Записки санитара

Павел Рупасов

Что происходит с людьми в приёмном отделении больницы? Всё движется человеческим терпением! Удивление – основной мотив этих рассказов. По современной тактике ведения рекламной кампании нужно написать: «Здесь Вы узнаете, что с Вами будет, и мы расскажем как с этим бороться». Я разочарую читателя. С Вами будет всякий раз своя история. И как с этим бороться – придумаете вы лично, самостоятельно и в одиночку. Но руку подам. Наука сокращает нам опыты… Читайте, врастайте. Чаша сия не минет никого…

© Павел Рупасов, 2016

© Оксана Хейлик, дизайн обложки, 2016

© Оксана Хейлик, иллюстрации, 2016

Редактор Андрей Грунтовский

Корректор Алла Никандрова

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Записки санитара приемного отделения

МБ (Мариинская больница) приемный «покой»

6 февраля 2012 года

Женщина. Шапка ушанка из зайца — лица почти не видно. На ней надеты сразу две зимние куртки, свитер и футболка синяя. Джинсы ей разрезали ножницами — они дамские, тонкие и облегающие, они так стянули отекшие ноги, что снять их по-другому нельзя — только разрезав. Больше под джинсами ничего не было. На лобке вши. Ноги опухшие и на голенях большие инфицированные язвы. Зимняя обувь и носки снялись быстро. В последнюю очередь снимали шапку — потому что недлинные волосы, скатавшиеся в единый «колтун», полностью были покрыты вшами и гнидами, так что напоминали еловые веточки, покрытые изморозью — так часто на них сидели гниды. Женщина была, как у этих людей всегда, — в спутанном сознании, на имя не отзывалась, но на ласковое обращение по имени «Катя, Катечка, помогай» реагировала положительно — прекращала сопротивляться процессу раздевания. Только жалобно говорила «не надо», «пожалуйста, не надо». Женщину раздели и оставили лежать голую в комнате для санитарной обработки «сифонке», на полу, на железных сетчатых носилках. Теперь, когда она раздета, придет медсестра и побреет ее «налысо», на голове и внизу, польет места обитания вшей вонючим средством и оставит лежать примерно на 40 минут. В комнате довольно тепло, но лежать мокрому и голому человеку, конечно, холодно. Люди, подобные ей, уже не ходят самостоятельно, некоторые только сползают с носилок и подползают по кафельному полу поближе к батарее (что совершенно бесполезно, когда отопительный сезон закончился). Потом придут санитарки, польют больного из шланга тепло-горячей водой или посадят в ванну с теплой водой (чтобы грязь отмокла), потом вновь сольют из шланга и оставят сохнуть. Полотенца, мыло или мочалка здесь не положены, в смысле не применяются. Через время, когда человек обсох, санитарки придут и оденут больного в чистую одежду, всегда имеющуюся в запасе в специальной кладовочке, где целый «магазин секонд-хенд» из числа пожертвований разных сердобольных россиян. Обработанному больному выдадут все, кроме нижнего белья, носков, шапок, — такие предметы в этой кладовочке просто отсутствуют. Обычно бомжей не лечат, только в тяжелых состояниях их отправляют в отделения больницы. Одежду наденут прямо «поверх», на обмороженные ноги, язвы, отмирающие ткани, изъязвленные пальцы и прочее. Бомжи и пьяницы выдерживаются в грязной смотровой и выдворяются по мере того, как человек отогревается, приходит в себя, трезвеет, последним и самым слабым дают возможность находиться в смотровой до шести утра, и затем они выпроваживаются на улицу, на мороз, если мороз, под дождь, если дождь… Так что они бредут — ковыляют на второй больничный выход — на улицу Маяковского сами, под присмотром охранника. Того, кто не может двигаться, охранник вывезет на коляске и оставит сидеть на обочине, подальше от больничной проходной, чтобы не было зрительной связи с больницей и желания ползти обратно. Тех, что остаются лежать на улице из-за отсутствия сил, вскоре скорая помощь вновь доставит в приемное отделение, в грязную смотровую, и «кругооборот» повторится…

Грязная смотровая, равно как и чистая смотровая, не имеет дверей, обе выходят в коридор, где везде сидят люди (на железных стульчиках в ряду по пять стульев, на манер, как лавочки), сидят и ожидают, когда их обследуют и примут решение о госпитализации. От чистых людей грязную смотровую отделяет только занавеска, чтобы не травмировать нормальных людей видом грязных и пьяных людей, которые по числу лежаков — шесть лежат (зачастую валяются на полу), демонстрируя все виды падения человека на дно социальное и человеческое. Грязные люди издают очень сильный запах, по силе его можно сравнить разве что с запахом разлагающихся тел в морге, где лежат отказники-«потеряшки» — через пару месяцев нахождения в холодильнике запах становится невыносимым и протухание это со временем все усиливается и усиливается… Бомжи пахнут почти так же — отвратительно, кисло, пронзительно, удушающе, непереносимо. Занавеска мало препятствует проникновению запаха в коридор, так что всем людям в приемном отделении этот запах достается. По отсутствию протестов со стороны «чистых» больных и сопровождающих их родственников можно сделать вывод о характере и россиян, и значительно разбавивших их ряды в последние годы жителей бывших азиатских республик. В вагончиках на стройках, где эти жители живут постоянно человек по десять, — атмосфера аналогичная — им привыкать не приходится…

Больные, с родственниками и без, находятся в приемном отделении от часу до двух, трех и четырех часов. За это время проводится их обследование (осмотры врачами-специалистами, кровь, рентген, МСКТ, ЭКГ и прочее). Вот здесь больные ропщут… но это не помогает — обследование есть обследование. Для облегчения состояния имеются четыре лежака в двух кабинках, одноразовые стаканчики, водопроводная вода, пятиместные железные лавочки в коридоре, числом семь, и незапирающийся туалет. Девочки, что сидят возле, в коридоре, сторожат мальчиков, и наоборот, если вы пришли в туалет без родственников и пока справляете нужду. Естественно, о салфетках и одноразовых полотенцах задаваться нет смысла.

Всю эту грязь беспрестанно убирают две санитарки, но туалет — такая «тема», куда идут люди, с которыми всегда «что-то случилось», поэтому в туалете с вами всегда очередной шок.

Для перевозки неходячих больных имеются четыре инвалидных кресла и четыре каталки (носилки на колесиках), а также четыре кресла для перемещения больных здесь — по коридору. Весь этот «гужевый» транспорт не модернизировался давно, изношен, тарахтит, бросает грязь из-под колес на больных, подставки для ног отсутствуют, ткань «залоскнута» и не отмывается, возят на них всех, не делая различия, — и грязных, и бомжей, и чистых людей.

Естественные надобности у больных людей имеют более широкий перечень и «масштаб», чем у здоровых, он дополняется опорожнением желудка, вытекающей из них кровью, уличной грязью на их одежде и телах, и еще бог весть чем, так что все тяжелые больные, сбитые машинами, упавшие, побитые грабителями и в драках, ходячие и находящиеся без сознания в коме, — все они через одного описались и обкакались в разной степени консистенции, испачканы, промокли во всем перечисленном, в самых немыслимых комбинациях испачкана их одежда, они от этого мерзнут, для чего у санитаров по сопровождению больных имеются одеяла. В этом месте не стоит спрашивать, где у каталок и одеял «головной» конец, а где «ножной». Бессмысленно и вредно задумываться — почему кресла такие грязные и такие старые. Так же совершенно бесполезно задаваться вопросом — почему асфальтовые дорожки, по которым развозят больных по отделениям и на обследования между пятью корпусами больницы, такие неровные, а каталки железные, такие ржавые и такие громыхающие, а кресла — «хромые» и ломаные. Те качества россиян, которые позволяли им выжить в приемном отделении, должны постоянно поддерживаться на уровне — тренироваться, чтобы качества эти не снижались — дороги и «транспортные средства» у россиян по-российски аскетически брутальные.

После приемного отделения и тряской дороги больные попадают в свои отделения. В больнице отделений почти двадцать — всякие неврологии, терапии и хирургии, с номерами и без. Здесь лежат не только в палатах, за правило следует считать, что больной сначала будет уложен в коридоре на «проваленную» раскладушку, носилки или сдвинутые железные лавочки плюс сверху клеенчатый матрас, вещи в пакете возле головы, пальто лежит рядом, а тарелка с остатками недоеденного обеда под кроватью («собачья миска»). Так продумано в организации медицинской культурной столицы России — придется лежать, пока не освободится место в палате. К такому финалу после от двух до шести часовых мучений в приемном отделении, необходимых для уточнения диагноза, многие не готовы. Многие, не понимая ничего в диспетчерской службе, организации отечественной скорой и медицинской помощи, не понимая, как вообще такое может быть в столичной больнице. «Мариинская больница на сегодня одна из крупнейших и самых оснащенных больниц в городе…» — протестуют против того, чтобы их родственники лежали «вот здесь и вот так». Но «бунт» этот всегда «на коленях», он краток, жалок и неэффективен. Наши престарелые родители будут лежать здесь…

Те, кто берут в руки ручку и бумагу и пишут жалобы, и те, кто не пишут, — все попадают туда, в те места, о которых пишут.

В нашей тысячекоечной больнице, основанной в 1803 году, около дюжины зданий, среди которых парк — два красивых сквера с очень большими деревьями, два из которых — огромные маньчжурские орехи, много больших каштанов и дубов. Хорошее расположение, в центре города больница — это большая роскошь. Съест эту территорию кто-нибудь… но не будем о плохом. Здесь вполне тихо можно гулять и сидеть на лавочках. Это маленькое зеленое чудо в одной минуте ходьбы от Невского проспекта. Больницу нашу более пятнадцати лет обихаживают разнообразные международные благотворительные центры. Здесь встречаются все Божии чудеса, все чудеса медицинские и человеческие.

Я санитар по сопровождению больных, работаю здесь уже давно, работа простая, получаю в руки историю болезни, выхожу из своей комнаты младшего медперсонала в коридор, который полон поступающих больных и их родственников, и довольно громко, стараясь быть громче, чем гул, шум, стоны, грохот колес каталок, иногда криков потребных и не очень, называю ФИО больного. Мы находим друг друга, и я его веду (везу) по назначению.

Девятое февраля 2012 года

Рабочий день санитара приемного отделения Мариинской больницы¹.

Девятое февраля 2012 года. Утро, пересменка. Все в нашей комнатушке ухают, кряхтят, шуршат пакетами и едой (ставят в холодильник), переодеваются. Уходящие — сонные и усталые, приходящие — румяные с мороза, на ходу пьют чай-кофе. Больных всегда в этот час почти нет, так что все примерно двадцать человек, отработавшие сутки, могут спокойно передать дежурство свежей смене. Коридоры и смотровые пусты и чисто вымыты (их моют две санитарки, начиная с 4 утра, и к пересменке в 9.00 все должно быть идеально чистым и «блестеть»). Чем достигается то, что больных с 8 до 9 утра всегда нет, я не знаю. Наверное, каким-то организационным механизмом совместными административными усилиями мэра Петербурга и народа по всему городу. Механизм этот мощный и постоянный, как природная закономерность, как прилив, как традиция (например, утреннее неизбежное карканье ворон в нашем больничном парке), как восход солнца…

Все поступающие в приемное отделение люди делятся, на первый взгляд, сразу на две категории — молодые женщины детородного возраста (они всегда чисто одеты) — и все остальные — они все помяты жизнью, обстоятельствами, травмами, прожитыми годами «и невзгодами». Молодые женщины все направляются в гинекологическое отделение — с ними что-то стряслось «по-женски», а остальные распределятся в остальные больничные отделения. Это там не хватает мест в палатах и больные лежат в коридорах, а в гинекологии в коридорах никогда не лежат. Непонятно почему, никогда над этим не задумывался…

Я — санитар по доставке больных из приемника «туда — куда надо», и поэтому все время нахожусь в движении, либо по дороге в отделения, либо обратно по дороге в «приемник», в перерывах между движениями всегда складывается возможность присесть и передохнуть в нашей комнатушке.

«Производственный шум» приемного отделения — это шум сложно составленный — из звуков подъезжающих «скорых», стонов, нечленораздельного бормотания алкоголиков и бомжей за занавеской (грязная смотровая на шесть лежаков), грохота каталок, иногда криков и стуков из изоляторов. Изоляторы — социальный и психосоматический: в один изолируются хулиганы буйные (при помощи охранников), которые надоели всем своими криками и угрозами, в другой психически неуравновешенные или больные, которые тоже уже всем порядком надоели своими выходками (тут возможно любое надоедание — ползают по коридору на коленках, пристают к людям). Неадекватному поведению полную свободу… не дадут… Надоели — в изолятор! Больше одного человека в изолятор не сажают, да не так тут и часто буйные встречаются — один-два человека в сутки. «Лечение» здесь — наказанием. Наказание — изоляцией. Изоляция тяжело воспринимается буянами — они грохочут в дверь и бьются в зарешеченное оконце в двери по пять часов подряд и громко кричат всевозможную нецензурщину под «неодобрительное» молчание всех находящихся в приемном отделении и вынужденных не только дышать испарениями бомжей, но и слушать русскую матерщину. Освобождают буянов, когда проспятся, притихнут и вообще поймут, что их выпустят только за «хорошее» поведение». А серьезных, психосоматических увезут в психиатрическую лечебницу.

Все мы живем и ходим туда-сюда, туда-сюда целые сутки напролет. Работа не шибко интеллектуальная, скорее физическая, но «на рывок» (приподнял, уложил на каталку, усадил в коляску на колесиках и «задвинул» больного куда надо), с последующим коротким отдыхом, здесь можно работать и пенсионеру, например, как я… А у пенсионера в голове есть место для жизни мысли. Что у меня в голове — мой сын и моя жена. Десятилетний сын начал заваливать меня вопросами о том, почему космические спутники не падают на землю, о планетах и роботах.

Еще что у меня на уме? Собственная «всячина» — Шерлок Холмс. Шерлок ведь был уловлен в первой серии того английского фильма умом, собственным азартным своим умом… Человек, более приземленный, много чем уловлен. Он уловлен пищевыми добавками! И началось все с пищевой поваренной соли, она являлась первой пищевой добавкой. Без нее уже очень скоро не ело человечество совсем, покупали соль задорого. Самое трудное было у семьи Лыковых в тайге что? «Без соли сербать». Не мерзнуть, не голодать, не одиночество или болезни — без соли есть — вот что было самым большим испытанием… Так что соль как будущий вирус вкусовых добавок был нам подсажен давно… Это что? Запрограммированный сбой? И вот теперь, теперь перед нами вся эволюция разнообразных вкусовых добавок со всеми ее вредными последствиями налицо — «улучшатели», рыхлители, эмульгаторы и прочее… Все они «хором» влияют на наше здоровье отрицательно, — о чем страдают на страницах газет и журналов дотошные современники. Мне-то что? Я не страдаю, но я был врачом-гигиенистом — лет, эдак, двадцать подряд, и у меня выработался вкус к наблюдению за процессами, которые могут влиять на здоровье человека…

…В моей голове — куры, куры на прилавках магазинов; куры, у которых заканчивается срок годности, — поступают на гриль — это может понять каждый, кто попытается пососать косточку от ножки — она невкусная, то есть состарившаяся… Видимо, ножка в большей степени «торчит на воздухе», окисляется вот, и прогоркает костный мозг в косточке раньше всего, и термообработка гриль не скрывает этот дефект. Дефект старости всей курицы как таковой гриль, получается, скрывает, срок ее годности продлевает, а вот с ножкой вышел «прогляд» — проглядели ножки… Ничего — эволюция уже идет — будут ножки заранее «обкусывать»…

В нашем многомиллионном городе везде встречается (значит еще не рудиментарное это) культурное обращение, определенная внимательность к культуре речи, ее литературным выразительным возможностям. Это очень радует всегда. Это создает среду, воздух, в котором приятно находиться, хочется этому как-то соответствовать, атмосфера эта даже на круг твоего чтения влияет… Но в нашей больнице люди, в том числе пациенты, молчаливы и сдержанны, — это главное проявление шока? Все люди в несчастии и болезни одинаково стремятся быть немногословными? Одинаково все и воспитанные, и невоспитанные… Дают волю себе покричать и повозмущаться исключительно лишь пьяные люди.

Когда вы здесь долго работаете, то даже если вы бука нелюдимая и ни с кем почти не общаетесь, то вы, в конце концов, может быть, хоть и через полтора года, но поймете, что все сотрудники здесь — семья, что все здесь как бы слегка греются друг возле дружки — в эмоциональном плане согревают друг друга интонациями голоса, контактами какими-то неосязаемыми, словами не обижающими. Я, например, лифтерам говорю каждый раз, хоть и по сто раз в день их вижу: «Ну, здравствуйте, это мы». И лифтерам всегда становится теплее, я это чувствую, — они как-то смягчаются, а то вид у них всегда такой замерзший, закутанный и одинокий, — работа у них такая — одинокая, целые сутки в лифте «висеть»… А когда мы выходим из лифта, я частенько, чтобы вообще, просто поддержать человека, обещаю, что «мы больше не придем», то есть выходит, что больше тревожить мы с больными их не будем. Лифтеры — это те люди, которых я вижу очень близко, потому что лифтеры целые сутки дежурят в своих грузовых лифтах на семь человек. Вход в лифт с улицы. Они дежурят в «своей лифтовой шахте», а мы всегда их вызываем (кнопка звонка на стене возле лифта), и от того, как скоро лифтер приедет, зависит, насколько или как сильно мы с больным замерзнем, ожидая лифт. А лифтеров здесь пять — по числу лифтов. Шестой лифт автоматический, и с ним не поговоришь. А здесь мы вместе с лифтером взаимодействуем — открываем громыхающие, еще советские двойные двери лифта, морщась от железного грохота, закатываемся туда всех «гоп-компанией» с каталками, больных под одеялами, со свитой из родственников и ходячими «попутными» больными. Всего лифт вмещает шесть-семь человек, потом мы едем, и на выходе все повторяется. Каталкой (она под 100 кг, ведь на ее «спине» лежит больной под одеялами) нужно никому не повредить руки, а каталки наши, о них я уже упоминал, ехать сразу не хотят, и от того, что ты ее толкаешь, она вовсе не едет или едет «вбок» и ударяется о двери лифта или о людей. У каталки впереди и сзади ручки железные — собственно это рога, как у быка. Каталка четырехрогий бык, который имеет замысел всегда кого-нибудь «боднуть»… Поэтому если все перечисленное делать нежно и ласково с приговорочками: «Ну вот, мы и приехали…», «Сейчас аккуратненько выйдем…», «Ничего, все у нас получится…» — то люди ведут себя доброжелательно и на каталки эти ржавые уже так не нервничают.

Так что лифтеры в одиночестве своем все люди-отшельники и очень на ласку отзывчивые, и очень оригинальные — об этом я как-нибудь в другой раз расскажу.

Руки надо мыть. Руки здесь желательно мыть после каждого больного. То есть о больных сегодня здесь не буду рассказывать, а только о медперсонале. По дороге в отделение я каждый раз держу ручки каталок, открываю с добрый десяток дверей, временами держу (грею) руки в карманах, надеваю резиновые перчатки (а внутри у них белый порошок — тальк). Одеваю рабочие теплые вязаные перчатки, когда на улице холодно… Так что после такой разнообразной встречи твоих рук с поверхностями, на которых оставили свои следы многие здоровые и больные, СПИДом, гепатитом и еще не весть чем, — руки здесь моют все. У нас в комнатушке есть раковина, жидкое мыло и даже крем, чтобы кожу оберегать. От бессчетного количества «помывок» кожа становится шершавой и склонной к… в общем, к чему-то нездоровому склонной. После мытья руки вытираются полотенцем, которое висит здесь же. Полотенце это всегда меня несколько смущает. Дело в том, что об это большое махровое полотенце вытираем руки все мы, целые сутки подряд, а в смене нас пять-шесть человек санитаров, и вытираем мы руки целые сутки, и люди мы все разные, и моем руки мы тоже по-разному… Брезгливость и образование подсказывают мне, что здесь какой-то организационный недочет, касающийся общей культуры, гигиены и эпидемиологии вместе взятых, так что я (больше ничего не остается) всегда вытираю руки с замиранием сердца. Это полотенце, руки, перчатки, дверные ручки, наши карманы и очень и очень многие другие детали тоже можно характеризовать как моменты, которые могут способствовать инфицированию персонала (о больных я в этом месте и не думаю даже… и как их защитить — не знаю). Именно поэтому, наверное, нас — весь персонал — здесь ежегодно прививают от всяческих инфекционных заболеваний, примерно с такой же серьезностью, с какой прививают уезжающих на работу в тропические страны и очаги опасных инфекционных заболеваний… Чтобы человек «мог хоть грязь есть», и ему за это «ничего бы не было».

Здесь еще есть моменты моему пониманию непосильные.

Одноразовые перчатки в XXI веке это повседневность — сделал свое дело, снял перчатки и выкинул. А если дело связано с переходами по улице, когда ты держишь каталку за железные рога и вынужден (от мороза) надеть теплые перчатки, а тебе потом на морозе нужно открывать железные рукоятки, дергать двери рефрижератора, который у нас стоит на улице и выполняет роль хранилища — холодильника для морга. А потом, простите за подробности, труп умершего больного нужно закатить на каталке в этот холодильник и переложить (сдвинуть) его на стол или на «моргачевскую каталку», а потом все нужно выполнить «в обратном порядке», то есть выбраться из холодильника, и двери закрыть, и железяки рефрижераторские эти провернуть на морозе, чтобы рефрижератор закрыть (еще и замок там был висячий, до недавних пор, который нужно было закрыть), — что мне после этого думать о моих теплых перчатках? Только выкинуть. А эту процедуру достается выполнить за дежурство и два раза, и пять раз…

Заведу специальные «моргачевские» (для посещения морга) перчатки… и специальную моргачевскую куртку.

— Я не пьяный, — уверяет всех человек в рабочей грязной одежде. — Меня электрическим током ударило. Я пятнадцать минут не мог отлепиться от трубы — так меня шандарахнуло. Я не пьяный — у меня руки не работают! Помогите штаны поднять и застегнуть, а то стыдно, а руки не работают.

Человек был определен в грязную смотровую (был с алкогольным запахом), мне его нужно одеть и увезти на КТ (компьютерную томографию головного мозга). Помогаю ему одеться. Человеку, видимо, очень важно, чтобы его не считали пьяницей, потому что он очень много раз по дороге повторяет, что он не напился:

— Это меня электрическим током ударило, я думал, что все, конец мне. А пить я не пил, в рот не брал, куртку помогите одеть…

Мы движемся среди белого снега. Среди белого снега очень грязно одетый человек — брейгелевская картина, «Охотники» — от всех средневековых людей пахло, как от бомжей? Они ведь там в своем Средневековье неделями не мылись… «…здесь три сложенных перста коснулись его лба, где так долго зрели сомнение и мука».

Я иду и думаю о том, что недавно прочитал: «В 1950 году в СССР впервые возникли идеи защиты леса от уничтожения — от вырубки». Впервые возникли идеи защиты природы — экологии как таковой. За шестьдесят лет в это направление было вложено, видимо, очень много сил и средств нашей страны, институты созданы, работают уже более шестидесяти лет, целые производства, способствующие ограничению и предотвращению загрязнения среды. Одновременно я читаю у того же автора: «Сегодня лес вырубается в десятки (это не метафора) интенсивнее, чем в 1950 году…»

Институты уже шестьдесят лет работают, разрабатывают нам всякие полезные науки о гигиене питания, водоснабжения, жилища, — а что мы об этом знаем? Что все продукты стали рафинированными, модифицированными и ухудшилось их качество и чистота. Это как итог работы науки и прогресса произошло? Почти нет абсолютно здоровых родов в наших родильных домах, почти нет абсолютно здоровых призывников в армию среди наших юношей. Это характеризует здравоохранение? Что это характеризует, — я не знаю… К этому всему быстро привыкаешь и живешь — это твоя среда обитания, ты, как муравей, не можешь повлиять на положение дел в лесу.

Может быть, я не прав, человек дезориентирован. Человек не может жить нормально, чувствуя себя в постоянной опасности от окружающей среды и социума, честные академики молчат, — они должны были бы делать обзоры в газетах. Институты?! Биологи говорят, что мы увидим конец биологической природы (ее коллапс — смерть), может быть, через двадцать лет, а может быть, через десять. Что автономность всех систем космического корабля, над которой уже пятьдесят лет бьются ученые, нужна не для полетов на Марс, а чтобы выжить богатым на безнадежной уже планете.

— Это кто лежит (чья история болезни?) — на КТ, это пьяный, пусть лежит, пока не проспится, везти его бесполезно — он беспокойный и лежать под рентгеновской трубкой смирно не будет… Этот парень пролежит у нас полдня, в 23 вечера я его повезу, и он устроит нам еще приключений — вывалится после КТ из кресла на асфальт, разобьет себе нос, у него разовьется гемосинус (кровь в синусах — пазухах), сломает себе нос и какие-то там решетки, я вызову второго санитара с каталкой, отвезем его после падения снова к «лорикам», и на КТ, и госпитализируем его к лорикам, завязав на нем простыню на манер смирительной рубашки и привязав ноги к кровати в палате с тяжелобольными стариками — пусть наши отцы поспят с ним. Рот-то ему не заткнешь — а он все время мямлит какие-то угрозы в адрес какого то Генки… А казалось ведь всем, что он проспался — по стенке уже сам ходил в туалет…

На прошлом дежурстве я, находясь возле вшивого больного, — завшивленных нужно обрить и обработать репеллентом в комнате санобработки (ее здесь называют «сифонка»), — вдруг отчетливо понял, что как бы больной не умирал, если он очень завшивлен, сначала бесчеловечная санобработка, а потом уже в палату — лечится… Диалектика… Люстрация — очищение социума путем жертвоприношения. Термин, которым описывается сталинский террор, где приступы доносительства (как классовая борьба) зашли и в сферу семьи…

Жестоковыйное время…

Культурная бабушка с двумя большими «фингалами» под глазами. Сама упала и сама ударилась… Сидим на КТ — она инженер института оптики, шесть тысяч рублей пенсия и 5 тысяч зарплата. Здесь, на КТ, со мной рядом сидели и хранитель органов (в смысле музыкальных инструментов), и профессорская семья (профессор стукнулся) из консерватории — все родственники его тоже профессора. Это частая для Питера история — человек возвращался домой, и в подъезде его собственного дома его ударили по голове с целью ограбления. Путем длительных наблюдений я понял, что «ударяют» и ночью, и утром, и днем, и вечером… Сегодня у нас поступил с хроническим панкреатитом Владимир Ульянов.

Женщина из оптического института оказалась с большой опухолью мозжечка:

— Да, я знаю — уже лет пять я с ней, предлагали оперировать… Да, какой там… Пью капли Цинь-Линь…

Здесь часто вывозят в морг вечером тех, кто поступил днем или утром. Постепенно я перестал им сочувствовать — это просто тяжелые куклы, так проще, иначе психика постоянно угнетена, во всех чудятся твои родные и близкие. Везде, всегда…

«…Люди — ошибка бога, судьбы и программы. Человечина. Хотение смерти — есть тоска бога о неудаче своего творения», «и это есть единственное, в чем человек превосходит бога, который не смог бы упразднить себя, если бы даже пожелал», — говорит писатель Леонид Леонов устами своих героев. Леонов демонстрирует плохое богословие — примитивно не понятое, совершенно совпадающее с ересью гностиков…

— В нашей больнице для бедных работал врачом отец Ф. М. Достоевского, тогда она называлась «Божедомка». Здесь, в правом флигеле, родился будущий писатель и мыслитель Достоевский, создавший всем своим творчеством «новую художественную модель мира». Маленький Федя бегал по больничному скверику и жил здесь во флигеле с семьей. Только этот чудесный факт никого не удивляет в богатом на имена Петербурге и никого не поддерживает сегодня здесь, в больнице…

— Надеюсь, вам здесь будет хорошо, — успокоил я больного. Он ответил:

— От вашей фразы веет безнадежностью, — оказалось, филолог. Очень внимательные есть люди к языку — язык Ключ…

«Только в могилу можно дезертировать из истории», — тот же Леонов, который, как и его герои, всю свою длинную творческую писательскую жизнь жил, терзаясь грехом несостоявшейся в мире «человечины».

Каждый настоящий мужчина и боец ломает нос по несколько раз в жизни. Он должен твердо знать и уметь вправлять себе поломанный нос самостоятельно. Инструкция проста: лидокаин и адреналин на ватке вводится в нос, иметь с собой две простейшие железяки — левый и правый элеватор, засунул в нос, надавил и готово! Потом називин, аквамарис — капли в нос и спать на спине.

— Как нос сломал?

— Упал. Потерял сознание и упал.

У молодого парня сахарный диабет, уже пять лет, колет себе инсулин — ледикор и хумилак по пять раз в день. Один пролонгированного действия — два раза в день, другой перед приемом пищи:

— Мало поел, наверное, вышел на улицу и потерял сознание, упал на клумбу. Сломал нос и в глазах двоится…

Санитар Федя провонял помещение, где мы спали своими носками (ночью мы делимся — «делим ночь»: двое спят три часа, потом следующие двое спят три часа). И Руслан туда (к Феде) спать не пошел… Где-то на стуле маялся…

Один сильно пьяный спокойно сказал своей жене: «Поблагодари ребят, — у тебя тут только крупные, а ты все равно поблагодари». И та их (рентгенологов) поблагодарила, потом считала бумажки и все вздыхала тихо…

Люди приносят нам часто ненужные им вещи (одежду, обувь). И мы одеваем в них людей после дезинсекции и санобработки. Их одежда вонючая выбрасывается в специальные мусоросборники и вывозится в специальные места уничтожения… Люди, отдающие нам в больницу вещи, гарантируют, что они без клопов и вшей. Только у чистых людей доходят сердца до благотворительности, а вшивые и клопастые этим не обременены… — это доказательство чего-то, сам не знаю чего…

— У меня есть один час, я сейчас сделаю центр рисунка — розу, — сказала мне дома жена.

Я заканчиваю мои упражнения пером по бумаге и сплю после дежурства… с десяти утра до часу дня…

Четырнадцатое февраля 2012 ГОДА

День всех влюбленных

У нашей семьи есть и результаты, и качество! У нашей семьи должны быть подобные нам друзья! У нашей семьи есть мощные ресурсы — все мы: Паша, Оксана, бабушки, дедушка и Остап. У нашей семьи есть сопутствующее текстовое сопровождение (не считая умных разговоров на кухне). У нашей семьи есть 13-летняя история подвигов и свершений! И есть уверенность, что еще лет пятьдесят, и в современном мире или на небесах нам все зачтется и нам выделят немного тихого счастья без гонки на задохнувшихся лошадях всей семьи, грохота подков об асфальт и пустой многоголосицы…

Иду, работаю санитаром. Ответственный врач командует: «Седатировать!» Пациент с травмой головы с не меньшим знанием дела заявляет: «Курить хочу!»

— Закурим?! — опять спрашивает пациент с травмой головы, когда я веду на рентген.

— Нет! — отрезаю я, и надежда в его беспокойных глазах тухнет…

Вспоминаю тексты нашего советского писателя — Леонова, как ему «шприц вводили», а он кричал от боли, потом писал свой «арзамасский страх». Пишет он об этом строго и непонятно, согласно сталинскому времени, в котором проживал: «Приматы элементарного советского дискурса всегда присутствовали в нашей жизни»… Я, по сравнению с Леоновым, нахожусь в гораздо более свободных временах, но пишу тоже как можно аккуратнее, не хочу навредить людям, которые здесь работают.

Слово. Слово о графе Толстом… Любил «…всякий звук жизни». Шил сапоги «…для мускульного ощущения, которое важнее знания книжного». Вот, поэтому мы и санитары — «мускульного ощущения» умеренного количества и ответственность по силам нам дана…

Главные темы в интеллектуальной повестке прошлого века осознаю, но сам по себе являюсь носителем часто безупречно спрятанной проблемы, решаю которую всю жизнь…

Сомнения пожизненные. Это не обо мне, это об интеллигенции — о Л. Леонове, Л. Толстом… Так что приведенные строчки это цитата.

Толстого в день погребения провозгласили как величайшим христианином, так и величайшим атеистом (еретиком)… Женщина из кресла выпала на снег, мочеприемник тоже лежит на снегу… У детей суровые прокурорские лица, мертвых детей…

У наших здешних мертвых такие же лица, как и у детей войны, и у ныне живых взрослых — спокойно скорбные: я везде их вижу сутки напролет в нашем приемном отделении — приходите посмотреть в отделение скорби с улиц к нам…

В БИТР определили (блок интенсивной терапии и реанимации. Таких БИТРов здесь несколько), отобрали, как и у всех, все — одежду, тапки, воду, трусы и нательный крест, привезли в БИТР, а мест нет. Положили даже не в палату в первой неврологии, а в коридор… на раскладушку… Приличная женщина (то есть не бомж), только очень тяжелая… Крестики нательные снимают, видимо, потому что, если и когда человек начинает умирать и ему начинают делать реанимационные мероприятия и (или) срочную операцию, то есть речь идет о жизни или смерти, крестики снимать некогда, цепочки рвутся, крестики теряются, на это уходят такие дорогие секунды. Наверное, поэтому в БИТРах и реанимациях все лежат перед Богом равные — без крестиков.

Кодифицированные взаимоотношения между людьми — они нравились И. Бродскому, но он никак не мог знать, что и в нашей больнице, и на улице, и в магазине русском уже тоже кодифицированные взаимоотношения. Как это? А это означает, что они английские — то есть в чистом виде английские (а не в переносном). Англичане в этом преуспели — англичане не выражают эмоций, и можно только воображать, что они чувствуют на самом деле (это я не об англичанах и Бродском, а о наших больных — культурных людях, что лежат часами в приемном отделении). Это тебе не то чтоб быть поверхностно болтливым… Это удручающая неизвестность в «кодифицированном мирке» — ни за что не узнаешь, как у тебя или у твоего родственника дела движутся. Нужно терпеть и ждать. Обследование закончат, и тогда узнаешь…

Бродский хоть и пил, и был женолюбец, и храбрец но… но — русская дружба на западе не известна (тесная, требовательная дружба). Все это не вымирает, это вымерло уже давно. Радуйся, Бродский.

Знать, что умирает, заигрывать со смертью задолго до срока — шпионские дела. Вопросы литературы и души одни — это опять Леонов…

Кто я? Перед кем я ответственен? Кому верен? Что для меня истинно?

Вы мирно исследуете себя! Вы создаете контраст между своими чувствами и своим поведением (то есть что такое контраст — полное несоответствие!). Это все еще об английском поведении: и я никогда не узнаю, что противен вам (вежливые формы существования), что вы донесете на меня в КГБ. Русские — все знали о психологии до Фрейда: ВЫЖИВАНИЕ! Отсюда проникновенность русской литературы. Человек должен определять себя, прежде всего спрашивая — щедр ли я, лгун ли я? Эта фраза мгновенно вытесняется из вашего мозг, и вы ее никогда постараетесь не вспоминать, потому что это правда, потому что вы ей не соответствуете и признавать ее — значит наносить постоянную травму своей психике и телу… Забыть ее!

Я испачкался кровью больного, придется застирать пятна и ходить по морозу, пока не высохнет…

Я такой маленький — микроб среди людей ума и души… мне смолоду хотелось быть возле ума. Теперь же уже только наблюдать со стороны. Издали… читать мемуары, чтобы думать и испытывать ощущения: попрыгучая суета бытейских сует. Бродский выучивал своих читателей быть по другому принципу, по полному иному, считается, что он вернул поэзии слово «душа». Соль мира таится в чудаках и кошках Киплинга. Гуляющие сами по себе одинокие упрямцы не чужие всем, а все увидевшие и простившие всем. Бродский и среднюю школу не окончил, и в собственной семье большой его считали пропащим. Мы живем в эпоху Бродского. Иосифа Бродского! Гуманисты! Можем дать пять лет тюрьмы, но ограничиваемся ссылкой, «но двух рублей давно не видя вместе», — писал Бродский…И неисповедимая сила тайного доноса. Плюс паразитирование системы на нашей порядочности. Совершенный никто — еврей, — вокруг которого страны — лишь ландшафт… Дворяне и евреи: для них подданство — позиция случайная — они сами по себе…

Пациент уронил мешок с рвотой на пол, и потом его еще рвало, и мы колесами каталок растащили желтую жидкость желчного пузыря по всему коридору томографического кабинета. Сотрудники кабинета выражали сдержанную недоброжелательность. К утру, после ночи, в коридоре перед томографом на полу натоптано после ночных историй. К восьми утра придет санитарка и будет его мыть, чтобы ничего не было…

Мы уже давно ждем комиссию, которая будет из самых высоких мест санэпидстанционных. Я мечтаю, что комиссия увидит наши кресла, на которые уже невозможно и садиться — так они стары и все в засохших человеческих выделениях, с порванными колесами, старыми матрасами на каталках, под которыми ржавое железо, на которых лежат люди (а с которой стороны здесь у вас головой ложиться?..).

Случайные подданные русского языка дворяне и евреи духа, поэтическое видение мира и либерализм — антиподы. В граненых зеркалах Европы, самих себя шарахаясь с товаром, мы — арзамасский страх… — русский характер. Политические авантюристы и истинные патриоты демонстрируют тот самый русский характер. Условия в больнице, где лежал Л. М. Леонов, и о том, зачем Богу понадобились и остались на земле люди — самая таинственная и самая кульминационная часть человеческого познания для Леонова.

…Ломал дверку и зеркало, ломал каталку:

— Остановите!

— Дайте покурить!

— Да что ж ты делаешь?

— Хочу упасть! Отвезите меня на улицу…

…И положили женщину без матраса — восемьдесят девять лет, ветеран войны, вот так, и ветераны войны…

В его доме частыми гостями были Крылов, Брюллов, Стасов и Карамзин, здесь познакомился Пушкин с юной А. П. Керн, где эти дома сейчас… Нет. Ничего нет.

После всех инспекций, что переживает наша больница, чуть не ежемесячно каталки нам не меняют, кресла не закупают и раскладушек в коридоры не запасают.

«Рентгенологи не должны быть в реанимации! Они должны быть в своем кабинете! Доктору я сейчас вставлю! А вы бегите сюда!» — из разговора старшего врача смены по телефону…

«Дай Бог, чтобы никогда многие не имели нужды сюда быть привезены неведомого состояния людей всех, где умирать принимают» (Н. С. Лесков, «Левша», об Обуховской больнице). «Отхожие места заражают зловонием палаты» — это не про нас. Палаты заражают зловонием воздух в коридорах второго неврологического отделения — вот это про нас… Под украшенные колоннами доисторического ордера, входят под своды, опекаемые всеми видами обществ и организаций Красного Креста и города Дрездена, и так далее, — длинным списком контролирующих органов с почтовыми ящиками под названием «как вас лечат» на стенах, государственным страхованием… входят под эти опекаемые своды мужчины и женщины, с подбитыми лицами, вызывая ужас и сжимание сердца, неудобство и чувство стеснения. Сейчас уже нет. Все нормально, — я привык, как будто это по особой моде подведенные глаза, а не синяки под глазницами и не симптом «очков»; пращевидные кровавые повязки на носах, сломанные носы и лица в крови, которые никто никогда в приемнике не моет, вызывают средневековое привыкание — такими были лица на улицах просвещенной Европы XIV века…

Сегодня в гинекологии тоже в коридорах лежат. День всех влюбленных. В приемнике все в основном пары: мальчик — девочка, мальчик — девочка. Девочки приводят своих мальчиков с разбитыми носами — это особенность мальчиков в этот праздник… доказывать свою любовь, разбивая носы друг другу…

Люди ходят, читают на ходу, сидят на железных лавочках. Стоять и впитывать лица современников, патриоты нашего всего. Те, у кого это место заполнено и впитывать некуда, — молчат. Занятие Бродского — «бродить и писать стишки». Люди входят и выходят — эту тайну хочется видеть и впитывать. Эйфория от этой тайны. Женщины всегда и везде обязательно показывают свои признаки. Это взбадривает окружение. При устройстве на работу у меня взяли заявление об увольнении по собственному желанию с подписью, без даты. Это называется, кажется, — «с открытой датой». Чтобы при провинностях или конфликте можно было уволить без траты времени и нервов. И у всех такое заявление взяли — особенность такая… Русская находчивость. Где заявления хранятся? В сейфе.

Из санитарских историй прошлых времен:…отошел санитар от каталки с больным выпить, а собаки в это время тележку описали. И стоят ррр-рычат. Пока за пивом ходили — человек на каталке умер… всех в той смене сразу уволили…

Всю зиму шел ремонт по очереди во многих отделениях. Больных переселяли на соседний этаж в коридоры — там они и лежали. Вот где по-настоящему полные, абсолютно совершенные взаимоотношения между мужчинами и женщинами. И с администрацией больницы. «До пояса они богов наследие, а ниже дьяволу принадлежат», — Шекспир, «Король Лир». Во Владивостоке на секретном остове Русский открыли океанариум, там подают блюдо: «курица по-охотничьи».

Письмо Джеймсу Бранкину

Бранкину Джеймсу, Консультанту олимпийского комитета

Английская школа, ул. Введенского, дом, кв.

г. Санкт-Петербург

Уважаемый господин Джеймс.

Позвольте выразить искреннее сожаление в том, что Вы уделили для Мариинской больницы (здесь заметен мой английский акцент). Дополнительных извинений приводить не буду за экономией бумаги.

Имея склонность к писательскому труду, я набросал литературный текст с названием «Один день санитара Мариинской больницы» при Вашем участии в нем. Надеюсь опубликовать его на одном из своих сайтов или блогов системы «Новая Россия» http://novorosia7.livejournal.com/, если Вы окажете мне такое доверие.

Надеюсь, что Вами не прошло незамеченным, что вчерашние усилия всего медицинского коллектива приемного отделения нашей больницы разбивались о твердые камни какой-то тайны («темной тучи» отсутствия умения управлять у вчерашних начальников), так и оставшейся от нас в тени.

В последние несколько дней будут проводиться воспоминания Вашего прискорбного случая и Вы будете нам примером в нашем деле. Надеюсь, что состояние Вашего здоровья значительно улучшилось после предложенного лечения (кофе и подводная лодка «Бурый медведь»). Надеюсь, что Вам, несмотря на бесконечные неудобства мелких прискорбностей вчерашнего дня, удалось не упустить внимание на то, что медицинский персонал любит свою работу, родину и гостей. При Вашем повторном поступлении в нашу больницу мы будем ответственнее подходить к выполнению наших обязанностей в борьбе с темной тучей, чтобы победить ее. Под влиянием Вашего визита к нам (к нам прибыл Консультант…) весь персонал осознал! И в следующий раз мы приведем Вас к успеху.

Мы высоко ценим тот такт и талант, которые дала Вам Ваша цивилизация, а также заботу и внимание к медсестре Юле, у которой только теперь появилась возможность ждать завтрашнего дня. Мы считаем большой удачей, что у нашей больницы не умерла возможность встретиться с Вами еще раз.

С уважением, Ваш вчерашний брат и сват, санитар по сопровождению больных Павел.

Дежурство Январь 2013 года

Вечереет. Опять в больнице старый парк покрыт свежевыпавшим снегом, тихо и нет ворон. Они еще не прилетели с работы. Прилетят, сядут на деревья и будут обкаркиваться, прежде чем заснуть. Прилетели. Обкаркались. Минут пять-десять это длится, шум стоит большой! Наконец, все стихает. Деревья, все их голые ветви в неверном свете фонарей покрыты большим количеством вороньего народонаселения. Для чего они устраивают такой «каркачий» гвалт вечером, так же непонятно, как и утром. Это вдвойне непонятно и от того, что в теплое время года они не обкаркиваются… Может быть, это как-то согревает их в мороз, перед сном? Корней Чуковский, оказывается, проживал весьма непростую, очень трудную жизнь и был при этом неплох, — какая это чепуха — Время.

Я — Харон-перевозчик, с той разницей, что он был неживой и перевозил через Стикс мертвых, а я и мы — еще живые. Остальное все совпадает. А Харон однокоренное слово с резким словом хирург (ургентный перевозчик). Ургентный — значит быстрый, срочный.

Он (муж, двадцать пять лет от роду) жену тяжело ранил в ссоре, ножом, и сам сейчас рядом лежит. Она умрет через пару часов, а он с порезанными венами, с шоком и со своей комой здесь же рядом, с женой, в травм-реанимации. Лежат на соседних кроватях, оба подключенные к аппаратуре искусственного дыхания.

Я увидел эту девочку (его жену) ночью в коридоре ургентной операционной: над ней склонились три врача, и один из них застыл в напряженной позе — давил на грудь вверху почти в районе шеи, и вокруг стояли хирурги, и тревожно так было. Я прошел мимо, чтобы не войти в ситуацию: я никто — безмозглый санитар, да а и хоть профессор — ничего не сделать, раз он так, наклонившись, стоит и давит — значит, крупная артерия разрезана и все — и все…

Через минут сорок я снова зачем-то попал к ним в их ночную операционную. Она и рядом на соседнем столе второй — другой, не муж, но тоже получивший удар в грудь и в шею ножом. Она лежала с раскрытой грудиной, и врачи боролись над ней, чуть ли не целое полотенце вынимали из разъятой грудины — осушали операционное поле. Я подумал — неужели она еще живет…

И потом пришлось ее везти мне в травм-реанимацию, а через какое-то время его туда же, и она еще была жива. И спросил там: «Она еще жива?» «Она еще жива» — ответили мне. А потом я ее вез в морг… Это не лучшее занятие в мире, но вполне занятие Харона… вез по льду, по неочищенной дороге каталку с черным целлофановым кульком — вот и все… — и передвинул кулек с колес травм-каталки на колеса морг-каталки, и закатил ее туда, среди тех, кто сегодня сюда попал.

А потом, когда уже была совсем ночь, приехали два молодых, два здоровых и сосредоточенных несонных спеца — один следователь, другой криминалист, Дима и Юра — профи… Быстро вычислили человека с ключом (от морга): «Отведи, нам надо к ней…» — и я отвел. Они быстро фотографировали ее, с ее трубками, из-отовсюду висящими, как из куклы, фильма об ужастиках, о Шреке, который надел на себя одежду с трубками в аппаратной аптеке злой колдуньи. Она была там, где так редко бывают молодыми. Фотографирование не прервал старший врач смены, который примчался:

— Кто и как открыл вам? Кто и как впустил?

— Я впустил.

— Почему?

— Извини.

— Испугался следаков? Думал, им все позволено? Ладно. Пусть фотографируют…

Утром зачем-то (опять кого-то вывозил) я снова оказался в травм-реанимации. Ментовой человек — прапорщик с двадцатипятилетним стажем, расстроенно и устало сидел в коридоре (караулил мужа-убийцу), чтобы тот, очнувшись, не наделал дальнейший побег и смерть…

— А в травм-реанимации, там на окнах есть решетки?

— Там потолки пять метров и окна три метра высотой — какие там решетки… Больница наша, построенная в 1803 году, бедненько выглядела еще четыре года назад, теперь вся сияет, всеми своими двенадцатью корпусами среди старинного парка. Но откуда у нас трехметровые решетки…

— Не знаю, загляните сами, где у них там решетки…

Утром, как и всегда зимой, в парке обкаркивались вороны, и, кроме этого, было все совершенно философски тихо и умиротворенно. Муж ее, такой же молодой, просто спал медикаментозным сном, фиксированный, как и все здесь…

Потом вез туда же тело женщины, которая долго копила деньги, чтобы прооперировать аневризму, и теперь соседкой со всеми успокоенными тихо легла в отремонтированном новеньком морге, в который не заедешь просто — нужно каталку оторвать от пола, чтобы переехать предусмотрительно оставленный всеми инстанциями и последним узбеком-строителем дядей Васей порожек.

Эти бумажечки с записочками о том, что было на дежурстве, никогда не кончатся…

Но кончился сегодня я…

— Черный стул был? — Тут же сидит лифтер Володя (водитель грузовой кобылы), и я его мгновенно переспрашиваю:

— Черный стул был?

— Был, — отвечает, — маленький такой, удобный, для лифта черный стульчик был. И его быстро украли…

— Катя, у вас закурить не найдется?

— Дак, я не курю.

— Значит, вы женщина со здоровыми намерениями…

— Может быть…

И какая же это совершенно бесцельная чепуха — Время…

Примечания

1

http://www.youtube.com/watch?v=iqbN4T1t-q8&feature=email — 5-минутный фильм о здании Мариинской больницы.