Шесть часов утра

Павел Гушинец, 2023

В больницах и на станциях скорой помощи шесть часов утра – самое сложное время. После ночной смены нет сил думать, двигаться, принимать решения. До восьми часов, пока появится дневная смена, ещё долго, а поток пациентов не иссякает. Или, наоборот, когда наконец-то этот поток приостанавливается, есть время присесть, положив тяжёлую, гудящую голову на руки, и закрыть глаза… Но снова трезвонит телефон – нужно заставить себя встать и идти на помощь людям. «Шесть часов утра» – шестой сборник серии книг медицинской тематики писателя Павла Гушинца (DoktorLobanov). Реальные случаи из практики белорусских врачей, тревожные сигналы скорой в провинциальном городе – юмор и драма бессонных ночей… И как прекрасно, что всегда наступает утро!

© Гушинец П. В., 2023

© Оформление. ОДО «Издательство “Четыре четверти”», 2023

На окраине медицины

Шесть часов утра

Я лежу в абсолютно тёмной, узкой крошечной комнате, каждую минуту, как проклятый, поглядывая на табло дешёвой электронной «Монтаны». Табло в темноте не видно, и приходится нащупывать подушечкой пальца острую кнопку подсветки, щуриться в попытке рассмотреть цифры.

Без пяти шесть. Ещё пять минут непонятной наполовину дрёмы, наполовину тревожного ожидания писка будильника. Сегодня была очень спокойная ночь, и мой напарник Виталик разбудил меня только два раза. С Виталиком мы приятельствуем, да и вообще он человек хороший, поэтому осторожно входил в каморку, слегка тряс меня за плечо:

— Паша, вставай. Везут.

И я вскакивал, натягивая халат, потому что в нашу больницу на скорой везли лежачего. А мы с Виталиком — санитары. И нам надо нести носилки с пациентом в приёмное отделение, а потом — куда распределят.

Виталик — хороший человек. Бывший сиделец Игорь в таких случаях просто грохочет кулаком в дверь чуланчика. А Аркаша так и вовсе может пнуть раскладушку, на которой я сплю.

— Подъём, студент!

Они старые и злые. А мы с Виталиком — молодёжь. Я — второкурсник медучилища, а Виталик только из армии, ещё не определился. Поэтому нам с Виталиком всегда есть о чём поговорить, и я люблю с ним дежурить. Игорь может прийти на смену пьяный и полдня парить мозг рассказами о воровских понятиях и тюрьме. Потом добавить и завалиться спать на диван в приёмном, оглушая пациентов и врачей своим храпом. А ты таскай носилки с тоненькими медсёстрами. Аркашка тоже противный мужик. Появится в начале смены, притащит свой старорежимный поцарапанный чемодан со всяким барахлом. Посидит в уголочке, а потом убегает в отделения. В чемодане у него консервы, печенье, ещё какая-то мелочь. Аркашка по кругу обходит палаты и медсестёр, продавая втридорога содержимое чемодана. И пациенты покупают. Не от голода, больше от скуки.

Придёт потом Аркашка довольный, украдкой пересчитывая в кармане халата барыши. И примется учить меня жизни. Терпеть это не могу.

— На фиг тебе это училище? Ну отучишься, потом куда? В медицинский? А дальше? Будешь у нас в больнице старым бабкам клизмы ставить? Надо ловить момент, надо раскручиваться.

Сам Аркашка раскручивается. Подторговывает продуктами, разводит на своей старой даче белых мышей и крыс, продаёт их на рынке. Без налогов, чеков, без гарантий и разрешений. Лихой и хаотичный бизнес середины девяностых. Выгода с этой торговли копеечная, но Аркашка очень своим бизнесом гордится. На работу ходит только для того, чтоб пенсия потом капала.

С Виталиком проще. У нас одинаковые проблемы, схожие взгляды на жизнь. И будит он меня осторожно, аккуратно:

— Паша, вставай. Везут.

Первый раз привезли в полвторого ночи. Чумазая от сельской грязи скорая притащила бабульку с обострением холецистита. Бабулька знать таких слов не знает. У неё «унутрях болит». В толстенной карте целый набор болячек, рекомендаций, лечение. Рекомендации бабулька привычно игнорирует. Любит сало и выпить. А в больницу ложится только к зиме, когда огород убран и скотина пошла под нож. Она и сейчас недовольна, «несогласная госпитализироваться», потому что утром «курей» кормить и козу доить.

Кое-как уговариваем её. Тащим до лифта, оттуда в отделение хирургии. Коридоры успокаиваются. Я опять иду в чуланчик, урвать от ночи пару часов тревожного сна.

Второй раз привозят уже почти на рассвете. Законная добыча субботней дискотеки — ножевое ранение. Тут возни побольше. Надо аккуратно раздеть окровавленного пациента, постараться с ним не подраться, а пациент нетрезв и возбуждён. Потом на каталке — в операционную. Там уже не наша работа. Виталик остаётся ждать вызванных правоохранителей, я опять иду спать.

И вот утро. Тревожное ожидание писка будильника подбрасывает меня над раскладушкой минут за двадцать до нужного времени. Несколько секунд я ошалело таращусь в темноту, стараясь понять, что происходит и где я нахожусь. В голове ещё вертятся остатки какого-то сна, но я уже не помню, что там было. Постепенно прихожу в себя и тянусь к часам. Можно ещё подремать.

Потом бесконечные двадцать минут я лежу в темноте, на грани сна и яви, каждую минуту поглядывая на табло часов.

В каморке неприятно пахнет старым слежавшимся бельём, мышами, какой-то химией. Ещё пахнет сыростью и старыми стенами, которые никак не проветрить. Ещё неприятно пахнет от самой раскладушки. Игоря не раз тут рвало, а брезент раскладушки уже не отмыть.

Здание больницы древнее, ещё дореволюционное. В его стенах был кадетский корпус, и мальчишки в каких-нибудь эполетах маршировали по коридорам и во дворе, который тогда, наверное, назывался плацем. В нашем актовом зале, где сейчас на стене выцветшее пятно от давно снятого портрета Ленина, кадеты танцевали вальсы и мазурки с какими-нибудь барышнями-курсистками. И скрипел начищенный до зеркального блеска паркет, и каблуки начищенных до зеркального блеска сапог оставляли на нём чёрные полосы. И хрустела французская булка. Или не хрустела.

А в мою каморку они забирались, чтобы с бьющимся сердцем тискать этих курсисток. И эти стены слышали десятки шепотков-признаний.

Интересно, что в каморке было при кадетском корпусе? Может, хранили пыльные папки с документами, может, тут стояли швабры и вёдра, при помощи которых стриженые кадеты драили полы. А может, в чулане за железной дверью прятались длинные шкафы с винтовками. И с этими винтовками в 1920-м последние кадеты корпуса шли в атаку на «красных» под Одессой.

Фантазия у меня хорошая. И стоило мысли о шкафах с винтовками проникнуть в мой полусонный мозг, как меня тут же окружили призраки мальчишек в белогвардейских шинелях. Их увезли из этого здания в далёком 1914-м, когда к городу подступали немецкие войска (к этому городу постоянно кто-то подступал, при Иване Грозном и Петре — шведы, при Александре — Наполеон, при Николае и Иосифе — немцы). Но когда-то по городу ходила байка о том, что при ремонте здания в подвале нашли обвалившийся подземный переход (о, этот таинственный подземный тоннель из Верхнего в Нижний город). Начали копать, естественно надеясь найти клад, а нашли три полуистлевших детских скелета в военных дореволюционных шинелях. И в кармане у одного были оловянные солдатики.

Байка, не больше чем байка. Но для моей разгулявшейся фантазии этого хватает. Сна как не бывало, потому что призраки стоят вокруг и касаются меня своими холодными пальцами. Чуть в стороне — долговязая фигура, выше на голову, чем остальные привидения. Тонкое породистое лицо великого князя. Олег Константинович, окончивший этот корпус в 1910-м и убитый на фронте Первой мировой. Один из редких погибших на войне Романовых.

И мне уже жутко и зябко, хочется спрятаться от привидений под одеялом. Но мне лень шевелиться. Каждое движение впускает под одеяло сырой и холодный воздух чулана, а пока я лежу неподвижно, под одеялом хоть немного теплее. Привидениям придётся отступить.

Я лежу и собираюсь с силами, чтобы ровно в шесть встать с раскладушки рывком. Такое ощущение, что каждая секунда чувствительным электроном проскакивает через мой мозг. А сам уже представляю, как встану, открою скрипящую дверь, как выйду в коридор, потом загляну в приёмное. На столе, положив голову на руки, будет дремать медсестра Танечка. У неё поверх белого халата наброшен ещё один, тёплый и цветастый. Виталик услышит меня, выберется из угла.

— Пошли, покурим, — хриплым голосом предложит он.

Мы спустимся по высокой лестнице во двор, стена из красного потрёпанного прошедшим столетием кирпича скроет нас от ветра и от глаз начальства. Виталик достанет из кармана помятую пачку, в которой болтаются оставшиеся на утро две сигареты. Чиркнет спичкой, сложит ладони лодочкой. Из двери, которая ближе к РАО, выползет во двор санитарка тётя Валя. Тоже затеплит огонёк спички, поморщится от едкого дыма, шумно сделает первую затяжку. Тётя Валя на нас слегка дуется. Вчера днём резались мы с Виталиком в карты. А что, день тихий, пациентов почти нет. Особенно лежачих, а жидкий поток плановых нас не касается, они своими ногами дойдут. От скуки сели мы оба на диван за перегородкой. Виталик вытащил потрёпанную колоду карт. На третьей партии в дурака за перегородку заглянула тётя Валя:

— Пацаны, отнесите мочу в лабораторию.

Мы иногда помогали ей. Лаборатория от приёмного далеко, тётя Валя уже немолода, варикоз и всё такое. А значит, мы подхватывали деревянный ящичек с банками, в которых плескалась желтоватая биожидкость, и тащили его в лабораторию. Игорь с Аркашкой тётю Валю сразу посылали, а мы жалели. Но не в этот день. Виталик в третий раз отчаянно проигрывал, поэтому огрызнулся через плечо. Тётя Валя обиделась, дулась на нас полдня. И утром тоже продолжит дуться.

— Ва-а-аль, — подаст голос Виталик.

— Пошёл на фиг! — ответит санитарка.

— Ну Ва-аль! — Виталик фамильярно приобнимет тётю Валю за плечо. — Ну не дуйся.

Санитарка начнёт таять, но гордость не позволит ей сразу сдаваться.

— Хочешь, мы в следующий раз за жрачкой в столовую сгоняем?

— Сгоняете? — оживится она.

— Зуб даю.

— Ну ладно, — тётя Валя окончательно нас простит, и некоторое время мы будем стоять рядом, прижимаясь плечами к шероховатой кирпичной стенке и болтать о пустяках.

Потом мы с Виталиком вернёмся в приёмное. Поставим чайник, заварим в кружках нерастворимый кофе. Будем потягивать его, смотреть в окно и плеваться от коричневых крошек. Проснётся Таня. Зазвонит у неё на столе телефон. Заскрипит тормозами первая скорая. В конце улицы покажется пошатывающаяся фигура Игоря или скрюченный Аркашка. Начнётся очередной рабочий день.

Будильник пищит на моей руке. Пора, сжав зубы, откидывать колючее одеяло и вставать. Снимать с гвоздя, наощупь, помятый белый халат. Идти к умывальнику в приёмник, курить, ежась на утреннем сквозняке, первую за сегодня сигарету. Передавать половину недокуренной сигареты сонному Виталику.

Пора начинать новый день.

Шесть часов утра.

За рекой

Сегодня дежурство в приёмном на редкость спокойное. Четверг, середина недели. Всем лень и некогда болеть, драться и калечить друг друга, принимать химические жидкости несовместимые с организмом. День проходит в скуке и полусне. Мы с Виталиком, санитары отделения, и вовсе не вылезаем из-за своей занавески. Сидим на диване, бесконечно шлёпаем по его дерматину засаленными картами. Счёт в турнире приближается к трёхзначному числу. Мы уже потеряли к картам интерес, но заняться решительно нечем.

Жидкий поток поступающих больных иссяк ещё в 11 утра. Все они были ходячие, и наша с Виталиком помощь не понадобилась. Ещё вчера из терапевтического отделения выписали пациентку 150 кг весом, которую надо было таскать с третьего этажа в подвал на рентген и ФГДС. Переломанные из травмы тоже как-то обошлись без нас. В обед мы лениво сходили на кухню за кастрюлей борща для приёмного отделения. После обеда Виталик пошлялся по этажам, приставая к медсёстрам, но девчонки поголовно были не в настроении, и он вернулся играть со мной в карты.

Скучно и лень. День тянется как расплавленная на солнце резина.

После восьми вечера на столе медсестры приёмного Наташи задребезжал телефон.

— Санитаров? Сколько? Обоих? А он буйный, кусается?

Наташа с нехорошей усмешкой посмотрела на нас. Мы с Виталиком насторожили ушки.

— Ну смотрите. Сейчас скажу им.

И, уже положив трубку телефона:

— Собирайтесь, лентяи. Надо пациента в Задвинье везти.

Задвинье — это район Полоцка. Старинный город традиционно делится Западной Двиной на две части. Верхний город, увенчанный белыми стрелами Софии. Там вал Ивана Грозного, пробитый в самое сердце чашей стадиона. Там мост, по которому отступали наполеоновские войска, остатки зданий кадетского корпуса. Там стоянка первобытных людей. За забором базилики, искалеченной императором Петром, мрачнеет наша первая городская больница. А на другом берегу — серые пятиэтажки Задвинья. Кварталы советской постройки, перемежаемые унылым частным сектором. В древние времена там были какие-то слободы, выселки. Да и теперь там не слишком весело. А ещё Задвинье — это психиатрическая клиника. Психиатрия недалеко, если уметь шагать по серым двинским волнам. Её почти видно. Но ехать приходится в обход, через бетонный мост, по городским улицам.

А если зовут санитаров, значит, кто-то из пациентов Задвинья попал к нам в больницу с переломом или обострением язвы. Его пролечили и сейчас возвращают в объятия постоянных врачей.

— Кто там? — осторожно спрашивает Виталик.

— Кусается, плюётся и мажет санитаров г…! — делает страшное лицо Наташа.

— Вот и поезжай сама, — не остаётся в долгу Виталик.

— Да ладно, пошутила я, — Наташе лень с ним пикироваться. — Псих какой-то. Тихий.

— А чего они свою бригаду не пришлют?

— Некого. На всю больницу только трое санитаров осталось. И все в буйном. Не могут их оторвать. Мало ли.

Привычное дело. В Задвинье санитары долго не задерживаются. Кому охота за копейки смотреть на всё это? Тут в обычной больнице иногда прилетает. А уж среди психов…

Набрасываем на халаты синюшные телогрейки с вышитыми на спине буквами «ПЦГБ», тянемся по лестнице в отделение.

— Не лети, — Виталик останавливается между пролётами, забирается на огромный, шириной почти в метр, подоконник, открывает рассохшуюся форточку.

— Покурим.

Я восхищаюсь его наглостью, уверенностью в себе. Виталику сам главврач не брат. Он и его пошлёт подальше, если вздумает цепляться. Неторопливо дымим помятыми «астринами». Табак плохо утрамбован, его шелуха попадает в рот, приходится отплёвываться.

Наверху хлопает дверь в отделение. Слышится раздражённый женский голос:

— Виталик,…мать! Вы куда делись? Машина ждёт, а они тут курят.

— Счас, — Виталик невозмутимо, нарочито неторопливо делает последнюю затяжку, выбрасывает окурок в окно. Сползает на клетчатый пол.

«Псих» — щуплый мужичонка в каком-то непонятном и немного смешном ворохе одежды. Сидит на стуле возле поста медсестры. Ноги вместе, глаза в линолеум, на коленях — потёртая сумка. Рядом — сопровождающая из Задвинья — некрасивая костлявая медсестра. Смотрит на нас сердито.

— Где вы шляетесь? Мне тут до вечера сидеть?

Виталик расплывается в своей неизменной улыбке.

— А что? Тепло, светло и вкусно кормят. Отчего не посидеть.

— Придурок, — фыркает медсестра, но уже не так зло.

— Виталик я, — поправляет её мой напарник. — Но для вас — можно и придурок.

Постовая Анечка, место которой заняли задвинские, фыркает. Медсестра из психички тоже почти улыбается. Только пациент сидит неподвижно и смотрит в одну точку где-то у себя под ногами. Его почему-то жалко.

— Пойдём, Зайцев, — говорит ему медсестра. — Домой пора.

Зайцев с готовностью вскакивает. Семенит по коридору так быстро, что мы едва за ним поспеваем. Спускаемся во двор по серой бетонной лестнице, затёртой тысячами ног. Мимо массивного сейфа, у которого я когда-то отходил после получения зарплаты. Мимо дежурных «покойницких» носилок. Во дворе промозглый ноябрьский ветер лупит нас в лица смесью дождевых брызг и мелкой цементной крошки. Зайцев испуганно прикрывается сумкой. Мы грузим его в тёмно-коричневую «буханку» с красными крестами на боках, садимся напротив на неудобные скамейки.

— Держитесь, хлопцы! — кричит нам водитель. И с лязгом трогает с места.

Предупреждение своевременно. Раздолбанную машину бросает по выбоинам в асфальте. На перекрёстках, перед светофорами водитель старается тормозить аккуратно, но нас всё равно бросает вперёд. Зайцев валится на бок, чуть не теряет свою сумку, испуганно охает.

— Американские горки! — торжествующе орёт Виталик.

Даже сейчас ему весело.

Зайцева выгружаем во дворе психиатрической клиники. Сопровождающая медсестра уводит его в здание с обшарпанными жёлтыми стенами.

— Когда назад поедем? — спрашивает Виталик у водителя.

— Поболтайтесь тут полчаса, — отвечает тот. — Надо какие-то бумажки забрать.

— Без проблем, — Виталик кивает мне и топает вслед за пациентом в здание.

— Ты куда? — испуганно спрашиваю я.

— А что? Торчать под дождём? Пошли побалакаем с местными медсестричками.

— В дурку?

— Ну в дурку! И что? Не больница, что ли? Везде люди. Пошли, не ссы.

И мы пошли. И уже через пять минут Виталик сидел в сестринской, дул из чужой чашки горячий чай, хрустел сушкой и смешил курносую девчонку в белом халате. Мне тоже сунули в руки стакан с чаем, позволили занять краешек продавленного дивана.

— Как тут у вас? — спрашивает Виталик. — Весело?

— Веселее некуда, — отвечает курносая. — Припёрлись вчера студентки из медучилища и сразу в третью палату. А там у нас Михайловна, второй месяц как из деревни забрали. Ну, стандартный случай — соседи травят, председатель — немецкий шпион, корова проповеди толкает. Шиза. При этом толковая бабка. Студенты к ней:

— Как живёте? Чем болеете? Чем вы на пенсии занимаетесь?

Михайловна невозмутимо:

— Телевизоры вяжу.

Девки хихикают.

— Ну да, телевизоры. А холодильники не получается?

Михайловна на них посмотрела как императрица на червей:

— Девочки, кто из нас сумасшедший? Телевизоры я вяжу. Сети такие для рыбалки.

Виталик ржёт. Курносая хихикает. Мне почему-то не смешно. Стакан обжигает пальцы, чай обжёг мне всю слизистую на губах и языке. Теперь я занимаюсь тем, что ощупываю языком повреждения.

Виталик угощает курносую сигаретой, выходим на крыльцо покурить. Посреди двора стоит скамейка, на которой виднеется скорченная женская фигура.

— А это кто?

— А-а, — курносая машет рукой. — Филиппова. Тоже деревенская, из Экимани.

— Тоже соседи травят?

— Не, с этой грустно. Залетела от какого-то тракториста, тот жениться отказался. Сделала аборт в нашей гинекологии, у Ковова. И на почве этого тронулась. Сидит, со своим дитём разговаривает. Жалко бабу. Но что поделаешь.

От новой истории мне становится тоскливо. Ещё и дождик накрапывает, вымачивая покрытый трещинами асфальт, превращая в грязь осенние клумбы, смывая остатки листьев с торчащего в углу вяза. Курносая чувствует повисшую между нами паузу и пытается загладить впечатление от своего рассказа.

— А во втором отделении забавный товарищ лежит. Думает, что он летать умеет. Просит его к койке привязывать. Мы привязываем, так он выгибается, упирается пятками и затылком, получается такая дуга. И висит чуть не часами. Откуда только силы берутся. Кричит, что задница его к небу стремится.

— А вдруг, правда, улетит? — хмыкает Виталик. — Может, он экстрасенс какой-то. Типа Кашпировского.

Они с курносой ещё о чём-то болтают. Виталик подвигается к девушке поближе, по-хозяйски лапает за талию. Медсестра не возражает, опять хихикает. Я чувствую себя лишним.

— Хлопцы, вы тут?! А я вас ищу!

По лужам к крыльцу шлёпает наш водитель.

— Забрал все бумажки. Можно ехать.

Курносая смотрит не него недовольно. Виталик что-то шепчет ей в розовое ушко, и та согласно кивает. Лезет в карман за ручкой. Виталик протягивает ей свой проездной, и медсестра пишет на краешке номер телефона.

— Поехали уже, — ворчит водитель.

И я почему-то ему благодарен.

Через полчаса мы сохнем у батареи приёмного. Телогрейки висят на вешалке и пахнут псиной. Снова диван, снова карты шлёпают по дерматину.

— Симпатичная Катька? — спрашивает у меня Виталик.

— Какая Катька?

— Ну, из дурки. Ничё такая, да?

— Ничё, — соглашаюсь я.

Виталик довольно ухмыляется. Счастливый человек. И в карты ему везёт.

За окном снова дождь, ветер лупит в окно. До утра ещё пять часов. И спать совсем не хочется.

Салон красоты

— Студент, вставай! — Аркашка-паразит со всей дури лупит в дверь чуланчика, в котором я сплю. Грохот мгновенно вырывает меня из тревожного сна, и я несколько секунд ошалело таращусь в темноту, пропахшую хлоркой и заплесневелыми матрасами.

— Вставай, говорю, бомжей везут!

Вот же сволочь. Мог бы как-нибудь аккуратнее разбудить. Впрочем, что это я. Это же Аркашка. Не пнул по ногам — и ладно.

Поднимаюсь с продавленной, пахнущей кислятиной раскладушки, натягиваю измятый белый халат, выползаю в коридор больницы. Направо — лифты в отделения, налево — дверь приёмного и ухмыляющийся напарник-санитар.

— Аркашка, б…, какие на фиг бомжи?

— Обычные, — пожимает плечами тот. — Пьяные и побитые. Я один не справлюсь. Пошли, Танька сказала тебя разбудить.

Тянемся в приёмное. Я иду ещё неуверенно, от резкого пробуждения пульс стучит в висках. Аркашка доволен. Сегодня его очередь не спать, ему скучно, а тут законное основание меня разбудить. Какое-никакое развлечение. Ещё и бомжи.

Танюша, медсестра приёмного, кутается в наброшенный на плечи цветастый халатик.

— Сигареты есть?

Шарю по карманам, достаю измятую пачку «Астры», на дне которой болтаются штуки три.

— Пока приедут — у нас минут десять есть. Пойдём покурим, — командует она.

Спускаемся по лестнице во двор. Над Софийским собором вовсю светит луна. Над корпусом КВД также яростно пылает полуночный фонарь. Закуриваем, давясь горьким дымом.

— Аркашка сказал, каких-то бомжей везут, — лениво интересуюсь я.

— Так и есть, — Таня ловко сплёвывает попавшую в рот табачную крошку. — Менты подобрали возле аэродрома. Они там чего-то пили, потом подрались. Так громко дрались, что местные проснулись и ментов вызвали. А тем лень к себе везти, а вытрезвители полгода как закрыли. Вот и прут к нам.

— Что-нибудь серьёзное?

Таня пожимает плечами.

— Вроде нет. Пара ссадин, ушибы. А сопутствующие заболевания определим на месте.

— Врачам позвонила?

— Ага. Петрович сейчас спустится.

Петрович — это хорошо. Петрович — это надёжно. Старый терапевт, который на вот таких ночных побудках собаку съел. У него все по струнке ходить будут. И менты, и бомжи, и мы с Танюшкой. Юного интерна Володю никто не послушает. А вот с Петровичем спокойнее. Глядишь, и драки в приёмном не будет. А то на прошлой неделе устроили бои без правил. Санитары против пациентов. До сих пор ухо болит.

У входа тормозит милицейский УАЗик, мрачные типы в форме выгружают тёплую компанию из четырёх небритых мужчин неопределяемого возраста. Последний из выгружаемых поворачивается и галантно подаёт руку единственной даме. Дама, наверное, симпатичная, но всё впечатление портит отсутствие передних зубов и свежий, наливающийся багровой синевой фингал под левым глазом.

— О, Семёновна, — узнаёт красавицу Таня. — Давно не виделись.

— Таню-юша, — распахивает объятия гостья. — Так, почитай, с декабря, когда вы пневмонию мою подправили, я и не заглядывала.

— Разговорчики! — рявкает один из типов в форме. — Медики — оформляйте поступление.

— Во-первых, здравствуйте, — Петрович высовывается из окна приёмного и с презрением смотрит на прибывших. — Во-вторых, неплохо было бы сначала завести пациентов в помещение, а потом разглагольствовать!

Без дальнейшей демагогии Петрович скрывается в глубине здания.

— Да он ох…! — возмущается патрульный помоложе.

— Тихо, сержант! — обрывает его второй, что постарше. — Это Петрович. Ты с ним не ругайся.

— Чего это? — ершится молодой.

— Я тебе потом расскажу, — старший кончиком резинового «демократизатора» тыкает в бок ближайшего бомжа. — Проходите, граждане.

Бомжи с шутками и благодушным переругиванием топают по лестнице. В приёмном сразу начинает пахнуть вчерашним и свежим перегаром, немытыми телами, какой-то кислятиной. Уже привычный мне запах неухоженного опустившегося человека. Я таких каждый день вижу. Надо же, 1997 год на дворе, а их всё больше.

Танюша садится на своё место, достаёт сразу пачку историй болезни. Эти истории мы с Аркашкой весь вечер подшивали грубыми нитками. Тупая работа, нудная. Берёшь из пяти пачек разные листки, складываешь их определённым образом, потом огромной иглой прокалываешь в месте сгиба и наскоро скрепляешь тремя-четырьмя стежками. Вроде просто, но когда надо сделать таких сотню — надоедает.

— Не торопись, Татьяна, — поднимает руку Петрович. — На что жалуемся, пациенты?

— На жизнь! — хохмит один из бомжей — высокий мужчина в дырявой телогрейке, по самые глаза заросший неопрятной бородой.

— Это понятно, — невозмутимо отвечает Петрович. — Конкретные жалобы есть?

— Башка трещит, — встревает второй, с татуированными пальцами. — Похмелиться дашь, медицина? Спиртику бы нам накапал.

— И это понятно, — Петрович быстро и ловко осматривает пациентов. Светит в глаза фонариком, щупает пульс. От пациентов пахнет так, что глаза слезятся, но Петровича это не смущает, он небрезгливый.

Бомжи участвуют. Охотно распахивают на впалой груди несвежее бельё, говорят «а-а-а», так широко открывая зловонные рты, что видно даже гланды. Дама стесняется, Петрович уводит её за фанерную перегородку, осматривает там.

Менты топчутся в стороне с явным желанием быстрее закончить всю эту катавасию и смыться. Молодой уже два раза выходил курить.

— Так, — наконец выпрямляется терапевт. — Даму оставляем на предмет диагностики ЗЧМТ. Вот этого — он кивает на высокого бородача — тоже оставляем. У него какие-то подозрительные хрипы, надо флюорографию утром сделать. Остальных — пожалуйте на выход.

— Как это на выход?! — тут же возмущается молодой мент.

— Не вижу причины размещать их в учреждении здравоохранения. Коечный фонд не резиновый, — парирует Петрович.

— Слушай, Гиппократ, — молодой нависает над невысоким Петровичем. — Мы тебе пациентов привезли? Привезли. Забирай.

— Пациентов — заберу, — поднимает на него взгляд терапевт. — А вот этих троих можете вернуть, откуда взяли. Они здоровы. Несколько ссадин — не повод для госпитализации.

— Послушай, чудак-человек, — не сдаётся мент. — Куда я их повезу? Обратно — так это через полгорода тянуться. В отделение — так они вонючие, грязные. Вши у них. На фиг они мне нужны. На улицу выбросить — так они опять подерутся. Так что бери их к себе в больничку и не разглагольствуй.

— Не возьму, — отвечает врач. — Не вижу показаний для госпитализации.

— Будут сейчас тебе показания, — мгновенно вспыхивает молодой. — Мы их из отделения выведем и на газончике прямо под окнами от…м. Вот этой дубинкой! Будет тебе и ЧМТ, и ВЛКСМ, и ГКЧП, что хочешь будет!

Бомжи испуганно шарахаются подальше от сержанта, забиваются в дальний угол.

— Если вы это сделаете, я буду вынужден позвонить Сергею Дмитриевичу и доложить о действиях его подчинённых, — говорит доктор.

— Какому, б…, Сергею Дмитриевичу?! — повышает голос молодой.

— Сержант, ты это… — старший осторожно трогает напарника за локоть.

— А чего он меня каким-то Дмитриевичем пугает? Кто он такой?!

— Начальник нашего УВД, — ровно говорит врач. — Подполковник Уваров, слышали? Он у меня в прошлом году гипертонию свою лечил. Телефон оставил. Для специальных случаев. Звонить?

Молодой на глазах сдувается как воздушный шарик. Злобно смотрит на врача, на нас с Таней. Срывает злость на безропотных бомжах.

— А вы что уставились?!

— Остынь, сержант, — старший решительно берёт напарника за локоть, выталкивает его в коридор.

— Любит Петрович театральные эффекты, — шепчет мне в спину Таня. — Прямо Немирович-Данченко.

Старший мент тем временем возвращается в приёмное.

— Петрович, вы простите дурака этого. Он молодой ещё. Второй месяц в органах. Привыкнет.

— Бывает, — отвечает врач. — Ну так что, заберёте троицу?

— Никак нельзя, Петрович, — разводит руками старший. — Они же, правда, воняют, вши у них. Вид неприглядный. Утром начальство в отделение придёт — а у нас такая красота.

— Так пусть идут подобру-поздорову.

— И это нельзя. Нас же на их драку вызвали. Всё зафиксировано. Если опять подерутся — нам по шапке прилетит.

Петрович завис. Принимать тёплую компанию ему категорически не хотелось. Коек действительно оставалось мало, а ночные гости и не пациенты вовсе. Полежат пару дней с диагнозом «ушибы» и «алкогольное отравление» и пойдут обратно в свою берлогу. Но за эти несколько дней могут половину больницы на уши поставить.

И тут на выручку терапевту пришла Таня.

— Я так понимаю, что основная претензия к гражданам без определённого места жительства — это вши, запах и неухоженный вид? — спросила она старшего мента.

— Ну да, — нерешительно ответил тот.

— То есть, если вшей не будет, то вы их заберёте?

— Заберём, — вздохнул старший.

— Мальчики, — Таня повернулась к нам. — Проводите граждан в клизменную. Аркаша, разбуди Валю. Сейчас всё будет в лучшем виде.

Минут через пять в клизменную ввалилась наша санитарка. Тётю Валю в её шестьдесят с хвостиком трудно было чем-либо удивить, поэтому при виде трёх голых дрожащих мужиков она даже глазом не моргнула.

— Валя, — скомандовала Татьяна. — Моем, бреем, выводим вшей.

— Да, мой генерал, — щелкнула тапками санитарка и пошла за «Ниттифором».

Через некоторое время мы с Аркашкой не выдержали и заглянули в клизменную. Таня, вооружившись огромными ножницами и дежурной бритвой, колдовала над одним из гостей. Ещё двое, по самые брови намазанные «Ниттифором» и укутанные в клеёнку, сидели у стены на табуретках под охраной бдительной тёти Вали.

— О, студент! — обрадовалась Таня. — Ты вовремя. В углу узел с их вонючими шмотками. Хватай его и беги в прачечную. Там ночная сторожиха Васильевна. Я с ней договорилась — простирнёт и просушит по-быстрому. Стерильно не будет, но запах отобьёт. Менты не сбежали?

— Нет, — ответил я. — Курят на крыльце.

— Не давай Петровичу ничего подписывать. А то подпишем — и скроются на горизонте. Впрочем, Петрович опытный, не подпишет. Бегом, студент. Что нам, всю ночь тут возиться!

Через полчаса я вернулся в приёмное с тёплым и влажным узлом, от которого пахло хоть и не слишком приятно, но и не тошнотворно как в начале. Энергия Тани поражала. Она в самом деле уговорила по телефону ночную сторожиху, та открыла прачечную, не глядя и не сортируя, забросила содержимое узла в беспощадную пасть стиральной машины. Через десять минут водных пыток перенесла лохмотья в сушилку. Вся процедура едва заняла полчаса, поэтому, когда я возвращался, менты, курившие на крыльце, ещё не подавали признаков нетерпения.

Бомжей было не узнать. В клизменной сидели трое костлявых, но аккуратно подстриженных и побритых мужчин. Таня бросила им принесённый мной узел.

— Облачаемся, господа.

Бомжи с видимым удовольствием, перешучиваясь, разобрали свои тряпки.

— На выход, — скомандовала медсестра. — Студент, зови ментов.

Я вышел во двор. Патрульные сидели на скамейке, прямо под окнами кабинета УЗИ, и докуривали вторую пачку. К счастью, за прошедший час их никто не вызвал.

— Забирайте, — махнул рукой я.

— Ну, посмотрим, посмотрим, — проворчал старший, поднимаясь.

Молодой не сдвинулся с места, только презрительно покосился в мою сторону.

— Ну, девочки, вы прямо волшебницы, — удивился мент, разглядывая посвежевших «гостей». — Таких красавцев и в отделение взять не стыдно.

— Катите уже, — невежливо отозвалась тётя Валя. — Нам ещё убирать за вашими красавцами.

— Пойдём, — старший приоткрыл дверь, пропуская вперёд первого из троицы.

Помолодевшие бомжи вышли в коридор. Замыкающий обернулся и послал воздушный поцелуй всему приёмному отделению.

— Спасибо за салон красоты, — сказал он. — И присматривайте тут за нашей дамой.

— Уж не оставим, — в тон ему ответила Таня.

Милицейский УАЗик завёлся и наконец укатил с нашего двора. Валя пошла приводить в порядок клизменную, Аркашка скрылся где-то в глубинах больницы. А я пошёл досыпать в свой чуланчик. В конце концов, у меня было ещё законных сорок минут до шести часов утра.

Ещё один день

В этом году весна заблудилась где-то на дальних подходах к нашему городу. Конец апреля, а холодрыга жуткая. С самого утра зарядил мелкий моросящий дождь, изредка прерываемый снежной крупой. Небо заволокли тяжёлые сизые тучи. Скучно.

Дождь вымочил дороги, которые ведут к больнице. Лужи скрыли огромные ямы в асфальте, а незаасфальтированный кусок улицы у морга превратился в непролазную грязь. Часов в десять утра там буксовала «буханка» с новопреставленным пациентом реанимации. Немногочисленные родственники покойного толкали «буханку». Та выла, брызгала во все стороны грязью и увозить бренные останки пациента не соглашалась.

В итоге машину раскачали так сильно, что покойный вывалился из носилок и начал перекатываться внутри, глухо стукаясь головой о стенки. Видимо, и ему надоела эта канитель, и он бросился помогать.

Родственники ругались, водитель ругался, санитары из морга ругались, только покойный был тих и задумчив. А чего кричать? Погода же.

Мы с Виталиком сидим на огромном подоконнике в коридоре и смотрим в окно. С утра в приёмное идёт поток плановых пациентов. Приходят они на своих ногах — наша санитарская помощь не требуется. Тётя Валя выдаст свежим обитателям палат потрёпанные больничные лохмотья и проводит в отделения.

Мы сидим, нам скучно. Сигареты давно закончились. Надписи на подоконниках изучены с дотошностью исследователей Розеттского камня. Пейзаж за окном тоже изучен. Пейзаж, кстати, неплохой. Если не обращать внимания на крышу КВД и мокрые стены морга, то из-за забора виднеются кресты и белые башни Софийского собора. На фоне сумрачного неба — потрясающее зрелище. Но если пялиться в окно с семи до десяти утра без перерыва, то любое, даже самое потрясающее зрелище приедается.

Сидим, молчим.

Рабочие внизу, у фундамента отделения, выкопали огромную яму, которая за ночь до половины наполнилась дождевой водой. И теперь рабочие, матерясь, копаются там по пояс в грязи.

— Тюк, — доносится откуда-то снизу. — Тюк.

— Долбают, — оживился Виталик. — Опять сантехника полетела.

— Тюк, — поддерживает его кто-то из рабочих.

— Фиг они продолбают, — хихикает Виталик. — Стены дореволюционные. Среди раствора цельные камни попадаются. Тут без динамита не подходи.

— Тюк, тюк, БУМ! — равномерное тюканье железного лома прерывается глухим стуком и громкими матюками.

Через пару минут в отделение заходят трое молодцев, измазанных грязью, в одинаковых робах. Один из них держит на весу окровавленную руку.

— Сестричка, меня бы перевязать.

«Сестричка», а точнее санитарка тётя Валя, три года на пенсии, сто двадцать кило один краше другого. Смотрит на пострадавшего свысока.

— Дотюкались?

— Ага, — кротко отвечают рабочие.

— Сейчас позову девок, перевяжут.

Рабочие покорно садятся на самый краешек скамейки для поступающих пациентов. С них капает вода, и медленно соскальзывают на пол комочки жирной грязи. Осадки медленно скапливаются, образуя под ногами рабочих небольшую лужу. Туда же капает кровь из разбитой руки пострадавшего. Тот стесняется, старается держать руку повыше, но тёмно-красные капли всё равно срываются и летят вниз.

Тётя Валя возвращается с Иринкой — медсестрой из перевязочной. Видит безобразие, размазанное на полу, хмурится.

— Ну что за свинота?! Ладно, этот ранеТый сидит. А вы чего?

Напарников пострадавшего мигом сдувает. Ирина уводит нового пациента на перевязку, тётя Валя с ворчанием начинает протирать пол. Сидящие на скамейке плановые пациенты испуганно подбирают ноги.

— Тюк, — доносится снаружи.

— Да чтоб вас! — злится тётя Валя. — Сейчас же второго принесёт.

— Тюк, — отзывается железный лом.

Проходит около часа. Мы с Виталиком по-прежнему сидим на подоконнике. Рабочие возятся внизу. По очереди спускаются в грязную канаву, погружаются в воду, берут лом и тюкают. Их более везучий напарник сидит в стороне, курит, поднося сигарету ко рту уцелевшей рукой. Вторая замотана белым, но быстро темнеющим бинтом.

К двум часам дня «тюканье» прекращается. Мы с Виталиком приносим из кухни обед для всего отделения. Кастрюля для жидкого больничного борща, как всегда, оказалась слишком мелкой. Виталик очаровывает поварих, и они щедро наливают по самые края. Пока идём — борщ потихоньку выплёскивается, пропитывает старую простыню, в которую завёрнута кастрюля.

— Свинтусы, — ворчит тётя Валя. — Всё изгваздали. Стирай потом после вас.

После обеда нам наконец-то привозят работу. В одной из деревень нашего района механизатор чинил трактор. Трактор стоял на дороге, ведущей под уклон, и когда ремонтник, увлекшись, толкнул его — покатился. Перелом полного набора берцовых костей. Впрочем, пациент весел, доволен жизнью, шутит с персоналом. Ближайшие два месяца он проведёт в чистой постели. А его коллеги — в поле, в грязи и под дождём. Как тут не радоваться.

Носим механизатора из приёмного в рентген-кабинет. И обратно. На каком-то этапе он знакомится с только что пострадавшим сантехником. Не успели мы с Виталиком оглянуться, как пострадавшие уже подружились. Сантехник сидит на скамейке рядом с носилками. Механизатор что-то оживлённо рассказывает ему. Сантехник кивает, в доказательство своих слов разматывает бинт, демонстрируя свои раны.

— Чего это они? — удивляюсь я.

— Меряются, у кого травмы больше, — хихикает тётя Валя. — Ну чисто дети.

Через некоторое время травматологи утаскивают механизатора в перевязочную. Колдуют там, накладывая гипс. Пока возятся — сантехник исчезает. Появляется он через двадцать минут с подозрительно оттопыренным карманом. Садится на скамейку рядом с отделением. Ждёт.

Мы с Виталиком выносим загипсованного механизатора. Сантехник встречает его как старого друга. Механизатор приподнимается на носилках, торжественно машет рукой. Мы с Виталиком материмся. Из-за изменения центра тяжести едва не опрокидываем пациента на пол.

Пока врачи оформляют бумажки, сантехник дежурит рядом с носилками новоприобретённого друга. Пару раз оттуда доносится подозрительное бульканье, но медики этого не замечают. Когда мы с Виталиком поднимаем механизатора в палату — тот уже пробует петь.

— Это что тут такое?! — возмущается зав. травматологии Иван Михайлович. — Когда пациент успел?

Долго ли умеючи? Сантехник торопливо прячет опустевшую бутылку в рукав и ретируется под защиту выкопанной на улице ямы.

Иван Михайлович ругается, угрожает механизатору досрочной выпиской. Тот лежит и блаженно улыбается. Ну куда мы его выпишем? Перелом же. Травматолог тоже это понимает и ругается больше для порядка.

Относим механизатора в палату, устраиваем на койке. Дальше над ним будут колдовать медсестрички отделения. Виталик успевает потискать одну из них — самую на его взгляд симпатичную. Получает в ответ игривый, скорее, ласковый шлепок по затылку. И мы снова спускаемся к подоконнику.

Дождь за окном прекратился, зато идёт плотный, густой снег. Он падает огромными хлопьями, но на земле сразу же тает.

— Пакость какая, — ёжится Виталик.

Ему сегодня ещё на вторую работу, на ночную смену в цех пивзавода. А мне — домой, учить «сестринское дело». В среду экзамен, а я даже учебник не открывал.

Смеркается. Виталик снова исчезает, договаривается, чтоб нас с ним подкинули до остановки на попутной «буханке». Тётя Валя, ворча, топает вниз по лестнице, тащит в ведре остатки больничного ужина. У неё в частном секторе сараюшка с поросёнком. Не пропадать же добру. Искренне удивляюсь здоровью и силе пенсионерки, которая таскает через несколько улиц почти полное ведро объедков.

Скрипит тормозами скорая.

— Паша, ты где?! Идём скорее.

Торопливо скидываю халат, бегу вниз. На прощание оглядываюсь на светящиеся окна больницы. На третьем этаже виднеется смутный силуэт. Это механизатор дополз до окна и смотрит вниз. Видимо, ждёт своего друга. Ему хорошо.

Автобус

В конце прошлого тысячелетия, а точнее в 1997 году, я поступил в Полоцкое медицинское училище, чем начал свою карьеру.

В то время я жил в соседнем городе Новополоцке. Города находились довольно близко друг от друга и строились с таким расчётом, что однажды они сольются в единое целое. Но к моменту, когда слияние стало возможным, начальство городов не поделило власть, и всё осталось на своих местах.

Уже в двухтысячных объединили местные военкоматы, на этом процесс слияния, собственно, и закончился.

Между городами ходили автобусы. Пятёрка и десятка. Каждые тридцать минут на остановку приходил старенький, забитый до отказа «Икарус». В него каким-то чудом утрамбовывалось ещё какое-то количество пассажиров, и автобус ехал до следующей остановки. Там история повторялась, пассажиры, нарушая все мыслимые законы физики, уплотнялись снова. И уже тогда «Икарус» приезжал к моему дому.

Когда дверь его от-грх-гр-тррр-рывалась, то пассажиры, которым не повезло подняться хотя бы в салон автобуса, вываливались наружу, повисали на поручнях, с матюками и стонами старались найти своё место в мире. А в спину их уже таранили те, которым нужно было уехать с моей остановки. И место находилось, и ещё, и ещё немножко…

— А ну-ка, выдохнули, товарищи!

И ещё немножко.

Хорошо, если в спину тебя толкают дюжие работники завода Стекловолокно. Тогда можно поджать ноги, а неведомые силы рабочего класса сами внесут тебя в душное и тесное нутро общественного транспорта. Хуже, когда эти боевые единицы успели прорваться внутрь раньше тебя. Вот тогда биться в каменные спины, обтянутые пахучими пуховиками, совершенно бесполезно. Пролезать под ногами просто опасно — затопчут и не заметят. Остаётся вжиматься в эти спины, отталкиваясь руками и ногами от поручней в надежде, что дверь автобуса зак-к-ргх-гр-оется, не отхватив тебе руки по локоть, и ты все-таки доедешь сегодня на микробиологию.

Потому что следующий автобус через полчаса. А до начала занятий — каких-то сорок минут. А надо ещё доехать. Поэтому — и снова бой, покой нам только снится.

И я такой был не один. С моей остановки автобус штурмовало полдесятка девочек-медсестричек, которым тоже не повезло жить в другом городе. Они безмолвно приняли моё гендерное лидерство, и не раз я возглавлял девичий штурм на «Икарус». Втиснешься, окружённый волнительной близостью (да что там близостью, практически молекулярным проникновением), и стоишь, получаешь удовольствие от процесса поездки. Справа Анечка из третьей группы примыкает к тебе пышной грудью. Слева — Маша, у которой новые духи, и они уже кружат тебе голову, сзади — надёжный тыл в виде мягкой Вероники, а лицом практически соприкасаешься с Валечкой. И это почти поцелуй. Мало ли надо в семнадцать лет. Я окружен цветущим садом, и пусть работники Стекловолокна мне завидуют.

А ещё с моей остановки ездила наша преподавательница по анатомии. О том, что она преподавательница, я узнал только на вторую неделю. Ну штурмует вместе со мной автобус полная тётка за сорок в каком-то бесформенном пальто и противной пушистой шапке. Почему противной? Да лезет эта шапка всем в лицо, когда наполнение салона становится критическим. Стоишь и отплёвываешься от этой то ли крольчатины, то ли нутрии. Я в мехах не разбираюсь.

Проехались пару раз. Хорошо, что не поругались. Потому что 7 сентября я увидел в расписании первое занятие по «Анатомии» и уже через день узнал, что «пушистая шапка» — не кто иная, как Тамара Ивановна. Грозный и придирчивый преподаватель по этой самой анатомии. А я от её шапки отплёвывался.

Тамара Ивановна вплыла в аудиторию, и сразу же её взгляд остановился на мне.

— А-а, — протянула она вместо приветствия.

— Здрась-сьте, — приподнялся над партой я.

— Начнём занятие, — отрезала Тамара Ивановна, всем своим видом давая понять, что рассказывать про наши с ней кульбиты в салоне автобуса однокурсницам совершенно излишне.

Непроизнесённый намёк я понял.

Правда, Тамара Ивановна стала меня стесняться. И если мы с ней оказывались в одно время на остановке, то штурмовала автобус как-то вяло. От этого не раз бывало, что мне удавалось втиснуться, а она оставалась снаружи. Дверь за-а…. (ну вы поняли), а я вижу, какими глазами моя преподавательница провожает «пятёрку», и внутренне холодею. Мне казалось, что в своей неудаче анатомичка обвиняет меня.

Приезжал в училище и тут же объявлял однокурсницам:

— Тамара Ивановна задерживается. Не разбегаться. Приедет следующим автобусом.

Девчонки сонно кивали и валились на парты. Кто — подремать, урвав полчаса тревожного студенческого сна, кто — подучить плечевой сустав.

Через полчаса, сильно опоздав к началу занятия, Тамара Ивановна входила в аудиторию и с укором смотрела на меня:

— Ну что, влез?

Я пожимал плечами. Зачем повторять очевидное?

Тамара Ивановна поправляла сбившуюся набок причёску, грозно обводила взглядом притихшую группу студентов.

— Так, кто у нас пойдёт к доске?!

И от этого вопроса мы прятались за учебниками и атласами Синельникова.

И была одна неделя, в течение которой Тамаре Ивановне особенно не повезло. В понедельник я успел нырнуть в щель между работниками Стекловолокна и дверью, меня внесли в самое сердце салона и относительно комфортно повесили у поручня. Тамара Ивановна не успела и отчаянно билась в каменные зады плечом.

— Граждане, ну чуть-чуть, ну немножечко! — отчаянно взывала она.

Рабочий класс был глух и слеп. Абсолютно равнодушен к проблемам презираемой интеллигенции.

Дверь грохнула, анатомичка осталась снаружи.

Во вторник мы взяли старт почти одновременно. Я — в переднюю дверь автобуса, Тамара Ивановна — в заднюю. Я устроился в кильватере могучей старушки с гроздью авосек в ручищах. Старушка, подобно крейсеру, раздвигала плечами хлипких пассажиров и басовито рычала вокруг:

— Уступите пенсионерке место!

Ей тут же освободили место у окна, а под шумок я втиснулся на крошечный пятачок между сиденьями. Я тогда был строен и гибок как плакучая ива.

Тамара Ивановна ввязалась в битву с парочкой аналогичных старушек на флангах. Но пассажиры сзади оказались покрепче, и старушки застряли на уровне ступенек. Тамара Ивановна попыталась их продавить, за что получила порцию отборных ругательств, проклятий и авоськой по причёске.

— Куда прёшь, молодая?! Следующего автобуса жди!

— Но мне надо! — слабо затрепыхалась Тамара Ивановна.

— Всем надо! — отрезали старушки.

И автобус уехал.

В среду нервы Тамары Ивановны не выдержали. Я умудрился втиснуться одним из последних. Повис, упёршись ладонями в пространство над дверью, а спиной в какого-то потного мужичка, страдающего от похмелья. Пятки мои зацепились за вторую ступеньку, а носы туфель остались висеть над бездной.

Тамара Ивановна осталась снаружи. Одна. Все, кто был на остановке, влезли, а она не смогла. Из передней двери гроздью высовывались рабочие Стекловолокна, в проёме задней, распятый, словно лабораторная мышь на препараторском столе, висел я. Отчаяние в глазах преподавательницы было такое, что я сразу понял: ей попало за предыдущие два дня опозданий. Но что я мог поделать? Худой и не слишком наглый студент-медик. Только упереться спиной в похмельного мужичка, отжимая ещё полсантиметра жизненного пространства.

Этого Тамаре Ивановне показалось достаточно. Дверь уже зашипела, закрываясь, и тут преподавательница с каким-то первобытным рыком бросилась вперёд. Плечом она впечаталась мне куда-то пониже солнечного сплетения, зацепилась краешком сапога за ступеньку, рванула вперёд…

И мы оказались лицом к лицу. Очень близко. Ну, прямо очень близко. А Тамара Ивановна совсем не Валечка. Я покраснел и попытался повернуться боком. Куда там.

— Э-э, — простонал сзади похмельный мужичонка. — Стой спокойно, студент. А то мне и так плохо. Сейчас увидишь, чем я завтракал.

И весь автобус с осуждением посмотрел почему-то на меня. Не на мужичка, а на меня! Но тут понятно. В состоянии похмелья работники завода бывали периодически. И мужичок вызывал сочувствие. А я? А я — непонятная и мутная интеллигенция.

Мне оставалось только сдаться.

Сорок минут мучений. С одной стороны — ароматный, икающий гражданин, так и норовящий положить свою тяжёлую похмельную голову на моё плечо. С другой — твоя преподавательница. Дама за сорок с пышным бюстом, тщательно подведёнными губами и ресницами. Так близко, что честный человек должен уже жениться. А мне семнадцать. И я стараюсь смотреть куда угодно, а не в лицо Тамары Ивановны. Так стараюсь, что к Полоцку у меня затекает вывороченная шея, а рубашка мокрая, хоть выжимай.

Тамаре Ивановне тоже неудобно. Не знаю, какие мысли у неё в голове крутились, но она так же, как и я старательно отворачивалась в противоположную сторону. Автобус ещё изрядно качало на неровностях убитой дороги, и мы периодически ещё плотнее вжимались друг в друга.

Кошмарная ситуация. Кошмарной она была для обоих, видимо, поэтому Тамара Ивановна решила немного разрядить обстановку.

— Ну что, Павел, выучил мышцы плеча? — как бы невзначай спросила она.

— Конечно, выучил, — радостно отозвался я. — Целый вечер потратил, но вызубрил.

На этом обмене фраз наш энтузиазм мгновенно иссяк. Говорить дальше было решительно не о чем. Ну не станешь же в самом деле рассказывать преподавательнице про мышцы плеча, тем более, что на самом деле я их едва просмотрел и планировал «шлифануть» прямо перед занятием.

«А вдруг она прямо сейчас и спросит? — внезапно похолодел я. — Чтоб время зря не терять».

Я взмолился Имхотепу, Гиппократу, Асклепию и прочим медицинским авторитетам, включая академика Павлова. К счастью, идея поспрашивать не пришла Тамаре Ивановне в голову. И мы снова уставились в противоположные стороны.

Я не знаю, как мы дожили до конца дороги. Конечно, автобус останавливался, двери открывались, но с нашей стороны никто не выходил. Наша часть салона ехала до завода. На остановке возле училища мы вывалились из автобуса. Нерешительно постояли, пряча друг от друга глаза. Потом, как и надлежит мужчине, я решительно развернулся и сбежал.

На следующее утро встал пораньше и пришёл на остановку минут за сорок до нужного автобуса. Решил, что разминусь с Тамарой Ивановной во времени, не придётся больше краснеть. Шут с ними, с этими лишними сорока минутами сна. Честь дороже.

Было ещё темно. Сумрачная остановка заполонялась мрачными мужчинами и сонными женщинами. Кое-где поблёскивали огоньки сигарет. И у самого края стояла до боли знакомая фигура в огромной пушистой шапке. Я развернулся и спрятался за киоском, пока меня не заметили.

К счастью, уже в октябре я устроился санитаром в Полоцкую больницу. Стал часто оставаться на дежурства, на ночь, а уже оттуда бежать на занятия. Пару раз к дверям училища меня с шиком и скрипом тормозов подвозила районная скорая помощь. Мы ещё встречались с Тамарой Ивановной на занятиях, но это было уже не то. Яркость впечатлений быстро погасла. Кроме того, на место Валечки, Маши и Лены заступили медсёстры хирургического отделения Юля, Танечка и Наташа. А им было уже двадцать лет! Взрослые и умудрённые опытом, они быстро взяли меня в оборот.

В зимнюю сессию мы сдали анатомию и с Тамарой Ивановной больше не встречались.

Сейчас мне за сорок.

И я иногда думаю — ну какие же мы все были тогда глупые, стеснительные и зажатые. Ведь из-за такой в сущности чепухи переживали.

Ничего святого

Врачи тоже люди. Они спят, едят, болеют. Иногда даже злятся, страдают и выходят из себя. Совершают поступки, за которые им потом стыдно. Среди них бывают хамы, невежды, алкоголики и святые. Я знаю как минимум одного врача общей практики, которого можно назвать святым, но он, к сожалению, умер примерно четыреста лет назад.

Ивана Сергеевича, врача одного известного в стране онкологического центра, я знаю лет десять. Мой бывший сослуживец Володя, с которым мы вместе когда-то месили грязь белорусских полигонов, после первого контракта ушёл на гражданку, стал врачом-онкологом, а Иван Сергеевич был у Володи заведующим отделением.

Приехал я как-то к приятелю за очередным пакетом историй, сидели мы в ординаторской, пили кофе, я записывал. Иван Сергеевич подсел, добавил свою историю, предложил печеньки, которые его жена испекла. Так и познакомились.

Милейший человек. Исключительно вежливый, внимательный. Из той породы врачей, которую принято называть старой или советской закалки, хоть к тому времени, когда Иван Сергеевич окончил медицинский вуз, страны Советов не существовало. Каждый раз при встрече он неизменно желает:

— Вы, если что, обращайтесь. Но не дай Бог, конечно.

Учитывая специфику его работы, действительно не дай Бог.

А потом я на пару лет выпал из этого знакомства. Бывает так, закрутишься, дела навалятся. Новые должности, новые заботы. Нет времени на старых приятелей. А у них тоже работы по горло. На Новый год или день рождения прилетит скупая СМС-ка, или в ВК свалится картинка с букетом и бутылкой коньяка. Мол, помним, любим. Но некогда.

Встретимся потом. На пенсии.

А недавно звонит Володя, и голос у него взволнованный:

— Слушай, у тебя же были какие-то знакомые из органов!

— Не были, а есть, — осторожно отвечаю я.

А сам уже представляю, что Володя кого-то пристукнул, и мне сейчас искать лопату, ехать в лес и помогать ему труп прятать. А на улице, между прочим, дождь идёт.

— Надо помочь Ивана Сергеевича вытащить. Его в милицию забрали.

— Что-то серьёзное?

— Я точно не знаю, не силён в этих казённых формулировках. Но, кажется, нанесение лёгких телесных повреждений и хулиганство.

Я вспомнил седого полного Ивана Сергеевича, неизменно вежливого и тихого, исключительно воспитанного человека. И удивился ещё сильнее.

— А чего он нахулиганил? Кому нанёс телесные повреждения?

— Тут целый триллер, — вздохнул Володя:

«Года полтора назад попала к нам в отделение девочка. Ну, ты знаешь нашу специфику. Так вот — полный набор. Химиотерапия, облучение, пересадка. Уже всё попробовали. Тянули ребёнка как могли. Детские кое-как отмучили лет пять. Передали нам по возрасту, чтоб мы мучили дальше. И досталась она как раз Ивану Сергеевичу. Поразительно мужественный человечек. Сама зелёная вся, руки капельницами исколоты, а нам улыбается, благодарит каждый день за нашу работу. Ты же знаешь, нам нельзя с пациентами налаживать эмоциональные связи. Они у нас нередко умирают, так что стараемся держаться подальше. А эта девочка прямо всех покорила. Мы в доску разбились, чтоб её спасти. И вроде бы стало получаться. Вышли на стабильное состояние, потом пошла на поправку. Затем внезапное ухудшение. И после новых обследований у нас опустились руки. Спасти её могла только операция в одной заграничной клинике. А стоит эта операция как две квартиры в столице.

Родители девочки тоже молодцы. Тут же бросились на все специализированные сайты, телевидение, радио. Подключили всех, кого можно, набрали кредитов в банках, продали всё. Наскребли на операцию. Ты, наверное, в интернете видел проекты по сбору денег. Так вот, и тут такое было.

Собрали. И недели две назад наша пациентка улетела в Германию.

А два дня назад у нас умерла другая пациентка, за жизнь которой мы долго боролись. Ехали вечером домой в отвратительном настроении. Иван Сергеевич высадил меня у метро, а сам заехал на парковку торгового центра. Говорил, что нужно продуктов на ужин прикупить. Дальше мне свидетели рассказывали.

Только Иван Сергеевич из машины вышел, как к нему тут же подскочила плохо одетая дама с распечатками в руках. И, показывая эти бумажки, принялась клянчить деньги на лечение ребёнка. Глянул Иван Сергеевич на листки, а там портрет той самой девочки, которую мы в зарубежную клинику отправили. А попрошайка ноет, жалуется на жизнь, на то, что у неё дочь умирает.

И у Ивана Сергеевича, что называется, забрало упало. Свидетели говорят, что он сгрёб эти листки и принялся дамочку за волосы таскать и листками в лицо тыкать. Тут же подлетели мрачные типы, которые, оказывается, охраняли попрошайку. Но Ивана Сергеевича было уже не остановить. Он принялся бить типов. В него словно бес вселился. Подобрал какую-то железяку, гонял этих бандюганов по всей парковке. Свидетели вызвали милицию, и нашего Ивана Сергеевича повязали.

Попрошайки пишут на него заявление. А мы всей больницей ищем знакомых из органов. Вот я и звоню тебе. Поможешь?»

Знакомые нашлись. Не у меня, а у одного из руководителей центра. Иван Сергеевич отделался минимальными потерями. Девочка вернулась из Германии и приходила в клинику благодарить своих спасителей. Кажется, всё закончилось хеппи-эндом.

А вчера возвращался я домой и решил заехать за продуктами в торговый центр. На парковке подскочила ко мне цыганка с распечатанными портретами лысого от химиотерапии и облучения измождённого, но явно славянского ребёнка. И принялась хорошо поставленным голосом клянчить на лечение.

Бить я её, конечно, не стал. Прогнал. Она пробормотала мне вслед какое-то цыганское проклятие и побежала к следующей машине. На душе стало гадко.

Что за люди распечатывают портреты чужих больных детей и попрошайничают, вызывая жалость сердобольных прохожих? Неужели нет у них веры, что в потустороннем мире им всё это припомнят? Неужели нет ничего святого?

Истории из-под микроскопа

Мои коллеги, работающие в различных клинико-диагностических лабораториях страны, нередко завидуют врачам-лечебникам.

— У них столько интересных историй, случаев. Им всегда есть, что тебе рассказать. А у нас — сплошные пробирки, мазки, копрограммы. Юмор такой специфический, что поймёт только специалист из такой же лаборатории.

Недавно заглянул ко мне в кабинет врач лаборатории Юра и торжественно выложил на стол несколько исписанных листков.

— Вот. С историей массовой битвы санитаров с вэдэвэшниками в приёмном покое это не сравнить, но интересные случаи есть.

Перечитал я записи. Ну да, юмор действительно специфический, лабораторный. Источник этого юмора — безусловно, пациенты наши любимые. Куда же без них! Попробую превратить эти истории в небольшие рассказы.

* * *

Пару месяцев назад позвонил в лабораторию один любопытный.

— Подскажите, вы анализ мочи делаете?

— Конечно, — отвечаем. — Приносите.

— У меня несколько специфическая просьба, — замялся клиент.

Девушка лаборант успела покраснеть, но звонивший тут же принялся объяснять.

— У меня в подъезде всё время кто-то стенку подмывает. Ну, вы понимаете. В одном и том же месте. У меня подозрения есть, но поймать никак не могу. Я достану его мочу, и со стены соскоб сделаю. Вы можете по ДНК определить: один и тот же это человек?

И был очень разочарован, что ему отказали.

* * *

Разница в цене между человеческими и ветеринарными анализами может ввести в грех обмана любого любителя животных.

Как-то исследует лаборант анализ кала гражданина К. на предмет гельминтов — и вдруг обнаруживает странные включения. Остатки бумаги, целлофана, небольшие щепки. Ну ладно щепки, с кем не бывает. Студенты, вон, гранит науки грызут. Но принимать по утрам небольшую дозу целлофана не каждый станет. Закралось в душу лаборанта сомнение. А все сомнения у нас валят на нарушения преаналитики (то есть процесса сбора и доставки биоматериала) и передают специально обученным людям, которые звонят и надоедают пациентам.

Позвонили и по этому случаю. Оператор долго думал, как сформулировать вопрос:

— Не употребляли ли вы случайно целлофан?

Наконец решил спросить в лоб.

— Подскажите, как вы собирали биоматериал на анализ?

Гражданин К., не моргнув глазом, принялся рассказывать, как собирал, как производил, что ел накануне.

— А в чём, собственно, вопрос?

Ему объяснили, что нашли в анализах.

— Ну-у-у, — замялся пациент. — Вообще-то.

— Это не ваш биоматериал? — спросил оператор.

— Не мой, — признался К. — Анализы для собак такие дорогие, вы понимаете? Это материал от моего пса. А этот паразит как раз накануне на помойку забрался и, видимо, что-то сожрал.

— Понятно, — вздохнул оператор.

— Ну хоть гельминты в анализах не обнаружены? — с надеждой спросил К.

— Гельминты не обнаружены. Древесина обнаружена, — ответил оператор.

* * *

А одна предприимчивая дама умудрилась подсунуть вместо крови своего ребёнка кровь любимого котика. Купила пробирку и принесла биоматериал на анализ. Заряжают лаборанты кровь в аппаратуру, а по результатам получается, что ребёнок то ли мутант, то ли рептилоид с другой планеты. С такими анализами не живут.

Снова передают вопрос в спецотдел. Дама долго не признавалась, юлила, требовала результаты из лаборатории. Правду, в конце концов, узнали, и пришлось аппарат несколько раз промывать, а то умные японские мозги не могли в себя прийти.

* * *

А в сентябре приносят в лабораторию традиционные подарки — анализы кала детей разного возраста для устройства этих самых детей в детские дошкольные учреждения.

Стандартно смотрят на яйца аскарид, проверяют соскобы на энтеробиоз. Ну и прочие удовольствия лаборантской профессии.

Анализирует врач очередной биоматериал, а оттуда смотрят на него непонятные существа. Толстенькие такие, короткие, белёсые. Врач удивился, не узнав гостей «в лицо». Полез сначала в справочники, потом в Гугл. Среди известных науке паразитов похожих не обнаружилось. Позвал врач более опытных коллег. Те так же развели руками. Запахло научным открытием и Нобелевской премией. Это кроме того, чем постоянно пахнет в этом отделении лаборатории.

«Гостей» промыли, выложили аккуратно на чашке Петри, сфотографировали. И даже мне фотографию прислали, похвастались.

Оживление длилось до тех пор, пока кто-то из врачей не догадался заглянуть в другие справочники. А при помощи этих талмудов «гости» были-таки опознаны. Оказались они личинками сырной мухи. В условиях мегаполиса, промышленного изготовления продуктов питания случай крайне редкий, даже уникальный. Позвонили родителям пациентки, и те не стали скрывать, что лето та провела у любимой бабушки в деревне. А у бабушки — мелкий бизнес. Производит она из молока любимых коров сыр, сметану и другие полезные для организма продукты. Ими она и откормила за лето единственную внучку.

Сыр, безусловно, полезный продукт. Но с гигиеной в условиях домашнего изготовления всё-таки не очень хорошо. Насекомые проникли на бабушкину кухню, отложили яйца в сыр, а этим сыром любящая бабушка накормила внучку. В кишечнике из яиц вылупились личинки. У пациентки, конечно, заболел живот, но родители списали всё на изменение рациона после возвращения из деревни.

Говорят, в Сардинии из сыра при помощи личинок сырной мухи готовят какое-то очень специфическое блюдо касу марцу. Наверное, вкусно. Но у нас ребёнка пришлось лечить.

Ничего мы не понимаем в средиземноморской кухне.

Перевод

Коллега мой, Николай Владимирович, работает в одной из столичных больниц врачом-реаниматологом. С начала эпидемии ковида света белого не видит, скафандра не снимает, ест и спит урывками. Дети уверены, что папа стал космонавтом, бабушки у подъезда перешёптываются, что доктора посадили, поэтому давно не показывается. Уже и доплаты не радуют, и заколебался он, но конца и края эпидемии не видно, поэтому работает.

А недавно привозят к нему в отделение очередного пациента. Пожилой гражданин в очень тяжёлом состоянии. Анамнез не радует. К ковиду прилагаются излишний вес, сердечно-сосудистые заболевания. Ковид развивается стремительно, дышит пациент через раз, сознание уже спутанное.

Положили в отделение, ввели в кому, подключили к ИВЛ, начали спасать. Работа рутинная, без эмоций и рассуждений.

А через час главному врачу позвонили и на ломаном русском языке сообщили, что вновь прибывший гражданин — сотрудник представительства ООН в нашей стране. Как у него дела вообще?

Главврач от такого сюрприза малость удивился, но пообещал таким серьёзным людям ответить всю правду. А правда такая, что шансов у пациента мало, велика вероятность, что сотрудник ООН в ближайшем будущем отправится в лучшие миры.

— Понятно, — на ещё более ломаном языке говорит телефон. — Тогда подготовьте, пожалуйста, пациента к переводу. Сейчас из Брюсселя вылетит самолёт, у которого на борту будет всё необходимое оборудование. К вам приедет уполномоченный курьер со всеми надлежащими документами. Не затягивайте, пожалуйста.

Главврач положил трубку и ощутил нереальность происходящего. К нему в больницу за пациентом летел из Брюсселя самолёт. Сейчас приедет представитель ООН с документами. Если бы ему сказали, что пациент рептилоид, а звездолёт с Нибиру уже вылетел, он бы не так сильно удивился. Главврач подавил желание ущипнуть себя за руку и принялся раздавать распоряжения.

Николай Владимирович получил приказ готовить пациента к транспортировке. При заполнении всех необходимых документов столкнулся с непривычной проблемой. В графе «Пациент переведён в…» обычно писали больницу или отделение, в которое его переводили. А сейчас что писать? Пациент переведён в аэропорт?

Кто-то из коллег пошутил:

— Пиши: «Переведён в Брюссельскую ЦРБ».

— Шутнички, — огрызнулся Николай. — Погодите, я знаю наш Минздрав. Мы ещё с этим переводом наплачемся.

Для перевозки важного пациента прибыла машина. Николай спустился к крыльцу, принялся осматривать оборудование. Переключение ковидного с одного аппарата на второй — важнейший процесс. Дышать самостоятельно у пациента уже не получалось.

— Слушайте, а у вас нет другой машины? — наконец спросил реаниматолог. — Старьё же стоит. Мы его сейчас отключим, ехать до аэропорта час, ну минут пятьдесят с мигалками. Он за это время на вашем пылесосе умрёт.

Врачи скорой даже обиделись.

— Другие машины ещё хуже. Скажите спасибо, что эта есть. В городе иногда машину полдня ждут. А вам тут спецзаказ.

— Так не довезёте пациента!

— Довезём. Не в первый раз. Грузите.

Николай Владимирович махнул рукой. В конце концов, что он мог поделать.

Важного пациента молниеносно переключили от аппаратуры больницы к аппаратуре скорой. Николай Владимирович с тревогой прислушивался к первым искусственным вздохам.

— Поехали!

На освободившееся место тут же поместили нового ковидного, и минут через пять Николай в суматохе забыл о важном пациенте.

В понедельник в больницу нагрянула комиссия из Минздрава. Как вы думаете, кто писал гору объяснительных, оправдывался и получал по шапке? Да, да, именно лечащий врач, зав. отделением реанимации и главный врач. Писали, оправдывались и снова писали. Целый час. И всё это в разгар работы.

Основная претензия чиновников: как вы могли такого важного пациента ОТДАТЬ какому-то Брюсселю? С нашим уровнем медицины мы должны были САМИ его спасти. Опозорили страну. Должно быть стыдно, товарищи доктора!

Николаю стыдно не было. Присутствовала уверенность, что врачи городского посёлка Брюссель в грязь лицом не ударят и пациента спасут. Ну или не спасут. Но тогда его смерть не испортит статистики отечественной больницы. А статистика в нашем деле — это самое главное.

Познание истины

Летом 2019 года, когда границы ещё были открыты, а термин «коронавирус» был известен только специалистам-эпидемиологам и студентам медицинских вузов, в отделение моего коллеги, врача-нарколога одной из столичных клиник, попал интересный пациент.

В принципе, образ наркомана — опустившегося человека с безумным взглядом и в рваной одежде — уже давно ушёл в кинематограф и в жизни попадается не так уж часто. Наркоманы стали прилично выглядеть. Среди них много успешных, богатых бизнесменов, «золотой» молодёжи, всевозможных «творческих» людей. Нет, встречаются и оборванцы с безумными глазами, но, если сравнивать, «благополучных» клиентов всё больше.

Поэтому новый пациент клиники никого не удивил. Бизнесмен, владелец заводов-пароходов, хорошая машина, золотые часы известной марки. Синдром отмены, говоря языком улиц — «ломка». «Ломка» в лёгкой форме, пока ещё ничего критичного, но пациент категорически отрицает употребление. Мол, никогда не курил, не колол, вообще к этой гадости не притрагивался.

Впрочем, и это врачей не удивило. Каждый второй попадающий в их отделение наркоман с дорожками на венах — агнец божий, попробовавший в первый раз. Особенно, если где-то недалеко находятся строгие дяди в серой форме.

Бизнесмена пролечили, оказали фармацевтическую и психологическую помощь. В процессе этой самой психологической помощи пациент с врачом подружился, приобрел привычку захаживать к нему на кофе и принялся хвастаться.

— Я, — рассказывал он, развалившись на диване в ординаторской. — Вообще устал от жизни. Даже бросить всё на фиг хотел. Бабки эти, бизнес, машина. Скучно. Согласись?

— Угу, — кивнул врач, прикидывая, где бы ему взять такую кучу денег, чтоб стало скучно.

— И кризис на меня навалился. Депрессия. Ничего не помогало.

— Поэтому и принимать начал?

— Ну я же тебе говорил, — поморщился пациент. — Не прикасался я к этой дряни. Просто по-мужицки запил! Бухал дня три, а потом понял, что не моё это. Чуть не помер. Башка разламывается, с утра ещё хуже, чем с вечера. Не получилось забухать.

— В следующий раз лучше забухай, — предложил нарколог. — Я больше по алкоголикам специализируюсь. А от твоей дряни могли неизвестные последствия быть.

— Я в сотый раз тебе говорю — не наркоман я!

— А никто не говорит, что наркоман. Ну принял раз-другой, с кем не бывает.

— Доктор, что ты колешь меня как мент!

— Не буду, не буду. Рассказывай дальше.

— Депрессия, говорю, навалилась. А тут друзья подсказали, что живёт в одной индийской деревушки гуру.

— Гуру? — встрепенулся врач. — Поподробнее.

— У него там целая деревня. Честное слово. Он там какой-то религиозный вождь и мудрец. Народ толпами стекается не только с округи, но и со всего мира приезжает.

— И ты поехал?

— Отправился познавать истину.

— Познал?

— Вот ты смеёшься, а я познал. Три месяца там жил. Условия, конечно, не пятизвёздочный отель. Барак с соломенной крышей, спали толпой на полу. Кормили из мисок глиняных бурдой из риса и овощей. Сортир с какими-то жабами-пауками. Девки немецкие ходили, одну за это самое место скорпион ухватил. Визгу было! — пациент улыбнулся от приятных воспоминаний.

— Антисанитария полная, — поддакнул врач.

— Зато в голове — пусто-пусто. И ходишь всё время в отличном настроении. С утра встал, позавтракал, пошёл в общий зал. А там гуру вещает. Йога всякая, мантры поют. Ты не смейся, я сам раньше думал, что это чушь полнейшая. Но там все мои чакры открылись. Короче, отлично отдохнул. Летом опять поеду.

— А когда домой приехал, чакры закрылись?

Пациент помрачнел.

— Закрылись. И фигово так стало, что меня к тебе привезли.

— Мне всё ясно, — кивнул врач. — А как деревня-то называлась?

— Да какой-то там Шрипур-Купур, — заюлил пациент, почуяв, что врач у него неспроста подробности выведывает. — Не помню я.

И убежал от доктора.

Пациента, конечно, вылечили и выпустили.

А примерно через месяц попадает в отделение такой же экземпляр. Богатый бизнесмен, который от жизни устал. Тоже синдром отмены.

— Вы в индийскую деревню Шрипур-Купур не ездили? — на всякий случай поинтересовался врач. — К гуру, чакры чистить?

— Откуда вы знаете, доктор? — расплылся в улыбке пациент. — Тоже там бывали? Это Василий Сергеевич мне посоветовал. Он, кстати, и вас мне рекомендовал, когда мне на родине поплохело. А там, в Индии, — настоящий рай! Отличное место, не правда ли?

— Неправда, — вздохнул врач, предчувствуя, что это был не последний в его практике чистильщик чакр.

Как в воду смотрел. За последующий год в его отделение ещё двое попали. А сколько в другие отделения города, доктор, конечно, не считал. И все как клоны. Поехали, почистили чакры, вернулись домой, и здесь им плохо.

Доктор сделал простой вывод. Для того чтобы чакры быстрее чистились, сотрудники гуру подмешивают в пищу или напитки приезжающих какое-то наркотическое вещество. Причём не банальные, родные Индии растительные, экологически чистые продукты. А что-то из синтетической дряни, сродни «спайсам», которые, наверняка, в том регионе на полулегальном положении. Иначе не использовались бы так широко. Впрочем, кто их этих индусов знает, может, им травить беложопых чужаков за радость и поощряется полицией. Этакая месть за годы британского колониализма.

В подтверждение теории о синтетической дряни, наркотик не находился в крови пациентов потому, что тесты эти рассчитаны на классику. И не успевает диагностика за гениальными криминальными химиками и последователями сериала «Во все тяжкие».

Доктор писал заявления в милицию, пытался как-то повлиять на канал из Шрипура-Купура. Но в милиции только руками разводили. Не в их компетенции. Международное дело.

Но наркологу повезло. В Китае какой-то голодный товарищ откушал летучую мышь, через полгода по всему миру позакрывали границы, и последователи гуру из индийской деревушки быстро сошли на нет. Как говорится: «Не было бы счастья, да несчастье помогло».

Разница поколений

Живёшь и думаешь, что тебе девятнадцать. Или максимум двадцать. Вокруг все что-то делают, возятся, женятся, детей растят. А тебе двадцать. И двухтысячный был только вчера. И Калкин такой молодой, и всё у него ещё впереди.

А потом смотришь в зеркало — и внезапно осознаёшь, что тебе, блин, сорок. И стоит рядом молодое поколение, вежливо улыбается в ответ на твои шутки. А шуток этих не понимает. А в один из вечеров, когда ты сидишь и шутишь среди приятелей твоих детей, это молодое поколение прорывает:

— Папа, мы не в теме! Что ты вообще сейчас сказал?

И ты начинаешь долго и нудно, постоянно сбиваясь и отвлекаясь, рассказывать, кто такой Снусмумрик, почему настоящие герои всегда идут в обход, почему Штирлиц должен остаться. И шутка кажется не такой уж и смешной.

И тогда ты понимаешь, что они другие. И смеются над другими шутками. Они — другое поколение. И тебе, блин, сорок лет! А то и пятьдесят. А двадцатилетний парень, который все эти годы сидел внутри тебя, давно куда-то свалил.

Мой приятель Андрей работает в околомедицинской сфере. Начинал с рядового сотрудника, через пару лет стал маленьким начальником, потом руководителем отдела. Наконец пригласили его в одну очень серьёзную корпорацию на должность директора.

Собеседования по скайпу, поездки в региональный офис, в Москву, разговор с каким-то немцем из центрального офиса. Наконец контракт, трудовая книжка и первый рабочий день.

Андрей в эйфории. Первая директорская должность. Звонит всем, хвастается. И мне звонит.

— Прикинь, у меня отдельный кабинет! Первый раз в жизни у меня отдельный кабинет!

— Поздравляю.

— И секретарь! Я прихожу, а мне представляют. Это, говорят, ваш секретарь, её зовут Вера. Прикинь, у меня свой секретарь есть!

Андрей Николаевич смеётся в трубку. А я его отлично понимаю. Это внутри него двадцатилетний Андрюха офигевает от кабинета, секретарши, новой должности. Ещё не привык, ещё радуется.

— Красивая секретарша? — спрашиваю я.

— Ага! — Андрей переходит на громкий шепот. — Длинноногая такая. Я сейчас выглянул, хотел кофе попросить. А она сидит, ноготь пилит. Ну, настоящая секретарша! Я даже постеснялся её от процесса отвлекать.

— Ты поосторожнее с ней. У тебя жена. И дети.

— Да ладно! — беспечно ухмыляется Андрей. — Ей лет двадцать пять, не меньше. Серьёзная дама.

Андрей Николаевич, хочется сказать мне. А тебе-то уже почти полтинник. Ты директор большой конторы. Ты сам уже серьёзный товарищ.

А двадцатилетний Андрей смеётся.

Проходит несколько дней, и встречаемся мы с ним на соревнованиях, куда привезли своих потомков. Пока дети с увлечением лупят друг друга, стоим в стороне, разговариваем. Андрей грустен и задумчив.

— Ну как новая работа? — спрашиваю.

— А-а, — Андрей неопределённо машет рукой.

— Трудности?

— Не в этом дело, — вздыхает. — Трудности я ожидал.

— Так чего кислый такой?

— Да почувствовал вчера себя старым идиотом.

— Ничего себе! Спину прихватило? В аптеке вместо презервативов валидол купил? Носки шерстяные по акции в «ГИППО» прихватил?

Андрей смотрит на меня с возмущением:

— Ну не до такой же степени!

— Так в чём дело?

— Ты помнишь, я тебе про секретаршу рассказывал?

— А, длинноногая такая? С ногтями?

— Точно. Вера её зовут. Верочка.

— А-а, Верочка, вызовите…

— Вот именно! — встрепенулся Андрей. — Ты сразу догадался! Было у меня вчера хорошее настроение, я решил пошутить. Звоню секретарю:

— Верочка, вызовите мне самую светлую голову нашей с вами современности.

А там молчание. Верочка переваривает. Наконец оживает:

— Андрей Николаевич, не поняла, повторите. Кого вызвать?

А я торможу, шутку затягиваю, хотя надо было извиниться и прекратить всё это.

— Верочка, позовите Новосельцева.

— Поняла, — рапортует секретарша и отключается.

Я хотел выйти, объяснить, посмеяться вместе с ней. Но тут, как назло, клиент крупный позвонил, отвлёк. Пока я с ним разговаривал, Вера входит.

— Извините, Андрей Николаевич. Я Новосельцева долго искала. Не работает у нас такой. Может, на складе посмотреть? Это их новый сотрудник?

— Простите, — говорю. — Верочка. Это я неудачно пошутил.

— Ну ладно, — длинноногая секретарша пожимает плечами. И в глазах её читаю, какой же я старый дурак.

— А вы фильм «Служебный роман» не смотрели? — с надеждой спрашиваю я.

— «Служебный роман»? Что-то знакомое, — задумывается Верочка. — А, точно. Не смотрела. Не люблю Ходченкову.

И уходит. А я остаюсь соображать, при чём тут Ходченкова, она же тогда ещё не родилась.

— Догадался? — спрашиваю я.

— Погуглил, — мрачно кивает Андрей. — И понял, что мы с Верочкой — разные поколения.

— Не будешь больше шутить?

— Хватит. Дошутился уже.

И тут подбегает его отпрыск.

— Папа, у меня бой только через пять пар! Пошли в буфет! Успеем чего-нибудь перекусить.

— Ты с нами? — спрашивает у меня Андрей.

— Не, я тут посижу. Отравлюсь ещё в вашем буфете.

Андрей с потомком уходят. На прощание пацан поворачивается ко мне, сдвигает брови и говорит:

— А вас, Штирлиц, я попрошу остаться!

Андрей даже посветлел лицом. Где-то внутри него двадцатилетний Андрюха встрепенулся и решил, что не всё ещё потеряно. Это просто Верочка — дура!

* * *

А недавно я сам осознал, что отстал от времени и устарел слегка. И думаю немного иначе, чем современное поколение.

Племяннику моему исполнялось десять лет. Возраст солидный, серьёзный. Абы что не подаришь, надо к подарку подходить со всей серьёзностью единственного дяди. Тут мне немного повезло. Как раз за месяц до своего дня рождения племянник увлёкся сборными моделями кораблей, самолётов, танков. Что-то постоянно резал, клеил, даже пытался красить. Завалил всю комнату полусобранными образцами, стол его напоминал безумный завод, где «самолёт-этажерка» времён Первой мировой соседствовал с современным танком без гусениц и криво приклеенным стволом. Зато сам.

Вопроса с подарком не возникло. Юный техник как раз накануне посмотрел какой-то исторический фильм и грезил викингами, рогатыми шлемами и драконьими головами на носах кораблей. Прихожу я в детский магазин. А там лежит нужная модель. Драккар викингов, который нужно склеить из сотни мелких деталей. Тишина в комнате племянника как минимум на неделю обеспечена.

Снял с полки последнюю коробку. Была она пыльная, слегка потрёпанная, немного терялась на фоне могучих авианосцев, грозных подводных лодок и каравелл с белоснежными парусами. Ну, ничего, главное же не обёртка, а содержание.

Подхожу к кассе, чтоб выкупить в собственность корабль морских разбойников, а тут в магазин, чуть не сбивая меня с ног, забегает парнишка лет девяти-десяти. И сразу к полке с кораблями. Вытащил крейсер — не то! Потянулся за бригантиной. Тоже не то! Растерянно порыскал по полке и подбежал к кассиру.

— Тётенька, тут модель драккара стояла. Где она?

Равнодушная, как и все продавщицы, кассирша кивнула на мою коробку.

— Вот, купили уже. Опоздал ты. Последняя была.

И вдруг мне так стыдно и совестно стало перед этим пацаном. Вспомнил я, как в детстве, примерно в таком же возрасте, целую неделю копил на понравившуюся модель гидросамолёта. Откладывал со школьных обедов, с маминого разрешения реквизировал мелочь, сдачу из магазина. Собирал чуть ли не по копейке. А когда пришёл в «Детский мир», оказалось, что вожделенный гидросамолёт только что купили. А когда завезут в следующий раз — ну кто его знает. На дворе девяностый год, мальчик. Страна разваливается, а ты про какие-то игрушки.

Я ещё бегал по городу, искал в каких-то маленьких магазинчиках. Но, увы. Если самолёта не было в центральном «Детском мире», значит, его не было нигде. Так и не сбылась моя мечта.

Поэтому стою я, растерянный, смотрю на этого пацана и готов вот прямо сейчас уступить ему корабль. Да что там уступить, возьму и подарю. Что мне стоит. Мелочь, а ему — радость. Уже и рот раскрыл, чтоб отдать.

И тут этот мелкий Кулибин лезет в телефон, что-то там кликает и расплывается в улыбке.

— Ага! В интернет-магазине есть! Ещё и дешевле, чем здесь! И доставка в течение дня!

И убегает, только дверь хлопнула.

Продавщица смотрит на меня с каким-то непонятным чувством разочарования. И кивает на коробку с кораблём.

— Брать будете? Или тоже… в интернете?

— Буду, — отвечаю. — Раз уж присмотрел здесь, то и возьму.

Я бы не взял. Коробка действительно была слегка помятая, а в интернете явно нашлась бы новая, да и подешевле. Но мне было стыдно почему-то уже перед этой продавщицей. Стояла она в старом и пустом магазине. Она ещё помнила, как в восьмидесятые здесь было не протолкнуться от детей, которые радостно охотились за игрушками. А теперь едва ли пару раз за день зайдёт какой-нибудь взрослый динозавр за подарком. Ну или случайно заскочит какой-нибудь покупатель. Всё через интернет.

А ещё мне было почему-то стыдно своего непрошеного благородства. Был я смешон и жалок со своей щедростью. И совершенно не нужен этому радостному пацану с его телефоном.

Зато племянник подарку обрадовался. Собрал палубу, нос с хищным драконом, ряд вёсел. На мачте его энтузиазм утих, и корабль занял своё место среди безумной коллекции полусобранной техники.

Ну хоть два-три дня тихо было.

Смена ролей

Кто-то из именитых психологов (сейчас уже не вспомню кто) писал: «Если вы боитесь кого-то: учителя, директора, начальника, то вам всего лишь стоит представить его не в роли этого самого начальника, а в роли, скажем, заботливого дедушки своих внуков. И страх пропадёт потихоньку». Он ещё приводил пример школьника, который до смерти боялся свою учительницу, а потом встретил её в очереди в магазине. И увидел её в роли покупательницы, которая робеет перед грозной продавщицей, шумной хамоватой очередью. И перестал бояться.

В школе у меня была как раз такая учительница русского языка. Когда она заходила в класс, на учеников накатывала жуткая тоска. Сухие правила грамматики терзали юные умы почище инквизиторов. От Наташи Ростовой тошнило, Пушкин и Куприн вызывали стойкое отвращение, Маяковский пугал своими нескладными рваными ритмами.

Зоя Петровна вызывала во мне мрак и ужас. Я ненавидел русский язык и литературу всей душой. Среда и пятница были испорчены присутствием данных уроков в расписании. Наверное, поэтому я до сих пор пишу с ошибками.

Зоя Петровна входила в притихший класс, садилась за стол, брезгливо поджимала губы, обводя макушки учеников взглядом удава Каа. Огромная выпуклая родинка на её щеке тоже гипнотизировала нас. Эта родинка всех ужасно раздражала. Она словно жила своей жизнью, подрагивала не в такт словам русицы, грозила нам какими-то страшными карами.

Учительница ме-е-едленно открывала журнал.

— Так, кто у нас давно не отвечал?

И даже отчаянный хулиган и троечник Вовка Королёв при этих словах пытался слиться с партой.

Преподавала грозная учительница серо. Примерно минут через пять после начала урока ужас и тоска сменялись безудержной скукой. Мы зевали, глаза закрывались сами собой. И только карающий голос выхватывал нас из забытья.

— Шалаевский, к доске!

Игорёха тянется получать свою законную двойку.

— Рязанова, к доске!

Надя мямлит что-то про ударения и вымучивает трояк.

— Гушинец!

«С-с-с…а, вот я попал! Вызывала же на прошлом уроке!»

Медленно переставляя ноги, плетусь к доске, к её несмываемым меловым разводам и вечному запаху мокрой тряпки. Становлюсь на виду у всего класса, взгляды скрещиваются на мне. Меня пытают ударениями и суффиксами. От меня что-то хотят, но половины вопросов я не слышу.

— Совсем плохо, — вздыхает мой инквизитор. — С такими ответами у тебя будет тройка в четверти. Стыдно, Гушинец.

И мне стыдно. Я плетусь на своё место под шушуканье девчонок. И страх перед тройкой в четверти смешивается в моей душе с облегчением. Сегодня меня больше не вызовут.

А в девятом классе мы узнали, что нелюбимая нами учительница уходит преподавать в университет. И нам дадут какого-то другого учителя. Какого? Класс оживился, встряхнулся, зашептал.

С учителями в те годы была какая-то невероятная проблема. Временами их просто не было. Наверное, из-за гигантских зарплат они бросали преподавание и уходили в какие-то мутные профессии. Нашего физрука СерСерыча, например, можно было наблюдать на лестнице будущего супермаркета, а тогда универсального магазина «Двина». СерСерыч стоял среди таких же плечистых коротко стриженых парней в кожаных куртках и монотонно повторял:

— Доллары, марки, Россия.

Очевидно, это было интереснее, чем выдавать хулиганам из 7 «Б» баскетбольные мячи.

Физруков у нас за два года сменилось пятеро. Военруков — трое. Надолго задержался немного сумасшедший гражданин, который утверждал, что в Афганистане лично расстрелял трёх генералов, уходил с территории последнего замыкающим, короткими очередями прикрывая отступающие колонны, и требовал называть себя полковником.

В середине года полковник пришёл на урок пьяный, принялся показывать на ком-то из старшеклассников приёмы модного тогда кикбоксинга, промазал и случайно избил ученика.

Больше мы последнего героя Афганистана не видели.

Самая лучшая система образования давала сбой за сбоем. Полгода физику преподавал отличный дядька, который по вечерам вёл кружок по волейболу. Волейболист из него был суперский, но вот физику я тоже до сих пор не знаю.

Математику тянула престарелая дама с кучей тараканов в голове. Однажды на перемене Гришка Епишин прилепил к стене присоску от игрушечного пистолета, а снять не успел. Математичка присоску заметила, устроила истерику, вызвала директора, сорвала полдня уроков. Впрочем, про этот случай отдельный рассказ есть.

Представляете, какой ажиотаж царил в классе, когда нам сказали, что у нас будет новый учитель русского? Мы гадали, кого нам подкинет коварная судьба? Тренера по теннису? Сухую ровесницу Есенина? Грохочущее молниями неземное существо с планеты Шелезяка?

А в начале сентября в класс впорхнула юная белокурая девушка и улыбнулась так, что у мужской части нашего озабоченного класса стало тесно в душе.

— Здравствуйте, ребята. Я ваш новый учитель русского языка и литературы Татьяна Ивановна.

И полтора десятка незрелых юношеских сердец упало к её стройным ногам.

Русский язык расцвел совсем другими красками. Танечка преподавала легко, весело, с шутками и подколками. Нахальный Вовка попытался нагло подкатить к ней, но при всех получил ответ, что у него «женилка не выросла». Туповатого толстяка Димку Макеева назвали «пусечкой», и он за ночь перечитал половину творчества Роберта Рождественского. С учётом того, что до этого Макеев читал только «Каштанку», это был подвиг, который Танечка оценила.

На очередном уроке литературы она призвала нас углубиться в творчество какого-то писателя, который творил в начале XX века. Что-то об этом писателе я уже слышал, но ещё не читал. Зашёл в библиотеку, взял книгу, дома открыл её, с тоской предвкушая длиннющие разговоры о смысле жизни и очередные письма Татьяны Лариной.

Начиналось стандартно, по классике, с описания природы: «Однажды весною, в час небывало жаркого заката…»

Я перестал читать далеко за полночь от того, что глаза отказывались оставаться открытыми. В книге было всё. Мистика, ведьмы, обнажёнка, расчленёнка, вампиры. Как вы уже догадались, я читал Булгакова.

Именно Танечка сняла мой страх перед русским языком. И хоть первые попытки что-то написать я предпринял ещё при царствовании Зои Петровны, идея стать писателем сформировалась именно при новой учительнице.

Я танцевал с Танечкой на выпускном. И робко держал её за тонкую талию. И билось моё сердце совсем не в такт вальяжной музыки. А моя девушка, с которой мы встречались на тот момент почти два месяца, смотрела на нашу пару с ревностью.

Потом было поступление, неудача и медицинское училище, в которое я пошёл, чтоб собраться с силами перед новой атакой мединститута.

И вот на последнем курсе медучилища отправили меня на практику в наш местный КВД. Показали несколько интересных случаев, научили отличать сифилис от гонореи, а рубромикоз от лишаёв. И, чтоб отвязаться от зелёного практиканта, посадили заполнять бумажки.

Сижу, фамилии пациентов переписываю из клочков бумажных в толстенный журнал. И вдруг слышу знакомый голос.

— Здравствуйте.

Поднимаю голову и замираю. Стоит напротив меня Зоя Петровна и смотрит на меня удивлённо.

— Гушинец?

— З-з-здравствуйте.

Учительница бывшая моя тоже смутилась. Я всё-таки в халате белом, сижу с важным видом, бумажки какие-то перекладываю. Приём у меня.

— А я вот решила с родинкой что-то сделать, — начинает объяснять мне Зоя Петровна.

И вид у неё какой-то чуть ли не испуганный. Смотрю и не понимаю.

— Родинка растёт, — повторяет учительница. — Мне сказали — опасно это.

И говорит, говорит, словно оправдывается. И тут до меня начинает медленно доходить. Сижу-то я на приёме в КВД. А в те годы, да и сейчас, наверное, КВД было местом позорным. Ходили сюда исключительно «проститутки и наркоманы», да ещё дети, которых угораздило подцепить постыдную лишайную болезнь. В глазах обывателей посетитель КВД был человеком падшим. А тут учительница перед бывшим учеником.

И вот когда я это понял, образ страшной и ужасной повелительницы русского языка рассыпался. Стояла передо мной пожилая растерянная пациентка, стыдящаяся своего присутствия в позорных стенах, и разговаривала немного заискивающим тоном.

— Сейчас всё устроим, — весело сказал я.

И побежал бывшую грозу 7-го «Б» без очереди к дерматологу устраивать.

Это просто праздник какой-то

Обычно студенты медицинского университета, которые приезжают в нашу страну из других государств, живут и учатся отдельно, на факультете иностранных студентов. Но нередко бывает так, что ребята и девушки из стран бывшего Союза вливаются в группы местных жителей. И учатся часто более успешно, чем их «иностранные» соотечественники.

На моём потоке училась Ленка-Эстонка. Высокая, симпатичная девушка, которая после окончания вуза укатила лечить в свой родной Таллин. Сёстры Катя и Настя прилетели откуда-то с Урала и сейчас возглавляют педиатрические отделения в российской глубинке.

А в группе моего приятеля Юры учился Ренат. Ренат приехал из страны, где большую часть года тепло, на деревьях, кроме скучных яблок, растут персики и хурма, а бахчевых так много, что арбузы воруют исключительно из спортивного интереса.

Конец ознакомительного фрагмента.