Война за нашими окнами

Павел Гушинец, 2022

В детстве и юности лето – это ожидание счастья: яркого солнца, тепла, ласковой речной волны. А еще выпускного бала и предвкушения взрослой жизни. Но лето 1941 года для тысяч детей останется границей, отделившей счастливую жизнь от жестокой действительности. За окнами больше не слышалось пения птиц, а гремели взрывы. Началась война. Эта книга – воспоминания детей, что прошли войну и остались живы. Воспроизводя их рассказы, авторы старались сохранить каждое слово, мельчайшие подробности, чтобы память об этих днях осталась навсегда и не повторилась та страшная война за нашими окнами.

Антон (6 лет)

Антон Иванович Гурский (д. Свинка Копыльского района — г. Минск)

Мы жили в деревне неподалёку от Копыля. Жили как все деревенские: отец работал в поле, корова у нас была, куры, земли немного. Да разве же это богатство? Кто-то из соседей позавидовал, написал на отца донос. В 1938 году приехали из города и его забрали. Мать тогда сильно убивалась, думала, что он никогда не вернётся. А отец, уезжая, обнял её и сказал:

— Ничего, это ненадолго. Там разберутся.

Затолкали его в машину — и тишина. Несколько лет ни письма, ни весточки.

Самое страшное было то, что мы не знали, кто нам позавидовал. Этот человек ходил рядом, здоровался, улыбался. И знал, что погубил нашу семью. И радовался, наверное, нашему горю.

О том, что война началась, мы не узнали. В деревне было радио, но оно поломалось и не работало. В тот день старшие ребята играли возле силосной башни и встретили военного в новенькой форме и начищенных до блеска хромовых сапогах. Они ещё удивлялись, откуда, мол, такой франт. До города десяток километров, а он будто с картинки. Словно и не пылил в своих блестящих сапогах по сельской дороге.

Военный подозвал их, начал расспрашивать. Где он и в какой стороне город. Ребята отвечали охотно, ведь думали, что он был свой, советский. Подошли ещё двое. Все в новой форме, в сапогах. За спинами винтовки. Разрешили винтовку в руках подержать, шутили. Потом попросили молока. Кто-то из ребят сбегал, принёс. Гости напились, поговорили ещё немного и заторопились в сторону города.

Уже потом, недели спустя, мы поняли, кто были эти странные «франты». В первый день войны повсюду, словно из-под земли возникали немецкие диверсанты. Подбирались к заводам и железнодорожным станциям. Взрывали, поджигали. Готовились хорошо. На нашем языке говорили чисто. Вот только с формой и сапогами не угадили, да разве ж деревенские ребята разгадали бы их.

В конце июня возле деревни на несколько дней задержалась наша отступающая часть. Отходили они спешно, едва оружие успели прихватит, а о продуктах то ли не подумали, то ли времени не хватило. Голодали. А в деревне тогда был большой молокозавод. В его подвале в холоде хранилась целая гора сыров, которые не успели отправить в город. Голодные красноармейцы пробирались в этот подвал, воровали сыр. Некоторые по глупости так наелись, что лежали больные. Их доктор бегал по деревне, спрашивая в хатах хоть какие-то трубки, клизмы, промывал им желудки: сыр забил всё внутри.

Командир отряда очень ругался, грозился расстрелять воров. Конечно, сыр-то колхозный, а они бойцы Красной Армии. Позор! Деревенские помалкивали. Они знали, что такое голод.

На следующее утро опять двое на земле лежат, стонут. Пошли ночью в подвал и тоже с голода сыра наелись. Командир разозлился ещё сильнее, приказал поставить возле молокозавода часовых.

А тут и немцы подошли. Сначала просочились небольшими группами. Там десяток, там отряд мотоциклистов… Возле опушки леса наши на этих мотоциклистов напали, солдат убили, а мотоциклы с колясками отогнали в лес. Им не столько мотоциклы нужны были, сколько бензин. В отряде имелась своя техника, но, когда войска отступали, пожгли всё топливо. Попробовали завести, да куда там. Два бака мотоциклов, сколько там того бензина — слёзы одни. Пришлось технику бросить, на своих двоих уходить.

Последний бой часть приняла у деревни Старица. По дороге рядом с деревней тянулась длинная колонна немцев, так наши напали на них, разбили, прогнали. Но и сами понесли большие потери. Похоронили рядом с деревней убитых и пошли дальше на восток.

После этого большие отряды возле нас не проходили. Через деревню тянулись разбитые красноармейцы. Кто поодиночке, кто небольшими группами. Разные были люди. Кто остановится, поесть попросит, а кто и украдёт чего, что плохо лежит, а кто и винтовкой пригрозит, мол, отдавайте что есть! Но в основном просили. Их кормили, показывали дорогу. Свои же. Деревенские спрашивали, указывая на запад:

— Что там?

А солдаты прятали глаза и торопились дальше. Кто-то отчаивался, прятал в лесу оружие. Им тоже помогали, переодевали в деревенскую одежду.

Вскоре и немцы подошли. Стали в Копыле, до нашей деревни изредка доходили. В основном, чтобы пограбить, продукты забрать. Сыр с молокозавода в один день подчистую вывезли. Сторож наш, дед старый, только плевал вслед грузовику:

— Чтоб вы подавились этим сыром, гады.

Жалко было. Лучше бы сожгли, чем врагу достался.

Немцы обустроились по-хозяйски. Заняли чужие дома, всех евреев согнали в гетто, из местных подонков формировали отряды полицаев. И с первых же дней началось в округе партизанское движение. Сначала неорганизованное, робкое. Остались в лесу разбитые красноармейцы, не успели отступить, местные сбежали от немцев и начали по-своему сопротивляться врагу…

Наши соседи, семья Галины и Игната Богдановичей, передавали партизанам продукты питания. Их сын Ким вместе с отцом доставали со дна реки винтовки и патроны, затопленные при отступлении нашей армии. Всё это тайно передавали в лес.

Нашёлся человек… Хотя нет, этого гада у меня язык не поворачивается назвать человеком. Он донёс на Богдановичей в полицию. Осенью 1942-го года из городского посёлка Узда приехали пятеро полицаев, ворвались в дом Галины Константиновны, потребовали выдать мужа и показать, где находится партизанский отряд.

Мать дружила с Галиной. В праздники они с мужем иногда приходили к нам в гости. Старшие братья мои учились с Кимом. Мы знали Галину как тихую и сдержанную женщину. Никогда лишнего слова от неё не услышишь. Она и тут молчала. Полицаи выволокли её во двор, били прикладами, хлестали шомполами. Галина плакала от боли, стонала, но, когда её спрашивали, снова и снова молчала. Всю в крови, с растрёпанными волосами её погнали по улице на поле. Громко кричали, что если сейчас кто-то не выдаст партизан, то Галину тут же расстреляют.

Вели и всё время били. А деревенские прятались по домам, боялись выглянуть. Да и что они могли сделать? У полицаев винтовки, гранаты. А у нас? Вилы с топорами?

Спасло Галину чудо. Вывели её на другую улицу, а там целая толпа, беженцы из Минска. Убегали на восток, но заплутали на дорогах, натыкаясь на немецкие патрули. Шум, крики. Полицаи отвлеклись, бросились грабить, обыскивать беженцев, отбирать у них узлы с добром. Про Галину на миг забыли, а она тихонько отошла в сторону и бросилась в ближайший дом. Там её не прогнали, спрятали в погребе.

Полицаи нагребли добра, вспомнили про Галину. Начали ходить по деревне, кричать. Да поздно уже. А муж Галины всё это время прятался под пустым ульем у соседей. Руки себе все искусал, слышал, как жену мучали.

Уже после войны второй сын Галины Константиновны Владимир найдёт на Донбассе одного из мучителей матери, привезёт его в Беларусь. И полицая будут судить, расстреляют.

Осенью же начали угонять молодёжь в рабство в Германию. Приезжали и в нашу деревню, отобрали двадцать парней и девушек, загнали в большую хату, утром должны были везти их на станцию. Но ночью партизаны подобрались к деревне, выломали окна и увели всех в лес. Утром было много ругани, немцы и полицаи бегали по деревне, грозились, искали беглецов. Да где их найдёшь, все в лесу давно. Так и уехали ни с чем.

Двое из деревни ушли в полицаи. Гнилые были люди, подлые и бездельники. Поманили их тем, что смогут безнаказанно отнимать у сельчан что захотят. Они и пошли.

Поздней осенью через деревню шёл большой отряд карателей. А мы уже слыхали, что сделали эти каратели в Великих Прусах. Двести человек там сожгли, от деревни один пепел остался. А у нас тут и партизаны, и неспокойно в округе. Деревенские посовещались и решили на хитрость пойти.

Наловили курей, собрали яйца, тёплые вещи, вывели пару овец, с иконой и хлебом-солью вышли встречать непрошенных гостей. Немецкий офицер через переводчика сказал: «Нас нигде так не встречали, угощали только пулями». Очень был доволен. Наши потом плевались, но что поделать, жить-то хочется.

Зимой 1943-го года в деревне остановились «родионовцы». Стали ненадолго, вели себя тихо, никого не тронули. Один офицер из «родионовцев» сидел как-то в хате, со скуки листал хозяйские фотографии. Узнал на выпускной фотографии свою однокурсницу по мединституту Лиду Пархимович. Обрадовался, разговорился с её стариками, всё расспрашивал, где она и что с ней. А старики помалкивали. Потому что Лида была врачом партизанского отряда «За Родину» и в эти дни помогала раненым в лесу.

Вскоре партизанские отряды собрались в большую силу, начали серьёзно тревожить немцев. У них появилось хорошее оружие, опытные командиры, заброшенные на самолётах из России. Мой старший брат Евгений тоже не усидел дома, пошёл в отряд. Мать, плакала, просила пожалеть её и нас, младших. Но Женя твёрдо заявил, что в такой час он не может сидеть дома и смотреть, как немцы хозяйничают в округе. Ушёл.

Потом партизаны очистили от немцев небольшой район и в нашем доме устроили штаб бригады имени Ворошилова. Помогали матери с хозяйством, дрова рубили. Как-то спокойнее с ними стало, уже не ожидали каждую ночь полицаев да карателей.

А потом приблизился фронт. Загудело где-то вдалеке. По дорогам опять начали носиться мотоциклисты. Уже не такие наглые, как летом 1941-го. Двигались они теперь большими группами, всего боялись, чуть что стреляли в кусты из автоматов.

В мае 1944-го года прилетели немецкие самолёты и начали бомбить деревню. Я погнал нашу корову через реку в лес, а мама осталась спасти что-нибудь из вещей. Только успела она выскочить, как на крышу упала бомба-зажигалка. Хата наша вспыхнула, огонь поднялся до самого неба. Один из лётчиков заметил бегущих к лесу людей, не поленился развернуться и начать вдогонку стрелять из пулемётов.

…Мы бежим, а вокруг земля дыбом становится, в лицо летит. Корова наша испугалась выстрелов, вырвалась из моих рук, замычала — и в лес со всех ног. Я упал, поднялся, снова упал. Поцарапался весь, одежду порвал.

Иду по лесу и рыдаю в голос. Что я маме скажу? Как объясню, что не удержал единственную кормилицу? Зову эту дурную корову, кричу, да куда там… До темноты ходил, устал, да и свалился под кустом весь в слезах.

Утром просыпаюсь от того, что кто-то рядом топает, мычит тихонько. А это корова наша, нашла меня и стоит рядом. Вымя полное, уже давно доить пора. Как же я обрадовался! Обнимаю её, плачу в голос, целую ее грязную морду. Сам грязный, голодный, весь поцарапанный, в рваной одежде, но такой счастливый.

До конца войны мы с матерью протянули в колхозной конюшне. В 1944-м неожиданно вернулся отец. Он воевал, был ранен, с него сняли все обвинения. Сказали, что если что и было, то искупил кровью. Отец отгородил досками закуток в конюшне, слепил печку.

А там и война кончилась, мужики в деревню вернулись. Зажили мы, как прежде. Вот только разруха была, время голодное. Надо сеять, молотить, а нечего, не на чем. Всё порушено, всё сгорело, всё немцы украли. Так мужики сначала принялись колхозное хозяйство восстанавливать, а потом уж своё.

Вот и получилось, что дом наш отец только в 1950-м отстроил. Но тогда все так жили.