Конечная остановка. Собрание сочинений в 30 книгах. Книга 11

Павел Амнуэль

Сборник повестей, каждая из которых содержит новую научно-фантастическую идею о способностях человека, о странностях законов природы и человеческой психологии.

Дизайнер обложки Изя Шлосберг

Редактор Л. И. Моргун

© Павел Амнуэль, 2022

© Изя Шлосберг, дизайн обложки, 2022

ISBN 978-5-0056-2216-7 (т. 11)

ISBN 978-5-0056-1581-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Павел Амнуэль

^{Собрание сочинений в 30 книгах}

Книга 11.

КОНЕЧНАЯ ОСТАНОВКА

Содержание

П. Амнуэль. Две аксиомы

Монастырь

Конечная остановка

Полет сокола

«Я пришел вас убить»

«Я уже бывал здесь…»

_{Все права на электронную версию книги и её распространение принадлежат автору — Павлу Амнуэлю. Никто не имеет право каким-либо образом распространять или копировать этот файл или его содержимое без разрешения правообладателя и автора.}

© Амнуэль П. Текст

© Шлосберг И. Обложка

П. Амнуэль

Две аксиомы

15 апреля в «Окнах» была опубликована статья лауреата Нобелевской премии по физике, академика РАН Виталия Лазаревича Гинзбурга «Несколько замечаний об атеизме, религии и еврейском национальном чувстве».

«Религия, — пишет академик В.Л.Гинзбург, — это пережиток научного невежества». И далее: «…со временем, хотя и очень не скоро, религия повсеместно отомрет…».

Виталий Лазаревич — убежденный атеист. Всю свою сознательную жизнь (сейчас академику 88 лет) он посвятил научным исследованиям, которые необходимо подразумевают у того, кто ими занимается, активное чувство сомнения, неудовлетворенности — это качество помогает стремиться к новому, строить гипотезы, ставить эксперименты. В общем, искать то, что называют истиной. Для атеиста-физика истина — это соответствие практике, то, что доказано с помощью опыта и объясняющей опыт теории, то, что не противоречит ранее изученным законам природы, не отменяет, а дополняет их. Истина — это то, что с неизбежностью вытекает из принятых в науке аксиом.

В списке принятых наукой аксиом нет аксиомы о существовании Бога.

Однако, то, что представляется элементарным академику В.Л.Гинзбургу, не очевидно для очень многих современных читателей, в том числе и читателей газеты «Вести». То и дело на страницах печатных изданий и экранов телевизоров приходится читать и слышать нечто противоположное: «Современная ортодоксальная наука — пережиток, а ученые-атеисты мешают правильному пониманию мироздания… Со временем, хотя, возможно, и не скоро, атеизм повсеместно отомрет»…

Для любого верующего человека вопрос о существовании Бога не стоит — с детства усвоенная система ценностей любой религии (не только монотеистической) покоится на главной и не оспариваемой аксиоме о том, что Бог — есть.

Казалось бы, о чем тут спорить? Возможно ли вести сколько-нибудь осмысленную дискуссию о том, на самом ли деле между двумя точками можно провести прямую линию и притом только одну? Наш повседневный опыт показывает, что две точки можно соединить единственной прямой линией, но никто не запрещает принять в качестве аксиомы противоположное утверждение и построить геометрическую систему (абсолютно непротиворечивую!), в которой две точки соединяются бесконечным количеством прямых линий. Или систему, в которой прямых линий нет по определению.

Спорить, повторяю, тут не только не о чем, но и бессмысленно, потому что в ту или иную аксиоматическую систему можно лишь поверить. Невозможно ДОКАЗАТЬ правильность принятой вами системы аксиом — аксиомы есть аксиомы, они не доказываются. Доказательства аксиом невозможны в принципе.

Первые четыре аксиомы геометрии никем пока не оспаривались, никому не приходило (повторяю — пока!) в голову строить геометрический мир, в котором математическая точка, скажем, имеет конечные размеры. Точка размеров не имеет — это аксиома, так мы приняли. И параллельные прямые не пересекаются, но полтора века назад ничто не помешало Николаю Ивановичу Лобачевскому принять другую аксиому: параллельных прямых вообще не существует, все линии расходятся. А Бернхард Риман взял на вооружение противоположную аксиому: параллельных линий нет, все линии в конце концов пересекаются. Ни здравый смысл, ни наблюдения окружающей природы не заставляли их изменить своего мнения. Они создали новые геометрические системы на основе своей аксиоматики, геометриями Лобачевского и Римана математики и физики пользуются в повседневных расчетах, хотя никто и никогда не наблюдал в природе, чтобы две параллельные прямые вдруг сошлись или разошлись в разные стороны.

И все нормально. Но есть единственная пара аксиоматических систем познания, где, несмотря на очевидную бессмысленность, споры о правомерности и доказуемости аксиом продолжаются по сей день и, более того, от года к году приобретают все большее ожесточение. Боюсь, что в конце концов дойдет до прямого рукоприкладства, поскольку по понятным причинам иным способом невозможно «доказать» правильность той или иной системы аксиом.

Речь идет об аксиоме существования Бога.

* * *

Наука в своем развитии пережила несколько этапов. На одном из них (в поздние средние века) науку питали, в основном, монастырские монахи, хранившие знание прошлого и умевшие анализировать природные явления. Они, конечно, верили в Бога, уповали на Его милости, но в своих исследованиях в области химии, физики или математики в гипотезе о существовании Всевышнего все-таки не нуждались и, если и обращались к Творцу, то не для обоснования научного открытия, а примерно так, как уже в ХХ веке советские ученые в каждой научной статье прославляли имя Сталина — формально и не по делу.

Великие ученые, даже веря в Творца, никогда не позволяли себе смешивать две аксиоматические системы. Как говорится, суп отдельно, а мухи отдельно. Ньютон был верующим человеком, но где в «Основах натуральной философии» можно найти ссылки на то, что тот или иной закон природы — творение Божие? Все выводы делались по строгим правилам логики, физики, математики, для которых аксиома присутствия Бога не была необходимой. Ни Ньютон, ни его великие предшественники и последователи этой аксиомой и не пользовались в научных изысканиях. Настолько не пользовались, что вера в Творца не мешала средневековым монастырям стать прибежищами научной мысли.

Верующим человеком был Джордано Бруно, он истово служил матери-церкви, что не мешало ему в своих научных исследованиях придерживаться видимой ему истины, а не церковных догматов. В науке Бруно не нуждался в гипотезе Бога, что и привело его на костер (были и другие причины разрыва Бруно с католическими приорами, к науке отношения не имевшие, но и с именем Бога связанные чрезвычайно слабо).

Лаплас, сказавший как-то Бонапарту: «В гипотезе Бога я не нуждаюсь», был вовсе не атеистом, в существование Всевышнего он верил, но в картине мироздания, созданной им методами науки, Богу места не находил — мироздание было логично и объяснимо без того, чтобы вносить в схему лишнюю и, вообще говоря, дестабилизирующую силу — Творца.

В те годы — да и в более поздние времена — представлялось вполне естественным быть верующим человеком, ходить в церковь, молиться по канонам своей религии и при этом, занимаясь наукой, никак не использовать в своих построения имени того, кому только что молился и поклонялся.

Можно привести пример из ХХ века: астроном и космолог Франсуа Леметр, в 1929 году предложивший гипотезу Большого взрыва, был каноником, профессором Папской академии в Ватикане, человеком безусловно верующим, но в своей работе, создавшей эпоху в развитии космологии, имени Творца не использовал, к гипотезе его существования не прибег, и проблему происхождения Большого взрыва решал не на богословском уровне («И отделил Бог свет от тьмы»), а на сугубо научном — в то время ответа на вопрос «Почему произошел Большой взрыв?» наука дать не могла, и Леметр ответа не дал, хотя ведь вполне мог, будучи человеком верующим, это сделать. «А Большой взрыв устроил Творец в милости своей, решив создать нашу Вселенную», — примерно так мог написать Леметр в своей статье и не погрешил бы против своей религии, но тем самым немедленно определил бы свою статью, как не имеющую ничего общего с наукой.

Это в Советском Союзе, где наукой управляла не объективная истина, а государственная идеология, о профессоре Леметре писали не иначе, как об аббате: «Аббат Леметр придумал теорию создания Вселенной из кокона». Советская наука не могла допустить, чтобы мироздание возникло в какой-то определенный момент времени, потому что за этим утверждением неизбежно следовало задать вопрос: «Почему это произошло?» Разумеется, ничего антинаучного в таком вопросе не было, естественный вопрос, сейчас космология как раз и занимается поисками ответа, опять-таки ни в малейшей степени не привлекая к этому поиску имени Бога, иначе ведь и самого поиска не было бы: «Кокон Вселенной создал Бог в милости своей» — и точка, дальше исследовать нечего.

По понятиям советской науки нельзя было даже ставить вопросы таким образом, чтобы одним из вариантов ответа было бы: «Так создал Бог». Понятно, что ни один ученый (верующий или атеист — неважно) не пришел бы к такому заключению, потому тем самым он порвал бы все отношения с наукой. Но это понятно было ученым Запада, а в СССР, где слово «Бог» невозможно было употребить даже в сослагательном наклонении, научная проблема «начальной точки» в мироздании не могла рассматриваться в принципе. Мироздание не могло иметь начала, потому что начало ассоциируется с Богом, а Бога нет, и значит, Вселенная бесконечна в пространстве и времени.

Именно в СССР возникло понятие «воинствующий атеизм», которое впоследствии приобрело ругательный оттенок — вполне естественно, определение «воинствующий» требовало от простого неверия в существование Творца непременно борьбы против всех, кто в Творца верил. В мире двух аксиом советский ученый не только должен был выбрать непременно одну («не верю!»), что было бы естественно для научного работника (и не обязательно в личном плане), но «с оружием в руках» бороться против тех глупцов, кто в ХХ веке, веке атома и полетов в космос (и ведь серьезно спрашивали у первых космонавтов: «А Бога вы в космосе видели?» Они, понятно, отвечали: «Нет»), продолжает верить в существование какой-то Высшей силы, без которой наука прекрасно обходится.

Наука-то обходится, но вера в Бога к науке не имеет никакого отношения. Как, кстати, и к религии. Это просто выбор одной из жизненных аксиом — выбор этот может быть осознанным, основанным на собственном духовном (в том числе мистическом) опыте, а может быть не осознанным, если человек с раннего детства воспитывался в определенной среде, привык в этой среде жить и аксиомы, принятые в это среде, воспринимать, как собственные.

Воинствующий атеизм советского толка, похоже, действительно исчезает вместе с его носителями. Но «свято место пусто не бывает»: место воинствующего атеизма занял воинствующий теизм, что нисколько не лучше.

* * *

История науки связана с постоянным искушением выбора. Представьте себе физика начала позапрошлого века, ничего не знающего о законах электродинамики. Он наблюдает потрясающую гармонию в мире, где заряды притягивают друг друга, будто планеты, и не понимает, как это возможно. Какой должна быть его реакция? Только Бог мог создать такую гармонию.

Развитие науки — это последовательная смена эмоций: восхищение перед очередным открытием (разве слепая и тупая природа могла?..) сменяется поисками объяснений и обнаружением разгадки, за которым следует новое удивительное открытие. Ученый, который не останавливается в восхищении перед новой загадкой природы, на мой взгляд, — плохой ученый. А ученый, который останавливается перед этой загадкой, да так и застывает, повторяя «вот создание Божие», — это не ученый вообще.

Исследователь, переставший верить в материалистическое объяснение эволюции человека, никогда, конечно, эту эволюцию объяснить не сумеет. Он остановился в восхищении, а нужно, восхитившись, продолжать поиск.

Принятие аксиомы существования Высшей силы объясняет любую научную загадку. И эволюцию человека, и разбегание галактик, и обнаружение скрытых текстов в Торе. И вообще все, что мы еще не открыли во Вселенной. Следует ли из этого, что Высшая сила действительно существует? Нет, ибо сказанное — не доказательство, а всего лишь неумение (зачастую — нежелание) человека верить в то, что непознанное сегодня будет познано завтра. Как были познаны законы электродинамики, квантовой физики и так далее.

* * *

«Но, — скажет недовольный читатель, — истина-то одна! И кто-то должен быть прав. Либо атеист, либо верующий».

Согласен. Только думаю, что доказать правоту идеализма или материализма вряд ли удастся. Ибо тогда придется ДОКАЗАТЬ, что есть Бог или Высший разум — методами материалистической науки. А это, как мы уже вроде бы поняли, невозможно. Или придется ДОКАЗАТЬ теологическими изысканиями, что Бога нет — а это, ясное дело, тоже невозможно по определению. Поэтому быть материалистом или идеалистом — вопрос выбора, и одна из целей этой статьи в том и состоит, чтобы дать читателям, еще свой выбор не сделавшим, материал для размышлений. По сути — материал для выбора аксиоматики: поверить ли в Высшую силу, управляющую природой, или в саморазвитие материального мира.

* * *

Мне приходилось встречаться с утверждениями о том, что научное доказательство факта «мир существует больше, чем 5700 лет» — наивное убеждение человека, с современной наукой по-настоящему незнакомого. В газетной статье нет места приводить многочисленные археологические, физические, астрономические и прочие доказательства противного, которые, естественно, для верующего доказательствами быть не могут.

К примеру, согласно иудаизму, человек был создан на шестой день Творения и произошло это 5764 года назад. А Вселенная была, соответственно, создана шестью днями раньше. Этот факт неоспорим, с точки зрения религиозного еврея, так же, как для физика неоспорим закон сохранения энергии в замкнутых системах. Но как согласовать этот возраст с известным в науке положением о том, что после Большого взрыва минули примерно 13,7 миллиардов лет?

«С точки зрения иудаизма ясно, — говорит человек, верящий в Творца, — что во время сотворения мира все процессы текли по-другому, и все, что было создано за шесть дней творения, может сейчас — исходя из современных скоростей этих процессов — показаться нам миллионами лет».

Так смешиваются две системы аксиом. Религиозные пытаются использовать в своих целях выводы науки, сделанные в пределах совершенно другой аксиоматики, и зачастую так же поступают и ученые, используя в научных трудах сведения из Торы и священных книг иных религий.

Классический пример, на мой взгляд, — поиск в тексте Торы скрытых слов с помощью компьютера.

Вот уже более двух десятилетий несколько групп ученых (среди которых есть люди, глубоко религиозные) исследуют текст Торы на предмет выявления в нем скрытых слов и выражений. Велись такие исследования, конечно, и в прежние времена (достаточно вспомнить Каббалу, гематрию и т.д.), но в конце ХХ века для этой цели стали использовать компьютеры, и проблема перешла на качественно иной уровень.

Действуя по программе, исследователи Торы обнаружили в ней упоминания о видных раввинах и мудрецах прошлого, включая даты их рождения и смерти (естественно, в буквенном еврейском коде), упоминания об известных исторических событиях и так далее. К примеру, в дни первой Войны в заливе в тексте Торы были обнаружены слова «Саддам», «русские СКАДы» и даже дата начала операции «Буря в пустыне». О Сталине в тексте Торы сказано, что он параноик, и именно это обстоятельство лично меня убеждает не в том, что Тора была написана Творцом (ибо кто, кроме него, мог в давние времена знать, что произойдет в мире через несколько тысяч лет?), а в том, что речь в данном случае идет о математической загадке — и не более того.

Слово «паранойя» исследователи искали в сочетании со словом «Сталин» в те дни, когда популярной была историческая версия о психической болезни тирана. Искали — и нашли. Сейчас эта версия опровергается, современные историки полагают, что Сталин был психически вполне здоров. И что теперь делать с найденным в Торе текстом?

Или — почему Творец использовал в тексте Торы для обозначения иракских ракет слово «скады» — сугубо служебный термин, придуманный аналитиками НАТО? Ведь настоящее название этих ракет — СС-20, и Творец должен был это знать…

Иными словами, речь идет, на мой взгляд, не о теологической, а о сугубо лингвистической и математический загадке, связанной с языком иврит — одним из самых компактных языков на планете. К тому же, исследователи не пытались искать в текстах нужные им слова, задавая не постоянные, а переменные буквенные интервалы. Ведь тогда в ЛЮБОМ (достаточно длинном) тексте можно было бы обнаружить ЛЮБЫЕ заданные слова!

Сугубо научная проблема: как объяснить, что в тексте книги удается обнаружить упоминания о событиях, о которых автор, не будучи Творцом, знать не мог? Если это действительно проблема научная, то решаться должна в рамках научной аксиоматики: Бога нет, речь идет о лингвистической загадке, в ней и предстоит разобраться. Я уверен, что в будущем, когда структура иврита будет понята лучше, чем сейчас, проблема эта будет решена. Но на сегодняшний день согласен — наука ее решить не может.

Атеист скажет: не может сегодня, сможет завтра или через сто лет. Человек верующий ответит: Тора написана Богом.

Но ведь для верующего это и так было аксиомой! Попытка поиска скрытых текстов в Торе — попытка ДОКАЗАТЬ то, что доказано быть не может.

Это типичная попытка привлечения аксиомы из одной системы для решения проблемы, обнаруженной совершенно в иной системе! Перед религиозным ученым всегда стоит такая опасность — в какой-то момент, спасовав перед сложностью научной проблемы, остановиться и воскликнуть: а это уже по воле Божьей!

Насколько я понимаю, такой вывод свидетельствует не о мудрости ученого, а о его слабости и недостаточной уверенности в научных методах, способных справиться с любой проблемой в рамках сугубо научной аксиоматики.

* * *

Приходилось слышать: Эйнштейн говорил о Боге, который… Хойл говорил… Да, говорили — и Хойл, и Эйнштейн, и другие известные ученые. Эйнштейн говорил о том, что «Бог изощрен, но не злонамерен», и о «Боге, играющем в кости».

Говоря о Боге, играющем в кости, Эйнштейн имел в виду свое неприятие идей квантовой физики. Ему казалось несуразным, что в мире элементарных частиц главенствует принцип вероятностей, а не классический детерминизм. Из слов, сказанных Эйнштейном, не нужно делать вывод о том, что великий физик верил в Бога — речь идет всего лишь об образном выражении (атеисты, между прочим, не намного реже верующих говорят «Слава Богу!» или «Не дай Бог!», не вкладывая в свои слова религиозного смысла).

В большинстве случаев упоминание ученым Высших сил вовсе не говорит о том, что автор верил в Творца, когда говорил о своем восхищении тайнами мироздания. Могу, к примеру, вспомнить восхищенные слова известного советского астрофизика Иосифа Самуиловича Шкловского, для которого таинства мироздания были предметом преклонения. Более, чем кто бы то ни было, он представлял, насколько мало мы еще знаем об устройстве Вселенной и насколько гармонично это устройство. Слушая его выступления, иной человек мог сделать вывод о том, что Шкловский был верующим. Ни в коей мере! Он прекрасно отдавал себе отчет в том, что пройдет еще много веков прежде, чем человек подступится к пониманию сущности Вселенной.

Иосиф Самуилович верил в то, что это произойдет. Многим другим (и ученым, кстати, тоже) этой веры в возможности собственной науки и не хватает.

* * *

Выбор аксиомы не может быть навязан разумному человеку. Младенец выбирать не способен, и если он живет в мире, где аксиома уже выбрана, он впитывает этот выбор с молоком матери и живет с ним, чаще всего не задавая себе больше вопроса о том, почему его жизнь протекает в рамках именно этой аксиомы, а не противоположной.

Вера в Бога и атеизм — личный выбор каждого, личный духовный труд. Наука и религия — нечто иное, это человеческие институты, способы познания мира.

Вовсе не обязательно верить в Бога, чтобы посещать мечеть, церковь или синагогу, совершать определенные ритуалы и следовать определенным заветам. Всем нам прекрасно известны (даже и среди собственных знакомых) люди, которые на «доисторической» не верили ни в Бога, ни в черта, а здесь, через неделю после приезда, надели кипу и пошли в синагогу, «чтобы не выделяться и быть как все». Все мы видим по телевизору, как в России бывшие секретари ЦК КПСС ходят в храмы и крестятся на иконы. Вряд ли и наши доморощенные иудеи, и тамошние новые христиане вдруг сменили «ориентацию», от одной аксиомы перешли к другой. Они стали людьми религиозными, но стали ли верующими?

Вовсе не обязательно в Бога не верить, чтобы заниматься наукой, в которой принята аксиома о том, что Бог, даже если он есть, к возникновению и развитию Вселенной не имеет ни малейшего отношения и никаким образом себя не проявляет.

В уме верующего ученого (если это настоящий ученый, не мыслящий себе жизнь без научных исследований) не возникает шизофренической раздвоенности. Свое личное «Верую!» он никак и никогда не привносит в научный эксперимент, в создание научной теории, даже если эта теория касается первых моментов после Большого взрыва или сути явления зарождения в нашей Вселенной. Я знаком с верующими израильскими астрофизиками, занимающимися проблемами эволюции звезд, оперирующими в своих статьях временными масштабами в сотни миллионов и миллиарды лет и знающими при этом, что из Торы следует: мир был создан Всевышним всего 5764 года назад.

Атеизм и вера в Бога — личный внутренний выбор, в который никто не имеет права вмешиваться, как никто не вправе без разрешения хозяина врываться в запертое жилище.

Наука и религия — выбор общественный, и выбравший подчиняется принятой в данном институте аксиоме.

«Воинствующий атеизм», культивировавшийся в СССР, был таким же извращением отношений науки и религии, как многое другое в «обществе победившего социализма». Атеизм не может быть воинствующим, потому что никого нельзя заставить насильственным путем (воинствующий, естественно, — насильственный) отказаться от веры в Бога независимо от того, была эта вера личным выбором человека или привычкой, впитанной с младенчества.

Вера в Бога тоже воинственной быть не может — заставить человека поверить невозможно. Тем не менее «воинствующая вера» существует в нашем безумном мире — всем известны случаи, когда исламисты заставляли пленных советских солдат (а в последнее время — людей, попавших в заложники) переходить в ислам во имя спасения собственной жизни.

Оба этих явления — «воинственный атеизм» и «воинственная вера» — друг друга стоят, поскольку происходят они из общего источника: насилия над личностью.

* * *

Науке свойственно сомнение. Науке свойственно выдвигать разные предположения по поводу возможного решения проблемы и принимать такое решение, которое не только соответствует всем известным фактам, не только все эти факты объясняет, но еще и на основе уже известного предсказывает новые, ранее неизвестные, факты и явления, и, кроме того, не противоречит ранее выведенным теориям.

Новая научная идея может, как любят говорить журналисты, «перевернуть наши представления о мироздании». Да, представления, философские взгляды могут измениться, но уже существующие, проверенные опытом и подтвержденные им научные теории не опровергаются — они дополняются новыми идеями, но обязательно сохраняют свою основу. Теория относительности не опровергла механику Ньютона, а дополнила ее для случая движения с субсветовыми скоростями. Теория Дарвина не опровергла Линнеевскую классификацию видов, а нынешняя биология не опровергает Дарвиновскую теорию, как об этом часто говорят, но дополняет принцип естественного отбора другими биологическими законами, во времена Дарвина не известными.

В научной дискуссии невозможно (и я никогда не встречался с таким) утверждение: «Это может быть ТОЛЬКО так! А те, кто не думает ТАК, находятся во власти мифов». Ученый всегда понимает, что, пока нечто не доказано, не подтверждено экспериментом, не легло в теоретический базис, то об этом «нечто» можно говорить только как об одной из возможных гипотез.

* * *

Атеисты и верующие познают мир, используя противоположную аксиоматику. Поскольку речь идет об аксиомах, то НЕЛЬЗЯ утверждать, что одна группа права, а другая — нет.

Многие светские относятся к религиозным евреям чуть ли не с ненавистью по той причине, что «харедим» ведут отличный от всех образ жизни, не служат в армии, требуют денег на «пустое занятие» — изучение всего лишь одной Книги, и так далее.

Но ведь и среди светских людей есть немало (очень даже немало!) таких, кто занимается не менее «пустым» делом. Вообще говоря, даже среди весьма уважаемых ученых есть такая весьма уважаемая прослойка. Я имею в виду, к примеру, тех же астрофизиков, космологов и других представителей фундаментальной науки. Какую пользу народному хозяйству приносят эти люди? Да никакой — астрофизика не имеет практического применения, и если мы будем точно знать, что в центре квазара 3С273 находится черная дыра, «средний» гражданин лучше жить не станет. Академик Арцимович говорил, что наука есть «удовлетворение личной любознательности ученого за счет государства». И был прав.

Но общество никогда не отказывало фундаментальной науке в праве на существование, более того — тратило (и надеюсь, будет тратить) на астрономические исследования астрономические же суммы, ведь один большой телескоп стоит не один миллион долларов, я уж не говорю о стоимости космического телескопа «Хаббл», рентгеновских спутников или автоматических межпланетных станций.

Так почему же общество не относится к верующим хотя бы так же, как к людям особой профессии, которые желают хорошо выполнять свои профессиональные обязанности? Но выполняют их в рамках ДРУГОЙ системы аксиом познания Вселенной. Астрофизики изучают квазары или галактики, «харедим» — Тору. Астрофизики ведут дискуссии о том, как распространяется свет в окрестностях черных дыр, и кому еще, кроме самих астрофизиков, это нужно? Но ведь исследования в области астрономии и квантовой физики тратятся суммы, которые в мировом масштабе значительно превышают то, что запрашивают на свои ешивы «харедим»!

Каждый занимается тем, что ему интересно. Ученым-космологам интересно разгадывать загадки строения Вселенной, и на нынешнем этапе развития цивилизации этот интерес совпал с интересами общества. Общество согласно подобные исследования финансировать (кстати, сейчас — все меньше и меньше, фундаментальные исследования во многих странах, не только в Израиле, испытывают трудности с финансированием), поскольку понимает, что время от времени то, что считалось бесполезным, неожиданно приводит к сугубо практическим результатам. Как исследование атомного ядра привело к созданию ядерного оружия и энергетики.

А религиозным людям интересно (и жизненно важно!) изучать Тору, именно в этой книге, а не в «книге природы», отыскивая ответы на все фундаментальные вопросы бытия. Это их право. Более того, это нормальный подход к проблеме познания в рамках выбранной системы аксиом. В наше время этот подход находится вне рамок общественного интереса. Раньше было иначе. Может быть, в будущем ситуация изменится опять? Не знаю. Мне, как атеисту, этого не хотелось бы, но я понимаю, что не мое желание определяет путь развития цивилизации, а объективные тенденции.

Объективные же тенденции таковы, что мир сейчас переживает процесс религиозного возрождения. Возможно, это явление временное, ибо все временно в этом мире. Но до какой стадии этот процесс дойдет прежде, чем верх возьмут противоположные тенденции? Не думаю, что кто-то даст ответ. Фантасты, кстати, уже пытались, и в фантастике можно найти произведения, в которых описан сугубо теократический мир ХХХ века — прочитайте, к примеру, очень интересную повесть Р. Хайнлайна «Если это будет продолжаться…» Повесть, кстати, написана полвека назад — фантастика уже тогда улавливала тенденции, ставшие для общества очевидными лишь сегодня.

Поэтому, как мне кажется, проблема взаимоотношений между религиозными и светскими вовсе не та, какой она представляется самим светским людям.

* * *

Если использовать термины из иудаизма, то я бы ввел понятие о кошерности. Наука должна быть кошерной, как и религия. Нельзя смешивать в одной посуде молочное и мясное, но и в дискуссиях о природе мироздания противопоказано смешение двух аксиоматических систем.

Я, кстати, не знаю, есть ли на самом деле Бог. Я просто в него не верю. Не потому, что это кем-то доказано. Это не может быть доказано, потому что аксиомы не доказывают. Науке же, к которой я имею некоторое отношение, гипотеза о Боге не нужна, как не нужна была еще Лапласу.

Невозможно создать непротиворечивую систему знаний, утверждая сначала, что Бога нет, а затем вводя эту гипотезу для некоторых, не познанных пока случаев.

А верить в Него или нет — личное дело каждого.

Нелегкий выбор аксиомы

Вести-Окна, 30 декабря 2004, стр. 46—48

После того, как 28 сентября 2004 года в «Окнах» была опубликована моя статья «Две аксиомы» (затем эта публикация появилась в интернете на популярных сайтах «Русский переплет», «Пирамида» и др.), в мой адрес поступили десятки писем от читателей. Я не рассчитывал на такой резонанс — статья не призывала спорить о взаимоотношениях науки и религии, в ней всего лишь утверждалось, что каждый человек, обладая, как известно, свободой выбора, волен сам для себя решать — верить ему в Бога или нет. Доказывать правильность своего выбора не нужно — человек выбирает для себя определенную жизненную аксиому и живет с этой верой в душе.

Каждый выбирает для себя… Для себя — и только. И никто не вправе вмешиваться, если выбор уже сделан.

Я полагал, что спорить тут не о чем. Лично я в Бога не верю, это мой выбор, и у меня нет никакого права его кому бы то ни было навязывать, убеждать кого бы то ни было в том, что именно эта аксиома верна, а другая — Бог существует! — нет. Аксиома не может быть верной или неверной. Аксиома — это принятое без доказательств и без какой бы то ни было аргументации допущение, на котором затем возводятся гигантское здание собственного мироощущения, система познания, этические и моральные надстройки.

Я полагал, что спорить не о чем, как невозможно спорить о том, чья аксиома о параллельных прямых — Евклида, Лобачевского или Римана — лучше и правильнее. «Разумеется, евклидова», — может сказать кто-нибудь и ошибется, потому что с формально-логической точки зрения ни одной из этих аксиом невозможно отдать предпочтение, каждая из них непротиворечиво и однозначно описывает собственную геометрическую систему, а в какой из них конкретно мы с вами обретаемся, вам сейчас не скажет никто, а, возможно, никто никогда и не скажет, несмотря на всю кажущуюся очевидность и применимость в нашей обыденной жизни евклидовой геометрии с ее единственной парой параллельных прямых.

Я полагал, что спорить здесь не о чем, но многочисленные письма читателей (не только после статьи в «Вестях», но и после интернетовских публикаций) показали, что не все так просто. Большинство обвинило меня в том, что я выбрал «неправильную» аксиому. Понятно, что обвинители выбрали аксиому «правильную» — эти люди в Бога верят и уверены не только в том, что Он существует, но и в том, что Он, конечно, все видит, все знает и, следовательно, непременно накажет в той или этой жизни мой «неправильный» выбор.

Как можно не верить в Творца, — говорят они, — если…

И далее следует обычно, во-первых, перечисление чудес, каковые никак не могли произойти на свете без Его личного вмешательства и участия, а во-вторых, перечисление имен великих ученых, которые много сделали для развития человеческой цивилизации и познания Вселенной и в то же время были набожны и верили в Создателя.

Оставлю без ответа наполненные пафосом вопросы типа «Да как вы, еврей, могли стать атеистом?». Предполагается, видимо, что, поскольку еврей и иудей — понятия, согласно нашей религии идентичные, то невозможно быть евреем и не верить в Творца. Да, невозможно — согласно одной системе аксиом. Вполне возможно — согласно другой, противоположной, системе. А поскольку выбор аксиоматики — дело сугубо личное, добровольное и в аргументации не нуждающееся, то и этот спор представляется мне равно бессмысленным и беспредметным.

Однако, поскольку читатели начали спорить со мной и друг с другом о том, что, вообще говоря, логическому анализу не поддается, возникла все-таки необходимость разобраться. Прояснить я могу лишь собственную точку зрения, поскольку в мою задачу не входит (и не может входить) убеждение кого бы то ни было в том, что мой или его выбор аксиоматики неверен или нуждается в изменении.

* * *

Начнем с чудес — с тех всеми признанных явлений, которые невозможно объяснить без Божественного вмешательства. Замечу для начала, что ни одно из таких чудес не может — по мнению не только атеистов, но и ученых-богословов — служить, как полагают некоторые мои оппоненты, ДОКАЗАТЕЛЬСТВОМ существования Творца. Для верующего человека эти чудеса естественны, поскольку доказывают не факт Его существования (зачем доказывать аксиому?), а Его любовь к своему творению, что, согласитесь, далеко не одно и то же. Для атеиста же чудеса являются научной загадкой, которая, вероятно, не может быть решена сейчас, при современном развитии средств исследования, но непременно окажется решена в будущем — близком или отдаленном.

Одно из главных чудес, на которое обычно ссылаются оппоненты, — происхождение человека. «Давно доказано, — читаю в письме, — что материалистическая теория Дарвина потерпела крах. Она не в состоянии объяснить, как возникла на Земле жизнь. Понятно, что мы произошли не от обезьяны. От кого же тогда? Невозможно объяснить происхождение человека иначе как Божественным актом творения».

И еще: «Все в живой природе развивается от простого к сложному. От примитивных форм жизни к разуму. Где тот механизм, который способствует этому процессу? Физики говорят, что энтропия может лишь возрастать, Вселенная стремится к тепловой смерти, а само существование жизни этому противоречит. Невозможно объяснить эволюцию природы без вмешательства Высшей силы».

Если читатель не забыл, в статье «Две аксиомы» я писал: «Ученый, который не останавливается в восхищении перед новой загадкой природы, на мой взгляд, — плохой ученый. А ученый, который останавливается перед этой загадкой, да так и застывает, повторяя „вот создание Божие“, — это не ученый вообще».

Многие мои оппоненты предлагают поступить именно так: застыть в восхищении перед научной загадкой, воскликнуть «Вот создание Божие!» — и закрыть науку. К тому же, никто пока теорию происхождения видов и естественного отбора не опроверг. Да, у дарвинизма есть (и всегда были) трудности, трудности есть у любой научной теории — в том числе у вроде бы совершенно надежно доказанной теории относительности. Я понимаю коллег-журналистов, которые для повышения интереса к своим публикациям сочиняют заголовки типа «Дарвин был неправ!» или «Теория эволюции опровергнута!». Но к науке это отношения не имеет. В той же статье «Две аксиомы» я писал и хочу повторить еще раз: «Теория Дарвина не опровергла Линнеевскую классификацию видов, а нынешняя биология не опровергает Дарвиновскую теорию, как об этом часто говорят, но дополняет принцип естественного отбора другими биологическими законами, во времена Дарвина не известными».

Ученый — в том числе верующий! — не может сказать: «Невозможно объяснить то-то и то-то иначе как актом Божественного вмешательства». Верующий ученый и без того прекрасно знает, что все в природе проникнуто Божественным духом. И если получены доказательства того, что современный человек является потомком неандертальцев (или кроманьонцев, что тоже не исключено), живших много тысячелетий назад, то верующий ученый примет это доказательство к сведению и будет уверен, что на то была Божья воля. Но он не оставит своих исследований, не оставит попыток дойти до сути, до реальной первопричины появления человека, и добьется ответа на поставленный вопрос, и будет убежден в том, что вела его по этому пути воля Творца, которому лучше знать, как представить научному познанию видимый путь развития человечества.

Не вижу тут никаких противоречий. Верующий ученый верит в истинность своей аксиомы, но не пренебрегает всеми законами и принципами науковедения.

Если даже теория естественного отбора потерпит полный крах (чего в реальности не происходит), то и это ДОКАЗАТЕЛЬСТВОМ Божьего промысла не станет — ученые придумают другую гипотезу происхождения видов, где ни слова не будет о Божественном вмешательстве. И верующие ученые, будучи убеждены, что все происходит по воле Творца, станут вместе со своими коллегами-атеистами эту новую теорию разрабатывать, все дальше погружаясь в археологическое прошлое нашей планеты в поисках то «недостающего звена», то «пралюдей» или обсуждая возможность возникновения первых бактерий в первичном земном океане.

Все в природе развивается от простого к сложному, и этому стоит, конечно, удивляться. Теория тепловой смерти Вселенной была популярна сто лет назад, и великий физик Людвиг Больцман даже покончил с собой, будучи не в состоянии примирить собственную идею с видимым благополучием Вселенной и эволюцией живых существ (боюсь, впрочем, что истинной причиной гибели ученого стали не эти противоречия, а более реальная душевная болезнь, которая свела в могилу не только Больцмана, но многих других творческих личностей).

Нужно, однако, иметь в виду, что к состоянию максимальной энтропии стремятся лишь закрытые термодинамические системы, чего нельзя сказать ни о нашей Вселенной в целом, ни о любой ее части, обязательно обменивающейся энергией с другими частями. Более того, наша Вселенная (и любая ее часть) не являются не только закрытыми системами, но и равновесными не являются тоже. И следовательно, вообще говоря, идея о непременном увеличении энтропии (и тепловой смерти) попросту неприменима в реальной жизни. Эволюция же неравновесных открытых термодинамических систем лишь сейчас изучается на достаточном экспериментальном и теоретическом уровнях. В частности, принцип саморазвития природных систем стал одним из основных научных принципов.

Разумеется, даже в том случае, если методами науки будет вполне определенно доказано, что все в природе развивается от простого к сложному и что принцип увеличения энтропии — лишь частный случай более общего физического принципа, все это ни в коей мере не будет ни доказательством, ни опровержением существования Высших сил.

Впрочем, взаимное непонимание возникает порой попросту из-за неправильного или слишком вольного использования терминов. К примеру, в одной из статей доктор физико-математических наук В. Летохов назвал законы самоорганизации сложных систем «Божественным промыслом». Будучи атеистом, физик всего лишь хотел сказать, что законы эти чрезвычайно важны для понимания развития материи во Вселенной. Это ведь действительно поразительная вещь — элементарные частицы складываются в атомы, атомы образуют молекулы, из молекул возникают живые организмы, которые, в свою очередь, образуют стада и социальные группы… Движение от простого к сложному можно продолжить и дальше — к еще не обнаруженным сообществам инопланетных разумов и даже многочисленным разумным вселенным. Таков закон природы — открытый уже, но пока не объясненный.

Точно так же физики пока не объяснили, почему, собственно, одноименные заряды отталкиваются, а разноименные — притягиваются, почему существует закон всемирного тяготения, почему скорость света составляет триста тысяч км/с, а не, скажем, двадцать километров в час… Физики не говорят о «Божественном промысле», полагая, что наука еще многого не знает, но, конечно, разберется в причинах всех явлений и законов природы, какими бы странными и чудесными они нам сегодня не казались.

* * *

Понятие чуда меняется не только оттого, что наука, развивая свои методы исследования, объясняет явления, недавно казавшиеся необъяснимыми. Понятие чуда изменилось сейчас до неузнаваемости еще и потому, что изменились — благодаря науке! — наши представления о структуре мироздания и, как следствие, о том, какие явления природы в этом мироздании принципиально возможны.

Является ли, к примеру, необъяснимым чудом и доказательством существования Высших сил и загробного мира явление перед вами на шумной и многолюдной улице Алленби человека, о котором вы точно знаете, что он уже умер — вы сами были несколько лет назад на его похоронах и выражали соболезнование вдове? Вы видите его в толпе, вы его узнаете, вы уверены, что не ошиблись… Но это невозможно, и вы, справившись с волнением, приходите все-таки к выводу, что обознались. Такое объяснение, даже если вы верите в Высший промысел, все-таки кажется вам наиболее приемлемым.

Наверняка с вами происходили такие — или аналогичные — встречи или другие столь же невероятные с точки зрения здравого смысла события. Возможно, именно одно из таких событий-чудес заставило вас в свое время переоценить собственное отношение к бытию Бога.

Если это так, то, значит, вам не известно о существовании в физике относительно нового направления — эвереттизма, названного по имени Хью Эверетта-мл., написавшего в 1957 году докторскую диссертацию на тему о ветвлении волновых функций. Волновые функции — понятие, казалось бы, сугубо квантово-физическое, к реальной жизни неприложимое, но из решения уравнений Шредингера, продемонстрированного Эвереттом, следует: если для элементарной частицы возможны несколько состояний, то не выбирается одно, а осуществляются все — но каждое в своей Вселенной. И сказанное относится не только к элементарным частицам, но и к любым их ансамблям — в том числе и к нам с вами.

Иными словами (и об этом я уже писал в статье «Разветвленное древо времени»), если, встав поутру, вы выпили чашку кофе, подумав перед этим «А может, лучше чаю?», то в момент, когда вы принимали решение, возник другой мир, в котором вы напились не кофе, а все-таки чаю.

И поскольку те или иные решения вы принимаете каждое мгновение, то каждое мгновение Вселенная ветвится, возникают новые и новые миры, в которых вы принимаете иные решения, совершаете иные поступки, и речь, конечно, идет не только о вас лично, но о всякой твари, и о всяком камне, который может скатиться по одному склону горы, а может — по другому…

Мироздание бесконечно сложно, и эвереттовские Вселенные — лишь одна из граней этой бесконечности, физически, как оказалось, вполне допустимая и чудом вовсе не являющаяся, поскольку объяснима научно.

И тогда ваша случайная встреча с покойным родственником — не чудо, явленное Творцом для того, чтобы вы поверили в Его силу, а то, что в эвереттизме называется склейкой: различные варианты реальностей не просто существуют раздельно друг от друга, но во множестве мест друг в друга проникают, и тогда в течение какого-то, обычно недолгого, времени вы наблюдаете то, что происходит в «соседнем» мире и, соответственно, можете случайно увидеть то, чего в вашем мире произойти не могло. Скажем, тот же ваш покойный родственник — в другой Вселенной, ответвившейся от нашей некоторое время назад, этот человек мог и не умереть от страшной болезни, мог даже не заболеть ею, и он, спокойно гуляя у себя, в своем варианте улицы Алленби, тоже был, возможно, немало удивлен, увидев в толпе вас, которого не встречал долгое время и о котором слышал такое… Впрочем, не будем о плохом.

Событий и явлений подобного рода в жизни каждого из нас происходило достаточно — уверен, что каждый читатель может вспомнить что-то, о чем он в свое время сказал: «Извините, обознался» или «Ну вот, показалось» и даже за чудо не посчитал, поскольку уверен был, что даже для чуда это явление слишком невероятно и фантастично. «Обознался», «показалось», «ошибся», «неправильно понял»… Вспомните, сколько раз вы произносили эти или подобные фразы!

Если бы вы остановили «покойника», заговорили с ним, убедились в том, что он каким-то странным образом все еще жив — согласитесь, это послужило бы для вас если не доказательством бытия Божия, то сильнейшим стимулом к тому, чтобы поверить в Провидение и Творца всего сущего. Хотя на самом деле это совсем вроде бы невероятное явление не доказывает существования Бога, а является лишь подтверждением одной из самых фантастических научных теорий нашего времени.

Оглянитесь вокруг — и вы увидите, сколько подобных чудес происходит ежедневно. В бесконечно сложном мире чудеса склеек и должны быть частыми — мы настолько к ним привыкли, что не обращаем внимания, полагая, что «нечто» — следствие нашей забывчивости (только что лежала вот здесь тетрадь и вдруг исчезла, а полчаса спустя опять оказалась на своем месте) или невнимательности (вроде бы я исправил ошибку в тексте, почему же она опять появилась?), или технической безграмотности (черт, током ударило — наверно, не нужно было соединять эти провода, но, с другой стороны, электричество ведь было выключено!).

Встречаясь с подобными чудесами, верующий скажет — «вот испытание Божие», атеист — «очередная эвереттовская склейка». Впрочем, верующий ученый, знакомый с теорией Эверетта, тоже согласится с тем, что имела место простейшая склейка реальностей, но добавит: «данная нам по воле Творца». И атеист, убежденный в том, что Высших сил не существует, не должен и не имеет никакого права спорить с этим утверждением — по той причине хотя бы, что не может в принципе это утверждение опровергнуть (как, естественно, и доказать, ибо аксиомы недоказуемы).

* * *

Что касается веры в Бога великих ученых, то здесь, боюсь, многие читатели и вовсе стали объектами недоразумения — точнее, мифа, сложившегося еще полвека назад, когда спор науки с религией (в советские времена) велся с многочисленными передергиваниями фактов и идей как со стороны «воинствующих атеистов», так и со стороны их верующих оппонентов, полагавших, видимо, что ссылка на авторитеты придаст больше веса их аргументам.

Чаще всего спорщики обращались к религиозным чувствам великого физика Альберта Эйнштейна и великого физиолога Ивана Петровича Павлова.

Чего только не приписывали Эйнштейну — он и атомную бомбу изобрел (хотя его роль в атомной гонке состояла лишь в том, что он подписал готовый текст, не им сочиненный — письмо президенту Рузвельту), он и в таинственном эксперименте со временем в годы Второй мировой войны принимал участие (хотя это и вовсе чистая фантастика). Ну, и в Бога Эйнштейн, конечно же, верил — как иначе, разве не ему принадлежит фраза о «Боге, играющем в кости» и о том, что «Бог изощрен, но не злонамерен»?

Да, были у Эйнштейна такие высказывания — в контексте его возражений по поводу вероятностной природы квантовомеханических процессов. К религии они имеют отношение не большее, чем наше обыденное «Бог с тобой!», ничего не говорящее о нашей вере в Творца или атеизме.

Эйнштейн неоднократно высказывался по поводу своего отношения к религии, эти высказывания можно найти в собрании его сочинений. Приведу довольно длинную цитату, чтобы не вырывать слов из контекста:

«Религиозные гении всех времен были отмечены этим космическим религиозным чувством, не ведающим ни догм, ни бога, сотворенного по образу и подобию человека. Поэтому не может быть церкви, чье основное учение строилось бы на космическом религиозном чувстве. Отсюда следует, что во все времена именно среди еретиков находились люди в весьма значительной степени подверженные этому чувству, которые своим современникам часто казались атеистами, а иногда и святыми. С этой точки зрения люди, подобные Демокриту, Франциску Ассизскому и Спинозе, имеют много общего…

Нетрудно понять, почему церковь различных направлений всегда боролась с наукой и преследовала ее приверженцев. Но, с другой стороны, я утверждаю, что космическое религиозное чувство является сильнейшей и благороднейшей из пружин научного исследования. Только те, кто сможет по достоинству оценить чудовищные усилия и, кроме того, самоотверженность, без которых не могла бы появиться ни одна научная работа, открывающая новые пути, сумеют понять, каким сильным должно быть чувство, способное само по себе вызвать к жизни работу, столь далекую от обычной практической жизни. Какой глубокой уверенностью в рациональном устройстве мира и какой жаждой познания даже мельчайших отблесков рациональности, проявляющейся в этом мире, должны были обладать Кеплер и Ньютон, если она позволила им затратить многие годы упорного труда на распутывание основных принципов небесной механики! Тем же, кто судит о научном исследовании главным образом по его результатам, нетрудно составить совершенно неверное представление о духовном мире людей, которые, находясь в скептически относящемся к ним окружении, сумели указать путь своим единомышленникам, рассеянным по всем землям и странам. Только тот, кто сам посвятил свою жизнь аналогичным целям, сумеет понять, что вдохновляет таких людей и дает им силы сохранять верность поставленной перед собой цели, несмотря на бесчисленные неудачи. Люди такого склада черпают силу в космическом религиозном чувстве. Один из наших современников сказал, и не без основания, что в наш материалистический век серьезными учеными могут быть только глубоко религиозные люди» (Альберт Эйнштейн «Религия и наука» — Religion und Wissenschaft. Berliner Tageblatt, 11 ноября 1930. Цитируется по: Альберт Эйнштейн. Собрание научных трудов, М.: «Наука», 1967, т. IV, ст. 39, с. 126).

Эйнштейн здесь говорит о религиозности, но что он имеет в виду? Читаем:

«…Самое прекрасное и глубокое переживание, выпадающее на долю человека — это ощущение таинственности. Оно лежит в основе религии и всех наиболее глубоких тенденций в искусстве и науке. Тот, кто не испытал этого ощущения, кажется мне если не мертвецом, то во всяком случае слепым. Способность воспринимать то непостижимое для нашего разума, что скрыто под непосредственными переживаниями, чья красота и совершенство доходят до нас лишь в виде косвенного слабого отзвука, — это и есть религиозность. В этом смысле я религиозен. Я довольствуюсь тем, что с изумлением строю догадки об этих тайнах и смиренно пытаюсь мысленно создать далеко не полную картину совершенной структуры всего сущего» (Отрывок из статьи «Мое кредо». Цитируется по: Альберт Эйнштейн. Собрание научных трудов, М.: «Наука», 1967, т. IV, ст. 55, с. 175).

То, что Эйнштейн называл религиозностью, к религии и вере в Бога не имеет отношения — речь идет об ощущении таинственности мироздания, и любой астрофизик, хотя бы раз глядевший в телескоп на далекие скопления галактик, согласится, что невозможно не застыть в восхищении при виде этих сталкивающихся, расширяющихся, сжимающихся и вращающихся друг около друга миров, каждый из которых содержит миллиарды звезд, подобных Солнцу, и великое множество планет, схожих с нашей Землей. Разглядывая фотографии далеких небесных объектов и восхищаясь их неразгаданной природой, атеист не перестанет при этом быть атеистом, а верующий человек, конечно же, будет черпать в этом естественном восхищении дополнительные силы для своей веры.

Что же до Альберта Эйнштейна, то 24 апреля 1921 года Герберт Гольдштейн, раввин нью-йоркской синагоги послал великому физику телеграмму из пяти слов: «Верите ли Вы в Бога?»

Эйнштейн ответил: «Я верю в Бога Спинозы, который проявляет себя в упорядоченной гармонии сущего, но не в Бога, который интересуется судьбами и поступками человеческих существ».

Бог Спинозы, как известно, не имеет отношения к тому Богу, о котором говорят религии — иудейская и христианская. Бог Спинозы — это природа, познанная и непознанная, но в принципе, конечно, познаваемая и составляющая предмет научного исследования, а не религиозного поклонения.

И еще:

«Это была, конечно, ложь — то, что вы читали о моих религиозных убеждениях, ложь, которая систематически повторяется. Я не верю в собственного Бога, и я никогда не отрицал этого, но выразил это отчетливо. Если во мне есть что-то, что можно назвать религиозным, то это только безграничное восхищение устройством мира, постигаемого наукой» (Из книги «Albert Einstein: The Human Side», изданной Принстонским университетом, редакторы Helen Dukas и Banesh Hoffman).

Надеюсь, из приведенных цитат достаточно понятно отношение Эйнштейна к вере в Бога и религии.

* * *

Не верил в Бога и великий физиолог Иван Павлов. Академик Леон Абгарович Орбели, ученик Павлова и тоже очень известный физиолог, рассказывал (привожу этот рассказ так, как он опубликован на сайте писателя Михаила Чулаки):

«Когда Павлова избрали председателем Общества русских врачей, он первым делом настоял на том, чтобы отменили панихиду в память о С.П.Боткине, с которой начиналось ежегодное заседание:

— Черт его знает, что за манера завелась у нас ни с того ни с сего служить панихиду? Мы ученые и собираемся почтить память ученого, а тут вдруг почему-то панихида.

Пришли как всегда не только врачи, но и родные Боткина, привыкшие к обычному ритуалу. Но начались слушания — и никакой панихиды. Родственники ушли разочарованные, и на другой день Павлов каялся:

— Какого я дурака свалял вчера! Как я не подумал! Мне не хотелось нюхать ладан, а я не подумал о том, что чувствуют члены семьи. Ведь они же пришли не доклады наши слушать! Они привыкли, что мы посвящаем заседание памяти Боткина, служим панихиду. Они же верующие люди. Я неверующий, но должен же я считаться с чувствами верующих! Никогда себе этого не прощу! Я это понял, как только увидел лицо вдовы.

И другой случай. Павлова посетил почтенный старик, врач, его товарищ по Медико-Хирургической академии. Сотрудники слышали, что разговор сначала шел мирно, а потом вдруг послышались крики Павлова. Старик ушел, а Павлов объяснил:

— Черт его знает. Всегда приходил, вспоминал приятно студенческие годы, а тут вдруг спрашивает: «Как ты относишься к загробной жизни?» Я говорю: «Как отношусь? Какая загробная жизнь?» — «А все-таки, как ты думаешь — загробная жизнь существует или не существует?» Сначала я ему спокойно объяснял, а потом мне надоело: «Как тебе не стыдно! Ты же врач, а говоришь такие глупости!»

На следующий день Павлов пришел мрачный:

— Что я наделал! Ведь этот доктор ночью покончил с собой! А я, дурак, не учел того, что у него недели три как умерла жена, он искал себе утешения, надеялся встретиться с душой умершей. А я оборвал его… Все-таки нужно же немного думать не только о своих мыслях, но и о других людях».

— Так что очевидно, — заключает академик Орбели, — Павлов был атеистом, но при этом он старался щадить чувства верующих. А когда в силу своего нетерпеливого темперамента давал им понять всю глубину их заблуждений, то потом раскаивался. Религию он считал разновидностью психотерапии — не больше и не меньше.

На вопросы анкеты архиепископа Кентерберийского академик Павлов в 1936 году ответил коротко и однозначно:

«Верите ли Вы в Бога или нет?» — «Нет, не верю».

* * *

Человек, естественно, вправе менять свои аксиомы, и никто не может поставить ему это в вину. Недавно изменил свои воззрения британский профессор философии Энтони Флей. Ученому больше 80 лет, и полвека своей долгой жизни он считался одним из самых известных в мире философов-атеистов. На закате лет, внимательно, по его словам, изучив данные разных наук, Флей пришел к выводу о том, что Вселенная не могла возникнуть спонтанно, без вмешательства Высших сил. Невозможно без такого вмешательства объяснить развитие жизни на Земле и ряд других природных явлений. На протяжении десятков лет профессор утверждал, что нет никаких доказательств существования Бога. Сейчас Флей полагает, что нашел такие доказательства, и по зрелом размышлении поверил в то, что Бог есть. «Исследования ДНК, — утверждает он, — показали, что для создания жизни необходимо участие разума».

Возможно. Это одна из гипотез, к Богу, вообще говоря, не имеющая отношения. Предположим, что жизнь на Земле была действительно создана с помощью разумных действий. Прилетели, к примеру, инопланетяне, увидели, что Земля пуста, но потенциально годится для обитания живых существ, и населили первичный океан планеты бактериями, из которых за миллиард лет развились разумные существа. Доказать эту гипотезу, в принципе, возможно, как и опровергнуть — если будет доказано, что никакие инопланетяне в доисторические времена Землю не посещали.

Но как это доказывает существование Бога?

Энтони Флей сделал свой личный выбор, и не более того. Кстати, с этого момента он перестал быть ученым. Вовсе не потому, что поверил в Творца. А потому, что остановился и сказал: «Все. Приехали. ДНК создал Бог, и больше тут исследовать нечего».

Впрочем, Флей не вполне последователен в своем выборе — наверно, трудно стать действительно верующим после столь долгого атеистического опыта. «Я не верю в христианского или исламского Бога, — говорит профессор, — это всего лишь Саддам Хусейн космических масштабов. Бог — это разумная сущность, имеющая цель».

То есть, Бог профессора Энтони Флея вполне может быть и тем самым инопланетянином, о котором шла речь выше — ведь и он, пришелец с другой планеты, есть разумная сущность, имеющая цель…

Пример с профессором Энтони Флеем я привел здесь, чтобы показать еще раз: вера или неверие в Творца — личный выбор каждого, и более того, выбор этот может меняться на протяжении человеческой жизни. Атеист может поверить в Творца, верующий — засомневаться и стать атеистом. Ссылаться при этом можно на что угодно: «научные» доказательства, мистический опыт, жизненные обстоятельства…

На самом деле аргументы не требуются. Человек выбрал другую аксиому. Его право.

* * *

И в заключение — еще одно важное обстоятельство, о котором предпочитают не вспоминать верующие (да и ученые-атеисты тоже), когда рассуждают о возможной конверсии науки и религии и взаимовлиянии аксиом.

Вера в Бога или неверие в Него, выбор аксиомы — личное дело каждого, и никто не вправе вмешиваться в этот выбор.

Иное дело — наука и религия. Это общественные институты, и проявляют они себя совершенно по-разному.

Наука существует для того, чтобы описать и понять строение мироздания (включая и человека, как части Вселенной). До недавнего времени (если точнее — до появления эвереттизма) считалось, что Вселенная у нас одна, и, следовательно, научная истина тоже едина. Во всяком случае, ни один физик — верующий или атеист — не сомневается в том, что тела притягиваются друг к другу с силой, которая меняется обратно пропорционально квадрату расстояния. Это научно установленный факт, закон природы.

Верующий ученый и ученый-атеист всегда поймут друг друга, работая вместе над одной научной проблемой. Но ситуация принципиально меняется, когда начинают говорить о возможности доказательств религиозных догм научными методами или о поисках в религиозных книгах доказательств той или иной научной идеи. Ибо тогда приходится спрашивать: о какой из религий речь-то идет? Наука одна, религий много. Каждая из них по-своему рисует картину мироздания и не собирается от своей картины отступаться, вносить в нее изменения.

Когда еврейские теологи сопоставляют религиозную картину эволюции Вселенной с научными фактами, они, естественно, имеют в виду описание Творения и человеческой истории в Торе. Христианские теологи присовокупляют к тому Новый завет, и там ищут соответствия с научными представлениями, но еврейские мыслители с таким подходом, конечно, согласиться не могут. А у мусульман свой взгляд, и свои представления о соответствии науки и религиозных догм.

Которое же из них истинно?

Получается, что, когда религиозный философ говорит о полезном взаимовлиянии науки и религии, он имеет в виду единую науку и конкретную религию — иудаизм, христианство, ислам, а может, и того «хуже»: буддизм, индуизм, синтоизм, конфуцианство с их совершенно различными представлениями о мироздании. «Наука, — говорят нам, — подтверждает, что мир был создан в течение шести дней из первозданного хаоса (Большой взрыв)». То есть, наука подтверждает представления иудаизма и отвергает представления любой из восточных религий? С помощью науки можно, значит, сделать выбор — какая религия правильная, а какая нет?

Сопоставляя научные факты и религиозные представления, мы не к истине придем в результате, а к гораздо большим распрям, нежели те, что были в средние века. Нет науки американской, — говорим мы, — нет науки российской, израильской или французской. Наука едина. Но если поверять религиозные догмы научными теориями (и наоборот), неизбежно возникнут иудейская физика, мусульманская биология и христианская химия.

Сегодня, к счастью, лишь немногие энтузиасты занимаются поисками в науке подтверждений того или иного религиозного учения. Если идеи конвергенции науки и религии найдут всеобщее признание, кончатся и наука, и религии, наступит всеобщий разброд, истина перестанет быть единой, и нынешняя война цивилизаций получит свое вполне «научное» обоснование.

Оставим науку науке. Пусть верующие ученые и атеисты делают общее дело. Вера в Творца или неверие не мешают процессу познания.

Не нужно спорить об аксиомах веры и неверия. Наука от этих споров не выигрывает.

Вести-Окна, 28 сентября 2004,

стр. 12—14

МОНАСТЫРЬ

За утесом начался подъем. Дорога, покрытая щебнем, превратилась в узкую, утоптанную множеством ног тропу, петлявшую между деревьев, выбегавшую на край обрыва и опять скрывавшуюся в тени. Древняя традиция требовала, чтобы несколько последних миль паломник прошел пешком, не прибегая ни к помощи мысли, ни даже к простейшим способам извлечения пространства, без которых жить так же трудно, как дышать там, где нет воздуха. Все возможно, но для всякой возможности есть этический предел, и Аббад лишь мимолетно подумал о том, что мог бы уже сейчас стоять перед монахами и рассказывать о своем желании, а не тащиться вверх по крутому склону.

Поворот тропы вывел Аббада к обрыву, откуда открывался изумительный вид — над пейзажем работали не только сами монахи, но и паломники. Трудно сказать, кто больше приложил усилий, физических и умственных, но результат заставил Аббада остановиться, подойти к самому краю и заглянуть вниз. Там парила в воздухе и впитывала световую энергию плотная мысль, специально подвешенная кем-то из паломников, чтобы изгнать из сознания страх и неуверенность. Ни страха, ни, тем более, неуверенности у Аббада не было, и он отогнал чужую мысль дальше от обрыва, тогда только и разглядев, что находится в глубине, и даль времен тоже только теперь оценив по достоинству.

На глаз глубина пропасти составляла мили три, а то и четыре. По времени судить было еще труднее; Аббад решил, что заглядывает циклов на триста, но мог ошибиться. Он не настолько хорошо знал историю, чтобы сказать — относится ли увиденная им на дне провала деревня к циклу Хасадея или, вполне может быть, к циклу Торента. Похожие красные крыши, и дороги тоже… а людей там, конечно, не было, с прошлым всегда так: жизнь можно увидеть лишь при сближении.

Он посмотрел в даль — зрелище могло, наверно, потрясти ребенка, не имевшего понятия о комплексной перспективе, Аббад же удовлетворенно кивнул: все было именно так, как он себе представлял, так, как описывала теория, да и могло ли быть иначе, чем это предписано физическими законами? Но как красиво! Аббад смотрел, как истончаются вдали линии рек и становятся плоскими уступы далеких гор. Перспектива сглаживала неровности, а дымка чужих мыслей, испарения чужих эмоций создавали мерцающую колышущуюся завесу, за которой туманно проступали контуры континента Ассонг, где Аббад был много раз, но никогда не думал, что земля эта может выглядеть так странно и незнакомо, если смотреть на нее с противоположной стороны планеты.

Красиво, да. Очень. Стоять бы так и смотреть. И думать, направляя свою мысль поверх мерцающего занавеса, чтобы не смешивать собственные размышления с устоявшимся мнением большинства.

Надо идти, сказал он себе и вернулся на тропу.

Дальше стало хуже. Путь перегородил огромный валун, обойти который в трехмерии не было никакой возможности — пропасть слева, вертикальная стена справа. Задачка для торопливого паломника: а ну как не хватит терпения, не захочется терять времени, или забудет человек, куда идет? Маловероятно, конечно, но не исключено, потому что поднимаются в Монастырь люди, сосредоточенные на невыполнимой идее.

— Ладно, раз так, — вслух произнес Аббад и ухватился обеими руками за острые выступающие грани. Подтянулся, почувствовал, как отозвалось тело. Стало легко, ноги оторвались от земли, на это монахи и рассчитывали: на автоматизм, на инстинкты. Нельзя. Аббад повторил себе «Нельзя!», и пальцы ощутили тяжесть тела. Аббад едва не упал, пришлось крепче вцепиться пальцами, содрать кожу на ладонях, почувствовать и загнать в подсознание боль, вонзить кончики пальцев в камень так, что посыпалась мелкая крошка, запорошив глаза…

Аббад повис, перекинул правую руку выше, вцепился в неровность, воткнул в нее большой палец и перекинул вторую руку. Он ощутил наверху движение и поздно понял, что камень расплывается, становится податливым, как глина, пальцы заскользили, пришлось погрузить руку по локоть, чтобы добраться до тверди. Как же теперь, что делать, невозможно…

Аббад уперся взглядом в серую поверхность, на которой появлялись трещины, сосредоточился, приказал камню застыть и едва успел выдернуть руку. Он повис на кончиках пальцев одной руки, будто прилип к стене, и действительно прилип — грудью, хламидой своей, из которой едва не выпал, но одежда не подвела, и сразу полегчало, а камень, конечно, отозвался, мысли хлынули сверху, подобно водопаду, Аббад задержал дыхание — он не хотел вдыхать чужие мысли, и без того силы на пределе, — подтянулся, и пальцы легли на горизонтальную поверхность, липкую и уступчивую. Тело нашло, наконец, с камнем общую идею, поднялось над ней, теперь уже и думать ни о чем не надо было: Аббад опустился на влажную поверхность и вскочил на ноги. Он стоял на камне, как на вершине горы: радость его была розовой, подобно облакам над Карадой, и поднималась прозрачным туманом. Валун уменьшался в размерах, и очень быстро Аббад встал на тропе, камень же оказался простым булыжником. Аббад ногой отшвырнул его в пропасть и пошел дальше, не оглядываясь.

Слишком легкой стала вдруг дорога, подъем прекратился, а за новым поворотом возникла равнина, поросшее высокой травой поле, будто и не было крутой горы с воткнувшейся в небо вершиной. Аббад хотел заглянуть за близкий здесь горизонт, но взгляд ушел в пространство, потерявшее почему-то способность прогибаться.

Наверно, сейчас начнется самое трудное. Может быть, невозможное. Конечно, равнина — всего лишь передышка. Скоро… Что?

Из воздуха медленно возникал Монастырь. Он рождался из чьих-то фантазий, из долгих обсуждений и споров, из предвидений и недоговорок, уступок и разочарований, надежд и неосознанных желаний. Стены его, даже будучи пока всего лишь мысленными конструкциями, представлялись упрямыми, как характер самого Аббада, и его неудержимо притягивало к ним, как притягивает земля или чья-нибудь гениальная мысль, против которой невозможно устоять. Из шуршания множества идей возникла высокая стена, изгибавшаяся вверху так, что издали Монастырь был похож на изготовившийся к полету старинный воздушный корабль.

Монастырь встал, наконец, во всей своей красе, о которой Аббад был наслышан, но в его реальности оказался совсем не таким, каким его описывали. Не великий, но величественный. Не пугающий, но грозный. Не подавляющий, но внушающий трепет. Где-то Аббад уже видел нечто подобное, он мог бы даже вспомнить — где и когда, но не было у него сейчас желания копаться в памяти, хотя он и знал, как найти нужное воспоминание. Какая разница? Все равно, на что бы он ни был похож внешне, Монастырь был один, других таких не существовало ни в Галактике, ни в других мирах по той простой причине, что законы физики не позволяли находиться в одном фазовом пространстве двум объектам с одинаковым полным набором квантовых чисел, включая и числа нематериальных измерений, которых в этом сооружении древности было, пожалуй (так казалось Аббаду), больше, чем материальных плит, сделанных из глины и камня. Материальное было в основании Монастыря, в его фундаменте, и стены внизу тоже выглядели материальными и устойчивыми к изменениям поля тяжести, но, чем выше поднимался взгляд Аббада, тем яснее юноша понимал, что там, в высоте, и стены, и площадки, и пилоны были слеплены не из обожженных звездным светом камней, а из мыслей создателей этого удивительного сооружения. А на самом верху, выше тех крыш, что мог обозреть Аббад, не вступая в противоречивые отношения с конструкторами замка, сияла, как голубая звезда, единственная идея, символ этого места, его название, его суть. Выразить эту идею словами Аббад не мог, слишком она была для него сложна и многогранна, а без слов, без собственной интерпретации, идея Монастыря так и осталась ярким, ослепляющим сознание, лучом, вдоль которого и нужно было идти, чтобы не попасть ни в звездный шторм, ни в запретные для человеческого воображения закоулки Галактики.

«Паломник, ты пришел.

Иди по лучу, и тебя встретит монах,

Тебя встретит монах, и ты получишь помощь,

Ты получишь помощь, если твоя мольба — о невозможном.

Но если ты молишь о невозможном, зачем ты нарушаешь покой Монастыря?»

Иди, сказал себе Аббад и сделал первый шаг к Монастырю. В стене на уровне вершины высокого дерева появилась дверь — простая, без замков, кодов, задвижек, материальных или мысленных. Дверь звала, и он вошел.

Подпрыгнув, он с удовольствием ощутил, что мышцы точно оценили высоту в этом измененном тяготении, поболтал в воздухе ногами (может, кто-то подставит опору, но нет, никто не собирался ему помогать) и, толкнув дверь, ввалился в широкий коридор. Дверь захлопнулась с тихим щелчком и произнесла равнодушно: «Обратной дороги нет».

— Знаю, — улыбнулся Аббад. Он и не собирался обратно.

— Знание не избавляет от необходимости познания, — назидательно сказала дверь и умолкла, показывая, что в дальнейшие пререкания вступать не намерена. Истина была азбучной, от двери в Монастырь Аббад ожидал более сложных и неожиданных умозаключений.

В коридоре было темно, и Аббад постоял минуту, дожидаясь, пока глаза привыкнут к инфракрасному диапазону. Проявился длинный и узкий — двоим не разойтись — проход, стены светились мрачно, а с потолка капала тяжелая жидкость, растворявшаяся в воздухе: вопросы без ответов, обычная, как он слышал, игра для входивших. Отвечать было не обязательно, игры монахов забавляли, но не входили в непременную программу. Аббад, однако, любил вопросы. Что могли спросить монахи, он себе представлял плохо и потому поймал в ладонь одну каплю, прежде чем она успела иссякнуть. Жидкость обожгла ладонь и впиталась в кожу так быстро, что Аббаду даже показалось, будто он не смог понять ее смысла, и как теперь разберешь — что твое, что чужое в смеси нового и старого, узнанного и еще не виденного? Впитавшись, капля повисла перед его глазами короткой жаркой пульсирующей в воздухе надписью: «Только прямо».

Это и не вопрос был вовсе, а указание пути. Похоже, монахи не собирались с ним играть — значит, отнеслись серьезно.

Что ж, прямо так прямо. Знать бы еще, имели монахи в виду лишь материальное направление, или прямого пути нужно было придерживаться и в духовных поисках.

Аббад сделал несколько шагов, вглядываясь в открывшуюся даль коридора. В бесконечности возник белый свет — тусклая точка, с каждым мгновением становившаяся ярче.

«Увидишь свет в конце тоннеля,

Увидишь смысл в конце пути»…

Аббад увидел свет, о котором говорили все, кому довелось не только войти в Монастырь, но и покинуть его. Смысл он знал — потому и пришел.

Бесконечность обернулась на деле сотней шагов, яркая точка обратилась в светящийся круг, и Аббад, даже при напряжении всей воли, не смог разглядеть, что находится там, за новой дверью. Как ее открыть, он не знал тоже. Положил ладонь в центр круга — ничего не произошло, но, может, ничего и не должно было измениться?

«Да», — сказал воздух.

«Что — да?» — озадаченно переспросил Аббад.

«Свет в конце тоннеля, — объяснил воздух. — Ты хочешь пройти, а не вернуться? Значит, да».

«Да», — сказал Аббад.

Свет пролился ему на плечи, оказавшись жидким, как вода в ручье, у света был приятный запах цветочного мыла, Аббад растер свет ладонями, одежда мешала, и он понял, что пора ее скинуть. Он облил себя светом, и балахон истаял. Истаял и висевший на поясе оптический нож — единственное оружие, которое Аббад взял с собой; пользоваться им он не собирался, но без него чувствовал себя наполовину голым.

Аббад оказался полностью обнажен — обнажено было тело, обнажены были его мысли, обнажилось даже то, что он считал запрятанным глубоко в подвалах памяти, и нематериальная его суть обнажилась тоже.

Тем лучше. Меньше придется объяснять словами.

Дверь открылась — исчез свет в конце тоннеля, исчез и сам тоннель. Аббад стоял посреди большой комнаты, огромные — от пола до потолка — окна которой выходили на один и тот же склон горы, будто пространство снаружи свернулось и стало однонаправленным. Скорее всего, так и было, но раздумывать над этой топологической особенностью у Аббада не было времени: перед ним на расстоянии вытянутой руки стоял человек. Наверно, он был высок. Наверно — не молод. Возможно, у него была мощная фигура бойца. Скорее всего, на человеке была одежда. Все это существовало с разной степенью вероятности, и оттого монах выглядел странно: будто он то был здесь, то исчезал, то присутствовал, то еще не родился, он был, и его не было — квантовые эффекты, которые Аббад так не любил в обыденной жизни, проявлялись сейчас в полной мере. Значит, — понял Аббад, — монахи действительно принадлежат не одному миру, но всем мирам одновременно. Он слышал такие рассказы, но полагал их апокрифами, поскольку не представлял, как можно жить с разной вероятностью в столь различных мирах и не потерять единства своего «я» и прочности своей сути. Монахам, однако, удавалось и это.

«Аббад, — услышал юноша. — Ты хотел прийти, и ты пришел. Говори».

«Я пришел, — Аббад постарался думать так, чтобы мысль оказалась не только ясной и точной, но еще и эстетически красивой, ведь только красивая мысль может быть истинной, особенно для монаха, — я пришел, чтобы просить о помощи».

«Помощь ты можешь получить и вне Монастыря. Любой человек на любой планете в любой из галактик примет в тебе участие и поможет».

«Помощь, которая мне нужна, я могу получить только здесь».

Ритуальные мысли перетекали из мозга в мозг, как быстрые ручейки, сразу и безнадежно высыхавшие.

— Мое имя Сатмар, — сказал монах, и Аббад не сразу понял, что в гулкой тишине помещения прозвучал голос — не мысль, не посланная поверх звуковых волн идея, но обычный голос, утомленный голос человека, уставшего от трудов, забот, размышлений. Три нейтральных слова, сказанных нейтральным голосом, но сколько в них было… Гораздо больше, чем Аббад мог бы рассказать о себе даже самой глубокой и пространной мыслью, тщательно продуманной и лишь затем вылепленной из электромагнитных полей и гравитационных довесков.

«Мое имя Сатмар», — сказал монах, и Аббад увидел, как этот человек, родившийся много циклов назад в системе Аршана, учится ремеслу погонщика звезд у Рената Великого (у самого Рената!), а потом еще долго занимается этим довольно нудным, хотя и важным для космогонии мира, занятием. Галактику Лигии, оказывается, перестроил именно он, Сатмар, не один, конечно, ему помогали гиреи, как всегда, никому не рассказавшие о своем посильном участии. В Лигии Аббад был не так давно, и еще очень молоды были воспоминания о безумно красивых звездах перешейка и окраин. Он хотел побывать и в центре галактики, но не прошел заслона, потому что создатель (теперь Аббад знал, что это был Сатмар) устроил там пространство по другим, им самим сконструированным, законам физики. Говорили, что в центре Лигии материя состояла не из атомов, а из слепленных по особой системе субпространственных частиц, не обладавших ни зарядом, ни массой. Наверняка нематериальной сути там было больше, чем даже мысли, которая все же материальна во всех проявлениях.

«Мое имя Сатмар» — и Аббад впитал в себя странную, опасную и обычную среди обычных историю любви этого человека к Дакрии Пероне, той, что была символом многих поколений молодых… пока они не взрослели и не начинали относиться к жизни с тем уважением, какого не могло быть у людей, не узнавших еще, что такое соперничество, измена, предательство… Неужели Сатмар прошел через эти испытания и остался таким, каким был… стал таким, каков он сейчас?

Было ли что-то, что Сатмар скрыл от Аббада, называя имя? Наверняка. Скорее всего, он не стал открывать главного. Аббад сам поступил бы так на его месте, но именно поэтому монах мог сказать такое, чего Аббад не сказал бы — потому что пути монахов неисповедимы.

— Сядем, — произнес Сатмар глубоким мощным баритоном, от звуков которого воздух в комнате ходил волнами от стены к стене, создавая видимые глазом маленькие бурунчики: монах играл обертонами, заставляя звуковые волны определенным образом отражаться от стен и совсем иначе — от предметов обстановки. Сатмар произнес лишь слово, и Аббад услышал симфонию звуков, музыку, которую можно слушать вечно. Он так не умел, для него устная речь была лишь инструментом, очень простым и не всегда удобным при общении. Писать словами музыку он не мог, это было высшее искусство звукоизвлечения, а если учесть, что тремя словами Сатмар рассказал чуть ли не всю историю своей жизни…

Удивительно.

Посреди комнаты сгустились два удобных кресла, Аббад не смог сразу определить материал, из которого они сделаны, и, лишь опустившись в одно из них, почувствовал теплую поверхность дерева-вяза из долины вулканов. Впрочем, дерево было с какими-то минеральными добавками, сделавшими его податливым, мягким и услужливым, готовым прогнуться под тяжестью тела.

Сатмар сел в кресло напротив и соорудил низкий столик из прочного акмалийского стекла. Предвидя вопрос, Аббад подумал о том, что хотел бы выпить чаю с бабушкиным тортом, рецепт которого он знал (а теперь узнал и Сатмар, в этом Аббад не сомневался), но никогда не пытался сделать в реальности то, что бабушке удавалось в измерениях, существовавших в ее сознании для личных кулинарных утех.

Торт, нарезанный ровными дольками, появился на тарелочке. И чашки — красивые, с золотистой росписью. Уровень напитка быстро вырос до краев чашек, и Аббад увидел, как сахар, возникнув горкой на дне, мгновенно растворился в самом замечательном чае, какой он только пил в своей жизни. Если он это видел, то почувствовать должен был непременно.

— Попробуй, — сказал Сатмар, намеренно убрав из голоса обертона, чтобы не смущать Аббада. — Этот чай вырастили на Эмите. Ты бывал на Эмите?

— Нет, — сказал Аббад.

Как сухо и неинтересно звучал его голос! Аббаду стало стыдно — он не мог рассказать обертонами даже миллионной части того, что умел Сатмар. Голосом он лишь сообщал информацию и кое-какие основные эмоции — не больше. Почему Сатмар хочет, чтобы они говорили вслух? Чтобы показать свое превосходство? Нет, это не похоже на монаха. Значит, что-то иное… Что?

— Эмита, — сказал Сатмар, — удивительна. Молодые предпочитают Герму, Антигру… То, что рядом, то, что легко достижимо, выглядит изначально не интересным.

«Сейчас он скажет, что сам был таким в молодости», — подумал Аббад, устыдился этой мысли и не выпустил ее из сознания, но Сатмар улыбнулся, и кровь прилила к щекам Аббада. Он поспешил поднести чашку ко рту, опустив взгляд.

Чай был не просто вкусен. Кроме странных ароматов, он источал непривычные идеи, какие, вообще говоря, не могли содержаться в обычном чае — это были идеи покоя, насыщенные чьими-то воспоминаниями об отдыхе в долине гейзеров на одной из планет в системе Зеленых Полос, удивительной системе, где вокруг двух зеленых звезд обращались не планеты, а длинные молекулярные цепи, свернутые спиралями. Странная там была жизнь — не обладавшая разумом, но инстинктивно построившая одно из самых совершенных околозвездных сооружений в Галактике.

— Нравится? — спросил Сатмар.

— Очень, — признался Аббад.

— В системе Зеленых Полос ты еще тоже не был?

— Нет, — сказал Аббад. Он не побывал во множестве мест даже в своей Галактике, что уж говорить о других, и если Сатмар хотел обратить его внимание на это обстоятельство, ему, конечно, удалось.

— Нет, — повторил Сатмар. Он медленно пил из своей чашки, думал о чем-то, не выпуская мыслей наружу, и Аббад догадывался, что именно сейчас, изучив паломника, монах решает его судьбу. Решает: помочь или…

— Нет, — еще раз повторил Сатмар, — я не собираюсь решать твою судьбу. Во всяком случае, не буду этого делать, не услышав твою историю. Словами, а не мыслью. Вы, молодые, недооцениваете силу и информативность слова, выраженного в звуке. «Мысль изреченная есть ложь». Да?

Лесторин, подумал Аббад. А может, произнес это имя голосом? Он сейчас не вполне понимал сам себя, не мог точно определить: выдавливает ли мысль или говорит вслух, думает ли сам или всего лишь принимает мысленные образы Сатмара. Монах не то чтобы подавил его сознание, но своим присутствием влиял на мыслительные процессы, проходившие не только в мозгу Аббада, но и в нематериальной его сути, которую Аббад не всегда понимал на нужном для осознания уровне. Собственно, разве не потому он поднялся сюда, чтобы?..

Аббад не стал продолжать мысль, прервал ее волевым усилием: если Сатмар хочет услышать его историю, значит, нужно рассказать ее с начала.

— Лесторин, да, — кивнул старший. — Ты не знаком с этим гением?

Аббад промолчал, вопрос не требовал ответа, Сатмар и сам прекрасно понимал, что юноша не мог быть знаком лично с человеком, который стал монахом за много циклов до рождения Аббада.

— Лесторин был прав и, конечно, ошибался, — продолжал Сатмар, произнося слова с таким изяществом, что ментальные рамочки, в которые были заключены изреченные звуки, образовывали в неподвижном воздухе мелкую вязь, поднимавшуюся к потолку и оставлявшую на его поверхности усложнявшийся узор. — Парадокс в том, что изреченная вслух мысль одновременно правдива и ложна, и ты, конечно, понимаешь…

Сатмар сделал паузу, и ментальные рамочки неподвижно повисли над головой.

— Понимаю, — медленно произнес Аббад, стараясь точно подбирать слова. — Изреченная мысль становится реальным, а не потенциальным выбором. И потому, будучи, по сути, правдой, изреченная мысль является и ложью, поскольку не создает равных вероятностей для всех возможных решений…

— И это плохо, — удрученно сделал вывод Аббад.

— Да, — кивнул монах. — Но именно поэтому информативность произнесенного вслух слова гораздо выше слова, оставшегося в духовных измерениях. Вот почему я хочу…

Сатмар не закончил фразу вслух, но мысль его была очевидна; Аббад даже не стал ловить ее тень, скользнувшую серым облачком к потолку.

— Я понимаю, — подтвердил он. — Я расскажу. Мне нужно подготовиться, потому что…

Сатмар сделал рукой неопределенный жест.

Не продолжай. Конечно, тебе надо подготовиться, ты не привык говорить вслух. Но сейчас слишком важный момент, и потому изволь объясниться словами, не порождая новых возможностей выбора. У тебя есть полчаса. Я вернусь не один — ты это понимаешь, надеюсь. Конклав соберется в этой комнате. Оставайся здесь. Думай. Готовься.

Сатмар встал, кивнул Аббаду и вышел в высокую дверь, закрывшуюся за ним с гулким стуком, от которого едва различимо завибрировали стены. Вибрация породила высокий звук, отозвавшийся болью в ушах Аббада. Он дернул головой, отталкивая неприятные звуки и ощущения, и отошел к окну, забранному не стеклом, как могло показаться неискушенному взгляду, а прозрачной идеей невидимой, но ощутимой преграды, задерживавшей холодные струи воздуха снаружи. Аббад хуже соображал сидя, ему нужно было двигаться, простое физическое движение разгоняло мысль, кинетическая энергия переходила непосредственно в энергию размышлений. Он и в разговоре с Сатмаром предпочел бы ходить от стены к стене, но это было бы невежливо, хотя и оценено правильно, в этом Аббад не сомневался. Существуют традиции, и он не хотел их нарушать. Нет — так нет. Но сейчас он мог дать волю привычке и бегал от кресла к окну и обратно.

С чего начать? С рождения и первых ощущений? С понимания себя в мире и мира в себе? Нет. Он не должен говорить об истинной причине своего решения. Требование Сатмара даже упрощало Аббаду задачу: ведя обычный мысленный разговор, он должен был постоянно ткать тонкие узоры многосмысленности, поднимая на поверхность сознания одно и пряча на дно подсознательного то, чего не должны были понять монахи.

Начинать нужно, конечно, не с детских воспоминаний. Напротив, это верный способ дать монахам понять, где он прячет невысказанное. Начать надо со знакомства с Тали. Это и красиво: он сумеет соткать словесную вязь так, чтобы получился замечательный ковер, эстетический шедевр. Да, он начнет с Селирены. А потом…

Сатмар вошел неожиданно, без мысленного предупреждения, а может, Аббад в своей сосредоточенности ничего не почувствовал? Монах едва заметно улыбнулся — уголками сознания, — приветливо кивнул, будто заново здороваясь, и уступил место очень высокой женщине. Аббад, пожалуй, и не видел таких никогда, она принадлежала к древней расе, судя по скуластому лицу, и наверняка возраст ее был сравним с возрастом звездного скопления Нереи, откуда она, скорее всего, и была родом.

— Здравствуй, Аббад, — произнесла женщина мелодичным голосом, не став, однако, раскрывать себя в обертонах, — мое имя Асиана. Не надо так волноваться. И рассказ свой начни не с Селирены, где все мы не раз бывали и прекрасно представляем это замечательное место.

Аббад кивнул.

Асиана отошла к окну и встала рядом с Сатмаром. Монахи сцепили пальцы и улыбнулись друг другу, будто давно не виделись. Может, так и было? В другое время Аббад понял бы правильно сплетение отношений этих людей, но сейчас… здесь…

Третий монах поднялся с кресла, будто просидел там уже довольно долго, ожидая своего выхода. Коренастый, похожий на бочонок, с вытянутой головой — уроженец Истрии. Аббад не смог даже приблизительно определить по внешнему виду возраст этого монаха. Больше сотни тысяч циклов — молодых среди монахов быть не могло, — но насколько больше?

— Здравствуй, Аббад, — улыбнулся монах. — Мое имя Крамус. Ты правильно понял — моя родина Истрия. Скажу больше — я родился на Лемре, когда Истрия в пятый раз стала спутницей звезды Орхама.

Ну и ну… Аббад не смог скрыть изумления. Это же получается…

— Миллион и сто пятнадцать тысяч циклов, да, — подтвердил Крамус. — И потому менее своих коллег я способен, видимо, буду понять твои устремления. Прошу тебя — будь очень точен в словах. Изреченное слово содержит очень много смыслов, обертоны сами себя усиливают в податливом для звуков воздухе.

Аббад об этом не подумал. Эффект реверберации. В воздухе этой комнаты возможно было усиление до вполне различимого даже такого смысла, который в слове присутствовал только в качестве сцепляющего звуки.

Крамус успокоил юношу кивком головы:

— Скрепляющие здесь, конечно, демпфированы, это я тебе как физик говорю, поэтому думай только над смыслом, а не над внешними атрибутами сказанного. Спокойно, Аббад.

— Все в порядке, — подтвердил Сатмар, и Асиана кивнула, соглашаясь с мужчинами. — Говори, мы слушаем.

— Только шлаки слов направляй вверх, — деловито предупредил Крамус, — а то многие тут…

Аббад представил, как другие паломники, приходившие сюда и рассказывавшие о своих нерешаемых проблемах, не могли справиться с волнением, и ошметки их мыслей, не сумевшие стать словами в звуках, плавали по комнате, натыкаясь на стены и, конечно же, на людей, здесь находившихся. Не очень приятное ощущение.

— Я постараюсь, — смиренно произнес Аббад.

Он глубоко вдохнул наполненный множеством непонятных ему смыслов воздух Монастыря и произнес давно обдуманные первые слова своей предсмертной речи.

— Мое полное имя Аббад Нерегай Сигрон.

Он никогда еще не произносил собственное имя вслух. Знакомясь с Тали, Аббад сразу раскрылся, ощущение резонанса было таким мощным, что сопротивляться оказалось невозможно. Тали ощутила то же самое, имя для них не значило ничего, имя даже словом, по сути, не было, а только символом, обозначением личности, для обоих это уже не имело значения, они были вместе, стали одним целым, говорили о себе «мы», а потом — «я»…

Сейчас Аббад вынужден был разделить свою с Тали личность на части, он произнес свое полное имя и, значит, показал монахам, что он — один, нет у него никого, с кем он мог составить новую, высокую суть.

— На Сигроне живут мои родители, Ант и Лиоз, они перестали опекать меня еще в те дни, когда я учился в школе Кастелло, а потом и вовсе ушли из моего сознания — не хотели мешать.

Почему я это рассказываю? — подумал Аббад. — Это была не совсем та, а точнее, совсем не та речь, не та мысленная заготовка, которую он отрепетировал до полного, как ему казалось, автоматизма. Неужели монахи смогли…

Он умолк и всмотрелся новым взглядом в лица стоявших перед ним монахов. Сатмар смотрел на него с видимым равнодушием, но за этой маской различались и пристальное внимание, и искреннее участие, и, главное, доброжелательность. Нет, он не мог… Не стали бы этого делать ни Крамус, ни Асиана. Их взгляды тоже были чисты, как свет Аридны, когда она стоит выше остальных шести звезд скопления.

— Продолжай, — сдержанно произнес Сатмар и опять едва заметно улыбнулся. Почти как отец. Почти? Нет, в точности так же. В детстве Аббад часто терял игрушки, и они исчезали от отсутствия внимания. Он еще не знал, что предметы нужно привлекать в мир, думая о них постоянно, и потому терял то одну игрушку, то другую, они таяли, унося свою суть в нематериальные измерения. Аббад, бывало, даже плакал от бессилия, и тогда отец брал его на руки и улыбался. Всего лишь улыбался, но Аббаду сразу становилось хорошо, и он придумывал новую игрушку, мгновенно забывая о старой.

— Я был знаком с Антом, — тихо произнес Крамус. — Замечательный человек. Он стал…

Монах не закончил фразу, и мысль его, мимолетно уловленная Аббадом, тоже не позволила понять, кем или чем стал его отец, которого он не видел и о котором ничего не знал вот уже шестнадцать циклов. В иное время Аббад, конечно, не удержался бы, задал бы прямой вопрос и получил бы ответ, но сейчас…

— Продолжай, — повторил Cатмар, поняв, о чем подумал Аббад, и что его взволновало.

* * *

На Селирене обычно было много туристов — людей, не искавших каких-либо откровений, не жаждавших приключений, но желавших отдохнуть от тяжелых энергий заселенного пространства: Чианутра светила так яростно, что, кроме человека, здесь не выживало ни одно существо, умевшее питаться звездной энергией. Но зато и красота Селирены, совершавшей оборот вокруг светила за семьдесят шесть часов, была поистине неописуемой. Светло-зеленый диск Чианутры занимал полнеба, и смотреть на него можно было, если только воспринимать не физически значимые электромагнитные потоки, но лишь информационные блоки, не такие яркие, хотя и тоже возбуждавшие не очень подготовленные души.

Аббад уже бывал на этой планете и знал, как поступить, чтобы в первые же секунды не получить или лучевой ожог, или шок от невообразимого наслаждения красотой. Он заставил заснуть все воспринимавшие материальное отделы мозга, и мир вокруг стал похож на тонкую сеточку, пунктир. В любом другом месте Вселенной Аббад ничего не смог бы увидеть, кроме хаотичного движения атомов и быстрых частиц, но на Селирене он только так и смог воспринять красоту искривленного пространства и попавших в ловушку времени мыслей множества людей, побывавших здесь прежде.

Аббад стоял на холме, не очень высоком, но удобно расположенном — с его вершины легко было разглядеть противоположную сторону планеты и возвышавшийся там штатив звездной лаборатории научников. Туристов здесь оказалось немного, а в какой-то момент Аббад и вовсе ощутил, что остался в одиночестве: группа отправилась по очередному пункту маршрута, а следующая еще не прибыла.

Он стал спускаться с холма в долину и тогда увидел ее.

Девушка, скорее всего, отстала от группы. Она стояла метрах в десяти от Аббада и смотрела на него.

— Мое имя Тали, — сказала она.

Между ними, подобно прозрачному занавесу, висела в воздухе мельчайшая пыль — это оседали идеи, оставленные здесь многочисленными туристами. Такая на Селирене повелась традиция: уходя с этой планеты, бросать в воздух какую-нибудь мысль, не всякую, конечно, а идею, как обустроить Селирену или, может быть, изменить орбиту, или перестроить ландшафт, годилось все, никто не знал, какая идея окажется полезна строителям, в ход могла пойти любая, и потому идеи здесь носились в воздухе, оседали на почве и вновь поднимались, вспугнутые, как сейчас, каким-то неординарным происшествием.

— Мое имя Аббад.

— Я наблюдала за тобой, — сказала Тали и улыбнулась.

Ему показалось, что такой улыбки он не видел никогда и никогда больше не увидит.

На девушке было облегавшее фигуру платье, ткань не сковывала движений и, скорее всего, не ощущалась, разве что создавала приятный температурный режим. Золотистое с ярко-зелеными переливами, если смотреть под определенным углом, и Аббад не сразу понял, был этот угол материальным или духовным: цвет платья менялся и в зависимости от того, как менялось отношение к девушке, смотрел ли на нее Аббад взглядом влюбленного или взглядом заинтересованного наблюдателя, или равнодушного туриста.

Платье ярко вспыхнуло зеленым, и Аббад в смущении закрыл глаза. Мысль свою он, однако, запирать не стал, и Тали сказала:

— Спасибо.

— Здесь есть неплохое местечко, где можно посидеть и поговорить, — смущенно подумал Аббад. — Мысли там совсем не рассеиваются, не то что здесь, на вершине.

Тали улыбнулась…

* * *

— Так мы познакомились, — сказал Аббад, стараясь, чтобы в голосе его не прозвучали лишние обертона. Монахам нужна была информация, а не его отношение к произошедшему. Они должны были оценить сами, чтобы потом сравнить собственные впечатления с его волнением, страхом потерять обретенную любовь и еще с миллионом других ощущений, которые Аббад пока скрывал, чтобы не исказить простой, по сути, картины знакомства.

— Тали, — сказала Асиана. — Я не могу по короне ее имени определить точнее… Ты не мог бы…

— Да, конечно, — смутился Аббад. — Ее полное имя Тали Карита Сейдон Дакшми. Она уроженка Зельмиры.

— Да-да, — сказала Асиана. — Я вспомнила.

Воспоминание всплыло над ее головой, и Аббад увидел Асиану, поднимавшуюся по ступеням университета на Зельмире, ступени были намеренно вырублены огромными, каждая высотой метра в два, подниматься приходилось, используя энергию знаний о структуре поля тяжести, а у кого таких знаний еще не было, тем приходилось карабкаться, цепляясь руками. Асиана высоко подпрыгивала и на одной из ступеней нос к носу столкнулась с высоким мужчиной в хитоне, сотканном из давно устаревших идей об устройстве мироздания.

«Асиана, — подумал старик, — ты тратишь лишнюю энергию. Спокойнее, девочка».

«Прошу прощения, учитель Дакшми», — Асиана отступила на шаг, чтобы не поддаться неожиданно мощному обаянию личности учителя. Останься она на месте, и ей пришлось бы сменить наставника, чего Асиана не хотела.

— Учитель Дакшми, отец Тали, — пояснила Асиана, — преподавал мне физику многомерий на последнем курсе университета. Пожалуй, благодаря его лекциям я решила, в конце концов, стать физиком нематериальных структур.

Она не стала продолжать и вспоминать больше тоже не стала, она и без того обнажила перед Аббадом свои ощущения, не следовало этого делать, хотя, конечно, только сама Асиана и могла решить, что ей следовало демонстрировать паломнику.

— Я не был знаком с учителем Дакшми, — сказал Аббад. — Как-то мы говорили с ним в пространстве Яройи, но там нет личностных ограничителей, и о том, что это был именно учитель Дакшми, я узнал много времени спустя, сопоставив кое-какие вешки из рассказов Тали с моими собственными ощущениями.

Я слишком много говорю, — подумал он.

— Нет, — улыбнулся Сатмар. — Напротив, ты говоришь слишком мало. Ты пришел, чтобы мы выслушали тебя. Продолжай.

— Мы пошли с Тали в… — сказал Аббад. — На Селиранде, неподалеку от северного магнитного полюса, есть место… Простите, я не могу произнести вслух ни его названия, ни того, что там… Это эмоциональное, голосом не передается.

— Продолжай, — сказал Крамус. — Не нужно эмоций. Название не имеет значения.

Аббад думал иначе, но не стал спорить.

— Тали в то время только поступила на курс химии пространств, еще не прошла даже первого посвящения, она…

Слов для описания у Аббада не было. То есть, были, конечно, но он считал их такими банальными…

— В любви нет ничего банального, Аббад. — сказала Асиана. — Точнее, все настолько банально, что никакое слово не может оказаться ненужным, неверным или неточным. Говори.

— Тали была, как птица, пролетевшая над нашими головами, когда мы спускались с холма…

— Птица? — удивился Сатмар. — На Селирене нет птиц, эволюция там подземная…

— Птица, — повторил Аббад. — Нас это тоже удивило. Она была похожа на толстопуза, длинные широкие крылья в два ряда, голова большая на короткой шее, птица была прекрасна, она сделала над нами круг и что-то крикнула… Я даже подумал в тот момент, что это разумное существо, такой же турист, но… эмоции у птицы были инстинктивны, мыслей никаких, подсознательное отсутствовало… Это действительно была птица, неизвестно как оказавшаяся на Селирене — будто специально для нас с Тали. Я воспринял ее полет, как знак, да и могло ли быть иначе? Тали тоже… Только это оказались разные знаки — для нее и для меня.

— А птица… — обеспокоено произнесла Асиана. — В непривычной для нее экологической среде…

— Она сделала над нами круг, крикнула и взмыла ввысь — очень красиво, будто человек, летящий к звездам, крылья сверкнули радужным блеском и…

Аббад замолчал, сдерживая эмоции.

— Птица исчезла так же внезапно, как появилась, — проворчал Крамус, стоявший в проеме окна и освещенный желтоватым сиянием только что взошедшего Гримта. — Обычная склейка. Я знаю эту породу: такие птицы водились много циклов назад на одной из планет в системе Вистера. В нашей ветви вымерли, потому что звезда была нестабильна, очень быстро прошла ядерную стадию эволюции, а дальше понятно…

Дальше, конечно, было понятно — стремительное расширение, планета погружается в горячую звездную атмосферу, все живое, не обладающее разумом и не способное перенести температуру плавления, обращается в протовещество или вовсе переходит в нематериальное состояние — в зависимости от соотношения физических постоянных…

— Птица стала для тебя знаком… — произнесла Асиана и подошла к Аббаду так близко, что он решил, будто она хочет коснуться его кончиками пальцев. Это могло нарушить его планы, прямого прикосновения он не вынес бы, броня, которую он на себя надел, растаяла бы сразу, как цветы паронника в свете красных звезд. Испуг его был быстрым, и так же быстро Аббад с ним справился, уложившись в те микросекунды, которыми отмеряются неконтролируемые и, по большей части, невоспринимаемые эмоции. Если Асиана заметила…

–…И нетрудно понять, каким это был знак, — продолжала Асиана, не заметив, похоже, мгновенного испуга Аббада. Или не обратив внимания. Или не показав, что заметила и оценила. — А Тали? Если склейка стала для тебя знаком любви, то для нее…

Вопрос, к которому Аббад долго готовился. Сначала ему требовались секунды, чтобы дать ответ, не окруженный множеством вопросительных знаков, свидетельствующих о лжи. Наконец он достиг автоматизма, каким владеют звездные путешественники, способные принимать решения в квантовые доли мгновения, когда от решения зависит, попадешь ли ты в атмосферу выбранной планеты или в корону звезды, или даже в ее недра. Неприятных ощущений не оберешься… Аббад стал звездным путешественником — и сумел добиться автоматизма, отвечая самому себе на заданный Асианой вопрос.

— Для Тали это был знак приятного знакомства, — услышал Аббад свой голос даже прежде, чем вопрос отпечатался в сознании. — Это был знак долгой дружбы. Она…

— Ты должен был понять это сразу, верно? — мягко сказала Асиана.

— Да, но…

Аббад позволил себе передышку. Сейчас монахи размышляют над его ответом. Он не сможет больше отвечать, будто конечный автомат, над которым ставят эксперимент по контролю разумности. Он не выдержит, броня уже истончилась настолько, что может прорваться…

Аббад отступил на шаг и закрыл глаза. Он видел теперь инфракрасную картину, потерявшую четкость: Сатмар неподвижно сидел в кресле, предавшись размышлениям, Крамус бродил по комнате, меняя маршрут случайным образом, Асиана по-прежнему стояла перед Аббадом, внимательно его рассматривая, волны ее взгляда ощущались, как теплые потоки.

— Да, но я в тот момент не думал о ее чувствах, — пробормотал Аббад.

И это была правда. Птица исчезла, будто сожженная светом Чианутры, Аббад смотрел на Тали и видел не девушку, но ее духовную суть, ее нематериальное «я», внутренние сплетения смыслов, ее ум… видел все, что хотел видеть, и только то, что хотел. Он был слеп, да. Но разве каждый влюбленный не слепец в своем роде? Чтобы правильно понять человека, нужно быть беспристрастным. Отрешиться от эмоций. Не ощущать — только думать. Неужели Асиана полагает, что в тот момент Аббад мог думать?

Вместо Асианы ответил Крамус, переставший кружить по комнате.

— Я тоже был таким, — сказал монах задумчиво. — Да, представь себе. Резонанс не может не ощущаться на любом уровне — сознательном, подсознательном, духовном, нематериальном… Это как вспышка сверхновой. Это… Это любовь, вот и все. Ты хочешь сказать, что ощутил резонансное состояние, которого не было на самом деле?

— Я принял за резонанс всплеск собственных эмоций, — покаянно произнес Аббад.

Крамус кивнул. Асиана покачала головой. Сатмар сидел неподвижно, скрестив руки на груди и глядя в окно.

— Сколько времени это продолжалось? — мягко спросила Асиана.

— Семь циклов.

— Ну-ну, — пробормотал Сатмар.

— Бедняга, — сказала Асиана.

Крамус бросил на Аббада проницательный взгляд, но рта не раскрыл.

— Когда ты понял, что… — начал Сатмар, и Аббад поторопился с ответом, он боялся, что, промедлив, выдаст себя — психологическая броня стала уже такой тонкой, что единственный рискованный вопрос мог бы…

— Когда настало детское время, — перебил он Сатмара, возможно, слишком невежливо, но монахи должны простить его волнение, — Тали не захотела ребенка. Все стало ясно.

— Все стало ясно, — повторил Сатмар.

Что ему стало ясно? Что? Мгновенный испуг сделал защиту совсем тонкой. Больше Аббад не мог сопротивляться. Открыть себя. Невозможно. Он проиграл. Он…

Нет. Спокойно.

— Все стало ясно, — сказал Аббад. — То есть, стало ясно мне. Тали понимала суть наших отношений с самого начала, это очевидно.

— Семь циклов. Не слишком ли много? Нам не доводилось прежде встречаться с таким взаимным непониманием. Твой случай уникален.

Аббад молчал. Любое сказанное им слово могло сейчас быть истолковано только против него.

— Если знание о природе резонанса сугубо теоретическое, — подал голос Крамус, — то, полагаю, это возможно.

— Теоретическое знание о природе резонанса? — поднял брови Сатмар. — Это оксюморон, друг мой.

— Итак, — произнесла Асиана, чей взгляд был чист, прозрачен и понятен, насколько вообще могут быть понятны мысли монахов, — прожив столько времени с любимой женщиной, ты понял, наконец, что это была не любовь, но всего лишь материальная близость… так?

— Да, — кивнул Аббад.

— Невозможно не понять… — начал было Сатмар, но Асиана прервала его движением руки.

— Сложно, действительно, — сказала она. — Но в нашем сложном мире я встречалась и с более странными случаями. Ты — нет?

— Да, — признал Сатмар. — Ты говоришь о Ститусе Анконском? Нарушение принципа относительности.

— Один из множества, верно? — улыбнулась Асиана.

— Так возникают новые направления в искусстве, — согласился Сатмар, и Аббаду захотелось понять, о чем они говорят. Он интересовался искусством, любил музыку, они с Тали посещали концерты на Бишоре, где музыканты-авангардисты создавали новую музыку, отделяя материальные звуки от нематериальных идей и духовных носителей мелодического начала — получалось очень интересно, звуковые волны, исторгнутые инструментами, начинали жить собственной жизнью, уже по пути к слушателям пытались найти для себя новых нематериальных двойников, и то, что приходилось слышать Аббаду, было порой не просто бессмысленно красиво (он вспомнил «Чайную кантату» Пертолено), но наполнено таким совершенно непредсказуемым смыслом, что закладывало не уши, как это бывало на концертах Аргеллида, нет, закладывало душу, запечатывало ее, заставляло погружаться на дно всех существующих смыслов…

Аббад отогнал воспоминание, услышав Сатмара:

— Иными словами, малая вероятность произошедшего не позволяет сделать вывод о том, что Аббад мог неверно понять послание Тали.

— Как можно понять неверно то, что сцеплено смыслом? — удивился Крамус. — Я впервые встречаюсь с человеком, принявшим сложение ментальных волн за физический резонанс. Дружба и любовь — что может быть более различно в отношениях мужчины и женщины?

— Удивительно, да, — согласилась Асиана.

Она обернулась к Аббаду:

— Теперь, когда понятна причина, сбрось броню, которой ты себя окружил, и покажи глубину.

Аббад был готов и к этому. Наружная броня все равно уже истончилась, она лопнула бы и без просьбы Асианы. Аббаду показалось, что тщательно сконструированный костюм распался на полоски ткани, полоски эти упали на пол с тихим шелестом, и сразу стала видна вторая броня, блестевшая в лучах Алцедона, светившего сейчас во все окна.

Он чувствовал себя перед монахами таким же физически обнаженным, как в детстве, когда мама обливала его холодной водой и требовала, чтобы он не прикрывал руками голову: «Убери руки, Аббад, — говорила она, — ты не только макушку не даешь полить, но и мысли, и то, что под ними, и то, о чем ты еще не знаешь, и то, чего ты еще не чувствуешь, убери руки, ты еще не умеешь управлять ими»…

Он не умел, да. Аббаду показалось, что он и сейчас не умеет — он надел два слоя брони, первого уже лишился, а если сейчас под взглядами монахов упадет вторая…

— Понятно, — сказала Асиана.

— Пожалуй, — согласился Крамус.

— Ну… — протянул Сатмар. — Допустим.

— Ты очень страдаешь, — сказала Асиана. Не спросила, просто констатировала.

Он страдал, да. Вот только причина…

— Не нравится мне это, — сказала Асиана.

— Что тут может понравиться? — удивился Крамус.

Сатмар промолчал.

— Что ж, — сказала Асиана. — Говори. Теперь мы знаем достаточно, чтобы выслушать твою просьбу.

— Я хочу умереть, — сказал Аббад.

* * *

Когда Аббаду не было и недели от роду, мать погрузила малыша в пространство мысли — хотела, видимо, чтобы ребенок быстрее развивался, ибо если учат плавать, бросая в воду, то научиться объективному мышлению можно, погрузившись всем существом в мир логических умозаключений. Неокрепшая психика Аббада не была подготовлена к восприятию всеобщности Триединства — материи, духа и идей. Его еще не вполне даже себя осознавшее «я» трепыхалось и тонуло, и, как рассказывал потом отец, выбрасывало в материальный мир искореженные до неузнаваемости идеи, собиравшиеся в немыслимые конструкции, которые сразу разрушались.

Психика Аббада оказалась нарушена: вместо обычных игрушек — зверушек, птичек, — он создавал логически несуразные артефакты, которые, тем не менее, действовали, что-то творили, иногда прекрасное, иногда уродливое. Объемную картину-калейдоскоп, сооруженную Аббадом в младенчестве, отец даже поместил над крышей дома, в котором они тогда жили, и странную, иногда утомительную, но чаще освежающую игру света, желаний и возможностей легко было разглядеть даже с противоположной стороны планеты — лучи света изгибались, отражаясь в ионосфере, желания яркими блестками впивались в сознание любого, кто бросал взгляд на странное сооружение, а возможности, созданные неуемной фантазией Аббада, обладали удивлявшей всех силой, толкавшей зрителей на поступки, которые они вовсе не желали совершать.

Мать как-то попыталась снять это, по ее мнению, слишком въедливое сооружение, но игрушка Аббада не поддалась. Оказалось, что подчиниться она готова лишь его личному желанию, так и висела до самого его поступления в школу.

В школу Аббад был принят раньше, чем его сверстники. Возможно, для него действительно не прошел даром эксперимент матери — во всяком случае, он умел легко управляться в трехмерии уже тогда, когда другие дети его возраста лишь начинали понимать, что Вселенная — далеко не только игрушки, которыми можно швыряться, не только дом, в котором они живут, не только долина, лес, живность, молчаливая и говорящая, не только тысячи близких ослепительных звезд над головой, создающих вечный свет, и не только быстрый бег или спокойные игры с приятелями. Вселенная — это еще и мир идей, желаний, нематериальных сутей, которые не менее реальны, чем игрушки, дом, птицы и звезды. Дети обычно ко второму циклу, а то и позже, начинают разбираться в том, что такое нематериальная составляющая мироздания, начинают понимать, что любую игрушку можно сделать самому из идеи, надо только научиться пользоваться законом сохранения полной энергии, а это не просто, как убедился на своем опыте Аббад еще тогда, когда его сверстники пускали пузыри и пачкали себя отбросами не только переработанной организмом пищи, но и ошметками собственных не выстроенных мыслей.

Искусству покидать тело и перемещаться в физическом пространстве, пользуясь энергиями духовных полей, Аббад научился перед тем, как надо было отправляться на Аарагду, планету-странницу. Пространственная ее скорость была так велика, что Аарагда не могла надолго — хотя бы даже на цикл — прибиться к какой-нибудь звезде, но, с другой стороны, скорость эта была недостаточно велика, чтобы планета покинула Галактический шар и отправилась в долгое и беззвездное странствие к другой галактике.

Искусству пространственного перемещения Аббада, на самом-то деле, обучил отец, но делал он это так искусно, незаметно и ненавязчиво, что Аббаду еще очень долго казалось, будто всему он научился сам — в том числе и искусству духовных слияний, позволявшему избегать стычек с другими детьми, не вполне еще понимавшими истинную структуру взаимоотношений (в том числе отношений полов) и потому тратившими много энергии на выяснение взаимных обид, претензий и противоречивых желаний.

Тяготился ли Аббад своей отделенностью, своим часто не нужным ему одиночеством? Да, хотя сейчас Аббад и понимал, что именно одиночество заставило его быстрее, чем это удавалось многим, подняться на первую ступень посвящения — он, кстати, не ожидал, что это случится так быстро, на втором цикле обучения. Аарагда тогда прибилась к синей, как саримская лисица, звезде, чье название содержало больше нематериальных и духовных символов, чем можно было произнести и даже подумать. Название свое звезда получила из-за того, что демонстрировала в чистом виде закон сохранения полной энергии: какие-то вещества (впоследствии, уже в университете, Аббад разобрался, конечно, в их физико-духовной структуре), каких недоставало в недрах обычных звезд, вступали здесь в полный цикл реакций, производя не только электромагнитное излучение, но и довольно частые выбросы духовной энергии.

Время посвящения выбрали учителя. Для Аббада стало неожиданностью, когда однажды, приступив к изучению внутренних смыслов поэмы Дервита «Мир, как пространство и воля», он ощутил полное единение с автором. Он стал Дервитом, вспомнил свою (его!) жизнь, то, о чем не имел раньше ни малейшего представления, пережил его душевные муки и великие подъемы разума, написал десятки поэм, забытых за давностью лет, прожил две тысячи циклов и умер потому, что узнал о жизни все. Молекулы в его теле начали распадаться на атомы, поскольку истончилась духовная составляющая личности, сохранявшая в веществе жизнь. Дервит стал духовной сутью, памятью, что в полной мере и ощутил Аббад.

Он вернулся обновленным, и, главное, понимал теперь, что такое смерть. Прежде он не знал этого и, как все дети, воображал, что будет жить вечно.

О сущности смерти Аббаду рассказал учитель Левкид.

— Человек, — объяснил он, — самое сложно организованное существо в нашей Вселенной. Ты уже знаешь: человек — не только материальное тело, но и духовная суть, а также нематериальные составляющие, которым нет названия в вещественном мире. Животные, птицы, космические монстры, планеты, звезды, пыль и газ, само пространство — физический вакуум и все его квантовые состояния, — в общем, все, что можно увидеть глазом, не обладает духовным содержанием, хотя и содержит, конечно, его зачатки. В нематериальном мире у физического вещества и полей нет таких глубоких связей, как у человека. Вещественная планета содержит в нематериальности собственную идею и множество других идей, с нею связанных, но число и сложность этих идей ничтожны по сравнению с идеями, из которых возникает человеческий дух, а затем и тело…

— Да, я это почувствовал, — подумал Аббад и попытался вернуться памятью в тот миг, когда…

— Не нужно, — поспешил остановить его Левкид. — Ты посвящен — этого достаточно. Воспоминание может вывести тебя из психического равновесия, а ты еще многому должен научиться, чтобы понять самого себя. Я только хотел сказать, что финал жизни человека отличается от финала существования любой другой структуры во Вселенной. Когда в звезде заканчивается ядерное топливо, она сжимается под действием собственной тяжести и становится черной дырой, ее вещество вновь превращается в идею, которая когда-то и породила звезду, заставив сжиматься межзвездное облако. Это простой переход, результат сохранения полной энергии. Когда в живом существе — животном, например, или космическом монстре — начинают распадаться молекулярные структуры, часть энергии переходит в духовные миры, часть — в нематериальные, но часть остается здесь, во Вселенной. Остаточная энергия излучается в виде электромагнитных волн, и смерть живого существа представляется яркой вспышкой — обычно зеленого цвета, потому что именно в этом диапазоне…

— Я видел, как умер листочник, — сообщил Аббад, невежливо прервав учителя, и тот мощным мысленным импульсом заставил ученика всплыть из нового воспоминания.

— Ты еще не понимал, что это была смерть, верно? — подумал Левкид.

— Нет, я… Я решил, что листочник отправился в другое место.

— У физиков есть термин: телепортация.

— Путешествие, да? Но это не совсем…

— Молодец, Аббад, ты уже понимаешь разницу между физической телепортацией, которую и сам хорошо освоил, и сложным процессом трансформации…

— При телепортации, — сказал Аббад, — меняются только координаты объекта в пространстве-времени, но нет обмена энергиями с духовным и нематериальным мирами.

— Конечно, — кивнул Левкид. — А тот листочник действительно умер, судя по твоему описанию. В материальном мире он обратился в горсть пыли, в духовном осталось содержание его памяти, а в нематериальном сохранились все идеи о его структуре. Такова судьба живого, но не разумного. Человек…

Левкид помедлил, пряча от Аббада какие-то свои мысли, не предназначенные для ученика, и продолжил после короткой паузы:

— Настала пора, Аббад. Первое посвящение, через которое ты прошел, это знание о начале и конце всего сущего. Прежде ты жил в убеждении, что будешь всегда.

— Конечно, — подумал Аббад. — Человек рождается из идеи. Из мысли. Из желания. Если бы у отца и мамы не возникло мысли о сыне…

— Ты не родился бы, конечно.

— А идеи вечны, или это тоже неверно?

— Идеи вечны, — повторил учитель. — Полагаю, да. Во всяком случае, наука пока не смогла доказать обратного или показать в эксперименте исчезновение хотя бы одной идеи. Но это…

— Это я пойму при втором посвящении, — подсказал Аббад.

— Возможно, — сдержанно сказал учитель. — Физика утверждает, что идеи вечны, духовная суть изменчива, а вещественное тело смертно и в назначенный срок становится прахом, горсткой пыли. Тело живет… на этот счет есть разные мнения… некоторые исследователи считают, что человек в своей вещественной форме может, в принципе, прожить столько, сколько будут существовать молекулы, атомы и частицы. Примеров тому мы не знаем по той простой причине, что наша Галактика образовалась шестьдесят семь миллионов полных циклов тому назад. По сути это — вечность.

— Но Дервит умер, — сказал Аббад. — Его молекулы распались.

— Он сам того пожелал, — покачал головой Левкид.

— Но как…

— Дервит и сейчас жил бы и продолжал радовать нас своими поэмами — поистине гениальными! Физическое тело человека не может погибнуть, пока связано законом сохранения энергии с духовным миром и миром идей. Пока сохраняется триединство, смерти нет, потому что всегда из неуничтожимой идеи может возникнуть мысль, а энергия мысли, перейдя в материальный мир, восстанавливает тело таким, каким оно было в момент гибели.

— Да-да, — нетерпеливо сказал Аббад. — Но Дервит… я был им, я ощутил его смерть, полный распад…

— Неприятные ощущения, верно?

Аббад передернул плечами.

— Дервит сам того пожелал, — повторил учитель, — но у него ничего не получилось бы, если бы не помощь монахов.

— Монахи?..

— Ты знаешь о Монастыре?

— Конечно, — сказал Аббад. — Монахи управляют всеми процессами во Вселенной…

— Нет, конечно, — улыбнулся Левкид. — Монахи все знают, да, но умеют далеко не все. Правда, никто не знает, чего же они все-таки делать не умеют, потому и сложилась легенда…

— С неразрешимыми проблемами люди поднимаются в Монастырь.

— Да, — кивнул учитель. — Поднялся и Дервит. Повторяю: поэт и сейчас был бы жив, не помоги ему монахи разорвать энергетические связи в его душе. Правда…

Левкид скрыл от Аббада какую-то свою мысль, пустая оболочка взлетела в небо так быстро, что Аббаду показалось — сверкнула молния. «Правда»…

— После первого посвящения, — сказал учитель, — ты начал понимать устройство Вселенной. После второго ты поймешь себя.

* * *

— Я хочу умереть, — произнес Аббад.

Ему показалось, что монахи не поняли его слов. Все трое остались неподвижны — не только в пространстве комнаты, но и в пространстве мысли: ничто не сдвинулось, не изменилось, слова Аббада повисли в воздухе, как легкие воздушные шарики. Они поднялись невысоко и выглядели одинокими путниками, уставшими и не желающими продолжать подъем.

— Повтори.

Кто это спросил?

— Я хочу умереть и прошу вашей помощи.

Слова, наконец, взлетели вверх, и в комнате возникло движение — не столько в физическом пространстве, сколько в пространстве мысли. Возможно, идеи в нематериальном мире также пришли в движение — во всяком случае, Аббад очень на это рассчитывал. И очень рассчитывал на то, что, произнося вслух кощунственные слова, он не позволил монахам понять их истинную причину. Он так старался…

— Ты просишь нашей помощи, — сказала Асиана, передав голосом всю гамму охвативших ее чувств. Это было высшее искусство речи, Аббад так не умел, он даже не подозревал, что подобное умение существует. Он не представлял, как можно с помощью звуков, простых колебаний воздуха, передать и грусть свою, и боль, и любовь к нему, пришедшему в Монастырь со своей болью и грустью, и желание помочь, но не так, как хочет этот юноша, еще не понимающий, должно быть, что такое жизнь, и что прожить ее нужно, как бы ни оказалось трудно, как бы ни…

О чем-то еще более глубоком и важном сказала в четырех словах Асиана, но Аббад не смог понять, он не умел так хорошо, как монахи, анализировать звуковые колебания.

— Я прошу вашей помощи, — повторил Аббад.

Сатмар подошел ближе, и Аббад ощутил исходившее от монаха душевное тепло, оно согревало и даже больше: юноша ощутил жар, в голове застучали быстрые молоточки. В ритме, который Аббад не сразу сумел расшифровать, они говорили о том, что жизнь — сложнейшая категория сущности, он еще молод, чтобы понять ее даже в самом простом воплощении, и, несмотря на два посвящения, он еще слишком мало…

— Я решил, — твердо сказал Аббад.

Молоточки перестали стучать, обруч, сжимавший череп, разжался, Сатмар бросил взгляд поверх головы Аббада — прочел, должно быть, остаточные мысли и соображения, — и отошел в сторону, а на его месте оказался Крамус. Он ничего не сказал, ни о чем не думал — во всяком случае, ни о чем таком, о чем следовало бы знать Аббаду. Он просто стоял и не смотрел даже, глаза его были закрыты для всех длин волн, и, может быть, только нематериальная суть была ему сейчас доступна, но Аббад очень надеялся на собственную защиту, пусть уже и тонкую, но все еще действовавшую.

— Так, — сказал Крамус и отошел к Сатмару, стоявшему в проеме окна. Асиана не сдвинулась с места.

— Ты решил, — сказала она. — и нам нужно знать причину.

Конечно. К этому Аббад готовился почти половину цикла — с той ночи, что они с Тали провели на плато Уппары. Ужасная ночь. Последняя. Больше они не виделись. Ощущение резонанса, могучее и притягивающее, исчезло не сразу, но все-таки исчезло — последнее время Аббад провел вдали от родной планеты и вдали от всех мест, где могла находиться его любимая. Он любил Тали и с каждым прожитым часом любил все больше, он хотел сказать ей… Не мог. Не должен был.

В ту ночь на плато, когда в небе не осталось ни одной близкой звезды и упал мрак, они оба будто обезумели. Темно стало не только в вещественном мире, но и в душе. Многие отправлялись сюда, чтобы испытать свои чувства, вот и они тоже… Это была идея Аббада, но Тали казалось, что испытание придумала она, и он не спорил, так было лучше, так он хотел, Тали, любимая, так часто принимала его мысли за свои, что и на этот раз…

Он укрылся от нее в пещере бессознательного, и Тали оказалась такой одинокой перед мраком… Много позже Аббад раскрыл ее воспоминания, ощутил ее ужас. Все происходило так, как он хотел, то есть, конечно, он не хотел такого конца их отношений, он даже не представлял сначала, что резонансные связи разумов можно разорвать, но так было нужно, и главное: Тали не должна была знать, почему он это делал.

— Ты больше не любишь меня, — сказала она.

Это было не так, но Аббад кивнул: «Да».

— Ты больше не любишь меня.

Женщины лучше мужчин ориентируются в пространстве души, где мысль вторична, а то, что делал Аббад, происходило в мире идей, в нематериальном, там, куда Тали войти не могла — она еще не прошла даже первого посвящения, и это Аббад учел, конечно, когда обдумывал свой жестокий, но необходимый план.

— Ты больше не любишь меня.

Когда души перестают резонировать, возникает пустота… И еще эта ночь — чернота неба, к которой невозможно привыкнуть. Нужно бежать отсюда, туда, в родную Галактику, где всегда светло, но как бежать, если нет сил, если все напасти разом: чернота неба, чернота в душе, чернота, чернота…

— Ты не любишь меня, но это невозможно.

Конечно, это было невозможно. Но она должна была думать…

Когда исчезает резонанс, наступает обратный эффект. Аббад знал это, он изучал физику волн — материальных и духовных, — а Тали еще не знала, и Аббад воспользовался своим преимуществом.

— Уходи, — сказала она. — Я не хочу тебя видеть. Я не хочу тебя знать.

— Хорошо, — сказал он.

Аббаду никогда прежде не было стыдно, он не представлял, каково это — пережить стыд.

Он пережил.

* * *

— Я люблю Тали, — сказал Аббад. — Мы были вместе. Она разлюбила меня. Она меня прогнала. Теперь вы понимаете, что я не могу жить?

Монахи должны были понимать. Они могли заглянуть в его душу (смотрите: все, что выше защиты, вы можете увидеть, ощутить, понять). Аббад любил Тали, и весь мир существовал для него, пока Тали была с ним. Она прогнала его, сказала «Уходи», смотрите, как это было. Да, плато Уппары — ужасное место, но ведь многие влюбленные отправляются туда, чтобы испытать свои чувства…

Монахи стояли в проеме окна, освещенные двумя звездами — голубым Камроном и желтым Сатусом, — и о чем-то советовались друг с другом. Ни единой видимой мысли не поднималось над их головами. Решают? Что решат?

В следующее мгновение Аббад понял, что остался в комнате один. В лучах Камрона все еще были видны контуры человеческих фигур, сквозь которые не проникал свет, но монахов здесь не было. Ни мыслей, ни даже их нематериальных сутей.

Аббад сделал несколько шагов, почему-то с трудом передвигая ноги, на его плечи навалилась тяжесть, воздух давил и прижимал к полу. Аббад протянул руку и коснулся плеча Сатмара — холодного и пустого внутри. Он знал, что монахи способны покидать свои тела, он слышал об этом, теперь видел, как это происходит.

Он что-то сделал не так? Что-то не так сказал? Его защита оказалась недостаточно надежной?

Аббад отвернулся, ему неприятно было смотреть на пустые человеческие оболочки — живые, но не существовавшие здесь и сейчас. Что хотели знать монахи? Только бы не…

Сатмар вернулся — его угловатая, чуть сутулая фигура возникла у двери — впечатление было таким, будто он только что вошел и прикрыл дверь за собой. Аббад отвлекся, вот и не обратил внимания. Он невольно бросил взгляд на другого Сатмара — фигуру у окна, все еще неподвижную и равнодушную. Монах ощутил удивление Аббада, но не стал ничего объяснять, прошел на середину комнаты, соорудил удобное кресло из мыслей о хорошем отдыхе, поставил стол, вырастив его из плиток пола, устроился поудобнее и лишь после этого пригласил и Аббада присесть — разговор, мол, еще предстоит долгий, во многом нужно разобраться, решение непростое, ты понимаешь, одно из самых сложных решений, и нужно быть уверенным…

Аббад не стал фантазировать — не монахам же демонстрировать свои умения, — вызвал низкую скамеечку, самое простое, что можно было легко соорудить из мысли о приятной беседе, — присел так, чтобы фигуры у окна остались за спиной, не мог он их видеть, они ему мешали. Сатмар усмехнулся — мысленно, выражение его лица оставалось в меру доброжелательным и внимательным.

— Ты уверен, что между тобой и Тали больше не существует резонанса, — сказал Сатмар. Он не спрашивал, он утверждал, и Аббад подтвердил сказанное мысленным «да».

— Да, — задумчиво произнес Сатмар, помедлил и продолжил, поглядывая время от времени в ту сторону, где у окна, как чувствовал Аббад, все еще стояли три неподвижных фигуры. — Ты должен понимать, что своим решением изменишь жизнь многих людей. Тали — прежде всего. Вы связаны резонансом, в мировых линиях сложилась структура, определившая с высокой вероятностью не только ваше личное будущее, но и будущее мира.

— Я не…

— Помолчи, — резко сказал Сатмар. — Твои желания ясны, но причины… Твое решение безответственно, Аббад. Я знаю сейчас, как изменится мир после твоей… м-м… смерти.

— Да? — сказал Аббад. Сам он не знал этого. Точнее — знал, конечно, но совсем не то, что заинтересовало бы монахов, поддерживавших Вселенную в равновесии, без которого невозможно развитие трех составляющих мироздания — материи, духа и идей. Мучительно размышляя о собственной участи и принимая решение, Аббад пытался представить себе не только то, что он сейчас скрывал за оболочкой защиты, но и — естественно! — вообразить, каким будет мир после его ухода. Ему это не удалось — возможностей оказалось так много, а исчисление вероятностей было таким сложным, что свои попытки Аббаду в конце концов пришлось оставить. Он мог только надеяться, что с его смертью ни одна звезда не взорвется, ни одна туманность не схлопнется, ни одна идея не станет причиной рождения монстра, и вообще никто в мире не будет сожалеть о его уходе. Кроме Тали. Она больше не любит его, да, но в день печали, в тишине, пусть вспомнит его имя и произнесет, тоскуя… Должно же быть и в этом мире нечто…

Не должно.

— Тали будет помнить тебя всегда, — печально сказал Сатмар. — В этом ты можешь быть уверен.

Давление мысли монаха казалось Аббаду почти невыносимым. Если защита исчезнет…

— Тали, — повторил Сатмар. — Ты понимаешь, что сломал ей жизнь?

— Она разлюбила меня, — горько произнес Аббад.

Сатмар покачал головой.

— Ты еще не знаешь довольно простой вещи, — сказал он, отведя взгляд от Аббада и позволяя ему немного расслабиться. Монах не хотел давить, предлагал Аббаду раскрыться самому. — Ты не знаешь, что возникший резонанс не может быть разорван. Любовь не может пройти, как проходит зима на окраинной планете. Любовь, Аббад, имеет начало, но не имеет конца. Как жизнь человека. Возникнув однажды, резонанс не может прерваться, волновая функция этого процесса — если говорить языком математики — имеет начальное состояние, но в дальнейшем не зависит от времени, а число ее возможных ветвлений таково, что никто до сих пор не смог в точности определить их количество. Этим занимались великие ученые — Кармикор, Баззард, Делиата…

Аббад знал имена великих физиков. Их идеи он впитывал в школе, их мысли, витавшие в пространстве, изучал в университете, а во время экзаменов они помогали ему преодолевать препятствия: Делиата даже подсказала решение, когда Аббад не мог справиться с волнением…

— Баззард, — продолжал Сатмар, — доказал, что число решений волнового уравнения резонансного состояния психики превышает число атомов в наблюдаемой части Вселенной. Это нижняя граница. Верхнюю пыталась определить Делиата. Ей это пока не удалось, и проблема не решена до сих пор. Современная физика полагает, что резонансное состояние — то, что называют любовью, — не ограничено во времени. Так что…

Им не нужно было взламывать мою защиту, чтобы понять, что я лгу, — подумал Аббад, не пытаясь скрыть свою мысль, мгновенно всплывшую из подсознательного и светлым облачком поднявшуюся к потолку. Сатмар проводил мысль взглядом и даже не попытался ее притянуть, оценить, взвесить.

Им не нужно было взламывать защиту, они и так знали, что я что-то скрываю…

— Конечно, — кивнул Сатмар. — А разговор с Тали подтвердил нашу догадку.

Разговор с Тали. Они…

— Конечно, — повторил Сатмар. — Речь идет о резонансе. Это самое удивительное явление в природе разума. Любовь. Познавать ее еще не изведанные грани — само по себе великое счастье, а то, что произошло у тебя с Тали…

— Вы говорили с Тали! — не удержался от восклицания Аббад.

Как они сумели? После расставания — так, во всяком случае, было решено между ними — Тали отправилась в галактику Сентти, на маленький звездный островок, куда никто не стремился попасть. Между нами — сотни тысяч излучающих галактик и поглощающих любую направленную мысль облаков. В духовном измерении Сентти почти не проявляла себя — разве что слабая тень осталась от когда-то существовавшей в этой галактике цивилизации, погибшей на заре неудачно сложившейся для нее технологической эпохи и не успевшей подняться до вершин разума. В мире идей Сентти и вовсе отсутствовала, странное создание природы, возникшее случайно и обреченное на существование лишь в материальном мире.

Аббад не представлял, как сумели монахи отыскать Тали в этой звездной пустыне. Не могла же она, в самом-то деле, нарушить их уговор и вернуться…

* * *

— Постой, — сказала Тали. — Прежде чем мы расстанемся, ты должен сказать: кто она?

— Она? — удивился Аббад. — О чем ты?

Он прекрасно понимал, конечно.

— Другая женщина, — сказала Тали. — Я давно почувствовала твое отчуждение, Аббад. Ты уходил в себя, погружался глубоко и закрывался, я переставала видеть тебя… мне становилось плохо, а ты не замечал.

— Замечал, — подумал Аббад, — но не должен был…

— Кто она?

— Тали! — Аббад не мог больше выдержать игры, которую придумал, чтобы уберечь любимую от неизбежной горечи расставания. — Ты прекрасно знаешь: у меня нет и не может быть другой женщины!

Он снял защиту, которую выстраивал долгие месяцы — с тех пор, как почувствовал в себе…

— О! — сказала Тали. — Это…

— Осторожно, — сказал Аббад. — Держись за мои мысли, я поведу тебя.

* * *

— Нет, — сказал Сатмар, — Тали не возвращалась, она все еще была в Сентти. Она любит тебя. А ты, конечно же, любишь ее. Резонанс разрушить невозможно, тебе нужно было придумать другую отговорку.

— И вы бы…

— Да, ты не сумел бы скрыть, верно. Но то, что ты… вы с Тали… придумали — не лучшее решение.

— Тали сказала…

— Сейчас с ней Асиана и Крамус. Видишь ли, Аббад, любовь — неустранимая связь на всех уровнях и во всех трех мирах. Материальная любовь — это жизнь, дети, работа… Духовная — это сила жить, сила познания. А в нематериальном мире тебя и Тали соединяют идеи, столь же вечные, как Вселенная.

— Мы…

— Да, вы с Тали, конечно, все это знаете. Вы создали другие идеи, идеи разрыва резонанса, но… Понимаешь, Аббад, невозможно убить идею. Материя может исчезнуть из мира, может перейти в духовную форму, и дух может породить материю, лишь бы сохранялась полная энергия. Можно уничтожить и духовную сущность, тогда она становится нематериальной идеей, а некоторые идеи — большинство, да, — могут стать элементами духовной жизни. В конце концов, материя возникает из идей, проходя духовную стадию. Я повторяю тебе известные истины для того, чтобы ты понял: не бывает полных преобразований. Аббад, ты был прекрасным учеником! Тебе когда-нибудь удавалось полностью, без остатка, использовать идею для создания духовной структуры или полностью исчерпать духовную энергию, создавая материальное тело или явление?

Аббад молчал. Он не задумывался об этом. Просто черпал, просто создавал, пользовался, но действительно…

— Невозможно, — продолжал Сатмар, — без остатка переводить энергии из одной формы в другую. Это универсальный закон. Ты бы узнал и это на собственном опыте. Но ты торопился.

— Да, — подумал Аббад. Верно, он не мог ждать. Разве стал бы он так поступать с Тали, если бы полагал, что у него есть время?

— Всегда что-то остается, — сказал Сатмар. — Ты поставил сильную защиту. Никто из нас не смог пробиться в твой духовный мир. Но в нематериальной своей сути ты не мог не оставить следа — нити, соединившей тебя с Тали.

— В нематериальном? — удивился Аббад. — Там нет ни пространства, ни времени, там не существует связей, подобных материальным нитям!

— Конечно, — согласился Сатмар. — Но цепочки идей приводят от причин к следствиям и могут вернуть следствия к причинам не менее верно, чем дорожный указатель на пустынном шоссе. Сейчас Тали будет здесь, и я надеюсь, что ты, наконец, снимешь свой панцирь и покажешь истинную причину твоего решения.

Прежде, чем воздух начал густеть, Аббад почувствовал присутствие Тали. Он ощутил прилив вдохновения, избыточный, так и не израсходованный запас духовной энергии их оборванной связи — будто резко распрямилась сжатая до предела пружина, и все мысли, все образы, все загнанные в подсознательное их общие желания, мечты, планы, все это вспыхнуло и едва не сожгло его мозг, едва не заставило Аббада вскричать от мгновенно возникшей и так же быстро задавленной боли. Тали ворвалась в его мысли, она протягивала к нему руки, и он инстинктивно потянулся к ней, не понимая, как он мог… почему придумал именно такой план… да, другого просто не было, но так… нельзя было… Тали, любимая, ты здесь, я всегда была с тобой, Аббад, ты ушел, но все равно что-то осталось, да, я знаю теперь, остались идеалы любви…

Я не могу без тебя, Аббад.

Я не смог без тебя, Тали.

Воздух, как ему казалось, загустел так, что стало почти невозможно двинуть рукой. Конечно, это было лишь ощущением, осознанием перехода энергий, но как же больно было даже подумать… выдавить из себя мысль… направить…

Стало легко. Аббад вскочил на ноги — посреди комнаты стояла Тали, рядом — Асиана с Крамусом.

— Я не смогла без тебя, Аббад, — сказала Тали. Сказали ее глаза, сказали ее руки, ее мысль прокричала это, и тонкие струйки слов разбрызгались по всей комнате.

Защита рухнула — то, что не получилось у монахов (да и старались ли они?), легко сделала Тали, нарушив данное Аббаду слово.

Осуждать ее?

— Я люблю тебя, Тали, — сказал он.

Не было смысла скрывать это.

Теперь придется сказать монахам правду, и они откажутся помочь.

Он навеки останется с Тали. Это счастье. Он никогда не сможет стать самим собой — это горе, которое невозможно вынести.

— Аббад, — сказал Сатмар, прерывая начавшуюся любовную игру, — теперь тебе нечего скрывать. Да, ты неплохо придумал: назвать неудавшуюся любовь причиной своего решения. Ты не виноват в том, что это не удалось. Ты не знал, что несчастная любовь — оксюморон. Но теперь тебе придется назвать истинную причину. Или… ты передумал и не хочешь больше встречи со смертью?

Слова монаха воспринимались, будто сквозь шумовой фон: Аббад видел глаза Тали и читал в них все, что она пережила, оставшись одна в темном и безрадостном мире. Он видел ее душу, раскрытую для него, как это было с первой их встречи, он обнял свою Тали, рассказал ей обо всем, что случилось с ним после их расставания, они опять стали единым целым — в духовном мире и в мире идей они слились в одно человеческое существо.

Что говорил монах?

— Простите, — сказал Аббад, и странным образом его голос содержал в себе интонации Тали, это она так растягивала звуки, — простите, Сатмар, я слышал, но…

— Да, мы понимаем, — улыбнулся монах. — Ты уже вернулся из любовного погружения?

— Мы…

— Все в порядке, — сказала Асиана. — Вопрос: ты передумал и больше не желаешь встречаться со смертью?

— Нет, — твердо сказал Аббад. — Я не передумал. Я хочу умереть и прошу вашей помощи.

— Тебе придется назвать истинную причину, — мягко сказала Асиана.

Защиты больше не существовало. Аббад был открыт, как книга, которую можно прочитать от первого до последнего знака и в материальном, и в духовном, и в идейном ее содержании. Однако Аббад сам поднялся на гору. Сам просил помощи. Он должен был сам назвать причину.

— Я почувствовал это в себе сразу после второго посвящения, — начал Аббад.

* * *

Он почувствовал в себе чужое и сначала не понял, что произошло. Второе посвящение он прошел неожиданно, когда меньше всего ожидал каких бы то ни было перемен. В школе «Зив», где он учился после окончания первой ступени, Аббаду было интересно и легко, у него оказалось много друзей не только среди учащихся — он подружился с керадами, многолапыми пушистыми и не очень умными животными, которые прекрасно чувствовали любое движение его мысли и, не понимая сути, всем существом поддерживали Аббада, часто заставляли его переживать экстаз и, следовательно, взрослеть.

В тот день Аббад играл с приятелями (среди них были и люди, и керады и мысли о будущем, не имевшие воплощения в материальной реальности), устал — скорее духовно, чем физически. Он вернулся в свою комнату и отгородился от мира, хотел отдохнуть перед экзаменом по химии духовно структурированных соединений. Аббад практиковал не полную медитацию (инстинктивно он опасался полностью погружаться в мир идей, боялся, что потеряет, выбираясь оттуда, какую-то часть своей телесной оболочки и останется уродом, чего, конечно, не могло случиться, но он все равно боялся, не умея еще управлять своим страхом), он лишь остановил в себе поток времени, затемнил пространство — в общем, сделал все, как учили. Обычно достаточно было нескольких минут, и физическая усталость проходила, а мысли расставляли сами себя в порядке очередности.

Конец ознакомительного фрагмента.