Кант и эпигоны

Отто Либман

Авторитет Гегеля и Шеллинга казался безвозвратно утраченным, а Шопенгауэр еще не был известен. Поэтому взоры обратились к Канту. Отто Либман в работе «Кант и эпигоны», написанной в 1865 году, выдвинул лозунг о необходимости возвращения к теоретическим воззрениям Канта и о новом «прочтении» его работ.

Переводчик Валерий Алексеевич Антонов

© Отто Либман, 2023

© Валерий Алексеевич Антонов, перевод, 2023

ISBN 978-5-0060-7318-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Предисловие редактора

Книга Отто Либманна"Юношеская книга", которую мы здесь переиздаем, долгое время не появлялась в книжной торговле, несмотря на ее глубокое влияние. Отто Либманн получал много просьб о переиздании, особенно в последнее время. И когда Кантовское общество включило в план своих задач"переиздание редких философских произведений", нам тоже было предложено сделать заново доступным имеющееся здесь произведение. Поначалу эта затея вызвала у автора некоторое смущение: с одной стороны, понятно, что его труд стал ему дорог. С другой стороны, он сказал мне:"Но ведь это все-таки юношеская работа."И я должен был бы узнать основную черту его философской натуры по тому, как он ее противопоставлял, если бы она уже не говорила объективно с каждой написанной им страницы за то короткое время личных отношений, которое я приобрел с ним со времени моего назначения в Йену: самое громкое и безоговорочное применение"γνωθι σεαντον"к его личности, его собственному труду и деятельности. Так, его отношение к этому сочинению было почти образцово объективным:"Я, конечно, написал бы его сегодня совсем иначе, чем полтора века назад", — не раз говорил он мне. И Кант сегодня, возможно, выглядел бы даже лучше, чем тогда, но и эпигоны тоже, — говорит он. Но это ни в коей мере не должно повлиять на ту основную систематическую позицию, которую он выработал впоследствии. Напротив, именно с этой позиции он предпочел бы переработать свой первый труд с нуля и использовать для этого исторические достижения последних десятилетий. Однако, как бы ни свидетельствовало это желание о бодрости и свежести его духа, необходимо было также постоянно помнить о его слабеющем здоровье. Кроме того, новое издание было бы не перепечаткой, о которой мы просили, а новой работой.

Только после долгих критических размышлений, за несколько недель до своей смерти, он доверил мне издание своего труда, первые два печатных листа которого я смог дать ему ознакомиться. Нет необходимости указывать, что автор"Анализа действительности"и"Мыслей и фактов"не остался в том положении, которого он достиг в 1865 г., а продолжал успешно и плодотворно работать в течение более века. Однако именно поэтому мне кажется долгом почтения к личности Отто Либмана, а также долгом благодарности к делу его достижения, призвать сегодняшних критиков, особенно скорых на слова, быть несколько осторожными в своем отношении к юношескому творчеству Либмана и сказать им, что Либман, справедливо осознавая свое достижение, никогда не сможет найти более искреннего и честного критика, чем он сам. Поэтому мне хотелось бы описать хотя бы два основных момента, на которые в первую очередь была направлена самокритика Либмана в его работе"Кант и эпигоны".

Один касается содержания, другой — только формы. Находясь под впечатлением последних бесед с Либманом — я пишу эти строки ровно через неделю после того, как видел его в последний раз, — я излагаю главное, по возможности следуя его собственным высказываниям, как бы биографически. Разговор с самим Либманом я начинаю с содержания, с тех моментов, которые затронули «дух трансцендентальной философии»: К числу особых радостей, которые Либманн испытал в последние недели своей жизни и свидетелем влияния которых на него был я сам, относится дань, которую Виндельбанд отдал ему при характеристике «философских направлений современности» (Große Denker II, p. 363 ff.). Если бы Виндельбанд сказал здесь, что «немного… антропологизма от зачатков нового кантианства», то Либманн с такой же радостью признал эту критику вполне корректной, как и согласился с мнением Виндельбанда о том, что эта антропологическая позиция выходит за пределы самой себя именно благодаря «исследованиям Либманна в градиентных слоях априорного». Он думал, что сможет сразу же прийти к взаимопониманию с Виндельбандом¹, переведя априори из сферы кантовского понятия «человеческий разум», в которой он его первоначально оставил, в сферу понятия «чистый рассудок», на которое он в конечном итоге, а именно в своих основных работах, действительно нацелился и которое даже в рамках кантовской системы придется все более строго отличать от понятия «человеческий разум» путем исследования.

И в подтверждение этого он указал на мои собственные замечания по поводу его (Либмана) трактовки природы как"объективной мировой логики", в которой, вероятно, антропологическое было вычеркнуто, а трансцендентное представлено в чистом виде. Тогда изменится и позиция Либмана по отношению к"эпигонам". Это одно — момент содержания. И это подводит меня ко второму, формальному моменту. Однажды Либманн сказал мне, что самым досадным просчетом в намерениях его работы"Кант и эпигоны"было мнение, рассчитанное на похвалу, что он судил Фихте, Гегеля и Шеллинга по образцу Шопенгауэра. Он, видимо, полагал, что в этой книге достаточно четко охарактеризовал метод Шопенгауэра. (Действительно,"проступок"Шопенгауэра прямо характеризуется как"непростительный, бестактный, неуместный, даже неприличный". ) Но, вероятно, он был еще недостаточно ясен для широкой читательской аудитории, и поэтому на самом деле он должен быть еще более ясным по отношению к Фихте, Гегелю и Шеллингу, а также по отношению к Шопенгауэру. Мне также не хотелось подавлять это замечание для правильного понимания намерений Л

Я думаю, что в его духе и смысле поделиться этим фактически частным заявлением. В остальном я могу обратиться к фактическому изложению Либмана. Из него каждый, кто умеет читать философские книги, может увидеть прямо противоположный метод Шопенгауэра. Этому до сих пор иногда подражают. И сегодня, следуя рецепту Шопенгауэра, из работ Гегеля вырывают отрывки, чтобы выставить их, правда, без шопенгауэровского остроумия, на смех еще более остроумной публики. И даже если это было, если применить либмановскую характеристику привычки Шопенгауэра в отношении Фихте к еще более худшему поведению в отношении Гегеля,"непростительно, бестактно, неуместно, даже неприлично", то у Шопенгауэра это все равно было привлекательно новизной и остроумием, хотя и плохим остроумием. Но бездарное копирование Шопенгауэра — это безвкусица вдобавок ко всему.

Отто Либманн действительно мыслил слишком масштабно и благородно для подобных выходок, в нем было слишком много философской серьезности и философского достоинства, слишком много стиля жизни, действительно, слишком много вкуса. А главное, в нем было слишком много того подлинного благоговения перед настоящим величием, которого требует Гете, слишком много благоговения перед тем, что он сам называл философской традицией. За исключением работы"Кант и эпигоны"и последней лекции о Канте (обе, впрочем, имеют ярко выраженную систематическую направленность), Либманн фактически не занимался историей; его собственным полем деятельности была систематическая философия. Но именно потому, что он умел оценить значение истории для системы философии, он оказался подлинным представителем той систематической философии, которой принадлежит будущее. Об этом красноречиво свидетельствует не только его трактат о философской традиции, но и сами его основные систематические работы.

И философское мышление настоящего показывает так мало значимых явлений, которые хотя бы работают на будущее, и так много мелочей, существование которых решается в настоящем, именно потому, что чувство значимости прошлого еще не осенило основную массу нынешних явлений, без которых уже не может быть будущего нашего настоящего. Либмана, однако, действительно следует отделить от этого большинства. Когда он ведет энергичную борьбу против"эпигонов", чтобы бороться за самого Канта, подвергаясь, правда, не менее энергичной критике, он действительно не хотел представить"эпигонов"как пустяки.

Либманн мог бы отмахнуться от банальностей в случайной фразе, но он, конечно, никогда бы не написал книгу о банальностях. И эта книга не имела бы такого положительного эффекта, какой она имела. Поэтому то, что он написал о"Канте и эпигонах"так, как он это сделал, является не только свидетельством восхищения, которое он всегда испытывал к Канту, но и выражением уважения к"эпигонам". И это название тоже нельзя трактовать даже как пренебрежение, его следует понимать в аспекте исторического эпигенеза. Ведь именно в этом сочинении Либман не только признал"эпигонов""самостоятельными мыслителями", действительно"великими архитекторами"мысли, но и увидел в них"великие основные направления нашей современной философии". Он не только не отмахнулся от их"выдающейся силы мысли", но, более того, выразил, насколько они"серьезно относятся к истине".

Это действительно другой язык, чем тот, на котором Шопенгауэр выступал против Фихте, Гегеля и Шеллинга. Если он спорил с ними не менее энергично, чем с Шопенгауэром и Гербартом, то только потому, что"серьезное отношение к истине"было для него святыней. Это следует учитывать и при изучении работы Либмана с молодежью. Поскольку Либманн, как я уже говорил, не мог больше переписывать ее, не создавая совершенно нового произведения, он пожелал, чтобы я, возможно, прямо указал в предисловии, что это не новое издание, а перепечатка в соответствии с планами Кантовского общества. Он дал мне несколько строк от себя, которые я могу использовать по своему усмотрению.

Однако я оставлю их без сокращения в качестве авторского предисловия. Это последние строки, которые, по крайней мере, по содержанию, предназначались им для передачи публике. Как последний, пусть и краткий, литературный документ, они будут желанны для его друзей и читателей. Мне остается одна обязанность: последний ученик Отто Либмана, доктор Вальтер Мехлер, охотно и любезно помог мне прочитать исправления. Искреннюю благодарность за это я хотел бы выразить ему здесь от всего сердца, в том числе и от имени его почитаемого покойного учителя. Так что пусть"Кант и эпигоны"идут вперед. Думаю, что если принять во внимание то, что я попытался здесь объяснить в либмановском смысле, то и работать они будут заново в либмановском смысле. Философская работа современности, в той мере, в какой она действительно философская и действительно работа, вновь проходит под знаком конфронтации с Кантом и эпигонами. Но конфронтация — это в той же мере не понимающая вину витуперия, в какой и не понимающая молитва. Это так же противоречило критическому мышлению Либмана, как и его чувству справедливости.

Поэтому его творчество стало призывом к критицизму против догматизма. Для этого, однако, он мог бы не ограничиваться высказыванием Канта о том, что вся догматическая болтовня вызывает отвращение у того, кто однажды попробовал подлинную критику. С тем же правом он мог бы сослаться на то мощное явление среди трех великих эпигонов, которому он был рад отдать особую дань, — Фихте, который подчеркивал, что против поклонения слову:"Тот, кто имеет только это, имеет, действительно, только слово, но не понятие. Только в исследовании, в борьбе духа с духом, последний упоминает о нашем собственном основании"."Это рассмотрение, однако, есть подлинная критика в смысле критицизма, именно потому, что оно не является ноющим отрицанием, а рассматривает в соответствии с ценностными критериями и позволяет ценному самостоятельно вырасти на своей собственной почве.

И в этом исследовании и в этой борьбе пусть работа Либмана, чей дух был столь же противен простому отрицанию, сколь и всегда направлен на позитивное созидание, вновь принесет продвижение и прояснение, как это было при ее первом появлении, с большим успехом позитивно продвигая и проясняя философскую ситуацию. Ее автор может называть ее"молодежной работой", но это молодежная работа Отто Либмана. И даже если бы он написал ее на пике своей философской карьеры иначе, чем в начале ее, то именно в том виде, в котором она впервые появилась, она имеет не только ценность долговременного культурного документа в развитии нашей интеллектуальной жизни, к чему стремятся наши переиздания, но и личное обаяние мощной юношеской свежести ее создателя, для которого его дело гарантирует долговременный эффект. То, что он незадолго до своей смерти передал свой юношеский труд в руки Кантовского общества, заслуживает, однако, нашей искренней благодарности.

Йена, январь 1912 г., Бруно Баух

Примечания

1

Попутно следует отметить следующее, связанное с этим: Либманн также разделял точку зрения Виндельбанда относительно прагматизма и говорил: до Сократа ««hominism» действительно имел нечто внушительное. Тот, на кого он мог произвести впечатление и после Канта, фактически бесследно миновал не только Канта, но и всю философию после Сократа.