Воробей на проводе

Ольга Шульга-Страшная

Эффект присутствия. Это восхитительное ощущение сопричастности к событиям в жизни героев не позволяет прервать чтение историй автора. Сказочная природа Алтая, чудеса счастливого детства, быстрое взросление, подпитанное неизбывным горем… все это захватывает читателя и не отпускает его до самой последней страницы.

Глава 2

На сорок дней со дня гибели Николеньки приехал тот самый бородатый дядька, который обещал Модиным большое будущее для их сына. Он молча опрокидывал в себя рюмку за рюмкой с водкой, послушно ковырял в своей тарелке вилкой, но потом так и оставлял ее с наколотым кусочком какой-нибудь еды. Потом я видела, как он пьяно рыдал на кухне, жалуясь Ивану Андреевичу так горько, как будто это его сын погиб, а не Модина. И оба они выглядели одинаково постаревшими и одинаково осиротевшими. А вообще в тот день в доме Модиных перебывало много людей. Они заходили, пожимали руку Ивану Андреевичу, Игорю, тискали за плечи Саньку, ненадолго присаживаясь, выпивали рюмку водки и уходили, унося с собой груз боли и жалости к осиротевшим родителям. Евдокия Дмитриевна вышла из своей комнаты ненадолго, приглушенные голоса зазвучали еще тише, а потом вдруг вовсе пропали. Я оглянулась на неожиданную тишину и увидела в дверях Мухамбетова. Султан Ильясович стоял у порога, не смея пройти в гостиную без приглашения хозяев. Тишина тянулась, как медленный утренний туман в горах. Наконец, Иван Андреевич, неловко отодвинув стул, поднялся и подошел к Мухамбетову. Они молча пожали друг другу руки, и я в первый раз увидела на лице нашего главного милиционера слезы. И еще сочувствия, сочувствия, но не вины. Евдокия Дмитриевна, горестно прижав мокрый платок к глазам, тяжело поднялась со стула и ушла в свою комнату. Мама, с испугом глянув на отца, вышла вслед за ней. Кукушкин, сидевший до сих пор молча, наполнил рюмку, встал и тихо, ни к кому не обращаясь, сказал:

— Николенька умер. Наш… мужской долг и долг…, — Петр Кузьмич хотел добавить что-то еще, но внезапно схватился за сердце и осторожно сел на стул. Его бледный лоб покрыла мелкая испарина, Раиса Ивановна торопливо нашла в его кармане алюминиевый контейнер с лекарством и положила ему под язык крохотную таблетку. После этого грустное застолье как-то само собой разладилось, все постепенно разъехались, и в доме, наконец, остались только Модины, наша семья и Кукушкины. Петр Кузьмич отлеживался на широком диване в кабинете Ивана Андреевича, женщины, тихо переговариваясь, носили в кухню посуду.

А у окна в гостиной стоял мой отец и Мухамбетов. Султан Ильясович, стоя на одном месте, всегда привычно покачивался в своих мягких сапожках с носка на пятку, но сейчас он как будто врос в пол, и руки его были стиснуты сзади так, что косточки на пальцах побелели от напряжения. Казалось, еще миг, и он пустит в ход кулаки. Но отец, возвышаясь над Мухамбетовым гранитной скалой, смотрел в его лицо таким страшным взглядом, что ему и не нужно было вообще что-либо говорить. Было и так ясно, что он по-прежнему подозревает Мухамбетова в причастности к смерти Николеньки. Он коротко и четко задавал вопросы, на которые Султан Ильясович отвечал так же коротко и четко. Но с каждым сказанным словом напряжение между ними все возрастало, в воздухе почти физически чувствовалась вражда. Не знаю, чем бы это закончилось, если бы из кабинета не вышел, наконец, дядя Петя. Мухамбетов оглянулся на него, как бы прося помощи и поддержки. Дядя Петя остановился на пороге модинского кабинета и кивком пригласил обоих войти. Я юлой вертелась в гостиной, но подойти на глазах у всех и послушать, о чем говорили мужчины за дверью, я не смела. Потом мама как-то сразу засобиралась, и мы уехали домой.

В эти дни мне больше всего хотелось оказаться вблизи загородного дома Мухамбетова, поискать то место, где погиб Николенька. И пройти, наконец, ту таинственную пещеру до конца. О том, чтобы попроситься у родителей поехать в гости к Мухамбетову теперь и речи быть не могло. Оставался только Санька. Если он до сих пор мне друг, то мы с ним что-нибудь придумаем и сможем добраться и до пещеры, и до того таинственного «нечто», что послужило причиной смерти Николеньки.

На том конце провода трубку взял Игорь. Он позвал брата, снисходительно добавив:

— Тебя…, твой Шерлок Холмс в трусиках.

— Ну, подожди, — зло прошептала я, — я тебе когда-нибудь припомню эти слова.

Дело в том, что я единственная из всех знакомых девчонок купалась пока только в трусиках. По той простой причине, что в верхней части моего тоненького торса еще ничего не выросло, поэтому и купальник мне до сих пор ни разу не покупали. Игорь поддразнивал меня, а Санька при этом бросался на него с кулаками, защищая мою юную женскую честь.

— Алло, — в трубке, наконец, раздался почти родной Санькин голос, он выслушал мое предложение приехать на тайное совещание, вздохнул и, наверное, привычно послушно кивнул головой на том конце провода, — ладно, сейчас приеду.

Уже через двадцать минут Санька открывал калитку нашего палисадника, окружавшего дом. Мне пришлось рассказать ему все с самого начала: и про таинственную пещеру, и про потерянную возле входа в нее Николенькину шляпу, и о том, что потом я видела эту шляпу в руках Мухамбетова. Я поделилась с Санькой и своей версией об отсутствии старой казашки, и о том, что мой отец тоже в чем-то подозревает Султана Ильясовича. Мне, конечно, пришлось признаться в том, что я подслушала разговор отца с дядей Петей. Но Санька совсем не удивился, он, оказывается, давно знал, что Мухамбетов принадлежит к какому-то древнему и до революции очень богатому роду. А князь дядя Султан или нет, кто его знает. В конце концов, мы сложили все «за» и «против» и решили: надо ехать в долину.

В канун следующего выходного дня я узнала, что отец собрался на первую в этом году охоту, Мухамбетова он на этот раз не пригласил, а дядя Петя еще плохо себя чувствовал, поэтому Раиса Ивановна его тоже не отпустила. Поэтому отец позвал с собой Александру. В другое время я бы с ревностью отнеслась к его выбору, но сейчас мне их отъезд был только на руку. Теперь возможность незаметно ускользнуть из дома в отсутствие отца и, главное, ябедливой Александры, помогала, наконец, осуществить поездку вместе с Санькой к мухамбетовскому дому.

С утра отец съездил на какой-то объект, потом они с Александрой быстро собрали рюкзаки и спальные мешки для ночлега. А после обеда уже приехал отцовский служебный «козлик» с брезентовым верхом. Неожиданно для меня вместо водителя сидел Калашников-старший, а на заднем сиденье — с вялым лицом абсолютного «неохотника» возвышался Аркадий. Александра почему-то неохотно, видимо, стесняясь отца, села на заднее сиденье, поближе к своему разлюбезному красавчику. Я притворно вздохнула, но тут отец крепко обнял меня и велел присматривать за Зиночкой, которая, как неприкаянная, бродила по дому и переставляла мамины украшательные безделушки с места на место. Мама должна была сегодня заступить в суточное дежурство, чтобы помочь появиться на свет еще нескольким крикливым голопузикам. А я впервые за свою короткую жизнь оставалась за старшую по дому.

Степан Федорович был как никогда молчалив, он пожал руку отцу и обратил на меня внимания столько же, сколько на нашу кошку, сидевшую на крыльце. Я уже собралась возвращаться за калитку, но меня остановил голос отца:

— Лёлька, а кто мне пожелает ни пуха, ни пера? — он улыбнулся впервые после смерти Николеньки, и я, как смогла, попыталась улыбнуться в ответ. Пробормотав охотничье пожеланье, я захлопнула дверцу его машины, и она, наконец, уехала.

Позвонить Саньке и договориться о молчании безвредной Зиночки не составило труда. Теперь осталось только решить, как добраться до долины. Она располагалась за первым же невысоким перевалом, и я знала, что до ближайшего села трижды в день ходил рейсовый автобус. Пока я дожидалась приезда своего друга, мне пришлось все перевернуть в обширной отцовской кладовке. Там, вместе с охотничьими принадлежностями, удочками, сетями и прочим, совершенно мужским хозяйством, лежали и необходимые в быту инструменты: топоры и топорики, гвоздодеры, молоток, гвозди, еще какие-то кусачие штуки, но вот фонарика не видно было нигде. Оставив после себя небольшой, как я считала, беспорядок, я уныло уселась на крыльце. Санька, появившийся из-за угла дома, нес за плечами маленький рюкзак. На шее болтались на толстых шнурках фонарик и компас в красивом зеленом футляре. На ремне, тяжело стукаясь о Санькину немыслимо длинную ногу, висела фляжка. Санька критически осмотрел мои поцарапанные коленки, торчащие из-под короткого летнего платья, сандалии со стоптанными задниками и коротко скомандовал:

— Кеды, спортивный костюм и панамку. Даю пять минут, — да, тогда мне еще было достаточно пяти минут, чтобы полностью переодеться.

Я вышла в своих вытянутых на коленях спортивных штатах, Зиночкиных кедах, которые еще минуту назад были аккуратно упакованы в матерчатый мешочек со спортивной формой к началу школьных занятий, и в красивой соломенной шляпке с букетом кокетливых фиалок из гардероба Александры. Санька критически оглядел мой наряд, поправил плохо заправленное в штаны платье, и молча показал на старенькую теплую кофту, которая висела на перилах крыльца. Итак, мы отправлялись в долгое путешествие, которое должно было приоткрыть и нам и нашим родителям тайну смерти Николеньки. Зиночка, осторожно раздвинув штору, помахала нам. Она очень боялась оставаться на ночь одна, но я обещала ей кое-что рассказать после возвращения. Зиночка, несмотря на свой покладистый и незлобивый характер, была любопытна не меньше, чем я. Поэтому согласилась нас ждать рядом с телевизором и с книгой в руках. На мамины звонки она должны была отвечать, что я или во дворе, или уже сплю. А так как Зиночка до сих пор ни разу не была уличена во вранье, то мама должна была ей поверить.

Вместо того чтобы пройти к остановке автобуса, Санька сразу потянул меня за руку на трассу, которая вела к далеким отрогам гор. Там, урча и поднимая тучи пыли, то и дело проносились грузовики и редкие по тем временам легковые автомобили. Санька оставил меня вместе с рюкзаком на краю дороги и, как взрослый, поднял руку для голосования. Уже первый грузовик, который вез новые пустые бидоны из-под молока, притормозил. Санька, ловко прыгнув на подножку, о чем-то недолго говорил с водителем. Тот рассмеялся и кивнул головой. Санька, гордый своим успехом, распахнул дверцу и почти королевским жестом пригласил меня в кабину. Я вскарабкалась на высокое и прогретое солнцем мягкое сиденье, следом за мной рядом плюхнулся Санькин рюкзак, а затем и сам Саня. Он оглушительно захлопнул дверцу, и машина медленно поползла по косогору. Ехали мы долгие два часа, я успела задремать на Санькином тощем плече, а когда проснулась, машина стола недалеко от поворота в мухамбетовскую лощину. Но ни гор, ни дома уже не было видно. Вечерний сумрак скрыл все, только близкое перекатывание волн через камни напоминали нам, что мы рядом с рекой, вытекающей из озерца, где нашли нашего бедного Николеньку. Мы полусонными голосами поблагодарили водителя, он немного подождал, когда мы найдем в темноте тропинку. Санька включил свой фонарик, и успокоенный водитель, наконец, уехал. Санька фонарик сразу же выключил. Мы заранее договорились с ним о полной конспирации, поэтому не должны были выдавать себя ни шумом, ни светом. Примерно через полчаса мы подошли к дому Мухамбетова. Он был освещен неярким светом керосиновых ламп. Электрические столбы тянули так далеко от этих мест, что мы и не ожидали яркой иллюминации. И все-таки зыбкий свет из таких знакомых, и таких теперь чужих для нас окон казался зловещим и очень-очень страшным. Верный пес Мухамбетова, старый Перс, громыхнув по крыльцу когтями, спустился к нам, привычно обнюхал наши знакомые руки и спокойно вернулся назад. Внезапно дверь открылась, и на крыльцо вышел сам Султан Ильясович. За его спиной висел небольшой рюкзак, и торчало зачехленное ружье. Мухамбетов сел на свой новенький, купленный еще ранней весной, мотоцикл, посадил послушного Перса в коляску и уехал, оставив после себя вонючий едкий дым. Старая казашка, знакомая нам по последнему приезду, вышла на крыльцо и прошлепала к туалету, стоявшему далеко в стороне, потом также прошлепала назад, и через несколько минут свет в окнах погас. Санька, прижав палец к губам, повел меня вокруг дома к маленькой сараюшке, где зимой хранились ульи с пчелами. Там было полно свежего сена, пахло медом и почему-то молоком. Мы закопались в душистую колючую постель и уснули почти сразу, разомлев от сладкого горного воздуха и непривычной еще усталости.

Нас разбудил петушиный всполошный крик, который звучал, казалось, в самой голове. Мы дружно подскочили, испугав при этом красивого чернохвостого петуха, сидевшего прямо на окне с выставленной на лето рамой. Санька осторожно приоткрыл скрипливую дверь и, никого не обнаружив во дворе, жестом скомандовал мне выходить. Мы обогнули сарай и сразу скрылись в кустах черемухи, живой оградой разросшейся вдоль всех хозяйских построек. До пещеры мы добирались долго. Гораздо дольше, чем я шла в первый раз. Во-первых, нам пришлось огибать открытые места, во-вторых, мы ненадолго задержались, чтобы перекусить. Санька действительно начал всерьез заботиться обо мне. Поэтому в его рюкзаке нашлись не только бутерброды с колбасой, но и мои любимые пирожки с ливером, которые мы с Санькой любили покупать у лотошницы. Мама категорически запрещала мне есть эти «тошнотики», но отвадить от них так и не смогла. Запив все это сладкой ключевой водой, постанывая от холода и удовольствия, мы, наконец, продолжили путь.

Балкончик и вход в пещеру мы нашли с первого раза. Я гордо, как первооткрыватель, показала Саньке свой путь, потом показала место, где смогла затормозить свое падение и где, по моим расчетам, потерялась Николенькина ковбойская шляпа. Санька молча выслушал меня, потом, вбив у входа в пещеру колышек, обвязал меня тонкой бечевой. Другой конец был привязан к колышку.

— Ты что это привязал меня, как собачку? — моему возмущению не было предела — А сам-то ты, почему себя не привязываешь?

Санька, к моему удивлению, смущенно потоптался на месте, потом осторожно взял меня за руку. Я неожиданно для себя вздрогнула от прикосновения его теплой и по-мальчишечьи широкой ладони. Почему-то все возмущенные слова застряли у меня в горле. Санька покрепче стиснул мне ладонь и повел меня внутрь, навстречу темноте и тайнам. Фонарик мы не включали до последнего момента, пока тьма не окутала нас не только спереди, но и сзади. Санька включил фонарик, велел мне держаться за ремешок на его брюках, а сам пошел вперед, осторожно ощупывая стену рукой. Я терпеливо шла за ним, иногда тыкаясь головой в его тощую спину где-то между растопыренными, как крылья, лопатками. Сначала к звукам наших шагов добавились звуки звонкой капели, потом где-то далеко впереди зажурчал ручей. Свет фонарика устал раздвигать темноту, и нам показалось, что пространство вокруг нас стало намного больше, чем было вначале. Под ногами появились ступени, выбитые то ли человеком, то ли природой. Мы спускались все ниже, в зыбкую и прохладную темноту. Но внезапно ступени, так никуда нас и не приведя, оборвались. Внизу зияла пропасть, в которую стекал пенистый ледяной ручей. На наши головы тоже падали крупные ледяные капли. Санька поднял фонарик и осветил остроконечные, похожие на весенние сосульки, сталактиты. Пещера сразу преобразилась, подарив нам почти новогодние краски. Сталактиты, рассекая желтые лучи фонарика, делили его на многоцветные радужные лучики, которые, отражаясь, возвращались на наши лица сказочными бликами.

Конец ознакомительного фрагмента.