Историческая наука и теория социальных эстафет М. А. Розова

Ольга Руслановна Квирквелия

Монография посвящена проблемам методологии исторической науки в рамках теории социальных эстафет и нормативных систем. Анализ проблем приводится на материалах авторских исследований в области истории, археологии, источниковедении, историографии. Предназначена для студентов и специалистов в этих областях.

Введение. ИСТОРИЯ: НАУКА ПОНИМАЮЩАЯ ИЛИ ОБЪЯСНЯЮЩАЯ?

Осознание специфики гуманитарной науки и ее методов, как известно, относится к к. XIX — н. XX вв. В неокантианской школе формулируется тезис, что «науки о культуре» изучают индивидуальные явления, а «науки о природе» — общие законы.

М. Вебер писал: «Для естественных наук важность и ценность «законов» прямо пропорциональна степени их общезначимости; для познания исторических явлений в их конкретных условиях наиболее общие законы, в наибольшей степени лишенные содержания, имеют, как правило, наименьшую ценность… В науках о культуре познание общего никогда не бывает ценным как таковое…". Правда, при этом он отмечает, что в области наук о культуре познание общего, образование абстрактных родовых понятий и знание правил, попытки формулировать «закономерные» связи вообще не имеют научного оправдания, но они — не цель, а средство познания.

И вот уже около столетия идет дискуссия о том, что такое история — наука или искусство? А ежели наука, то какая — номотетическая или идеографическая? А если все же номотетическая, то в чем конкретно это проявляется?

Дискуссия идет, не теряя своих остроты и интереса, то затихая, подавленная успехами внедрения естественнонаучных и математических методов в исторические исследования, то вновь возвышая голос, когда выясняется, что эти успехи явно преувеличены. Мне не хотелось бы вникать глубоко в эту проблему — ей посвящено достаточно много литературы, особенно философской.

А. С. Уйбо перечисляет шесть возможных вариантов оценки истории: 1 — как полноценной науки; 2 — как науки, не достигшей стадии зрелости, но развивающейся; 3 — как прикладной дисциплины, заимствующей теоретические положения у других наук; 4 — как чисто эмпирической дисциплины, обходящейся безо всякой теории; 5 — как полу-науку, полу-искусство; 6 — как духовное предприятие особого рода, не имеющее ничего общего с естественными науками и даже противоположное им. Автор последовательно и тщательно разбирает все возможные варианты и приходит к выводу, что история все же полноценная наука, однако в качестве аргументов он использует абстрактные построения, а не практику исследований.

Сами же историки более индифферентны к спору, который, казалось бы, затрагивает сущностные основы их науки. Оно и понятно: история — такая, какая есть, и, независимо от его результатов, она не перестанет существовать, да и вряд ли существенно изменится. Поэтому я в качестве примера рассмотрю лишь несколько статей из сборника «Гуманитарные науки в контексте социалистической культуры», дабы проследить основные направления дискуссии.

Г. А. Антипов отмечает, что в споре о месте гуманитарных наук в общем массиве научного знания существенны три позиции: 1 — гуманитарные науки — особый тип знания с присущей только ему процедурой понимания; 2 — каких-либо принципиальных отличий гуманитарной науки от науки естественной не существует; 3 — во всех науках существуют сферы гуманитарного и не-гуманитарного познания. Сам автор больше тяготеет к первой позиции, объясняя, правда, специфику гуманитарного познания не какой-либо его внутренней ситуацией, а спецификой его объекта.

В статье Б. С. Митрофанова и С. С. Митрофановой рассматриваются две тенденции преодоления специфики гуманитарного познания: 1 — сблизить гуманитарное познание с естественнонаучным путем устранения наиболее существенных отличий первого от второго, например, путем разработки средств объективизации исследуемой гуманитариями действительности; 2 — постулировать невозможность устранения этих отличий, например, невозможность объективизации в гуманитарном исследовании, и тем самым принципиально развести гуманитарное и естественнонаучное познание.

Далее авторы рассматривают возможные результаты реализации указанных двух тенденций.

В случае реализации первой тенденции гуманитарное познание может быть превращено в науку, соответствующую всем основным канонам изучения природных объектов и в то же время включающую в себя понимание как особую эмпирическую процедуру. Но в этом случае была бы утрачена основная ценность гуманитарной науки — человеческое самопознание как рефлексии человека над самим собой, как диалог и сопереживание.

В случае реализации второй тенденции следует, по всей вероятности, конституировать статус гуманитарии как особой сферы культуры (отличной от науки в собственном смысле этого слова, эталоном которой является наука естественная), как сферы, не входящей в состав науки, не являющейся одной из ее отраслей, пусть даже весьма специфичной.

Считая, что ни одна из этих двух тенденций не является оптимальной, авторы предлагают третий путь, связанный не с прямым переносом программы естественнонаучного исследования в мир гуманитарных феноменов и не с полным размежеванием с познанием естественнонаучного типа, а с использованием естественных наук в качестве резервуара методологических образцов в процессе построения методологии гуманитарного познания, позволяющим сохранить в предмете гуманитарии все специфические особенности внутреннего мира человека, человеческого сопереживания, общения, диалога.

Здесь самое время обратить внимание на одну немаловажную деталь: соотношение понятий «гуманитарные науки», «общественные науки» и «историческая наука». Казалось бы, все ясно: историческая наука является частью области общественных наук, которая, в свою очередь, есть часть сферы наук гуманитарных. Однако это понимание не является общепринятым — иногда имплицитно, а иногда и вполне осознанно в общем комплексе наук выделяется три области — естественнонаучная, изучающая природные объекты; общественная, изучающая социумы, и гуманитарная, ориентированная на познание конкретного человека.

Отмечу, что общественные науки почти никогда не противопоставляются естественным (в отличие от гуманитарных). Это может быть связано как с тем, что гуманитарные науки понимаются как включающие в себя общественные, так и с тем, что они воспринимаются как отличающиеся от общественных наук объектом и предметом исследования. Первая позиция достаточно ясна — отсутствие противопоставления общественных и естественных наук диктуется требованием корректности — в данном случае могло бы иметь место противопоставление общественных и, к примеру, физических наук. Вторая позиция понятна в следующем контексте: обществоведение изучает закономерности развития общества, а наука, ориентированная на исследование закономерностей, уже по определению является номотетической. Что же касается наук об отдельном человеке, то там, вроде бы, такой жесткой ориентации нет. Отсюда и возможность противопоставления.

Но посмотрим на ситуацию в реальном составе исследования в той или иной науке, в данном случае — в истории. Здесь — и это очевидно — встречаются, причем в более или менее равном соотношении, работы как обществоведческого, так и гуманитарного (в узком смысле слова) характера. Дабы не быть голословной, приведу примеры гуманитарного исторического исследования серию работ Р. Г. Скрынникова: «Иван Грозный» (М., 1980), «Григорий Отрепьев» (Новосибирск, 1987) — и его же серию общественных исторических исследований — «Россия после опричнины» (Л-д, 1975), «Россия накануне Смутного времени» (М., 1985), «Социально-политическая борьба в Русском государстве в начале XVII в.» (Л-д, 1985).

Однако и в литературоведении — науке, относимой к гуманитарной (в узком смысле) области, — ситуация столь же неоднозначна: существуют работы как посвященные анализу творчества одного автора, так и изучающие закономерности развития литературы в целом. А из этого следует любопытное предположение: гуманитарные в узком смысле слова и общественные науки различаются не по предмету, а по объекту исследования. Иначе говоря, гуманитарные науки направлены на изучение субъектов деятельности, а общественные — на саму деятельность без персонификации субъектов. Но предмет — человечество — у них общий. Исходя из этого предлагаемое противопоставление кажется мне в принципе неверным.

Впрочем, возможен и такой принцип различения гуманитарных и общественных наук — по степени объективности существования объекта исследования за пределами соответствующей науки.

В. М. Розин, давая три градации — социальные, гуманитарные и общественные науки, — сосредотачивает внимание на критике естественнонаучного идеала в отношении гуманитарных наук.

На первых этапах она сводилась к двум моментам: 1 — гуманитарные науки изучают уникальные, индивидуальные объекты, а естественная наука имеет дело лишь с обобщенными случаями, в которых особенности единичного случая не представлены; 2 — объекты гуманитарных наук имеют ценностную и рефлективную природу, т. е. теоретическое знание об объекте, полученное исследователем, так или иначе влияет на сам объект. И хотя в дальнейшем автором показана и проанализирована роль, которую играют в гуманитарных науках обобщение и абстрагирование, по-прежнему параллельно сохраняется представление о том, что гуманитарные науки изучают уникальные объекты.

Однако эта установка все более и более расшатывается под воздействием проникновения в гуманитарные науки статистико-математических методов, ибо вполне понятно, что «сосчитать» уникальные объекты невозможно. И будь это проникновение ошарашивающе результативным, дискуссия, вероятно, на этом бы заглохла. Но, как справедливо отмечает М. В. Арапов, полезно разобраться, почему применение методов, зарекомендовавших себя эффективными в естественных науках, в гуманитарных иногда приводят к ошибочным выводам, а чаще — к тривиальным.

Попытки объяснить относительную неэффективность математических методов осуществлялись одним из трех путей:

— «Алхимическая» гипотеза — утверждалось имманентное для гуманитарного знания «отсутствие сродства» к математике. «Язык внеположен числу» — лаконично выразил эту точку зрения Н. С. Трубецкой.

— Гипотеза «мы очень млады» — в гуманитарных науках не успела сложиться сеть базисных понятий, для которых легко было бы найти математические корреляты. Попытки формализовать гуманитарное знание сплошь и рядом ведут к появлению понятий, которые не были интуитивно очевидны предшествующему поколению исследователей.

— Гипотеза, которая является своего рода инверсией предыдущей — не гуманитарные науки не созрели для использования математических методов, а в самой математике не возник еще достаточно гибкий аппарат, применение которого имело бы успех в сфере гуманитарного знания.

Две последние гипотезы основаны на утверждении, что относительная неэффективность математических методов в гуманитарных науках — явление временное, преходящее. С позиций же первой гипотезы это не так, в силу чего дальнейший анализ Арапова сосредоточен именно на ней. При этом автор отмечает, что реальный смысл «алхимической» гипотезы не в том, что математические понятия в принципе не применимы в гуманитарных науках, а в том, что неплодотворно механическое перенесение в эти науки конкретных методов исследования.

Весьма важным представляется следующее наблюдение М. В. Арапова: гуманитарное знание не в меньшей степени ориентировано на поиски закономерностей, чем естественнонаучное. Однако в соответствии с нормативами гуманитарных наук единственным достоверным знанием является знание идеографическое, но оно принципиально неполно, т. к. достижимо по отношению к обозримой совокупности фактов, тогда как нормативное для естественных наук номотетическое знание может быть полным, но по отношению к фактам, рассматриваемым гуманитарными науками, оно недостоверно.

Выход из этого противоречия, к которому по-своему стремится каждая гуманитарная наука, состоит в том, чтобы ограниченный запас фактов, занимающих на ценностной шкале высокое положение, изучать идеографически, а необозримую совокупность фактов, имеющих ограниченную ценность, — номотетически.

Отсюда, по мнению Арапова, и противоречивое положение формальных методов в гуманитарных науках. С одной стороны, без них недостижимо полное знание. С другой — знания, содержащиеся в обобщенных законах, даже если эти законы составляют формализованную теорию — знания «не о том».

Что же касается применения точных наук в истории, то отметим следующий момент. Современный математический аппарат, как правило, недостаточно гибок и тонок для решения сложных, многофакторных исторических задач. В то же время зачастую в исторической науке отсутствуют или слабо разработаны понятия, в рамках которых можно было бы интерпретировать результаты применения математических методов. А из этих двух обстоятельств вытекает и третье — действительно, механическое перенесение в историческое исследование методов анализа, разработанных в других науках для решения принципиально иных, с точки зрения методологии, задач, неперспективно. Однако, оказываясь неэффективными или малоэффективными в плане получения конкретно-исторических результатов, математические методы играют огромную роль в стимулировании внимания историков к методологическим проблемам, необходимость решения которых становится таким образом очевидной.

Все вышеизложенные аспекты дискуссии — это взгляд на гуманитарные науки, в том числе и на историю, «сверху» с позиций философии и методологии. Но на мой взгляд возможен и правомерен взгляд «снизу», из недр самой исторической науки.

Данная работа представляет собой попытку выявить в конкретно-исторических исследованиях реально существующие методологические проблемы и имплицитно присутствующие методологические же ориентации и соотнести их с имеющимися теоретическими построениями.

В первой главе рассматривается современная ситуация в области применения математических методов в исторических исследованиях и анализируются причины их малой эффективности, сводящейся, в основном, к отсутствию четкого определения «единиц счета». Как выясняется, наиболее удачные случаи применения математических методов в исторических исследованиях связаны с использованием в качестве «единиц счета» элементарного исторического события. Поэтому во второй главе анализируется его соотношение с понятием «исторический факт». С другой стороны, применение математических методов всегда ориентировано на выявление закономерностей, что привело к появлению в той же главе второго параграфа — обзора понимания сути конкретно-исторических закономерностей историками.

Однако изучение рефлексии историков показывает, что здесь утверждение «что как понимается, то тем и является» абсолютно не работает. По всей вероятности, история и физика все же имеют что-то общее, поскольку следующее высказывание А. Эйнштейна: «Если вы хотите узнать у физиков-теоретиков что-нибудь о методах, которыми они работают, я советую вам твердо придерживаться следующего принципа: не слушайте, что они говорят, а лучше изучайте их работы» — вполне применимо и к историкам.

Поэтому в третьей главе изучается практическое использование «единиц счета» и поиск конкретно-исторических закономерностей в реальных исследованиях.

В четвертой главе рассматривается вопрос о существовании какой-либо теории, более или менее адекватно соотносящейся с практикой исторического исследования. В качестве претендентов на звание таковой анализируются теория традиций, теория преемственности, концепция социальной памяти и теория социальных эстафет.

Однако тут с неизбежностью встает вопрос: если историки безо всякой теории получают результаты, адекватные какой-либо из них, то что им дает овладение ею? Иначе говоря, зачем знать теорию, если от этого не изменяется ни ход исследования, ни его конкретные результаты? Поэтому во второй части работы делается попытка ответить на этот вопрос, проиллюстрировав теоретические построения собственными авторскими конкретно-историческими разработками.

Впрочем, если бы основной задачей данной работы был поиск адекватной теории, не имело бы смысла, по всей вероятности, проводить столь обширное исследование. Меня же привлекала более прагматическая задача.

Дело в том, что покоряющая гуманитариев изысканная строгость структуры естественнонаучной области знания базируется, в первую очередь, на иерархии, в основе которой лежит степень сложность объектов изучения. При этом любой более высокий уровень может быть сведен к более низкому — живой объект может быть рассмотрен на уровне психическом, биологическом, химическом, физическом или же на уровне клетки, молекулы, атома. Отнюдь не являясь сторонницей редукционизма в его крайних формах, я вижу некую плодотворность такого строения научной области с точки зрения возможности проведения комплексных исследований, создания междисциплинарных направлений в науке и т. п.

Гуманитарная же область знания на сей момент весьма аморфна, сопоставление результатов, полученных в рамках разных наук иногда невозможно, а чаще — бессмысленно. Причина, как мне кажется, кроется в том, что в ней отсутствует «атомарный» уровень исследования, т. е. такой уровень, который был бы базисным для всех гуманитарных (общественных) наук. Именно этот аспект и был для меня наиболее важен в данной работе.