Иглы в воде

Ольга Раковецкая, 2018

«Иглы в воде» – сборник малой прозы, создававшийся на протяжении двух лет. Рассказы и эссе, вошедшие в книгу, повествуют читателю о Петербурге, одиночестве, внутренней свободе и, конечно, любви. Все герои «Игл» пытаются по-своему ответить на вопрос, что есть человек напротив. Это провоцирует их пребывать в постоянном поиске. Важной составляющей книги является тесная связь с миром классической музыки. Так или иначе, она звучит везде. Все герои вымышленные.

Настойки

Инструкция по применению

Я употребляю алкоголь особого типа. Название ему — люди. Те, кто оказал на меня наибольшее влияние в последнее время, и поместились здесь в виде настоек. Какие-то — крепкие, некоторые даже совсем невкусные, попадаются сладкие, без терпких никуда. Жизнь — это ведь отличный бар, в котором есть всё. В зависимости от удачи, не зависящих ни от кого обстоятельств перед вами оказывается особый вкус.

Хочется верить, что моя настойка — это мой выбор. И лишь время подтолкнуло меня к исследованию этого вопроса, не кто иной.

Как следует пить мои настойки?

Как вашей душе угодно. Нравится название — так выпейте, можно залпом, можно несколько глотков пригубить и прекратить. Никто не застрахован от непопадания в десятку. Ваши ожидания могут не оправдаться. Я, например, люблю черную смородину, но не везде она хороша, а настои на травах вгоняют меня в отчаяние, но порой и они открываются прелестным образом.

Не пейте много — это неинтересно. Когда вы охмелены, каждая последующая порция нового вкуса смешивается с предыдущим, и теряется смысл в самом процессе. Мы с вами не сможем достичь нашей общей цели. Вы спросите: какой же?

Полюбить людей, научиться принимать их, стать счастливыми.

Мы не будем пить, потому что просто хочется выпить, мы будем пить, потому что нам хочется запечатлеть в памяти ни на что не похожий вкус, дать ему жизнь в нашем дне и позволить ему запомниться.

Словом, мой алкоголь о культуре человеческих отношений. Здесь я не отвечаю на вопросы, скорее, отдаю себя всецело настоящему мигу.

Пробуйте.

Облепиховая

(ПОЛШОТА — В ОДИНОЧЕСТВЕ, ДРУГАЯ ПОЛОВИНА — С ЧЕЛОВЕКОМ)

Её зовут Полина.

К тому моменту, когда девушка показалась мне настойкой, мы знали друг друга три часа.

Где же можно было спрятаться и выдохнуть? Чтобы совсем никто не мешал? Я ходила по Гражданской, бродила неспешно по Декабристов. Зимним вечером эти улицы вымирали — никого не было видно и слышно, я говорила вслух. Всё это время я будто спала: автоматические движения доводили меня порой до предела, к которому я вовсе не хотела подходить, но приходилось. Я сняла перчатки, наклонилась к первому попавшемуся сугробу и взяла голыми руками снег. Обожаю трогать снег, мять его, чувствовать, как холодная вода стекает от соприкосновения с моей тёплой кожей вниз к локтю. Мяла и мяла, пока комочек существенно уменьшался в размере и в конце концов не исчез, оставляя только на моих руках перчатки из воды.

Я взяла ещё — подлинный восторг, ничто не сравнится с ним! Как будто мой предел успокоился при соприкосновении с холодным снегом, он слился с ним и растаял в моих руках. А я встретила это явление с радостью, мне полегчало.

Как давно меня никто не грел изнутри! Я задумалась — в данный момент я даже могу с уверенностью сказать: я никого не люблю, ни по кому не скучаю. Нас заставляют пребывать в настоящем миге, а там меня никто не окружает, только снег — вот я его и люблю, пусть он холодный и быстро тает, когда я его трогаю. На эту красоту можно только смотреть и что-нибудь из неё лепить, отдавая себе отчёт в том, что и эта скульптура скоро исчезнет.

Я потянулась не спеша. Вернулась в прежнее состояние и спрятала руки в своём огромном пуховике. Вода испарилась быстро, мне стало тепло, по крайней мере, теплее обычного.

Улица Глинки — вижу Новую Голландию. Решила зайти.

Вдруг всё резко поменялось — номинально мой космос сузился (хотя я давала себе отчёт в том, что любой космос — штука безграничная) — появилось много людей со своими вселенными, и некоторые из них замечали мою. Так странно — с чего это вдруг? Я пребывала в таком расположении духа, когда мне не хотелось понимать существование других бездн и соприкасаться с ними, мне лишь хотелось трогать снег и ходить одной по красоте, что появилась недавно на этом острове. Я держалась, как могла. Но космос в маленькой форме не мог оставить меня равнодушной, и всякий раз, когда мне навстречу шли дети, я расплывалась в тупой улыбке, просто так. Я давала себе отчёт — не потому что дети отличаются красотой или талантами, они все и не мои вовсе, но дело в другом — те галактики походили больше не на чёрные дыры, а на млечные пути. И так хорошо становилось на душе, когда в реальном времени ты ощущала существование красивой бездны, что верилось — и в тебе она не успела сдохнуть.

Семья, шедшая впереди меня, не торопилась. Я всё не могла её обогнать — дорожка была узкой и скользкой. Так странно — приходилось подчиняться их времени — но так как у меня не было цели — я подчинилась и шла вместе с ними. Эта семья не рожала меня и не воспитывала, и тем не менее мы идём в одну ногу, я слышу, о чём все говорят, и подозреваю, все понимают, что кто-то идёт сзади.

Наконец я обогнала семью. Я всё боюсь врезаться, как на машине, в кого-нибудь и упасть в Мойку — ведь такие столкновения заканчиваются обычно смертью.

Я стараюсь скрывать свой космос от других, мне нравится молчать и не предлагать себя никому. Задача — только быть вежливой и знать, когда можно уйти — потому другие вселенные, заметив перед собой белое пятно, искренно начинают полагать, что найдут в нём своё отражение, и приступают к общению. Люди делятся со мной печалями, они всегда открыты белому неизвестному, но такому вежливому пятну.

Пятно, чтобы все понимали, имеет свою историю и может многое о себе рассказать, но по обыкновению этот рассказ лишён правды и жизни. Я врунья и мне всё равно. Как правило, я долго не меняю позу — длительное время пребываю в одном состоянии. Многих это смущает — почему? Просто я располагаю вас к движению — моё бездействие заставляет что-то делать вас, при условии, конечно, если это является одной из ваших задач на данный момент, о которых вы много не задумываетесь — «оно само рождается».

Я многое забываю тут же — а вы полагаете, я внимательно отношусь к вашему рассказу. В данный момент — да, в следующий за ним — увольте. Мне понравилось жить в настоящем — но это чрезмерно жестокое состояние в представлении большей части вселенных. Так много прошлого, так много будущего — всё это нужно и стоит запомнить. А я не задумываюсь над той жизнью. Словом, я её не знаю: ни первую, ни вторую, мне всё равно. Скажу наверняка — тем меньше печалей.

Настоящее — это середина, это созерцание, медитативность, пребывание в одном состоянии длительный промежуток времени. Да, можно прийти к неутешительному выводу — это же жизнь без чувств — а моё внутреннее время замёрзло, потому я так сильно люблю трогать снег по вечерам, пребывая во власти голых старых улиц Петербурга. Потому неожиданные всплески кажутся мне проявлением собственной шизофрении. Так долго отсутствовать и одновременно с тем присутствовать везде и вдруг включаться всем своим существом в беседу и ощущать смену эмоциональных красок, которые рождаются в тебе благодаря людям. И бывает же такое, когда тебе начинает нравиться, и ты всё больше втягиваешься в происходящее и думаешь — хочу непременно всё запомнить. Но потом, спустя некоторое время, решаешь вновь забыть и жить настоящим, иначе каждый раз, возвращаясь к тому моменту, который был для тебя дорогим, можно умереть. Я иначе не могу. Исходя из заданных мной параметров — я живу, чтобы видеть красоту всего, что меня окружает, не души. Я знаю заранее — долго не выдержу, ведь ближних любить надо несмотря ни на что. Незнакомцев любить проще. Так почему бы не сделать так, чтобы тебя окружали всюду чужие люди, раз без человека мне всё равно не обойтись?

Бутылка прежде была тюрьмой. Её отреставрировали, вдохнули новую жизнь, и она на самом деле стала очаровательной. На первом этаже этого здания располагаются многочисленные бары и рестораны — по выходным здесь не протолкнуться, людей неимоверно много и мест почти нет, так душно! Как правило, тот, кто отправляется в Бутылку, переходит с одного места в другое: здесь шакшуку^[1] съест, там хреновуху выпьет, в третьем будет посипывать чашечку крепкого кофе. Но в общем это брожение по кругу.

Для меня — это загадочное место, почти мистическое. Как ни приду туда, так обязательно кого-нибудь встречу, с кем-нибудь познакомлюсь и наше общение займёт меня на весь последующий день. В том круглом здании не было моей воли, не существовало моего желания, инициатива исходила извне, и мне это чертовски подходило, а потому нравилось. Никогда не знаешь, что ждёт тебя в будущем.

В тот вечер люди пришли поглазеть, как на площади внутри прошлой тюрьмы будут сжигать чучело. Да, то было воскресенье. Народные гуляния — им не было конца, блины повсюду — аромат масла сопровождал даже на катке, что находился всё же не так близко. Ведущие в одеждах скоморохов проводили конкурсы, музыканты исполняли несложные произведения на своих стареньких потрёпанных аккордеонах. Мы толпились у входа на площадь. Все жаждали зрелища. Я слышала часто, как люди недоумевали — а безопасно ли сжигать чучело в таком маленьком пространстве? Но все же стояли и смиренно ждали, пока огромный огонь не захватит полностью их глаза, и нечто потаённое, что, хочешь не хочешь, растёт у тебя внутри.

Дети плакали, они не понимали, зачем все взрослые стоят на холоде, чего ждут… Красивым это действо не назовёшь, но масштабным и чем-то вышедшим из-под контроля (хотя бы малость) — вполне.

Мне не хотелось. И я пошла в ресторан пить кофе. Как раз людей стало меньше, и я без проблем устроилась в отдалённом зале, рассчитанном всего на десять человек.

Присела — совсем успокоилась, даже дыхание моё пришло в норму всё тело почувствовало тепло. Это называется следующим образом: она устроилась. Теперь нужно было понять, а чего же я хочу сейчас. Наверное, просто так посидеть, не обращая внимания на свои наручные часы, забыть о существовании времени, отупеть до безобразия и уйти в себя.

— Не подскажете, это хорошее место?

Оказывается, рядом со мной сидела девушка с копной рыжих волос. Её губы украшала алая помада, глаза переливались зелёным. Что она от меня хотела? А, сказать об этом месте. Каком? Точно — девушка показывала на картинку в своём телефоне. Я включилась — это ведь было на самом деле отличное заведение.

— Прекрасное. Модное и вкусное.

Она довольно улыбнулась, будто делилась с кем-то в своей памяти: я же говорила!

— Вы здешняя, конечно?

— Да, — я повернулась к ней лицом.

— А я приехала в командировку из Москвы. По работе, в общем. Но вот выдался свободный вечер, и я думаю, куда пойти. Петербург — это же совершенно иной мир.

— Так вы из тех москвичей, что любят северную столицу? — я приятно улыбнулась.

— Да, из тех. Нас ведь два типа.

— Второй тоже неплох, но дружить я склонна с первым.

Девушка тут же сделала пару записей в своей тетради.

— Я стараюсь запечатлевать здесь все, что мне интересно, — пояснила она.

— Зачем?

— Чтобы не забыть и понять свою карму. Я люблю возвращаться к пройденному этапу — а иначе как можно учиться?

Я посмотрела вдаль, именно вдаль, так как перед собой я замечала не многое, а то немногое, что всё-таки приобретало какие-то черты, мне было не так уж и важно. Рядом сидит девушка и ей нужен мой совет. Вот мы посмеялись. Я знаю, Полина приехала сюда работать.

Зачем-то мы сидим здесь! Так почему бы не узнать, зачем?

— Где вы работаете?

Она вновь повернулась ко мне — на вид лет тридцать, любит за собой ухаживать. Так и кому по профессии принадлежала эта Вселенная?

— Маркетолог в компании кофе. А вы не торопитесь никуда?

— На самом деле мне нужно на час уйти в университет, провести лекцию, но потом я совершенно свободна.

— Отлично! Обменяемся телефонами и созвонимся тогда.

Похоже, многое в её жизни существовало в пределах её телефона.

— Не поверите, но я так знакомлюсь впервые. Тем более с девушкой.

— Это замечательно. Одному в чужом городе хорошо, но вдвоём лучше.

В данный момент я так и полагала.

Спустя два часа мы встретились в том самом заведении. Девушка всё записывала в блокнот и пила неспешно голубое шампанское.

— Вкусно, и вообще здесь хорошо.

Я села напротив и заказала чашку кофе.

— Рассказывай, как у тебя с мужчинами! — её глаза засверкали.

— А никак, то есть была парочка историй за последние полгода, но они прошли, так и стоит ли об этом вспоминать?

— Мужчины, дорогая, стоят того, чтобы о них вспоминали, — она глотнула ещё. — Знаешь, по какой причине? — она взяла паузу. — В нашей жизни настоящего мало, а вот такие воспоминания с течением времени способны рассказать, когда и с кем ты жила по-настоящему. Это способно подарить только время. И более того, каждое из этих воспоминаний будет окрашено в свой неповторимый оттенок. Это не значит, что нужно пребывать в постоянном томлении или унынии, печали, радости, что приносит нам прошлое… Я так это понимаю. Прошлое, проведённое с человеком, приводит тебя к той гамме, в которой ты есть сейчас. Тебе никогда не было интересно, почему?

— Моя гамма — тёмно-синяя. Я сама себя в неё окунула и испачкалась по самое не хочу.

— Так ли это? — ещё глоток. — Мне кажется, просто кто-то там, в твоём прошлом, подвёл тебя к этому оттенку, тебе понравилось, вот ты в нём и пребываешь. Конечно, ты сама ответственна за то, как долго всё это будет продолжаться. Но если тебе хорошо в тёмно-синем и, мне кажется, оно тебе к лицу, так почему бы не понять, кто тебе его подарил, и не вспомнить этого человека? — девушка погрузилась в записи.

Я задумалась.

Тёмно-синий мне подарили не так давно: пару недель назад. Я испугалась и решила законсервировать свои впечатления от соприкосновения в номинальной пустоте и тишине, но это ведь невозможно. Есть люди, и точка. Они просто есть. Не в моей власти отказываться от них.

Этот вечер мы говорили как сёстры. Она была старшей. Я не просила о сестре — но тогда всё вышло чрезвычайно органично. Кто-то за мной присматривал, это точно.

Спасибо.

Чёрная смородина

Федя работал барменом в одном небольшом, но уютном заведении в центре Петербурга.

К тому моменту, когда он показался мне настойкой, мы дружили полтора года.

Я села в зале. На входе заметила, что за стойкой Феди не было. Мне дали меню, я, не буду скрывать, с некоторым сожалением углубилась в список блюд. До меня донеслось:

— Кому это?

— Юле.

— Какой Юле?

— Ну нашей же.

Из-за стойки вышел мой высокий друг, что было несколько неожиданно. Он приветственно помахал мне и подошёл прямо к столику, более того, сел за него.

Я отвлеклась от меню.

— Привет.

— Привет, — не могла сдержать улыбки.

К нам прибежала администратор:

— С тобой всё хорошо? — она обращалась к Феде.

— Даже очень.

Она продолжала вопрошающе смотреть, её взгляд перебегал от стула к глазам бармена и обратно.

— У нас за стойкой куча людей, — на этих словах девушка решила удалиться.

В смежном с баром зале кроме меня никого не было.

— Тебе же нельзя садиться?

— Ну а я взял да и захотел.

— Тогда я перейду за стойку.

— Как хочешь. Я просто подошёл поздороваться, — он мило улыбнулся (какой уставший). — Сиди там, где удобно. Ты прошла незаметно — не понимаю, как так произошло, — и вновь улыбка, как щепотка корицы. Я представила себе кулинарную программу, где очаровательный ведущий всякий раз произносит сладким голосом: а теперь приправим блюдо корицей. Щепотка.

Как мне казалось, я незаметно поправила волосы, точно хотела избавиться от этой добавки — она никак не шла к ним. Я утром выбрала определённый стиль, вкус и придерживалась его — к чему мне корица?

— Я всё же пересяду.

— Давай помогу, — он взял столовые приборы и морс, которые мне успели принести, и скрылся за баром.

За стойкой сидели многие, я обратила внимание на четверых — двоих мужчин с длинными волосами, уже изрядно подвыпивших, и двух девушек, пребывающих в таком же состоянии. Группа активно беседовала, хохотала и не стеснялась в выражениях.

Странно, подумала я, ведь сейчас воскресенье — зачем они напились, нелогично как-то.

Свободными оказались два стула, разбросанных по краям длинной стойки.

— Сядешь сюда? — Федя определил меня ближе к своему рабочему месту.

Я чувствовала некоторую беззащитность. Как много людей — самых разных, неожиданно пьяных. Но в уголке здесь, напротив Феди, мне было хорошо, и я отошла, точно согрелась.

— Как ты? Всё так же, работаешь как пчёлка?

— Да, без изменений.

— Какая молодец, горжусь.

Мы обменялись щепотками.

Он занимался делом — миксовал коктейли для дам, а это было не просто. Затем принялся готовить шоты. Целую батарею.

Ему кричали парни в кепках:

— Давай быстрее! Да и с нами.

Он смотрел на меня. Мы всё понимали — некрасиво, но куда деваться? Лучше относиться ко всему с юмором.

Батарея встала напротив группы. Все угостились, в том числе и Федя. Он вернулся.

— Знаешь, нелёгкое это дело, пить то, что сам приготовил, ой, нелёгкое.

— Правда?

— Самый ужас в том, что мне начинает нравиться, — он нарезал яблочко и поставил передо мной блюдце. — Ты хочешь яблоко? Мне нужно его прикончить, было бы неплохо — так.

— С удовольствием.

Одна из девушек сетовала:

— Федя! Ну что такое? Почему ты не обращаешь на нас внимания! Мы хотим с тобой болтать. Куда ты ушёл?

— Дамы, не волнуйтесь. Всё хорошо.

Ему пришлось подойти к ним. Так весь день он приближался к людям, которые по большей своей части были ему неприятны. Пробежала мысль — а я ему приятна? Прихожу, пользуюсь положением.

Мы пересеклись взглядами на секунду, он отвёл глаза, прищурил их и пытался вникнуть в разглагольствования пьяной барышни с копной рыжих волос.

— Я очень рад тебя видеть. Я всегда рад тебя видеть, — как бы прочитав мои мысли, сказал он, возвращаясь к раковине. — И знаешь, если тебе будет плохо когда-нибудь, приходи сюда и прямо с порога начинай материть меня. Я не обижусь — это хорошо. Вот увидишь, ты втянешься.

— Ну что ты такое говоришь? — я долгое время держала в руках салфетку, а потом отпустила её.

Федя был занят своим делом, но клочок бумаги не мог оставить его равнодушным. Он тут же схватил его и выбросил.

— Привычка.

Мы вновь пересеклись глазами, улыбнулись.

— Ты ведь впервые за такой стойкой? — он казался серьёзным.

— Да, но не беспокойся, я смогу вложить полученный мною опыт в работу!

Феде стало искренно смешно.

— Люблю тебя, вот правда, — ему пришлось вновь подойти к пьяной команде — они пытались вспомнить, что пили месяц назад в одном баре, который Федя, как им казалось, обязан был знать. Разбирались долго.

Ко мне повернулся мой единственный сосед — красивый тридцатилетний мужчина. Высокий, с прямым длинным носом, чёрными глазами, выглядывающими из-под густых бровей. Его запястье украшали дорогие часы с большим циферблатом.

— Все двадцатипятилетние женщины — дуры, поверьте. Сколько пытаюсь разобраться в них, никак не могу понять, — он тяжело вздохнул. — Рядом с часами стоял стакан с почти закончившейся порцией виски.

Мужчина веселил меня, пока я работала над Наполеоном. Почему-то мне вновь захотелось посмотреть в сторону Феди, и посмотрела — оказывается, он тоже захотел, но на секунду раньше. Конечно, он просто следил за тем, сколько виски в стакане моего соседа. Бармен вернулся.

— Я не помню тебя здесь. Знаю это место десять лет, но тебя вижу впервые.

— Да, особенно стойку в таком виде, — Федя говорил серьёзно.

— Вы вместе? А, у вас что-то намечается, — сосед запнулся.

Воцарилось молчание, не сказать неловкое, но говорить не хотелось очевидно.

— Ну в перспективе.

— Поживём — увидим, — сказал Федя и протёр стойку.

— Я всё понял, это же самое интересное. Пойду покурю, — промолвил он и, шатаясь, вышел.

— Хочешь, тоже покурим для души? — предложил мне бармен.

— Хочу.

Он отпросился. Я прошла колодец, подошла к чёрному выходу, ярко освещённому одним фонарём. Пока Феди не было, я устроилась удобно на лесенке, подложив под себя сумку. Вышел он. В руках держал сиденье, оторванное от какого-то стула.

— Ты чего? Держи, нельзя сидеть на холодном.

— Я же на сумке сижу!

— И на ней нельзя.

Федя покопался в коробках, нашёл самую прочную и уселся рядом на ступеньке выше.

— Держи, — он вынул из пачки одну сигарету и протянул мне.

Мы курили не торопясь. Говорили о долгах, планах, погоде.

— Почему мы раньше этого не делали? — казалось, Феде очень понравилось пускать дым и сквозь него смотреть мне в глаза, пока я пыталась говорить о чём-то.

— Я испортилась.

— Курение ничего не говорит о человеке как личности. Просто факт. Я курю и все тут, — он потушил сигарету, ещё раз взглянул, улыбнулся. — Ладно, пора. Не заблудись, дойди до бара.

Внутри меня обдало теплом — я вновь согрелась. От нас пахло табаком и чем-то своим, что родилось, пока мы курили. Теперь было странно смотреть друг на друга, неловко, но хотелось. Всё может произойти в одном взгляде. Всё абсолютно. Просто нужно знать, что с этим делать, я же понятия не имела.

Сзади меня встал какой-то мужчина, он продолжал тупо смотреть сквозь свою какую-то пелену, созданную не одной стопкой.

— Он так и будет на меня смотреть?

— Пока я здесь, всё хорошо. Просто говори всем, что я твой мужчина.

Он принял заказ на другом конце стойки, потом вернулся.

— Так однажды три девушки за моим баром признали во мне их молодого человека. Весёлая получилась ситуация.

Ясно. Федя тоже не знал, что с этим делать.

Я встала, накинула на плечи пальто, натянула порывисто шапку. Тем временем вернулся мой сосед.

— Ко мне?

— Что — к тебе?

Он удивился.

— Значит, к тебе?

— Ну, я иду к себе, да, — я завязала тугой узел. — И никого с собой не зову. — я обратилась к Феде: — Спасибо.

Никогда не оставляю на чай. Но мне кажется, в барах меня любят.

По-разному.

Анис

(ДВОЕ ОБЪЕДИНИЛИСЬ В НЕСКОЛЬКО КАПЕЛЬ)

Прежде чем эта пара показалась мне настойкой, я знала её несколько секунд.

Ночь. Приёмный покой. Сижу на скамье я и одна студентка из Горного университета с подозрением на аппендицит. Разговариваем о жизни. Стрелки настенных часов показывают четыре часа утра. В углу за всем, что творится в больнице, наблюдает старичок, работающий здесь охранником. Он еле держится, кажется, сейчас упадёт. Глаза его ничего нам не открывают, скорее, пребывают в полной власти пустоты и безысходности.

В наш покой врывается пара. Она кричит, будто кто-то её режет, он смеётся, но продолжает катить свою даму внутрь больницы. У пострадавшей вылетел в левом бедре штифт — ей больно, она не может шагу сделать.

Оба пьяны. Женщина чуть больше и не старается ничего скрывать. Сёстры, проходящие мимо, чертыхаются: какого лешего так поздно к ним заявляются бомжи?

Я присмотрелась. Опухшие, грязные, точно сделаны из коричневого цвета, они издавали какие-то звуки. И всё же он был моложе и чище.

— Остался час, Вика! Час — и мне нужно будет вставать и идти на работу. Ты знала, что сегодня будет трудный день, ну кто просил тебя так здороваться с братом, кто? — вдруг мужчина резко повернулся в мою сторону и осоловевшими глазами уставился в мои. — Представьте, это они так в разгар ночи решили поприветствовать друг друга! — он ухмыльнулся не без тени сожаления.

— Скотина ты, Вова, порядочная.

— Да? А ещё кто? — он закрыл глаза и опустил голову. — Я ведь дождусь врачей и уйду, правда, уйду.

— Да вали сейчас, скотина, вали. Что же ты сидишь! — женщина попыталась встать с каталки, но ничего не получалось — бедро тут же давало о себе знать, и она ненадолго успокаивалась. В её взгляде читалась водка. Много водки.

— Бросок так бросок, — он вновь удручённо покачал головой. — Как вы мне надоели.

Она подъехала на каталке вплотную к своему мужчине.

— Что приехала?

— Захотела и приехала. Я ведь тебя убью, — она резко замахнулась и тут же опустила руку.

— Ну попробуй, — ему было сорок, ей все пятьдесят.

— И попробую, — Виктория заливалась смехом на весь покой. — Ты скотина, ты меня не любишь.

— Не люблю, — он вновь сделал вид, что спит.

— А я знала, знала… Пусть будет проклят тот день, когда я встретила тебя, — женщина посмотрела на меня не пронзительно, но с готовностью чем-то поделиться.

— Полгода назад, летом встретились — и всё, не можем расстаться, — Владимир тоже принялся смеяться.

Они посмотрели друг на друга с нежностью.

Полагаю, ей доставалось неплохо и от любовника, и от младшего брата, но она не переставала пить.

— Вот приехала ты с командировки — человек человеком, а сейчас! Страшно смотреть на тебя.

— Так и не смотри, — она вновь захохотала во весь свой хриплый голос, точно старая ведьма. Тощая, кто знал, в чём теплилась её душа…

— Не ругайтесь! — промолвила не без доброй улыбки я. Мы со студенткой Горного переглянулись.

Женщине понравился сей призыв, она чувствовала себя царицей, ей хотелось слезть с этих несчастных носилок на колёсиках, но всё никак не удавалось.

Показался травматолог.

— Это за тобой, — мужчина понизил голос.

— Хочешь, чтобы мне больно сделали?

— Хочу, чтобы тебя здесь оставили на недельку, хотя бы на сутки. Семья хоть отдохнёт.

Он говорил много и грубо, но в глазах обоих не проходила настоящая нежность. Я устроилась поудобнее — всё происходящее благодаря поздней ночи казалось театром. Передо мной разыгрывали банальную пьесу, но я верила, и не потому что хотелось, а потому что не могла не верить, столь талантливо подошли к своей работе немолодые актеры.

Её не без усилий увезли. Последними скрылись в комнате её чёрные носочки. Оттуда исходило:

— Мне больно, больно. Оставьте, прекратите.

Владимир никуда не собирался уходить, он захотел курить — ему было на самом деле тяжело слышать стенания своей женщины. Он обратился к охраннику за зажигалкой. Тот отдал её всё с тем же безмятежным, почти сумасшедшим видом.

Владимир вышел из больницы. Он курил долго.

Виктория стонала, но через некоторое время умолкла. Видно, её вылечили.

Мужчина вернулся.

Меня вызвали на рентген, и я с сожалением оставила всех обитать в пространстве без себя.

Через час мы встретились вновь. У бедняги брали кровь из пальца. Сестра была крайне недовольна поведением бомжа. Она материлась, чтобы привести пострадавшую в чувство.

— У тебя хоть есть семья?

— Есть. Дочка.

— Будет как ты.

— Нет, она другая.

Вот и всё. В этом слове содержался смысл всей её жизни и жизни других людей. Оно было произнесено с достоинством, с переизбытком веры. В продолжении себя она видела нечто хорошее.

— Ой, и что же ты с ней делаешь вместе?

— Учу писать красивым почерком. Она потрясающе пишет. Правду говорю.

Больше она не хохотала. Не потому что ребёнок заставил её прийти в себя, нет, но это её дочь всколыхнула в ней приятные воспоминания, дающие надежду, что и она в своём возрасте ещё не всё сделала, она не конченая. Это не конец. Будет ещё много таких ночей, когда она приедет в больницу на скорой с разными переломами — это её образ жизни. Но дочь станет другой. Она красиво пишет, значит, есть надежда, что и жить будет красивее.

Владимир вернулся. Ему не понравилось, что какая-то медсестра ругается матом на его женщину, он еле сдерживался, но некуда было деваться.

Я представила себе типичную петербургскую коммуналку на грани полнейшей нищеты. Сегодня они вернутся туда и опять начнут колотить друг друга, но красной линией всё равно будет проходить слово ЧЕЛОВЕК, а вместе с тем и любовь, и нежность, и страдание, и ревность.

Их мир, их жизни. Но что удивительно — они умеют любить и нуждаться друг в друге, пусть и не без примеси дешёвой водки.

Наверное, скажу ужасную вещь — и всё же. Я бы с огромным удовольствием встречалась с этой парой раз в месяц в приёмном покое и узнавала о новых переломах одной из сотни тысяч маргиналов. Зачем? Чтобы не забывать о любви.

Малиновая

Миша был обычным официантом. Он работал раз в два дня в одном из небольших, но уютных баров в Петербурге.

К тому моменту, когда он показался мне настойкой, мы знали друг друга полтора месяца.

Невысокий, с шевелюрой, склонной к тридцати пяти покинуть голову хозяина, среднего телосложения. На лице была щетина, готовая вот-вот превратиться в бороду. Она не являлась украшением, скорее использовалась для придачи мужественности внешнему виду. Карий глаз — хитрый. Лоб средний. Руки маленькие, пальцы женские — порой удивляешься, как они могли такими вырасти? Тело будто принадлежало подростку, а голова — зрелому мужчине.

Вот уже месяц Миша не пил: ни дома, ни на работе. Всё, что он мог позволить себе в перерывах, — стакан ромашкового чая.

Он стоял на месте бармена и вёл со мной активную беседу. В заведении никого не было — мы могли себе позволить расслабиться.

Миша сделал глоток и причмокнул.

— Месяц.

— Поздравляю тебя, — я старалась приободрить своего хорошего знакомого.

Он кивнул головой, глаза бессмысленно смотрели на телевизор — там показывали какой-то хоккейный матч.

— Приходится пить это! — официант поднял стакан.

Миша спокойно дышал. Было видно, как он это делает. Подобное случается не часто — мы не замечаем, как поглощают воздух люди вокруг нас, если только они не вкладывают в это много смысла. Так как моему знакомому делать было решительно нечего, он отдавал всего себя дыхательному процессу и чаю. Я проникалась уважением к его занятию.

Миша посмотрел в окно, что находилось за мной — он ждал посетителей, но никого не было видно.

— Сегодня пятница или что? Не могу понять.

— Как ты в общем?

— Хорошо, — он понизил голос. — Хорошо. Мне ведь большего не нужно.

— Точно, тебя же спартанцем зовут.

Официант грустно улыбнулся, он походил на мима.

— Я наконец заселился в ту комнату, которую хотел. Она чистенькая и посередине лежит только матрас — и-де-аль-но!

— Замечательно, Мишенька, — мне хотелось разговорить собеседника.

— Вчера открыл для себя неплохую библиотеку. Целый день сидел, читал.

— Что читал?

— Бодлера.

Я удивилась и не успела сдержать свою эмоцию.

— Думала, «Цветы зла»^[2] для меня пустой звук? — он ещё глотнул чая. — Нет, не пустой, больше того скажу, мне всё это понятно, — Миша взял дыхание. — Я ведь в прошлом наркоман.

В зале нас было двое. Мы говорили громко.

— Наркоман? — переспросила я.

— Такой засранец, — Миша махнул рукой. — Много людей страдало в моём родном городе.

— А откуда ты?

— Старый Оскол. Там у меня была жена. Гражданская. Прожили вместе три года, а потом она сказала — всё, не могу так, и я ушёл из дому к бабушке. Три дня отходил. Ел много, пил много и вдруг решил автостопом поехать в тот город, где всё кишит наркотиками.

Миша продолжал наблюдать за шайбой. Бровки грустно изогнулись — видно, близких вспомнил.

— Говорят, хочешь побороть пьянство — окружи себя алкоголем.

— Значит, у тебя потрясающая сила воли.

— Не знаю. Ничего я не знаю, — он пожал плечами и сложил руки на груди, глаза все так и ходили из одного угла телевизора в другой. — Автостоп — крутая вещь. Все книги, в которых об этом написано, правильные. У меня подобный опыт случился однажды, но я бы повторил.

— А здесь, что ты делаешь здесь? — я же, напротив, была сконцентрирована целиком и полностью на знакомом.

— Людям помогаю.

— Как, интересно?

— Всячески, — наконец он посмотрел прямо на меня. — Тебе правда хочется знать?

— Очень! — тут же выпалила я.

— Кормлю маргиналов. Сам был в такой жизненной ситуации, и потому совесть не даёт пройти мимо. На днях вот куртку отдал человеку который страдал от холода дольше, чем я. Всё, что мне нужно — мои берцы. В них — хоть на другой континент езжай.

— А что ещё делаешь?

— Разве этого мало? Я здесь жить начал. Как по мне, отдавать то немногое, что у меня есть, другим, — отличное занятие на досуге.

Он допил чай.

— Мне люди для общения не нужны. Книги заменят любого человека. На той неделе я был в опасности — так одиноко стало. Ну и что ты думаешь? Я взял парочку романов, пошёл в общий туалет, заперся там, всю ночь читал — и помогло.

— Как же соседи? В туалет не просились?

— Если бы просились, я бы уступил, а потом опять принялся бы за своё, но тогда у всех всё складывалось хорошо — все спали.

Из подсобки вышел бармен — закончился перекур, он вернулся. На плечи была накинута толстовка, он жадно перечитывал сообщение очередной своей любовницы. Их одновременно существовало пять при официальной девушке.

— Сейчас приедет маленькая, — бросил он и выжидательно уставился на Мишу. На его физиономии светилась поганая улыбка.

Мой официант отреагировал — стал нервно гладить бороду.

— Ну и пусть.

— Ничего страшного ведь, да?

— А что тут страшного? Мне всё равно.

Бармен не унимался.

— Тебе после того раза неприятно стало?

Я слушала сей диалог, и всё моё уважение к парню в толстовке рассеивалось.

— Делай что хочешь.

— Кто такая маленькая?

— Лошадь из общей конюшни, — бармен хотел звучать шикарно. — Уже на подходе, — и вновь скрылся в подсобке.

Миша казался озадаченным и продолжал гладить бороду и тупо смотреть на пустой стакан.

— Вы были вместе когда-то?

— Мы дружили, не более того. Я слишком хорошо к ней относился. Она чрезвычайно красивая. О таких говорят — эффектная. Но мне было достаточно всего. А она клюнула на… — парень махнул рукой в сторону скрывшегося бармена. — Не знаю, все на него липнут. Буквально все. Ты знаешь, он мой друг, но эту его черту я дико ненавижу. Мы говорили откровенно, я спрашивал — зачем ему всё это, все они? Почему бы не остановиться? И знаешь, что он мне ответил?

— Пока всех не перетрахает — не остановится?

Миша задорно улыбнулся.

— Именно. Понимаешь, он говнюк и ему нравится смаковать женщин.

— Не переживай сильно. Если она сама захотела так, то пусть будет так.

— Понимаю. Мне просто неприятно.

Он взял в руки свой телефон и подошёл ближе ко мне, локти устроились на стойке.

— Единственная, кто важна мне, живёт сейчас в Старом Осколе.

— Твоя бывшая жена? — наивно предположила я.

Миша рассмеялся.

— Нет, как раз там я был таким же говнюком. Другая. Но мы не списывались два года как.

— Так напиши, если хочешь!

— Что же я ей скажу?

— Что хочешь.

— Спрошу, как дела, — он приободрился.

— Например.

В мгновение лицо моего собеседника преобразилось — Миша походил на школьника. При мне официант переписывался с той девушкой минут сорок. Он не давал уйти, считал — я талисман. Я подыгрывала, отбирала телефон.

— Боже, прекрати! Как ты себя ведёшь!!! — только сейчас заметила, как трясётся его тело. — Ты же весь дрожишь!

— Пойду покурю, только ты никуда не уходи, — он, не понимая, что происходит вокруг, скрылся из виду.

В зале осталась я одна. Хоккейный матч продолжался. Я следила за шайбой. Мне было всё равно, кто выиграет, просто сейчас казалось — эта игра — все, что мне нужно на данный момент. Мне на самом деле так казалось.

Захотелось задать себе честный вопрос — так зачем же я сюда прихожу?

Я не искала личного счастья в стенах бара, скорее, все пыталась понять, люблю ли людей. В зависимости от того, кто появлялся из подсобки, настроение либо поднималось, либо резко падало. Человек, стоящий передо мной, говорил и говорил, часто буквально изливал душу. Я слушала, наполнялась новым содержанием, оно влияло на меня — из бара я уже не могла выйти прежней.

Показались двое. Они неспешно занимали рабочее место.

— Что-нибудь хочешь? — поинтересовался бармен.

Я отрицательно мотнула головой.

— Дай хоть воды налью.

— Значит, ты не гедонист?

— Нет, — Миша улыбнулся.

— Простите, конечно, а кто такой гедонист? Кстати (бармен резко повернулся ко мне) звучит так же, как и слово лапидарный на прошлой неделе: словно пощёчина. Слева — гедонист, справа — лапидарный.

— Тот, кто делает всё ради удовольствия, — отозвался Миша.

— И ты хочешь сказать, что ты не гедонист.

— Именно так и говорю вовсю, — официант медленно поглаживал бороду.

— Но матрас у тебя в комнате есть, да и сама комната имеется. Зачем же ты искал вариант получше, нет? Не так?

Мне поставили стакан воды.

— Это другое.

— Ну объясни.

— Скажем, это база, мне нужен матрас для жизни, а не для удовольствия.

— Извини, но когда ты спишь, тебе приятно, удобно — это ли не гедонизм?

— Отстань, — Миша рассердился.

Я представила, как сегодня он возвращается в коммуналку и выбрасывает матрас.

— Ну а подстригся ты зачем? Не для себя любимого?

— О вас забочусь — не хочу расстраивать, — буркнул Миша.

— В той или иной мере все мы гедонисты.

— Если бы я таковым был, остался бы в Осколе.

А я гедонист? Да.

Мне нравится себя такой ощущать? Вполне.

Всю свою жизнь не отказывала себе в сладком. Моя кровь — поток молочного шоколада, тело — сплошной бисквит. Так как я состою из сладкого, мне постоянно нужна подпитка, мой наркотик, и я активно его ищу. Сегодня бар не мог дать мне большего.

Я встала.

— Спасибо, друзья. До скорого.

Черешня

Четыре часа утра. Двое стоят на улице перед входом в бар. Он курит. Она переминается с ноги на ногу — холодно. Напротив них — Спас-на-Крови, повсюду снежинки. Их место было подсвечено фонарём, свисающим с козырька крыльца. Тускло, но разглядеть лица друг друга можно было, и даже уловить детали некоторых черт.

Вчера на улицу выскочила сумасшедшая голая весна — её ждали, но она оказалась не готова, и когда кто-то донёс на такую шалость, девушка скрылась со сцены, и вернулась представительная зима, успевшая доконать даже детей.

Вчера всё растаяло, ночью всё сковало льдом, а сейчас мягким снегом природа запорошивала все опасности, создавая иллюзию спокойствия, и даже больше того скажу — блаженства. Пару раз девушка поскользнулась и чуть не стукнулась бедром о припаркованную тут же машину. Он не пытался помочь ей, поддержать за локоть, нет. Изначально двое договорились, что девушка может не только стоять самостоятельно, но ещё и жить, и дышать, и говорить, и забывать многое, и её это устраивает.

Молодой человек был выше девушки. Несмотря на такой мороз, на нём болтались лишь толстовка и кожаная куртка, но он ни секунды не дрожал, наверное, и мысли такой не приходило на ум, ему было вполне комфортно.

В пабе незадолго до этого он достал из внутреннего кармана три пакета, разложил аккуратно перед собой на стойке. То был зелёный кошелёчек с фильтрами, маленький — с закрутками, и самый большой, кораллового цвета — с табаком.

— Черешня, — добавил он.

Точно хирург, молодой человек медленно, с особым вниманием, сдержанно занимался своей появляющейся на глазах сигаретой. Зажигалку мастерить не нужно было. В этом плане парень полагался на силу проверенного огня.

Взять немного табака, положить в нужной пропорции на бумагу, закрутить, лизнуть, не забыть про фильтр — и вот, наслаждение на следующую минуту готово. Как много он жил, ведь несколько понятых минут, пропущенных через самое твоё — это роскошь.

Выйдя на улицу, он сразу же закурил.

В этот раз, когда она увидела героя, девушка почувствовала в себе неожиданный прилив сочувственной нежности. Хотелось обнять человека, согреть своим теплом, залечить все открытые раны, которые на глазах кровоточили.

Он шатаясь дошёл до стула, плюхнулся на него и попросил виски. Человек, обтекающий с ног до головы кровью, пытался остановить её прижиганием. Встретил взглядом девушку и превратился в интересного субъекта. Глаза то становились по-детски счастливыми, то уходили внутрь вновь, и забывали, что они принадлежали человеку. Он боролся внутри себя, вёл непростой диалог на тему: что же делать со сложившимся состоянием души.

— Не пей больше, тебе нельзя, — попросила администратор.

Девушка, сидящая рядом, смотрела на него долго и внимательно, а потом он вдруг подал ей руку вверх ладонью. Такая большая лапа, от которой за несколько метров веяло черешневым табаком.

Она взяла её в обе руки и несильно сжала. Что за эффект. Казалось, его глаза вновь вышли наружу, он нашёлся и откликнулся:

— Спасибо.

— Мы можем не торопиться и посидеть вот так.

— Можем всю ночь пить грейпфрутовый сок и говорить о вечности.

— Вполне, — она сбавила свою громкость и наполнила глаза не то блеском, не то человеческой радостью.

Потом, она знала, её руки будут пахнуть некоторое время так же, и от табака станут сухими, но как здорово, что ощущение тепла останется ещё на какое-то время. Здорово жать руки тем, кто в этом нуждается, отдавая всю свою положительную энергию.

Перед ними поставили стакан с соком.

— Пей, — девушка подвинула к нему стакан.

Освещение также убавило свою громкость, и всё вокруг стало полупьяным, полутуманным, полусуществующим. Хотя на душе и в голове парня всегда было так, даже когда тело не знало алкогольной зависимости.

Что при памяти, что без неё — всё существовало абстрактно, на пятьдесят процентов — и то неизвестно.

Он вновь посмотрел на девушку с благодарностью и сжал её руки второй ладонью.

Песня. Оказалось, обе любили её. И в нужный момент (девушка знала, о чём говорила, она сама переживала подобное неоднократно на протяжении жизни) наступало ощущение глобального освобождения от своих собственных пут в момент взятия того или иного звука, в основном на припеве. Она видела, как сосед закрыл глаза, слабо улыбнулся, потом вновь их открыл. Она бы также сделала, будучи обезоружена, т. е. пьяна.

— Растворяешься, да?

Он молча махнул головой. Руки продолжали находиться в руках.

— Абсолютный минор, — молодой человек наигрывал, чуть прикасаясь к тыльной стороне ладони девушки, несколько терций.

— Год альбома?

— 2017.

В момент, когда наступила кульминация композиции, она почувствовала, что физическое состояние молодого человека передаётся в правую часть её тела — идут полком мурашки, снизу — вверх, сверху — вниз. На самом деле руки смогли передать ток, и всё её существо ощутило вдруг боль и волнение, почти панику маленького человечка, который блуждал в парне напротив, не блуждал, а бежал с закрытыми глазами. Правильное понимание жизни, отказ от некоторых удовольствий не смогли раскрыть ему глаза. Царапал глазные яблоки до боли. Занимался этим почти каждый день, и чем сильнее получалось, тем активнее просыпалось желание выпить больше, чем в прошлый раз.

А ответов не было, и где их искать, он понятия не имел, а тут вдруг эти крохотные нежные ладони, этот голос, говорящий периодически о соке — и ему перестало хотеться виски и бега. Он буквально сидел, пил сок и кайфовал. И говорил:

— Спасибо.

И вот они вышли из паба на перекур.

— Мне проще молчать, иначе придётся говорить абсолютную правду, а это больно, — девушка спрятала руки в карманы пуховика.

— Тебе хочется быть со мной честной? — затяжка.

Обычно её бесили люди в нетрезвом состоянии, так как они становились невыносимыми. Всё было в них «слишком». А тут — в самый раз. Земля обетованная выжжена, и потому не было смысла врать человеку который так много понимал.

— Да, очень.

Ему было тяжело переступать с ноги на ногу.

— Когда будем переходить дорогу, давай дождёмся последних секунд зелёного светофора и побежим.

— Это будет по-настоящему, да?

— Отличная пробежка. Стоит того, чтобы уйти отсюда.

— А на половине пути ты отдашь мне сумку, развернёшься молча и двинешься в своём направлении.

— Грубо.

— Но в стиле наших больных душ.

Затяжка. Впервые ей было интересно наблюдать не за тем, как дым выходит из человека, а как заходит внутрь и, кажется, остаётся там навечно, точно его оболочка была создана для дыма.

Он проводил её до дома. В тот раз они заговорили впервые. Романа не последовало, но у них был целый час сока, рук, кульминации и черешни. Смешно и нелепо говорить об этой встрече в контексте чувств. Правильно — рассмотреть столкновение двух вселенных, как двух совершенно свободных людей, решивших поделиться знакомой друг другу кондицией.

На следующее утро она поднесла руки к носу — пахло табаком, пахло черешней, ощущался человек.

Повтор

(МАЛИНОВОЙ НАСТОЙКИ)

— Ты алчная, алчная женщина! — сказал серьёзно Миша и на этих словах открыл с ноги дверь в кухню.

Мой друг официант негодовал, хоть и старался не подавать виду, он держался как мог, но очевидным было: внутри таилась обида.

Миша вернулся. В руках нёс два плато с блюдами. Он даже и не пытался смотреть на меня как раньше и больше не подавал мне еду. Точно вихрь, парень пронёсся мимо, а когда пришёл черёд пойти обратно через общий зал, опять сказал, точно плюнул:

— Нет, ну надо же! Тебе нельзя доверять!

— То есть я стерва, — вырвалось из меня спокойное заключение.

— Нет, ты не стерва, я уже сказал, кто ты, — он остановился на мгновение у барной стойки, стёр решительным движением пот со лба и молвил, точно отрезал: — Алчная, вот и всё, — он пожал плечами, глаза так и бегали. Гнев внутри головы заставлял их всё время двигаться.

— Но я же ничего не имею с того, что делаю, — рука невозмутимо потянулась за стаканом с прохладной водой. Я потягивала в тот раз белое сухое и запивала его более безобидной жидкостью, будто там, на улице, занималось лето.

Миша ухмыльнулся.

— Ну конечно, не имеешь… И вот ведь понимаешь ли, я всё думал, такая кроткая, скромная, молчит много, а оказывается, ты в это время всё видишь в своём свете.

— Но я же стараюсь быть искренней, Мишенька! Ничего не приукрашиваю.

Официант отчаянно махнул рукой и скрылся из виду. Казалось, он выругался, и не один раз, но мне в лицо говорить этого не стал.

— Вообще, мне всё равно (не буду приводить в тексте дословное выражение, думаю, вы и так поняли, о чём именно идёт речь), и ты можешь делать всё, что тебе хочется, — вновь заказ, вновь пришлось его выносить.

И так целый день на ногах. Крутишься, учишь иностранцев безобидному мату, ждёшь чаевых, которые тут же готов потратить на бокальчик Гиннеса.

— Я такой человек, ни к чему и ни к кому не привязан, я могу даже записать этот твой бокал на себя — настолько мне всё равно.

— Мишенька, не надо.

— Нет, надо, надо! — уже сам не понимая зачем, он заставил бармена вбить новую позицию в его счёт. — А потом ещё и ещё!

Из кухни донёсся звон колокольчика — Миша скрылся.

О, дорогой читатель, что же я натворила? Думаю, это очевидно. Дала почитать одной из настоек рассказ о себе, вот и всё. И как вы, должно быть, понимаете, сей опус моему герою не приглянулся. А как же так получилось, спросите вы?

Наступило восьмое марта, и я со своими подругами отправилась отмечать праздник в любимый бар. Там за стойкой сидел Мишенька, он отдыхал, вовсю шла не его смена. Я так рада была его видеть и ощущала себя смелой и энергичной в международный женский день, что по какой-то нелепой случайности решила дать почитать мой рассказ другу. Так сказать, чтобы от настойки он тут же опьянел. А получилось, что он от одного шота упал навзничь, образно выражаясь.

Прошло, признаться, пару месяцев с тех пор, как настойка была готова. Я не перечитывала её много раз, ибо привычки подобной не имею, и потому успела забыть некоторые куски, и в общем создавалось впечатление, что рассказ должен понравиться моему герою, так как он виделся мне совершенно безобидным.

После первых двух абзацев Мишенька бросил чтение. Его душил гомерический нездоровый хохот, он не мог остановиться. Покраснел, потом выбежал курить.

Бедный, он явно планировал отдохнуть, а из-за моего «невинного» рассказа решил скрыться поскорее. И вот, спустя неделю после инцидента, мы встретились вновь.

Мишу я любила как брата и за многое уважала, а потому старалась строить глазки в наиболее удачные моменты. Я поняла, что лёд тронулся, когда под конец своей смены он решил сесть со мной рядом, воткнуть в уши музыку и уставиться со мной в одном направлении — экран телевизора, где транслировали очередной футбольный матч.

Он посмотрел на меня и улыбнулся мягко.

— Чего ты?

— Миша, ну поговори со мной!

После некоторого молчания он буркнул:

— Задавай тему.

Так стало очевидным, что один из реальных моих персонажей простил мне писательскую дерзость.

Миша никогда больше не заговаривал со мной о рассказе, от других только я слышала, что друг был против знакомства остальных с занимательной историей. При нём никто не читал, но без него, дорогой читатель, почти все с моей помощью успели выпить шот малиновой настойки и ничего крепкого и горького в ней не нашли.

Миша ухмыльнулся.

— Что такое? — неужели не прошла душащая его ярость.

— Ромашковый? — он резко повернулся ко мне и вынул наушники. — Серьёзно?

— А каким он был? Не ромашковым разве? — наконец я закончила бокал.

— Пакетированный чёрный. Самый обычный.

Может быть, для красного словца я и добавила от себя эту деталь. Честно, не помню, но почему-то действительно кажется, что чай, который он пил в промежутках, был ромашковым. Да и потом я не вижу ничего плохого в таком напитке, он не умаляет мужского начала, если смотреть на вопрос с этой стороны.

— Как твои походы в библиотеку поживают? — я старалась разукрасить свой вечер.

Миша посмотрел грозно, будто спрашивал: ты не успокоилась ещё?

— Но ты ведь сам говорил, что в свободное время любишь почитать книги в Публичной библиотеке… — я сложила руки в замок и спокойно продолжала следить за ходом матча, точно загипнотизированная.

— Я больше ничего тебе рассказывать не буду.

— Но как-то же нам придётся общаться, — признаться, меня друг не мог напугать своими резкими словами. В глубине души я ощущала к себе глубокое расположение. И шутка ли, как раз благодаря рассказу оно всё росло в Мише.

Потом в бар пришла наша знакомая Катя. Ей было девятнадцать. Юный хипстер с большими глазами, точно из аниме. Она всегда носила бордовую шапочку, даже в помещении.

— Садись, дорогая, — я освободила своё место и передвинулась демонстративно на один стул. — Миша так рад тебя видеть! — Друг покачал головой и прищурил глаза: теперь он был готов к любому моему трюку.

Малышка болтала без умолку. Признавалась, что друзей у неё нет, и вообще жить в Петербурге одиноко. Пошло шутила, хотя ей это совсем не шло, но девочке казалось — вполне, так сказать, подходило стилю заведения. После пинты она решила выпить малиновой настойки, и я тут же заметила, как правая часть её лица покрылась крупными пятнами — аллергия танцевала зловещую ламбаду. А крошка так опьянела от напитка и разговора с моей образной настойкой, что совсем не замечала надвигающейся опасности.

Оказывается, даже один шот принятого может быть провокационным и ядовитым. «Как символично» — пронеслось в моей голове. Я внимательно посмотрела на Мишу. При принятии самого себя, всего лишь стопки (и ту не допил), ему стало физически плохо. Он так отравился, что больше никогда не желал пить малиновую настойку в моём исполнении.

— Катя, — шепнула я на ухо малышке. — У тебя аллергия, будь осторожна.

Дальше я накинула пуховик, медленно повязала шарф, посмотрела на себя в зеркало и остановилась на мгновение. А что, если бы мне показали такую настойку? Как бы я отнеслась к подобному?

А мне, на самом деле, всё равно. Пусть я не переживала период наркомании или беспробудного пьянства в своей жизни, за спиной нет тяжёлых расставаний с мужчинами, мне всё равно. Наверное, потому что я никогда никого не любила, не успела открыть в себе глубинное сострадание и нежность. Да, как была холодной, так и осталась. И ведь все эти настойки, они не о тех людях, о которых гласит первое предложение каждого рассказа, они обо мне — каждая. Шифр, который стоит принять.

Описав Мишу, я описала себя. При соприкосновении с человеком, когда он кажется тебе интересным, ты перестаёшь на какое-то мгновение воспринимать, инициировать себя собой, ты и есть тот человек, что сидит напротив и рассказывает о себе.

И потом, главное, что содержалось в шоте, это уважение к непростому пути, по которому официант двигался, так же, как и мы все. Это его дорога, и он старался быть честным — меня это привлекло.

Мы переглянулись. Миша улыбнулся и я — в ответ. Да, наш конфликт потух. Осадок от выпитой настойки остался, но хорошо, что он есть. Определённо.

Единственное, что я не в силах понять, но стараюсь к этому относиться как к данности, так это следующее. Почему именно он, именно в этот промежуток времени открылся мне и показался настойкой… Что заставило включиться мою голову? Этого я понять не в силах. Остаётся успокаивать себя: в истории нет сослагательного наклонения, значит, так надо было. Ключевые слова, между прочим, и если в них вдуматься, становится хорошо, как после принятия транквилизатора. Почему? Так ведь кто-то берёт изначально на себя ответственность, кто-то обладает большей инициативой, чем ты в твоей же жизни. Значит, есть право на ошибку, есть и право на заблуждение.

Мои иголки в воде. Я тяжело переношу соприкосновение с вами. Вы все прекрасны по-своему, и так сложно об этом говорить, но невозможно не говорить, потому что люблю вас, как могу.

На травах

(ДВА ШОТА)

Не знаю, как его зовут.

К тому моменту, когда пожилой человек показался мне настойкой, мы находились в присутствии друг друга минут двадцать.

То был зимний вечер. Я не знала, чем себя занять, пока не наткнулась на красивый пост в одном приложении. В нём шла речь о лекции про кино, и не простое, а андеграундное, словом, не для всех. А я давно, признаться, хотела открыть в себе подобную черту — быть не похожей на большую часть ровесников. Да, я была не против начать разбираться в кино. Почему бы не сейчас, если всё к тому располагало?

Я вышла из дома, медленно побрела по дорогам, заваленным снегом. Мои сапоги утопали в белом одеяле. Справа, слева, позади меня с грохотом проезжали снегоуборочные машины, создавая некую сумятицу на улицах. Мы, прохожие, не понимали, куда идти, дабы не попасть под колёса и не наступить нечаянно на ногу мимо проходящего человека.

Дышалось свежо. Даже чересчур. Виной тому была не зима, скорее, мятная конфетка, что очутилась во мне прямо перед выходом из дома. Такая вкусная. Но на улице — чудовищно опасная. Вот я шла и думала, как бы не заболеть и не попасть под машину. Сапоги предательски скользили, пару раз мне казалось, сейчас упаду. Приходилось останавливаться, чтобы набраться сил и вновь ринуться в бой со стихией. Пока стояла — улыбалась, как дурочка.

Снег попал в носки — как мокро и холодно. Жуть! Лёгкие, глотка, гланды слились в одно целое, а сплотила их синтетическая мята. В общем, я не подготовилась к выходу из дома и пожинала от метра к метру соответственные плоды.

Показалась остановка. Я нащупала в кармане сорок рублей — от металла руке стало ещё холоднее. Как хорошо, что через секунду появился автобус, он так красиво и заманчиво светился жёлтыми буквами. Моё спасение.

Дороги Петербурга (как это бывает всякий раз при первых признаках морозного сезона) оказались совершенно не готовы к нашествию стихии. На дорогах мигом образовались пробки. Автобус застрял в пяти метрах от остановки и упрямо не хотел открывать свои двери, пока до неё не доедет. Я стояла минут десять и сверлила взглядом, полным отчаяния и мольбы, стоящий так нелепо автобус, и думала — а не лучше бы было остаться дома и продолжать ничего не делать, но зато находиться в тепле?

Мужчина рядом вот уже два раза смачно сплюнул что-то. Женщина неподалёку всё не могла прекратить кашлять. Во мне родилось подозрение: а не сговорились ли все и не хотят ли они досадить мне?

Наконец колесница подъехала, и начался ажиотаж. Много людей вышло, много и вошло. Все пихались, издавали самые разные звуки, не без тени агрессии. Я чувствовала, что нужно поддаться общему настроению и рассердиться, но почему-то мысль о том, что все спешили с работы домой, меня успокоила, будто я радовалась в душе вместе со всеми, представляла их тёплый ужин и всё такое прочее, но ведь на деле я понимала: мало кто торопился домой, и уж тем более у единиц хоть что-то лежало в холодильнике.

Я удручённо махнула головой — не важно, главное, я еду в кино — вот чему будет посвящён сегодняшний вечер. Двадцать девятое число — я в автобусе, скоро окажусь на месте и окунусь в мир андеграунда.

В автобусе нас было чрезвычайно много. Но моё внимание остановилось всего лишь на одном из сотни.

Мужчина, с виду лет семидесяти, сидел, сгорбившись в три погибели, в конце салона. Маленький ростом — в сиденье он казался почти игрушечным. Кто знает — может, внутри него существовал моторчик, который и давал ему жизнь… Только кто же его заводил, интересно знать!

На нём висели три вещи: пальто, шарф и штаны.

Пальто старое, светло-синее, успевшее стать грязно-синим, с длинным подолом, на конце которого торчали нити грубой ткани, очевидно, плохо греющей своего обладателя. Оно было раскрыто.

Грудь прикрывал широкий, такой же грязный шарф, просто накинутый на шею — и ничего более.

Штаны казались велики: и слишком широкие, и слишком длинные.

Вместо зимней обуви на ногах были обмотаны чёрные портянки. Наверное, такие носили в войну.

Череп мужчины был маленьким: с него зачем-то свисали, точно сосульки, несколько прядей редких волос. Борода была. И глаза были. В цвет пальто и снега.

Вот он сидел, сгорбившись. И каждые две минуты он был близок к тому, чтобы упасть. Я видела, как разморило старичка от окутавшего его тепла и света, исходящего из потолка салона. Для него это всё походило на солнце. Он щурился и грелся, и медленно таял.

Казалось, весь салон ждал, когда же он наконец превратится в жижу, но каждый раз старичок открывал глаза, медленно поправлял пальто, наверное, приходил в себя.

Я впервые видела, как человек на моих глазах таял, и это не могло не поражать своей силой.

Вдруг старичок достал из внутреннего кармана верхней одежды маленькую книжку. Он был крошечным и читал крошечные книжки. Это был сборник стихов. Я чувствовала, как старушки, сидящие напротив, напряглись: о, они силились прочитать заголовок, и им никак не удавалось. Я оказалась ближе всех.

То был Барнс. Ну вот так. Не Байрон или Бальмонт, не кто иной.

— Вкладыш! Вкладыш сейчас упадёт! — вскрикнула одна бабуля рядом со мной.

Старичок встрепенулся и еле улыбнулся. Мне показалось, в этой слабой гримасе промелькнуло нечто похожее на хитрость. О, старик плутовал в молодости — это же очевидно!

Я тоже улыбнулась. Всё же живой человек передо мной сидел, а не игрушка и не лёд, который постепенно таял, и хорошо-то как!

Если бы мне не предстояло выходить на следующей остановке, я бы вышла с дедом и накормила бы его до отвалу в столовой за углом. Но мне нужно было выходить, а он не торопился, и старушки явно не хотели его отпускать — там родился свой мир, пусть и на следующих минут пятнадцать, не больше…

Двери открылись — хлынул поток холодного, — да нет — морозного воздуха.

Танцевала метель, и я не могла рассмотреть людей на остановке, я никого не могла рассмотреть, потому просто решила идти по тому пути, который вёл к модному пространству с кинотеатром.

По прямой минут пять — и я на месте.

А из головы не выходил старичок и его Барнс. Ведь не читал он книгу и непонятно зачем вообще её взял, он много врал…

* * *

Не знаю, как звали другого человека.

Но перед тем как он показался мне так же настойкой на травах, я знала его минут двадцать.

Поднялась, прошла коридор, открыла высокую тяжёлую деревянную дверь. На меня хлынули винные пары, точно ждали наконец, когда кто-нибудь выпустит их отсюда, им самим было стыдно.

Меня обдало не Испанией или Австрией, а, скорее, размытой Ленинградской областью. Хмель не ударил в голову, но ощущения были не из приятных. Вот уже пару недель как я не брала в руки бокала, не хотелось.

Лекция вовсю шла. Огромный зал с белыми кариатидами был поделён на две части: в первой царила пустота и пары, а во второй висела огромная сенсорная доска, перед которой расположились на трёх рядах пять человек. Надо же! Все смотрели фильм. Старый, американский. Мне захотелось сесть впереди на диван, украшенный для мягкости не внушающей доверия меховой накидкой, такой рваной, но пахнущей приятно.

Первые секунды вы всегда пытаетесь привыкнуть к тому настроению, что уже успело создаться без вашего участия не так давно. Мне хотелось поскорее окунуться в фильм.

Проблемы с субтитрами: не входят в экран и части вообще нет. Заминка. Лектор просит прощения, нервничает, бежит к компьютеру. Ничего не получается. Я обернулась посмотреть, как она выглядит: малышка с короткой кудрявой стрижкой. Так скромно одета, голос тихий, но, говорит, сейчас всё решит, а вы пока пейте.

Куда уж ещё пить! Мы задохнёмся. Я бросила взгляд вправо: окно закрыли плотной шторой из тёмно-фиолетового бархата. Мне не было видно Петербурга, и только что переживаемая мною свежесть рассеялась там, на Невском. Теперь я страдала от удушья и думала, как не потерять сознание, не впасть в панику.

— Ничего что субтитры идут? Мы можем включить перевод! — сказала молодая лектор.

Все разом повернулись в одну сторону — там сидела пожилая дама в головном уборе, она и не подозревала, что сейчас все глаза устремлены к ней. Наконец поняла и решила не подавать знака, просто продолжать так сидеть. Молчание, как будто это была психиатрическая больница.

— Не нужно, пусть будет так! — не удержалась я.

Фильм пошёл вновь. Я попала на самое начало. Главный герой не в себе. Он умственно отсталый. Никто его не понимает. Так дожил до пятидесяти, а всё как ребёнок, беззащитный такой, ему страшно.

И мне так страшно стало, потому что внутри моего тела жил ребёнок, и он вдруг увидел своё отражение, подтверждение своих опасений. Ему говорили: а может быть и так. Одиноко совсем и вне разума твоего, что вроде бы был в начале твоего пути.

Рядом со мной сидел молодой человек в очках. Твидовый пиджак, идеально отутюженные брюки, туфли будто не касались снега. Он картинно держал в руках бокал и каждую минуту отпивал немного. Говорят, это вид отдыха. Мне вновь показалось, что это очередной врун.

Эпизод, где субтитров нет. Парень смеётся, он буквально взрывается от смеха. Он всем показывает, что английский — его конёк, всё он понимает. Молодой человек посмотрел по сторонам. Оставшиеся пятеро сидели неподвижно. Надо же — никто не только не понял языка, но и не оценил его знания. Паршивцы.

Мне хотелось плакать. Он всё смеялся. Женщина пила вино и ничего, совсем ничего не понимала. Это был мой ряд. За мной — кто знает, что делалось.

Я совсем не планировала плакать. Всё само собой получилось. Я сама себя поселила на эти два часа в больницу.

«Так найду ли я утешение?» — пролетел в моей голове неожиданный вопрос. Неожиданный оттого, что я всё это время пребывала во власти отчаяния.

Спустя час мне стало смешно. Теперь я искренно находила кучу всего уморительного в киноленте. Я ни на кого не смотрела, пожалуй, только искоса — на соседа. А он не смеялся совсем, он чувствовал, что рядом кто-то взрывается от смеха, но не мог понять, почему. Он стал серьёзным. Мы поменялись ролями.

А потом он скрестил ногу так же, как я. И руку положил на колено всё в том же духе, что и его соседка. И мы образовали симметрию. Как раз когда одного из главных героев хоронили.

Я же не одна такая больная! Пока буду веселиться, кто-то непременно будет плакать — и наоборот. Пока кто-то живёт, кто-то умирает.

Ты болеешь, но можешь выздороветь. И всё тут.

Примечания

1

Шакшука — блюдо арабской и еврейской кухни из яиц, жаренных в соусе из помидоров, острого перца, лука и приправ (здесь и далее — прим. автора).

2

Цветы зла» — сборник стихотворений Шарля Бодлера, французского поэта (1821-1867).