Чёртово племя. Часть вторая

Ольга Пустошинская (2024)

Продолжение истории про Миньку Воробья. Минька с батюшкой живёт в городе. Он мечтает о кадетском корпусе, но оказывается, что попасть туда нелегко. Во-первых, Минька мал, ему нужно набраться терпения и подождать два года. А во-вторых, в кадетский корпус принимают только сыновей военных, чтобы сохранить династию. Минька в отчаянии, он думает, что судьба ставит ему новые препятствия.

Увольнение. Фокусы

Субботы Минька ждал как праздника: счастливчики, имевшие в городе родных, после занятий уходили в увольнение, прочие оставались в корпусе с дежурными воспитателями. Кадеты постарше пытались всеми правдами и неправдами вырваться на волю.

Утром после молитвы к Миньке подошёл кадет из шестого класса, заговорил о каких-то пустяках. Воробью польстило, что на него обратил внимание такой взрослый парень.

— Тебя здесь не обижают?

— Нет, — замотал головой Минька.

— Если что, сразу мне говори… Слушай, у тебя родственники есть в городе? Ты в отпуск идёшь?

— Иду.

— Это очень хорошо. Возьмёшь меня в гости?

— Как это, зачем? — опешил Минька.

— Пусть твоя матушка скажет, что берёт меня, кадета Беликова, в гости. Я к вам не пойду, мне просто в город надо, а Евгений Васильевич не отпускает. Подлость какая, правда? — Беликов приобнял Миньку. — Хорошо, договорились?

— У меня нет мамки, — отстранился Воробей, — только батюшка.

— Пусть батюшка, это всё равно… Попросишь?

— Ладно, — согласился Минька. Отказать такому большому парню было неловко.

На уроке немецкого, который вёл немец Отто Генрихович, Воробей воображал, как начистит пуговицы с орлом на новеньком чёрном мундире, как наденет его и пройдёт с батюшкой по улице, отдавая честь всем офицерам, коих, слава богу, в городе предостаточно. И они в ответ козырнут, принимая Миньку за равного. Представлял, как все встречные мальчишки будут ему отчаянно завидовать, да и не только мальчишки.

Отто Генрихович, заложив руку за борт сюртука, читал по-немецки стили Шиллера и тут же переводил:

Ты вдали, ты скрыто мглою,

Счастье милой старины,

Неприступною звездою

Ты сияешь с вышины.

Воробей скосил глаза на Миловского, сидящего рядом за партой, и устыдился: шестикласснику помогать взялся, а Сева в корпусе останется, ему, небось, тоже хочется погулять по набережной, мороженого поесть или выпить стаканчик лимонада, орешков пощёлкать, конфет в кондитерской купить…. Ничего, в другой раз непременно попросит батюшку взять Севу в гости по-настоящему. Батюшка добрый, он не откажет.

Почему-то сегодня уроки показались Миньке скучными и долгими, он едва дождался сигнала к их окончанию.

В спальне, на стульях возле кроватей, лежали мундиры, приготовленные заранее дядькой. Минька оделся, застегнул все крючки и пуговицы, затянул ремень и нахлобучил фуражку. Сунул под мышку учебники и тетради для домашнего задания и побежал показаться дежурному воспитателю.

— Господин полковник, разрешите в увольнение.

Франц критически осмотрел Минькин мундир, поправил ему фуражку.

— Козырёк должен заслонять брови. Почему ремень болтается? Вы кадет или разгильдяй?

Минька покраснел, подтянул потуже ремень, чтобы бляха прикрывала нижнюю пуговицу, как было положено по правилам.

— Кадет должен иметь воинский вид, быть опрятным и в вычищенном мундире, — поучал воспитатель. — Дожидайтесь батюшку в коридоре, вас позовут.

Битый час Воробей слонялся по залу. Поминутно заходил дядька, выкрикивал фамилии кадет, и те, счастливые, летели в приёмную. Минька терпеливо ждал, понимал: у батюшки служба, он не может бросить кадило и бежать в корпус.

— Вознесенский, батюшка приехали-с! — наконец объявил дядька, и сердце у Воробья подпрыгнуло.

— А я? Про меня не забыл? — вскочил Беликов.

— А-а, — опомнился Минька, — ну пойдём.

Минька выбежал в приёмную и сразу увидел отца Василия, бросился к нему, прильнул к рясе, пропахшей ладаном.

— Отроче!

— А я уж ждал, ждал… Пешком пойдём, батюшка, ладно?

Воробей обернулся на Беликова, физиономия у того была совершенно растерянная, не ожидал, небось, что отец у Миньки священник.

— Батюшка, это Беликов, он хочет к нам в гости.

— В гости? — удивлённо посмотрел отец Василий. — Что ж, пожалуйста, если хочет.

Беликов смущённо кашлянул.

— Ничего, я так просто… Благословите, святой отец.

Получив благословение, Беликов убрался из приёмной, и Минька тотчас позабыл про него.

Домой пошли пешком, как и мечталось Миньке, и казалось ему, что все встречные завистливо смотрят на чёрный мундир с начищенными до блеска пуговицами, сияющими, как маленькие солнца.

По давней традиции, неизвестно кем заведённой, в первый день отпуска кадеты шли в ателье Фишмана на Николаевской улице, фотографироваться во всём великолепии, и Воробей с батюшкой не стали нарушать обычай.

Звякнул колокольчик на двери. Минька переступил порог и потянул носом: в фотоателье пахло чем-то особенным. Здесь стояли фасонистые кресла, высокий столик с вазой и фальшивая колонна.

Навстречу поднялся хозяин в сюртуке:

— Желаете портрет? Общий снимок? У наших фотографий превосходный глянец, придающий рельефность.

Отец Василий посовещался с фотографом и решил запечатлеть «господина кадета» в полный рост.

— Пожалуйста сюда юноша, — улыбнулся фотограф и указал на белую гипсовую балюстраду возле полотна с нарисованными, почти настоящими деревьями.

Минька опёрся о тумбу и замер, уставился в объектив фотоаппарата на треноге.

Позже, когда фотографии были готовы, Минька подарил одну Егору Юдину, подписанную каллиграфическим почерком отца Василия: «Мой любимый сын Михаил Вознесенский. Год 1913».

К Минькиной радости, ему встретился на пути капитан с дамой. Воробей обрадовался, встрепенулся, вытянулся и козырнул, высоко задрав локоть. И с удовлетворением увидел, что офицер улыбнулся и ответил на приветствие.

Дома Минька взахлёб рассказывал новости. Воспитатели у него хорошие. Полковник Любарский — толстый и добрый, на его дежурстве можно болтать, толкаться и не торопиться на построение. Он будет стоять и говорить: «Ну, пошумите, пошумите, а я подожду». Разговоры и шум не прекращались и в строю. А вот Франц — ух! Все в струнку, дышать боятся. Тишина такая, что слышно, как муха о стекло бьётся.

Учителя тоже хорошие. Француз истории всякие смешные рассказывает… Нет, на русском, он по-нашему отлично говорит, хоть и француз. Кормят хорошо, пирожные дают. А тем, кто ленится, тем не положено. В корпусе настоящий электрический лифт есть, на нём из кухни в столовую поварята суп и котлеты поднимают, чтобы по лестницам не бегать.

Отец Фёдор послушал, как Минька поёт, и взял его в церковный хор, он большой, на два клироса. «Херувимскую песнь» Бортнянского разучивали.

Минька поделился, что обыграл в городки задаваку и второгодника Лосева, а как именно обыграл, об этом умолчал, ещё успеется… Он спохватился, что Петька так и не отдал проспоренный рубль, и решил непременно стребовать с него деньги. Проиграл — пусть отдаёт, никто его за язык не тянул. Миньке целковый ещё как пригодится.

Утром в воскресенье Воробей побежал в казачий посёлок к Юдиным. Было приятно, что дядя Николай называл его будущим Суворовым, расспрашивал о кадетских порядках.

Никому Минька не рассказал о том, как одолел Лосева в городки, только Егору доверился.

Тот снял картуз, поскрёб по привычке рыжие вихры.

— Умел бы я торкать глазами, как ты, — тоже бы торкнул. Ты не сомневайся, это не озорство, а самая что ни есть справедливость. Командир не понял, не разобрался, решил, что вы сами Лосева выбрали. А он видишь какой негодяй оказался!

Он задумался, пнул босой ногой камешек.

— Ты и стрелять бы смог без промаха, а?

— Не знаю, ещё не пробовал… Пуля, она же быстро летит.

— Как винтовку дадут, так ты попробуй.

— До-олго ждать, — протянул Воробей, — в четвёртом классе только оружие дают.

Он краем глаза видел в цейхгаузе длинные деревянные стойки с мечтой всех кадет — новенькими винтовками кавалерийского образца с примкнутыми штыками.

— Жа-аль, ты бы им показал, как стрелять надо, — вздохнул Егорка.

***

С узелком плюшек и домашнего печенья Минька вернулся в корпус. Вечерняя молитва уже закончилась, и он, показавшись дежурному воспитателю, прошёл прямо в спальню.

Там происходило что-то странное. Посреди комнаты на стуле сидел офицер, молодой штабс-капитан Винокуров, окружённый ревущими кадетами. Они повисли на нём, уткнулись в колени и мочили слезами китель и брюки.

— Ну, будет, будет вам, — бормотал растерянный воспитатель, утирая ребячьи мокрые носы и щёки большим платком.

— Да-а-а! — голосили кадеты. — Они-то домой пошли, а мы ту-ут… Мы тоже хотим к маме!

— И я хочу к маме, но креплюсь и не реву, — пошутил штабс-капитан.

Кадеты не верили, что такой взрослый офицер может хотеть к маме, и умоляли выпустить их заточения.

— Давайте-ка, ребятки, я вам почитаю. Пастухов, подайте книгу…

Воспитатель полистал страницы и начал баюкающим голосом: «Неудачный день. Маленький восьмилетний Тёма стоял над сломанным цветком и с ужасом вдумывался в безвыходность своего положения…»

Минька тихо вошёл в спальню, присел на кровать, послушал, как штабс-капитан читает про мальчика, нечаянно сломавшего на клумбе папин самый красивый махровый цветок. Печенье и плюшки Воробей раздал ребятам, оставив немного себе и другу Миловскому.

После сигнала ко сну кадеты переодевались, аккуратно складывали форму, и Севка вдруг сказал, с досадой дёргая завязки ночной рубашки:

— А я решил, что ты не вернёшься из увольнения.

— Отчего не вернусь? — не понял Минька.

— Так… — пожал плечом Сева. — Тебе разве нравится в корпусе? Здесь как в тюрьме. Я домой хочу, в Фергану.

— Хват! Полно тебе, привыкнешь.

— У нас в Туркестане тоже кадетский корпус есть. Матушка туда хотела меня определить. А отец говорит — здесь лучше.

Минька присел рядом с Миловским на кровать и зашептал на ухо:

— Я скажу тебе секрет… Я когда в приюте был, тоже первые дни плакал и хотел сбежать домой.

Севка отстранился, посмотрел с недоумением:

— В каком приюте?

— Здесь, в городе. Дядька Семён меня привёз, как мамка померла. А потом меня батюшка усыновил.

Миловский не стал выспрашивать подробности, лишь тяжело вздохнул:

— Мишенька, голубчик, ты бы тоже рвался домой, если бы у тебя была жива родная матушка.

Он лёг в постель, завернулся в байковое одеяло и проговорил невнятно:

— Дома-то как хорошо… У нас в Фергане улицы широкие, с тротуарами и электрическими фонарями. По базару идёшь — фруктов валом, в тандырах лепёшки пекут, вкусные, горячие.

— Невидаль какая — лепёшки! — фыркнул Минька. — Прасковья сколько угодно таких напечёт.

— И речка есть, Шахимардан.

— А здесь целых две — Урал и Сакмара.

— А какой у нас са-ад! — не обращая внимания на Минькины слова, мечтательно проговорил Севка. — Урюк, фисташки, виноград… благодать божья! А здесь степи да степи, пыль одна.

Минька засопел, отвернулся, обиженный за свою родную степь и за город. Как будто кроме пыли ничего в нём нет! А реки, а скалы, а сады вишнёвые и яблоневые? Оно понятно, что Миловскому дома и грязь дорога, но зачем же чужое хаять?

Ночью Севка не спал, ворочался — Воробей слышал рядом возню, шорохи и всхлипы, а после оказалось, что Миловский пропал. В утренней суматохе Минька не обратил внимания, что Севы нет в умывальне, только на построении заметил. При обходе комнат все убедились, что Миловский исчез: его кровать была в беспорядке, одеяло сбито, ночная рубашка скомкана. Кое-какие личные вещи пропали из шкафчика, а ещё образок в изголовье кровати — матушкино благословение.

— Сбежал, не уследили! — процедил ротный командир, меняясь в лице. — Кто на дверях ночью стоял?

Дядьки уверяли, что ни на минуту не оставляли пост, они, мол, знают, что за кадетами первые две недели глаз да глаз нужен.

Севку разыскали и вернули в корпус на другой день. Он ходил по вокзалу и спрашивал у железнодорожников, как добраться до Ферганы.

Добряк Любарский увёл Миловского в кабинет и долго не отпускал. На урок словесности Сева пришёл с красными глазами, но повеселевший, плюхнулся за парту рядом с Минькой.

— Влетело? — шёпотом спросил тот.

— Нет. Леонид Николаевич сказал, что если через месяц мне здесь не понравится, то он напишет отцу, чтобы забрал меня домой.

— Так прямо отпустит? — поразился Воробей.

— Обещал.

Несколько дней Сева только и говорил что о доме: какая добрая у него матушка, какие проделки они устраивали с братом и сестрой, какой у них прекрасный дом и сад. Но мало-помалу он втянулся в кадетскую жизнь, увлёкся фотографией, подержал в руках рапиру и про отъезд вспоминать перестал.

Ребята привыкли к корпусу, шалили и дрались, устраивали кучу малу — общую свалку. Шум и визг тогда стояли знатные.

***

К первому ноября кадеты готовили праздничное представление: спектакль о Минине и Пожарском, песни, стихи, танцы и прочую самодеятельность. Роль Дмитрия Пожарского вызвался играть полковник Франц, старички говорили, что он превосходный чтец и актёр. Минька и другие ребята играли ополченцев.

Севка взялся выучить песню «Вдоль да речке, вдоль да по Казанке», а Воробей решил удивить всех фокусами. Не карточными — вырос он из этого, — такими, чтобы ребята замерли от восторга, а после бегали за ним и умоляли раскрыть секрет. Но Минька — ни-ни! Нипочём не расскажет.

Несколько дней он обдумывал фокусы, собирал реквизит, репетировал, закрывшись в пустом классе, даже Севку не пускал посмотреть. Тот, страшно заинтригованный, канючил:

— Отчего ты не хочешь показать фокус? Мишенька, дружочек, покажи-и… Я-то тебе позволяю слушать, как я репетирую.

— Нельзя, секрет, — важничал Минька и прятал за спину мячи для лапты.

Миловский обижался:

— Ну знаешь, это свинство и подлость с твоей стороны. Я тебе этого не забуду, подлецу.

Воробей смеялся и отвечал, подражая другим кадетам:

— Миловский, голубчик, сейчас увидишь — потом неинтересно будет.

— Интересно! Честное благородное слово! — Севка клялся, что он с удовольствием посмотрит и в сотый раз, но Минька не поддался уговорам.

Праздник удался на славу. Декорации, нарисованные кадетами, были не хуже настоящих театральных, как уверял Севка. Актёры играли замечательно. Когда Франц-Пожарский говорил, сдвинув брови: «Кому спасать Русь-матушку, коли не нам?» — ребята-ополченцы потрясали бутафорскими бердышами и кричали «ура», не помня себя от храбрости.

Конец ознакомительного фрагмента.