Там, где цветет полынь

Ольга Птицева, 2018

Несчастный случай навсегда лишает Ульяну семьи, дома и друзей. Теперь она скитается по коммуналкам в Подмосковье, проводит вечера в вагонах электричек и страдает от одиночества. У нее нет будущего, зато есть страшный дар: она умеет видеть чужую смерть во взгляде любого, кто встретится ей на пути. Проклятие это или болезнь? Ответа нет. Есть только запах горькой полыни и видения, которые лишают ее рассудка. Чтобы избавиться от них, Ульяна готова на многое. Даже ввязаться в опасную игру на выживание.

Веточки укропа

Ульяна бежала по тротуару. Мимо проносились дома, поделенные светящимися пятнами окон, словно они кривые шахматные доски. За каждым ламповым огоньком скрывалась своя жизнь, свои беды и радости. Люди сходились, сталкивались лбами, переплетались пальцами, впивались губами, кричали что-то бессвязное, предавали, падали, верили, рыдали навзрыд — словом, жили, делая все, что было теперь недосягаемо далеко от Ули.

Перед ней до сих пор стояла увиденная картинка: девушка, распластанная на дорогом паркете, из ярко очерченных губ стекает пена. Правда, реальность оказалась еще гаже. Поскользнуться на первой замерзшей луже, вскинуть руки и упасть, размозжив голову о перрон. Неправильно настолько, что даже смешно. Но Уля не смеялась. Она бежала домой, не видя ничего, кроме комьев грязи под ногами.

«Не смотри. Не смотри на них», — просила она себя каждый раз, когда с ней равнялись прохожие.

У светофора собралась небольшая толпа: зеленый свет никак не желал загораться, таймер давно ушел за ноль, сменившись прочерком, а блестящие машины все мелькали на зебре.

Рослый парень заинтересованно покосился на Улю. Ее передернуло. От вида накачанных красавцев ее стабильно тошнило последние три года. Вязкая дурнота поднималась из желудка вверх по гортани, булькала и пузырилась. Шел третий месяц одинокой жизни, когда в поезде к ней подсел именно широкоплечий парень с женственными губами. Он широко улыбнулся, а Улю вывернуло прямо на его белые конверсы.

Зеленый наконец вспыхнул, и Ульяна побежала дальше, разбрызгивая грязь и топча мокрую листву. Она не знала, почему бежит. Никто не гнался за ней, никто не ждал дома. Мертвая девушка из электрички осталась далеко позади. Ее, наверное, уже увезли в морг и укрыли простыней.

Первый раз Уля решилась вмешаться, предостеречь от увиденного, от мерзкой полыни, бившей в нос, предвещая смерть. И все закончилось еще хуже — странным, наигранным падением. Толпой зевак и уставшим работником станции. Нет, совсем не так должна была умереть дерганая красотка в умопомрачительно широком пальто.

Как бы дико это ни звучало, но больше прочего сейчас Улю мучила именно несуразность этой внезапной гибели. Что-то пошло не так, как было запланировано. И это она, Уля, оказалась виноватой.

Но что было делать? Привычно отвести взгляд? Взять шоколадку из протянутой теплой, живой ладони, улыбнуться и перейти в другой вагон? Чтобы этим же вечером девушка наглоталась таблеток, шепча проклятия кому-то равнодушно покинувшему ее? Уля шагала по темному переулку, а мысли бились в ней, сталкиваясь и отскакивая, как прыгучие мячики. Когда она вошла в подъезд, последние силы ее покинули. В затхлой темноте стало возможным признаться: все это время она надеялась, что в странных видениях есть смысл. Может быть, ей суждено спасать других от гибели? Предупреждать их, указывать путь, который уведет прочь от дня, часа и минуты, которые могут стать последними?

Уля не решалась попробовать, но мечтала однажды спасти кому-то жизнь. Тогда и ее собственное существование перестало бы ходить по бесконечному кругу. И даже гибель Никитки — при мыслях об этом тошнота снова поднималась к горлу — внезапно превратилась бы во что-то сакральное. В жертву, которую нужно было принести во имя великого, благого, нужного всем. Но не случилось. Она попыталась, и все обернулось еще хуже — хотя, казалось бы, куда?

Уля сползла по облупленной стенке, уселась на пол и дрожащими руками нащупала телефон. Экранчик слепо мерцал в темноте, единственная лампочка на этаже давно перегорела, но Уля и на ощупь могла найти в коротком списке контактов тот, что начинался с буквы М. Столько раз она проделывала это, но каждый заканчивался нервным сбросом до первого же гудка.

За прошедшие годы они разговаривали с мамой трижды. Первый — когда Уля купила телефон и набрала ей, чтобы мать знала номер. Второй и третий — на мамины дни рождения. Встречных звонков Уля так и не дождалась.

Наверное, ей проще было бы думать, что семья умерла вместе с Никиткой. Что мама собрала вещи сразу после похорон и вышла из квартиры, чтобы не видеть больше ни дочь, ни мужа. Но все было не так. Горе сплотило маму и Алексея. Она рыдала на его плече, а тот растерянно покачивался из стороны в сторону. Он готовил куриный бульон и кормил ее с ложки, дуя на маслянистую жидкость, в которой обязательно плавали зеленые веточки укропа.

Когда слезы иссякли и мама статуей принялась сутками сидеть на детской кровати, Алексей приходил, усаживался в ноги и что-то говорил негромким спокойным голосом. Вначале мама и не слышала его, но он не замолкал, и спустя пару дней она начала кивать в ответ.

Через две недели после похорон Уля услышала материнский голос.

— Свет, хочешь, я принесу тебе чаю? — робко спросил Алексей, зная, что она не ответит.

— Давай, — хрипло проговорила мама, и тогда он заплакал.

Каменея, Ульяна слушала его всхлипывания и неразборчивый шепот мамы, которые сливались в один оглушительный грохот новой жизни. Уле хотелось вскочить, пробежать по коридору, ввалиться в комнату Никитки, зарыдать, размазывая по лицу слезы, упасть рядом с родителями, чтобы и ее хоть кто-нибудь пожалел. Выслушал все, что накопилось, весь ее животный, неописуемый страх и тоску. Объяснил наконец: что случилось на той дороге, что она видела и почему не сумела предотвратить?

Но слова, брошенные матерью в приемном покое ненужной, не способной помочь им больницы, продолжали звучать в ушах.

— Лучше бы это ты умерла… — сказала мама, когда Уля бросилась к ней, застывшей в дверях палаты. — Лучше бы я тебя никогда не рожала.

Тогда Уля не поверила ее осипшему голосу. Повисла на маминой шее в поисках сострадания и защиты от невыносимого чувства вины. Но мама отбросила ее руки с таким отвращением, что все стало понятно без слов.

Больше они ничего друг другу не сказали. Ни в тот вечер, когда тело Никитки осталось лежать на столе морга, ни во время подготовки к похоронам. Улю избегала вся родня. На нее косились, перешептываясь, а мама обходила взглядом. Алексей старался что-то исправить, однажды попытался даже обнять Улю за плечи, но от него пахло одеколоном — точь-в-точь таким, как был у спортивного Кости. Того самого, не дождавшегося свидания. Тогда Улю первый раз замутило, она успела отскочить в сторону, забежать в туалет, и ее долго рвало, пока желудок не свело желчной судорогой.

Больше Алексей не подходил. Но все равно оставлял на столе чашку с бульоном. В бульоне плавали веточки укропа.

В следующий раз мама заговорила с Улей, когда та решилась заговорить с ней сама.

— Мам, — начала она, чувствуя, как мягко ведет в сторону от усталости и страха.

Мать стояла спиной к двери, ее руки методично двигались — она раскладывала по полкам высушенное белье.

— Мама, — с нажимом повторила Ульяна.

Наволочка с синими ромбиками осторожно легла на верхушку ровной стопки.

— Нам нужно поговорить, — наконец решилась Уля. — Так не должно больше продолжаться. Я схожу с ума. Я не могу видеть, как тебе плохо, и знать, что ничего уже не исправлю. Мам… — Она сбилась, вытерла текущие слезы.

Розовая простыня аккуратно скользнула на верхнюю полку.

— Мы видели запись с камеры. — Ледяной голос матери пробирал до самых костей. — Никитка… Он минуту стоял на дороге перед тем, как выскочил грузовик.

— Да, я знаю…

— Он смотрел на тебя, а ты копалась в телефоне. У тебя было шестьдесят секунд, чтобы оторваться от экрана. И твой брат был бы жив. Но ты не сделала этого.

— Мам… прости меня.

— Не надо. — Она дернула плечом.

— Я не могу так больше. Ты меня не видишь. А мне тоже больно…

— Нет.

— Но что-то же надо делать… — Дрожащими пальцами Уля потянулась к матери.

Пододеяльник с багровыми цветами улегся на нижнюю полку шкафа.

— Да, нужно.

— Скажи мне… Просто скажи. Может, мы пойдем к врачу все вместе?..

— Нет. Не будет никакого врача. Просто тебе нужно уехать.

И снова Уля не поверила ее словам. Тогда ей казалось, что поломанную жизнь получится склеить так, чтобы не было видно швов и сколов. Непростительная наивность.

Мама медленно повернулась к ней лицом. Горе заострило ее черты, сделало их еще красивее. Мама стала чуть смуглее, звонче и пронзительнее. Правильной лепки нос шумно втянул воздух. Уля поняла, что мама из последних сил сдерживает крик.

— Ты не будешь здесь жить. Слышишь меня?

— Но куда мне… — Уля растерянно потянулась к ней, но мама отпрянула.

— Я ничего тебе не должна. Собирай вещи, я дам тебе денег на первое время. И уезжай.

— Мам…

— Нет, теперь у меня только один ребенок. И он умер. По твоей вине. — Мама прочистила горло, взяла стопку наволочек и, аккуратно обойдя Улю, шагнула к двери. — Постарайся уйти до того, как вернется Леша. Я не хочу, чтобы он все это видел.

Четыре следующих дня Уля проплакала в комнате Вилки. Та ходила вокруг на цыпочках, постоянно подогревая чай в прозрачном чайнике.

— Да она совсем свихнулась… — повторяла подруга, неодобрительно посматривая на стенку, за которой Уля больше не жила.

— Она права, — упрямо отвечала та. — Я виновата… И теперь просто не имею права жить с ними.

— Но она же твоя мать! — негодующе вскидывала руки мама Вилки — тетя Таня.

Уля только кивала, просматривая объявления о сдаче комнат. На пятый день уголок в дальнем Подмосковье нашелся. Мама Вилки отвезла ее сама, помогла затащить сумку с вещами и долго топталась на пороге.

— Ульяночка, мама остынет и побежит тебя искать. От горя у людей часто ум за разум заходит… — В добрых глазах тети Тани блестели слезы, и она смаргивала их. — Дай я тебя обниму… Ты сразу нам звони, если что.

Когда Уля закрыла дверь и принялась разбирать сумку, внутри оказалась целая кастрюлька домашних котлет и смятая пятитысячная купюра. Она и сама думала, что обязательно позвонит подруге, как только обоснуется на новом месте. Но потом это опять случилось — в грузном мужичке Уля разглядела инфаркт, снежной зимой, прямо на вечерней улице под светофором, и полынь широким потоком хлынула в тесную кабинку лифта, где они встретились.

Вот тогда-то Уля и поняла, что увиденный за секунду до своего появления грузовик не был странной реакцией сознания на стресс. А значит, в добрых глазах пухленькой тети Тани, да и в смешливых глазках Вилки тоже может вдруг качнуться мир и появиться знание того, с чем Уля не сумеет сжиться.

Длинный гудок оглушительно раздался в трубке, которую Уля прижимала к щеке. Она тут же представила, как недовольно вибрирует маленькая розовая раскладушка в маминой сумке. Как изящная рука долго копается в тканевых закутках, а потом находит гладкий пластик и вытаскивает его наружу. Как между тонкими мамиными бровями в секунду появляется складка, а взгляд холодеет.

— Да. — Знакомый голос заставил Улю подавиться заготовленными словами.

— Мам… привет, — просипела она, стискивая трубку во влажной ладони.

— Что ты хотела?

— Ничего. Просто услышать тебя. — Тишина, разбавленная телефонными шумами, заполнила линию. — Как дела?

— Я не могу сейчас разговаривать.

Три коротких гудка закончили бессмысленную попытку облегчить душу. Уля посидела еще немного на затоптанном полу. Мимо прошел мужик, от него пахло грязными носками и прокисшим пивом.

— Наркоманы чертовы! — ругнулся он, поднимаясь по лестнице.

Ульяна дождалась, пока хлопнет дверь, и встала. Голова шумела, а желудок постанывал от голода. Нужно было выйти на улицу, добрести до подвального магазинчика и купить какой-то еды. Но Уля добралась до своего этажа, покопалась ключом в замке и шагнула через порог. В это время суток общий коридор обычно тонул в сонной темноте. Только дверь в кухню могла скрывать за собой признаки капустной жизни Натальи. Семейство же Оксаны запиралось у себя — накормленное, отмытое, готовое к вечерним скандалам.

Но свет в прихожей сиял, по коридорчику сновали и топали, о чем-то нервно переговариваясь. Уля огляделась. Тяжелый шкаф, обычно прислоненный к стенке и забитый пыльным барахлом, оказался выдвинутым на середину. Толстые руки Оксаны в спешке вытаскивали из него тюки одеял, заношенных свитеров и коробок с обувью.

— Вселяется тут какой-то, — прошипела она, поглядывая на Улю через плечо. — Хозяин расшумелся, что я дверь приперла шкафом. А куда мне вещи девать? — И снова принялась копаться в пыльных залежах, сыпля отборной руганью, не замечая, что у ног ее возится Данила.

Уля проскользнула в свою комнату. Там было тихо и темно. Ей хотелось рухнуть на кровать не раздеваясь и уснуть так крепко, чтобы завтрашний день никогда не наступил. Но живот предательски крутило. Ульяна скинула куртку, сменила промокшие ботинки на тапочки и вышла в коридор.

Оксана уже стащила барахло в одну кучу и теперь ворошила ее, брезгливо морща мясистый нос. На кухне шумно ворочали ложкой в кастрюле. Яркий свет лампочки без плафона вгрызался в мозг. Уля стиснула зубы, распахнула холодильник — на ее полке лежали заветренный кусок сыра и пара кусков хлеба в прозрачном пакетике. Вытащив их наружу, она подошла к плите и поставила чайник. Безразличная ко всему Наталья продолжала стучать ложкой по дну кастрюли. На ее широких плечах небрежно висела тяжелая бурая шаль, бахрома покачивалась в унисон каждому движению.

Уля с трудом оторвала взгляд от Натальи и перевела его на весело пляшущий огонек газа под чайником. Большая чашка крепкого чая с двумя ложками сахара, которые Ульяна планировала стащить из вазочки на столе Оксаны, казалась настоящим спасением. Возможностью дожить до утра. И начать новый день так, словно сегодня ничего не произошло.

В ответ на Улины немые размышления Наталья замерла, вздрогнула всем телом, бросила ложку на стол и выскочила в коридор. Ее гулкие шаги раздались за стеной, она вошла к себе и захлопнула дверь. Уля пожала плечами — внезапные приступы активности, что сменяли заторможенность ритмичных движений, наверное, имели длинное название диагноза на латыни. Но это была просто Наталья. Ничего нового.

Чайник все не закипал. Ульяна повела носом, вдыхая плотный аромат варева в оставленной кастрюльке. Запах согревал даже на расстоянии. Заметит ли припадочная соседка, если супа станет чуть меньше? Уля знала точный ответ, потому вытащила из кружки пакетик с чайной пылью, схватила брошенную ложку и склонилась над кастрюлькой.

Внутри плескался жирный бульон. Он отливал золотом, расходился кругами и пах так вкусно, что кружилась голова. По его наваристой глади плавали тонкие веточки укропа. В уши ударил хриплый плач Алексея и шепот мамы, доносящийся из осиротелой спальни Никитки.

Улю замутило. Она прижала ладонь ко рту, заталкивая обратно то ли слезы, то ли отчаянных смех, и вдруг подумала, что вот сейчас все закончится. Все эти годы, проведенные в тесных и затхлых комнатах, с опасными соседями, вечным голодом и промокшими ногами. С одиночеством. С невозможностью смотреть в глаза прохожим, с постоянным страхом за себя, с ужасом перед собой. С этой чертовой полынью. Все завершится на облезлой кухне, где так вкусно пахнет бульоном, сваренным чужой рукой. И Уля просто сойдет с ума, разглядывая плавающие в сытном вареве веточки укропа.

За спиной послышались шаги. Это могла быть Наталья. А может, и Оксана, решившая прибраться, просто потому что только это и умела делать. Больше некому было переступить скрипучий порог кухни и застать Улю на месте преступления.

«Интересно, — подумала она. — За попытку украсть бульон они меня побьют или просто ментов вызовут?»

Раздавшийся за спиной мужской голос заставил Улю повернуться.

— Ты не против?

У стола стоял парень и с интересом смотрел на нее. Прямо в глаза. Уля замешкалась на секунду, потому успела разглядеть, как темнеют от краев к центру радужки его глаза, как вопросительно изогнута бровь. А потом отвела взгляд.

— Рэм, — представился парень. — Так ты не против?

Он махнул рукой, в пальцах была зажата сигарета.

— Оксана здесь курит, так что ничего. — Уля старалась смотреть выше его плеча.

— Шумная блондинка? Отлично. — Он говорил, чуть кривя нижнюю губу. — Я теперь здесь живу.

— Ясно, — буркнула Уля, не зная, куда деться от него под безжалостным светом лампочки.

— А ты? Тоже здесь живешь, так? — Парень потянулся к форточке, и плотный аромат бульона мигом сменился влажным воздухом улицы.

— Да.

Уля положила ложку на место. Потом выключила газ под чайником и направилась к себе, делая вид, что не чувствует, как парень провожает ее взглядом.

В комнате, все еще сжимая в руке пакет с хлебом и сыром, она открыла крышку ноутбука. Тот надсадно зашумел в ответ. Встреча с новым соседом только подтвердила уверенность, что дальше так продолжаться не может. Назойливость, с которой парень расспрашивал ее, не обещала ничего хорошего.

Грязная коммуналка не только была Уле по карману, но и спасала от лишнего внимания. Теперь же ей снова придется искать убежище, пока в карих глазах нового соседа она не разглядела острое лезвие ножа в переулке, а может, что похуже. Только сил на переезд в Уле не было. В ней их вообще не осталось. Она чувствовала, как разум медленно, капля по капле, покидает ее, сменяясь плотной пеленой отчаяния.

Дрожащими пальцами Уля схватила мышку, кликнула по браузеру и ввела в поисковике: «Москва. Психоневрологический диспансер».