Проклятие дьяка Лютого

Ольга Постнова

Кто бы мог подумать, что у прошлого настолько длинные тени! Зло, оставшееся безнаказанным в позапрошлом веке, стремится повторить себя в сегодняшнем дне, пугая странными и трагическими событиями скромных обывателей провинциального городка. А всё начиналось обыкновенно…

В малых полончаках

Деревня Малые Полончаки, расположенная в тридцати километрах от городка, давно считалась несуществующей. Уже к началу девяностых, кроме Ивана Маркеловича и его сына Кондрата жителей в Полончаках не осталось. Избы сгнили или были разобраны по бревнам, бурьян да чертополох заполонил обезлюдевшее пространство. Сгинула бы деревенька, не попадись она на глаза путешествующему отставному генералу. Человек сметливый, быстрый на принятие решений, он в скорости выстроил небольшой, но нарядный домик. С тех самых пор городские острословы называли заброшенную деревню Генеральской.

Теперь здесь появился дачный поселок, куда любители тишины — в основном это действительно были отставные военные — приезжали по весне и уезжали с началом холодов. Летний отдых, по-видимому, мало располагал к основательности, посему «генеральские» домики не отличались капитальностью, а издалека казались игрушками, склеенными из цветного картона.

Совсем иное дело — двухэтажный бревенчатый дом ветеринара Кондрата Ивановича Иконы. Строение не блистало изяществом и красотой, но привлекало внимание строгостью линий и простотой. В архивных документах Усовкого музея, оно значилось, как «Иконова изба» — бывший дом, где некогда проживал управляющий имением баронов Гальтских. О доме ходили разные слухи. Кто-то говорил, будто при закладке фундамента нечистая сила охранное слово шепнула; кто-то заверял — старец светлый молитвой божьей имение благословил. Те правы, эти ли, что за сила берегла стены — доподлинно неизвестно, но, дом, конечно, измененный в ходе обновлений и ремонтов, все же сохранил характер далеко ушедшего времени.

Но еще удивительнее — уцелели и носители странной фамилии. Исторические перипетии странным образом обошли Икон стороной, не коснувшись раскулачиванием и репрессиями. Неприятности, конечно, были, но до трагедий дело не доходило. Словно дом сам укрывал своих хозяев от несчастий, оставаясь для Икон родовым гнездом. Может, не зря говорили о вмешательстве тайных сил?

Стоял он в отдалении от «генеральских» домишек, на возвышении, отгороженный от любопытных глаз разросшимся диким садом. Со стороны дороги открывалась лишь небольшая часть двора и каменная стена, — единственная сохранившаяся от всего имения баронов Гальтских.

Некоторые, из числа дачников, пытались намекнуть Кондрату на продажу дома, но заведя разговор однажды, более к теме беседы возвращаться не смели, а при встрече с хозяином «утомительной для молодого холостяка недвижимости» робели и, кивнув издалека в знак приветствия, спешили по своим делам.

Жил Кондрат скромно, вел хозяйство по-мужски основательно, внимания на мелочи не обращал, а на дачников махнул рукой: много ли понимания можно ждать от чужаков? Так и дожил бы Икона до скончания своего срока, оберегая «Иконову избу» и завещая делать тоже детям, внукам, и правнукам. Но случилась оказия…

Десять лет назад неожиданно для всех объявился последний отпрыск баронов — Роман Владимирович Сайкин. Ему потребовалось много времени, терпения и сил, чтобы восстановить титул и на законных основаниях заявить о себе, как о носителе фамилии.

Будучи человеком ленивым до сочинения лжи, он честно признался любопытствующим сотоварищам: возвращение титула — это новые знакомства, определенный круг общения, широкие возможности — выгодно.

Бывший Сайкин, а ныне Гальтский, и сам не предполагал, чем обернется его спонтанно предпринятый визит в Полончаки. Поездка, задуманная для увеселения, закончилась рождением тайны. Гальтский любил рассказывать об этом долгими зимними вечерами, пытаясь отыскать разгадку, живописуя свои ощущения.

«Чем ближе подъезжал я к деревне, — признавался он, — тем тягостнее становилось на душе, дорога наводила тоску, и возникало мучительное желание вернуться. С каждой минутой душевная маята перерастала в тревогу, а та обращалась в страх, и морозец ужаса уже прищипывал кожу. Я ощутил сильное сердцебиение, в висках застучали молоточки, мышцы одеревенели, перехватило дыхание, и пропал голос, руки задрожали, а лоб покрылся холодной испариной. Мне впервые приходилось чувствовать себя столь скверно: было противно, стыдно вспоминать свое недавнее веселье, вызванное решением о поездке. И теперь собственное легкомыслие кажется мне неизвинительной пошлостью. Это было странно, друзья мои, очень странно.

Дурные мысли рассеивали внимание и мешали любоваться открывшимися картинами природы. Мне казалось, будто встреча с неизведанным состоялась, только я проглядел, не понял и проиграл, а теперь отыгрываться поздно — финал. От этой мысли пришло успокоение, схожее со смирением перед неизбежным. К дому я подъехал без трепета. Страх отступил, и я обещал себе непременно разобраться с причиной приступа малодушия, как только уляжется душевная сумятица».

Прошло десять лет, а барон так и не занялся выполнением данного обещания. «Каждый имеет право на свою маленькую тайну, смысл которой скрыт ото всех и даже от носителя этой тайны», — говорил он, завершая свое повествование и утешая слушателей.

«Всем своим существом, — говорил Роман Владимирович, — понял я одно: больше искать нечего, дальше бежать некуда — здесь моя судьба».

Первый визит барона стал событием, почти приключением, в размеренной до скуки жизни Кондрата Ивановича. Не расположенный к сюрпризам, Икона, поначалу принял гостя насторожено. Роман Владимирович и не рассчитывал на радушный прием. Поток дерзостей, перемежающихся с ворчанием перенес спокойно, без обид. Мягкий характер барона и миролюбивый нрав постепенно сгладили отношения до степени товарищества.

Гальтский сразу же, при знакомстве, увидел в Иконе человека достойного, серьезного, не обременительного в общении и полезного в хозяйстве. Позже обнаружились и общие идеи, нашлись темы для дружеских бесед. Кондрат разделял пристрастие Романа Владимировича к той части отечественной истории, которая касалась возрождения имения.

Мало-помалу, в душе Иконы возникло странное чувство привязанности к барону. Кондрат с большим любопытством наблюдал в своей душе зарождение симпатии к человеку для него постороннему и, одновременно, близкому; словно, из далекого долгого путешествия вернулся давний приятель, чьи черты время вычеркнуло из памяти, вписывая туманный образ в картины сновидений.

Просьбы нового барона продать ему «Иконову избу», Кондрат после долгих уговоров и размышлений счел справедливыми. Если Иконы не смогли сберечь само имение Гальтских, значит, надо уступить половину своего жилища.

На полученную от сделки сумму Кондрат Иванович купил квартиру в городе, но остался в Полончаках, поддавшись на уговоры нового барона, оказавшегося совершенно не готовым к деревенской жизни: Гальтский каждый раз при растопке голландки рисковал сгореть заживо.

Роман Владимирович потратил немалые средства, приводя фамильное имение в порядок. Обидно — деньги закончились гораздо быстрее, чем предполагалось, и работы пришлось прекратить. Однако мечта о восстановлении имения в первозданном или приближенном к первозданному виду Романа Владимировича не покидала. Икона поддерживал планы нового хозяина, но были моменты, которые откровенно огорчали, а порой раздражали Кондрата.

Друзья барона, частенько гостившие в доме, приносили немало хлопот. С мужским гостевым сообществом Кондрат скоро смирился, а вот с Ларисой Макарьевной Сопшиной-Мазурко, приезжавшей отдохнуть на недельку-другую, отношения который год оставались весьма натянутыми. Ситуация осложнилась после появления Аделаиды, невесты Гальтского.

Лариса с трудом переносила присутствие других женщин, и Кондрат, наблюдая страдания будущей супруги барона, не торопился приглашать собственную нареченную, Линочку, в Малые Полончаки. Да и необходимости не было: в его распоряжении — городская квартира, куда он намеревался переехать в самом ближайшем будущем. Жизнь, как казалось Кондрату, только-только начала налаживаться, да странная выходка Рубцова нарушила все планы. Было еще одно обстоятельство, ломающее плавные линии запланированного будущего, но Кондрат Иванович предпочел забыть то, что исправить невозможно.

***

Ссора разгорелась из-за пустяка и обиднее всего, что разгорелась она во время завтрака, угрожая испортить настроение на весь день.

— Еще более ужасные события? — возмущенно взвизгнула дама в лисьем манто, выстрелив взглядом в Кондрата Ивановича. — Еще более, вы сказали?

Иногда Кондрату хотелось спровадить Ларису Макарьевну Сопшину-Мазурко ко всем чертям или хотя бы заставит замолчать. Пока Икона мечтал о тишине, Лариса Макарьевна, сидевшая за столом слева от Гальтского, продолжала звонко верещать барону в ухо.

— Ты слышал, Рома? Он сказал…

От волнения у Ларисы перехватило дух, и она поперхнулась.

Крупная дама средних лет с белым лицом, аккуратно уложенными в сложную прическу темными волосами, она могла бы смотреться королевой, но нервный, тонкий голосок, мешал образу состояться.

Однажды даже барон, обладающий поистине ангельским терпением, утратил выдержку, и шепнул Кондрату: «Когда-то, давным-давно, я полюбил ее с первого взгляда, а разлюбил с первого слова. Хорошо еще Ларочка не догадывается о моем мимолетном чувстве к ней. Вообрази, чего бы оно мне сейчас стоило. Мы остались добрыми друзьями».

Лариса прокашлялась и возобновила монолог, но более спокойно:

— Слышали? Нам здесь для полноты ощущений пригонят табун сумасшедших спиритистов. Отлично! Ну, скажи свое слово, Рома! — «добрая подруга» требовательно посмотрела на седовласого мужчину. — Ты же хозяин, в конце концов.

Роман Владимирович — полноватый, невысокого роста пожилой мужчина с мягкими, несколько размытыми чертами лица, вздохнул, и неуверенно, словно оправдываясь, проговорил:

— Ну, во-первых: спиритисток только две… штуки. Согласись, Лариса, количество скромное. Во-вторых: я не вижу ничего ужасного, если мы пригласим гостей. Я люблю людей, новые лица, свежие новости, а в моем возрасте все это дефицит.

— Ну, если в качестве гостей, — задумалась Лариса Макарьевна и через секунду нахмурилась: — Спиритист-ки?

Теперь помимо возмущения в глазах Сопшиной-Мазурко сквозило непонимание.

— Женщины? — уточнила она, словно не веря своим ушам. — Сомнительная идея. Послушаем, что скажет Аделаида… хм… Денисовна. У нее, как у будущей хозяйки дома, наверное, должно быть свое мнение. Я очень надеюсь на ее рассудок.

Молодая особа, сидевшая справа от Романа Владимировича, едва заметно улыбнулась. За завтраком она молчала, не притрагивалась к еде, только брезгливо морщилась и отворачивалась от Ларисы. Иногда она бросала задумчивые взгляды то на Кондрата, то на Романа Владимировича, но в разговор не вступала. Казалось, Ларин визг вымотал Аделаиду, выпивая все краски с лица; ее бледность начала немного отдавать синевой.

— Надеяться вы можете, только не думайте манипулировать мной, — спокойно ответила она хорошо поставленным голосом. — Да, признаюсь, ни в какие проклятия и ни в какого дьяка я не верю.

«Спиритистки, — усмехнулась про себя Аделаида. — По-моему, всем понятно, что они представляют собой на самом деле. Стоило ли так грубо маскировать намерения? Впрочем, иного ждать от Ларисы напрасно. Ясно — ее работа, результат взбалмошности. Неприятно. Ай, переживу! Главное — пережить глупые интриги».

«Спиритистки? — размышляла Сопшина-Мазурко. — Прекрасно! Ах, хитрец наш Роман Владимирович! Он абсолютно прав, поручив такое скользкое дельце женщинам. Да, да, он прав. Мужчины могут поддаться чарам Аделаидки и проиграть. А женщина способна увидеть то, что скрыто от мужчины — хитрость и коварство другой женщины. Да, спиритистки, вполне подходящий выбор. Ай, Рома, молодец! Все так ловко устроил. Я очень рада. Ваш выход, Лариса Макарьевна! Главное — правильно использовать ситуацию».

«Этого следовало ожидать, — вздохнул Роман Владимирович и закрыл глаза. — Это естественно. Смерть Рубцова — дело серьезное. Странно, я никогда не видел в нашем Дворянском Собрании Десяти женщин. Впрочем, мало ли чего я там еще не видел или не должен видеть. Почему в Собрании решили действовать через Кондрата? Проще было бы обратиться ко мне, напрямую. Неважно! Пусть расследуют, исследуют — делают все необходимое. Моя задача — держаться естественно и не ударить в грязь лицом. В Собрании грязной физиономии не потерпят».

«Не понимаю, — думал Кондрат, — когда, при каких обстоятельствах Андрик свел знакомство с Линой? Почему она промолчала? Конечно, все придумал Андрей, а Линочка исполнила. Придумать трюк со спиритистками немного наивно, но вполне в духе мальчишки. Ловкий парень! Молодец! Я за истину, мне все равно, кто назовет имя убийцы. Меня очень волнует другой вопрос: кто будет расплачиваться? Вероятно, я. Интересно чем? Эх, Андрик, Андрик, в какое неловкое положение ты меня поставил. Ладно, выберу время и объяснюсь с приезжими барышнями. Денег лишних у меня нет, а богатства, обещанные Рубцовым Андрику — сказки. Ни то странно, что Лина поверила мальчику, странно, что спиритистки поверили Лине. Главное — правильно объяснить».

«Главное — пережить», — Аделаида встала из-за стола и, подойдя к окну, приоткрыла форточку.

Кондрат Иванович смотрел насупясь. Густая копна черных с проседью волос, черные с рыжинкой брови и темные, точно омуты глаза, делали его пугающим и привлекательным одновременно. Он был похож на древнего языческого бога. Его взгляд светлел, а лицо озарялось улыбкой при виде любого живого существа, кроме человека.

Однажды Аделаида поделилась своим впечатлением о Кондрате с Гальтским. Сначала барон долго смеялся, а потом задумался.

«Твоя правда, Аделаида Денисовна. Я уважаю, даже робею перед ним. Он, ты это верно подметила, прекрасен и страшен. Задумай грозный славянский бог ходить по земле, он стал бы… ветеринаром».

Занятный тогда получился разговор: глупый, но по душам.

Аделаида сделала два глубоких вдоха и продолжила:

— Но я должна заметить: в последнее время стали происходить весьма неприятные события. Если появление здесь спиритистов, спиритисток, шаманов, заклинателей поможет разъяснить ситуацию, то глупо отказываться от помощи. Боже, как здесь душно. — Аделаида пошатнулась и едва удержалась на ногах. Подскочивший Кондрат успел поддержать ее.

— Должно быть, от печного жара, — все так же спокойно проговорила Аделаида, благодарно улыбнувшись Кондрату Ивановичу. — Я, пожалуй, присяду.

— Какой жар? — возмутилась Лариса Макарьевна, плотнее укутываясь в лисье манто. — Здесь холод собачий. Голландку топили приблизительно в четыре утра, она давно уже остыла. Просто удивительно, как за три дня промерзания до костей я все еще обхожусь без постельного режима. Уверена, скоро слягу с воспалением всего организма.

Лариса была права: единственный способ отопления, голландка, не слишком хорошо справлялась со своей задачей. Во всяком случае, та часть печки, что выходила на второй этаж, оставляла комнаты Лары, Дели и Кондрата прохладными.

Все попытки Ларисы Макарьевны уговорить Романа Владимировича установить электрический котел, непременно натыкались на глухую стену непонимания со стороны барона и активный протест Иконы, чье ретроградство граничило с безрассудством. «Это история, ее необходимо сохранить», — вторил дядюшке несносный мальчишка, его племянник.

— Мы не можем топить слишком часто, — прогудел Кондрат Иванович. — Дрова необходимо приберечь на зиму, а деньги мы вынуждены экономить. А в вашей городской квартире, должно быть, уютно, тепло — рай земной.

— Деньги, деньги, — поежилась Лариса, пропустив «тонкий намек» мимо ушей и, обращаясь к более приятному для нее собеседнику, заметила. — Когда-то у тебя, Роман Владимирович, все было по-другому; и деньги были, пока твой бизнес не прогорел… Пока ты не приобрел этот ужасный дом вместе с необязательными знакомствами, — она покосилась на Кондрата, а затем на Аделаиду. — Я имею в виду Рубцова.

— Все началось по-другому, — возразил Кондрат, — с того момента, как проклятая книга дьяка Лютого попала в руки Романа Владимировича. Вот тогда-то и бизнес прогорел, и деньги вышли, и много чего за прошедшие десять лет случилось.

Первым о мистической связи книги со всеми бедами барона заговорил Андрик. Племянник Кондрата был уверен: никому из окружения Гальтского не удастся избежать беды. Все мечты, все стремления превратятся в пустоту, цели окажутся недостижимыми, потеряется смысл, счастье станет невозможным. Приняв фамилию, Гальтский обрек себя, и тех, кто рядом на безуспешную войну с проклятием. Андрик говорил: «Мы лишились права, данного нам от рождения — быть собой».

Парнишка так увлекся предметом заклятий и проклятий, что заставил поверить в них своего дядю. Настроение взрослого серьезного человека передалось и другим членам тесного сообщества. Только Аделаиде еще удавалось придерживаться границ здравого смысла, но и она постепенно сдавалась перед натиском обстоятельств. Атмосфера, царившая в доме после гибели Рубцова, действовала угнетающе, отягощая душу и омрачая мысли.

Нечаянное упоминание о книге заставило всех вздрогнуть и испуганно оглянуться на скрипнувшую дверь, словно оттуда вот-вот должен был появиться грозный призрак дьяка Лютого. Барон замер. Ледяные змейки ужаса скользнули по волосам, обвились вокруг шеи, мешая дышать. Аделаида Денисовна первая пришла в себя:

— Сквозняк, — сказала она. — К сожалению, я не застала начало событий и не могу похвастаться столь долгим знакомством с Романом Владимировичем, как Кондрат Иванович и Лариса Макарьевна, однако…

— Конечно, — скривив губы, прервала Аделаиду Лариса Макарьевна. Она смотрела на невесту барона с презрительным прищуром, словно спрашивая, что барон нашел привлекательного в тридцатитрехлетней, мужиковатой особе? Неужели мужчин привлекают двухметровые женщины из бывших или неудавшихся баскетболисток? Неужели можно считать красивой эту ужасную стрижку, делающую голову похожей на раздувшегося от ярости ежа? Или, возможно, мужчинам нравятся металлические голоса завучей сельских школ?

— Однако, и впрямь, кажется, прохладно. — Аделаида перехватила взгляд Ларисы и отвела глаза. Она старалась избежать скандала, ей хватало эмоций без истерик Ларисы.

Кондрат плотнее закрыл форточку и прикоснулся ладонью к округлому боку голландки.

— Чуть теплая, — уныло произнес он.

Роман Владимирович смотрел остекленевшими глазами в угол, где лежали три полена, приготовленные на завтрашний день, и почерневшая от сажи кочерга.

— Может быть, хоть одно поленце? — хныкающим голосом попросила Лариса Макарьевна.

— А, может быть, и не одно, — неожиданно для всех поддержал Ларису Кондрат.

— А, может быть, и не только поленца, — задумчиво сказала Аделаида.

— Вы с ума сошли? Опять старая песня? Сколько можно говорить об одном? — Роман Владимирович в ужасе схватился за щеку, точно у него внезапно разболелся зуб. — Вы предлагаете сжечь книгу? Вы с ума сошли! Это же подарок друга…

— Хорош друг! — взвизгнула Лариса Макарьевна. — Подарил такую жуть. Все эти годы он спокойно смотрел, как твои дела приходят в упадок, а сам радовался.

— Ну…

Слова Ларисы Макарьевны разбудили убаюканные дружбой с Рубцовым сомнения. Роман Владимирович и сам не раз задавался вопросом, зачем Сергей преподнес ему книгу? Отчего так легко уступил дорогой душе коллекционера раритет? Зная о пристрастиях Рубцова к старине, особенно малоизученным, и тем более, неизученным источникам, невозможно поверить, будто этот человек так просто расстался с полученным в наследство единичным экземпляром своей коллекции. Какие цели он преследовал?

Роман Владимирович опасался прямым вопросом задеть чувства Рубцова и подступался к теме деликатно, с дипломатической тонкостью, напуская тумана, размывая смысл. Сергей либо молчал, либо пожимал плечами, считая ответ очевидным или необязательным.

Однажды, еще при жизни Рубцова, но, разумеется, в его отсутствии, Лариса Макарьевна завела ту же пластинку: «Зачем он подарил такую жуть? Почему желает тебе несчастий? В твоем возрасте вредно терпеть нахальство молодости. Когда все закончится?».

Андрик, сидевший в чулане и тайно лакомившийся вишневым вареньем, припасенным Ларисой Макарьевной для вечерних чаепитий, услышал разговор и вошел в комнату. На мальчика никто не обратил внимания. Когда он заговорил, на него посмотрели удивленно и встревожено, хотя Андрей всего лишь процитировал надпись на книге: «Передано ученику моему Дм. Гальтскому. Вручено ему по прибытию в Ф… С почтением к даровитой юности, Лютый Дьяк».

Андрей, копируя Рубцова, нервно передернул плечами и пояснил недоумевающему собранию: «Поскольку вы, Роман Владимирович, являетесь прямым потомком Дмитрия Гальтского, значит, книга — ваша». Резко развернувшись, он изобразил танцевальное «па», и довольно дерзко спросил, обращаясь к Ларисе Макарьевне:

«Что вас еще интересует, мадам? Кажется, вы просили пояснить, отчего Рубцов желает зла Роману Владимировичу? — Андрик театрально развел руки в стороны, распахнул глаза, выпятил нижнюю губу, всем своим видом демонстрируя крайнюю степень недоумения. — Странная постановка вопроса. Рубцов вернул хранившийся у него, но не принадлежавший ему предмет. Кажется, еще вы интересовались концентрацией неприятностей и временем их распада? Так вот: покуда книга не будет вручена тому, кому назначена в дар, покоя ждать — напрасный труд».

«Это Рубцов сказал?» — Лариса Макарьевна обиженно фыркнула.

«Это я говорю». — Андрик смотрел внимательно и серьезно.

Аделаида Денисовна подошла к Андрею, присела на стул и взяла его руки в свои.

«Ты действительно так думаешь? — спросила она спокойным ровным тоном. — Ты ведь не намереваешься испугать нас до смерти ради любопытства?»

«Вас, конечно, нет, — улыбнулся мальчик и, осторожно высвободив руки, смущенно спрятал их за спину.

«Но как мы выполним требование?»

«Не знаю, — признался Андрей уже без всякой сценической наигранности. — Дмитрий Гальтский умер в тысяча восемьсот девяносто девятом году, если верить надписи на надгробье. На момент смерти ему было пятьдесят девять лет. Почему Лютый не передал ему книгу, если была возможность — неизвестно. Зачем, какими путями она оказалась в семье Рубцовых — тайна».

Из мира воспоминаний Гальтского выдернул звонкий голос Ларисы:

— Друг называется! Таких друзей…

— Сережа не желал мне зла, — твердо ответил Роман Владимирович. — Он просто не знал о моих проблемах. Он бы непременно помог. Сергей был человеком великодушным. Не надо говорить о нем плохо… Не принято так о покойниках. А от тебя, Кондрат, я такого совсем не ожидал. Рубцов к тебе всегда очень хорошо относился, а ты…

— Может быть, — зарокотал Кондрат Иванович. — Но подарок это не сам человек, от подарка я предпочел бы избавиться.

— Тем более, Рубцов теперь вряд ли обидится. — Аделаида Денисовна смотрела в окно, тихо и задумчиво улыбаясь.

— Вот, как мы поступим, — Роман Владимирович поднялся, оглядывая всех строгим, спокойным, без тени нервозности, взглядом. — Забудем этот разговор. Я не могу всерьез принять ваше предложение. Намереваюсь считать его шуткой.

В угрюмых лицах собеседников Гальтский прочитал протест.

— Упрямцы, — он укоризненно покачал головой. — Нельзя же во всех несчастьях обвинять обычный предмет. Неужели вы думаете откупиться от бед сожжением единственного экземпляра ценной книги? Нет, мои хорошие, боюсь, таким способом нам не решить проблем.

— Реши другим! — воскликнула Лариса Макарьевна и повелительно топнула ножкой. — Я предлагаю избавиться от жути навсегда самым решительным образом.

Гальтский погрозил пальцем и улыбнулся.

— Нет, Ларочка, нельзя уподобляться варварам даже при таких обстоятельствах. Книга бесценна.

— Все имеет цену, — вмешалась Аделаида. — Я предлагаю ее продать. Мне кажется, она заинтересует коллекционеров или историков.

— Продать подарок? — удивился барон. — Нет, подобное предосудительно.

— Напрасно. Деньги не помешали бы в хозяйстве, — хмыкнула Лариса Макарьевна. Осознав, что вдруг оказалась на стороне Аделаиды, тут же внесла свое предложение: — Предлагаю подарить музею. Пусть там лежит.

Кондрат нахмурился, опустил голову и заговорил, лишь почувствовав вопросительные взгляды.

— А перестанут ли действовать проклятия? — прогудел он. — Если механизм уже запущен? Отдав источник в другие руки, мы рискуем навлечь беды на совершенно незнакомых людей, да и свои вряд ли отменим или отсрочим. В довершении всего, лишимся шанса исправить ситуацию. Не лучше ли держать книгу там, откуда ее можно в любой момент изъять, в случае необходимости?

Немного помолчав, выдержав глубокомысленную паузу, все одобрительно кивнули.

— Мы зароем ее в саду, — заявила Лариса Макарьевна. Она решительно встала, намереваясь приступить к осуществлению плана немедленно.

— Нет, нет, — сказал Гальтский. — Ничего мы не будем закапывать, зарывать, хоронить. Я обещаю исполнить все наилучшим образом. Дайте только время.

— Как раз, со временем у нас туго, — угрюмо пробурчал Кондрат.

Барон весело рассмеялся:

— Кондрат, голубчик, позволь хотя бы кофе допить.

Насладившись ароматным напитком, Роман Владимирович, медленно прошелся по комнате, разминая ноги и, хитро поглядывая на застывшую в ожидании компанию.

— Поверьте, друзья мои, я придумал забавный тайник. Он сможет обмануть все проклятия. Доверяете ли вы мне?

— Доверяем, доверяем, — быстро проговорила Лариса Макарьевна, давая понять — срок рассуждений истек.

Барон улыбнулся и подмигнул Кондрату. Но, как только Гальтский перешагнул порог, улыбка исчезла, оставляя на лице тень тревоги.

***

«Разговор за столом получился крайне мрачным, — думал он. — Сплошные нервы. Так язву можно заработать. Вот, пожалуйста, уже легкое недомогание наблюдается. Как они накинулись на книгу! Взрослые люди, а ведут себя, как дети».

Гальтский не испытывал большой симпатии к подарку Рубцова, но при жизни дарителя избавиться от него не посмел. А сейчас, при странно сложенных обстоятельствах, об уничтожении или удалении книги не могло быть и речи. Отдать дань малодушию, признаться в суеверном страхе — позор, бесчестие. Разве не трусость худшее из всех зол? Необходимо запрятать книгу под замок, а ключ спрятать.

«Да, именно так. Если кто-то и скажет, мол, Гальтский-то струсил, так честно признаюсь: простите великодушно, господа, осторожность никогда не бывает напрасной. Хорошо геройствовать, рискуя одним собой, а вокруг меня люди… А мысли, однако, дурные, нервные, тесные. — Роман Владимирович остановился и болезненно поморщился. — Неужели, впрямь язва? Ну, полно тебе, Роман, нудить. Что ты, право слово? Сделай дело, а после болей на здоровье».

Гальтский еще раз повторил про себя нелепую фразу, усмехнулся и пошагал вверх по лестнице в библиотеку.

Это было большое помещение, выходившее окнами в сад. От окон к центру комнаты тянулись стеллажи, вдоль стен стояли громоздкие шкафы, обитые плотной тканью, давно потерявшей свой изначальный цвет. В углу, притиснувшись вплотную к шкафу, притулился высокий узкий ларь, при необходимости служивший столиком для писем.

Барон любил книги и мог засиживаться в библиотеке с утра до вечера, листая страницы, размышляя над судьбами людей, вспоминая сюжеты своей жизни, большая часть которой уже скрылась за шторой лет. Иногда ему казалось, будто прошлое возвращается: такими яркими и зримыми являлись ему картины памяти.

«Старость приближает прошлое и удаляет будущее, — сказал однажды Рубцов. — Мы должны бояться делать подлость, иначе рискуем очень скоро встретиться с ней лицом к лицу».

Здесь, среди книг, в окружении воспоминаний, Роман Владимирович чувствовал себя спокойно и уютно. Единственное, чего барон побаивался — это удушливой тоски, сжимающей сердце всякий раз, когда он поворачивался к окну и видел торчащие из земли фрагменты бывшего особняка Гальтских. Они напоминали старинные покосившиеся надгробья на заросшем кладбище. Впечатление усилилось, когда Рубцов привез в сад два «всамделишных», по словам Андрика, ритуальных памятника. Один из них был «временно экспроприирован» с могилы старика Гальтского, отца последнего барона, Дмитрия, другой принадлежал управляющему имением Александру Иконе, прадеду или прапрадеду Кондрата; эту тонкость знал Андрик, а Кондрат Иванович мало обращал внимания на детали, не относящиеся к реальной жизни.

«Для реставрации», — коротко пояснил Рубцов. Надо ли говорить, что такой гость приносил множество хлопот и далеко не всегда приятных забот, позволяя себе слишком много вольностей? Намерения свои он держал при себе, а, приняв решение, ставил хозяина перед фактом, считая обсуждения излишними.

Роман Владимирович редко перечил своевольному гостю, но взятые с могил и установленные в саду печальные ангелы вызвали бурю протеста. Впрочем, он не решился высказать претензии вслух. Обида вскоре простилась, а после гибели Рубцова растаяла вовсе, а два надгробья так и остались в саду.

Приходя в библиотеку, Роман Владимирович первым делом опускал жалюзи, загораживаясь от макабрического пейзажа, созданного временем и капризом Рубцова. Так же поступала и Лариса Макарьевна, забегавшая в книжную комнату перевести дух после очередной перепалки с Аделаидой.

Аделаида, Андрик и Кондрат с завидным хладнокровием всегда поднимали реечные шторы к самому потолку. Для Андрика и его дяди мрачная запущенность сада были делом привычки. Аделаида считала себе слишком практичной женщиной: она не одобряла «дикую выходку безумца Рубцова», но удерживалась от критики, осознавая себя пока еще только гостьей.

Прошло пятнадцать минут томительного ожидания.

— Видимо, далеко прячет, — сказал Кондрат Иванович, нарушив молчание.

— Что он задумал? — с тревогой произнесла Лариса Макарьевна. — О каком тайнике говорил?

— Думаю, Роман Владимирович намекал на старый ларь, сколоченный моим дедом из церковных икон, — ответил Кондрат Иванович и, немного погодя, пояснил: — Не глумления ради, а для спасения.

— Я пойду и потороплю его, — предложила Аделаида Денисовна.

— Мы все пойдем, — решила Лариса.

Поднявшись на второй этаж, они тут же услышали глухие стоны. Первой в библиотеку ворвалась Лариса Макарьевна. Ее громкий вопль, срывающийся, переходящий в стенания, непременно переполошил бы всю деревню, останься в ней люди:

— Уби-и-и-и-ли!

Гальтский лежал на полу, у книжного шкафа, скорчившись, словно дите в утробе матери. От крика Ларисы барон конвульсивно дернул головой и застонал. Он попытался подняться, упал и неловко перекатился с боку на бок.

— Скорую! — скомандовала Аделаида. — Кондрат Иванович, уложите Романа Владимировича на диван, а я…

Роман Владимирович открыл глаза. Его взгляд был затуманен переживаемой болью и страхом.

— Не надо врача, — чуть слышно просипел он. — Нельзя врача. Кондрат сам… Ой, Кондрат, скажи им, чтобы ушли. Мне дурно. Уйдите!

Кондрат Иванович без церемоний вытолкал из комнаты взволнованных женщин, пообещав справиться с недугом барона без посторонней помощи. Кондрат не сомневался в диагнозе — отравление.

***

Вернувшись в комнату, служившую и гостиной, и столовой, а по заведенному определению — в переднюю, Лариса Макарьевна опустилась в старое кресло, задвинутое в угол, и заплакала. Она закрыла лицо ладонями, будто желая утаить от равнодушной Аделаиды свои горькие слезы.

Случай с бароном произвел на Аделаиду Денисовну не меньшее впечатление, но она мужественно сдерживала эмоции и старательно отводила взгляд от кресла, где сидела Лариса.

Прошел час или полтора. Из угла комнаты доносились квохчущие звуки. Все это время Аделаида молча выслушивала слезливые упреки в свой адрес и, отвернувшись к окну, ощипывала листья герани.

Гальтский ошибался, полагая, что Лариса не догадывалась о мимолетной влюбленности в нее барона. Женщина неглупая и наблюдательная, она точно угадала момент вспышки чувства и момент угасания — исход прогнозируемый. Она готовилась к подобному развитию событий, поэтому восприняла роковой удар мужественно. Лариса Макарьевна прекрасно понимала: в любви зрелость, со всей своей мудростью и жизненным опытом, всегда проигрывает первый бой с молодостью. Но первый бой, как известно, не исход всей битвы.

К тому же, Лариса очень любила порисоваться, а для этого просто необходима маленькая любовная драма, придающая одинокой женщине уважаемого возраста шарм загадочности.

В смерти Рубцова, отсрочившей день свадьбы Романа с Аделаидой, Лариса распознала намек судьбы на благоприятный шанс. Ей до смерти хотелось стать баронессой и носить титул, как носят роскошные меха — с достоинством, без крайностей дешевого пафоса и напускной скромности. Теперь наступило время, назначенное судьбой.

— Нельзя, — всхлипнула Сопшина-Мазурко, — нельзя быть такой безучастной! Надо звонить в скорую. Он может умереть. У него уже пена изо рта пошла… Пока мы тут ждем, Роман может… — Лариса Макарьевна не выдержала душевного напряжения и громко разрыдалась.

— Я вас уверяю: все будет в порядке, — холодно ответила Аделаида, с нетерпением глядя на дверь, за которой послышались шаги.

— Какая жестокость, — запричитала Лариса. — Будь я на твоем месте…

— Кондрат! — Аделаида бросилась к вошедшему, но на половине пути остановилась и уже более спокойно спросила: — Кондрат Иванович, что с Романом Владимировичем? Ему лучше?

— Все в порядке. День-два он еще будет чувствовать слабость. В его возрасте любой резко возникший сбой в организме влечет за собой долгий восстановительный период. Сейчас он уснул. Повременим его тревожить. Кстати, вот книга.

Кондрат положил странный, похожий на большой плоский камень фолиант на край стола.

— Гадость! Сжечь! — взвизгнула Лариса Макарьевна. — Немедленно!

То ли под воздействием вибраций голоса, то ли от неловкого взмаха руки Кондрата, проклятая книга дьяка Лютого тяжело шлепнулась на пол и, ударившись корешком, раскрылась.

На желтой странице крупным, витиеватым почерком было написано:

«Позор разорения падет на голову детей ваших, посмевших предстать великими. Накопленное трудами праведными уйдет водой в песок, едва коснутся они имени светлого».

— Сжечь! — крикнула Лариса.

— Подождите, — Аделаида подняла книгу и снова положила ее на стол. — Странная фраза. Это, насколько я понимаю, первое проклятие, поскольку с него, собственно, и начинается содержание.

Кондрат кивнул:

— Если подумать, то проклятие сбылось. До того, как Роман Владимирович принял родовую фамилию, дела его, как мне говорили, шли очень даже неплохо. И вдруг всё переменилось: финансовые успехи превращались в неудачи, а долги заметно удваивались — он разорился.

— Сжечь!

— Да подождите вы! — прикрикнула Аделаида.

Лариса Макарьевна посмотрела на нее удивленно. Кондрат перевернул страницу.

— «И пострадает преданный тебе первым, — прочел Кондрат. — И пострадает тот, кто приближен будет к преданным тебе».

— Как вы считаете, Кондрат Иванович, о чем это? — Аделаида, преодолевая легкий трепет, прикоснулась к странице.

— О собаках, — пожал плечами Кондрат. — Здесь же четко определено «преданный тебе». Помните, они отравились. Симптомы упрямее фактов. Я хорошо знаю…

— Какие собаки? — всплеснула руками Лариса Макарьевна. — Мы говорим о человеке, о Романе Владимировиче.

— А я думаю, речь идет о Рубцове, — нетерпеливо перебила Аделаида. — Я понимаю, Кондрат Иванович, вы не жалуете людей, не находите их достойными эпитета «преданный», но по-моему, Рубцов был хорошим другом Роману Владимировичу и пострадал гораздо сильнее, чем собаки.

— Тьфу ты, пропасть! — Лариса Макарьевна выкарабкалась из низкого, проваленного до самого пола, кресла и пересела на стул. — Как, — объясните мне! — книга, написанная сто с лишним лет назад, каким-то сумасшедшим дьяком, может угадывать события, происходящие в наше время? Как? Ладно, книга может: на то она и проклятая. Допустим! Тогда, какого черта вы заладили: собаки, Рубцов, Рубцов, собаки? Кто вам вообще сказал, что проклятие, сбывшись, перестает действовать? Оно имеет полное право вступать в содружество с другими, следующими по списку проклятиями.

Кондрат и Аделаида переглянулись.

— Верно, — сказал Кондрат Иванович.

Аделаида промолчала. Ей вспомнилась одна из бесед с Андриком. Невеста барона была, пожалуй, единственным человеком, способным без удивления или унизительного умиления выслушивать почти взрослые, и уже потому казавшиеся многим странными, размышления мальчика. Этим она расположила к себе паренька, он мог доверить Аделаиде то, о чем предпочитал молчать даже в присутствии родного дяди.

«Я полагаю, призрак дьяка реально существует, — сказал однажды Андрик.

«Призрак и реальность — разные понятия», — ответила Аделаида.

«Не думаю. У реальности множество толкований, не все из них нам известны. Призрак вовсе не обязан повторять образы, порожденные нашей убогой фантазией. Он не подписывал правил, диктующих всем призракам иметь обязательно зримый для нашего восприятия облик или узнаваемую форму. Мысль, до момента физического воплощения, не имеет формы, но именно мысль порождает то, что зримо».

Аделаиде нравился Андрик. Он умел заинтересовать, возмутить, смутить, запутать; он заставлял думать и задавать вопросы.

«Мысль принадлежит человеку. Ты считаешь нашего призрака мыслящим?»

«Сам призрак — мысль. Мысль, не нашедшая воплощения при жизни человека, в чьей голове она возникла. Теперь заблудившаяся мысль ищет другую форму».

«Другую голову?» — Аделаида Денисовна старательно пыталась вникнуть в суть беседы.

«Можно и так сказать, — согласился мальчик. — Но, видите ли, мертвая мысль никогда не будет иметь настоящего воплощения. Она способна вдохновить на дела, но что-то сделать сама по себе — нет. Например, если некоего Васю Пупкина постоянно донимают музыкальные мысли Моцарта, то, возможно, при известных усилиях, Вася станет музыкантом. Но ему никогда не стать великим Моцартом».

«А если он гениален?» — рассмеялась Аделаида.

«Он создаст свой шедевр и станет великим Пупкиным».

«Андрик, причем здесь Моцарт?»

«Он не при делах вовсе. Наш призрак совершенно не виновен».

«Я не понимаю тебя, Андрей, — призналась Аделаида. — Ты мог бы объяснить чуть проще?»

«Наверное. Я должен подумать. У вас есть время?»

«Конечно».

Андрик посмотрел на нее и широко улыбнулся.

«А вы славная. Если проще, то выглядеть это может примерно так: призрак дьяка, не будучи мыслящей материей, да и материей вообще, мстит за обиды, нанесенные во времена, далекие от нас и наших воспоминаний. Действиями призрака руководит эмоция, преобладавшая в душе некогда живого человека. Ничего ужасного, если последней сильнейшей эмоцией не был страх или ненависть».

«Ты говоришь о мести, насколько я могу понять?»

«Не более чем предположение. Допустим, между предком Романа Владимировича, Дмитрием Гальтским, и Лютым произошла размолвка, то есть, возникло чувство, находящееся вне пределов дружбы. Тогда мы можем объяснить, почему книга, назначенная в дар Дмитрию, ему не досталась».

«Но какое отношение к возможной ссоре имеет Роман Владимирович? Почему он должен пожинать плоды давнего раздора?»

«Он носит фамилию обидчика по праву крови. Кто знает: возможно, мертвый не способен мстить мертвому. Возможно, дух Лютого не знает смены поколений, не ведет счет времени, не узнает лиц, ориентируется только на запах крови, родственной крови обидчика. Месть слепа. Соприкоснувшись с книгой, содержавшей часть души Лютого, Роман Владимирович разбудил дремавшее зло и запустил механизм проклятия рода».

«Андрей, фантазии заманчивы, — улыбнулась Аделаида. Она хотела погладить мальчишку по голове, но одернула руку. Подобный жест мог обидеть собеседника. — Призраки? Андрей, тебе ли верить в предрассудки? Призраков не существует».

Андрик усмехнулся.

«Отрицая или соглашаясь, мы руководствуемся своим жизненным опытом, своими воззрениями, знаниями, полученными в качестве науки или наставлений от других. Довольно странное явление: мы доверяем несовершенным суждениям, а правильнее было бы им не доверять. Человек не обладает остротой зрения, точностью слуха, он не может видеть атом, не может слышать ультразвук, он не способен заглянуть в свой завтрашний день, постичь бесконечность, однако уверенно оперирует такими понятиями, как „когда и тогда“, „никогда-навсегда“, „может и не может“. Категоричность — одно из проявлений недомыслия».

«Андрик, ты меня пугаешь», — призналась Аделаида.

«Наверное, — мрачно согласился мальчик. — Ваш личный опыт твердит вам: дети не должны так разговаривать. Вас научили тому, что детская речь построена по-иному, она окрашена эмоциями и лишена аналитики. Но вы видите меня и слышите. Как мириться с такой странностью? Вам придется признать один из немногих вариантов: либо вы слышите не то, что я говорю, либо я не ребенок. Но я существую вне зависимости от ваших воззрений, опыта и желаний видеть привычное вам. Так же могут существовать призраки».

«Существовать? — Аделаида сделала слабую попытку поспорить с мальчиком. — Призраки не могут существовать. Взаимоисключение».

«Это не исключение, а слова, имеющие смысл в живом мире. Только в живом, но не там, где…»

«Предположим, предположим, — поторопилась согласиться Аделаида. — Есть идеи?»

«Пока нет. Мы не выяснили причину ярости Лютого, а, значит, не можем ее устранить. Наша единственная зацепка — памятник с могилы старшего Гальтского. Так говорит дядя Сережа. Он хочет добраться до сути».

«До чего? — Аделаида почувствовала холодок, пробежавший по спине. — До чего он хочет добраться?»

Андрик, как показалось Аделаиде Денисовне, смутился и неуверенно пояснил:

«Дядя Сережа обнаружил надписи на камнях, но прочесть их сейчас не представляется возможным: время разрушительно».

«Андрей, я слышала, Дмитрий Гальтский умер в Феодосии».

«Дмитрий? Нет, смерть застигла его за границей, но похоронен барон на нашем кладбище. Я знаю точно. В Феодосию он уехал из Полончаков, будучи еще совсем молодым, а сюда его перевезли для последнего упокоения. Но дядю Сережу не интересует могила барона Дмитрия. Куда интереснее захоронение старого Гальтского, папеньки Дмитрия… То есть, я хотел сказать, надгробье представляет интерес».

«Понятно. Откуда у Рубцова проклятая книга?»

«Она была в их семье еще до рождения дядя Сережи. С нее-то, собственно, началось его увлечение историей. Не думайте о нем плохо: Рубцов понятия не имел о последствиях дарения. Он просто исполнил волю Лютого, как исполняют завещанное».

Вернувшись из мира воспоминаний, Аделаида увидела склонившегося над книгой Кондрата. Он хмурился и морщился, пытаясь вникнуть в смысл предначертаний.

Лариса Макарьевна стояла рядом с Кондратом Ивановичем и нервно теребила лисье манто.

— Прекратите уже гипнотизировать книгу, — зло прошептала она. — Читайте вслух! Мы должны знать, к чему готовиться.

Икона нахмурился, что-то проворчал и медленно, против своего желания, прочитал:

— «Страшный кормчий, зря и видя корчи тела вашего, откроется оку вашему и улыбнется вам, и поманит вас. И страдания ваши столь велики, что рады вы кормчему так, как радуются истязаемые жаждою и гладом мору пришедшему, ибо это избави от жажды и глада».

— «Корчи тела». Напоминает сегодняшний случай с Романом, — прищурившись, заметила Лариса Макарьевна и мрачно добавила: — Книга довольно толстая, в ней проклятий ни на одну сотню лет хватит. Хотя, смотря с какой частотой они будут воплощаться… Я изменила свое решение о сожжении книги.

Кондрат смотрел на Ларису с изумлением и, кажется, ловил каждое слово. Оказывается, когда Лариса не вопит, то голос у нее становится довольно приятным.

— Да, — согласилась Аделаида, — книгу необходимо изучить и, думаю, лучше всего с поставленной задачей справятся люди, уже имевшие знакомство с подобными делами. Я продолжаю сомневаться в проклятиях, однако, консультация с представителями э-э-э… этой дисциплины, будем так говорить, может оказать нам существенную помощь. Во всяком случае, не окажется лишней. Продолжите, пожалуйста, Кондрат Иванович.

— «И не спастись от возмездия за грехи ваши ни вам, ни преданным вам. Острой… Здесь страница истлела, слово потерялось, — пояснил Кондрат и быстро дочитал фразу: — Пронзит чело ваше и в крови захлебнетесь вы».

Лариса Макарьевна устало вздохнув, присела на стул.

— Чушь какая! Разве можно пронзить чело? Это же лоб, кажется? Сердце — другое дело… но лоб? Чело можно разбить или… гадость, фу.

Невидящими глазами Кондрат Иванович уставился в окно, долго молчал, словно прислушиваясь к чему-то внутри себя. Через некоторое время он почувствовал тяжелые вопросительные взгляды и, наконец, счел нужным дать объяснение:

— «Быстро его поражает он в бляху косматого шлема, и пронзает чело». По-моему, это из Илиады Гомера, но я могу ошибаться. Я не помню, но, кажется, где-то читал… по-моему… или мне приснилось, или Андрик читал. Он же просто помешан на истории всякой. Так что, в принципе, чело имеет право быть пронзенным: с Гомером не поспоришь.

Очень может быть, Лариса Макарьевна поспорила бы даже с Гомером, однако грозный вид Кондрата охладил ее страсть к дискуссиям.

***

Еще в начале пути Марте мерещился огромный белокаменный особняк с балконами, террасами, бельведером, коринфскими колоннами и галереями. Мысленно переносилась она в большую гостиную, где на стенах, обитых расписной тканью, висели картины и портреты баронов Гальтских, в углах, скрывшись за жардиньерками, стояли ломберные столики, а в старинном зеркале, замутненном дыханием прошлого, если долго-долго вглядываться, можно было бы заметить беззвучно вальсирующие тени.

Воображение Марты легко рисовало расчищенные от опавшей листвы аллеи парка по-осеннему прозрачного и навевающего легкую дремоту даже на самую мятежную душу. Она представляла парадный вход, широкие мраморные ступени и смирно сидящих на высоких тумбах каменных гривастых львов.

Но с каждой новой встряской автобуса, попавшего колесом в очередную выбоину, романтическое восприятие вытеснялось предчувствием разочарования.

— Мы это заслужили, — безнадежно унылым тоном сказала Мартина. Она хмуро разглядывала выжженное поле сквозь запыленное еще с лета окно автобуса. — Вот ты какой, край земли.

— Пейзаж и вправду нерадостный, — согласилась Марта. Ее лирический настрой заметно угас. — Удивительно, до чего неподходящее место выбрал для жизни барон. Тут как-то поневоле начнешь верить в существование нежити.

Водитель оглянулся и что-то буркнул. Пассажиров в автобусе почти не осталось, и если бы не эти сумасшедшие дамочки, решившие на ночь глядя прокатиться до конечной, и белобрысый сорванец, болтающийся на поручне, как обезьяна на лиане, водитель давно бы уже развернул машину и успел засветло вернуться на автовокзал.

— Не понимаю вас, — задиристо откликнулся мальчишка, желая принять участие в разговоре и явно напрашиваясь на общение. — На мой взгляд, здесь просто великолепно.

Минут пять молодой человек, не умолкая, весело чирикал о том, что ему пятнадцать лет, что он мечтает разработать проект «Туристические тропы», что это очень выгодно и очевидно без всякого бизнес-плана; название проекта можно менять, но маршрут оставлять первоначальным, а проект «Русская готика» — просто вынос мозга и пополнение карманов; все уже почти готово, надо лишь отшлифовать доклад, доработать образ гида и получить денег.

— А деньги зачем? — Марта слегка ошалела от потока информации и многословия.

Мартина закрыла глаза и хмуро слушала болтовню мальчонки, иногда раздраженно сжимая губы.

— Странный вопрос: деньги всегда нужны, — бойко чирикнул юный собеседник. — Скажем, для проекта «Русская готика» необходимо старое кладбище немного подправить. Сейчас оно просто старое, грязное и заброшенное — тоже мне, диковинка — а нужен особенный колорит запустения с пылью, но без грязи. Дом Гальтских восстановить.

Мартина открыла глаза и посмотрела на мальчишку поверх очков.

— Гальтских? — переспросила она, неожиданно заинтересовавшись разговором.

Паренек кивнул:

— Имение и вообще Малые Полончаки — клад, огромный сундук с золотыми слитками. Лежит он на виду, и…

–… и никто его, кроме вас, не замечает, — усмехнулась Мартина.

Марта с упреком посмотрела на сестру:

— Мартина, так нельзя: он же ребенок. Ты не обижайся, дорогой, моя сестра хотела сказать, что задуманное тобой слишком сложно.

Мальчишке надоело болтаться на поручне, и, когда автобус тряхнуло на очередном ухабе, он ловко прыгнул на соседнее кресло и с веселым любопытством уставился на Мартину. Она равнодушно пожала плечами и отвернулась к окну.

— Послушай, дорогой, — Марта, покопавшись в сумке, достала шоколадную конфету и протянула ее пареньку, — а не знаешь ли ты чего о Гальтских, в разрезе, так сказать, твоего проекта «Русская готика»?

Отрок быстро проглотил конфету и покосился на сумку, в которой лежал пакет, наполненный конфетами в блестящих обертках.

— Когда я упомянул готику, то имел в виду вовсе не архитектурное направление проекта, а нечто иное, более сложное по восприятию. Например, Малые Полончаки. За простым названием скрывается тайна. Мы, млеем перед чужеземными загадками, чураясь собственных.

Конец ознакомительного фрагмента.