Теория исторического познания. Избранные произведения

Ольга Медушевская, 2016

О. М. Медушевская (1922—2007) – выдающийся российский философ истории, историк и источниковед, создатель научной школы Московского государственного историко-архивного института, автор более 200 трудов по теории и методологии истории, источниковедению, историографии, вспомогательным историческим дисциплинам. В книге рассматривается следующий комплекс проблем: теория и методология гуманитарного познания, становление и развитие источниковедения, источниковедческая парадигма в системе современного гуманитарного знания, история как когнитивная наука, проблемы исторической антропологии и исторической географии. Включены также работы, в которых представлена новая когнитивно-информационная модель образования. В формате PDF A4 сохранен издательский макет.

II. Источниковедческая парадигма в системе современного гуманитарного знания

Источниковедение: теория, история и метод

Постановка проблемы

Дискуссии новейшего времени в качестве центральной выдвинули проблему специфики наук о культуре и их альтернативности, с точки зрения исследовательской методологии, наукам о природе. Однако, вместе с тем очевидно, что если речь идет о возможностях научного познания как человеческого взгляда на мир, то эпистемология наук о жизни, о природе и о культуре представляет собой единый и целостный феномен. В любом случае главной остается проблема субъекта и объекта и их взаимодействия в ситуации исследования, познания и самопознания. Методология гуманитарных наук XX в. в процессе преодоления позитивистского подхода уделяла особое внимание проблеме субъекта. В центре внимания данного направления — гуманитарий, историк, который на основе своих мировоззренческих и профессиональных постулатов и представлений, личного опыта и способности к интерпретации исследует сложные структуры отношения человека к миру природы и миру культуры. Поэтому целесообразно более пристально рассмотреть парадигму, которая вновь обращает нас к феномену объекта гуманитарного познания. Взгляд с иной точки зрения всегда способствует более полному представлению о целом, в данном случае — о соотношении субъекта и объекта в гуманитарном познании. В этом состоит смысл современного обращения к парадигме источниковедения или, точнее, источниковедческой парадигме методологии истории. Источниковедение связано с формированием объективных оснований гуманитарного познания с позиций строгой науки. Оно обращено к реально существующим феноменам и к методу, с помощью которого логически выводится знание о том, что стоит за ними. «Сущность исторического, — писал Л. П. Карсавин, — легче и лучше всего улавливается в ограниченной области источниковедения, где нет соблазна отдаться на волю легкомысленных и шаблонных схем»^[63]. Источниковедение, конечно, с тех пор стало иным, но потребность в объективном познании сущности исторического несомненно не стала менее острой.

Размышления об основаниях строгой науки начинаются с определения ее объекта. В условиях становления науки о человеке, интеграции дисциплин этот вопрос особенно важен. Работа на стыке дисциплин, которой в науке придают сейчас важное значение, не может быть результатом простого сопоставления различных специальных знаний, справедливо отмечал Р. Барт, наблюдая процессы, происходившие в гуманитарных науках второй половины XX в.: в основе интеграции — вопрос об объекте, о новом языке, новом видении всего пространства гуманитарных наук^[64]. Представители разных наук отвечают на этот вопрос по-разному, и лишь постепенно формируются общие методологические основания единой науки о человеке.

Наука по определению как достоверное и систематизированное знание о действительности не может обойти молчанием вопрос о своем объекте. Предполагается, что он познаваем научными средствами, если существует как явление, имеющее определенные свойства: доступность наблюдению; стабильность (обусловливающая возможность повторного обращения); независимость от исследователя (процедура исследования не влияет на эти свойства). Разумеется, представитель любой науки исходит из общих методологических предпосылок относительности познания, но тем не менее в науках о природе реальность вещи в себе не оспаривается, а путь к познанию прокладывается благодаря совершенствованию методов и техники исследования. Не столь однозначна познавательная ситуация в науках о человеке. Что, собственно, может выступать в качестве реального явления, доступного для научного анализа? В исторической науке, как известно, непосредственному наблюдению доступно весьма немногое. Что же касается явлений человеческого общения, к которым широко прибегают науки, пользующиеся данными полевых исследований, то даже при условии фиксации явлений общения (устная история) или целенаправленного эксперимента (опросы, интервью и пр.) существуют огромные трудности познания, связанные и с интерпретацией полученных данных, и с возникающим взаимодействием субъекта и объекта (подчас, как отмечают этнологи, меняющихся местами). Вопрос о внешних проявлениях внутреннего мира человека — самый сложный вопрос гуманитарного познания, к которому со времен В. Дильтея не перестают обращаться наука и теория познания. И он сводится отнюдь не только к проблемам интерпретации.

Сложные познавательные проблемы выступают на первый план в том случае, когда мы ставим вопрос о феномене человечества и о будущем единой науки о человечестве. Человечество есть часть мирового целого, его особенная, наделенная сознанием часть^[65]. В свою очередь, оно может изучаться лишь как целое — эволюционное и коэкзистенциальное целое человечества. Как при таком подходе решается вопрос об источниках познания этого целого? Как представить целостную совокупность источников познания, адекватную данной познавательной цели?

Мы исходим из того, что науки о человеке (точнее, о человечестве) располагают объектом, отвечающим условиям научности познания. Этот объект доступен для наблюдения, стабилен и суверенен (т. е. отделен от познающего субъекта). Мы имеем в виду целостную совокупность произведений, созданных в процессе целенаправленной человеческой деятельности и служащих источниками познания (в традиционной терминологии — историческими источниками). Эти произведения (исторические источники всех типов, видов и форм фиксации) представлены в материальной форме. Как объекты исследования, они независимы от познающего субъекта, потому что созданы для других целей и в другое время; в своей совокупности отражают взаимодействие человека с природой, обществом, государством и другим человеком, реализующееся в глобальных рамках человеческой истории.

Важно подчеркнуть, что произведения, созданные людьми определенной эпохи (страны, среды, культуры), в момент их создания и последующего функционирования соотнесены между собой. Каждое из них может быть интерпретировано лишь с учетом этих системных связей. Данное положение еще недостаточно осознано и мало изучено. Любая наука — история, социология, психология — обращается к источникам социальной информации, но делает это, как правило, избирательно. Совокупность произведений, рассматриваемых как целостный системный объект, как исторический источник, является предметом источниковедения. Для источниковедения (как науки об источниках) эти произведения выступают и как объект, и как предмет изучения. Источниковедение исследует произведения, созданные людьми целенаправленно и осознанно, как целостный, внутренне взаимосвязанный объект, как совокупность с присущими данной эпохе (культуре) типологическими и видовыми свойствами, способами функционирования, особенностями информационного поля. Изучая свойства источников, источниковедение на реальной основе разрабатывает методы получения социальной информации различного рода, методы ее критической проверки и истолкования и формирует критерии оценки произведений как явлений культуры. Поэтому источниковедение для историка (социолога, этнолога и пр.) не только вспомогательная дисциплина, как это представлялось в рамках традиционной методологии истории, но самодостаточная область знания, наука об источниках. Она разрабатывает (пока еще не всегда целенаправленно) специфические теоретико-познавательные проблемы, имеющие фундаментальное значение. Поэтому гуманитарий должен ясно представлять себе, что такое источниковедение, его метод и перспективы развития. Источники составляют объективную основу гуманитарных наук как наук о человеке и его деятельности.

Объект и субъект исторического познания

Гуманитарные науки развиваются под воздействием сложных явлений действительности, отражая осознание человечеством новых для себя проблем и поиск путей их решения. Открытия, сделанные в специальных областях знания, вызывают изменения всей системы наук о человеке в целом. Источниковедение со своим методом также существует в общем пространстве гуманитаристики и также занято поиском конкретных ответов на общие требования времени. Поэтому прежде всего следует остановиться на общей ситуации в современном познании.

В XX в. стали очевидны глобальный характер и взаимосвязанность всех социальных процессов. Социальные факты новой реальности не находят непосредственного отражения в источниках традиционного типа — они требуют конструирования моделей явлений, а не их описания. Человеческая личность в условиях господства стереотипов массового сознания оказывается перед альтернативой утраты своей уникальности или острой борьбы за нее. Стабильная, в основном европоцентристская база источников информации, разработанная в предшествующие столетия, и соответствовавшие традиционным задачам методы ее исследования в новых условиях выявляют свою неполноту и несовпадение с задачами изучения того «молчаливого большинства», чьи настроения все сильнее влияют на ход социального процесса. Традиционные методы социальных наук требуют переосмысления.

Гуманитарные науки новейшего времени восприняли вызов времени как необходимость исследования не столько объектов, сколько взаимодействий и взаимовлияний человека и космоса, людей между собой. Понятно, что исследовать взаимодействия труднее, нежели объекты. Взаимодействие изменчиво, преходяще, с трудом интерпретируется, неадекватно отражено в источниках. Поэтому каждая из гуманитарных наук вынуждена заново осмысливать свой объект, расширяя возможности наблюдения взаимодействий. Социологи создают сложные модели взаимодействия индивида и социума (теория зеркального «я», теория социального действия и др.), историки — модели отношения историка как субъекта познания со своим (уже ненаблюдаемым) объектом. Резко возрос интерес к таким наукам, которые ставят процессы взаимодействия и общения в центр своих исследований (информационные науки и науки о языке, их интерпретационные аспекты). Выявилась главная теоретико-познавательная трудность гуманитарного познания: цель гуманитаристики — изучение человека, но ясно, что «человек как целое не объективируем… Нельзя спутать объективно предметное в человеке в эмпирическом смысле с ним самим как экзистенцией, открывающейся в коммуникации»^[66].

Действительно, наука о человеке стоит перед огромными трудностями его познания. Как познать человека, внутренний мир которого скрыт от внешнего наблюдателя, не объективирован? Он не может быть понят и объяснен с помощью индивидуального личного опыта самого исследователя. Возможность постигнуть Другого В. Дильтей считал одной из самых сложных теоретико-познавательных проблем. Как может индивидуальность Другого стать объектом научного, общезначимого постижения? Этот фундаментальный вопрос вновь и вновь возникает перед исследователем гуманитарного познания. «Каким образом жизнь, выражая себя, способна объективироваться? Каким образом она, объективируясь, выявляет значения, которые поддаются обнаружению и пониманию другим историческим существом, преодолевающим свою собственную историческую ситуацию?»^[67] Для ряда направлений гуманитарных наук новейшего времени центральной оказывается проблема выявления человеческих взаимодействий, их наблюдения и фиксации, интерпретации и анализа полученных данных.

Социология как наука, ориентированная на изучение, прежде всего, современного общества, располагает большими возможностями для такого подхода. Она вполне может включать в сферу своего наблюдения явления, происходящие здесь и теперь — в присутствии исследователя, и даже создавать ситуации, благоприятные для такого наблюдения. Это определяет особый интерес социолога к изучению социальных явлений и взаимодействий с помощью интервью, анкетирования, опросов и тому подобных методов и к возможностям технической фиксации процессов общения (устная история). Социальный индивид, который формируется и действует в условиях межиндивидуальных взаимодействий, оказывается в центре внимания. Феномен интеракционизма — межиндивидуального взаимодействия, общения, передачи сообщения — с начала XX в. анализируется в категориях социологии, психологии, информационных наук. Одна из интересных попыток анализа интеракционизма принадлежит П. А. Сорокину. Он определяет социологию как науку, которая изучает явления взаимодействия индивидов друг с другом, с одной стороны, и явления, возникающие из процесса взаимодействия, — с другой^[68]. В свою очередь, взаимодействия людей отражаются и реализуются в их поведении, находя выражение во внешних проявлениях, «доступных наблюдению и констатированию», что для Сорокина, строившего свою концепцию социологии как строгой науки, принципиально важно. Он стремится «свести до минимума» психологическую интерпретацию процесса общения, понимая всю ее сложность, и сосредоточиться на изучении «внешних, доступных наблюдению фактов и процессов». Сорокин ориентирован на использование возможности естественно-научной трактовки явлений общения. «Явление взаимодействия состоит из трех элементов, — пишет он, — индивидов, их актов (актов взаимодействия) и проводников». Его особенно занимает феномен проводников, с помощью которых осуществляется взаимодействие, — ввиду их реальности, объективированности и, следовательно, возможности наблюдения за ними. Проводники для передачи сообщения он классифицирует (хотя и не вполне логически последовательно). Среди них он различает звуковые, световые, механические, тепловые, электрические, вещественные, знаковые (гербы, татуировка) и, наконец, письменные. Как контактные звенья цепи проводников у него выступают и люди.

Попытка Сорокина представить в одном функциональном ряду явления («проводники»), имеющие различную природу, — физические, биологические, психологические и социальные — подчеркивает многоаспектность феномена взаимодействия, которое отнюдь не сводится к сумме его элементов. При выделении одного из них в качестве главного возникает опасность упрощенной трактовки данного феномена. Именно по этой причине многие оппоненты Сорокина указывали ему на излишнюю увлеченность поведенческими теориями в духе бихевиоризма. Об этом говорили историк Н. И. Кареев, философ И. И. Лапшин, социолог К. М. Тахтарев^[69].

Феномен поведенческих реакций на стимулы внешней среды действительно невозможно интерпретировать в рамках только естественно-научного, равно как и только гуманитарного подхода. Однако на том этапе, когда науки о природе и науки о культуре акцентировали внимание на своих различиях, а не на фундаментальной общности, данный феномен получал в альтернативных парадигмах неадекватную одностороннюю трактовку. В условиях данной гносеологической альтернативы сформировалось одно из важнейших новых направлений знания — наука об управлении и передаче информации^[70]. Не случайно возникли и столь значительные трудности в понимании природы основных для данного направления понятий (прежде всего понятия об информации).

Гуманитарные науки получили в XX в. огромный приток новых социальных, этнологических, антропологических данных, в первую очередь при изучении форм первобытного мышления и коммуникации, психоанализа. Мощным фактором развития общественных наук стало осознание роли масс в истории и политике. Внимание гуманитарных наук заметно концентрируется на изучении типологии социальных явлений, поведения и социальной психологии классов, сословий, групп и их лидеров. На абстрактно-теоретическом уровне моделируется способ формирования социокультурного типа — гипотетического индивида, его поведения, а также форм и методов его изучения. Выявляются все новые перспективы познания феномена индивида, социальных организаций и структур, факторов экономического, политического, идеологического влияния на поведение сообществ. Активизируется исследование феномена общения в нескольких направлениях. Одна из групп проблем и соответственно методов исследования связывается с интерпретацией феномена общения. Символический интеракционизм — как направление — главное внимание уделяет символическому содержанию взаимодействий: на вербальном и невербальном уровнях, на уровне понимания, расшифровки смыслов, соотнесения способов мышления и картин мира участников общения. Другая группа проблем обусловлена изучением картины мира индивида, его опыта. В интеракциональном мире, — считал известный философ и социолог А. Шюц, — а мир именно таков, представления индивидов изначально интерсоциализированы: в представлениях индивидов и их общении имеет место ряд факторов, формирующих различия структуры социального мира каждого из индивидов, способы типизации в конструктах повседневного мышления (я-мы-вы-они). В общении существуют различие и соотнесенность перспектив (то, что означает объект для одного индивида, не всегда то же самое в представлении другого; относительная адекватность системы релевантностей — совпадающие представления об объекте); различие способов обращения с вещами и людьми, привычек и нравов; социализированность распределения знаний, поскольку объем знаний индивидов различен. Соответственно, различны язык общения, имена, события. С помощью данного подхода становится очевидна необычайная сложность структуры повседневного мышления и неоднозначность ее интерпретаций.

Для новейшего времени, когда состояние массового сознания, общественных настроений и векторов их изменения стало играть решающую роль в развитии социальных конфликтов эпохи, вполне объясним интерес гуманитариев к проблеме повседневного мышления, к типизации, моделированию типов индивидов и моделей социального действия, стереотипов сознания и подсознания, которые разрабатываются социологами, а также этнологами, историками, экономистами, политологами, исследователями социальной и исторической психологии, ментальности, структур мышления. Это направление в социологии, берущее начало в трудах Ч. Кули и Д. Мида, нашло свое продолжение в теории социального действия Т. Парсонса. Следует подчеркнуть, что данное направление оставляет в стороне важную, а в категориях разрабатываемой в методологии источниковедения концепции фундаментальную черту человеческой личности — ее способность к творчеству и созданию произведения. Исследователи структур повседневного мышления, конечно, не могут абстрагироваться от вещественных реалий мира, действительности, но они рассматривают их как бы извне — не со стороны их создания, а со стороны их восприятия индивидом. Индивид формируется, существуя «в мире объектов с определенными качествами»^[71]. Вполне верно Шюц отмечает, что «объекты культуры — инструменты, символы, языковые системы, произведения искусства, социальные институты и т. п. — самим смыслом своим указывают на деятельность человеческих субъектов… Я не могу, — продолжает ученый, — понять объект культуры, не соотнося его с деятельностью, благодаря которой он возник». Шюц даже считает, что такой подход — основа постулата субъективной интерпретации в социальных науках: приходится выяснять, если рассматривается инструмент, «для чего он создан», а если рассматривается знак, символ, институт — «что он означает». Но в представляемой Шюцем концепции повседневного мышления вещи исследуются совершенно с другой стороны: как некий мир объектов культуры, воздействующий на индивида. В рамках данной социологической концепции мир объектов культуры, мир вещей предстает как абстракция, приобретающая самодовлеющий характер. Акцент делается не на том, как вещь создается человеком, а на том, как мир вещей воздействует на человека. Этот способ восприятия и его воздействие на психологию ранее анализировал Э. Дюркгейм, замечая, что вещи, созданные человеком, не абсолютно покорны нашим целям, но имеют свою логику развития. В свою очередь, социальная жизнь, которая таким образом кристаллизуется и отвердевает на материальных подпорах, тем самым внедряет нас в мир окружающих нас вещей и начинает воздействовать на нас извне^[72]. Действительно, мир, в котором индивид рассматривается вне того, что он создает или изменяет, но в котором он сам является объектом воздействия, может принимать в его глазах весьма причудливые очертания. Важнее подчеркнуть другое, негативное, следствие данного подхода, не психологическое, но гносеологическое: нельзя понять человека как личность. Ведь человек проявляется — отметим еще раз основной постулат методологии источниковедения — не в том, о чем он вожделеет или что стремится приобрести. Здесь он менее индивидуален, легче типологизируется. Вне того, что человек создал, ничего конкретного о нем, как о личности, сказать нельзя. Данное направление, разумеется, имеет свою познавательную ценность. Оно обращено к исследованию природы мира повседневности, взаимодействий людей, в которых формируется опыт индивида, складывается иерархия ценностей, представлений, типов поведения. Становится возможным выстроить модель того или иного социокультурного типа, соотнесение с которым, в свою очередь, объясняет поведение индивида как представителя данной группы, социальной среды, эпохи. Большие возможности данный подход открыл в середине 50-х годов и перед историками, когда в сферу исторических исследований было введено понятие ментальности. «…Это система образов, представлений, которые в разных группах или стратах, составляющих общественную формацию, сочетаются по-разному, но всегда лежат в основе человеческих представлений о мире и о своем месте в этом мире и, следовательно, определяют поступки и поведение людей»^[73].

Однако данный подход, как типологизирующий метод вообще, не объясняет личностного своеобразия. Шюц признавал, что «нам никогда не удается “схватить” индивидуальность человека в его уникальной биографической ситуации»^[74]. В чем причина этого? На наш взгляд, в том, что в своих установках и поведении индивид выступает как типичный представитель той или иной группы, соответствующей ментальности. Неповторимой личностью его делает только творческий процесс создания произведения. Такая постановка проблемы выводит нас на главную идею источниковедения. Но обратимся пока к другим аспектам современных гуманитарных наук.

Социальная и культурная антропология, изначально обращаясь к исследованию традиционных обществ и социокультурных общностей, находившихся на ранних ступенях развития, и позднее расширив область своих исследований, обогатила гуманитаристику новыми возможностями сравнительного подхода. При этом в центре внимания ученых прежде всего оказались типы организации социальной жизни, повседневного мышления, способов общения. Наиболее сложными явились проблемы методологии исследования феномена социальных взаимодействий, и прежде всего проблема интерпретации символики — явных и скрытых, вербальных и невербальных, осознанных и неосознанных знаков общения. «Этнология, — писал М. Фуко, — подобно психоанализу, ставит вопрос не о самом человеке, как он может проявиться в гуманитарных науках, но об области, которая делает вообще возможным знание о человеке; подобно психоанализу, она пересекает все поле знания, стремясь в своем движении достичь самых крайних его пределов»^[75].

Развитие социологии и этнологии высвечивает новые стороны гносеологической проблемы соотношения субъекта и объекта в гуманитарном познании. На основании данных полевых исследований, опросов и интервью, в ходе которых накапливается конкретное новое знание, по существу, трудно говорить о строгом разграничении субъекта и объекта. Эти методы не предполагают отстранения субъекта от объекта: наблюдатель непосредственно включен в общение и, со своей стороны, в процессе общения влияет на результат. Та же проблема возникает в полевых наблюдениях этнолога. Здесь исследователь и исследуемый поочередно меняются ролями или являются и тем и другим одновременно. Поле взаимодействия оказывается подвижным, меняющимся, нераздельным. Таким образом, социокультурная реальность переосмысливается в процессе вербальной коммуникации, утрачивая однозначность объективных характеристик. Своеобразные интерпретации этой общей познавательной ситуации гуманитарного знания представлены в современных трудах по проблемам методологии исторического исследования. Очевидно, что трудности познания жизненного мира людей настоящего времени при изучении прошлого еще более увеличиваются: сложнее восстанавливать утраченные с реальностью прошлого (от которой остались лишь неоднозначно трактуемые следы событий и явлений) взаимосвязи.

Историческая наука новейшего времени оказалась перед необходимостью выработать прямые ответы на те вопросы, которые не вставали перед обществом ранее, и причем сделать это быстро. В противном случае ей не удалось бы сохранить, и тем более приумножить, свой престиж. Поле исторических исследований расширилось как в пространстве (весь мир вместо ойкумены Средиземноморья), так и во времени, что предполагает иное видение исторических явлений и процессов. Исходя из задач, которые поставила глобальная социальная реальность послевоенного мира перед наукой, необходимо было кардинально пересмотреть основу профессионализма самой науки. В наследство досталась традиционная и хорошо разработанная научная база источников и фактов, в целом адекватно отражавшая европоцентристскую концепцию исторической науки и отвечавшая ее задачам. В той исследовательской ситуации совпадали задачи историографии, методы отбора и изучения источников, проверки достоверности фактов (прежде всего политической, дипломатической, психологической и событийной истории). Представления о ходе истории как ученых, так и авторов изучаемых ими, по преимуществу нарративных, источников в чем-то существенном были конгениальны, и потому методы научной критики позволяли достичь желаемых точности и искренности свидетельств. Это создавало определенный психологический имидж ученого и формировало его позитивный образ в общественной психологии. Осознание новой реальности, которая зарождалась далеко за пределами географических и культурных рамок традиционной науки, все изменило.

Осмысление процессов, происходивших в качественно новом мире после Первой мировой войны, стало центральной проблемой гуманитарных наук, каждая из которых шла своими путями. Усилилась критика позитивистской парадигмы. Субъективными препятствиями на пути нового исторического мышления стали стереотипы в сознании самих историков. В них виделось тогда чуть ли не главное препятствие для перехода историографии на новый уровень. Борьба за исторический синтез, против описательности, за становление и развитие концепции глобальной и всеобъемлющей, тотальной истории принадлежит к числу ярких достижений гуманитарной мысли новейшего времени^[76]. На возникающие вопросы традиционные источники не имели прямых ответов. Поэтому на первый план выдвинулась проблема критического пересмотра отношения между историком, источником и историческим фактом.

Борьбу за становление исторической науки нового типа возглавил основанный в 1929 г. Л. Февром и М. Блоком журнал «Анналы», сыгравший выдающуюся роль в методологии истории. Узость проблематики традиционной историографии, ограничение источниковой базы письменными документами ранних эпох европейской истории, упрощенное представление об историческом факте стали мишенью острых критических суждений. Л. Февр оспаривает возможность буквального следования знаменитой формуле Ланглуа и Сеньобоса о том, что история пишется по документам, и если их нет, то нет и истории^[77]. Перед глазами ученых новых поколений постепенно вырисовывалась глобальная и тотальная историческая наука. «Эпитет “тотальный” предполагает, что историческая наука охватывает все стороны жизни человека и общества, в том числе и такие, которые, казалось бы, не имеют истории… т. е. те исторические реальности, которые с трудом поддаются изменениям с течением времени и выступают в истории в роли своего рода инертного заполнителя, балласта, а зачастую даже тормоза исторического движения. Речь идет о ментальных, демографических структурах, технологических приемах»^[78]. Начав с критического анализа позитивистских доктрин ремесла историка, ученые рассматриваемого направления поставили в центр научного исследования отношение субъекта познания к его объекту. «Анналы» перевернули историографию сочетанием трех основных идей, отмечает Ж. Ле Гофф и выводит на первое место «отношения между историком, историческим памятником и фактом истории»^[79]. В рамках данной концепции историк предстает как активная творческая личность: он ставит проблему, отбирает источники, интерпретирует их и к нему, «как опилки к магниту», подтягиваются необходимые данные документов^[80]. Мощная мысль ученого должна преодолеть молчание источников (по Ключевскому, «торжество исторической критики — из того, о чем говорят источники, догадаться — о чем они молчали») с помощью интерпретации, перекинуть мосты гипотез, преодолевая огромные пробелы в источниковой базе. Эти пробелы предполагалось заполнять прежде всего путем установления междисциплинарных контактов исторической науки с гуманитарными или даже естественными науками (например, при технической интерпретации археологических находок, о чем писали Л. Февр и М. Блок) — этнологией, исторической психологией.

Субъект истории создает новое видение, воспроизводит прошлый опыт в своем сознании^[81], создает свой объект^[82].

Глобальная история должна опираться на широкую, совершенно иную эмпирическую базу источников, нежели та, которой располагает историческая наука в настоящее время. Западная наука в ходе осмысления этой проблемы предложила два варианта ответа, в которых есть нечто общее: они как бы выводят решение этой проблемы за пределы собственно исторической методологии; один из подходов к проблеме глобальной истории — философский. «…Чтобы понять часть, мы должны прежде всего сосредоточить внимание на целом, потому что это целое есть поле исследования, умопостигаемое само по себе»^[83]. Другой подход — междисциплинарность, понятая в первую очередь как использование одной наукой данных, добытых другими науками. «Сосредоточить на одном и том же объекте взаимные усилия различных наук — вот наиглавнейшая задача из тех, что стоят перед историей, стремящейся покончить с изолированностью и самоограничением»^[84]. Вопрос о реальном объекте исследований, имеющих общую цель — становление глобальной истории и всеобщей науки о человеке, в обоих подходах остается тем не менее открытым.

Несомненно, данные подходы явились мощным стимулом для развития гуманитарных наук. Отметим, в частности, интересную концепцию коллективного труда «История и ее методы», в котором приняли участие выдающиеся ученые Франции, разрабатывавшие вопросы исторического метода. Издание, вышедшее под руководством историка и палеографа академика Ш. Самарана, имело целью представить методы исторической науки в их единстве, объединяющем то ценное, что накопил многовековой опыт исследования источников, подходами, ориентированными на реальность новейшего времени. Именно поэтому Ш. Самаран во введении к изданию обосновывал новую, более широкую трактовку фундаментального для исторической науки понятия «документ» (источник), при этом он стремился показать, что формула «история создается по документам» в данной интерпретации сохраняет свое значение^[85]. Проблемы собирания, хранения и исследования источников находятся в центре внимания авторов издания «История и ее методы». Об изменениях в развитии исторической мысли и менталитета историков во второй половине минувшего века говорят и другие ученые. Так, историк Ж. Дюби отметил некоторые сдвиги в отношении к проблеме источника как реального объекта исследования для историка. «У историков появилось стремление, — пишет он, — видеть в документе, в свидетельстве, т. е. в тексте, самостоятельную научную ценность»; по-видимому, возникло более ясное понимание того факта, что «единственная доступная им реальность заключается в документе, в этом следе, который оставили после себя события прошлого»^[86]. В этом высказывании, как видим, известное классическое определение источника как «следа» (Ш. Ланглуа) звучит без тени иронии.

Таким образом, гуманитарное познание новейшего времени проявилось в активном, настойчивом стремлении к преодолению позитивистской парадигмы. Она предстает как весьма наивное отождествление мира культуры с миром вещей, чувственно воспринимаемых объектов познания, как невозможность отделить явление от сущности. Критическое преодоление данного представления проходило главным образом на основе неокантианского противопоставления наук о природе и наук о культуре. Формула познавательной ситуации наук о природе (объект-субъект) в науках о культуре предстает в перевернутом виде (субъект-объект). В неокантианской парадигме субъект (историк, гуманитарий вообще) воссоздает в своем сознании новую реальность. Возникает эффект неразделимости субъекта и объекта, невозможности их логического размежевания. Место логических методов и исследовательских процедур, которые детально разрабатывались в позитивистской методологии, придававшей верификации знания принципиальное значение, занимают прежде всего эмоционально-психологические способности познающего субъекта (симпатия, сопереживание, способность воспроизведения утраченной реальности в собственном сознании). Итогом труда историка становится, по существу, новый образ прошлой реальности, новый интеллектуальный объект.

Данный подход к проблеме исторического познания и исторического творчества отнюдь не противопоказан гуманитарным наукам — он становится мощным импульсом для создания талантливых произведений современной культуры. Их ценность в том, что они являются новыми, современными интерпретациями прошлого, новыми объектами культуры. Неразделенность субъекта и объекта познания — главная идея данного подхода. Однако эта неразделенность имеет и негативную сторону: за кадром остается суверенный голос прошлого, если не поставить целью исследования оценку самодостаточности его социальной информации. Неразграниченность феномена культуры (произведения, источника) и его последующих интерпретаций в иной социальной реальности — такова познавательная ситуация гуманитарных наук с позиций философской герменевтики. Неразграниченность феномена культуры (как самодостаточного) и его меняющихся интерпретаций (в процессе восприятия и понимания) является в рамках данной парадигмы данностью. Соответственно разграничение феномена и интерпретации нереально, да и нежелательно, оно предстает как наивное упрощение^[87]. Отметим, что в данном подходе в центре внимания оказывается эмоциональное восприятие. Не случайно эта ситуация и рассматривается методологами прежде всего применительно к особому — высшему типу произведений — художественному творению^[88].

При таком подходе, однако, остается в стороне проблема критериев научности познания, логических категорий, в которых приращение научного знания может и должно быть показано в принятых научным сообществом параметрах. Дальнейшего исследования требует проблема неразделенности феномена и его восприятия. Ведь действительно существует то «непреодолимое впечатление расплывчатости, неточности, неопределенности, которое производят почти все гуманитарные науки…»^[89].

Источниковедческая парадигма методологии истории, которая рассматривается в данной работе, в своей философской основе несомненно преодолевает неокантианское релятивистское понимание проблемы «субъект-объект» познания. Она оказывается более близкой феноменологии, поскольку признает феномен культуры в качестве реального объекта, с одной стороны, и его восприятие познающим субъектом — с другой. Однако данная парадигма, в отличие от феноменологии, по-своему решает проблему «субъект-объект». Для нее не свойственно видение этой проблемы как «заколдованного круга» (как, например, у П. Рикёра). Напротив, проблема приобретает логическое и достаточно ясное решение.

Противоречивость познавательной ситуации в гуманитарных науках остается предметом пристального внимания методологов и историков науки. Преодолеть релятивистский подход стремятся феноменология и философская герменевтика. Феноменология рассматривает оба компонента — и феномен, существующий в реальности, и его восприятие познающим субъектом. «Надо решительно выйти из заколдованного круга субъект-объектной проблематики и задаться вопросом о бытии»^[90].

Феномены культуры и творчество познающего субъекта создают особое поле напряжения, характерное для данной познавательной ситуации^[91]. Субъект не просто наблюдает реальность (позитивизм), не только создает особую реальность, но достигает некоего синтеза, вслушиваясь в Бытие, и в поле напряжения, между двумя полюсами — феномена и исследователя, возникает момент высокого понимания. Отсюда возрастающий интерес и к историко-критической герменевтике, с одной стороны, и к философским проблемам интерпретации — с другой. Сначала произведение анализируется как часть реальности того целого, в котором оно возникло, и только затем воспринимается в реальности, в которой существует познающий субъект (два этапа источниковедческого анализа). В этом случае становится возможным синтез научного понимания и научного объяснения (источниковедческий синтез).

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

63

Карсавин Л. П. Философия истории. Берлин, 1923. С. 288.

64

Барт Р. Избранные работы: Семиотика. Поэтика. М., 1994. С. 413.

65

См.: Лаппо-Данилевский А. С. Методология истории. СПб., 1913. Вып. 2. С. 331.

66

Ясперс К. Смысл и назначение истории. М., 1994. С. 11.

67

Рикёр П. Конфликт интерпретаций: Очерки о герменевтике. М., 1994. С. 6.

68

Сорокин П. А. Система социологии. Социальная аналитика. Пг., 1920. Т. 1. С. 2. См. также: Сорокин П. А. Система социологии: В 2 т. М., 1993. Т. 1. С. 57.

69

См.: Сорокин П. А. Дальняя дорога. М., 1992. С. 248–253. (Диспут профессора Сорокина 1922 г.).

70

См.: Винер Н. Кибернетика и общество. М., 1958.

71

Щюц А. Структура повседневного мышления // Социологические исследования. 1988. № 2. С. 130.

72

См.: Дюркгейм Э. Самоубийство: Социологический этюд. М., 1994.

73

Дюби Ж. Развитие исторических исследований во Франции после 1950 года // Одиссей. Человек в истории. М., 1991. С. 52.

74

Шюц А. Указ. соч. С. 134.

75

Фуко М. Слова и вещи: Археология гуманитарных наук. СПб., 1994. С. 396.

76

См.: Berr A. La synthèse en histoire. Essai critique et théorétique. Paris, 1911; Февр Л. Бои за историю. М., 1991.

77

См.: Ланглуа Ш.-В., Сеньобос Ш. Введение в изучение истории. М., 1899.

78

Афанасьев Ю. Н. Вчера и сегодня французской «новой исторической науки» // Вопросы истории. 1984. № 8. С. 37.

79

Интервью с Ж. Ле Гоффом // Мировое древо. 1993. № 2. С. 163.

80

Блок М. Апология истории, или Ремесло историка. М., 1986. С. 39.

81

См.: Коллингвуд Р. Дж. Идея истории. Автобиография. М., 1980.

82

См.: Marrou H. I. De la connaissance historique. Paris, 1975.

83

Тойнби А. Дж. Постижение истории. М., 1991. С. 28.

84

Февр Л. Указ. соч. С. 20.

85

См.: Histoire et ses méthodes. Paris, 1961.

86

Дюби Ж. Указ. соч. С. 58.

87

См.: Гадамер Х.-Г. Истина и метод: Основы философской герменевтики. М., 1988.

88

См.: Гадамер Г. Г. Актуальность прекрасного. М., 1991.

89

Фуко М. Указ. соч. М., 1994. С. 374.

90

Рикёр П. Указ. соч. С. 9.

91

См.: Гуссерль Э. Философия как строгая наука. Новочеркасск, 1994.