Выбор Евы. Гастрольные истории. Любовь – тональность ля минор

Ольга Есаулкова, 2021

Она любит музыку. И мужчин. Ее зовут Ева, она скрипачка. Ее жизнь – гастроли. Почти каждый день она просыпается в новом городе. Часто с новым мужчиной. Роман в новеллах о музыке и любви. «Музыка – это, конечно же, про любовь. Нет, естественно, про смерть тоже. Даже немного про еду – иначе зачем же в ресторанах нужна была бы музыка, – но про любовь всё-таки больше. Если посмотреть правде в глаза, то, пожалуй, даже про секс. Шикарный, широчайший пласт музыки именно «про это». Выбор – вопрос личных пристрастий, бэкграунда, воспоминаний и ассоциаций. То самое, что называется «любить ушами». И телом, кстати, тоже, потому что ритм в музыке – штука далеко не последняя». Владимир Зисман, музыкант, автор книги «Путеводитель по оркестру и его задворкам»

Ольга Есаулкова

Шляпа с чужого плеча

Мне снился потом не раз этот момент: вот мы целуемся, его язык у меня во рту, а потом в какой-то момент между делом у меня во рту оказывается и его рыжий волос. И, с одной стороны, мне как-то неловко прервать этот поцелуй, потому что я девушка порядочная и привыкла доводить начатое до конца, а с другой стороны — этот волос… Н-да.

Из блога Евы

Ева поддела ногтем шершавый уголок большого конверта из коричневатой крафтовой бумаги, засунула туда кончик носа и вдохнула, стараясь уловить запах свежей типографской краски и сбывшихся надежд.

— Вот здесь распишитесь, — сипло проговорил курьер и черканул желтым ногтем по разлинованной бумаге. Ева одним натренированным движением поставила подпись и зажмурила от предвкушения глаза.

— Спасибо, — улыбнулась Ева курьеру, отчего тот хмыкнул и нелепо подмигнул обоими глазами. Или это был нервный тик. Ева не разобрала, потому что конверт уже обжигал ладони и просил поскорей его открыть. Майское солнце, неожиданно раскочегарившееся после привычного питерского затяжного дождя, пригревало и приятно щекотало нос, отчего Еве стало еще радостнее. Она, как обычно с трудом, потянула на себя тяжелую входную дверь консерватории. Уж сколько лет прошло с выпуска, а лучшего места для уединенных репетиций Ева так и не нашла. Благо — и хвала всем богам — администратор всегда находила для нее свободные аудитории на несколько часов в неделю.

Ева остановилась в холле и начала очень медленно, сантиметр за сантиметром вскрывать конверт — так талантливая танцовщица стриптиза снимает с себя одежду. Бумага издала финальный хруст, а прямо над Евиным ухом низкий голос громко произнес:

— Белобородова!

Колени Евы дрогнули, и она чуть присела, как случалось всегда, когда она слышала голос Ивана Ильича. Иван Ильич никогда не орал на Еву, не ругал, осыпая проклятиями, как других учеников. Однако все время, пока она у него училась, и даже сейчас, когда бывший преподаватель уже не имел на ее жизнь и карьеру никакого влияния, Ева ощущала себя беспомощной и очень маленькой рядом с ним, хотя была даже выше, пусть и ненамного, рослого и плечистого Ивана Ильича.

— Как у вас жизнь, Белобородова? По-прежнему с серединки на половинку, в вечной субдоминанте? — снова ухнул на нее Иван Ильич, и Ева повернулась к нему и наткнулась на пронизывающий, колючий, как хирургические иглы, взгляд под вечно взлохмаченной седой челкой. У Евы вдруг ухнуло и затрепыхалось сердце, и стало трудно дышать… А что если… Да, никак нельзя упускать такой шанс. Ткнуть прямо в это колючее лицо. Чтобы он заткнулся, наконец, про эту самую серединку.

Ева заторопилась и молча запыхтела, вытаскивая на белый свет сияющий глянцем журнал «Музыкальная жизнь» (тираж 5000 экземпляров, между прочим!) из уютных недр конверта.

— Иван Ильич, сейчас… Смотрите…

Где-то во второй половине журнала… Да! Вот же они. Ева распахнула разворот журнала с ярким коллективным фото своего камерного оркестра, в котором она играла последние пару месяцев, и, не глядя на снимок, молча и торжественно поднесла его прямо к лицу Ивана Ильича. Преподаватель хмыкнул, насупил брови, чуть склонился к журналу и поводил носом.

— Так-так? И что-о-о-о? — протянул он.

— Как «и что», Иван Ильич! — Ева психанула и перешла на визгливую ноту в слове «Ильич». — Фото нашего «Hat Music», и я тут тоже есть. Вот — в журнале. А вы говорили: «Попользуются и помашут ручкой». А это не так, Иван Ильич!

— Как же «не так», Белобородова? — вдруг устало выдохнул Иван Ильич, а затем вспыхнул и отчеканил: — Хотя, может, и так, если, конечно, вы вдруг стали человеком-невидимкой.

Он развернулся на каблуках и, уже удаляясь, бросил через плечо:

— Вас нет на фото. Вас нет.

Ева оторопело попятилась назад, чтобы прислониться к стене. Наверняка этот слепой пень ошибся! Ева коснулась спиной спасительной прохлады мрамора и осмелилась посмотреть в журнал. На большом глянцевом фото не то чтобы совсем не было Евы… Справа на странице на ее присутствие намекал острый носок ее черной туфли. И всё. Ева судорожно, слюнявя пальцы и поправляя взмокшие пшеничного цвета пряди, то и дело лезущие в глаза, — черт бы побрал эти чертовы волосы! — пролистала несколько страниц вперед и назад, вчитываясь в выделенные винно-красным цветом фамилии… Сургучева, Томилина, Власов, Бандейшвили, Тремасов, Лачина… Но ведь она тоже участвовала в интервью, ей тоже задавали вопросы, тогда где же это всё? Где она?

— Шляпы! Не забудьте шляпы на фотосессию для журнала! Без шляп — всех в топку! — трубил Лёня и взмахивал рукой в такт своей речи, как дирижер. Дирижером он когда-то мечтал стать, но страсть управлять людьми оказалось быстрее и проще реализовать на директорской должности.

— Лёня, а мне как быть? — Ева подбежала к нему и дотронулась до плеча. — Я пока шляпой не обзавелась. Что делать?

Лёня оглянулся на нее и смерил взглядом.

— Ну-у-у, Ева, я даже не знаю, — протянул он. — Есть два варианта: покупаешь шляпу, правда, стоит она около тысячи долларов. Это к Елене Степановне… Ну или позвони Марго, ей шляпа больше не нужна, но она, насколько я знаю, сегодня отчаливает на ПМЖ в Израиль. Смотри сама, в общем. Или… не знаю, пропусти этот фотосет и интервью. Потом когда-нибудь…

И, не договорив, Лёня махнул рукой. Пропустить? Интервью и фотографию для самого крутого журнала о классической музыке? Это было бы непростительно глупо. Так глупо, что от одной мысли об этом Ева поморщилась, будто надкусила желтобокий лимон.

Елена Степановна Михоянц, Лёнина жена, некрасивая и кособокая, словно береза, выросшая на ветру, снабжала коллектив всем возможным реквизитом и костюмами. Без ее участия запрещалось даже носки выбирать, а раз в три месяца она устраивала смотр и обновление «одежки» под вечное бурчание музыкантов и недовольное открывание кошельков.

— Еленочка Степановна, это же непомерные поборы какие-то, — возмущался Вася Тремасов.

— А стильно и круто выглядеть на сцене и на афише тебе не нравится, Васенька? Или вы хотите в лохмотьях в переходе играть? — спокойно и ласково спрашивала Михоянц. Все молчали. В переходах никто играть не хотел.

Идти к «Еленочке» Степановне у Евы не было никакого желания.

Марго же, высокую и суетливую флейтистку, покинувшую коллектив месяца два назад, Ева видела единственный раз, да и то — мельком, а вернее, боком. Они столкнулись в тесном коридоре, не заметив друг друга, и Марго при этом как-то по-змеиному шикнула «шшшайзе», а Ева ляпнула что-то глупое вроде: «Простите, я не говорю по-немецки».

Марго по телефону сообщила, что уже не просто на чемоданах, а «на лифте», поэтому единственный вариант — это Еве «срочняк подгребсти в аэропорт».

— Она стоит тысячу евро, ты в курсе, да? — брякнула Марго, и Ева удивилась, как быстро — видимо, в зависимости от близости границы с другими государствами — доллары вдруг превращаются в евро.

Они стояли в шумном зале «Пулково» рядом с уже выстроившейся змеей очередью перед стойкой регистрации.

— Но тебе ведь она больше не нужна, может, уступишь дешевле? — Ева посмотрела Марго прямо в глаза, вложив в этот взгляд максимум мольбы.

— Окей, только я все равно не понимаю, зачем тебе тратить деньги на шляпу для единственной фотосессии? — Марго пнула ногой коричневый с серебристыми бабочками саквояж и поправила на голове вожделенную шляпу. Черная фетровая шляпка походила на классическую мужскую, только поля чуть меньше, да и в целом как-то поизящнее. Весу — в прямом смысле этого слова — шляпке придавал вышитый крупными металлическими элементами скрипичный ключ, окруженный сверкающими стразами Сваровски в виде разноцветных звезд.

— Почему единственную? Я же потом в ней выступать буду, — пожала плечами Ева и развела руками.

— Да? — удивленно приподняла четко очерченную, будто наведенную грифелем, черную бровь Марго и хмыкнула. — Хм-м-м… Странно… Ну-у-у…

Марго глянула на часы и вдруг быстро сняла со своей головы шляпу и нацепила на голову Евы:

— Впрочем, дело твое, конечно. Бери. Триста евро — последняя и вообще символическая цена.

Триста евро… Это практически всё, что есть у нее на карте. Впрочем, торговаться уже некогда, да и незачем. Главное — дело уже в шляпе. И от этой забавной игры слов Ева счастливо улыбнулась.

— Если у вас что-то не получается, какая фраза вам помогает собраться и работать дальше? — спросила Еву короткостриженая девушка андрогинного вида в черно-синем блестящем пиджаке.

Ева улыбнулась. Если от каждого «не получается» спасала бы какая-то волшебная фраза, насколько проще было бы всё. Но так не бывает. У Евы точно так никогда не было. Но для журнала нужны были какие-то слова, а их — во-о-он сколько…

— Я говорю себе, что в любой момент я смогу всё бросить. В любой следующий, но точно не в этот.

А затем их поставили в два хаотичных ряда, минут десять уплотняли и тормошили туда-сюда, отчего Таня Томилина, ворчливая, но добрая толстушка, вдруг устало осела прямо на пол и сообщила, что ей «по фигу уже, кто кого выше и краше». А плоскозадый и плосколицый Тёма Власов, вечно при всей своей плоскости окруженный поклонницами и любовницами, прижимал к себе альт, словно в последний раз, и старался попасть в самый центр, даже если Лёня махал на него руками и таращил глаза. Еву же Лёня как поставил вначале правее всех, так и велел «стоять, где стоишь» и в перемешивание и перетасовывание больше не втягивал…

А вот в конце статьи как раз и Лёнины слова. Про их новый альбом, к началу записи которого Еву и пригласили. Про их большие и прекрасные планы на грядущий мировой тур. Мировой тур, о котором она так мечтала… Тур…

Тут Еву затрясло мелкой дрожью так, что она не сразу смогла осознать прочитанное, буквы расползались на бумаге, а в голове зашумело, и Еве стало трудно дышать. Трясущейся рукой она достала телефон и с третьей попытки смогла найти нужный номер.

— Лёня, — простуженно прохрипела Ева, — я сейчас держу в руках журнал. Это правда — про тур? Ты можешь мне как-то объяснить это?

Лёня молчал, отчего Ева подула в трубку, проверяя связь. Но со связью все было хорошо, потому что Лёня заговорил — ровно и успокаивающе:

— Евушка, дорогая, но мы же с тобой об этом говорили… Запишем альбом, а там… Ты понимаешь, мы со спонсорами решили, что для успешного тура будет правильнее позвать скрипача с мировым именем. Ты гениальная скрипачка, действительно гениальная, и альбом получился нереальным. Во многом благодаря тебе. Но… Джон Бэлл, которого все знают и ждут, откроет нам все двери и гарантирует кассовые сборы. Ничего личного, Евушка. Я на твоей стороне, но для тура нам нужен «паровоз».

Ева не была «паровозом». Очевидно, что даже пассажиром она не стала. Интересно, когда они планировали ей сказать об этом?

Ева прижала холодную ладонь ко лбу. Как она не догадалась еще тогда? Не сложила два и два…

— Лёня, скажи честно, без всей этой утешительной мерзости: вы с самого начала звали меня только ради альбома? Вы и не планировали меня оставлять, верно? И в коллективе все об этом знали, да?

— Ева, — Лёня замялся и с фырчанием длинно выдохнул, — я бы не сказал вот прямо так… Да и не так, чтобы прям вот все…

— Я поняла, — ровным бесцветным голосом сказала Ева и нажала «отбой».

Ева снова взяла открытый журнал и, уткнув лицо в его прохладные и гладкие страницы, сползла по стене. Значит, прав оказался Иван Ильич про «попользуются и помашут ручкой». Прав. Как всегда. И от этого густая и вязкая тошнота подступила к горлу, и Еве пришлось с силой сглотнуть ее обратно.

Ева глухо застонала, заныла и смяла первые страницы журнала, так и прижимая горячие щеки к спасительно холодным и при этом таким предательским страницам. Наконец она подняла лицо и подышала ртом глубоко и часто, не открывая мокрых глаз. Катастрофа.

Ева открыла глаза, медленно поднялась, брезгливо швырнула журнал на пол и надавила на него подошвой красной кеды. Растоптать и больше не думать. Она сделала ногой резкое движение, отчего страницы истошно заскрипели и перевернулись. Сквозь муть перед глазами Ева не сразу рассмотрела то, что теперь показывала ей «Музыкальная жизнь». А когда увидела, наклонилась и двумя пальцами за уголок приподняла журнал. «Прослушивание в музыкальное трио „Камертон“ состоится 25 мая. Мы ждем талантливого и самоотверженного скрипача…»

Это уже завтра… Сердце застучало порывисто и громко. «Камертон», то самое «трио золотого звучания», неизменно срывающее овации по всему миру, уже много лет не меняло свой состав. И вдруг сердце сделало сальто и на мгновение остановилось, и отступившая было муть накатила с новой силой. В составе жюри в статусе «приглашенного эксперта» значился Вербицкий Иван Ильич.

Невозможно. Это совершенно невозможно. Но упустить такой шанс — разве возможно?

— Рискнуть, — шепнула Ева, — или забить… Или забыть… Вот в чем вопрос…

В просторном коридоре с высоким распахнутым окном, уставленным разномастными горшками с яркой и пахучей геранью и кадками с раскинувшими во все стороны свои громадные листья аспидастрами, было не очень многолюдно. А все потому, что Ева ужасно опоздала, несколько раз переодеваясь, надевая то песочного цвета строгую юбку, то темно-зеленое платье в пол, а под конец и вовсе разревелась, отчего макияж потек, и пришлось наносить его заново. В конце концов Ева запихнула и юбку, и платье в недра шкафа и надела черные джинсы с бежевой тонкой блузой и белым кардиганом со словами: «Дай бог проканает как брючный костюм. Аминь». И в последний момент, сама не зная зачем, прихватила еще и злополучную шляпу. Впрочем, почему нет? Как говорила мама, театральный костюмер в третьем поколении: «Есть шляпка — есть и женщина. Нет шляпки — нет ничего».

Рядом с окном тихо разговаривали две невысокие девушки, обе в очках, обе с ярким маникюром на длинных ногтях. Эти вряд ли составят серьезную конкуренцию. А вот поближе к заветной двери с надписью «Тихо! Идет прослушивание», где кто-то зачеркнул красной ручкой букву «О» в последнем слове и надписал «И» (и Еве это очень понравилось) стоял рыжеволосый молодой мужчина лет двадцати семи. Он посмотрел на Еву, а вернее, сквозь нее, ухмыльнулся пухлыми губами и поправил идеально гладкий фиолетовый галстук-бабочку на длинной красивой шее с почти незаметным кадыком. «Рыжуля!» — тут же прозвала его Ева. Этот, вероятно, вполне хорош. В игре на скрипке. В остальном — не факт. И Ева усмехнулась, представив себе, как Рыжуля целуется: влажно, слюняво, но очень уверенно и жадно, спеша и причмокивая. Фу, какая гадость! И Ева мотнула головой, прогоняя воображаемый поцелуй с Рыжулей.

Из резко распахнувшейся двери вышел молодой человек со скрипичным кофром, а за ним выскочил мужчина в стильном клетчатом пиджаке и розовых брюках. Его каштановые блестящие волосы торчали вверх, уложенные столь же тщательно и дорого, сколь небрежно, они выглядели а-ля «я просто забыл причесаться». Безумным невидящим взглядом он обвел коридор:

— Кто тут еще остался? Время-время-время!

И тут он увидел Еву и мгновенно кинулся к ней, распахнув руки:

— Ева, не может быть! Неужели я тебе все-таки позвонил и пригласил?

Ева, совершенно не ожидая такого, инстинктивно сделала пару шагов назад, но это никак ее не спасло, и мгновение спустя она уже обнималась с мужчиной и раскачивалась вместе с ним из стороны в сторону.

— Майкл, ты неподражаем! — наконец смогла произнести она, когда ее отпустили, и захохотала.

Директор «Камертона», по паспорту именуемый Михаилом, но для всех давным-давно — Майкл, отодвинулся и посмотрел на нее так, как разглядывают картины в музее:

— Ева, а ты — очаровательна!

И тут же добавил:

— Впрочем, время поджимает, увидимся там, — и кивнул головой на заветную дверь с надписью «Тихо! Идет прИслушивание».

Но до «увидимся» еще надо было дожить, а доживать стало вдруг трудно, потому что в тот момент, когда Майкл распахнул дверь, Ева увидела среди тех, кто «прИслушивался», Ивана Ильича. Ужас и страх тут же обрушились на Еву и скрутили ее в крепкий тугой узел. Это был конец. Или как минимум — начало конца, и предотвратить его неизбежность Ева никак не могла.

…Ева подошла к слегка приоткрытой двери и заглянула в аудиторию — «Рыжуля» в финале Пятой сонаты немного ошибся, пережал струну, но выкрутился и закончил ровно. Иван Ильич улыбнулся, сверкнув зубами, и даже поаплодировал кончиками длинных тонких пальцев, а затем наклонился к Майклу и что-то быстро шепнул ему на ухо, отчего Майкл тоже заулыбался и закивал.

Плохо дело. Загривок у Евы тут же взмок, а во рту пересохло. Она пошарила одной рукой в своей маленькой, но при этом словно бы бездонной, как волшебный колодец, сумочке. Не найдя искомого, огляделась по сторонам и выудила длинный карандаш, болтающийся, словно висельник, в петле из лохматой бечевки рядом с доской объявлений, и закрепила им небрежно собранный пучок своих непослушных тяжелых волос. А затем нацепила на голову шляпу (и пальцы коснулись приятной прохлады скрипичного ключа и звезд), чуть надвинув ее на глаза — чтобы не видеть, как на нее будут смотреть и оценивать. Как Иван Ильич непременно станет морщиться и закатывать глаза — бледные и угрюмые. Очень хотелось плюнуть на всё и всех и уйти. Но сбежать — еще позорнее и бесчестнее, чем опозориться играя.

Рыжуля вышел из двери, близоруко сощурился и огляделся, хотя в коридоре никого, кроме Евы, не осталось. Его взгляд скользнул мимо нее, а затем вернулся, и Рыжуля наконец выдавил из себя, скривив губы в надменной улыбке:

— Белобородова, гоу ту казнь.

Зачем он сказал про казнь? Что он вообще мог знать про казнь? Ева вскинула голову, легко хлопнула ладонью по шляпе, отчего та просела еще ниже на лоб, направилась к двери и по пути, словно бы случайно, довольно больно ударила Рыжулю кофром по ноге.

— Тупая дура, — прошипел Рыжуля.

Уже в дверях Ева обернулась, прикоснулась губами к оттопыренному среднему пальцу и отправила Рыжуле воздушный поцелуй.

— Охренеть, какие люди! — воскликнула черноволосая, пышногрудая и точено-фигурная Настя, играющая в трио на виолончели, а Юлий, грузный и розовощекий пианист, сидящий рядом, ткнул ее в бок локтем.

— Ты чего? — обиженно шикнула Настя на Юлия, на что тот только вытаращил глаза, а затем посмотрел на Еву и улыбнулся:

— Ева, здравствуй. Майкл нас не предупредил, что ты тоже будешь к нам пробоваться. Впрочем, ничего удивительного, — и он выразительно посмотрел на Майкла.

— Да я и сам не знал! — развел руками Майкл.

— Ой всё, начались в деревне пляски, — хохотнула Настя.

А Ева не могла пошевелиться. В сторону Ивана Ильича она вообще не решалась посмотреть. И произнести ничего не могла, потому что не понимала, что именно. Ответить Насте про пляски… Или про то, что и она рада? Ева промолчала — и так же молча достала скрипку.

Пора начинать. Хотя бы попробовать. Авось все-таки выдюжит?

Вот только не выдюжила. Все получилось плохо. А вернее, ужасно.

«Интродукция и Рондо каприччиозо» не задалось с самого начала. Уже во вступлении она допустила две досадных интонационных ошибки. Ладони вспотели, и в момент, когда она чуть повернулась влево, ей показалось, что скрипка сейчас выскользнет, упадет и разобьется, а вместе с ней разобьются и ее надежды, и она сама и больше уже никогда не воскреснет. И тут на Еву накатила липкая муть, и сердце быстро заухало в горле, а ведь казалось, что эти панические атаки давно канули в небытие. Главное — не грохнуться в обморок, потому что тогда она точно упустит этот шанс, и второго у нее не будет. И от этого понимания ей показалось, что скрипка вдруг еще сильнее словно бы скользнула вниз… Держать! Держаться! Но… Не смогла. Лажанула при выполнении тремоло. Всё, теперь точно конец. Как она там говорила журналистке? «Я в любой момент могу всё бросить»? И вот он — тот самый момент.

Смычок устало соскользнул по струнам. Ева опустила скрипку и просипела:

— Извините…

Она очень хотела уйти, но почему-то не могла двинуться с места, и все-таки решилась наконец посмотреть перед собой… Настя сидела, собрав губы куриной гузкой и опустив глаза в какую-то бумажку. Юлий скрестил пальцы на животе и смотрел на свой левый ботинок. Майкл почесал переносицу и доброжелательно кивнул Еве, старательно делая вид, что все нормально. Иван Ильич… Ева сглотнула и все-таки взглянула на него. Иван Ильич улыбался торжествующе — так, как улыбаются предсказатели и медиумы, когда их пророчества сбываются. А потом он вдруг перестал улыбаться, цыкнул краем рта и разочарованно покачал головой. Черт бы его побрал! Черт бы их всех побрал. Вместе с ней самой.

Ева сглотнула соленый вязкий ком, и тут ее словно прорвало, словно снесло плотину, словно лавина дождалась своего часа:

— Я тоже разочарована. — Ева взяла скрипку и смычок в правую руку и освободившейся левой рукой провела сзади по шее. Рука стала очень мокрой, и Ева вытерла ее прямо о джинсы.

— У меня в последнее время в жизни одни разочарования. — Ева старалась не смотреть на Ивана Ильича, будто его не существовало. — Нет, я не давлю на жалость, не думайте. Просто это логично… что я сегодня не смогла… Я думала, у меня будет когда-нибудь свой коллектив… Команда. Чтобы вместе. Видимо, не судьба. Видимо, я такая — одиночка, кочевник, без своего прибежища. У меня… даже шляпа, — и Ева стянула с головы шляпку, посмотрела на нее, сморщилась и бросила на пол, — даже шляпа — с чужого плеча!

Тыльной стороной ладони Ева утерла слезу. Почему все молчат? Смотрят и ничего не говорят.

— Настя, почему ты молчишь? — Ева взглянула на Настю. — Неужели у тебя не было никогда ощущения, что ты не способна стать королевой музыки? Что у тебя нет будущего, а, Насть? А оно вообще у тебя есть? Юлик, а ты? — И Ева перевела взгляд на Юлия. — О, сколько ходит слухов о том, что ты боишься сцены, как черт ладана! Как ты вообще играешь перед аудиторией? И какие у тебя перспективы? И есть ли они?.. И сколько разочарований у вас еще может быть?..

Настя поджала губы, а Юлий засопел, отвернувшись и посмотрев куда-то вбок.

— Что ты несешь? — вполголоса проговорил Майкл, и от этого Ева очнулась, словно вынырнула из морока, оцепенение спало с нее, и Ева выскочила из зала, даже не закрыв за собой дверь. Она уже почти добежала до середины коридора, как вдруг остановилась и тихонько на цыпочках вновь подкралась к двери. Иван Ильич о чем-то тихим голосом говорил Майклу, Юлию и Насте, а те лишь молча согласно кивали. А что ты еще хотела, Ева? Все правильно. Все логично.

Три года назад…

— Я не умею играть в дартс, и хватит меня тягать за рукав, как щенок за поводок. — Настя хохотала и отмахивалась от Майкла одной рукой, а во второй цепко держала бокал с красным вином.

— Ты скучная, Настя, — заявил Майкл и, повернув стул спинкой к столу, оседлал его.

— Я не скучная! — поводила длинным указательным пальцем перед носом Майкла Настя, откинулась на спинку и легким движением головы откинула волосы. — Просто я хочу прибухнуть спокойно и безо всяких туды-сюды. Имею право, между прочим. Правда, Марусь?

Маруся, короткостриженая темноволосая скрипачка из «Камертона», подмигнула Насте, чокнулась с ней бокалом:

— И то верно, дорогая.

Юлий, сидевший неподалеку в сплющенном под его весом кресле-груше, обмахивался каким-то журналом и громко ворчал:

— Как же я не люблю все эти выездные мероприятия…

— Но-но, Юлик, между прочим, музыкальные междусобойчики укрепляют струны и закаляют клавиши, — хохотнул Майкл. — Тем более отыграли мы так, что заткнули за пояс всех, кого надо.

Ева стояла неподалеку, облокотившись о барную стойку, установленную посередине огромного патио загородного отеля, тянула кисловатый брют и наблюдала за музыкантами из «Камертона». Она была знакома с ними уже чертову прорву лет, но даже приятельством это назвать было сложно. Сегодня после их фееричного, впрочем, как всегда, выступления, Ева сбежала из зябкого от постоянно работающих кондиционеров зала в звенящую летнюю теплынь патио, где пахло солнцем, жимолостью и свежесваренным кофе. Сбежала, потому что должна была выступать после них, но не увидела в этом смысла. Что бы она ни выдала, ни выжала из себя, после «Камертона» все будет блекло, тускло, мелко.

Если бы она могла хотя бы на миг представить себя на месте этой Маруси!.. И прочувствовать от макушки до кончиков пальцев, как этот счастливый момент наполнен радостью, свободой и пониманием, что ты не одна.

Ева поставила бокал на каменную стойку, и он хрустко звякнул. А что, если… Ева открыла футляр, достала скрипку. Вальс «Радость любви» Крейслера… Его она должна была играть сегодня.

Ева закрыла глаза и заиграла негромко. Она старалась стать незаметной и неуслышанной, скользила смычком по струнам, впитывая музыку в себя и словно бы не позволяя ей распространяться во внешний мир. Так курильщик втягивает дым сигареты и тайком выдыхает его тонкой струйкой прямо в воздуховод ванной комнаты, чтобы семья не услышала запах…

Она играла лишь для себя одной — на этой счастливой волне, на бесконечном мажоре, на стремительной радости. Как если бы в каждом движении и в каждом звуке рождалась сама жизнь.

Ева закончила, опустила смычок и открыла глаза. От удивления и восторга она прикрыла рот рукой и негромко охнула. Вокруг нее собрались люди. Зрители. Слушатели. Если бы она играла в небольшом зале, то можно было бы с уверенностью сказать, что она собрала аншлаг. И в первые мгновения в воцарившейся тишине было слышно только, как звякнула чашка о блюдечко в чьих-то руках. А затем Еву оглушили аплодисменты, словно после долгой духоты пошел свежий и уверенный в своей своевременности ливень. И Ева ожила в нем, и дышать стало легче и свободнее. Музыканты из «Камертона» стояли в первом ряду и восхищенно кивали и улыбались, а Настя сунула в рот два пальца и залихватски засвистела:

— Ева, ты офигенная! Надо как-нибудь сыграть вместе!

…Видимо, не сыграют. Не суждено, не сбудется. И аплодировать они ей никогда уже не будут, и свистеть восхищенно, и говорить, что она офигенная. Ева все прошляпила! Да, вот оно — то самое слово. Про-шля-пи-ла! Дура… Какая же дура…

— Таким образом, у нас три кандидата, — подытожил Майкл, обращаясь к Насте, Юлию и Ивану Ильичу, собравшимся кружком.

— Ой ли? Прям вот три? И кто же это? — хмыкнула Настя.

— Арсений, Виолетта и Ева, — спокойно ответил Майкл.

— Мы же вроде решили уже насчет Евы? Или нет? — недоуменно пожал плечами и скривился Иван Ильич.

— Или нет, — твердо ответил Майкл. — Я думаю, будем голосовать. Вот прям в этой шляпе… С чужого плеча. — И Майкл поднял с пола оставленную сбежавшей Евой шляпу.

— Прям сюда кладите бумажки с именами выбранного вами кандидата.

— Выборы? — улыбнулся Юлий и повел бровью.

— И как всегда, свободные и неподкупные! — хохотнула Настя.

Настя отсела в сторонку, повернулась спиной к остальным, чтобы думать не мешали. Господи, как же хочется кофе! И лета, и моря, и чтобы уже поскорее закончилась вся эта бодяга с поисками скрипача. Да, надо ускориться. Настя начала выводить имя на белой бумаге, но ручка отказывалась писать. Как всегда, очень вовремя. «Очень вовремя…» — Настя грустно усмехнулась…

…Маленький актовый зал детского дома. Насте семь. Уже четыре года она живет тут с тех пор, как мать лишили родительских прав, а отец… Отец канул в небытие еще до Настиного рождения. В зале — битком народу: дети, воспитатели и «высокая комиссия» из отдела культуры. Гости «из культуры» навезли конфет, печенья, яблок… А еще три необъятных арбуза — редкость, деликатес, который многие дети тогда попробовали впервые. И сразу — до отвала.

Настя, стараясь удержать в себе этот самый арбуз, вышла на сцену, поклонилась, взяла в руки виолончель, заиграла. Главное — не опозориться, иначе директор ее заживо сожрет. От волнения потели руки, стало трудно дышать. В какой-то момент Настя допустила какую-то нелепую ошибку и зажмурилась, продолжая водить смычком, и вдруг ощутила, как по ее ногам потекла горячая жидкость, и она ничего не могла с этим поделать…

Так, стоп! Им же сказали: «Никакой жалости». Вот и не надо! Ручка наконец выдавила из себя чернила, и Настя написала имя. Да, вот так правильно.

Юлий жевал кончик карандаша и смотрел на чистый лист, как на врага народа. Принимать решения — это так трудно. Впрочем, в своем выборе он был почти уверен. Это «почти» вечно его сопровождало. Почти умный, почти талантливый, почти женатый…

Вот и в тот вечер он был почти… трезв. А на самом деле — вдрабадан пьян. А так хотелось перед Элей покрасоваться. Но она потащила его в караоке, да еще и по пути в такси откупорила бутылку виски. И это поверх шампанского.

Он, покачиваясь, вышел на сцену и затянул про «Зацелована, околдована…», но где-то в середине третьего куплета после «и слезами, и стихотвореньями» Юлия повело, и он рухнул, будто громоздкий и несуразный шкаф, прямо на синтезатор, увлекая за собой микрофонную стойку и сам микрофон.

Элю он больше не видел. И не потому, что она от него скрывалась. Наоборот — названивала, написывала. Но Юлий решил — значит, не судьба. Именно поэтому и — почти женат. Да…

Юлий написал на листочке имя, подумал, снова пожевывая карандаш… «Нет, не надо почти, надо чтоб уже точно — скрипач с большой буквы!» Перечеркнул написанное и вывел совсем другое имя.

— Ну что, вскрываемся, как говорится, — пробурчал Майкл, когда четыре бумажки с именами, скрученные и скукоженные, наконец оказались в шляпе.

— Тад-да-дам, — протрубил Юлий и утер мокрый лоб крупным гладким кулаком.

Майкл развернул, распрямил и аккуратно, словно утюгом, прогладил ладонью каждую бумажку. Настя, стоявшая позади Майкла, заглянула ему через плечо и присвистнула:

— Реально — как результаты самых демократичных выборов в самой демократичной стране.

— Единогласно, — крякнул Юлий.

— Да, единогласно, — криво и самодовольно улыбнулся Иван Ильич и поправил съехавший на бок синий галстук.

— Кстати, в любом случае шляпку-то Еве надо как-то вернуть, — пожал плечами Майкл, рассматривая сияющий скрипичный ключ на черном боку шляпы. — Свою роль она уже отыграла.

— Давайте я передам, — пробубнила Настя. — Только, Майкл, ты уж сам ей сначала позвони, ладно, а то я как-то всегда не очень уютно себя чувствую, когда что-то там сообщать приходится. — И Настя поморщилась и поёжилась.

— Где? Где эта наша скрипка? — суетился Майкл и наворачивал круги вокруг коричневого с серебристыми стрекозами по бокам саквояжа.

— А вот когда у нас будут запланированные вылеты, а не срочные «на следующий день», тогда и нервов и суеты будет гораздо меньше, Майкл, — съязвила Настя. — И скрипка будет, и все, что угодно.

— Настя, а я ведь серьезно, я реально волнуюсь. Добрый день, Иван Ильич, — и Майкл пожал руку бесшумно подошедшему к ним Ивану Ильичу, который держал в другой руке бумажный пакет.

— Пришли проводить нас? — спросил Майкл.

— Скорее, проконтролировать. Убедиться, что вы с собой берете настоящего музыканта, а не бездарность какую-нибудь, — фыркнул Иван Ильич. — Я ваши деньги хочу честно отработать, а не как попало. А это ваша программка, что ль?

И Иван Ильич одним цепким движением выхватил из рук Майкла глянцевый буклет:

— Н-да… Этого и следовало ожидать. Как я и думал, даже здесь скрипача кинули.

— Но мы… — начал было отвечать Майкл, но не успел, потому что в этот самый момент, скользя по полу аэропорта «Пулково», к ним подлетела Ева и почти впечаталась в Юлия, но вовремя затормозила и остановила свой чемодан, стремившийся продолжить движение уже без Евы.

— Ребятааа, простите, я спешила, как могла, — улыбнулась Ева и вдруг осеклась, увидев Ивана Ильича.

— Здравствуйте, Иван Ильич, — прошелестела Ева.

— Здрасте, Белобородова. И пока вы не начали ликовать и снова совать мне под нос всякие бумажки, я сам это сделаю, — и Иван Ильич сунул в руку Евы буклет. — Я не знаю, почему это с вами происходит, но вот вы собираетесь на гастроли, а в программке вас нет. Отчего-то.

Ева сглотнула пульсирующую в горле и груди тошноту, смяла глянцевую бумагу, даже не взглянув на нее, и сипло прошипела, сделав в сторону Ивана Ильича такое яростное змеиное движение всем телом, что Настя инстинктивно схватила ее за рукав, опасаясь, что та сейчас бросится на Ивана Ильича:

— Можете ли вы мне наконец объяснить, за что вы меня так ненавидите? Я все-таки имею право это знать!

Иван Ильич вдруг распрямился и словно бы даже стал выше, его щеки зарделись, а ноздри раздулись:

— Белобородова, да! Я вас ненавижу! От всей души. Потому что вы, черт бы вас побрал, самая моя любимая, не побоюсь этого слова, и самая талантливая ученица, а между тем, постоянно… постоянно сопли жуете и боитесь всего, как самая последняя бездарность! Сколько уже можно! И кстати, это вам. Летите уже и поразите… что вы там хотите поразить… мир…

И Иван Ильич достал из бумажного пакета букет ярких ирисов и всучил его обомлевшей и остолбеневшей Еве.

— Всем счастливого полета и мягкой посадки, — отчеканил Иван Ильич, развернулся и быстро пошел к выходу из терминала.

Ева почти беззвучно всхлипнула и уткнулась в цветы:

— Я ничего не понимаю…

— А что тут понимать? — изумленно спросил Майкл.

— Почему? Почему вы выбрали меня? — просипела Ева, унимая всхлипы. Ее наконец прорвало — впервые со дня прослушивания — и слезы предательски и безостановочно полились по щекам. И Еве от этого становилось легче.

— Потому что ты крутая. И потому что ты — наша. Потому что вместе мы зажжем, — и Майкл покрутил над головой правой рукой, словно размахивал лассо. — И нам, то есть вам, будет очень круто играть вместе. Как бы пафосно это ни звучало, — засмеялся Майкл и слегка приобнял Еву.

— Кстати, я тебе принесла твою потеряшку. Ту самую, что с чужого плеча. Хотела тебе ее раньше завезти, но, как всегда, забегалась, — и Настя достала шляпку из сумочки.

— Хм, неожиданное возвращение, — протянула Ева. — Спасибо тебе, дорогая, — сказала Ева и надела шляпку на голову. «Дорогая…» Боже мой, надо же ляпнуть такое.

— И еще вот что… Твой сумасшедший препод вообще-то старый вариант нашей программки тебе пытался предъявить, — сообщил Майкл и протянул буклет из новой партии, которую за большие деньги перепечатал минувшей ночью, чтобы на ней оказалась фотография их новой скрипачки. — Мы рады, что ты теперь с нами. Добро пожаловать, Ева.

— Откройте, пожалуйста, вашу сумку, — потребовал на досмотре молодой высокий брюнет с раскосыми глазами и четким шрамом вдоль правого виска.

Ева послушно открыла свою небольшую коричневую сумочку, не вынимая ее из пластикового ящика, где находились и другие ее вещи, и букет ирисов.

— Какая у вас шляпа красивая, — сказал брюнет, кивнул на лежащую в ящике шляпку и посмотрел на Еву с нескрываемым интересом, приподняв бровь.

— А хотите, я вам ее подарю? — неожиданно для себя предложила Ева. Да что же с ней сегодня такое, в самом деле!

— Хочу, — ответил мужчина и хитро улыбнулся. — В аренду. Я вам верну ее при нашей следующей встрече. Так что мне нужен ваш номер телефона.

Когда Ева нашла Настю в зоне вылета, та уплетала бутерброд и запивала кофе из бумажного стаканчика.

— О, дорогая, ты чего так долго? Ты там чё, контрабанду пыталась провезти, что ль? А? — хохотнула Настя и аккуратно ткнула локтем Еву в бок.

— Не-е-е-е.

— Значит, тебе просто понравился тот гарный хлопец на досмотре? — и Настя подмигнула.

— Ну-у-у…

И тут телефон Евы завибрировал, и она открыла мессенджер с сообщением: «Я уже по тебе скучаю. Твоя шляпа». По позвоночнику Евы пробежали мелкие мурашки, словно пузырьки в шампанском.

Настя без тени смущения заглянула в телефон Евы и присвистнула:

— Так вот, значит, как ты знакомишься. Старыми дедовскими способами?

— А ты знаешь другие? — хмыкнула Ева. — А вообще, если честно, я не очень в этом во всем секу…

Настя округлила глаза и покачала головой:

— Значит, будешь сечь. Я возьму над тобой шефство! У тебя же целый мир впереди!

— Да, знаешь, я и сама не против — стать твоей подшефной, — и Ева счастливо захохотала.

Мир действительно ждал Еву. И, казалось, вторил вслед за Майклом: «Добро пожаловать, Ева».