Лиловые цветы. Повесть

Ольга Владимировна Покровская

Что делать, если любовь преступна и, с точки зрения общественных установок, противоестественна? Главной героине придется решить, поддаться ли чувству или справиться с любовным наваждением.

© Ольга Владимировна Покровская, 2017

ISBN 978-5-4485-8805-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Вита поняла, что любит своего отчима, Павла Сергеевича, дома, в среду, за чаем. Она подносила ко рту кружку, запивая кекс с изюмом, когда ее осенило, что человек, притулившийся к столу и мирно читающий бумаги, — ее жизнь, ее воздух, и она не может без него существовать. Вита глотнула и поставила кружку. Ничего не изменилось в их уютной маленькой квартире на Пресне — стена кухни, холодильник, сахарница с серебряной ложечкой, абажур, вечерние тени на мебели и стенах. Ошеломленная Вита несколько минут сидела, свыкаясь с открытием и недоумевая, отчего произошла перемена. Тем временем Павел Сергеевич задумчиво грыз шариковую ручку, подчеркивал в тексте, по преподавательской привычке, неудобоваримые слова и говорил Наталье Борисовне, Витиной маме:

— Нет, все-таки галстук у этого адвоката… экзотический. Человек с таким галстуком как-то, право слово, сомнителен.

— Может, у них принято, — вздохнув, пожала плечами Наталья Борисовна и еще мокрой от мытья посуды рукой — так, что блик от лампы подсветил костяшки пальцев — придвинула медовую вазочку.

— Не знаю. — Ореховые глаза отчима засмеялись. — Ни судья, ни прокурор шутовские колпаки не носят. Зачем же адвокату галстук с попугаями? Представляешь, я в институт приду? Студенты яйцами закидают… а он с милицейскими разговаривает. Какое к нему отношение у офицеров внутренних дел? Должен быть всем своим в доску…

Над семьей тяготел старинный процесс о захвате родственниками комнаты Павла Сергеевича.

Наталья Борисовна, не любившая судейской тематики, покачала головой, и уголки ее бесцветных губ уныло дрогнули вниз, как весовые стрелки.

— У них столько специфических тонкостей… это как люди с другой планеты.

Павел Сергеевич, полыхнув бумажным глянцем, перевернул лист.

— К сожалению, с нашей.

— Пятно посадишь, — предостерегла Наталья Борисовна. — Убери.

Павел Сергеевич негромко рассмеялся, и Вита, очнувшись, обнаружила, что его приятный смех электрическими разрядами пробежал по позвоночнику и что ей хочется нежиться в его смехе и щуриться от удовольствия.

— Да уж… мне тут работу сдали. Каких только нет на ней отпечатков! Стаканы, рюмки, кастрюли… энциклопедия посуды отметилась.

— Значит, занимались всерьез, — усмехнулась Наталья Борисовна. — Долго и вдумчиво.

— Если только…

Вита допила чай, звякнула чашкой и встала. Надо было спрятаться, переварить открытие в одиночестве, понять, что происходит и что делать.

— Уже? — встрепенулась Наталья Борисовна. — Возьми печенье…

Наталья Борисовна была заботлива с дочерью, и Вита благодарно принимала заботу, но сейчас ее кольнуло угрызение совести: она совершила вероломство; захватившее ее наваждение сильно, необратимо и принесет маме боль… и еще, мама сегодня некрасива. Мысли были так необычны, что Вита испугалась.

— Расскажи, что на объекте, — настаивала Наталья Борисовна. — Интересно.

Вита, будущий дизайнер, подрабатывала с приятелями проектами квартир. На «объекте» в Марьиной Роще они воплощали свои идеи — с помощью бригады ремонтников.

Павел Сергеевич — в знак согласия, что ему интересно, — поднял на Виту глаза, в которых заискрился золотистый свет абажура. Вита утонула в их глубине, судорожно вынырнула и отвернулась.

— Гостиная подготовлена под отделку, — стала рассказывать она. — Бетонная коробка отшлифованная. Оказалось, красиво! Пористый бетон… лаконичный… серый… брутальный. Даже просится так оставить.

— Боюсь, клиенту вашему не понравится, — возразила Наталья Борисовна недоверчиво. — Он же из этих… из крутых? — В ее голосе прозвучала брезгливость, и Вите пришло в голову, что мама несовременна. Она сама не жаловала крутых, а от безумного клиента они успели изрядно натерпеться, но мамин тон грешил ребяческой наивностью.

— Идея появилась, — продолжала Вита. — Я на подоконник поставила стеклянную вазу. Прозрачное синее стекло, толстое. За окном фонарь, и в вазе свет преломляется, как входишь — бросается в глаза, здорово. Бетонная пустота, и синее стекло горит. А теперь думаю по стенам пустить лиловый и зеленый… цветами какими-нибудь.

— Ох, намудрите вы там, — насмешливо протянул Павел Сергеевич, снисходительно улыбнулся, а Вите почудилась нежность в его лице, и стало еще страшнее. — Клиент поселится и через год шизофрению получит.

— Не получит. У клиента нервы крепкие.

Она вышла и в коридоре остановилась у зеркальца с парфюмерными флаконами. Пригляделась к отражению и убедилась, что все свежо, красиво, соразмерно — молодое лицо, сияющие глаза, чистая футболка, аккуратная прическа… в сравнении с мамой ее внешность несомненно выигрывала, но, отогнав предательское впечатление, Вита пыталась разглядеть печать морока — хоть какие-то следы — и не находила ничего. Все казалось прежним: душистые пузырьки, щелкающая бамбуковая занавеска, хрустальное бра — и Вита сделала вывод, что нельзя верить глазам, потому что мир уже был другим.

На кухне продолжался разговор.

— Конечно, хорошо бы комнату отсудить, — проговорил мечтательно Павел Сергеевич. — Мы бы туда переехали, Викушу в квартире оставили…

Ему хотелось быть правильным отчимом, как положено у приличных людей, и предлагать падчерице лучшее, но Наталья Борисовна не оценила его великодушия.

— На старости лет в коммуналку, — возразила она жалобно. — Всю жизнь хотела: если доживу до старости, в своем углу. Она молодая, ей флаг в руки…

— Ладно, — сказал Павел Сергеевич, шурша документами. — Пока делим шкуру неубитого медведя.

Супруги согласно помолчали.

— Влюбилась, похоже, — проговорила Наталья Борисовна приглушенно.

— Чего-чего?

— Влюбилась, говорю, не иначе. — Вита замерла, услышав мамино предположение. Отражение вздрогнуло, сморщилось и жалко поморгало мышиными глазками, а Наталья Борисовна, не видя реакции дочери, продолжала ласково: — Я, когда в молодости влюблена была, тоже, помню, лиловые цветы рисовала…

Поздним вечером, когда рассосались пробки, за Витой заехал ее молодой человек — Максим, и они поехали кататься по ночной Москве. Максим вечерами трудился в автосервисе и ездил на автомобилях, которые в данный момент доводил до ума. Сегодня он оказался на очередном монстре — черном, хищном, матово-блестящем.

— У тебя нет совести, — сказала Вита, деликатно отводя дверцу и с опаской проникая на переднее сиденье. — Если остановят, ей-богу, скажу, что незнакомы. Ты левый таксист.

Она шутила, но Максимова манера обращения с чужими машинами ее беспокоила всерьез.

— Не остановят, — сообщил Максим, улыбнулся своей неуязвимости и плавно, ювелирно маневрируя в придворовом парковочном хаосе, выехал на улицу.

— Почему? — Вита устроилась удобнее, пригрелась в мягком кресле и откинулась на подлокотник, рассыпав волосы. — Всех останавливают.

Он покачал головой.

— Не всех. Я езжу идеально… подозрений не вызываю… за что меня тормозить?

Они катились по пустынной Москве, сбрасывающей осенние листья. Максим выехал на Третье транспортное, и они понеслись мимо указателей и развязок, оставляя по сторонам искрящиеся огнями чудовищные гиганты. Наблюдая свечение усталого города, Вита покорно фиксировала в себе, словно со стороны, сосуществование разнородных тенденций: тихого восторга от обретения цели и смысла — и бьющегося в жилке на шее ужаса от преступной порочности этой цели. Два противонаправленных чувства боролись глубоко, практически не отражаясь на ее внешности и поведении. Она удивлялась, что параллельно еще может разговаривать с Максимом и даже давать ему советы.

— Как ты не боишься аварии, — озаботилась она. Она считала долгом уберегать Максима от опасностей — из-за очевидной вины перед ним.

— Не боюсь, — объяснил Максим, скользнув ладонью по рулевой обшивке. — Я просто смотрю по сторонам, глаза же есть… Если любишь машину, не попадешь в аварию. Они понимают. — Он посмотрел в зеркало заднего вида. — Отладишь, руками переберешь… она хорошие руки чувствует.

— Мистика какая-то, — пробормотала Вита. Сегодня было слишком много странного.

— Никакой мистики. Перед тем, как за руль сесть, надо с ней поговорить… спросить ее: ты на меня не сердишься? Все в порядке? И когда трогаешься — понимаешь. Если у нее настроения нет — возвращайся на базу.

Он, отвлекаясь от дороги, повернулся к Вите и коснулся ее агатовым взглядом. Вита мысленно отстранилась, и ее кольнуло: до чего непохожи глаза близких к ней мужчин.

— А как у этого… чуда… с настроением?

— Не обижай технику, — велел Максим. — Она славная… ее сердить опасно. Один мужик у нас чинился… сядет за руль и рассказывает, как шину продаст. А машина не любит… И все из нее вынес: освежитель вынес… магнитолу демонтировал… чего ж удивляться, что потом чуть не всмятку в стоящие влетел, с управлением якобы не справился. Не надо было языком молоть.

Вита подумала, что Павел Сергеевич выигрывает в сравнении с Максимом: отчим даже не умел водить — не тратил силы на бездушные железки…

— Как-то просто получается, — возразила она. — Люби себе машину, и в аварию не попадешь.

— Сложно. Это уметь надо.

— Что — уметь?

— Ну, это. Чувствовать.

Максим покосился на Виту — ей почудился намек, но она задумчиво кивнула, соглашаясь. Фраза оказалась созвучна ее настроению: надо уметь чувствовать. Вот ей бы хотелось любить, как нужно, Максима — честного, умного, деятельного, открытого… — а она, хотя нельзя категорически, любит Павла Сергеевича и ничего не может поделать.

— Еще, конечно, управление, — продолжал Максим после паузы. — Вся лирика годится, если управлять умеешь.

Максим водил с детства, знал все тонкости, участвовал в каких-то учениях — или показательных выступлениях — по экстремальному вождению и вообще держал руку на пульсе.

— А легко пересаживаться на разные? — спросила Вита, любопытствуя. — Если я научусь водить на одной, сложно на другую переучиваться?

Ощутилась — по аналогии — невозможность перехода от человека к человеку, но Вита промолчала. Максим пожал плечами.

— Вообще-то… если ты ложкой есть научилась — что именно есть, большой роли не играет.

— Очень отличаются?

Вита сдерживалась, боясь проговориться вслух: что касается мужчин, то очень, очень…

— Бывает. Как-то лимузин пригнали. — Максим засмеялся. — Ребята ночи дождались… сели, поехали. А он специфический. Длинный, как автобус, но только гармошки у него нет. На нем лучше по прямой ездить. Короче — в поворот не вписались… хорошо еще, не снесли никого.

Вита смотрела на зеленоватое небо, на московские огни, и ей было тепло, уютно и отчего-то комфортно сознавать — а иллюминирующие уродцы подтверждали, она была уверена в их мнении, — что все-таки любить Павла Сергеевича — это прекрасно и правильно.

— Отвези меня на объект, — попросила она после того, как они долго катались по скоростным магистралям и по затененным аллеям парка около Университета и по набережной вдоль Воробьевых гор. — Люся подъехать обещала… надо посмотреть, что наши работники наворочали.

В Марьиной Роще у подъезда они долго целовались в машине — и Вита, целуясь с Максимом, испытывала не угрызения совести, а привкус странного сочетания: удовольствия от поцелуя и восторга от влюбленности. То, что слагаемые относились к разным людям, казалось несущественным. Ей нравилось, что они целуются, что пахнет сигаретами и шерстью, что машина блестит — а сердце радостно колотится, привыкая к новому чувству. Опомнившись, Вита вернулась из мира иллюзий в реальность: если она уважает себя, то надо делать выбор и не пачкаться одновременной снисходительностью — а значит, с Максимом придется расстаться. Но путаница в мыслях препятствовала каким-либо внятным объяснениям. И объяснить такое… хотя бы просто произнести вслух… Вита была пока не в состоянии. Простейшим способом показалось затеять ссору, а потом обидеться. Мало ли кто и как ссорится? Иногда люди становятся заклятыми врагами из-за ерунды, не стоящей выеденного яйца… Поэтому она заявила, что сама хочет водить машину.

— Когда я поеду? — спросила она капризно.

Она знала, что для Максима это принципиальный вопрос и что он не изменит мнения.

— Никогда, — возразил он спокойно. — Опять двадцать пять? Сказал же — получи права. Без прав на улицу не пущу. Я знаю, чем это кончается.

— Но я же аккура-а-атно… — заканючила Вита, просительным нажимом указательного пальца образуя сальные пятна на гладкой панели. — Я же спосо-обная…

— Хоть гениальная. Почему на самолет никто не рвется? А с машинами считают, само получится. Результаты вон — каждый день на дорогах видим. Не глупи, выучу на аса… только надо серьезно браться…

Наткнувшись на ожидаемое препятствие, Вита радостно кинулась в свару.

— Ты ко мне относишься как к полной дуре! Ты считаешь, что я идиотка!..

Испуганные доводы Максима игнорировались. Покричав, Вита выжала слезу и выскочила из машины, по-хамски хлопнув нежной дверью:

— Уезжай! Видеть тебя не хочу.

Как следовало ожидать, оскорбленный Максим поник, завел двигатель слегка дрожащими руками и молча уехал на ночную работу, а Вита поднялась в квартиру и открыла дверь ключом. Непроизвольно нахмурившись, вошла и защелкнула за собой замок. После ссоры у нее кошки скребли на душе. Не уходило из головы видение несчастного Максима, выражение его лица — тем более что Витины ладони еще фантомно ощущали колющую шерсть Максимова свитера. Хотелось немедленно позвонить, с горячими извинениями за мерзкую сцену, но Вита удержалась: было чересчур стыдно. Придумалось оправдание, что Максим за рулем и звонок помешает. В квартире было темно, и Вите не хотелось зажигать света. Она разделась, прошла в бетонную гостиную и застыла на пороге, впитывая отблески фонарных лучей, преломляющихся в синей вазе на окне. От своеобразной красоты пустого помещения с грубыми стенами ей стало легче. Бетонный пол внушал иллюзию нордического холода. Самым комфортным казался деревянный подоконник, Вита села рядом с вазой, склонила голову и долго смотрела на игру света, потом за окно, где начал накрапывать дождик и зеркальные лужи покрылись мелкой рябью.

Пришла подружка Люся, принесла аромат ванильных духов, зажгла свет. Даже испугалась слегка, когда обнаружила Виту.

— Господи, ты? Медитируешь? А я подумала — что за фигура… вдруг ребята кого оставили… пьяного… мало ли.

Она вошла в бетонную комнату и поставила на пол пакет с едой. Нагнулась и миниатюрной щеточкой аккуратно почистила замшевые сапожки.

— Проверила, что сделали? Стяжку в спальне? А уровень?.. А Рафик где? Ушел?

— Наверное, — ответила Вита уныло, наблюдая за Люсиным прихорашиванием и полагая ничтожной утрированную заботу о внешности.

— Слава богу. — Люся сняла плащ, бросила его на картонную коробку в прихожей и пожаловалась на бригадира: — Я не могу: он берет меня за руку и гладит. И в глаза заглядывает. Может, у них так принято… но неприятно, ей-богу.

Вита, почуяв во внешних проявлениях родственную душу, посочувствовала Рафику:

— Он в тебя влюблен, — подсказала она.

Люся нахмурилась.

— Нет уж, не надо.

— Кто же спросит, — сказала Вита со вздохом. — В таких делах…

— Что за тон трагический? Давай поедим лучше.

— Петю подождем?

Люся горестно покачала головой.

— У него сегодня драка по расписанию.

Люсин приятель Петя был болельщиком, и раз в неделю в назначенном месте ему вменялось в обязанность драться с болельщиками другой команды.

— Хоть бы нос залечил, — посоветовала Вита.

Люся всплеснула руками.

— Хоть связывай! Как это называется?.. Привычный вывих? перелом? Как новый препод приходит — вся группа Петьке: сделай, мол, носом. И Петька под фанфары делает мордой вбок, и нос у него ложится на щеку, а препод в обмороке. Женщины особенно в восторге бывают… у тебя Макс нормальный, не то что…

Они отправились в кухню — где ремонтные работы близились к завершению и можно было существовать по-человечески, — развернули на барной стойке пакеты, разложили домашние пирожки с капустой, которые пекла Люсина бабушка, разлили минеральную воду с пузырьками и принялись ужинать.

— Я придумала, какие стены в ту комнату, — сказала Вита, набивая рот. — Завтра нарисую.

— Ладно, — согласилась Люся, смахнула крошки с клетчатой юбки и, приглядевшись к подруге, спросила:

— Ты чего в миноре? С Максом поругалась?

Вита ждала этого вопроса для того, чтобы услышать собственный ответ. Потому что она не знала, как сформулировать произошедшее. Она приложила руку к холодному стакану, а потом к горящей щеке и ко лбу, чтобы немного успокоиться.

— Я, кажется, влюбилась, — проговорила она виновато. — Не знаю…

Люся заморгала перламутровыми веками. Ей казалось, как разумеющееся, что подруга давно влюблена — ведь она встречается с Максимом, значит, их отношения объясняются естественно.

— В кого?

Вита замялась.

— В Павла Сергеевича.

— В кого-кого? Из института кто-нибудь?

— Нет же! В отчима… ну, мужа маминого.

Люся поставила стакан, поправила воротничок блузки, покачала головой, взглянула на Виту и спросила, чуть заикаясь от смущения:

— Он что, к тебе приставал?

Вита даже засмеялась.

— Ты что, он? Он слов-то таких не знает.

Люсино смущение усилилось, она покраснела и, чтобы скрыть это, откусила пирог и запила водой. Она явно не знала, что говорят в таких случаях.

— Кошмар… И что делать думаешь?

— Не знаю, — созналась Вита. — И так мысли скачут весь день. — Она, видя, что Люсе разговор неприятен, да и мало что недалекая подруга подскажет ценного, переменила тему: — Я придумала, как стену…

Люся снова покачала головой и перебила.

— Покайфуешь — и забудь, как страшный сон. Это же мама… — добавила она.

— Мама… — повторила Вита машинально. Она надеялась, что Люся или поймет ее, или даст убедительный совет, но выходило по-другому.

Возникла пауза. Люся подвигала стакан по барной стойке, вытерла прилипшую краску и проговорила грустно:

— У меня знаешь как было? Бабушка раньше говорила, что мама умерла.

Вита содрогнулась.

— Зачем?

— Так. А когда я пневмонией заболела, лежала и думала: если умру, то ничего… маму увижу. Плохо было очень. Медсестры говорили: у нас эта койка смертная, на ней все… — Люся подняла кроткие глаза, и взгляд затуманили воспоминания. Эти внутренние видения были важнее Виты, Витиной влюбленности, ремонтов и квартир. Потом она вздохнула. — Умерла бы, наверное. Тетка навещала, я обмолвилась. Ее как переклинило, она аж почернела: выбрось, говорит, из головы, мать твоя жива-здорова, в Англии с мужиком… У них с бабушкой скандал был, тетка, говорят, ногами топала, кричала: уморишь, мол, девчонку по злобе своим враньем…

— И помогло?

— Наверное, помогло. Может, я от того и заболела, что хотелось к маме — подсознательно, знаешь.

Вита никогда не слыхала от Люси сокровенных признаний, но они оставили ее равнодушной: не были созвучны ее проблеме, скорее наоборот.

— Ты с ней связывалась? — спросила она для проформы.

— Адреса нету, узнавать надо. Но когда-нибудь… обязательно. Она же не старая еще и не больная. Тетка говорила — мать-то, мол, у тебя об дорогу не расшибешь, всех нас переживет…

— Н-да, — сказала Вита, чтобы хоть что-нибудь сказать.

— А ты маме гадость хочешь сделать… — Люся добавила твердо: — И не нужен тебе отчим.

— Нужен, — возразила Вита и с ужасом поняла, что говорит правду, и с ее открытия самое сложное только начинается — а все настроены против нее, и тем более неизвестно, как отнесется к ее состоянию Павел Сергеевич… и надо ли ему говорить… и как…

Прошло несколько дней — Витино настроение ухудшалось, она мрачнела с каждым днем. Радость от полноты впечатлений прошла, сгустился раздражающий туман, и стало непонятно, как быть. Павел Сергеевич ходил, улыбался, разговаривал, обедал, смакуя мамины котлеты по-киевски, спал в соседней комнате, но его присутствие уже не услаждало, вызывая лишь усиленное сердцебиение. При звуках его голоса у Виты мучительно темнело в глазах. Конечно, он ничего не замечал, и ее — до потери контроля — тянуло, соблазняло подать ему знак, хотя что делать после этого знака, она не знала. Воображала только, какой взрыв вызовет неуместное признание. Потом тягостная обстановка в квартире несколько разрядилась. Приехала в гости подруга Натальи Борисовны — Марина Львовна — и остановилась передохнуть на пути между подмосковным городком и аэропортом Шереметьево, откуда ей надлежало вылетать к командированному мужу. В аэропорт Марину Львовну должен был отвезти любовник, связь с которым тянулась так долго, что это время было соизмеримо с продолжительностью брака. Ситуация за долгие годы устаканилась до абсолютной стабильности, все близкие привыкли к положению вещей, и, кажется, муж Марины Львовны мирился со своим статусом — тем более что ведущим в этом трио была сама Марина Львовна. Она вообще была женщина боевая, и в квартире закипела бурная деятельность.

— Наташка! — летело из разных уголков попеременно. — Почему на грибы не приезжали? Опята охапками собирали… все лень беспросветная! На двери пятно — дай тряпку, помою!.. Это варенье или вино открывали? Смотрю, легкомысленному образу жизни предаетесь!.. А куда я сумку задевала? Надо косметику переложить, лосьоны-кремы в мелкие пузырьки перелить… а то отберут на регистрации… Тапочки… я тапочки не взяла, как думаешь, купить, пока не поздно? По их ковролину весь мир грязными ногами шлепал, зараза бог весть какая… Ой, я пирог знаю, давай испеку, пока минутка есть!..

Конец ознакомительного фрагмента.