Повторить Лето

Ольга Браилова, 2020

Южноукраинские степи, пруды, жаркие дни, теплые ночи – и любовь. Аня и Миша встретились в детстве, но их любовь ждет много испытаний.

Повторить море

С самого утра в хате и на дворе была суматоха: сегодня приезжала тетя Люба, и мы, многочисленные внуки бабы Веры и деда Жоры, носились по двору и хате как угорелые. Все мои дяди и тети, включая тетю Любу, были вечно заняты на работе и появлялись на родной земле нечастыми наездами. Я же сидела в Казацке с конца мая, ни на один день не оставшись после школьных уроков в Москве.

Тете Любе в этом году исполнялось пятьдесят. Выглядела она на сорок. Она родилась в середине июля, и была традиция съезжаться всем родственникам в количестве не менее двадцати человек и несколько дней сидеть за столами, отмечая ее день рождения. Хлопот бабе Вере хватало. Лето я бегала по хозяйству, еле успевая хоть как-то высыпаться, потому что по ночам мы гуляли.

Тетя Люба была особенной — она была радостью всей нашей родни. Мы, дети, ее обожали, хотя взрослые частенько осуждали Любу за глаза, а бывало, что и в глаза. Но тетя Люба только отмахивалась. Она была боевая, азартная и авантюрная, никогда не скрывала своего мнения, а еще она знала о моей любви к Мише и хранила эту тайну. Самого Мишу этим летом в Казацке не ждали: у него были какие-то сложности с учебой, и я затолкала свою любовь максимально глубоко. Мне было пятнадцать лет, и страдать от разлуки я не собиралась.

Было напечено два захода хлеба, восемь поддонов с пирожками самой разной начинки стояло в углу кухни, огромная «гостевая» кастрюля борща на пятнадцать литров моими стараниями добулькивала на плите. Натерто ведро сырых помидоров для обязательной баклажанной закуски, выгнано десять трехлитровых бутылей горилки. Сильно истреблено поголовье домашней птицы — кур, уток и индюшек. Отдраены полы в хате, постираны ковры и частично заново положен асфальт во дворе. Дед где-то по блату закупил запасную канистру бензина и спрятал ее в гараже. Это было лучшее время в Казацке для взрослых, детей и собак. Взрослые сидели до ночи под висячей лампой на дворе за расставленными столами, отдыхая душой, дети делали что хотели и когда хотели. Каждый вечер они ложились спать, устраивая в хате полный сабантуй, но это было время, когда никому ни за что не доставалось. Подростки — я, старший брат Никита и наши друзья со всей нашей улицы — вообще не ложились спать, и нас не искали. Мы воровали себе на гульки горилку, а то и в открытую пили с дедом, который не стеснялся нас угощать втайне от бабы Веры. Собаки и коты, как наши дворовые, так и приходящие, нагло шастали между ног под столами и обжирались объедками от пуза.

Я еще возилась на кухне, отмывая плиту от убежавшего борща, а баба Вера уже без сил села на лавочку на дворе, что было редким зрелищем ввиду ее потрясающей трудовой выносливости. Дед с утра уехал на железнодорожную станцию Людмиловка за тетей Любой, и его ждали с минуты на минуту. Баба Вера начала бухтеть на него уже час назад, поминая недобрым тихим словом.

Наконец к воротам налетело с улицы наше младшее поколение и с криками: «Прыйихалы! Прыйихалы!» — бросилось их отворять. Тут же подъехал белый дедов запорожец, и дед заглушил двигатель. Распахнул дверцу, выставил, как он любил, свою единственную ногу на землю и закурил, отдыхая после поездки. Мы все бегали и кричали, целовались, обнимались, силой вытаскивали тетю Любу из машины, нападали на багажник, разгружали сумки, совали тете Любе котят, поделки и свои синяки, хватали ее за руки, за платье, за бусы, тащили в кухню, в хату, и только бабы-Верино напряженное лицо мелькало бледным пятном там и тут среди невообразимой суеты.

Баба Вера объявила отдых до конца дня и назначила торжественную вечерю на шесть часов — сбор за ужином всей родни и соседей.

Часов уже с пяти начали подходить соседи, сплошь все ближние и дальние родственники и кумовья. Женщины — в ярких, нарядных, явно неношеных платьях, сбереженных для таких вот праздников, с яркими, опять же новыми платочками на голове. Мужчины — в глаженых рубашках — знай наших! И только дети были в чем обычно бегали по Казацку. Гости приносили свою горилку (гнали водку все), мутную, в затейливых, разного вида бутылках, прозрачный, невероятно вонючий чистый самогон в трехлитровых банках, свое вино, густое, темное, сладчайшее, которые мы обожали тырить и никто не замечал, потому что вино никто не пил: пили сразу самогон и разбавленный самогон — водку. Мы, дети, выносили из хаты новехонькие комнатные стулья и расставляли их у сдвинутых вплотную друг к другу столов, накрытых разными скатертями. Приходили, сначала выжидающе рассаживались по лавкам во дворе, потом — солидно — занимали места за столом. Еще трезвые, но уже предвкушающие обильную трапезу, невозможную для городского человека, но привычно вкусную для сельского жителя, — с законной выпивкой. И было время для отдыха и веселья. Гости накладывали себе на тарелки, не стесняясь, много, тут же наполнялись разнокалиберные рюмки и стаканы. Закуски исчезали за несколько минут, но я, как всегда, успела стырить миску лучшего на столе салата — баклажанной икры с сырым луком и помидорами. Желтая, щедро посыпанная резаным укропом и жареным луком картошка под смачным, бьющим в нос запахом, подсолнечным маслом горами красовалась на огромных блюдах, а потом разбиралась на меньшие горки в тарелки едоков. Жареные куски кур и уток, вернее, кости от этих кусков, были мечтой и законной добычей кошек и собак, шастающих под столами. Кумовья подначивали друг друга, смеялись, разговор катался от одного конца к другому, голоса звучали звонко, уверенно, а именинница тетя Люба вела себя совсем не по-праздничному, а обычно.

Когда ближе к девяти разлились хмельные песни, выворачивающие душу каждого, кто пел, и того, кто просто слушал, наизнанку, я, равнодушная к боли прожитых жизней сидящих взрослых и пожилых людей, тихо смылась гулять до утра.

Утром за завтраком тетя Люба сообщила, что вчера она поговорила через баб Нюту с ее родственницей теть Валей и завтра берет всех-всех детей и едет на море к этой самой тете Вале — вот недалеко, в Очаков. Баба Вера резко выпрямилась на своем стуле:

— Як на морэ? А кому ж я стики йижи наготувала?

— Едем! — весело повторила тетя Люба и вышла из кухни. Я радостно и одновременно очумело позыркала по кухне глазами.

— Ну я тоже еду, да, да? — спросила я у бабы Веры.

— Нет! Нет, нет и нет! И бэз тэбэ там дитэй хватае! — накинулась на меня баба Вера, и я побежала искать защиты у тети Любы. Конечно, меня тоже взяли, тетя Люба со словами «Анютку в обиду не дам» отправила меня собирать рюкзак. Баба Вера отчаянно ругалась, но ничего не могла поделать. «Чертов характер», — бубнила она на тетю Любу, собирая нас в дорогу. Но тетя Люба победила.

Добрая бабушка Вера постаралась нам запихнуть всю еду, которую мы не успели съесть, кроме разве что горилки.

— Да ты хоть знаешь, куда тащишь такую ораву? Где вы там в Очакове будете жить?

— У тети Вали в хате, конечно! — тетя Люба была неподражаема в своем простодушии. — Баба Нюта много лет у нее отдыхала.

— Так она одна небось ездила! А у тебя пионерский лагерь! — не успокаивалась баба Вера.

— Разберемся, теть Вера! — На этом переговоры закончились. Я предусмотрительно пряталась за воротами.

И мы поехали. Дед, как всегда, невозмутимый, довез нас до казацкой автостанции, мы сели в душный львовский автобус с синей полосой и двинулись до Николаева, где нам предстояла пересадка на Очаков. Дети, включая меня, были счастливы, накормлены, я за ними следила, как пионервожатая, и обожала тетю Любу. Она мне подарила море. Море… Последний раз я была на море, когда мне было, кажется, лет шесть. Было немного страшно, не выгонит ли эта тетя Валя нас, едва увидя, но я решила во всем положиться на тетю Любу. Уж она умела найти общий язык со всеми.

Добравшись к вечеру до Очакова, города, где я никогда не была и, наверное, уже не побываю, мы пешком дошли до хаты теть Вали. Уставшие, повалились спать кого где положили, и я не успела рассмотреть хозяйку.

Утром я увидела толстую, необщительную пожилую тетку, которая лично меня невзлюбила с первого взгляда, уж не знаю за что.

— Да она добрая, она нам рада, — простосердечно успокоила меня тетя Люба, однако я предпочла с тетей Валей все-таки в одном коридоре не встречаться.

В тот же день мы всем табором пришли на пляж. Тетя Люба принялась расстилать на песке принесенные покрывала, расставлять по углам покрывал сумки и обувь, вынимать из пакетов еду. Мальчишки носились, взвихряя ногами песок, а меня позвало море. Я скинула кроссовки и, насторожившись,пошла к воде.

Погода была тихая, волны наплывали и наплывали на мои босые ноги. В воде шумели дети, но я слышала только море. Оно знакомилось со мной. Оно было мне радо. Оно приветствовало меня и обещало любовь. Пораженная, я ушла на тот край пляжа, где было меньше людей, и сидела там, впитывая в себя шум волн и жар желтого песка. Это было про меня: про мою смелость любить недоступное, про мою резкость и одновременно беспомощность, про свободу выбирать, страдать или не страдать, про мою любовь, это было еще про что-то важное, чего я до сих пор не знала. Казацк с его степями, высокими тополями вдоль колхозных полей, речками и ставками с каменистыми берегами, шумом ветра в деревьях остался в прошлом. Солнце стало соленым, и легкий ветерок намекал, что там, далеко от берега, он мог проявлять власть и жестокость, а здесь, на берегу, он с нежностью тихо ласкал твои волосы и кожу, и вода вторила ему, мягкая, чистая, но я чувствовала, что она знает, как разрушать корабли, города и судьбы… Море распахнуло мне душу и что-то нащупывало в моей, и я уже знала, что познаю все его тайны — как подчинить себе мужчину или как оставить о счастье лишь воспоминания. Оно могло вылечить, могло убить, могло показать, что такое любовь, и рядом с морем можно было узнать свою судьбу.

В доме теть Вали нас с маленькой Ритой положили в проходной комнате, а остальные дети с тетей Любой жили в детской комнате. Рита сразу уснула, и я долго лежала одна без сна на диване, смотрела в низкое окно на улицу, в окно светил фонарь, но казалось — луна. Собаки перегавкивались всю ночь, как в Казацке, хата была далеко от пляжа, и моря слышно не было. Но море уже случилось. Оно учило одиночеству.

Каждое утро, пока шумел наш пионерский табор, тетя Люба разгребала детей и рассовывала по сумкам продукты, чтобы идти на пляж, а я готовила на чужой плите обед. Пока я готовила, тетя Валя на кухню не заходила, и я чувствовала себя в ее хозяйстве как забравшийся в дом вор. В столе я нашла потрясающую вещь: огромную разделочную доску и попросила ее «поносить». Это был мой самодельный мольберт. Тетя Валя была поражена и молча мне кивнула, разрешая взять свою доску. Вряд ли она догадывалась, зачем мне разделочная доска за пределами кухни. Я подумала, что, если я попрошу у нее и прищепки — прикреплять бумагу к «мольберту», она совсем растеряется, поэтому просто их стащила, пока тети Вали не было на кухне. Я всегда любила рисовать, а на море стала рисовать портреты отдыхающих и покупать на заработанные деньги вкусности себе и детям.

Прожили мы на море семь дней — ровно на неделю отдала нас баба Вера тете Любе, и каждый день море рассказывало мне свои тайны, и каждую ночь луна освещала мне желтым светом окно.

— Так быстро время прошло. Вроде только приехали, — грустила я за чаем накануне отъезда.

— А что тебе там, в Казацке, делать? Оставайся, — как ни в чем не бывало заявила тетя Люба, положила в рот карамельку и запила ее чаем из чашки с парусником.

— Как — оставаться? Одной? Тут? С теть Валей?

— Ты не ребенок. Что с тобой сделается? Поживешь сколько захочешь — и домой. Еда есть, деньги на билет есть. Оставайся. Баба Вера без тебя обойдется. А Валя тебе никто, просто не чипай ее.

Я удивилась, что тетя Люба обратила внимание на мои непростые отношения как с бабой Верой, так и с тетей Валей, встав к тому же на мою сторону, но больше всего меня поразило ее доверие ко мне. Она была по-настоящему доброй и ответственной и искренне считала, что я могу передвигаться как угодно. И я вдруг ощутила, что я — свободна. Что быть свободной — это счастье. Что мечты сбываются. Теперь мне было положено все счастье мира.

Тетя Люба молча допила чай и отправилась спать.

Утром она сообщила тете Вале, что уезжает, оставляя меня погостить еще. Тетя Валя почему-то не побежала выбрасывать мои вещи, а ушла по своим делам. А я смыоась на пляж.

Я шла по улицам Очакова, и сегодня они стали другими. За моей спиной больше не было тети Любы. Впереди маячило объяснение с бабой Верой. Навалившаяся свобода вычистила мелкие желания. Я любила Мишу, его руки, его глаза, его челку, и не было никакого шанса с ним увидеться, и мне казалось, что его лицо мелькает в толпе. Я ловила его силуэт среди людей на пляже, видела прозрачность его глаз в небе. Мы с ним не виделись год. Еще один год моей тайны о нем.

Я рисовала на пляже людей, чаще — женщин. Женщины все были с комплексами по поводу своей внешности и просили нарисовать их «лучше, чем в жизни». Но я рисовала их как видела. Они были искренние, они раскрывались мне, как раскрываются врачу, раздевались до души и взглядом просили снизойти до любви к ним. И я восхищенно рисовала их, еще не зная, что в жизни женщины есть комплексы, ревность, борьба с возрастом, отчаяние и неуверенность в завтра, а еще — чувство власти над своим мужем пополам со страхом одиночества.

И я слишком часто позволяла себе мечтать о Мише.

На второй день я не пошла на море и лежала грустила на своем диване. Было очень жарко. Заняться было нечем. За стеной была злая тетя Валя со своим вечным давлением. Поглазев на углы своей комнаты, я не особо нашла там сочувствия и пошла на кухню. Приготовила печальный борщ, оплошно полный красного перца и неизбежно — моей несбыточной любви. Борщ остался на плите, я ушла на пляж. Меня ждали мои женщины.

Она была утонченная. Как принцесса, как царевна Анастасия. Длинная шея, четкая лепка лица, идеальные скулы — и глаза, серые, с печалью, со вспыхивающей надеждой при взгляде на меня, как у всех женщин, которые мне рисовались на портрет. Она хотела увидеть на бумаге свою красоту, которая не давалась ей в зеркале. Ее красота и счастье ускользали, и от меня она хотела заверений — как от художника, — что ее можно любить, что она прекрасна. Ее муж сидел рядом и курил, задумчиво глядя на море. Я часто видела, как он строит глазки девушке из бара, где он покупал себе пиво. Я знала его тайну, его подчинение красоте своей жены и одновременно нежелание терять свободу. Его зеленые глаза, прозрачные, как море, искрились шалостями и приключениями. Мне было ее жалко. Наверное, он ей изменял.

— А вы можете сделать покороче нос?

— Могу, — ответила я. — А зачем? Вам не пойдет короче. У вас нарушатся пропорции лица.

Все же я изменила нос: не я оказалась тем художником, который нарисует ее как она есть. Когда-нибудь моя Анастасия расстанется со своими комплексами и сможет наконец устроить мужу скандал по поводу его измен.

— Спасибо, — она с улыбкой приняла портрет.

Я взяла деньги и тут же потратила их на бутылку «Жигулевского». Села на песок, куда пришлось. Пиво было холодным, но невкусным. Дешевое. Я поставила его между колен и смотрела на море.

— Девушка, я видел, вы художник? Нарисуйте меня, — ко мне подошел молодой человек и бухнулся на песок рядом.

Я больше не хотела рисовать. Я еще жила своей Анастасией. Медленно я отвела взгляд от моря на молодого человека. Он был одет в белые модно рваные джинсы и расстегнутую рубашку. Передо мной был Миша. С белой челкой, с совершенно сумасшедшими, радостными глазами, улыбался и сидел в такой же позе, как я — расслабленно и руки на коленях.

Первую минуту я смотрела на него, никак не контролируя свои чувства, смотрела, смотрела, не стесняясь, не думая, как выгляжу, кажется, открыв рот, лихорадочно собирая рассыпавшееся по всему пляжу свое сердце. Наконец, ответила ему:

— Молодой человек, я вас уже рисовала. В Казацке. Разве не помните? Что ты тут делаешь? — запнувшись, добавила я.

— Приехал на море. Каждый год езжу, — ответил он просто. Но глаза его говорили о другом.

— К тете Вале?

— Ну да.

Я проглотила все свое понимание, как устроен мир и поклялась больше никогда не страдать почем зря. В пустыне депрессии меня встретило счастье, отвело насильно за угол и навешало мне тумаков.

— Пива хочешь? — протянула ему свою бутылку.

— Это же буратино, а не пиво. Пойдем купим хорошее.

— Ну пойдем.

Он подал мне руку — руку! — сильную, почему-то уже загорелую, с гладкой кожей, и мы пошлепали по песку к кафешке. Руку он сразу убрал. От него приятно пахло какой-то мужской водой.

Он купил «Баварию» и вскрыл обе бутылки встроенной в бар кафешки открывалкой. Пиво было потрясающее.

— Я люблю светлое, — сказала я. Мы сидели на песке в тени береговых акаций и смотрели на море.

— Буду знать.

— И арахис, — обнаглела я.

— Шо, купить?

— Нет, — рассмеялась я.

— Ну смотри. А то ж куплю.

Больше мы не говорили. Потом он разделся и пошел купаться.

Его спина за год стала шире. Я не стала ею любоваться и легла навзничь на песок. Не закрывая глаз, смотрела в палящее небо. Чайки кричали о том, что знают, что будет дальше.

Ужин — мой жгучий борщ о любви — мы притащили в комнату и навернули каждый по две тарелки.

— Я ночью с дедом приехал в Казацк, узнал, шо тетя Люба таскала всех на море к теть Вале и ты до сих пор тут. Я побежал на станцию и взял билет до Николаева на утренний автобус и потом — сюда. Даже не ел.

«Интересно, — подумала я. Все-таки он ко мне приехал или на свое море к своей волшебной тете Вале?»

Едва сдерживая смех, я молча забрала у него пустую тарелку, отнесла всю грязную посуду в кухню и стала ее там перемывать.

Миша зашел, открыл форточку и сел под ней за стол.

— Завтра покажу тебе местный дикий пляж. На скалах.

Во рту страшно жгло.

Я улыбнулась и ушла в свою комнату.

Миши было так много, что я отстранялась от него. Как всегда, я была ошалевшая от него. Какое-то время я в кровати смотрела на фонарь в окне и потом уснула без единой мысли в голове.

Утром мы пили чай в кухне под форточкой. Я спросила Мишу, как к нему относится теть Валя.

— Обычно. Она ж меня с детства знает.

— Это хорошо, что она хотя бы тебя не ненавидит.

— А тебя ненавидит?

— Терпеть меня не может.

— Ты же настырная.

— Я? В чем это?

— Такой характер. Во всем. Носишь короткие шорты. Тетя Валя другого поколения.

Я сунула в рот застарелую печеньку из пачки, которую мы нашли в облезлом буфете, и уставилась в свою чашку. «Шорты как шорты. При чем тут настырная?»

Миша встал и начал рыться в кухонном столе.

— Сковородочку бы мне. С толстым дном. Есть такая?

— Может, и есть. Я готовлю на вон той алюминиевой. Чугуниевых тут не видела.

— Не может быть. Сейчас поищем, — сказал он и глубже погрузился в стол, встав на колени. С утра уже было очень жарко, он был без рубашки, в жестких, чуть больших, чем надо по размеру, джинсовых шортах, которые сидели чуть ниже пояса. Под гладкой смуглой кожей играли мышцы пресса, спины, он был весь ладный, красивый, мягко и неторопливо двигался.

Сковородка нашлась, и Миша заявил, что в благодарность за вчерашний борщ сегодня он меня кормит. Жарит картошку по своему особому методу. Помогать он запретил. Я сидела за столом и не знала, куда деть руки. Его глаза прятались в тени от челки.

— Самые сложные блюда — это простые блюда, — постоянно убирая челку с глаз, говорил он, сидя на маленьком стульчике за чисткой картошки. — Плюс-минус секунда — передержал, недодержал — все. Возле них надо буквально жить. Вермишель, картошка… непросто их сделать. Та же самая пюрешка — не сварить с наскока. В комбайне пюрешку делать — кощунственно. Только толкушкой, а это время.

«Он целый повар, — подумала я, — с философией». Лично мне было все равно, как жарить картошку или варить макароны. Картошку он почему-то нарезал мелко-мелко.

«Это что, новая мода — так крошить?» — молча удивлялась я.

— Вот такая нарезка дает самую вкусную картошку. Если сорт, конечно, правильный, — мешая в миске картошку с солью, рассказывал он.

«И какой это сорт, интересно?» — вставила я свою мысль.

— Сорт, видимо, не тот, что нужен, но мы с тобой поэкспериментируем.

“Мы?” — удивилась я.

Он крутился у плиты, пока картошка жарилась.

— Повар от плиты не отходит! — Он орудовал в сковородке найденным в столе каким-то плоским половником. — Готово! Жаренная по уникальному способу картоха неизвестного сорта! — гордо, с полотенцем на широкой голой груди, провозгласил Миша. Его светлые глаза под челкой сверкали. Мне уже давно хотелось его поцеловать. Но пришлось есть картошку.

На столе стояли две тарелки в старых темных трещинах, и каждая порция была с горкой — желтой зажаристой картошки.

Картоха оказалась потрясающей, с корочкой, хоть и неведомого сорта, быть может, неподходящего для такого уникального способа жарки.

Я оставила тарелку недоеденной и, упираясь подбородком в ладони, смотрела, как он уминает свою.

— Пойдем на море? — предложила я.

— Доедай, — указал он вилкой на мою тарелку.

— Не-не, больше не лезет.

Мы ушли на побережье, провалялись там целый день, а когда покрасневшее солнце садилось в море и мы были наполнены его теплом до самых краев, Миша собрал полотенца и объявил, что пора на дикий пляж.

Мы пробирались по песку и камням, камни были все больше, и вот мы наткнулись на скалы и дальше пути не было. Позади было море. Это был грот, и Миша знал о нем, а я была с Мишей заодно в его желаниях. Его рука держала мою, у меня спирало дыхание.

Внутри этой маленькой пещеры было тепло, а звезды мерцали сверху, как крыша, как купол, закрывая нас от всего мира. Я отпустила Мишину руку. Он ушел к воде. Море тихо шуршало волнами. Оно шепотом рассказывало мне о моем счастье. Мое белое платье светилось в темноте ночи пятном, и я сидела долго-долго на холодном песке, ожидая, пока Миша накупается. Он вылез из воды и стоял, мокрый, напротив меня. Он был как бог Шива из индийских сказок. Я чувствовала его так близко, огонь его души мерцал в его глазах, теплел в его губах.

Конец ознакомительного фрагмента.