От любви с ума не сходят

Ольга Арнольд, 2023

Остросюжетный женский роман в стиле ретро. Действие происходит в больнице, в отделении, где лежат люди, утратившие волю к жизни. Главная героиня Лида – врач-психиатр, она хочет узнать правду о смерти своей старшей сестры Александры, которая десять лет назад работала здесь же. Что это было? Несчастный случай, самоубийство или убийство? С помощью двух своих верных поклонников, профессионального детектива и врача, и любимого добермана она находит решение загадки, правда, и сама при этом чуть не погибает. Заодно она находит и нового спутника жизни.

Эту книгу я написала в конце прошлого века, совершеннейшее ретро. Тогда были модны остросюжетные женские романы, вот в таком жанре я и сочиняла. О мобильных телефонах люди только мечтали, «шестерки» и «девятки» считались вполне приличными машинами — далеко не все могли позволить себе ездить на иномарках. Деньги считали тысячами, люди только-только вылезали из бедности, хотя и тех, кто создал свое дело, самых оборотистых, тоже было немало. Меня упрекали в том, что моя главная героиня, не захотевшая жить полностью обеспеченной жизнью жены нового русского, абсолютно неправдоподобный персонаж, но, поверьте, это не моя выдумка, я была знакома с несколькими такими женщинами. Мы тогда ощущали себя совершенно свободными и верили в светлое будущее, однако боялись, что к власти снова придут коммунисты (не того боялись!). Конечно, в кризисном стационаре, где я проработала много лет, не было никаких убийств, но врачи, психологи и медсестры там были замечательные. Не надо искать среди реальных лиц прототипов моих героев, их там нет, все они рождены фантазией автора

Моим коллегам — психиатрам и психологам —

которые честно исполняли и исполняют свой долг

1

Когда умерла моя сестра Александра… когда трагически погибла моя сестра Александра, мне было восемнадцать лет, и хоть я и горевала, но моя тогдашняя бурная жизнь не дала мне целиком погрузиться в переживания. Я в том — 1986ом — году училась на втором курсе мединститута, наслаждалась обретенной после нудной школы свободой и первым настоящим романом, и смерть сестры казалась мне какой-то нереальной. Не очень заинтриговали меня в то время и некоторые таинственные обстоятельства ее гибели. Как ни странно, сейчас, когда прошло десять лет, как ее похоронили, я чувствую себя ближе к ней, чем при ее жизни. Наверное, это оттого, что мне недавно стукнуло двадцать восемь, и мы теперь с ней ровесницы. А может, просто я повзрослела, и меня мучает смутное чувство вины перед ней.

Дело в том, что, хоть мы и сестры, но природа одарила нас совершенно по-разному. Александру всегда считали неудачницей, и я не помню ее улыбающейся — мне кажется теперь, что на лице ее была написана ее судьба. Кстати, хоть мы и были с ней похожи, нас никто не принимал за сестер. Аля, несмотря на правильные черты лица, унаследованные от мамы, казалась некрасивой, чуть ли не дурнушкой — настолько ее портило мрачное выражение физиономии и постоянные морщинки меж бровей; она вечно выглядела чем-то озабоченной, и мои веселые подружки затихали, встретившись с ней взглядом. К тому же она хромала — это была легкая хромота, почти незаметная, она с ней родилась; другая бы на ее месте, например я, научилась бы находить в этом незначительном дефекте свои плюсы или, во всяком случае, не обращала бы на это внимания — ведь Аля прекрасно ходила на лыжах и даже танцевала, когда никто этого не видел — но Александра никогда не забывала о своей"ущербности", и я думаю, что именно этого мешало ей больше всего в отношениях с мальчиками, а потом с молодыми людьми. Вернее, никаких отношений и не было, и невозможно помешать тому, чего нет.

Я же — совсем другое дело. Если я родилась не в рубашке и не с серебряной ложкой во рту, то, во всяком случае, любимой и долгожданной доченькой — и оправдала все ожидания родителей. При моем появлении на свет у колыбели наверняка стояла какая-то добрая фея; я в это долго верила и все время читала и перечитывала сказку о спящей царевне. В детстве я была очень хороша собой, и мои родители не раз вынуждены были отбивать атаки фотографов, мечтавших снять такого красивого ребенка для обложки какого-нибудь журнала. С пеленок я отличалась добродушным и жизнерадостным характером, и даже шалости мои, насколько я помню, доставляли окружающим удовольствие. Я прекрасно сходилась с другими детьми — точно так же, как и сейчас мне ничего не стоит познакомиться с кем угодно и тут же стать необходимой этому человеку. Мой веселый нрав особенно подчеркивал угрюмый характер старшей сестры; одна из двух ее подруг студенческих лет перекочевала ко мне и стала моей близкой приятельницей, несмотря на разницу в возрасте.

Мы обе учились очень хорошо, но если Аля была трудолюбива, как пчелка, и ночами сидела за учебниками, то я все схватывала на лету; Аля, насколько я помню, часами упражняла свою память, чему я страшно удивлялась — в наивности своей я не представляла, как можно что-то забыть, если хочешь это запомнить. Усидчивостью особой я не отличалась и наверняка приносила бы домой не только хорошие отметки, если бы большинство учителей не любили меня и не закрывали глаза на некоторые мои огрехи. Как ни странно, любили меня и одноклассники: я не была ни задавакой, ни зубрилкой, всегда давала списывать и никогда не ябедничала, а наоборот, готова была взять чужую вину на себя. Это, кстати, и послужило причиной самого крупного конфликта в школе — я отказалась в свое дежурство отмечать нарушителей дисциплины и поссорилась с нашей классной дамой, но завуч тут же все замяла, и меня оставили в покое. За это приходится благодарить моих родителей;"Никогда не стучи" — это было их кредо; мама говорила мне, что только так можно сохранить себя, живя среди кегебешников и доносчиков. Словом, я была идеальным ребенком, а потом стала идеальной девушкой — тем более, что я слегка подурнела, а потому не вызывала особой зависти и ревности у своих сверстниц, хотя могла бы: я всегда пользовалась исключительным вниманием противоположного пола.

Сейчас, когда я изложила все это на бумаге, меня снова охватывает удивление: каким образом, несмотря на все мои достоинства, Александра меня не возненавидела? Но тем не менее, хотя с моим появлением на свет она и вовсе отошла на второй план (сомневаюсь, чтобы она когда-нибудь была в семье на первом), она относилась ко мне вполне по-сестрински. Конечно, сказывалась разница в возрасте и в темпераменте, и потому между нами не было особой близости — но никогда она не показывала, что завидует мне. Не знаю, какие чувства она испытывала, когда я, не прилагая никаких усилий, одерживала очередную победу и наши родители, забывая о правилах педагогики, восхищались мною вслух. Но я никогда не ощущала, что бы от нее исходило недоброжелательство или какие-либо злые помыслы — а мои инстинкты редко меня обманывают.

Почти все члены нашей семьи во многих поколениях занимались медициной, и не просто медициной, а психиатрией. Поэтому жизненный путь и Александры, и мой был предопределен: никто из наших близких не сомневался, что мы пойдем по стопам своих далеких и недалеких предков. Мы и пошли, но не потому, что такова была воля родителей, а потому, что более интересного поприща для себя не видели. Вернее, это я не видела ничего более завлекательного, за Алю ручаться я не могу — когда она поступала в институт, я только училась выводить буквы. Вглядываясь в корявые палочки, вкривь и вкось гулявшие по тетрадному листу — чистописание всегда было для меня самым жутким предметом — папа с гордостью констатировал:

— У Лидочки уже медицинский почерк!

В нашем доме — а мы жили в двух комнатах огромной коммунальной квартиры совсем рядом с Мариинкой — часто собирались гости, все так или иначе связанные с наукой о душе — или с искусством, в котором без души не обойтись. В Питере во времена моего детства еще не вымерли седовласые и седобородые профессора, и не все врачи-евреи еще отправились на историческую родину. Моя мама в прошлой жизни наверняка была какой-нибудь Аннет Шерер или мадам де Сталь — но в жизни реальной ей только изредка удавалось блистать в роли хозяйки салона, и одним из первых моих впечатлений детства был образ мамы в черном платье с большим декольте, занимающей наших рафинированных посетителей светской беседой. Милая мама — она и сейчас, почти в шестьдесят, вполне может носить платья с глубоким вырезом. Она до сих пор красива; ее царственная наружность доставила ей в свое время немало неприятностей — в частности, ее до сих пор не выносит одна очень академическая дама со звучной фамилией, которая прибрала к рукам в моем родном городе чуть ли не всю психиатрию. Поэтому маму очень обрадовало то, что любимая дочка не унаследовала от нее ни вызывающей всеобщую женскую ненависть статЬ, ни соответствующего характера.

С детства я слышала разговоры о сложных случаях, об историях болезни и медицинских ошибках, и, главное, — о тайнах человеческой души. Приходил пожилой интеллигентный доцент с козлиной бородкой, Сергей Александрович Ручевский, который учился еще вместе с моим отцом, и заводил разговоры о раздвоении души Ивана Карамазова. Вообще Достоевский был любимым писателем нашего маленького кружка — а любимым занятием было ставить диагнозы его героям. Именно поэтому я прочла"Преступление и наказание"чуть ли не раньше Тома Сойера. Меня страшно занимала именно загадочность человеческой психики во всех ее проявлениях — и, по-моему, уже в десять лет я могла сказать, чем, например, галлюцинации отличаются от иллюзий. Я знала, что стану психиатром, чтобы разгадывать тайны мозга.

Естественно, о клятве Гиппократа речь на этих интеллектуальных посиделках напрямую не велась, но этические проблемы советской психиатрии, которая в то время была всеобщим жупелом и которую каждый день ругательски ругали по Би-Би-Си и"Голосу Америки", не могли остаться на них в стороне. Я хорошо помню — я уже была в достаточно сознательном возрасте, чтобы вникнуть в суть дискуссии, — как однажды Аля, тогда еще студентка, вмешалась в разговор старших:

— Как вы можете серьезно говорить о диагнозе"вялотекущая шизофрения", вы же знаете, что Снежневский специально придумал этот термин, чтобы клеймить им диссидентов! — возмущалась она.

— Аля, но вы не можете отрицать, что есть заболевание с таким комплексом признаков, — спокойно попытался урезонить ее Ручевский, но Аля уже закусила удила и, окинув всех горящим взглядом, воскликнула:

— Я не хочу разговаривать с пособниками убийц из КГБ! — и, зарыдав, убежала, хлопнув дверью.

Хорошо помню неловкость, которая воцарилась в комнате; потом самый старший из присутствовавших, профессор Нейман, сказал:

— Да, Аннушка (мою маму зовут Анной), трудно вам будет с такой правдолюбкой. Зато пациентам будет с ней легко.

Не знаю, утешили ли эти слова моих родителей — вряд ли — но они точно выразили суть дела. Александра была очень трудным в общежитии человеком, но ее пациенты действительно ее боготворили (в этом мне предстояло скоро убедиться самой). Свою миссию в жизни она видела в том, чтобы облегчать человеческие страдания — этакая Флоренс Найтингейл и мать Тереза в одном лице. Так что даже психиатрию, свою профессию, мы с ней воспринимали по-разному.

Мне всегда казалось, что мои родители сами страдали от того, что не так, как должно, относятся к старшей дочери, но ничего поделать с собой они не могли. Так она и росла — падчерицей в своей собственной семье. Как выяснилось, это соответствовало истине — но об этом я узнала только после ее смерти. Как-то в поисках своей метрики я залезла в ящик папиного письменного стола, где хранились документы, и наткнулась на свидетельство о смерти Беловой Александры Владимировны. Не Неглинкиной, как мы все, а Беловой! Я тут же побежала к маме за объяснением — и его получила:

— Видишь ли, Лида, я была беременна, когда выходила замуж за твоего отца. Но Володя всегда считал Алю родной дочерью — и все вокруг так считали.

— Так как же она узнала…

— Это все твоя московская тетка Саша! Мы с тех пор с ней не разговариваем… Черт потянул ее за язык — она проговорилась. Думаю, что она это сделала намеренно. Ты же знаешь, какой характер был у твоей сестры — она тут же взяла мою девичью фамилию и уехала от нас в Москву.

Мама, а кто был ее настоящим отцом?

Мама смотрела на стенку перед собой невидящим взором; мне показалось, что она унеслась мыслями куда-то далеко, в свои молодые годы — представляю, сколько мужчин лежало тогда у ее ног — и не только у ног; оказалось, кое-кто забирался и повыше. Я молчала; наконец, она вспомнила обо мне и, обняв меня за плечи, тихо сказала:

— Извини, вот об этом я никому не скажу.

Я могла бы настаивать и канючить, но я слишком хорошо знала свою маму — это было бесполезно. После этого эпизода я все чаще стала задумываться о судьбе своей несчастной сестры.

После смерти Али о ней старались у нас не вспоминать. Во всяком случае, вслух — это было табу. Мне кажется, что моих родителей постоянно мучили угрызения совести — они винили себя в ее гибели. Александра каким-то образом выпала из окна ординаторской на пятом этаже во время ночного дежурства и разбилась насмерть. Хотя официально причиной смерти считался несчастный случай, они были убеждены, что она сама лишила себя жизни.

Когда дочь или сын кончают с собой, это трагедия для любой семьи — но для профессиональных знатоков человеческих душ особенно. Как же они, с их опытом и знаниями, недосмотрели, не вникли, допустили? И поэтому мои родители попытались внушить себе, что ничего подобного не было, а просто Аля, пытаясь закрыть окно — та осенняя ночь выдалась особенно холодной — и по собственной неосторожности потеряла равновесие и упала. Вот так.

Я тоже долго в это верила — мне так было удобно. Как ни странно, заставила меня усомниться в этой версии тетя Саша — та самая, что раскрыла Але секрет ее рождения. Тетя Саша была маминой двоюродной сестрой и белой вороной в нашем обширном семействе. Во-первых, она не была не только психиатром, но даже медиком. Во-вторых, она отличалась чертой характера, совершенно нетипичной для нашей фамилии — она любила посплетничать, и притом злобно. После того, как она"проговорилась", мои родители старались держаться от нее подальше. Но так как почти все наши родственники жили в Москве и периодически мы к ним туда наезжали — чаще всего по печальным поводам, например, по случаю похорон очередной престарелой тетушки — то это им не всегда удавалось. И вот однажды на поминках по дальней родственнице (кажется, мачехе второго мужа племянницы покойного супруга тети Лены) тетя Саша ухватила меня за руку и чуть ли не силком отвела в сторону.

— Ах, как ты расцвела, деточка, — шептала она, чересчур близко ко мне прижимаясь (за что я не люблю этих незамужних тетушек, так за их скрытые лесбийские наклонности). — Как я рада тебя видеть! Когда замуж тебя будем выдавать?

Я сухо ответила, что фактически замужем.

Чудненько! Не то что твоя сестрица, покойница — пусть земля ей будет пухом! Перед смертью она совсем исхудала — видно, сохла по кому-то. Просто так ведь в окно не бросаются!

Меня ее слова заинтриговали и, отбросив брезгливость, я хотела уже расспросить ее о последних днях моей сестры, как тут мне на выручку примчалась мама — она набросилась на оторопевшую тетю Сашу, как львица, защищающая единственного оставшегося в живых детеныша, и утащила меня с собой за общий стол. Но семя уже упало на благодарную почву, и я продолжала размышлять о словах тетки. Никто из нас не знал, что у моей старшей сестры были мужчины или вообще поклонники; мы все считали, что Аля — старая дева. Женщина, избравшая своим идеалом достопочтенную Флоренс, не может не быть таковой.

Я не помню, чтобы Аля когда-нибудь влюблялась по-настоящему — все ее привязанности были чисто платоническими. Например, она обожала молодого учителя, преподававшего у нас в школе физику (через десять лет, на моем выпускном вечере, он признавался мне в любви). Она была влюблена в пожилого преподавателя с кафедры нервных болезней — у него был печальный и благородный вид (он был бы похож на рыцаря Печального образа, если бы не был таким коротеньким), и он очень красиво говорил о врачебном долге. Но о моих многочисленных ухажерах она отзывалась свысока — земное и пошлое ее не интересовало. Бедная моя закомплексованная сестричка…

Последние два года, проведенные ею в Москве, мы виделись не часто, но мамины соглядатаи — в лице ее любимой сестры Елены и ее сына, моего двоюродного брата Вахтанга — держали нас в курсе Алиных дел. Но они не сообщали нам ничего о ее личной жизни — то есть они были убеждены, что личной жизни у нее нет, благо Аля горела на работе и на всякие глупости у нее не оставалось времени. Вахтанг на пять лет старше меня и, соответственно, он был на пять лет младше Али — так что по всем параметрам он был самым подходящим конфидентом, тем более что он еще более усовершенствовал нашу фамильную черту — способность к легкому общению — свойство, которого моя старшая сестра была лишена начисто. Его рано умерший отец, грузин по национальности, передал ему по наследству приятную внешность и умение ладить с женщинами; впрочем, не просто с женщинами, а с любыми особами женского пола вообще, в каком бы возрасте они не находились. Не стала исключением и Аля: она мне сказала в одну из последних наших встреч, что Вахтанг для нее — луч света в темном царстве. После загадочных слов тети Саши я постаралась вытрясти из Вахтанга все, что он об этом знал, и чуть не вытрясла из него душу. Но ничего нового он припомнить не смог — разве что подтвердил, что Аля в последние месяцы жизни побледнела, похудела и еще больше замкнулась в себе.

С этого момента я все чаще и чаще стала думать об Александре. Я постепенно пришла к убеждению, что она покончила с собой — она никогда не была чересчур жизнерадостным человеком, а после того, как обнаружила, что отец ей — не отец, и вовсе почувствовала себя лишней в этой жизни… И эта ее ужасная работа, которая выматывала ее всю целиком… И, наконец, несчастная любовь (зная мою сестричку, я была уверена, что она не создана была для любви счастливой). Мысль о том, что ее могли убить, не приходила тогда мне в голову. Об этом я задумалась много позже, когда мне в руки попали некоторые документы.

А где была я, когда сестра сводила счеты с жизнью? Как всегда, была весела, всем довольна и порхала, не задумываясь о бренности всего земного. И даже на летние каникулы не поехала ее навестить — вместо этого отправилась с друзьями в Карелию. Как знать, если бы я оказалась рядом, может, она доверилась бы мне?

И чем дальше, тем больше мне хотелось узнать о том пласте ее жизни, который был скрыт от нас. Что толкнуло ее к окну в ту роковую ночь? Это стало для меня просто наваждением. Вполне естественное желание узнать всю правду превратилось в идею-фикс только на двадцать восьмом году жизни, и меня к этому подтолкнули мои собственные обстоятельства.

Дело в том, что я была баловнем судьбы не только в детстве и ранней юности. Мое везение продолжалось и дальше. Я всегда была окружена благородными рыцарями и волшебными принцами и, выбирая, выбрала если не самого волшебного, то самого богатого из них. Правда, к чести моей, я тогда этого еще не знала. Витя Костенко, влюбленный в меня еще с девятого класса, оставался моим верным паладином все то время, пока я наслаждалась свободой студенческих дней. В конце концов, после нескольких бурных романов и разочарований я пришла к выводу, что многолетняя преданность требует вознаграждения — и вообще Витина любовь была мне очень удобна. Когда я училась на пятом курсе, он был допущен в святое святых — в мою постель. К сердцу, правда, он был допущен далеко не сразу, но и это со временем пришло.

Как удобно иметь такого бойфренда, как Витя, я поняла только во времена Гайдаровских реформ. Они меня практически не коснулись — и только отчасти коснулись моих родителей, потому что Витя считал себя моим мужем и потому обязанным им помогать. Еще в конце восьмидесятых Витя стал свободным кооператором — а потом, в годы реформ, и очень богатым человеком. Я — одна из тех женщин, что могут себе позволить разъезжать на мерседесах, кутаться в норковые шубки и блистать драгоценностями в ночных клубах. Только мне это совсем не нужно. Конечно, кое-кто из моих читательниц может на этом месте отложить роман в сторону, обвинив меня в неискренности, но это истинная правда.

Каким образом из веснушчатого и лопоухого Вити Костенко, который ходил за мной с раскрытым ртом и считал для себя высшей честью носить мой портфель, получился деловой человек в строгом костюме, можно только диву даваться. Веснушки с его простецкой физиономии каким-то образом исчезли, да и вид у него теперь такой серьезный, что на Иванушку-дурачка он больше не тянет. Волосы его тоже приобрели другой оттенок, теперь они светло-русого цвета, и не скажешь, что в детстве он был рыжим. Только уши все по-прежнему оттопыриваются, но он их прикрывает удлиненными на висках прядями. В начале нашего романа я восхищалась его энергией, способностью разумно рисковать, деловой хваткой. Я вообще люблю энергичных людей, да и сама не отношусь к категории амеб. Несколько лет я была довольна тем, что выбрала его в качестве спутника жизни, но почему-то отказывалась официально оформить наши отношения. Потом я поняла, что уже тогда заметила в нем то, что впоследствии убило мои чувства к нему — постепенно круг его интересов сужался, и со временем все его энергия и способности пошли на добывание денег, денег и еще раз денег; мне стало с ним скучно. Кроме зелени, в жизни существуют и другие цвета.

Постепенно из любимого одушевленного существа я превратилась для него в предмет роскоши, такой же, как его обожаемый мерседес, хотя еще более ценный, потому что на меня можно было навешивать золото и бриллианты и все вместе демонстрировать своим приятелям:"Познакомьтесь, это моя жена. Между прочим, врач-психиатр". Это звучало почти так же престижно, как"дочь академика". Я не так красива, как моя мать, на которую я очень похожа, но если меня соответствующим образом оформить, то есть на что посмотреть. Однако мне опротивело быть дорогой безделушкой, дополнением к его капиталам. Мне стало до безумия скучно в обществе его друзей, таких же новых русских, как и он, говорящих только о выгодных сделках. Но еще более отвратительными казались мне беседы с их дамами, пустоголовыми красотками с хищными ртами; мне было страшно, что я с ними оказалась в одной категории.

У меня было все, о чем мечтают многие девицы, вступающие в жизнь, и даже в дополнение ко всему этому не старый отвратительный покровитель, а молодой и любящий муж, но я постепенно впадала в депрессию — состояние, абсолютно мне не свойственное. Такое существование меня угнетало и подавляло. Но жизнь богатых плоха тем, что от нее трудно отказаться; после старого запорожца, который мой отец получил, простояв много лет в очереди, легко пересесть на метро, но попробуйте, обретя привычку раскатывать по городу на комфортабельной иномарке, передвигаться на общественном транспорте! Но постепенно я подходила к решению, которое круто изменило мою судьбу.

В этом мне помог и сам Витя. В последнее время, почувствовав, что со мной что-то не так, он стал настаивать на походе в ЗАГС. Я думаю, что он не прочь бы был и обвенчаться со мною в церкви, но об этом он боялся и заикаться. Ему хотелось иметь нормальную семью и детей; он не настаивал на том, чтобы я стала домашней хозяйкой, но рассматривал мои медицинские занятия как хобби, как нечто абсолютно несерьезное — то, что не приносит денег.

В какой-то момент я решила, что мне необходимо поговорить с мамой. Мои родители сначала считали мой союз с Виктором мезальянсом, но постепенно к нему привыкли и смирились с тем, что мой муж не имеет никакого отношения к нашей общей профессии. Витя им скорее нравился — во всяком случае, им нравилось его отношение ко мне. К тому же, несмотря на все их интеллигентское бессеребренничество, их отнюдь не угнетало то, что дочка ни в чем не нуждается. Поэтому я ожидала, что разговор будет трудным, но я недооценила свою мать. Она выслушала меня молча и потом, после недолгого размышления, сказала:

— Я давно замечаю, что с тобой что-то неладно. Если ты больше не любишь Витю — что ж, ты вольна поступать как хочешь. Я в своей жизни наделала много ошибок, но не буду тебя предостерегать — каждый учится только на своем собственном опыте. Что бы я не сказала, ты все равно поступишь по-своему. В любом случае, знай, что мы с отцом всегда примем тебя с радостью.

Я это знала, но после вольной жизни в качестве хозяйки своего собственного дома мне не хотелось снова возвращаться к родителям, в их тесную, хотя и трехкомнатную квартирку на дальней окраине — они получили ее, когда расселяли старую коммуналку. Хотя, конечно, у нее были свои плюсы — от улицы Александры Коллонтай было недалеко добираться до клиники кафедры психотерапии, где я числилась ординатором и куда собиралась поступать в аспирантуру. Но мне не хотелось снова возвращаться на круги своя.

Все чаще задумываясь над жизнью своей и старшей сестры, я все больше и больше ощущала несправедливость судьбы, которая дала мне все, а ей — ничего. Как бы я вела себя, если бы родители меня не любили, если бы никто мною не восхищался, если бы природа не одарила меня изумительным здоровьем и приличной внешностью, не говоря уже о легком характере? Может быть, я пошла бы по ее стопам? Брр! При одной мысли об этом у меня мурашки пробегали по коже.

Интересно, как бы сложилась моя жизнь, если бы не это природное везение? Правда, моя удача не распространялась на все случаи жизни — например, я очень часто оказывалась последней в очереди, и за мной больше никто не становился, но я всегда считала, что пусть лучше везет в любви, чем в карты. И все же, смогла бы я сама выстроить свою жизнь, отказавшись от преимуществ, подаренных мне при рождении? Мне хотелось доказать себе и всем, что смогла бы. И так уж случилось, что я получила шанс начать все заново, при этом не бросая вызов родным и всему окружению, как моя старшая сестра, а, напротив, с их благословения. Мне и тут повезло — как всегда. И заодно я получила возможность побольше узнать о жизни и смерти Александры.