Путь Орла

Ольга Александровна Моисеева

Продолжение книги «Полёт Орла». Действие происходит уже в настоящее время, когда ожерелье «Глаз Орла», обладающее магической силой, попадает в одно семейство. Главная героиня Юлия Барбышева, потомок владельца магического ожерелья, является телеведущей известного московского канала для женщин. Однажды из её банковской ячейки исчезает ожерелье, завещанное ей бабушкой. Она начинает частное расследование вместе со своим новым знакомым Сержем Вяземским – потомком одной известной дворянской фамилии.

© Ольга Александровна Моисеева, 2022

ISBN 978-5-0056-5915-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

«ПУТЬ ОРЛА»

Дара Преображенская (Моисеева Ольга), Глазов, 2017 год.

Глава 1. «В опере»

Певица так изображала Норму, что дух захватывало. Я была поражена её умением так интерпретировать роль, ведь Фредерико Беллини наверняка представлял себе совсем другую женщину в лице Нормы и, скорее всего, это была его возлюбленная. Я читала о том, что великий композитор любил эту девушку до конца своих ней, но им было не суждено быть вместе — она умерла от чахотки.

«Разве можно так любить? — подумала я тогда, и сама же себе ответила, — да, можно, но современным людям недоступно такое возвышенное чувство, ведь они — мещане по сути своей и слишком меркантильны для подобного».

Ария «Casta Diva» просто потрясла меня тогда, ведь её пела моя подруга Мариша Дрейфур, и она выступала на сцене «Ла Скала»!

«Ла Скала» — что ещё могло быть лучше для провинциальной некогда певички, только что окончившей Московскую Консерваторию? Мать Мариши была хорваткой, а отец — немцем, так что их семью вполне можно было бы считать интернациональной. В ней виртуозно сочеталась южно-славянская внешность её матери с нордической отца.

Тёмно-русые почти каштановые волосы контрастировали с голубыми глазами, порой отдающими металлическим оттенком в минуты сильного волнения, или тогда, когда Мариша злилась, что происходило не так уж часто. Точёный немецкий профиль и полные южные губы, подкрашенные помадой с перламутром — о, это тайна, влекущая к себе самых отчаянных ухажёров.

Даже чудесные подмостки «Ла Скала» не смогли очаровать её душу сильнее, чем тот образ, в котором она растворилась целиком во время этой арии. И каждый раз растворялась на репетициях в «Мариинке», и я была тому свидетельницей.

Casta Diva и несчастная друидка Норма, вот, что было главным для неё, а всё остальное куда-то ушло, будто, вообще не существовало, несмотря на то, что в обычной жизни Мариша была счастлива со своим новым ухажёром Эдмондом, которого она однажды повстречала на гастролях во Франкфурте-на-Майне. Эдмонд был обычным художником, зарабатывавшим на разовых выставках в Германии, и ради неё он переехал в Москву — в прекрасный загородный особняк родителей Мариши.

Чёрт возьми — этот тип был не так прост, каким хотел казаться, скорее всего, у него были далеко идущие планы, ведь он неплохо устроился в лучах славы своей «возлюбленной». Да, я не любила Эдмонда, но обожала Маришу, преклонялась перед её талантом, поэтому мне приходилось считаться с её избранником. Эдмонд платил мне той же монетой, и вряд ли кто-то мог не заметить нашу взаимную антипатию.

Я проследила за тем, как этот пижон наряду с остальными поклонниками оперы вручил Марише огромный букет белых хризантем, они поцеловались прямо на сцене, и аплодисменты стали ещё громче.

— Браво! Браво!

Я протянула подруге розы.

— Ты — прелесть! Я горжусь, что у меня такая подруга, и спасибо за эту поездку в Италию!

Эдмонд, проходя мимо идя на своё место в первых рядах партера, услышал мои слова. Я увидела ухмылку на его губах, но сделала вид, что не заметила этого. Эдмонд считал меня сентиментальной дурочкой, глупой московской журналисткой, готовой на всё ради сенсаций. Сколько раз мне хотелось втолковать Марише, что её меркантильный возлюбленный просто нагло использует её, но мне до сих пор это не удавалось. Как коршун, Эдмонд не выпускал добычу, повсюду следуя за ней.

Разве не могут две подруги побыть наедине, выпить по чашечке кофе в какой-нибудь забегаловке на Тверском между репетициями и планёрками у шефа? Эдмонду так не казалось. Он отвозил её в кафе на своём «мерседесе», встречал и провожал, так что у меня с Маришей почти не оставалось времени для бесед. Кстати, и картины-то его стали раскупаться лишь после того, как москвичи узнали, что Эдмонд — ухажёр знаменитой певицы.

Однажды я случайно видела то, что на этом «мерседесе» Эдмонд подвозил свою очередную «пассию», правда, он не видел, что я наблюдаю за ним. Да я и ничего не стала намекать. Глупо. Эдмонд мог оправдаться, назвав любую причину, лишь бы поссорить меня с Маришей.

Вновь заиграла музыка, погасли огни в зале, опера продолжалась. На сцене племя друидов приносило свои молитвы безмолвному идолу. Оперу «Норма» я слушала не впервые, однако я в первый раз могла лицезреть столь необычные декорации; сразу создавалось впечатление, что поработал опытный декоратор или художник. Ну, конечно, ведь даже знаменитый Бенуа в прошлом веке оформлял «Метрополитен-опера».

Многие зрители смотрели на сцену через бинокли, чтобы лучше видеть актёров, я тоже периодически прикладывалась к своему биноклю, но порой это мне мешало воспринимать представшее передо мной действо в целостности.

Однако к тот момент, когда на сцене последняя молитва друидов была вознесена, и следующая сцена должна была изображать жрицу Норму и её двух незаконнорождённых сыновей, я ощутила на себе чей-то упорный взгляд. Когда на вас так смотрят в тёмном зале, полном людей-иностранцев, вам становится неловко. То же самое почувствовала и я, будто, накололась на невидимый шип, только никакого шипа в реальности не существовало.

Я обернулась назад и увидела молодого мужчину рядом с Эдмондом. Он отнял бинокль от глаз и всё ещё продолжал смотреть на меня. на нём был одет серый элегантный костюм, какие обычно носят в оперу, с таким же элегантным сером галстуком. Такие галстуки стоят не мене тысячи долларов на Манхеттене. И вообще, костюм был тоже не из дешёвых. Вряд ли обычный смертный мог бы позволить себе такие дорогие вещи.

Мужчине можно было дать не менее тридцати лет, и его лицо, насколько я могла рассмотреть его, являлось лицом типичного европейца с севера: серо-голубые довольно крупные глаза, прямой нос и тёмные очерченные брови намного темнее, чем его светло-русый цвет волос. Подобные красавчики обычно едут развлекаться на Мальдивы, окружают себя кучей полуголых девиц, пьют колу, «пино-колладо», «мохито» и ещё кучу всякой дребедени, а затем, как ни в чём не бывало, возвращаются к своим жёнам и бизнесу. Своим видом они, будто, дают тебе понять, что оказывают тебе честь, и что ты сама должна броситься к их ногам со словами: «Люби меня, дорогой, а я буду вечно служить тебе, как божеству».

Наши взгляды встретились, я заметила, что незнакомец знал хорошо Эдмонда, потому что, во-первых, они сидели рядом (что, естественно, ещё ни о чём не говорит); во-вторых, он что-то ответил Эдмонду, когда тот шепнул ему на ухо несколько фраз.

«Чёрт возьми, это же невежливо так пялиться на затылок», — подумала я и нахмурилась. Я напрочь не желала видеть ни Эдмонда, этого заморского «прихлебателя», ни его знакомых, но отлично понимала, что после спектакля Мариша познакомит меня со всеми, кто присутствует здесь и имеет хоть какое-то отношение к их паре. Как ни крути, мне не удастся избежать этого знакомства. Тогда я дала себе обещание в том, что буду держаться с ним строго и не дам наглецу ни малейшего шанса. Это подняло моё настроение, я даже улыбнулась, правда, со стороны это, должно быть, выглядело довольно странно и нелепо, в один из трагических моментов оперы, когда Норма решает убить своих детей, одна из сумасшедших зрительниц улыбнулась, и этой сумасшедшей оказалась именно я. Мне стало неловко, правда, никто на меня не смотрел, хотя я не могла дать себе никакой гарантии в том, что этот наглец, приятель Эдмонда всё ещё пялился в мой затылок. Спустя минуту я поняла, что оказалась права, наглец смотрел на меня в упор, и это сбивало с толку.

Если бы он сидел рядом со мной или сразу позади меня, а не через несколько рядов от меня, как это было в действительности, я бы просто «поставила его на место», но не могла же я кричать на весь огромный зрительный зал: «Отвернитесь от меня!»; нет уж, я решила выждать подходящее время и завершить задуманное. Такая возможность представилась мне намного быстрее, чем я сначала предполагала.

В антракте меня с лёгкостью пропустили в гримёрку Мариши, тем более охранник, сеньор Орсеоло, пожилой, но всё ещё, статный и крепкий молодой человек в униформе внутренней охраны театра, меня уже знал. Я часто сопровождала Маришу в её поездках и гастролях, а мой шеф-редактор Андрей, отпускал меня с лёгкостью, потому что в нашем журнале «Райская жизнь» рубрику «культура» вела именно я, причём, мои статьи, эссе, интервью и заметки всегда вызывали у него неподдельный восторг.

— Ты — мастер слова, Юленька, — часто говаривал он, и я бы не удивился, если б однажды узнал о том, что ты родилась с ноут-буком в руках.

Из этих поездок я тоже извлекала свою пользу — общалась с «бомондом», богемой, была «за кулисами» почти всей культурной жизни Москвы, Санкт-Петербурга и зарубежья.

И ещё я начала писать книгу, которую давно задумала написать, но по разным причинам откладывала в сторону. это был детектив, правда, не совсем обычный. Вся сюжетная линия выстраивалась вокруг нашей семейной реликвии. Собственно говоря, это было необычное ожерелье, с огромным алмазом, доставшееся моей пра-прабабке от самой Марии-Антуанетты. Перед казнью герцогиня передала ожерелье ей, обеспечив её побег из Трианона. Камень достался мне по наследству, но мне почему-то всегда казалось, что с ним связана какая-то необычная история, ведь семейные легенды гласили, что этот алмаз обладает магией и силой исполнять желания и менять судьбы людей.

Почему же тогда Мария-Антуанетта сама не воспользовалась этой силой, чтобы избежать собственной казни, для меня оставалось загадкой.

…..Когда я вошла в гримёрку Мариши, передо мной развернулась необычная и неожиданная сцена. Эдмонд, этот посредственный художник Эдмонд, способный лишь изображать карикатуры, целовал Маришу, которая прихорашивалась возле огромного зеркала гримёрки. Тут же лежали охапки роз, хризантем, лилий всевозможных цветов и расцветок. Но самое главное — тот тип, который упорно смотрел мне в затылок из своего бинокля во время спектакля, расхаживал по гримёрке Мариши, заложив руки за спину, всматриваясь в каждую деталь окружавшей его обстановки.

«Да, он, пожалуй, слишком наблюдателен для обычного молодчика», — промелькнуло в моей голове. Я сама не заметила того, что на моё присутствие обратили внимание. Мариша помахала мне рукой, глядя на меня в отраженье зеркала.

— Спасибо за розы, подруга. Ты всегда знаешь, как мне угодить, — сказала Мариша и улыбнулась мне.

Сейчас улыбчивая и весёлая, она совсем не напоминала мне ту грозную и серьёзную жрицу Норму, что совсем недавно поклонялась своему идолу на сцене Ла Скала. Я решила подколоть Эдмонда и спросила подругу:

— А разве тебе не нравятся хризантемы?

Мариша отмахнулась от меня:

— Что ты, они смотрятся намного дешевле, чем благородные розы.

Затем, поняв, что сказала оплошность, Мариша добавила:

— Впрочем, что касается хризантем, мои вкусы изменились. Они выглядят отлично в пышном букете, — она послала Эдмонду воздушный поцелуй, — прости, твои хризантемы смотрелись совсем не дёшево, а даже как-то оригинально.

Эдмонд с укором взглянул на моё победное выражение лица, отвернулся. Все услышали, как приятель художника слегка кашлянул, дав понять тем самым, чтобы все обратили внимание на него.

— Ах, да, Юлия, я забыла тебя представить одному нашему общему знакомому, который неплохо разбирается в опере и вообще в искусстве, и за это я ценю его. Знакомься, Серж Вяземский, собственной персоной, представитель старинного российского княжеского рода, а ныне — вполне успешный бизнесмен.

Красавчик в великолепном сером костюме поклонился мне ничуть не хуже, чем это делала когда-то его великосветская родня. Этот жест потряс меня, ведь я представляла его совсем в иной роли. Вероятно, лёгкий конфуз отразился в эту минуту на моём лице, но я тотчас смахнула его, как смахивают крошки со скатерти.

— Очень приятно, Юлия Барбышева. Журнал «Райская Жизнь», подруга Мариши.

Он поцеловал мою руку, всё ещё внимательно разглядывая меня, будто не успел сделать это во время спектакля, хотя, глядя в затылок, вряд ли что-то интересного можно узнать о человеке.

— Я жду ваших предложений, либо мы сейчас последуем в буфет для актёров, либо я позвоню Эмме, и она прямо сюда в мою гримёрку принесёт свежие пирожки.

Перспектива наслаждаться десертом прямо здесь, в гримёрке, никого, разумеется, не обрадовала, и было принято решение спуститься в буфет. Эдмонд и Мариша в платье Нормы шли впереди, что же касается меня, то я и Серж последовали позади них.

— Скажите, Серж, — начала я, — что интересного в одном из сидений зрительного зала? Или оно сделано из особого сорта древесины?

— Что Вы имеете в виду?

— То, что Вы несколько минут назад вовсе не смотрели на сцену, и потом, Вы знаете, что я имею в виду.

— Знаю? — Серж сделал вид, что удивился.

— Вы глядели на мой затылок, а не на сцену. Разве это вежливо? Тем более, уж кому-кому, а Вам точно должны известны правила этикета.

Он улыбнулся, и я не могла не признать того, что улыбка его была действительно очаровательной.

— Ах, Вы об этом!

«О, боже, как он долго соображает! Ну, конечно же, об этом!»

Но я скорчила милую гримаску и, как ни в чём не бывало, уставилась на моего нового знакомого.

— Итак?

— Итак, я видел Вас на сцене, когда Вы поднимались, чтобы подарить букет роскошных роз Вашей подруге.

— И Вам понравился мой затылок?

— Нет, мне просто показалось Ваше лицо довольно знакомым. Мы не могли раньше с Вами нигде встречаться?

— Я — завсегдатай богемной жизни. Вы могли видеть меня на обложке «Райской жизни» или в одном из проектов, посвящённом бомонду. Я, также, часто появляюсь на светских раутах и вечеринках.

— Вам нравятся эти глупые особы, мнящие себя «светскими львицами»?

— Вовсе нет!

Я восприняла вопрос этого красавчика, как личное оскорбление.

— Вовсе нет!

— Что же тогда Вас влечёт на такие сомнительные мероприятия?

— Ничего кроме «новой пищи» для моих статей и публикаций. Обожаю закулисные интриги.

— Значит, ваш журнал — «жёлтая пресса»?

— Нет, но люди любят копаться в чужом грязном белье. «Жёлтая пресса» здесь не при чём — я не делаю скандалов и сенсаций из ничего.

Серж нарочито улыбнулся, как бы дав мне тем самым понять, что заметил иронию в моих словах. В этот момент все четверо мы свернули направо, затем спустились на несколько ступеней вниз, чтобы оказаться в роскошном зале с круглыми столиками. Это больше напоминало ресторан, чем кафе, и официантки в униформах подходили к каждому столику, чтобы принять заказ от очередного посетителя.

На каждом столике была постелена белая накрахмаленная скатерть, в центре стояла ваза со свежими гвоздиками. Окна были занавешены перламутровыми жалюзи, последнее, что ещё могло напомнить о театре.

Мы заняли крайний столик у окна и заказали себе по чашечке кофе с итальянскими сладкими маковыми булочками.

— Уверяю вас, эти булочки — всё, что осталось для меня любимым, если речь идёт об итальянской еде, — сказала Мариша, откусывая булочку.

— А равиоли? В прошлом году ты была без ума от равиоли с творогом, — напомнила я.

— Возможно, — выкрутилась не растерявшаяся Мариша, — но в антракте я никогда не ем равиоли и пасту, зато после очередного громкого спектакля позволяю себе этого вдоволь, а так как спектакли бывают слишком часто, мне почти всё время приходится сидеть на диете.

Мариша являлась стройной брюнеткой с полненькими ножками, и не без основания гордилась своей фигурой; впрочем, и моя тоже не подкачала, только в отличие от Мариши, первой примы Большого Театра, мне ничего не приходилось делать специально, чтобы поддерживать свои формы.

Мы беседовали о всяких пустяках, и даже Эдмонд со своим занудством во всём не раздражал меня на этот раз, что само по себе являлось удивительным. Однако Серж бросал меткие реплики, и иногда я ловила пристальный взгляд его серо-голубых глаз на себе, что смущало меня. Когда малознакомый мужчина периодически останавливает на тебе свой взгляд, пожалуй, здесь есть повод лишний раз залиться краской. У меня пропал аппетит от этих неоднозначных взглядов, и я отложила свою порцию в сторону.

Посмотрев на часы, Мариша спохватилась.

— Густав убьёт меня, я должна бежать! Хорошо, что мой выход только во второй сцене, а то вам бы пришлось заказывать венки.

Мариша вытерла салфеткой губы, оставив на ней следы от помады, и выбежала из буфета, пожав мне руку.

— Ну, что, мне пора, — сказала она, — встретимся в моей гримёрке после спектакля.

— Держись, подруга, — успела бросить я ей, ответом мне был её воздушный поцелуй.

Эдмонд последовал вдогонку за Маришей, неся её клатч.

— Почему Вы ничего не едите и не пьёте? — Серж показал на мою полную кофе чашку и откусанную булочку.

— Как-то не хочется, — отделалась я, несмотря на то, что в этот момент у меня заурчал желудок. Он просил этих сладких маковых булочек, которые только что расхваливала Мариша, но в то же время мне не хотелось создавать впечатление того, что я — обжора или с пристрастием отношусь к еде, хотя Эдмонд со временем всё равно выболтает своему приятелю о моих маленьких женских слабостях.

— Ваши глаза говорят об обратном, — с улыбкой возразил Серж.

— Мои глаза?

— Да, в них столько блеска, голодного блеска, когда Вы смотрите на эти аппетитные булочки.

Какой наглец!

— О…..

— Не удивляйтесь, я уже привык. Наблюдая за глазами людей, узнаёшь о них столько нового и необычного.

— Вы, случайно, не частный детектив?

— Нет, наблюдение, это, лишь моё хобби, не более того. Что же касается моего бизнеса, то я владелец обширного концерна по производству обуви.

— Обувь? Как интересно! И Ваш бизнес, конечно же, находится не в России.

— У меня много франчайзинговых компаний по всему миру, в том числе, и в России, хотя, основные разработки и технологии находятся в Висбадене.

— Чем же ваша обувь отличается от остальной?

— Мы работаем на индивидуальный заказ и делаем высокохудожественные вещи, а не ту бесцветную однотипную обувь, которую привыкли носить люди со времени окончания Второй Мировой Войны. Тогда было важно одеть хоть что-то. Теперь люди в большинстве своём стали более чуткими к фасону, расцветке, стилю. Например, разве Вам бы не хотелось приобрести туфли с оттенком Вашей личности, индивидуальности, которая присуща только Вам и никому другому?

Я совсем не заметила, как съела все булочки, лежавшие на тарелке и выпила весь кофе, слушая своего собеседника. Он галантно проводил меня до моего места и растаял в темноте. На сцене уже начиналось уже новое действо.

….Я уже говорила о том, что всюду сопровождала свою подругу Маришу. Наша дружба началась ещё с самого детства, когда мои родители попали в автокатастрофу, и я переехала к бабушке в Москву. По соседству жила очень культурная интеллигентная семья музыкантов (это значительно позже родители Мариши приобрели свой дом, а сначала их квартира располагалась на одной площадке, что и квартира моей бабушки).

Родители Мариши были тогда музыкантами Московского Симфонического Оркестра. Елена Сергеевна играла на скрипке и кроме этого пекла изумительные торты, хотя это умение никак не отражалось на тонкости её осиной талии. Я помню, когда мне впервые посчастливилось попробовать её грушевую шарлотку, целую неделю я не могла есть ничего кроме этой шарлотки, и даже сначала напрочь игнорировала школьные завтраки и обеды. Я помню, когда бабушка пожаловалась на это Елене Сергеевне, мать Мариши ласково потрепала меня по волосам и сказала:

— А хочешь, я иногда буду печь тебе свои торты и пироги с начинками?

Я энергично закивала, обрадованная предложением Елены Сергеевны. С тех пор она периодически особенно по праздникам приносила нам свою стряпню, а так как праздников было много, то и угощенье у меня всегда было.

Что касается отца Мариши, то Павел Карлович являлся выдающимся виолончелистом. Он был немцем по происхождению и с немецкой педантичностью и аккуратностью относился ко всему, что его окружало: к жизни, людям, профессии. Но он был добрым немцем, и мы часто слушали его воспоминания о Германии, о том городе, где прошли его детство, юность. Хотя и Россию он тоже любил, ведь он нашёл здесь себя.

— Талант, где бы он ни был, в любой части света, пробьёт себе дорогу, — любил говорить Павел Карлович.

Я помню, как впервые услышала тонкий чистый голос Мариши, когда она выступала на семейных концертах, устраиваемых специально для гостей. А затем была школьная филармония, множество конкурсов, на которых дебютантка, участница Мариша Павловна Дрейфур неизменно одерживала победы.

Она без труда поступила в Московскую Консерваторию, основанную Николаем Рубинштейном, правда, однажды чуть не вылетела оттуда. Причиной послужила незапланированная влюблённость Мариши. Её избранник не отличался особым пристрастием к музыке, но часами проводил в ночных клубах и игорных домах, казино. Что могло привлечь утончённую красивую девушку к подобному грубияну долгое время для всех оставалось загадкой, и вообще, Марише почему-то совсем не везло на мужчин: попадались либо рохли, не имеющие собственного «стержня» «маменькины сынки», либо тираны, мечтавшие вылепить из утончённой Мариши домохозяйку, бесплатно обслуживавшую их и приготовлявшую котлеты и борщи; либо альфонсы (вроде Эдмонда), постепенно вытягивающие их Мариши её деньги и делавшие свою карьеру в лучах её славы.

Борщи Мариша готовить не умела, «маменькиных сынков» не переносила на дух, оставались умелые манипуляторы, в руках которых Мариша становилась настоящим пластилином, но Мариша, словно бы, и не замечала этого.

….Родителей я совсем не помнила. Помнила только тёплые мамины руки, чёрные волосы и голубые глаза, смотревшие на меня искренне и с лаской. Что же касается моего отца, то в моём сердце остался образ мужественного человека, всегда элегантного; я помнила его приятный баритон, а затем впоследствии я старалась во всех своих будущих избранниках услышать именно этот баритон.

Когда умерла бабушка после её похорон, меня пригласил к себе нотариус и, вскрыв завещание, сказал, что я, оказывается, являлась наследницей крупного состояния; а так как из родственников у меня больше никого не осталось, то я имела право сразу же вступить в наследство, выполнив ряд формальностей. Кроме крупного счёта в банке мне досталась ячейка с хранившимися в ней ожерельем — семейной реликвией, переходившей из поколения в поколение.

Однажды я пожелала взглянуть на это ожерелье, обраставшее множеством слухов, и была поражена. Камень, обрамлённый золотом, являлся настоящим алмазом, и кроме того, он изменял свои цвета, становясь то фиолетовым, то жёлтым, то синим, розовым или красным.

Однажды я нашла письмо бабушки в столе, в котором была изложена вся история этой семейной реликвии. Именно из этого письма я узнала, что история камня начиналась со времён Мариии-Антуанетты.

Когда я взяла ожерелье в руки, оранжевый яркий свет, исходящий от камня, так сильно ослепил меня, что я зажмурилась. Слава богу, что вокруг меня в тот момент никого не было, иначе работник банка заподозрил бы неладное и мог уличить меня в колдовстве. Вокруг было холодно, поэтому я закрыла ячейку ключом и вышла из хранилища.

Ко мне вышел служащий банка в строгом тёмно-синем костюме с галстуком оливкового цвета. Если бы не этот галстук, он вполне мог бы сойти за старшеклассника. Галстук, действительно, выглядел очень нелепо. На вид ему было лет двадцать пять, не больше, но это лицо с многочисленными веснушками можно было бы принять за лицо подростка.

— Майков Станислав Владимирович, — представился служащий.

Я протянула ему ключ от банковской ячейки.

— Юлия Андреевна, Вы решили оставить содержимое ячейки?

— Да, держать его в доме без сигнализации было бы непростительной глупостью, — ответила я.

Парень подобострастно улыбнулся мне:

— Конечно, конечно, я понимаю. Вы совершенно правильно делаете.

«Конечно, — подумала я, — ещё бы тебе не улыбаться и не угождать мне, за эту ячейку я плачу банку хорошенькую сумму».

— Но я приняла решение снять некоторую сумму со счёта на покупку собственного дома.

— Велика ли эта сумма? — поинтересовался служащий банка.

Я назвала цифры.

— О, конечно, Вы можете подойти за ней через двое суток. это слишком крупная сумма, чтобы выдать её Вам немедленно.

В действительности, я решила тогда приобрести свой дом недалеко от дома Мариши рядом с Москвой — мне надоело дышать этим пыльным воздухом, слушать регулярно за стеной пьяные крики соседей и гудки надоедливых автомобилей, заполнявших целиком весь город, подобно наводнению. К тому же, и сосредоточиться над своими статьями мне было бы сподручнее среди этой умиротворяющей тишины.

Была ещё одна причина. Почему я так сильно спешила с покупкой дома. Андрей, мой жених, давно поговаривал об этом. Он давно мечтал о собственном доме, но не мог себе позволить «подобной роскоши» срочно. Было время, когда мы задумали оформить кредит, но именно в тот момент, когда Андрей и я приняли такое решение уже после похорон бабушки, меня вызвал нотариус.

— Ты у меня просто золото! — Андрей был рад несказанно новости о моём наследстве, тогда он расцеловал меня всю с головы до ног, он был на десятом небе.

Я и не думала его ни в чём упрекать, однако он заверил меня, что со временем будет вкладываться в семейный бюджет не меньше моего.

— Вот поработаю ещё немного в среднем звене, и шеф обязательно доверит мне руководство над частью продукции. Будут, правда, периодические командировки, но зато и зарплата заоблачная.

Мы подали с ним заявление в ЗАГС, и в этот день я рассказала Андрею об ячейке с легендарным ожерельем.

— Ожерелье? Может быть, его продать и купить престижный дом с роскошным садом? Ты же всегда мечтала о саде.

— Моих денег вполне хватит на покупку хорошего дома недалеко от Мариши. И сад там тоже будет роскошным, вот только жаль без магнолий.

— А зачем тебе магнолии, милая?

— Я люблю магнолии.

— Неужели это ожерелье такое необычное?

Я поведала ему о том, что случилось около ячейки в банке, о том свете, что исходил от камня.

— В семейных хрониках этот алмаз почему-то называется «Глазом орла».

— Алмаз?

Андрей был удивлён и поражён одновременно.

— Если он такой огромный, как ты его описываешь мне, должно быть, он стоит баснословных денег.

Тогда я пожала печами и уверила жениха в том, что в любое время его можно будет продать, но пока мне бы не хотелось этого делать.

— Почему?

— Семейные реликвии нельзя продавать. У меня такое ощущение, что, если я сделаю это, то перешагну через запретную черту, и несчастья посыплются на нашу семью. И потом, бабушка всю жизнь хранила этот алмаз, невзирая на финансовые затруднения, хотя давно могла сделать это. Мне кажется, она не сделала это по одной единственной причине.

— Какой же?

— Камень обладает необычной силой, в которую моя бабушка верила.

Андрей был высоким молодым человеком с густой шевелюрой чёрных волос и такого же цвета глазами. Загорелая кожа после очередного отдыха в Египте, куда мы ездим каждое лето, придавала ему большое сходство с Антонио Бандеросом в молодости — одним из моих любимых киноактёров Голливуда. И улыбка у Андрея была так же притягательна, как и у Бандероса, вот только не всегда хватало той мексиканской страсти, которую демонстрировал последний с экранов кино. Во всяком случае, он мне нравился, и это было главным.

….Дом скоро был приобретён гораздо дешевле, чем я предполагала, и сам интерьер и сад, мне были по нраву. Жаль только, что в саду отсутствовал бассейн, хотя в последнее время плавание не являлось моей слабостью, как раньше много лет назад. Я помню, учась в школе, я занимала всегда первые места в соревнованиях, проводившихся между школами нашего района.

— Ты, наверное, русалка в человеческом обличие, — как-то раз сказал мне мой тренер Виктор Семёнович.

— Правда? — со всей наивностью спросила я, — это действительно правда?

— Да, но, если б не твоё увлечение литературой и поэзией, из тебя бы вышла отличная пловчиха. Бросай свой литературный кружок и переходи в мою секцию на постоянной основе.

— Простите, Виктор Семёнович, я никогда не брошу занятия в литературном кружке и буду поступать в МГУ на факультет журналистики.

— В МГУ?

— Ну, да, в МГУ.

Я помню, как тренер опешил, будто, услышал впервые эту новость, несмотря на то, что я уже все уши прожужжала, и все мои знакомые и друзья были уверены в том, что я непременно стану журналисткой.

В школе я посещала дополнительные занятия по английскому, литературе и поэзии. Валентина Сергеевна — преподаватель филологии, русского языка, словесности и литературы, считалась одинокой женщиной, одевающейся старомодно, но у меня никогда не повернулся бы язык назвать её «старой девой».

Помню, как мы собирались вместе и читали поэтов «серебряного века». Больше всего мне полюбился Бунин с его запоминающимися яркими стихами.

…. «Бриллиантом красивым и ярким,

То зелёным, то синим, играя,

На Востоке у гроба господня

Тихо блещет звезда, как живая.

.

А над лесом всё выше и выше,

Всходит месяц, и в дивном покое,

Замирает декабрьская полночь

И хрустальное царство лесное».

Или знаменитые Есенинские строки:

«Хороша была Танюша,

Краше не было в селе,

Красной рюшкою по белу

Сарафан на подоле.

.

У оврага за плетнями

Ходит Таня ввечеру,

Месяц в облачном тумане

Водит с тучами игру…»

Валентина Сергеевна читала очень задушевно, а под крепкий чай с пирожными эклер эти строки воспринимались совсем иначе. Можно сказать, что она смогла заинтересовать меня в поэзии, привить любовь к литературе и современным поэтам, из которых я особенно выделяла Ларису Рубальскую и Андрея Дементьева с его незабываемыми знаменитыми строками:

«Никогда-никогда ни о чём не жалейте,

Поздно начали вы или рано ушли,

Пусть другой виртуозно играет на флейте,

Но, ведь, песни берёт он из вашей души.

.

Никогда-никогда ни о чём не жалейте,

Ни потраченных дней, ни сгоревшей любви,

Пусть другой виртуозно играет на флейте,

Но ещё виртуознее слушали вы…..»

Я помню, именно эти строки помогли мне пережить тяжёлые времена, когда умерла бабушка, которую я считала самым близким мне человеком, и сначала даже на присутствие Андрея мне было очень одиноко без неё, без её ненавязчивого присутствия, без тех взглядов, полных любви, которые она бросала на меня.

….Римский консул Поллион взял за руку кельтскую жрицу Норму. Выражение красивого лица Мариши говорило о том, что она очень страдала, ведь по сюжету она была влюблена в Поллиона.

Мариша пела на итальянском, которым и я неплохо владела, но даже ничего не понимая, любой зритель мог бы сказать, о чём шла речь. Мариша в костюме Нормы упала на камни перед римским проконсулом и протянула к нему руки. Она просила его любви, но выражение лица римлянина оставалось холодным и отчуждённым.

Послышалось издалека пение друидов. На сцену вошёл Ореозо — верховный жрец. Норма и Поллион скрылись, чтобы никто из присутствовавших не узнал об их тайных отношениях, ибо Норма, верховная жрица друидов, должна была оставаться чистой и непорочной. На сцене я увидела обряд поклонения идолу, друиды пели и кидали в импровизированный костёр, состоявший из длинных кусков красной материи с встроенным вентилятором, пучки трав.

Если бы я смотрела этот спектакль впервые, эта сцена произвела бы на меня впечатление, но я уже видела всё, чему явилась свидетельницей сейчас.

Опустился занавес под громкие крики «браво!», затем он поднялся, и на сцене оказались участники только что произошедшего действа.

Издали под гулкие аплодисменты я увидела, как вновь выстроилась очередь вручающих цветы от благодарных зрителей, среди которых я разглядела Эдмонда. На этот раз он преподнёс букет белых лилий, впрочем, я бы не удивилась, если бы узнала, что эти лилии от Эдмонда купил его друг Серж Вяземский.

Я повернула голову назад и вновь встретилась взглядом с Сержем, почувствовав очередную неловкость.

«Как жаль, что Андрей не поехал со мной в Италию, как жаль, что он не любит искусство и не такой утончённый, как я думала сначала, когда он дарил мне целые охапки роз», — подумала я.

Андрей отошёл на второй план, перевешивала чашу вновь моя неловкость перед моим новым знакомым. Занавес снова поднялся, и сцена мгновенно преобразилась, потому что стены пестрели совсем другими декорациями. В центре белел всё тот же идол, только сейчас он смотрелся как-то иначе. Клотильда, наперсница Нормы, начала эту сцену с арии, обойдя вокруг идола. Она была одинока, и ей хотелось, чтобы в её жизни что-то произошло. И вот появился Поллион. Он подошёл к Клотильде и взял её за руку, и приблизил к себе. Клотильда отвернулась, но затем поддалась на ласки римлянина, и именно в этой сцене чувствовалась необыкновенная страсть и ничуть не меньшая, чем сцена Нормы с Поллионом.

Лаура Монтинелли в роли Клотильды смотрелась очаровательно. Это была прима Ла Скала, и как только она появилась на сцене, зал разразился бурными аплодисментами. Поллион соблазнял жрицу друидов, несмотря на то, что давно любил Норму….Где же здесь логика? А ещё говорится, что именно женская логика является a priori самой алогичной. Никогда я не соглашалась с этим несмотря на то, что моё мнение пытались сломить многие, кого раздражала моя независимость.

Мужчинам, вообще, не нравятся независимые женщины, потому что нами трудно управлять; проще управлять серыми глупыми мышками. Я гордилась тем, что и я, и Мариша никогда не были такими. Мы были преданы каждая своему делу и никогда бы не оставили его ради мужских прихотей и собственничества.

…Новый дом, действительно, очень понравился Андрею, и на следующий день он уже чувствовал в нём себя настоящим хозяином. Задевало ли это меня, ведь этот дом был приобретён на деньги, доставшиеся мне по наследству? Нет, нисколько, скоро мы должны были пожениться. А дальше всё закрутится по давно накатанному ритму, как и в большинстве семей: я уткнусь в свой ноутбук и стану строчить большинство своих новых статей, присутствовать на тусовках, чтобы почерпнуть материал для моих будущих статей. Андрей же целыми днями будет пропадать в своём офисе и командировках. Иногда по вечерам мы будем встречаться за семейными ужинами при свечах, говорить нежные слова друг другу, зная, что это, всего лишь, слова, не больше. Не знаю, устраивала ли Андрея такая жизнь; что же касается меня, я была в раздумье, правда, очень часто у меня даже не было времени на раздумье.

Своими мыслями я однажды поделилась с Маришей, когда нам, всё же, удалось вырваться в кафе без вечно ошивавшегося возле неё Эдмонда.

— Ты его любишь? — спросила Мариша, слизывая белую массу мороженного.

Пахло кофе.

— Конечно, люблю.

— Только говоришь ты это как-то обыденно.

— Обыденно?

— Ну, да, это чувствуется сразу.

Я пожала печами:

— Я давно привыкла к Андрею, мне с ним хорошо, а после смерти бабушки он мне так сильно помог, скрасил моё одиночество.

Мариша вздохнула:

— Всё, что ты мне только что сказала, не является той любовью, как я её понимаю.

— А что такое «любовь» по-твоему? — спросила я.

Мариша пожала плечами:

— Ты знаешь, я никогда, вообще-то, раньше не задумывалась над этим. Но по моим соображениям, если между двумя людьми возникла взаимная любовь, никто из них не перетягивает одеяло на себя, каждый позволяет другому быть собой, уважает его интересы, не заставляя ублажать себя; а если случится беда с одним из них, то второй будет до конца с любимым, а не уйдёт искать лёгкой жизни.

— Разве то же самое можно сказать про твоего Эдмонда?

Мариша нахмурилась. Думаю, она всегда чувствовала моё отношение к её избраннику.

— Чем тебя не устраивает мой Эдмонд?

Она отпила немного горячего кофе, от которого ещё исходил пар.

— Это ты меня спрашиваешь? Меня он устраивает, главное, чтобы тебя устраивал.

Мариша благодушно улыбнулась:

— Ну, меня-то он вообще во всём устраивает, а вот твой Андрей давно кажется мне слишком подозрительным.

— И в чём же?

— Не знаю. Просто мне кажется, когда ты смотришь на него, его взгляд становится каким-то чужим, жёстким.

— Я не замечала.

— Ещё бы ты заметила, моя дорогая. Ты же летаешь от его комплементов, как бабочка, готовая сжечь свои крылышки в огне.

— Ладно, подруга, «один-один» — ничего, теперь мы квиты. Давай завершим этот бесцельный разговор, из которого я поняла главное. Любовь — это такое чувство, такое неопределённое чувство, и для каждого человека оно раскрывается по-своему.

Слова Мариши тогда заставили меня задуматься над многим. Я действительно никогда не замечала того, что порой взгляд Андрея становился жёстким; мне вдруг подумалось, что Мариша специально это сказала, чтобы уколоть меня, раз я не питаю и никогда не питала симпатии к Эдмонду. Таким образом она решила мне отомстить. Я пообещала себе, что отныне буду более внимательна по отношению к Андрею, как-никак он — мой будущий муж, будущий отец наших детей.

Правда, я ничего такого не заметила. Взгляд тёмно-карих глаз Андрея был полон нежности и любви. Хотя одна деталь меня по-настоящему действительно напрягла. Однажды я была занята уходом за садом (на будущий год я пообещала нанять себе опытного садовника, который был у всех соседей и это являлось реально оправданным ввиду моей занятости), Андрей сидел в шезлонге на террасе, увитой вьюнком, и почитывал газеты. Мирная семейная атмосфера — это то, о чём я всегда мечтала, и вот моя мечта сбылась, здесь не хватало лишь моей бабушки с самоваром и плюшками, и родителей за столом…..

— Юль, а действительно тот алмаз, вправленный в ожерелье, который считается семейной реликвией, имеет необыкновенную силу?

Я отряхнула корень розы от земли и посадила его в специально выкопанную ямку. Розы я люблю, действительно, они выглядят очень красиво, если их умело разместить в саду, как говорил мой дизайнер.

— Я не знаю, Андрей Так, во всяком случае, говорит письмо бабушки, которое я нашла в столе ещё на старой квартире после её похорон.

О том необыкновенном свете, который я видела тогда, оставшись возле банковской ячейки, исходивший от алмаза, я не стала вновь упоминать. Андрей перевернул газетный лист и начал читать другую статью.

— А почему ты спросил об этом?

— Просто…..подумал, может, мы устроим здесь бассейн такой же, как и у твоей подруги?

— Но при чём здесь ожерелье?

— Алмаз можно продать по очень хорошей цене.

— Я уже говорила тебе, Андрей, что не стану этого делать. Семейные реликвии не продаются.

— Ты всё ещё не можешь расстаться со своими суевериями?

— Это — не суеверия.

Я обрезала куст смородины, и теперь он смотрелся аккуратно, ещё немного, и сад будет приведён в приличное состояние. Полюбовавшись на свою работу, я посмотрела на Андрея. Он сделал вид, что внимательно читает хронику.

— Тебе нравится? — спросила я его, кивнув на преобразившийся куст.

Он безучастно кивнул:

— Неплохо.

И всё же, этот разговор оставил у меня осадок. А что, если Мариша права, и Андрей со мной не потому, что он меня любит, а потому, что у него есть сугубо личный интерес?

…..Пламень костра на сцене разгорался всё сильнее и сильнее, так сильно, что заполонил собой всё пространство вокруг. Слышалось пение жрецов, которые благодарили своего идола и бросали в огонь многочисленные охапки трав и хвороста. Действо завораживало. Особенно мне нравилась сцена, где Норма, признавшись в том, что любит давно римского проконсула, принимает решение пожертвовать собой перед всеми друидами.

А затем наступает решающая кульминация, когда Поллион восходит на костёр вслед за Нормой. Раньше у меня на глазах всегда проступали слёзы во время этой последней сцены, но не сегодня.

Я думала, что между мной и Андреем пробежал холодок особенно в последнее время, когда он всё чаще и чаще начал задерживаться на работе, слишком часто уезжал в командировки — намного чаще, чем каких-нибудь полгода назад. Я думала над этим, хотя и за сценой с интересом продолжала наблюдать. «Норма» — одна из моих самых любимых опер, и в роли Нормы лучше всех играла Мариша. Она была непревзойдённой во всех трёх постановках Ла Скала.

Норма допела свою арию и трагически сделала шаг в костёр, за ней последовал Поллион, распрощавшись с этим миром навсегда. Зал вновь загудел оглушительными аплодисментами, когда римский проконсул допел последние аккорды своей арии изумительно красивым тенором.

— Браво! Браво!

Зрители встали, на сцену полетели охапки цветов. Занавес. Когда он повторно открылся, вся труппа целиком и участники симфонического оркестра вышли на поклон.

— Браво! Браво!

Послышалась итальянская речь живая и холеричная, но в этом потоке голосов я с трудом разобрала отдельные реплики, хоть и неплохо владела итальянским. Я смотрела на счастливое лицо Мариши и была горда за неё в том, что с каждым спектаклем она выкладывалась по полной, не позволяя себе халтуры и посредственности.

— Молодец, Мариша! — воскликнула я, — горжусь тобой!

Многие стоявшие со мной рядом зрители итальянцы с изумлением посмотрели на меня. Видимо, не часто им доводилось здесь слышать, в стенах Ла Скала русскую речь. Но мне было всё равно, потому что кроме всего прочего я гордилась тем, что я — русская.