Бородинская Мадонна

Олег Эсгатович Хафизов, 2005

После сражения на Бородинском поле остаются лежать груды человеческих и лошадиных тел – командованию обеих армий не до них. На это страшное место, напоминающее марсианский пейзаж, приезжает молодая жена пропавшего без вести русского генерала. Однако вместо любимого – живого или мертвого – она находит в брюхе лошади странное существо, в котором трудно признать человека. Этого кентавра нет в списке павших солдат, как нет его и среди убитых лошадей. Его зовут Иона.

Через два месяца после Бородинского сражения жена русского генерала искала на поле павшего мужа. Место побоища напоминало лунную поверхность. Во время наступления французам некогда было наводить здесь порядок; они только подобрали полезных раненых, которые поместились в медицинские фуры, да увезли целые орудия. А на обратном пути Великой Армии и подавно было не до своих мертвецов. Назад, к теплу и пище, она торопилась ещё больше, чем к славе и господству.

Пришедшей следом русской администрации пришлось озаботиться уборкой этого колоссального кладбища, покрытого сотней тысяч человеческих и конских трупов, которые по весне должны были оттаять, разложиться и породить грандиозную эпидемию. Полицейские чиновники отловили по землянкам крестьян из разоренных окрестных деревень, составили из них санитарные команды и организовали сжигание павших воинов. Вместе с одной из таких похоронных команд из сотни мужиков под началом нестроевого офицера, в сопровождении священника приехала генеральская жена — гибкая дама лет тридцати в черном суконном платье, черной накидке и монашеском платке.

Санитарам было велено тотчас позвать её, если найдется человек в зеленом мундире с густыми эполетами, живой или мертвый, и обещано за находку огромное вознаграждение — десять рублей золотом. Первоначально женщина хотела дать тысячу, но духовник убедил её, что такая астрономическая сумма окажется чрезмерной, не вызовет доверия, а главное, не принесет несчастье её обладателю, который не сможет ею правильно распорядиться и погубит душу мотовством. Премию несколько сократили, а обещанные деньги Маргарита (назовем её так) решила передать для возведения церкви на месте этого страшного несчастья.

Однако на месте побоища её вера в успех пошатнулась. Во-первых, это было не поле, где, по её представлениям, с одной стороны лежат французские воины, а с другой русские, которых можно различить по цвету формы. Это было множество полей, сожженных деревень, земляных укреплений, рвов, перелесков, непроходимых зарослей и оврагов, где вмерзшие в землю тела лежали то поодиночке, то группами, то целыми отрядами, в боевом порядке, словно рухнувшие на месте по мановению палочки злого волшебника. Местами же трупы громоздились бесформенными штабелями, как сваленные дрова, и подобраться к нижним было невозможно даже при помощи лома. Их и сжигали скопом, облив смолой, не отделяя русского от нерусского и офицера от рядового.

Во-вторых, большинство тел было изуродовано до такой степени, что никакой голос любви не помог бы ей при виде скорченного куска угля, отдаленно напоминающего человеческую фигуру, или раскоряченного ошметка, в котором невозможно было даже разобрать, где находилась голова. Те же тела, которые сохранились относительно хорошо, были обглоданы волками и расклеваны птицами именно с головы, так что, в лучшем случае, по одежде можно было определить армию и звание.

Погребальная команда на месте одной из деревень разбила лагерь с отдельной землянкой для барыни. По утрам местный мужик, хорошо знавший окрестности, долго вел их полями и холмами к тому месту, где, по его мнению, лежало много дров (так называли покойников). Они находили какой-нибудь обваленный редут, или сожженный дом, переходивший из рук в руки, или холм, на котором пехотное каре отбивало атаки кавалерии, и приступали к работе. Мужики ломами и лопатами отковыривали трупы и части тел от земли, подцепляли их специально откованными крючьями и стаскивали в одно место, где начальник отдельно записывал количество людей и лошадей, если это было возможно. Ближе к сумеркам скирды тел обкладывали дровами, обливали горючим и поджигали, а затем возвращались в лагерь.

В тот день они чистили «у часового» — так назывался окопанный рвом курган, на вершине которого маячил остов солдата, словно продолжавший после смерти наблюдать за полем боя и защищать свою позицию. Этот мертвый часовой был придавлен сзади к частоколу другими телами и стоял как живой. В порывах ветра его лохмотья колыхались, как будто он шевелил руками, а на верхушке кивера и плечах лежал серый снег.

Скользя по наледи, команда медленно взбиралась на курган. Впереди карабкался пожилой капитан с остроконечным стулом-костылем, в суворовской треуголке, валенках и бекеше. Несмотря на неудобство, он не выпускал изо рта трубку, хоть как-то отбивающую въедливый запах жженой мертвечины. За ним пыхтел грузный румяный ополченец в кафтане из некрашеного сукна и круглой шапке с крестом. За плечом ополченца висел устарелый мушкетон с раструбом, наподобие тех, с какими принято изображать пиратов в детских книжках, способный причинить непоправимый вред зайцу или небольшой собаке, если его приставить достаточно близко. За охранником тащились собственно санитары, местные погорельцы, похожие на нищих с паперти, с крючьями и баграми, также придававшими им несколько пиратский вид. За санитарами легко прыгала с кочки на кочку молодая барыня, в простом полушубке и платочке, как деревенская девушка. Завершал процессию священник, хилый старичок в остроконечной шапке и бараньей безрукавке поверх рясы. Он все время отставал, останавливался и присаживался отдохнуть на бревно или разбитый лафет. Ему совершенно нечего было делать в поле, но оставаться одному в лагере было ещё страшнее.

Широкий ров перед редутом был заполнен телами почти до самого верха, так что его можно было перейти, не спускаясь. У подножия холма мертвецы лежали очень густо, иногда буквально друг у друга на плечах. Поверх слоя французских пехотинцев, которых легко было отличить по красным густым эполетам, навалены были русские в форме земляного цвета, бывшей когда-то зеленой, а затем опять французы. По их расположению нетрудно было догадаться, что курган был захвачен французами с огромными потерями, затем, с ещё большими потерями, его отбили русские, потом, возможно, ещё раз французы, и наконец произошла всеобщая свалка.

Стоя посреди этой пустыни, прожженной студеным ветром, трудно было понять, для чего такая толпа людей умерла, пытаясь зайти на эту совершенно ненужную земляную гору, когда уже на следующий день на неё можно было подняться без всякой опасности, а вокруг возвышались десятки точно таких же гор.

Санитары принялись за дело. Несколько человек сбрасывали мертвецов из-за плетня и сталкивали со склона, остальные снизу подцепляли крючьями и складывали что-то вроде фундамента. Затем это сооружение обкладывали хворостом изнутри и снаружи, поливали смолой и поджигали. Священник творил молитву, а мужики отдыхали возле огня, балагурили и толкались для согрева.

Маргарита тем временем уходила одна далеко в поле и мысленно разговаривала с мужем. Иногда он отвечал на её вопросы явственно, хотя и односложно, но потом его голос обрывался, словно отгороженный стеной. Тогда она меняла направление, нащупывая связь с голосом.

Попутно она осматривала тела в надежде определить личность погибшего, которого, возможно, так же оплакивала дома мать, жена или невеста. И несколько раз ей это удалось. Однажды она нашла на груди французского офицера, под растерзанным мундиром, недописанное письмо от Анри какой-то Жанетте, хотя и без адреса. Автор уверял, что дело движется к развязке и скоро он будет дома. Ему на этой войне нравилось все, кроме казаков, которые совершенно не умели правильно воевать. В другой раз, на ладанке в серебряном медальоне, каким-то чудом избежавшем рук мародера, она прочитала: «Милый друг! Повторяй эти слова каждый раз перед сражением и с тобою ничего не случится». На ленточке мельчайшим женским почерком был выведен заговор против пищали, каленой стрелы, литовской пики, татарской сабли, бердыша, каменной пули, но не против французской картечи, вырвавшей бок офицера. Ладанки с заговорами и воинскими молитвами она находила на шее у многих солдат. Они хотели жить не меньше, чем её Александр, и точно так же горячо за них кто-то молился, но это их не спасло. Так почему же она так уверена в исключении?

За эту мысль Маргарита наотмашь ударила себя по щеке, а затем ударила другой рукой, потому что первая пощечина показалась ей недостаточно сильной.

От кургана долетел хлопок выстрела, словно лопнула натянутая простыня. Маргарита, близоруко прищурившись, всмотрелась в сторону рабочей площадки. Санитары о чем-то громко спорили, размахивая руками. Спотыкаясь и держа костыль наперевес, как пику, к ним бежал капитан. Маргариту словно ошпарило. Сердце заколотилось так сильно, что его, наверное, было слышно со стороны. «Нашли», — догадалась она.

— Что! Что! — она расталкивала мужиков, пробиваясь к центру того, что боялась увидеть, и предчувствуя неладное по отведенным глазам.

Посреди работников лежала мертвая рыжая лошадь. Рядом, словно защищая лошадь от нападения, стоял ополченец с дымящимся мушкетоном и вопросительно смотрел на капитана. А капитан сидел на корточках возле лошади и всматривался куда-то ей под брюхо.

— Спалить его, Ирода! — крикнул один из мужиков, потрясая крюком.

— Я те спалю! — угрожающе отвечал ополченец, тряся, в свою очередь, пустым ружьем.

Священник испуганно крестился.

И вдруг Маргарита увидела, что прямо из лошади на неё смотрят огромные черные глаза. Откуда-то из-под задних лошадиных ног росла человеческая голова.

— Madame, sauvez ma vie! — сказала голова человеческим голосом.

Воздух зазвенел тошнотворным серым звоном, голоса жутко отодвинулись, свет померк, и Маргарита почувствовала, как её куда-то несут, трут лицо снегом, хлопают по щекам. Она поняла, что была в обмороке, но не умерла, и сразу вспомнила, что Александра больше нет.

Когда мужики тащили в костер свежий лошадиный труп, лошадь вдруг заговорила. Точнее, она что-то забормотала по-французски. Приподняв попону, санитары обнаружили под ней туловище с руками, как у кентавра, но с обратной стороны. Санитары хотели сразу бросить этого мерзкого оборотня в огонь, но охранник запретил это делать до распоряжения начальника. Ополченцу даже пришлось выстрелить в воздух, чтобы предотвратить расправу. Когда страсти улеглись, капитан, как человек просвещенный, провел исследование загадочного феномена и пришел к выводу, что мы имеем дело не с оборотнем или кентавром, а с обычной дохлой лошадью, в брюхо которой заполз человек. Заползти же в такое ограниченное пространство ему удалось благодаря тому, что он представлял собой лишь половину человека. То есть, вся нижняя часть этого несчастного до самых бедер была оторвана.

Это короткое существо, сохранившее, как ни странно, дар речи, извлекли из чрева коня и хотели тут же умертвить из гуманных соображений. Но на его защиту встала женщина. Маргарита потребовала, чтобы калеке оставили жизнь по крайней мере до тех пор, пока её не отнимет сам Господь. И к неудовольствию санитаров капитан приказал отнести этот обрубок в лагерь. Здесь Маргарита протерла получеловека снегом, уложила рядом с очагом в землянке и укрыла попонами. Затем она влила ему в рот несколько ложек рома, который возила с собой для лечебных целей, и получеловек улыбнулся.

— Merci, madame, — сказал он. — Мое имя Жан, а правильно Ион.

Укутанный Ион напоминал спеленатого младенца с огромной головой, родившегося старым, бородатым и покрытым коростами. Его обмороженное лицо почернело и сочилось сукровицей в тех местах, где кожа лопнула и сползла. Однако, приглядевшись, Маргарита предположила, что калеке может быть не более двадцати лет и, если его отмыть и побрить, он будет даже привлекателен. Лепешка в центре его лица, очевидно, представляла собой бывший римский нос, огромные жгучие глаза лихорадочно сверкали, а ровные белые зубы словно были переставлены от другого, здорового существа. Кажется, зубы были единственной частью его организма, не тронутой разложением.

Говорил Ион на удивление разборчиво, старательно, как говорят по-французски образованные иностранцы. Маргарита все пыталась понять, на что похож его плавный акцент, и с удивлением пришла к выводу, что на русский. Иногда же Ион начинал забалтываться, бредить и переходил на какой-то славянский язык, чуть менее понятный, чем украинский, и более певучий, чем польский. В эти минуты несчастный называл Маргариту маткой и просил потеплее укутать ему ноги, чтобы не зябли. Похоже, Ион был не вполне французом, но и не славянином, не офицером, но и не совсем солдатом, не дворянином, но и не обычным простолюдином, словом, он был половинным человеком во всех отношениях.

— Я не природный француз, — сказал Ион, выворачиваясь всем своим спеленатым телом, чтобы лучше видеть свою прекрасную избавительницу. — Семья моя принадлежит к одному из крошечных народов Австрийской империи, гораздо более близкому размашистым русским, чем мелочным немцам или надменным французам. Так, «холод» по-нашему будет «хлад», «волк» — «влк», а «смерть» — «смрт». Будущее мое было предопределено. После окончания семинарии мне предстояло служить священником в каком-нибудь горном приходе и провести свой век между суеверных крестьян в бараньих шапках и их спесивых бояр, до сих пор живущих понятиями Средних веков. Я с восторгом следил за успехами императора Наполеона, наносившего одно поражение за другим австрийской армии, но не смел надеяться, что скоро орлы непобедимой Франции долетят до нашего сонного захолустья.

Наконец, и Австрия, самый упорный из континентальных соперников Франции, выступила на стороне Наполеона. Вербовщики французской армии появились в нашем городке, и я, втайне от родителей, записался вольноопределяющимся в один из полков легкой пехоты. Наш полк почти полностью состоял из славян и других балканских выходцев, но мы пользовались теми же правами, что и французские военные, и даже носили такую же красивую форму легких пехотинцев с красными шерстяными эполетами, белым жилетом и желтыми лампасами, хотя и зеленую. Эта форма на девять десятых решила мой выбор: бросить семинарию, наш милый, но безнадежно скучный городок, и уехать с вербовщиками в депо, где формировалась итальянская дивизия для похода на восток.

В первом же бою я надеялся заслужить офицерские эполеты и перейти в какой-нибудь французский полк, где откроются вакансии. Затем, конечно, будет установлен всеобщий мир, и я смогу переселиться во Францию, чтобы мои дети уже были настоящими французами.

— Отчего же все обязаны быть французами? — спросила Маргарита, что называется, на великолепном французском.

— Да оттого, мадам, что это выбор Провидения, выбор самой истории! — воскликнул получеловек. — С детства я бредил Плутархом, Тацитом и Иосифом Флавием и мечтал жить во времена великого Рима, а не в наш ничтожный, прозаический век. И лишь когда на исторической сцене заблистал гений Наполеона, я понял, что мечта моя чудесным образом сбылась. Передо мною был новый Александр, новый Юлий Цезарь, поле деятельности которого было несравненно шире благодаря современным средствам передвижения и боя. Можно ли было сомневаться, что, не уступая гениям античности своими дарованиями, он должен будет значительно превзойти их своими достижениями?

Патриотам всей Европы и даже нашего крошечного княжества могло быть не по душе превосходство галльской расы. Они, как и я, были воспитаны в любви к своей вере, своим обычаям и своему языку. Но разве не очевидно, что мы, славяне, равно как и азиатцы, и африканские жители, в ходе истории должны быть поглощены одной из просвещенных наций: германской, латинской или британской? И чем ранее это произойдет, тем вернее на земле установится единообразное правление и окончательный мир, о котором мечтали все мудрецы, начиная от Платона.

Просвещенный варвар, каковым я считал себя в глубине души, должен не упорствовать в своей косности, но усвоить все блага цивилизации и распространять их с сугубым рвением для пользы всего мира и своего собственного народца. Должен стать примерным гражданином мира.

Я взял себе nom de guerre Жан Кроат. Я говорил только французским языком, даже между своих. Французы награждали меня высшим комплиментом, на какой способна эта нация: что меня почти невозможно отличить от них. И однако отличали. Как сельского жителя, даже в городском платье, отличают от мещанина. Как плебея с приставкой de отличают от аристократа. Как вас, мадам, я отличил от крестьянки, хотя бы и в платке.

Ион сморщился и застонал. Его раны, как бы одеревеневшие от постоянного холода, в тепле начали раскисать и невыносимо ломить. Маргарита пыталась отвлечь его от страданий разговорами.

— Удалось ли вам увидеть вашего кумира? — просила она.

— Императора Наполеона? Думаю, что да, — отвечал Ион.

— При переходе через Неман наш батальон в полной амуниции стоял посреди заливного луга, покрытого рыхлыми высохшими болотными кочками, и ждал своей очереди на понтон. Жары были невыносимы, но нам не разрешали расходиться, сидеть и даже снимать галстуки. Вдруг пришел приказ строиться в колонны, и по нашим рядам пролетел слух, что мимо нас скоро должен проскакать император. Командир батальона предупредил, что Наполеон будет инкогнито, а потому мы не должны приветствовать его криками и показывать вида, что он узнан. В то же время императору может быть не совсем приятно, если его не узнают собственные солдаты, а посему мы должны продемонстрировать рвение всеми иными возможными средствами. Что это означает, майор не уточнил, и нам при виде человека, напоминающего императора, оставалось тянуться в струнку и пожирать его глазами.

Сонную одурь с меня как рукой сняло. С волнением вглядывался я в каждого проезжающего всадника в надежде первым распознать в нем императора. А вдруг Наполеон подъедет и обратится ко мне, простому воину, как он часто делает на смотрах? Что если он спросит: «Как вас зовут, мой друг, и чего бы вы хотели попросить?» А я отвечу на безупречном французском: «Меня зовут Жан Кроат, сир. И я прошу у вас одной милости: умереть за вас в бою».

Император кивнет своему адъютанту, тот сделает пометку в журнале, и на следующий день меня переведут прапорщиком в Молодую гвардию.

Как я ни таращил глаза, мне все же не удалось разглядеть императора первым. И даже после того, как мои товарищи стали указывать на то место, где находился Он, я не мог разобрать ничего, кроме горстки мелких всадников на краю луга.

Поднимая тучу желтой пыли, группа кавалеристов наискось скакала через поле к берегу Немана и приближалась к нашей колонне, очевидно, не собираясь останавливаться. Они оказались в сотне шагов от меня, и здесь я смог довольно хорошо их рассмотреть. Впереди скакали два польских офицера в уланских касках и плащах вразлет, за ними — несколько адъютантов и генералов в раззолоченных мундирах и наконец — взвод гвардейских егерей в медвежьих шапках, похожих на малиново-зеленых попугайчиков. Понятно, что столь блестящая свита не могла сопровождать каких-то двух поляков и один из них должен был быть императором, но который? Положительно, ни один, ни другой не напоминал известные изображения императора в его легендарной треуголке, серой шинели или белогрудом гвардейском мундире с высоким вырезом на животе, не говоря уже о юном красавце с развевающимися кудрями на Аркольском мосту. По совести сказать, оба они были одинаково непохожи, но один был толще и хуже держался в седле. По моему же разумению, император всегда летел перед своими войсками бешеным галопом и, следовательно, это был второй улан.

Вдруг кавалькада смешалась. Из-под кочек под ногами передних коней метнулась какая-то тень, лошадь толстяка на полном скаку стала как вкопанная, а всадник перекувырнулся через её шею. Задние кавалеристы налетели на передних, кони заметались, стали лягаться и вставать на дыбы, а виновник всего этого скандала, серый заяц, зигзагами бросился удирать по полю. Толстый улан, едва не растоптанный собственным конвоем, мгновенно вскочил на ноги и, прихрамывая, побежал ловить лошадь. По нашим рядам пронеслось: «Император упал. Дорогу императору перебежал заяц. Беда».

Дело в том, что у нас считается самой зловещей приметой, если дорогу вам перебежал заяц, и уж тем более — если вы при этом упали. После падения императора ни у одного из моих суеверных товарищей не оставалось сомнения, что реку переходить не стоит.

— У нас это тоже дурная примета, — сказала Маргарита.

Иона весьма обрадовало это приятное совпадение. Он стал рассказывать, что в их краях есть древняя песня, повествующая о молодом витязе, который отправляется на битву с мусульманами. Держась за стремя, юного героя провожает на подвиг его невеста. Вдруг дорогу перебегает заяц. Рыцарь готов вернуться в свой замок, но невеста упрекает его в трусости. Они прощаются, обливаясь слезами. Проходит месяц, и вот красавица видит с башни, что к воротам замка подъезжает турецкий богатырь, в руке у него копье, а на копье голова её суженого. Невеста прыгает с башни и разбивается.

Ион взялся исполнить эту душераздирающую балладу и затянул бесконечный однообразный мотив, напоминающий пение муэдзина на минарете. «Всю жизнь борются против турок, а поют как чистые магометане», — подумала Маргарита, погружаясь в дремоту. Во сне она увидела, что у неё на руках лежит сын, а под ногами снует дворовый пес Волчок. Волчок подпрыгивает, как на пружинах, и все норовит ухватить зубами спеленатые ножки Николеньки, и сын кричит:

— Мама, убери Волчка, он мне ножки ест!

Маргарита очнулась от крика. Ион разметал свои покрывала, выпростал руку и пытался загородить то место, где у него были ноги.

— Мама! — кричал он на своем языке. — Мама, прогони волка, меня кусает волк!

Маргарита похлопала Иона по щекам, тот проснулся и как ни в чем не бывало продолжил свой рассказ.

— Вы мне не поверите, но за время войны я не убил ни одного противника и даже не сделал ни одного выстрела. Я видел русских только точками конников на горизонте, сопровождающими нашу колонну, подобно призракам.

— Казаки! Казаки! — кричали все при появлении этих точек.

Колонна останавливалась. Артиллеристы заряжали пушку, пускали ядро, и казаки исчезали.

Впервые я увидел русского солдата во плоти уже в так называемой Русской Литве, то есть, в провинциях, отошедших к России относительно давно, с жителями значительно менее дружелюбными. То был пожилой усатый гренадер с нашивками на рукаве и серьгой в ухе, которого захватили спящим в стоге сена. Казалось, этот ветеран все никак не хочет поверить в то, что попался на такой глупости. Вместо того, чтобы радоваться, что его не закололи на месте, он без конца плевался, ворчал и смешил конвоиров выразительными упоминаниями матери.

Когда привели пленного, я пил чай возле палатки нашего батальонного командира майора Сливича, на досуге любившего побеседовать со мною, как с просвещенным человеком. Пленному развязали руки и дали напиться воды.

— Кто ты таков, какого полка и кто твой начальник? — спросил Сливич, который сделал одну кампанию за Александра I, другую против него, и недурно объяснялся по-русски.

Конец ознакомительного фрагмента.