Русские поэты. Предсказанный уход

Олег Шаповалов (2024)

Книг о поэтах Серебряного века и последовавшего за ним — так называемого Свинцового — великое множество. Но, пожалуй, никто, кроме автора предлагаемой книги, так не препарировал их биографии, обстоятельства жизни и гибель. Отправной точкой стал поиск в громадном массиве поэтического наследия строк, которые бы указывали на обстоятельства, место и время смерти поэтов. В некоторых случаях их гибель нагадали, как это было с Лермонтовым, Пушкиным, Грибоедовым. Тайна смерти Есенина до сих пор не раскрыта. Вокруг смерти Маяковского ходит много конспирологических версий. За много лет до ссылки Николай Клюев назвал место, где он умрет — Нарым. Об этом и многом другом рассказывает книга, которую с полным правом можно назвать документальным детективом. В формате PDF A4 сохранён издательский дизайн.

© Шаповалов О.А., 2024

© ООО «Издательство «Вече», 2024

Предисловие. О чем пойдет речь в этой книге

Поэты из числа настоящих, больших, как известно, существа тонкой душевной организации, через их ум и сердце проходят все скорби и радости мира. Неудивительно, что среди них бывают провидцы, пророки, предугадывающие судьбы стран и народов, а зачастую и свою.

У многих поэтов можно найти строки, в которых они пишут про смерть вообще и даже конкретно про свою смерть, и некоторые, увы, попадают прямо в точку, сообщая нам, как именно это произойдет. Кто-то одной строкой предсказывает лишь время или причину, но есть и те, у кого присутствуют детали, от которых мистический мороз по коже.

Порой слова эти зафиксированы на бумаге задолго до ухода, но однажды настает время и — в точности сбывается! Как будто поэт запустил, сам того не желая, некую программу, ведущую через 12 уровней игры к встрече с Боссом и печальному концу без возможности реинкарнации. Со словами нельзя шутить, заклинания и проклятия тоже ведь состоят из слов, а в проклятиях хорошего мало. Слова — это вполне материальная сила, сгустки энергии.

В оный день, когда над миром новым

Бог склонял лицо свое, тогда

Солнце останавливали словом,

Словом разрушали города.

И орел не взмахивал крылами,

Звезды жались в ужасе к луне,

Если, точно розовое пламя,

Слово проплывало в вышине…

Но забыли мы, что осиянно

Только слово средь земных тревог,

И в Евангелии от Иоанна

Сказано, что слово это — бог.

Мы ему поставили пределом

Скудные пределы естества,

И, как пчелы в улье опустелом,

Дурно пахнут мертвые слова.

Из стихотворения Н. Гумилева

«Слово», 1921 г.

Часто цитируемая Анна Ахматова предупреждала: «Поэты, не предсказывайте свою смерть — сбывается!» Она, мудрая, знала, что говорила. В стихах Ахматовой вы не найдете никаких намеков на подстерегающую ее курносую старуху с косой. Даже переживая блокаду Ленинграда, когда голод и холод косили людей тысячами и велика была вероятность, что и она присоединится к их числу, Ахматова не поверяла бумаге горестные мысли. И другим коллегам по поэтическому цеху не советовала даже намекать на свой уход.

Борис Пастернак не игнорировал тему смерти в своих стихах, но молодых поэтов предостерегал, чтобы не заигрывались с этим и, боже упаси, не писали про свою смерть. На себе не показывают.

Это, разумеется, ничуть не закон, не некое общее правило: напророчил — непременно случится, отмолчался — обойдет стороной. Вот вам пример Марины Цветаевой (1892–1941). Марина Ивановна не предрекала, не манила свою смерть. Единственные строки на эту тему, которые я у нее нашел, вот эти:

Знаю, умру на заре! На которой из двух,

Вместе с которой из двух — не решить по заказу!

Ах, если б можно, чтоб дважды мой факел потух!

Чтоб на вечерней заре и на утренней сразу!

Пляшущим шагом прошла по земле! — Неба дочь!

С полным передником роз! — Ни ростка не наруша!

Знаю, умру на заре! — Ястребиную ночь

Бог не пошлет по мою лебединую душу!

Нежной рукой отведя нецелованный крест,

В щедрое небо рванусь за последним приветом.

Прорезь зари — и ответной улыбки прорез…

— Я и в предсмертной икоте останусь поэтом!

1920 г.

Было ли это предсказанием? Ответа нет — мы не знаем, когда произошло то, что произошло, было ли это утро с зарей, день или ночь. Нет свидетельств, что время ухода ею было угадано.

Тревога во многих стихах Цветаевой зачастую присутствует, но не по поводу своей судьбы. А она все равно оказалась очень печальной.

Вскоре после начала войны, в 1941 году, Цветаеву отправляют из Москвы в эвакуацию — в городок Елабугу (это в Татарстане). Собираться в отъезд ей помогал Борис Пастернак, с которым были не просто теплые отношения, а, вероятно, более того. Он (как рассказывал К. Паустовский) принёс верёвку, чтобы перевязать чемодан, и пошутил насчет ее прочности: «Веревка все выдержит, хоть вешайся».

В Елабуге, доведенная до отчаяния обстоятельствами жизни, отсутствием средств к существованию, Цветаева на этой веревке и повесилась, приладив к гвоздю, вбитому в стену чулана приютившего ее дома. Кладбище, где похоронили Цветаеву, известно, а вот могила затерялась среди прочих, до сих пор никто не знает, в каком углу погоста ее искать. Памятник Цветаевой там поставили на условном месте.

Вот вам и Пастернак, предостерегавший других, чтобы не пророчили и не предсказывали смерть! Неудачная шутка обернулась бедой, сбылась. Он сильно переживал.

Мало кто сейчас вспомнит блиставшую в свое время поэтессу Серебряного века Мирру (Марию) Лохвицкую (1869–1905). Ее стали забывать уже вскоре после ухода из жизни. А прежде Петербург зачитывался ее стихами и вовсю судачил о ее романе с известным поэтом Константином Бальмонтом. Она была замужем и жила с мужем под одной крышей, он женат, и без скандала обойтись никак не могло. Он и разразился. Бальмонт бежал из Петербурга, а Мирра стала постепенно угасать и как поэт, и как здоровый человек.

Считать ли предсказанием вот эти строки Лохвицкой?

Я хочу умереть молодой,

Не любя, не грустя ни о ком;

Золотой закатиться звездой,

Облететь неувядшим цветком.

Я хочу, чтоб на камне моем

Истомленные долгой враждой

Находили блаженство вдвоем…

Я хочу умереть молодой!

Схороните меня в стороне

От докучных и шумных дорог,

Там, где верба склонилась к волне,

Где желтеет некошеный дрок.

Чтобы сонные маки цвели,

Чтобы ветер дышал надо мной

Ароматами дальней земли…

Я хочу умереть молодой!

Не смотрю я на пройденный путь,

На безумье растраченных лет;

Я могу беззаботно уснуть,

Если гимн мой последний допет.

Пусть не меркнет огонь до конца

И останется память о той,

Что для жизни будила сердца…

Я хочу умереть молодой!

1904 г. (?)

Предсказание ли это? Умерла Лохвицкая в 35 лет, не юной, конечно, но действительно по нашим меркам еще молодой (хотя по меркам того времени 35 — это уже было много). У Лохвицкой тут скорее не предсказание, а понимание неумолимой развязки — стихотворение написано где-то за год до ухода. У нее прогрессировала тяжелая форма туберкулеза, болезнь эта в то время практически не вылечивалась (вспомним Чехова, которого тоже погубила чахотка). У Мирры не было шансов.

В своем повествовании-расследовании о предсказанном уходе поэтов я не стал делать отдельную главу о Лохвицкой. И еще ряд пиитов, строчки которых, кажется, ложатся в тему, останутся «за кадром», поскольку крайне скуден материал для исследования, как, например, в случае с воронежским поэтом Алексеем Прасоловым (1930–1972).

Это большой, очень глубокий поэт, которого высоко ценил и печатал в «Новом мире» Твардовский. С непростой судьбой: ребенком побывал под немцами, сидел по пьяному делу в тюрьме, откуда тот же Твардовский его вытащил; пил горькую, работая в газетах; и еще тяжелая болезнь легких — туберкулез. Прасолов не захотел дожидаться предстоящей операции. Покончил с собой 2 февраля 1972 года в своей воронежской квартире на улице Беговой. Вот строки, написанные им предположительно за год до ухода:

Я умру на рассвете,

В предназначенный час.

Что ж, одним на планете

Станет меньше средь вас.

Не рыдал на могилах,

Не носил к ним цветов,

Только всё же любил их

И прийти к ним готов.

…Окруженье всё туже,

Но, душа, не страшись:

Смерть живая — не ужас,

Ужас — мёртвая жизнь.

1968–1972 или 1971 г.

Мы не знаем ни времени самоубийства (вряд ли, судя по некоторым обстоятельствам, это был рассвет), ни в чем заключалась для Прасолова предназначенность этого часа.

После того как несчастье случилось, один воронежский литератор, как бы тоже поэт из числа мелких бесов, по фамилии Мелехин, рассказывал своим знакомым, то ли слегка гордясь (чем?!), то ли подчеркивая причастность к неординарному событию, что Прасолов повесился на шарфе, который Мелехин привез из Москвы ему в подарок. Скорее всего, наврал. Вы примерьтесь к шарфам — всякий ли годится для такого дела? Не сподручно вешаться на шарфе. Но точно мы ничего не знаем. Нет документов, хотя где-нибудь в пыльном архиве они, возможно, и сохранились.

На мои запросы, направленные в Воронежское УВД, ответа не последовало.

И в воспоминаниях современников нет этих печальных подробностей, как и когда Прасолова вынимали из петли. А просто так поэта в предсказатели не запишешь.

Есть строки, когда, пророча, поэты здорово ошибаются, ничего не угадав. Так произошло, например, с Иосифом Бродским (1940–1996).

Ни страны, ни погоста

не хочу выбирать.

На Васильевский остров

я приду умирать.

Твой фасад темно-синий

я впотьмах не найду.

между выцветших линий

на асфальт упаду.

И душа, неустанно

поспешая во тьму,

промелькнет над мостами

в петроградском дыму,

и апрельская морось,

над затылком снежок,

и услышу я голос:

— До свиданья, дружок.

И увижу две жизни

далеко за рекой,

к равнодушной отчизне

прижимаясь щекой,

— словно девочки-сестры

из непрожитых лет,

выбегая на остров,

машут мальчику вслед.

1962 г.

А что было на самом деле? Страну как раз выбирать пришлось. В мае 1972 года Родина окончательно указала Иосифу Бродскому на выход. Ну не хотели его советские власти здесь видеть. А выбор был такой: либо сесть тут — в психушку или в тюрьму, либо валить. Куда? Можно было в Израиль, в Европу, в Америку. В июле 1972-го Бродский оказывается в США, где и проживет до самой кончины в январе 1996 года. Полтора года тело поэта будет находиться во временном захоронении в склепе при храме Святой Троицы (Trinity Church Cemetery) на берегу Гудзона.

На Родине не забыли великого поэта, нобелевского лауреата (1987). Депутат Госдумы Галина Старовойтова предлагала перевезти его прах в Питер и захоронить на Васильевском острове. Но юридически процедура показалась слишком сложной, и предложение отвергли. Будь иначе, сбылось бы желание Бродского покоиться на Васильевском острове! Но в результате всех приключений он оказался в… Венеции. Так захотела вдова Бродского Мария, итальянка. Останки поэта в июне 1997 года упокоились на кладбище Сан-Микеле, в Венеции, на одном из островов. То есть угадано было только с островом, но он так далеко от Невы…

Очень грустные стихи о смерти есть у Осипа Мандельштама:

Я с дымящей лучиной вхожу

К шестипалой неправде в избу:

— Дай-ка я на тебя погляжу,

Ведь лежать мне в сосновом гробу.

А она мне соленых грибков

Вынимает в горшке из-под нар,

А она из ребячьих пупков

Подает мне горячий отвар.

— Захочу, — говорит, — дам еще… —

Ну а я не дышу, сам не рад.

Шасть к порогу — куда там — в плечо

Уцепилась и тащит назад.

Вошь да глушь у нее, тишь да мша, —

Полуспаленка, полутюрьма…

— Ничего, хороша, хороша…

Я и сам ведь такой же, кума.

4 апреля 1931 г.

Не будет у Мандельштама соснового гроба, вообще никакого не будет…

А вот что пророчил поэт себе и другим на втором году мировой бойни:

В Петрополе прозрачном мы умрем,

Где властвует над нами Прозерпина.

Мы в каждом вздохе смертный воздух пьем,

И каждый час нам смертная година.

Богиня моря, грозная Афина,

Сними могучий каменный шелом.

В Петрополе прозрачном мы умрем, —

Здесь царствуешь не ты, а Прозерпина.

1916 г.

Не угадал поэт. Не в Петрограде, не в Ленинграде будет суждено ему умереть.

Весной 1934 года Осипа Мандельштама арестуют, отправят в ссылку в Пермский край на три года, продолжится она в Воронеже. Весной 1937 года его, уже отбывшего ссылку, повторно арестовывают, приговаривают к 5 годам трудовых лагерей (по существу, концлагерей) — за «контрреволюционную деятельность». Отправлен этапом на Колыму, но до места назначения не доехал — умер в пересыльном лагере во Владивостоке. Закопан в общей могиле, где — точно неизвестно.

В предречениях своей судьбы, как это ни печально, поэтам лучше удаются заклинания негативные, а установки на хорошее лично для себя почти никогда не срабатывают. Вот как хотел, чтобы было, блистательный и любимый мною Андрей Вознесенский (1933–2010):

«Умирайте вовремя.

Помните регламент…»

Вороны, вороны

надо мной горланят.

Ходит, как посмешище,

трезвый несказанно,

Есенин неповесившийся

с белыми глазами…

Обещаю вовремя

выполнить завет —

через тыщу лет!

1964 г.

Вознесенский прожил 77 лет, меньше, чем могло бы быть, люди, в принципе, доживают и до ста.

Но наше повествование будет о поэтах, предсказавших, как, когда или где произойдет их уход из этого бренного мира. О тех поэтах, которые сами для себя стали Кассандрами.