Позови меня, Ветлуга

Олег Рябов

Три друга по окончании института выбирают каждый свою судьбу. Один в поисках лучшей жизни оказывается в Америке. Другой после криминальных разборок 90-х застревает в Африке. Третий, потеряв единственную дочь, сходит с ума и живёт в лесу, в землянке. Через много лет они встречаются у костра на берегу Ветлуги, где в молодости любили отдыхать и провели лучшие дни своей жизни… Автор, финалист премии «Ясная Поляна», устами своих героев размышляет о России последних десятилетий: «Россия… это очень серьёзный и сложный организм, который ещё никто понять не смог… Это не страна, не государство, а не опознанный пока геополитический институт, возможно даже одушевлённый… Надо всегда думать о ней, о России…»

© Рябов О.А., 2022

© ООО «Издательство «Вече», 2022

© ООО «Издательство «Вече», электронная версия, 2022

* * *

Позови меня, Ветлуга

Часть I

Андрей

Желтая песчаная коса широким языком тянулась вдоль Ветлуги, вылизывая её быстрое течение, изгибаясь с ней и образуя неглубокий заливчик из русла старицы. Загривок косы, разделявшей реку и старицу, был покрыт редким тальником и сплошным ковром из серебристых бархатных листьев мать-мачехи. Вода в заливчике была чёрная, и совершенно искусственным узором на ней выглядели оливковые листья кувшинок и золотые мячики их цветов. Ветлуга же наоборот — играла струями и, пронизанная слепящим августовским солнцем, светилась изнутри голубыми и белыми огнями.

Песок был плотный, горячий, и он скрипел под босыми ступнями и просачивался между пальцами ног, если по нему идти уверенно и не торопясь. Чайки тучей кружили над широкой частью косы, то приземляясь на неё, то улетая за добычей на реку. Этот горячий солнечный берег работал на них как инкубатор. В маленьких лунках, разбросанных тут и там, можно было увидеть и яичную скорлупу, и греющиеся на солнце пёстренькие чайные яйца, и самих птенцов: крапчатые комочки, перебегающие от одной ямки к другой.

Около палатки лежали две надувные лодки и стоял забрызганный дорожной грязью газик. Костёр прогорел. Трое мужчин, одетых в охотничьи куртки и болотные сапоги, стояли возле остатков костра, глядя на реку и темнеющий на другом берегу красный сосновый бор. Мальчик лет тринадцати медленно шёл к берегу играющей реки.

— Ну, что, Сергей Анатольевич, всё у нас получилось: и сын твой язей наловил, и ты на зорьке трёх серых взял, и вообще — хорошо у нас тут.

— Да, спасибо, — действительно отдохнул.

— А куда сынишка-то твой?

— Не знаю. Подойдёт — спросим.

Стали сдувать лодки и собирать палатку. Отец продолжал следить за сыном, который подошёл к кромке воды и, усевшись на корточки, застыл. Отсюда, издалека не видно было, что он там делал. Мальчик вернулся минут через пять, и отец, неестественно нежно обняв его за плечи, спросил шёпотом:

— Ты чего там, с речкой прощался?

— Да! — ответил подросток, глядя на отца в упор каким-то потусторонним взглядом.

— Ты погладил её, что ли? — недоумённо спросил отец.

— Да, — задумчиво ответил он.

— Значит, она тебя к себе ещё не раз позовет, Ветлуга позовет.

— Выдат илеш, — произнёс вполголоса один из охотников, не оборачиваясь и продолжая собирать лодку. — Чеверын ман выдлан.

— Что он сказал? — спросил мальчик отца.

— Пожелай добра воде, вода — живая! Это — по-марийски.

1

Андрей узнал его. Узнал своего бывшего одноклассника Герку Кузьмина — «Кузю», «Герасима», своего многолетнего обидчика и соперника, причинника своих юношеских страхов и бед.

Жестяная тарелка ночного фонаря легко покачивалась, издавая тревожный скрип. Свет с трудом пробивал мелкую изморось и обслуживал лишь небольшое пятно, залезавшее как на главную аллею парка, так и на неровную плешину между голыми кустами с грязным куском апрельского, не протаявшего до конца снега. Скорее даже не снега, а уже фирна, который был небрежно измазан красным, алым. Это ни с чем не спутать — это кровь.

Кузя лежал на спине, а невдалеке, на границе освещённого пятна, застыли в немых театральных позах две парочки гуляющих. Да и вся картинка, так неожиданно представшая перед Андреем, напоминала немую сцену. Кузя был мёртв.

Он лежал в совершенно нереальной расхристанной позе: в стороны раскиданные и по-разному скрюченные руки и ноги — будто упал с высоты и расплющился. Под расстегнувшимся ватником-стёганкой виднелась задранная на грудь несвежая голубая майка со следами крови, брюки, съехавшие до самого паха и заправленные в сапоги гармошкой — прохоря. Длинные слипшиеся волосы подчёркивали плешину, остекленевшие глаза не блестели — блестела золотая фикса в открытом рту. Ещё успел заметить Андрей наколки: на пальцах, на тыльной стороне ладони и на груди.

Подошли два милиционера с человеком в плаще, остановились рядом с Андреем, заговорили вполголоса:

— Вот вам.

— Кузя! Кузьмин Георгий Иванович, наш клиент.

— На него две недели назад ориентировка приходила, в побеге он.

— Ну вот — побегал.

— Да ведь в бега-то не только ради воли уходят. Если его на зоне приговорили, так уж всё — и здесь достанут.

— Чего это Кузю на зоне-то приговаривать?

— По-всякому бывает.

— Бывает. Только у Кузи это уже четвёртая ходка. А с побегами да с лагерными судами у него общий срок лет пятьдесят будет.

— И чего они бегут туда, где их как облупленных знают?

— Это животный инстинкт: возвращаться туда, где родился. Им кажется, что здесь есть что-то родное, что здесь можно ненадолго успокоиться. Ну, вот и упокоился.

— А я ведь его с детства помню, — заговорил тот, что был в плаще. — Он с моим старшим братом в одном классе в школе учился. Противный парень был, гнилой. Кстати, с полгода назад, в августе или в сентябре, он ведь объявлялся ненадолго. Тоже в побеге был. Тогда под Челябинском целая зона разбежалась, четыре отряда по четыреста человек, больше полутора тысяч. Неделю в сарае за кинотеатром жил. Наверное, выжидал чего-то. Тогда его там прямо в сарае и взяли…

Андрей смотрел на говорящего и по чертам лица пытался установить: младший брат кого из его одноклассников стоит сейчас перед ним? Но память не подсказывала, лишь выплывало наглое и злобное лицо Герасима, Герки Кузьмина, резко нагибающего и вытягивающего вперёд руку с раскрытой ладонью:

— Двадцать копеек, дай!

Он, Андрей, денег не давал, и тогда шли драться или в школьный двор, или в туалет. Дрались если не через день, то уж раз в неделю обязательно, и так в течение трёх лет. Дрались либо до первой крови, либо до слёз — на выбор. Андрей никогда не боялся подраться и даже любил это дело, но у Герасима всегда были наготове какие-то новые подленькие приёмы. То он зашипит, как котяра, и резко ударит, не дожидаясь нормальной драки, лбом по носу и расквасит его, а то ещё и сломает — дважды было. То его прихлебатель и шестёрка по прозвищу Шуня, который всегда за Герасимом болтался хвостиком, подкатится сзади колобком незаметно, присядет; Герка толкнёт соперника в грудь двумя руками и тут же бросится упавшего пинать в голову ногами. А однажды, когда модным стало носить кожаные перчатки, он, перед дракой натягивая их, прошипел злобно Андрею: «Это чтобы тебе не больно было!»

В перчатке оказалась свинчатка. Делалась она элементарно: молотком разбивался старый негодный автомобильный аккумулятор и из свинцовых пластин на огне в обычной столовой ложке прямо на костре отливался массивный и удобный для ладони груз.

В драке Герасим изловчился и в нужный момент открытой перчаткой, в которую был заложен свинец, ударил Андрея в висок. Андрей упал без сознания. Свидетели были: вообще — без свидетелей не дрались. В тот день Герку Кузьмина на школьном дворе били всем классом. Его били и портфелями, и ремнями, и ногами, и чем попало. При этом он истерично орал, что всех порежет, подбежав к поленнице, вытащил из неё небольшую загодя спрятанную финку — самодельный нож, заточенный из напильника, с наборной пластмассовой ручкой. И Андрей, и Герка пришли в класс через два дня одновременно: Андрей с рассечённой бровью, Герасим с симптомом очков, синяками под обоими глазами. Они столкнулись в дверях, и Герасим как-то даже радостно взвизгнул: «Ну, так дашь ты мне двадцать коп или нет?»

Андрея охватило бешенство. До этого дня он и не представлял о существовании в себе таких богатых скрытых эмоций. Он выхватил из руки девчонки, которая сидела за ближайшей партой, остро заточенный карандаш и с маху воткнул его в щёку Герасиму, пробив и щёку, и язык. Тот присел на корточки, заскулив. Классный авторитет и второгодник, живший по правильным понятиям, Колька Прилепов, развалившись на своей парте и дожевывая домашний бутерброд, громогласно заявил:

— Кузя! Мне тебя совсем не жалко. Запомни: тебя всё равно убьют!

Герасим поднялся, кровь между его пальцами текла почти ручьём. Побелевшими глазами глядя на Прилепу, не разжимая зубов, он прошепелявил:

— Сначала я убью его!

Герка был таким отвязанным не только с одноклассниками или незнакомыми пацанами на улице: дерзость и агрессивность были его постоянными качествами по отношению к любому.

Сейчас, стоя над мёртвым телом, вспомнил Андрей почему-то ещё два случая.

В шестом классе учителем рисования у них был кореец по национальности, по фамилии Ким. Кроме школы он подрабатывал писанием афиш для ближайших кинотеатров «Спутник», «Пионер» и «Белинский»; маленького роста, он всегда привставал на цыпочки, обращаясь к классу. Весёлый, улыбчивый, разговорчивый, он имел один недостаток: любил слово «драпировочка», но правильно выговорить его не мог. Сидевший с Кузей на задней парте Шуня, всегда передразнивал Кима так громко, нагло и вызывающе, что учитель Ким, как-то раз, пройдя по проходу через весь класс, остановился возле их парты и обратился:

— Шуняков, встань!

Шуня поднялся.

— Шуняков, я бы дал тебе по морде за твою наглость, да ведь ты жаловаться к директору побежишь? Побежишь?

— Да нет, не побегу.

Учитель по рисованию развернулся и ударил Шуню кулаком в челюсть.

Тут из-за парты вылез Кузя, маленький, меньше корейца, и спросил у учителя:

— А вы к директору не побежите жаловаться?

— Нет!

Герасим развернулся и ударил Кима кулаком в нос. Потекла кровь. Учитель вынул из кармана большой белый платок, закрылся им и вышел из класса. Больше в школе его не видели.

Другая история связана уже с седьмым классом. Учителем черчения был отставной майор Ян Янович Сапега, огромный хохол, и поэтому говорил он с хохляцким акцентом. На его уроках была тишина. Сапега объяснял проекции на доске всегда с указкой и ей же трескал по рукам или по голове мешавших ему объяснять урок. Однажды, по непонятной причине, на уроке черчения Кузя оказался на первой парте рядом с отличницей и наипервейшей в классе красавицей Валюшей. Красавица не красавица, а именно её поджидали пацаны в школьной раздевалке начиная с пятого класса, чтобы пощупать в толчее: буфера у неё начали расти у первой из всех девчонок класса.

Кузя сидел с ней и приставал, щипля за бок. Валюша, не отрывая взгляда от учителя, отталкивала Кузю локтем. Продолжалось это не долго: Ян Янович не сильно, но треснул Герасима указкой по затылку. Кузя встал и вежливо так спросил:

— Ян Янович, а можно мне палочку?

Учитель недоумённо посмотрел на него и отдал указку. Герка со всей силы ударил ею учителя по голове: указка сломалась. Сапегу в школе тоже больше не видели.

В тот день, когда Андрей пробил карандашом щеку Герасиму, произошло ещё одно событие, которое вспомнилось сейчас, под этим скрипящим ночным фонарём в центре городского парка.

Возбуждённый и дрожащий от страха, ожидая непонятно откуда грядущих угроз, Андрей по ошибке уселся не на свое место, а с Валюшей. Он сидел, уткнувшись в парту, и не соображал ничего. Думалось только об одном: с кем ему сейчас придётся объясняться — с милицией, с директором школы или родителями, когда Валюша, наклонившись к самому его уху, прошептала:

— Пойдём сегодня в кино.

— Когда? С кем?

— После уроков, вдвоём!

В кинотеатрах шёл «Человек-амфибия».

Нам бы, нам бы, нам бы, нам бы всем на дно.

Там бы, там бы, там бы, там бы пить вино…

Коленки у Валюши были круглые, гладкие и тёплые. Она их то раздвигала, то сдвигала, и Андрей неспешно и уверенно продвигал руку от её коленок по ноге вверх. За полтора часа он если и не достиг заветной ложбинки, то до трусиков и до того места, где было уже совсем горячо, — получилось.

Потом гуляли по каким-то переулкам и уже совсем поздно целовались на закрытой деревянной веранде детского садика…

2

Вот откуда-то отсюда началась новая, если не взрослая, то совсем уже другая жизнь Андрея Ворошилова, более самостоятельная что ли. Нет, причина — не Герасим, не Валя. Герасим — что? Герасим даже как-то помог тем летом Андрею в довольно неожиданной ситуации.

А ситуация оказалась не больно-то и обычной для Ворошилова. Сосед Андрея по двору и лучший друг детства, правда, на год его постарше, Вовка Охотов предложил распить бутылочку вина. Андрей до этого никогда спиртного в рот не брал, и было совсем непонятно — почему он согласился. Купили бутылку «фруктовки» за девяносто две копейки и закусон — брикет фруктово-ягодного прессованного чая. Выпивали прямо во дворе за гаражами, сидя на невысоком заборе. Выпили они ту бутылку из горлышка в два приёма, пожевали прессованной малины, вишней и разошлись. Андрея ждали его одноклассники, Саенко и Богатенков, чтобы идти в овраги, на городскую свалку, где, покопавшись, можно было найти совершенно неожиданные вещи, очень нужные и совсем не нужные пацанам. Потому они регулярно туда и наведывались. Они уже знали, с каких заводов и на каких участках вываливают отходы и мусор. Авиационная резина, запчасти к радиоприёмникам, трансформаторное железо, медный провод, почти годные велосипеды, кастрюли и тазы… Медные трубки нужны были для «поджигов», из сломанного напильника можно было заточить отличный «финяк», из обломков цветного оргстекла сделать к нему наборную ручку, вообще инструмента почти совсем хорошего можно было найти сколько угодно: пассатижи, бокорезы, отвёртки, струбцины, тиски, кувалды, да — всё!

Андрей встретился со своими друзьями, как и договаривались, около школы, и пошли они в овраги. Саенко с Богатенковым болтали о чём-то о своём, а Андрей уже в тот момент почувствовал, что пьян. В таком состоянии он не был никогда. Но сквозь весёлый туман, наполнивший в тот день его голову, из разговора друзей он уловил, что собираются они переходить учиться в другую школу. Не в простую, а в цирковую!

На свалке разбрелись парни, промышляя каждый на себя.

В голове от выпитого с непривычки шумело, а перед глазами всё плясало. Как он оступился — непонятно, но скатился Андрей в самый глубокий овраг кубарем до самого низа, где запутался в большущей куче стальной пружинистой фиолетовой стружки: отходов токарных станков. Тут этой стружки была вывалена не одна машина. Он влетел в кучу как-то неудачно: руками и головой вниз, и долго у него не получалось достать ногами до чего-то твёрдого, чтобы попытаться даже подняться, не то чтобы выкарабкаться. Андрей уже начал паниковать, когда подоспела неожиданная помощь: Кузя. Тот увидел беспомощного и барахтающегося с края оврага, по которому ехал на велосипеде. Быстренькими скачками, бочком он спустился вниз. Не только руки, но и всё лицо Андрея было изрезано калёной стальной стружкой. И майка, и брюки были в дырах. Герка подсобил добраться Андрею до ближайшей уличной водной колонки, где долго нажимал на рычаг, пока пострадавший одноклассник пытался привести себя в порядок, смывая кровь.

— Герка, а ты моих этих, Саенко с Богатенковым, не видел?

— Видел, они мне навстречу попались, когда я сюда ехал.

— Вот — гады. Бросили!

— Гады они, гады! А ты пьяный, что ли?

— Да, выпили маленько с Охотовым.

— С тем, что ходит в секцию на стадион «Динамо», на фигурных коньках с бабами кататься?

— Да.

— Говно — пацан. Я его знаю. Он недавно поступил учиться в ШСМ, школу спортивного мастерства. А ты куда сейчас?

— Домой.

— Доберёшься? Ты — ничего?

— Ничего!

На другой же день Андрей сел на хвост своим друзьям, и они втроём поехали записываться в эту новую школу. Отцу с матерью он ничего не сказал, доложился бабушке. Бабушка перекрестила и благословила. Он жил вдвоём с бабушкой отдельно от родителей: так было удобнее всем. Родители жили вдвоём, пусть не на другом конце города, пусть рядом, но вдвоем.

Андрей и сам часто не мог понять — где его дом? Бабушка всегда напоит, накормит, рубашку постирает и погладит, и главное — тут она всегда. А у родителей в квартире — пустыня, даже в холодильнике иногда ничего не найдешь, кроме шпрот, икры да тушенки. Хотя и в родительской квартире у Андрея была своя комната. И на выходные он перебирался жить туда.

А что отец с матерью? Отец — начальник областной сельхозтехники: нескончаемые совещания, командировки, неразрешенные проблемы. Мать — в секретариате облисполкома: каждый день до десяти вечера на службе, раз в неделю — театр: наденет платье из панбархата с чернобуркой, да бусы на шею повесит.

Родители вроде и понимали, что так жить, как живёт Андрей, неправильно, но поменять ничего не могли и мирились с этим. Отец в принципе считал полезным держать сына в суровости, хотя и брал его регулярно с собой на охоту или на рыбалку. А мама, словно воруя, стесняясь даже своей нежности, усядется рядом с Андреем на диване иной раз и гладит его по головке как маленького. Только редко это бывало.

Школа оказалась далеко, на откосе обрывистого берега Оки. Старенькое двухэтажное здание с печным отоплением. И оказалось, что она не цирковая, а сороковая, физико-математическая — ослышался Андрей! Отступать было поздно: не мог же Андрей сказать друзьям, что вчера спьяну ему совсем другое послышалось. Прошли собеседование и были приняты все трое. Первого сентября в свой новый девятый класс Андрей не попал: уезжал с отцом на охоту. Попал в школу пятого. На урок опоздал. Открыв дверь в класс, он замер: у доски стоял маленький мальчик типичной внешности. Андрей услышал только конец фразы:

–…декремент затухания возрастает по экспоненте.

Учительница остановила отвечавшего и обратилась к Андрею:

— Вы что-то хотели?

— Я — Ворошилов, я в этом классе учиться буду. А с кем это он сейчас разговаривал? — Андрей кивнул на мальчика у доски.

— Он отвечает на вопрос, — и строгая учительница указала рукой. — Проходите, садитесь к окну.

Школа была экспериментальная, некоторые занятия проводились в здании университета и университетскими преподавателями, существовала система коллоквиумов и зачётов, отличникам же разрешалось прогуливать лекции и читать на уроках книжки. Ребята, собранные в школе, были не простые: это были сливки города, причём не только физики и математики, но и спортсмены, и музыканты, и просто лидеры.

Факультативов и групп по интересам оказалось в школе величайшее множество. Не охваченным не оставался никто: радиолюбительство, бионика, решение трудных задач, классическая астрономия, физика элементарных частиц, самодеятельность, КВН, стенгазеты, футбол, бадминтон, регулярно — вечера танцев. И, конечно, нашлось место и шахматам, и…картам.

В сороковой школе играли в свару!

Андрей никогда не испытывал трудностей с карманными деньгами, и совсем не потому, что он родился «с серебряной ложкой во рту». Он всегда находил способы их самостоятельно зарабатывать. Отец Андрея был не просто состоятельным человеком, по местным меркам, он был очень хорошо упакован. Но если Андрей просил у него «на кино», а билет стоил двадцать пять копеек, отец давал двадцать. Это было и смешно, и справедливо, и оба понимали это и улыбались.

В шестом классе Андрей нанимался к старушкам за пятьдесят копеек чистить от снега крыши сараев. В седьмом классе он целую зиму скупал у маленьких мальчишек пустые бутылки по пять копеек, забил ими полную веранду, а весной продал все пятьсот штук Саенко по десять. Тот их перемыл у Андрея же на кухне и сдал приёмщику стеклотары, который сам за ними и приехал.

Андрей иногда подрабатывал книгоношей в магазине «Подписные издания». В свободные вечера он брал там отдельные тома Тургенева, Толстого, Тынянова, в общем, разных писателей, которые выходили по подписке, и шёл разносить их по адресам. За доставку одной книжки получал он от подписчика десять копеек.

Все предпраздничные дни Андрей подрабатывал на почте: разносил поздравительные телеграммы, их были тысячи, за доставку каждой ему тоже полагалось десять копеек.

В общем, деньги у него всегда водились, причём количество их соответствовало его запросам.

А тут — свара!

Это был Клондайк, который открыл для себя Андрей в новой школе. Он не мог объяснить, как так происходило с ним, что в некоторые моменты он начинал чувствовать карту, всю колоду. Приходило такое внезапно, он мог подолгу стоять рядом с играющими, дожидаясь внезапного просветления, и если оно приходило, вваривался на любую сумму, между сдачами, пусть проигрывал вначале, но озарение не покидало, и в какой-то момент он уже почти наверняка знал, что идёт его масть.

Нет, не каждый день, но раз, а то и два раза в неделю Андрей зависал. Он играл во всех корпусах университета, во всех общагах города, в кочегарках и подсобках, кабинетах и приёмных, гостиницах и на квартирах, постоянно ощущая свободу и власть. Он играл почти два года, забыв про друзей и девчонок, про хоккей и танцы, даже школа для него существовала как нечто второстепенное, хотя и важное — осталась игра.

Власть над картой выработала в Андрее новую черту, которой, наверное, ему раньше недоставало, чтобы быть лидером: в любой компании теперь он сразу расставлял всех присутствующих в свой табель о рангах, стараясь точно определить свое место и место каждого. И благодаря этому, попадая в незнакомую компанию или встречая в старой компании нового человека, он теперь сразу и безошибочно определял профессионального игрока.

Однако как-то раз к нему в коридоре деликатно подошла классная руководительница и очень серьёзно, как со взрослым, заговорила:

— Андрей, следующий год у тебя выпускной. Ты по всем показателям можешь рассчитывать на медаль. Твой папа спохватится, я в этом уверена, но будет поздно. Районо требует уже летом подготовить кандидатуры медалистов. Нас собирал директор: прекрасных талантливых ребят много, медалей на всех не хватит. Мы должны выбрать лучших и, увы, даже не по знаниям, а по перспективе. Школьная медаль этого года — определённый балл в твою будущую характеристику. Учти: все знают, что ты делаешь после уроков, где ты бываешь по вечерам, где ночуешь. Претензий к ученику нет, пока не произошло ничего экстраординарного. Считай, что с тобой это произошло. Если ты не сменишь образ своего поведения, то в перспективе ты что-то, возможно, потеряешь. Я пока не знаю что, но хочу предупредить и помочь тебе. Ты человек взрослый, даже чересчур, и поэтому я жду от тебя ответа завтра. Договорились?

— Договорились. Я, пожалуй, согласен на медаль.

3

Известно, что самый лёгкий способ избавиться от соблазна — поддаться ему.

Куда слаще — победить соблазн. Волнует и возбуждает сознание, что ты сильнее своих желаний, зависимостей, страстей, что ты принадлежишь себе. Андрею всё чаще стали приходить в голову мысли благодарности отцу за те редкие замечания, нотации, сентенции, назидательные беседы, которые тот нерегулярно, вспоминая о родительском долге, проводил. Эти беседы часто носили странный характер: отец заходил в комнату Андрея с какой-нибудь книжкой и со словами: «Вот послушай!» — начинал читать.

Однажды он вот так же прочитал Андрею отрывок про мальчика-суворовца, которому девочка предлагала конфету, а тот отказывался. «Ты что — не хочешь, что ли?» — спрашивала девочка. «Да нет — хочу. Поэтому и не беру! Я силу воли воспитываю!» — отвечал замечательный мальчик-суворовец.

И теперь, когда приятели предлагали Андрею поехать в общежитие в картишки перекинуться, а он отказывался, то на вопрос: «Ты что — не хочешь, что ли?», он, загадочно усмехаясь, говорил: «Да нет — хочу, потому и не еду!»

Школьная жизнь Андрею вдруг понравилась, класс был дружный: регулярно устраивались вечеринки у кого-нибудь на квартире, постоянно проводились какие-то олимпиады, КВНы. Университет, который шефствовал над их физико-математической школой, приглашал ребят на все свои мероприятия. Это могли быть и выступления модных тогда бардов: Кукина, Клячкина, Визбора, или просмотр дипломных работ ВГИКа, где в «Мастере и Маргарите» обнажённую Геллу играла удивительная Вика Фёдорова.

Андрей сознавал, что он становится участником какой-то более серьёзной и интересной игры, чем свара. В ней, в этой игре, игроков очень много, и при желании можно выиграть! Выиграть увлекательную жизнь! Это осознание к нему пришло внезапно, когда на одном из университетских вечеров КВН ведущий Миша Ланской, непререкаемый лидер тусовок и мастер стёба, задал вопрос в зал: «Какое самое важное изобретение человечества? Ответов может быть много, но надо угадать — что написано в этом конверте, который я вскрываю. Победителю я вручу свою почти полную пачку “Лайки”». Послышались выкрики: «Колесо!», «Бетон!», «Ядерная бомба!» Андрей неожиданно, в общем-то, и негромко произнёс: «Книга!» Ланской среагировал моментально и, протянув руку в его сторону, буквально выкрикнул: «Ворошилов, ты — лучший!» Так Андрей впервые ощутил вкус узнаваемости, когда человек, с которым он никогда не знакомился и не здоровался, оказывается, знает о его, Андрея, существовании, и знает его по имени.

Кроме этого, Андрей с удовольствием начал работать на кафедре бионики в университете в научном студенческом обществе, куда его затащила Галя Вильсон. Она была на семь лет старше Ворошилова, но он её знал с детства: её папа, замечательный математик с мировым именем, нашедший решение для одной из проблем Гильберта, был другом его отца. Андрей с удовольствием занялся разработкой моделирования распознавания изображений с помощью персептрона Розенблатта. Поставленная задача была с виду проста: выяснить, как сетчатка глаза отличает вертикальную линию от горизонтальной, и попробовать построить программу модели.

Жизнь почти любого старшеклассника замечательна ещё и тем, что важным элементом этой молодой жизни, занимающим значительную часть времени и мыслей, становится она. В классе Андрея на двадцать пять парней приходилось семь девочек — как-никак физико-математическая школа. Из семи две были интересны Андрею, и обе благосклонно принимали его ухаживания. И если с ребятами у него особой дружбы не получалось, даже со своими Саенко и Богатенковым, которые фанатично увлеклись коротковолновой радиосвязью, то на амурном фронте всё вырисовывалось очень даже красиво.

Наташка и Элеонора были подружками, хотя и отличались друг от друга по всем параметрам.

Наташка: широкоскулая, причёска — каре, огромные серые глаза, хорошо оформившаяся грудь и широкие бёдра, фигура в перспективе претендовала на полноту. Говорила она громко, как мальчишка, жестикулируя руками, точнее — выбрасывая их театрально, но это от гимнастики, которой она с детства занималась. Наташка была из состоятельной полковничьей семьи и жила в дальнем районе в добротном доме для военных. Когда Андрей провожал её после вечеринок или занятий в университете, они подолгу стояли в будке телефона-автомата, целовались, и она допускала его «на верхний этаж» погреть руки. Когда расстаться было совсем уже невмочь, Наташка и сама могла залезть Андрею в штаны: он облегчался, а она, вынимая руку из мокрых трусов, серьёзно говорила:

— Ну вот, теперь можешь спокойно идти спать.

Андрею приходилось возвращаться в свой район на ночных трамваях с пересадками через весь город чуть ли не целый час.

Элеонора, или Эллина, так звали её все мальчишки, была стройной, как античная статуэтка, чёрные брови домиком, ресницы пушистые, волосы собирала пучком на затылке, обнажая красивую шею, часто подчёркнутую белым воротничком. Одевалась она всегда очень строго, как школьница: белая блузка с коротенькой юбочкой или строгое в обтяжку платьице, сидела на уроках, сложив перед собой руки, как первоклассница, а улыбалась только уголками губ. Жила Эллина с мамой в деревянном доме, недалеко от Андрея. Дом был двухэтажный, дореволюционный, купеческий, но, уже давно приняв на плечи второе столетие, он начал ветшать и постепенно заваливаться. Квартирка их была убогая: одна небольшая комната да две келейки, келейка-кухонька и девичья каморка, в которой и помещалось: никелированная кровать с панцирной сеткой, детский письменный столик с настольной лампой да этажерка с проигрывателем, пластинками и книгами. Вода — с колонки, что во дворе, общее место — под лестницей, ведущей на второй этаж.

Мама Эллины была не просто стройная, а скорее сухопарая, в её манерах имел место какой-то скрытый аристократизм, и радовалась приходу ребят она подчёркнуто сдержанно. Чувствовалась некая порода, да и в Эллине эта порода тоже угадывалась. Работала мама копировщицей в каком-то КБ, а по вечерам шила. Особо богатых заказчиков не было, но строчила она на старенькой швейной машинке «Зингер» каждый вечер для кого-то, да и обшивала свою единственную дочку с большой любовью.

Андрей часто, вечером, чтобы прогуляться, добегал до Эллининого дома, стучал в низенькое маленькое окошечко, выходящее прямо на улицу. Всплеск занавески-задергушки, взмах руки, и через пять минут они уже стояли на перекрёстке под фонарём, дружески болтая о какой-нибудь чепухе. Эллина прятала носик в песцовый воротник коротенького пальто и смотрела из-под своих пушистых ресниц на Андрея, запрятав руки глубоко в карманы: этакая аккуратненькая куколка. Она чаще молчала, а он болтал. Иногда они ходили в кино, редко в театр или на концерт в филармонию. Эллина одевалась в таких случаях нарочито строго и скромно, но её осанка и походка были настолько вызывающе идеальными, что, когда она брала Андрея под руку, и они шли по театральному коридору, вдоль портретов певцов и балерин, на неё оборачивались и старухи в буклях, и молодые кобелящиеся мужики. Андрей шкурой чувствовал это.

Бывало, что когда он подходил к дому Эллеоноры, она уже стояла на углу с двумя или тремя незнакомыми пацанами. Андрей знал этих ребят в лицо, это были её бывшие одноклассники по прежней школе. Как правило, они были одеты в телогрейки и кепки, курили «Приму», смачно сплёвывали и громко хохотали над чем-то своим. Эллина же при появлении Андрея никак не меняла своего расположения и оставалась ко всем равномерно равнодушна.

Пацаны обычно молча уходили, и Андрей оставался с Эллиной. Но однажды Эллина не вышла к ребятам, и Андрей остался потрепаться с местными. Стояли, курили, пока один из них обратился к Андрею:

— Парнишка, мы ведь тебя знаем, ты — из богатых домов. Зачем ты ходишь к нашей Эллине? Она — из наших, она — не про тебя. Напрасно ты к ней клеишься!

Андрею не хотелось отвечать резкостью, но получилось всё равно как-то грубо:

— Братцы, вы знаете, что происходит на собачьих свадьбах? Там много-много кобельков вокруг сучки кружится. И, кажется, что у всех у них есть шансы. Но только один из них будет женихом. Об этом знают и сучка, и этот кобелёк. Остальная свора — свидетели! Братцы, вам что — охота быть свидетелями?

Пришла весна. Она прокатилась по городу зелёным катком, оставив после себя скверы и парки, полные цветов и листьев.

Руководство школы решило, что девятые классы, хоть и не выпускные, будут сдавать контрольные экзамены по пяти предметам. Всё всерьёз! Теперь каждый день до девяти вечера приходилось сидеть в читальном зале библиотеки, зубрить билеты. И каждый вечер Андрей после библиотеки провожал домой то Наташку, то Эллину. Девчонки сами как-то умело разруливали этот вопрос: кого и когда надо провожать. Андрею даже казалось, что они ежедневно обсуждают свои похождения и радуются совместно друг за друга. Казалось, что между ними не то что нет ревности, а наоборот, они сообща играют свою игру против Андрея или с Андреем. А ему, ему самому такая игра нравилась.

Все строили свои планы на лето. Наташка уезжала с родителями на море. Эллеонора — к бабушке в деревню. Андрею предстояло ежегодное турне с родителями на теплоходе по Волге. Не хотелось. И тут просто неожиданно подфартило: ребята с радиофака предложили ему с университетским стройотрядом поехать в область на всё лето работать. Командиром стройотряда был Михаил Михайлович Марков, знакомый доцент с кафедры бионики, на которой весь год занимался Андрей, и родители дали ему добро.

4

Ехали строить. Ехали именно за большим рублём, а не за туманом, как ехал в своей песне бард Юрий Кукин. Ехали в какой-то дальний район на юге области. И приехали: двадцать ребят и пять девчонок — весь стройотряд. Приехали на большом автобусе прямо во двор школы, в которой предстояло жить. Общая запущенность и выбитые стёкла говорили, что в школе этой не учатся уже несколько лет.

Встречал студентов-строителей председатель колхоза, маленький мужичонка в зимних ботинках на толстой микропоре, сером скромненьком костюмчике, клетчатой рубашке, застёгнутой под горло, на голове — шляпа. Пока ребята вытаскивали из автобуса сумки и рюкзаки, он, непонятно к кому обращаясь и тыча пальцем в землю, страстно рассказывал о своём родном колхозе. Оказалось, что большое старое село Знаменское и деревня Лягушиха, в которой находится центральная усадьба, стоят на разных берегах речки или ручья, не поймешь, как правильнее, потому что её и вброд не перейдёшь, и купаться стыдно.

Потом, увидев или узнав старшего, председатель сразу преобразился в разумного человека: ни лишних слов, ни лишних движений, и, обращаясь к нему, чётко произнёс:

— Михал Михалыч, вся конкретика у меня в правлении через два часа. Приезжайте вместе с бригадирами. А сейчас устраивайтесь, располагайтесь, я вам оставляю водителя Николая с моим газиком. Все вопросы к нему.

С этими словами председатель развернулся и не торопясь пошел вдоль берега к сомнительному по ветхости мостику через ручей. Рядом стояли бетонные мощные быки без пролётов для новой переправы.

Перво-наперво три человека были отправлены с лопатами, топорами и пилами строить «голубятню» — так нежно Марков называл общее место. Светленький, аккуратненький домик из необрезной доски был быстро поставлен в зарослях орешника, который начинался сразу за школой, постепенно переходя в берёзовую рощу.

В школе были приготовлены и раскладушки, и матрасы, и даже постельное бельё. Устроились в четырёх классных комнатах: в двух — ребята, девчонки — отдельно, штаб — отдельно.

Через два часа доцент с двумя бригадирами-старшекурсниками уехал в правление «на конкретику» — уточнять фронт работы. Хотя все договора и прикидочные сметы были подготовлены ещё с весны: основный объект был — двадцать пять километров асфальтовой дороги от главной усадьбы до реки Суры, настоящий объём работы и большие деньги, которые можно было заработать.

Вернулись быстро, через час. Сказать, что вернулись грустные, — значит не сказать ничего. Вернулись никакие. Сразу прошли в комнату, отведённую под штаб, и Ворошилов невольно оказался участником разговора Маркова и бригадиров. Он зашёл спросить про какую-то чепуху, а ему сказали.

— Садись, послушай, потом с тобой разберёмся.

Ситуация с дорогой оказалась даже не патовой, а матовой. Грузовики, тяжёлая техника, песок, щебёнка — всё было готово, можно было начинать работы на дороге хоть завтра. Даже самодельный передвижной заводик для варки асфальта недорого купили у бригады армян, которые работали год назад в соседнем районе. Проблема обрисовалась буквально на днях: выделенные на второй квартал фонды на дорожный битум отданы каким-то военным организациям, и колхоз получит их только в третьем квартале, а это значит в сентябре, а значит — строительство дороги накрылось. И те мифические толстые тысячи рублей уплывали из-под носа.

Вся эта мелочовка — установка моста на готовые быки, возведение крыши на коровнике, проводка электричества — могли покрыть только накладные расхода и питание. Надо было срочно искать подряды в соседних хозяйствах или районах.

— Михал Михалыч, — осторожно вмешался Ворошилов. — А что, если я к отцу съезжу? Для него нерешаемых вопросов не существует!

В комнате повисла тишина недоумения. Андрей продолжил:

— Михал Михалыч, мы ведь своё просим. Так бы я никогда не осмелился к нему обратиться — не такой он человек, лишнего не даст. Я помню, как пять лет назад мой двоюродный брат из Москвы поступал в наш политех. Он подал документы на какую-то простенькую специальность — боялся экзаменов. А когда сдал на все пятёрки, захотел перевестись на другую, где проходной балл был выше. Отец пошёл к ректору политеха Тузову, они вместе когда-то учились, и попросил за брата. Тузов спрашивает: «Что, двойку получил?» Отец отвечает: «Нет, наоборот — все пятёрки! Просто хочет на другую специальность». Тузов сказал: «Это — всегда пожалуйста!» Тогда отец пришёл домой, позвонил брату и сказал ему: «Запомни — за отличника всегда приятно просить, за двоечника — противно!» Так что давайте я попробую, слетаю завтра к отцу?

В город поехал с утра на председательском газике, как белый человек. Где находится «Облсельхозтехника», водитель Николай и сам знал.

Андрей в кабинете у отца за всю жизнь был два раза, но секретарь Нина Ивановна его сразу узнала. Увидев Андрея, она вскочила, хотела доложить, а Андрей её остановил:

— Не надо, Нина Ивановна, я по делу, я подожду, как все.

Кабинет у старшего Ворошилова был необычный: стол в половину комнаты, на полу — ковры, шторы задёрнуты, несмотря на яркий солнечный день, свет с потолка — мягкий, приглушённый, и на столе постоянно горит допотопная настольная лампа.

Сына он встретил с ехидцей.

— Ну, что — случилось что-то?

— Нет, пап! Я по просьбе коллектива. Помочь надо.

Старший Ворошилов ситуацию разрешил в два звонка: начальнику Стройкомплектснаба и первому секретарю райкома.

— Все фонды твоему председателю отдадут на этой неделе, сверх фондов надо будет — пусть напишет письмо «в порядке оказания технической помощи…». Он знает — как. Будет нужна техника, любая — сам поедешь в район, найдешь там первого, скажешь, что ты — Ворошилов, он поможет. А на председателя твоего посмотрим: он знает, что с него причитается.

Всё утряслось, как и обещал отец. Фронт работ был выпрямлен, и единственное, что изменилось, это председатель стал звать Ворошилова Андреем Сергеевичем, а с его легкой руки и остальные стали величать. Ощутив своё несколько привилегированное положение, Андрей напросился в бригаду плотников, которая устанавливала перекрытие на новый мост, и ходил он теперь в кирзовых сапогах, ватнике, с топором в руках и с карманами, полными гвоздей «сотки». Работали с семи до семи с перерывом на обед. Воскресенье — выходной: мылись в бане, играли в футбол, ловили рыбу, собирали грибы, в клубе смотрели кино.

Клуб летом функционировал ежедневно, там устраивались танцы под радиолу. На каникулы к родителям и бабушкам из города приезжало много молодёжи: девчонки из медучилища, будущие медсёстры и ребята из автодорожного техникума, которые перед армией иногда успевали там прямо, при техникуме, получить водительские права. Каждый вечер они собирались у сельского клуба, лузгали семечки, девчонки хохотали, пацаны курили и хвастались тем, чего не было, и вообще воображали из себя и выделывались. Часто приезжали ребята на велосипедах и мотоциклах из соседних деревень и за пять, и за десять километров. Пьяные редко здесь показывались, а если появлялись, то отношение к ним было какое-то брезгливое, и старались их с жалостью и осторожностью быстренько проводить домой. Хотя бутылку в складчину приходилось покупать каждый день: с ней ходили к заведующему клубом и уламывали его открыть. Тогда все заползали в помещение и начинались танцы, которые представляли собой фантастическую картину: все ребята в кедах или сапогах, ватниках, кепках, с сигаретами в зубах, а их подружки в туфельках-лодочках, лёгоньких платьицах, накрашенные, наманикюренные, с причёсками. И танцуют они парами, и радуются друг другу.

Андрей тоже по вечерам ходил в клуб. Молоденькие девчонки-пигалицы строили ему глазки и просто приставали. Две из них на какое-то время сделали Андрея объектом своих ежедневных розыгрышей. Каждый вечер после закрытия клуба они хором просили его: «Андрей, проводи!» А когда он отнекивался, они пристраивались к нему в хвост и начинали петь частушки с картинками:

Вот корову подою и пойду к Витьке,

Он уж очень хорошо дергает за титьки.

Или:

Шишка старая лежала на окраине села,

Мимо девки проходили — шишка встала и пошла.

Однако через месяц почти ежедневных наблюдений всей этой, на первый взгляд, скабрёзной тусовкой, в которой средством общения был на пятьдесят процентов матерный язык, Андрей ощутил некую целомудренность, которую берегут ребята. Ущипнуть за зад, схватить за грудь — это можно, это — проявление симпатии, это даже поощрялось девчонками. А поцелуи или — затащить в баню, вообще, все интимное было не просто предосудительно — было за гранью возможного и за гранью понимания. В городе — да, а здесь наш родной, правильный мир. Хотя в селе были три доярки: две Таньки и Зинка. Это были прожженные тетки. Одна Танька была вдовой — у неё мужа раздавило трактором. Другая Танька была солдаткой — у неё муж из армии не вернулся, и осталась она одна с ребёночком. Зинка была вообще холостая, то есть у неё было трое детишек от разных мужиков, но замужем она не была. Жили её детишки с бабушкой, а Зинка жила одна в своей избе и, как говорится, гуляла напропалую. Бабам было лет по тридцать, и студенты по ночам похаживали к ним в гости. И втроём ходили, и впятером даже.

Возвращались под утро всегда пьяненькие и довольные. Вспоминали свои гаденькие похождения, гнусно смеясь: «…а Танька говорит — хоть втроём, хоть впятером, а по-собачьи не буду», «…а Зинка говорит — а я только после четвёртого мужика улетаю». Андрей выходил при таких разговорах на крыльцо — что-то ему претило внутри даже присутствовать при них.

Андрей же повадился по вечерам ходить в клуб, но не на танцы. Иногда в небольшой комнатке за сценой этого местного дома культуры деревенские собирались и играли в карты. Играли в очко, играли и в свару. Играли по копеечке. Студентов тоже приглашали. Андрей, как всегда при игре, некоторое время стоял в стороне, присматриваясь. Потом, войдя во вполне логичное, по его мнению, течение игры, он садился за стол, и к закрытию клуба у него в кармане всегда был плюс: полтора, два рубля. Эти деньги он считал как бы общественными и покупал на них в сельмаге конфеты и пряники к чаю, который по вечерам пили в школе.

Интересное, неожиданное и чем-то тревожное знакомство у Андрея произошло уже в конце лета, когда бригадиры закрывали последние наряды, а доцент Марков делал расчеты по зарплатам и выписывал ведомости. В клуб вечером заглянули трое незнакомых мужчин. Андрей их сразу заприметил: он ещё не заходил в комнатку за сценой, где играли, и стоял около радиолы, перебирая пластинки. Вошедшие были не такие, как все, не деревенские — одеты они были в костюмы и в шляпах. И не только в одежде было дело.

Зайдя в зал, троица остановилась, о чём-то переговариваясь. Андрей ощутил запах адреналина, который повисает на городских танцплощадках перед драками. Но мужчины вышли на крыльцо и остались там курить.

Прошло с полчаса, прежде чем Андрей их увидел снова. Он уже сидел за столом с картами в руках, когда в комнату за сценой незнакомцев завёл Ванька, тракторист из соседней деревни. Андрей его хорошо знал, работали вместе и играл с ним несколько раз здесь в клубе и в очко и в свару. Ванька представил новичков, как своих гостей из города, и спросил: нельзя ли им сыграть по копеечке? И тут до Андрея дошло — что его смутило при первом взгляде на незнакомцев. Он понял — кто это. По крайней мере, про старшего, которого Ванька-тракторист назвал дядей Савелием, он мог сказать точно, что это «игровой», так зовут в определенных кругах профессиональных игроков и катал. И тут уже до Андрея дошло, что они пришли по его душу.

Дядя Савелий стал отнекиваться, играть в простачка, мол, он сперва постоит, посмотрит. Минут через двадцать Андрей решил выйти, проветриться под предлогом, что по малой нужде, и попросил его место не занимать. Очень быстренько он прикинул в уме, что за полтора месяца выиграл у местных около сорока рублей, не больше! Увидев во дворе клуба своего бригадира, Андрей подошёл и попросил его по-быстрому принести из школы, из его чемоданчика, что стоит под раскладушкой, три червонца. Как ни старался Андрей, бригадир заметил волнение и спросил: не нужна ли ему физическая поддержка. Андрей только ухмыльнулся.

В этот день дядя Савелий за стол так и не сел. Андрей даже успокоился. Сыграли они на следующий день: Андрей если и не примитивно, то довольно быстро проиграл тридцать рублей, встал из-за стола и, виновато улыбаясь, извинился у присутствующих.

— Вот какая судьба. Как не упирайся, а всегда при своих остаюсь.

— Погоди, Андрей! Хотел я с тобой поболтать.

— А о чём, дядя Савелий?

— Пойдём покурим на крылечке.

На крыльце клуба их уже дожидались бригадир с ребятами.

— Андрей, пойдёшь домой? Мы тебя ждём!

— Да, минут через десять. Вот только по сигаретке выкурим.

Отошли вдвоём недалеко в сторонку, закурили.

— Ты всегда так играешь?

— Да я не играю. А когда играю, то так.

— Да нет — ты играешь. Ты сразу понял — кто я?

— А я и сейчас не знаю — кто вы!

— Давай быстренько закончим наш разговор. Я за свою жизнь второй раз встречаю человека, который знает — какая выйдет следующая карта. А я прожил большую жизнь. Так ещё раз спрошу: ты сразу понял — кто я?

— Сразу!

— Ну и чего же ты не ушёл?

— Я решил сначала отдать то, что здесь взял.

— Скажи: не хочешь сыграть по-настоящему? С условием: ты никогда и ничего не проиграешь?

— Да нет, дядя Савелий, спасибо!

— Ладно. Может, ещё встретимся.

На том всё и закончилось. Пока.

В последнюю пятницу августа председатель Иван Иванович, Марков и все бригадиры собрались в правлении колхоза подписать ведомости на зарплаты. Наряды были уже закрыты, и деньги в банке получены. Бухгалтер и кассир ждали только команды. Почему-то был приглашён и Андрей.

У ребят получилось от трёхсот до пятисот рублей на нос, бригадирам — по тысяче. Сколько получил доцент — осталось тайной. Председатель попросил Андрея остаться после того, как все довольные стали расходиться. — Это я не знаю кому! Наверное, всё же тебе! — председатель открыл ящик стола, вытащил пакет и протянул его Андрею.

Тот развернул его, в пакете лежала банковская упаковка четвертаков, две с половиной тысячи рублей. Он удивлённо поднял глаза на председателя.

— Да-да! Так положено. Чьё это — не знаю. Тебе решать. Может, ещё со мной когда-нибудь поработаешь, я буду рад.

5

Отцу Андрей всё рассказал. Тот выслушал и не удивился.

— Заработал, значит — заработал. Значит — всё правильно делал. Деньги — твои. Только не забудь всем сделать подарки, председателю — тоже! И вообще запомни: самое ценное — это не деньги, а твоё имя, которое надо строить всю жизнь. И, построенное, его надо беречь. Вот моим именем можно открыть многие двери.

И спортсмен, и политик, и артист, и портной половину своего успеха имеют от имени. Мы идём на спектакль, не зная: хороша ли постановка, идём только потому, что на сцене играет артист со знакомым именем. У любого, самого сильного боксёра, мандраж перед боем, если он идёт на ринг драться против чемпиона мира, чьё имя звучит.

Деньги в кармане не таскай. Две с половиной тысячи — это очень большие деньги. Можно машину подержанную купить, но тебе пока рано. Хочешь мотоцикл «Ява-350»? Я — договорюсь!..

Председателю Андрей купил на базе ОРСа пароходства коробку чешского баночного пива и на такси в тот же день отвёз в деревню. Маме — золотую цепочку с жемчужным кулончиком, отцу — серебряный подстаканник, подружке своей, однокласснице Наташке — колечко с красным камешком. А Эллину с её маман он удивил, когда припёр им в дом новый здоровенный телевизор «Чайку». Помогали друзья-одноклассники Саенко с Богатенковым, которые тут же бросились устанавливать антенну и настраивать программы.

Маман только покачивала головой, поглядывая на ребят и убирая со стола какие-то лоскутки. Как-то не сразу Андрей распознал в них распоротое зимнее пальто Эллины, и потёртый песцовый воротник его лежал тут же, на стуле. И понял он вдруг, что сделал глупость.

Сертификаты для внешторговского московского магазина «Берёзка» он выклянчил у отца. Тот долго пытался отговорить сына не делать такой подарок чужой шестнадцатилетней девушке, что таким подарком он может её обидеть. Но Андрей дал понять отцу, что он всё равно сертификаты купит с рук, и неожиданно отец согласился помочь. Задумчиво и глядя куда-то в угол, он произнёс:

— Как удивительно жизнь тасует свою колоду.

— В смысле? — спросил Андрей.

— В том смысле, что эта девочка, Эллина твоя, с детства должна была ходить в таких дублёнках. Деду, то есть прадеду её, принадлежала когда-то половина домов на той улице, где она сейчас живёт. Вот в этом смысле. Она из очень известной семьи, я имею в виду — до революции известной.

Польскую дублёнку, коричневую, с воротником из ламы Андрей привёз из Москвы и попытался довольно обыденно вручить её Эллине. Но та, когда развернула пакеты и увидела эту восхитительную необычную вещь, закрыла лицо руками, уселась на краешек своей кроватки и прошептала: «Это не для меня!»

Эллина матушка оказалась дома и, почувствовав, что происходит что-то не то, уверенно постучав в дверь дочкиной комнатушки, вошла. Она тоже увидела небрежно брошенную на кровать шикарную дублёнку.

— Андрей, во-первых, таким подарком ты унижаешь нас, во-вторых, вы ещё дети и не имеете права распоряжаться такими вещами, и в-третьих, Эллочка не невеста тебе, и ты должен уже понимать уместность и неуместность тех или иных подарков.

— Да, да и ещё раз да! Но, во-первых, мы уже не дети, во-вторых, подарок должен быть неожиданным, в-третьих, я деньги эти честно заработал и что хочу с ними, то и делаю.

Тут Андрей и сам почувствовал долю лукавства в своих словах и с оскорблённым видом покинул опешивших мать с дочерью.

После этой сцены Андрей долго не показывался в доме Эллины.

В школе всё шло своим чередом, правда, неожиданно для Андрея оказалось, что некоторые ребята, его одноклассники, уже практически обеспечили себе место в лучших вузах страны как победители разных всесоюзных и международных олимпиад. Если Андрей, которому легко всё давалось в школе, пока и не задумывался, куда идти дальше, понятно, что в технический, то Саенко вдруг объявил, что он решил в медицинский, а Богатенков почему-то — в строительный.

Новым развлечением для ребят стало посещение необычных лекций интересных и даже замечательных профессоров в разных институтах города. Собираясь небольшими компаниями по три-четыре человека, они стали ходить то в пединститут на лекцию профессора Фарбера, посвящённую творчеству Булгакова: «Мастер и Маргарита» только что вышел в журнале «Москва», и все его перечитывали по два-три раза и цитировали. На филфаке в университете читал лекции Георгий Васильевич Краснов, регулярно отвлекаясь и рассказывая, как он работает над тридцатитомным академическим Достоевским. Но лекции по физике в университете Самуила Ароновича Каплана просто обрастали легендами и пересказывались: профессор и предварял их и украшал по ходу замечательными анекдотами о своих друзьях-учёных, весёлых и остроумных людях, которые жили по всей стране да и за рубежом. После его лекций казалось, что более интересной жизни, чем у физиков-теоретиков, на свете ни у кого нет. Андрей выбрал радиофак.

Весь десятый класс пролетел, как мгновение, и его можно было свернуть в тоненькую-тоненькую трубочку, так слились воедино школа, подготовительные курсы и библиотека, в которой Андрей любил теперь сидеть до вечера. В библиотеке можно было сделать уроки, перекусить, встретиться с друзьями и почитать что-нибудь новенькое.

Для выпускного вечера был заказан самый большой зал в городе — Дворец спорта. Праздник был подготовлен большой, настоящий, только для Андрея он оказался каким-то смазанным: Наташка только кивнула ему головой и тут же приклеилась к какому-то парнишке из параллельного класса, который был на полголовы ниже её. Эллина заболела и лежала дома с температурой. Андрей, конечно, купил две бутылки портвейна, как его и научили, и спрятал их в кустах в ближайшем скверике. Во время танцев они с ребятами выбегали на улицу и выпивали, у каждого было припасено, потом возвращаясь во Дворец.

Когда танцы кончились и белые выпускные платья, и такие же белые рубашки запорхали стайками и парами через весь город к набережной, Андрей оказался под ручку с некой Лерой, с ней он танцевал последний твист, и с ней вместе над чем-то хохотали, и почему-то вместе им было весело. Они уселись на скамейке в ближайшем скверике и сладко целовались, старательно изучая друг друга руками, пока Андрей не вспомнил про вторую бутылку портвейна и не предложил Лере.

Дальше всё было плохо: Леру стало тошнить, она плакала, просилась домой, и Андрей, поймав ночную поливочную машину, уговорил водителя отвезти его с заболевшей выпускницей домой. Проводив случайную подружку до дверей её квартиры, он на той же «поливалке» подъехал к Чкаловской лестнице, на которой по традиции выпускники всего города ежегодно встречают рассвет.

Уложенные после войны пленными немцами пятьсот шестьдесят ступенек вели от башен древнего Кремля до самой Волги. Той тёплой ночью ступени были заняты будущим: радостью, ожиданьем, надеждой. Играли на гитарах, пели, целовались и даже танцевали.

К Эллине он пришёл через пару дней. Оказалось, что Эллина уехала в деревню к бабушке попить молочка и подышать свежим воздухом, прийти в себя от экзаменационного переутомления. Андрея ждала записка: «Я у бабушки. Приезжай в гости в Валки 6-го июля. Буду ждать. Э.».

6

Повезло. Несмотря на то что деревня Валки находилась в самом глухом и недоступном краю на берегу Керженца, рядом с ней был пионерский лагерь облсовпрофа, над которым шефствовал отец Андрея. Добирался на машине, которая через день возила продукты для ребятишек.

От лагеря до Валков десять минут ходьбы.

Деревня встретила Андрея неприветливо. Дома все массивные, кондовые, по пятнадцать — двадцать окон, строились на две-три семьи. Были и двухэтажные срубы. В архитектуре не было никакого единообразия: у строителей хватало и выдумки, и уверенности в своих силах. С деревом здесь обращались легко. Дома стояли далеко друг от друга. И вдоль всей деревни высились столетние сосны, берёзы и липы. Каждое дерево, как и каждый дом, было совершенством, являя собой какую-то определённую самозаконченность.

Пройдя до середины деревни, то ли до запруды, то ли пожарного водоёма, Андрей растерялся, не встретив ни одного человека. Тут он увидел, как к нему, буквально летя по воздуху, приближается Эллина. На ней был легкомысленный выцветший розовый сарафанчик и туфельки-лодочки, волосы — распущены. Она неожиданно чмокнула Андрея в щёку, взяла за руку и потащила за собой.

— Пошли — знакомиться с бабушкой!

Бабушку Андрей сразу про себя окрестил старухой, хотя больше хотелось — Бабой-ягой. Она была сгорбленная, скрюченная, вся в чёрном, резиновых галошах, но в белом платке, плотно повязанном по самые глаза. Руки у неё были широкие, как лопаты, в два раза шире Андреевых. Рот — узенькая короткая щель, без губ — видимо, зубов не было. Нет — был один, иногда он высовывался и налезал на край того, что осталось от верхней губы.

Она ненадолго задержала руку Андрея и довольно приветливым и ласковым голосом проговорила:

— Проходи, мил человек. — Пока Андрей пытался вспомнить, какой голос должен быть у Бабы-яги: ласковый или скрипучий, старуха, отпустив руку Андрея, куда-то в сторону промямлила: — На осинке не родятся мандаринки.

До Андрея дошло, что она имеет в виду их с Эллиной, и смело поддакнул:

— А мой папа говорит, что от бобра — бобрёнок, от свиньи — поросёнок.

— Я не знакома с твоим папой и вряд ли познакомлюсь, но если он так говорит, то так тому и быть. А сам-то садись за стол да молочка попей с дороги. Иля, — старуха странно как-то переделала имя Эллины, — шанежки тарань. Меня можешь звать — баба Зина, — обратилась старуха снова уже к Андрею.

— А меня — Андрей.

— Да я знаю, что Андрей, знаю даже, что — Андрей Сергеевич, — в голосе её скользнуло некоторое сожаление, или Андрею почудилось.

Шанежки оказались обычными небольшими круглыми оладьями. Очень вкусными они показались Андрею с молоком да со сметаной, да со свежим духмяным земляничным вареньем.

— А почему — шанежки? Что значит — шанежки? — спросил Андрей.

— Шанежки — шаньги — круглые и золотые, как солнышко. Это — по-марийски, — ответила серьёзно старуха.

— А знаешь, как бабушке фамилия? — загадочно спросила Эллина и сама же ответила: — Шанцева, а по-русски значит — Солнцева.

— Интересно! — только и ответил Андрей, продолжая уписывать оладьи.

Потом старуха легко, даже резво, поднялась и куда-то вышла. Эллина взяла Андрея за руку и подняла на него глаза, желая что-то спросить или сказать, но не успела: старуха вернулась. Она вернулась с огромной охапкой, прямо-таки стогом, свежескошенной крапивы и стала её разбрасывать от порога, через все сени, на крыльцо и ступеньки.

— Бабушка?.. — Эллина что-то хотела спросить у старухи, но осеклась.

— Сегодня — Аграфена-купальница, а завтра Иван-травник. Мне работать надо. Надо сорок трав собрать, сегодня у меня главный день года. На целый год запастись — это трудно.

— А я слышал, что сегодня — ночь Ивана-Купалы? — сказал Андрей.

— Это — писатели придумали! Пойдёте на ночь гулять — идите на Белое озеро. Идите через зады, там — через плетень перелезете. А ты, девка, не забудь сплести венок.

— Знаю, бабушка!

Старуха ушла, прихватив плетённую из липовой лыки котомку и сняв с крючка пучок лыковых вязочек.

До Андрея смутно стало доходить, почему Эллина пригласила его в деревню.

Пробирались через заросли картошки, которая уже цвела, зачем-то перелезали через забор, а потом, взявшись за руки, шли по целинному нетронутому лугу. Марило, густой запах летних трав и цветов душил и кружил голову. Солнце ещё не закатилось, а на небе уже высветилась кривая улыбка бледного молодого месяца.

Армия кузнечиков, которые орали как сумасшедшие в поле, в лесу внезапно стихли. Только тренькали какие-то маленькие птички и печально куковала далёкая кукушка. Андрей попытался обнять Эллину, но та, как-то мягко прильнув, отстранилась и взяла его снова за руку.

— А твоя бабушка травница или знахарка?

— И то, и другое! Она со своим отцом — моим прадедушкой — приехали сюда из Сибири вдвоём. Он был политкаторжанином и выбрал эту глухую деревню для жительства. Этот дом сам построил. Бабушка в десять лет осталась одна. Её вся деревня кормила и воспитывала. А в двадцать лет она родила маму и её стали считать килятницей, ведьмой по-простому. Ей пришлось отдать маму в детский дом на Бору. Трудно было. Потом случилось два чуда: бабушка лесной пожар остановила, две соседних деревни сгорели, а наша — нет. Она, когда все уже без вещей побежали к реке, оделась по-зимнему и пошла в горящий лес. Пожар прекратился, а она вернулась. А потом она оживила девочку утонувшую, которую вытащили из реки синюю и без дыхания. Родители принесли её к бабушке, та их выгнала, а через час позвала: девочка была жива и сидела на лавке.

После этого про бабушку всякие небылицы стали рассказывать, и к ней стали приходить и приезжать и из соседних деревень, и из города. Она всем отказывала, а своим деревенским сказала, что если они не прекратят придумывание всех этих сказок о ней, уедет из деревни. Вот тогда к ней все стали относиться с любовью и уважением. Она ведь ещё и книжницей была. Её папа — мой прадедушка — был очень образованный и грамотный, я уж не знаю, кем он был до революции, только книг у бабушки было очень много. А несколько лет назад она их все отдала.

— Как отдала?

— А так. Приехала какая-то шпана на машине, видимо, прознали и про бабушку, и про то, что у неё много книг. Ночью приехали, под утро, забрались к ней в дом, чтобы ограбить, а бабушка не спала. Она сама отдала им все книги, даже в шесть больших связок помогла их упаковать, а на дорожку ещё и путесловила их: похлопала их пучком особой травы по спинам. Под утро пастух видел их, как они все трое с пачками книг в руках перебирались через овраг. Машина их так и осталась на околице, вот уж три года стоит, вся бурьяном заросла. А они пропали: домой так и не вернулись. Милиция приезжала, их искали. Бабушка милиции всё рассказала, как было, а пастух подтвердил, что видел, как они уходили с книгами.

— А откуда известно, что она их какой-то травой напутствовала?

— А бабушка мне сама рассказала. Эта трава растёт на болоте, и те, кого ею отстегают, забывают дорогу домой. Бабушка сказала, что эти бандиты живы, просто они никогда не смогут найти дорогу домой.

— Кошмар какой-то. Это у вас принято в эту ночь такие истории рассказывать?

— Да нет. Просто это — правда. Я тебе их ржавый автомобиль покажу. Его у нас все обходят стороной.

— Нет уж — нет, не показывай.

Лес кончился внезапно небольшой очаровательной гривой из массивных сосен, покрывавших пологий песчаный бугор. С невысокого обрывчика открылось озеро в форме совершенно правильного эллипса. Вода в нем была ярко-синяя, несмотря на то что солнце уже почти зашло.

Всю дорогу, пока они шли по лугам и по лесу, пока болтали о всякой чепухе и Эллина рассказывала о своей бабушке, Андрея била мелкая дрожь, сходная с ознобом, и он не мог справиться с собой, предчувствуя, что что-то должно произойти, что-то необычное. Сейчас, на берегу озера, Эллина вдруг прильнула к нему, прильнула необычно, как-то спиной, очень плотно. Андрей обнял её за талию, но она взяла его руки и подняла их на грудь, и он ощутил её всю. И он понял, что и Эллина ощущает его всего.

— Да не дрожи ты! Посмотри, как красиво!

— Очень красиво! А почему озеро Белое?

— Это с марийского, наверное. Здесь же до русских жили какие-то угро-финские племена. И местное название этого озера — Ошеро. «ош» по-ихнему — белое или святое, а «еро» — вода или озеро.

— А вот у нас в городе есть улица Ошара, это что же — «святая», что ли, улица? Я слышал раньше, что она Ошара потому, что на ней обшаривали, грабили в смысле людей.

— Нет, Ошара-улица упирается в Черный пруд, так место называется, где до революции был большой городской пруд, и в нем даже на лодках катались. Только вот «Черным» он называется, мне говорили, потому, что когда-то давно этот пруд был белым или святым для горных марийцев, которые на этих землях жили. А во времена колонизации этих земель, много веков уже назад, его так вот переименовали по-варварски, назло язычникам. Хотели названием замазать святое место. А улица Ошара сохранилась.

А сейчас я пойду плести венок. Я пойду по солнышку, по часовой стрелке, а ты — против. Мы встретимся на том берегу. Видишь, на том берегу между кустами и кувшинками маленький песчаный язычок — разведи там костёр.

Андрей сидел, обхватив коленки руками, около костра, когда прямо перед ним из прибрежной осоки и листьев кувшинок показалась голова плывущей Эллины в огромном венке, сплетённом из непонятных сказочных цветов, торчащих во все стороны.

— Иди ко мне, — позвала она.

Сколько можно купаться? Сколько можно любить? Это знает юность! Это не повторяется и не забывается.

Вода была как парное молоко.

По её поверхности бегали шарики тумана, превращаясь из горошин в большие снежные арбузы. Эти белёсые шары бесшумно лопались, и расползался туман клочками, повисая на прибрежных кустах.

Тишину не нарушали даже птицы.

Венок плавал на середине озера.

Лишь на рассвете Андрей вздрогнул от неожиданно громких щелчков.

— Что это?

— Это — соловей.

— Как соловей? В июле?

— Он поёт для нас. Это — наш соловей.

Тут же из второго куста защёлкал второй.

Как они пели!

В начале сентября Андрей получил письмо из Ленинграда от одноклассницы Наташки.

«Андрей!

А хотелось вместе!

Туда, где никто ещё не был.

Самим выбрать дорогу. Дорогу к неведомому, но чтобы с неё нельзя было повернуть назад.

Я улетела, а ты остался.

Нет в тебе страсти, и фанатизм тебе не знаком.

Весь ты постоянно рассыпаешься, разваливаешься и не хочешь ничего создать из себя.

Всё материальное, что тебя окружает, к чему ты невольно будешь стремиться всю жизнь, это — бабизм и пустоцвет.

Очень жаль, что тот стержень, который определяет творческое начало, в тебе очень хлипок, а когда он окрепнет, будет слишком поздно.

Н. П.»

7

Очень часто обстоятельства создают среду, из которой вырастает дружба. Но так же часто эти же обстоятельства, объективно измельчаясь, рассыпаясь, оголяют правду, которая состоит в том, что все эти «клятвы на Воробьёвых горах» — всего лишь наивный детский максимализм, а дружба — это что-то другое, чему надо отдавать всего себя и что надо очень беречь, несмотря на обстоятельства.

Кончили школу, кончилась школьная жизнь, и раскатился весь класс Андрея по всей стране. Саенко поступил в мединститут, Богатенков пошёл в военное училище, Эллина уехала в Москву, в институт культуры.

Андрей поступил на радиофак. Новые люди, новые компании, новые интересы.

В первую же сессию на экзамене по физике профессор, Олег Олегович Камаев, спросил у студентов: кто хочет заниматься наукой у него в лаборатории. Вызвались трое: Андрей, а ещё Лёвка Бородич и Боря Иванов. Профессор взял у них зачётки, поставил всем «отл.» и велел приходить сразу после сессии на его кафедру.

Лёвку Андрей немного знал: золотой медалист, шахматист, жил где-то по соседству в их же районе, считался маменькиным сынком. У Лёвки была особенность: он был косой. Андрей помнил его маленьким, когда тот ходил в очках, у которых одно стекло было заклеено бумажкой. Сейчас он ходил в очках с затемнёнными стёклами.

А Борис, приехавший из области, жил в общежитии, и, хотя родители ему помогали, было видно, что он постоянно нуждается. Нуждается не в деньгах, а в чём-то более существенном. Ему не хватало какой-то опоры. Может, это было связано с тем, что у него было непонятное системное заболевание, вроде псориаза. Кожа у него постоянно шелушилась и на пальцах около ногтей, и на шее, и на ушах, а перхоть была не просто крупная, а какие-то струпья. Был он парень начитанный, добродушный, с юмором, но всё равно его сторонились.

Теперь, работая вместе на кафедре физики, они оставались почти каждый день после лекций в лаборатории Камаева. Втроём им было легко: их интересовало одно и то же, они смеялись над одним и тем же, понимали друг друга с полуслова. Но если Лёва всегда просчитывал вероятность и искал наиболее рациональный путь, то Борис любил разного рода эксперименты, а потом уже анализировал результаты.

После первого же курса Камаев поставил их соавторами небольшого сообщения в научном институтском сборнике, и все трое ходили очень гордые. Хотя проверка на взрослость не заставила себя долго ждать.

Эксперименты, которые ставились в лаборатории Камаева, были связаны с изучением поведения ряда волн. Для этого использовались специально сконструированные и созданные на засекреченном каунасском заводе приборы, представлявшие собой сосуды-колбы с множеством впаянных электродов из драгметаллов. Этих приборов было сделано два, и стоили они безумных денег. Эксперименты проводились по договору с Министерством обороны, и военные платили.

ЧП произошло. Однажды утром, вынимая из сейфа настроенный прибор, с которым проводилась ежедневная работа, было обнаружено, что стеклянная колба треснула. Мало того, что огромная работа сроком в год шла насмарку, ещё и денег эта стекляшка стоила больших. Вечером после эксперимента запирали прибор в сейфовый шкаф Андрей с Бородичем. При этом присутствовали ещё и два инженера, работавшие с лаборатории.

Когда Камаев узнал о случившемся, он не задумываясь развернулся к Ворошилову со словами: «Как это случилось?» Андрей только покачал головой. Он сразу почувствовал нечестность выпада профессора. Профессор искал оправдание в первую очередь себе — он моментально увидел за случившимся сразу много проблем: и невыполнение научного эксперимента, и разрыв договора с Министерством обороны, и объяснения с ректоратом.

Андрей даже не пытался объясниться: рядом с ним стояли три человека, при которых вчера вечером прибор в рабочем виде убирался в сейф. Помощь пришла неожиданно. Совершенно спокойным тоном Боря Иванов заявил:

— Олег Олегович, я считаю, что стекло в приборе треснуло само!

— Как само? Год не трескалось, а теперь треснуло?

— Да! Нарушена была технология, внутренние напряжения в стекле. Надо собирать межведомственную комиссию, проводить технологическую экспертизу и разбираться.

— А как ты себе представляешь проведение этой экспертизы?

— Если разрешите, я обращусь к своему дядьке, Фуфаеву Владимиру Александровичу, он у меня — главный инженер НИИ-11. Там есть и классные специалисты, и военпреды с большими звёздами. Я не уверен, но попробовать можно.

— Я знаю и НИИ-11, и Фуфаева, только не уверен, что это поможет. Но попытаться надо. Договорись с ним о встрече.

Надо понимать, вызывающая уверенность Бори Иванова внесла свою толику в то, что его включили в эту высокую межведомственную комиссию. Решение комиссии было однозначное: нарушение технологии. Электроды из золота и платины были введены напрямую в стенки колбы, в то время как надо было их сначала запаять в специальные стеклянные пробки, а уже пробки заваривать в прибор.

Договор с Министерством обороны был перезаключён: теперь смежником по выполнению заказа становился НИИ-11. Между профессором Камаевым и Бориным дядькой Фуфаевым установились деловые и даже дружеские отношения благодаря Бориному присутствию и новому договору. В лаборатории у Камаева появились самые современные, совершенно замечательные приборы: осциллографы, генераторы, частотомеры, водородные часы; все они были производства фирмы «Хьюлетт-Паккард», с которой у НИИ-11 был заключён контракт. Все эти приборы были совершенно новых моделей, они ещё не вошли в серийное производство и проходили хронометрический тест, то есть должны были сначала отработать свои тысячи тысяч часов.

Таким образом, Боря Иванов приобрёл особую значительность в глазах Камаева и стал для него неким лидером среди троицы студентов. Андрея Ворошилова это нисколько не взволновало, поскольку он был слишком самоуверен, а Лёвка Бородич даже и не заметил.

8

В начале второго курса у Бори образовался как бы новый близкий родственник. То есть родственником-то он был и раньше — Саша Брудер, старший преподаватель с кафедры математики из водного института, — он был лет на тридцать старше Бори и был женат на какой-то его троюродной тётке. Хотя эта тётка не признавала свою деревенскую родню и считала себя городской в отличие от самого Брудера, который, будучи по происхождению очень городским жителем, любил всю деревенскую жизнь и два-три раза в год приезжал к Бориной родне в Балахну на охоту, или рыбалку, или просто побродить по лугам. Детей у них никогда не было, и вот летом тётка внезапно умерла.

Брудер страшно переживал: перестал есть, спать, бриться. Боря Иванов перебрался к нему жить, пытался за ним как-то неуклюже, по-детски и по-мужски одновременно, ухаживать. В сентябре Брудер на работу в институт не пошел. На своём консилиуме наши трое студентов решили: Брудеру надо пройти восстановительный курс. Лёвка Бородич, которого Брудер уважал как человека с особым математическим талантом, уговорил его подлечиться, а Ворошилов через отца договорился, что того положат в «психушку», но больничный выпишут из обычной клиники.

Через месяц всё образовалось: Брудер стал ходить на лекции, а по вечерам играл на своём расстроенном пианино ноктюрны Шопена и «Лунную сонату».

Квартира у Брудера — трёхкомнатная на первом этаже деревянного дома, стоявшего сразу за хозяйственным блоком оперного театра. Боре Иванову досталась светлая гостиная с выходом на открытую веранду, откуда можно было спуститься в старый яблоневый сад.

Комната была большая, но за лето Брудер умудрился её завалить всю. Старая одежда жены, картины, кастрюли, какие-то мешки, коробки с чашками, ложками, нитками, письмами, верёвочками и книги, море книг, связанных в стопки, — всё это лежало горами. Брудер освободил две своих комнаты до пустоты. Боре он сказал: «Можешь выкинуть всё! Я — не смогу!»

Боря со спокойной совестью оттащил всё к мусорным ящикам оперного театра, оставив лишь книги. Для них он построил из старых досок огромный во всю стену стеллаж, и это стало украшением комнаты. Теперь друзья проводили у Бори Иванова все свободные вечера: пили чай или пиво, учили лекции, болтали о разной ерунде.

Темы таких дискуссий рождались в огромных количествах и совершенно спонтанно. Что важнее, внутренняя цензура или государственная? Или — если яйцо журавля взять из гнезда в нашей области и переложить в журавлиное гнездо в Харьковской области: куда он полетит после первой зимовки: к нам или на Украину? Или — существует ли техническая интеллигенция и сельская интеллигенция, или это — самоназвания инженеров и колхозников?

Ну, на последний вопрос Брудер ответил чётко и сразу.

— Если термин «сельская интеллигенция» придуман сельской интеллигенцией, а термин «техническая интеллигенция» придуман самой технической интеллигенцией, то понятие творческой интеллигенции создано в недрах журнала «Октябрь». Помните, как у Булгакова по поводу «осетринки не первой свежести»? Свежесть — она либо есть, либо её нет. Так же и с интеллигентностью.

Однако другой диспут, а скорее, спор не привёл наших друзей к однозначному ответу или решению. Хотя точка и была поставлена, но совсем не жирная, скорее даже расплывчатая.

— Вот жизнь почти прожил, а всё получилось бестолково и бессмысленно, — начал как-то Брудер, прихлёбывая крепко заваренный чай из своего огромного дореволюционного кузнецовского бокала с лубочными изображениями ветряной мельницы на стенке и на блюдце. — Что-то искал, а что — не пойму? Чего-то хотелось, зачем — не знаю. Результата — никакого! Чем отличается человек от амёбы?

Лёвка Бородич встрепенулся.

— Мы этот вопрос можем исследовать с точки зрения суфизма, альтруизма, материализма и гедонизма. С чего начнём?

— Я считаю, — нехотя откликнулся Ворошилов, — что существует некий суперинтеллект, который производит во вселенной различные эксперименты, и нашей цивилизации человеческой досталось четырёхмерное пространство для примитивного развития во времени. Если бы степеней свободы было больше, было бы легче отвечать на этот вопрос.

— А я считаю, что сложнее. В отношении квадрата, нарисованного на плоскости, такой вопрос не встаёт. Время даёт возможность задавать этот вопрос. Время — это категория, которая позволяет говорить о развитии.

— А вот некоторые сходятся во мнении, что цель существования — дети. А у меня нет детей, так что же, я — не человек? — снова заговорил Брудер.

— Ну, наверное, надо говорить не о биологических детях, а об очередном поколении человечества, — возразил Ворошилов, — это наше общее воспроизводство и в гуманитарном, и в технологическом, и в социальном плане.

— Ты считаешь, что конечный ответ на вопрос Брудера сможет дать только какое-то отдаленное поколение, достигшее достаточного развития для понимания смысла жизни? — спросил Борис.

— Возможно, — ответил Андрей.

— Тогда подождите, — как-то возбудился Боря, — сейчас вы начнёте говорить о генетике, мутациях, космическом излучении, от которого мутации происходят. А то ещё о возможности укоротить срок одного поколения человечества, в смысле заставить девочек рожать в двенадцать лет. А практика показывает, что у старых родителей дети более талантливы.

— Ты тоже подожди, — перебил Андрей, — ты всё в одну кучу не вали.

— Хорошо, — согласился Боря, — сейчас я чётко сформулирую тупую идею, а вы попробуете мне возразить. Оттолкнусь от того, с чего начал Лев, с гедонизма. Человек живет, чтобы получать удовольствия, и больше ни для чего! Подожди, помолчи! — Он вытянул открытую ладонь в сторону встрепенувшегося Андрея. — Я ещё ничего не сказал. Человек живёт, чтобы получать удовольствия. Но! Но удовольствия делятся на несколько уровней. Первый уровень это — уровень инстинктов и рефлексов. Поясняю: сытно и вкусно кушать, мягко спать, тепло и красиво одеваться, иметь самую красивую и здоровую самку и прикладывать как можно меньше усилий и времени для достижения всего этого. Второй уровень — это тот, в котором почти все мы живём. Это уровень знаний и навыков. Чтобы получать удовольствие от катания на велосипеде, надо научиться на нём ездить. Чтобы получать удовольствие от наблюдения игры в футбол, надо как минимум выучить его правила и знать, что такое гол и офсайд. Чтобы получать удовольствие от чтения книг, надо выучиться читать. Да и читать можно по-разному: вон гоголевскому Петрушке нравилось не содержание, не то, о чём он читал, а само чтение, то, что из разных букв получается слово, которое иной раз чёрт знает что и значит. Вон, Брудер в романе «Трудно быть богом» у Стругацких перевернул имя одного из героев «дон Реба» — получился Берия, что и подтвердилось дальше, описанной в романе историей с подложенным под задницу товарищу Калинину тортом. Чтобы получать удовольствие от Шекспира, надо потратить время и изучить английский язык. Вон Лев Толстой в восемьдесят лет изучил иврит только для того, чтобы в подлиннике, во всей красоте прочитать и насладиться «Песнью песней» Соломоновой. Чтобы получать удовольствие от ловли рыбы, надо не только хорошо бросать спиннинг, на что тоже надо потратить время, но ещё и изучить повадки и привычки рыб. И так далее, не буду продолжать. И всю жизнь человек, не ленящийся получать новые знания и умения, будет расширять диапазон своих удовольствий и радостей. Мне недавно сказали, чем отличается свист синицы от свиста рябчика: у рябчика в конце коленце. Иду я по лесу и услышал это коленце, остановился, посмотрел и в пяти метрах от себя увидел на ветке ёлки рябчика. Знаете — внутри радость образовалась. Вот слышу от одного уже взрослого человека: печень больная, выпивать не могу, одну из радостей в жизни потерял, в смысле, не могу в гости ходить, в компании своих друзей посидеть. Фигня! Другой говорит: не стои́т, на женщин с тоской смотрю, нет больше радостей в жизни. Фигня! Такие экземпляры и придумали, что Хемингуэй застрелился, когда понял, что не может больше жить с любимой женщиной и ездить со своим слоновым ружьём на охоту в Африку. Фигня всё это. Чем дольше человек живёт, не ленясь узнавать новое, тем больше у него возможностей получать удовольствия.

— Хватит, рассказывай нам про следующие уровни, которых мы не достигли, — перебил Андрей.

— А следующий уровень только один — третий, гипотетический для нас с вами. Самое большое удовольствие нормальный человек будущего с определённым критическим объёмом знаний будет получать от получения новых знаний. И в этом заключается высочайший кайф.

— Это вроде «головы профессора Доуэля»?

— Ну, вроде того.

9

Иногда друзья играли в преферанс. Тогда к ним присоединялся и Брудер, который видел в этой игре некий математический подтекст.

Боря никогда не рисковал в игре и всегда следовал своим чётким правилам, Левка просчитывал вероятности и после третьего хода на распасовках мог с уверенностью сказать, у кого какая карта, Андрей уповал на интуицию и ждал просветления, которые его никогда не подводили.

Играли по копеечке, и проигрыш в триста вистов был никому не обременителен и не обиден. Получали удовольствие, пили чай, грызли солёные ржаные сухарики или калёные тыквенные семечки.

И однажды произошёл эпизод, разрушивший в Андрее некую основу, благодаря которой он довольно уверенно чувствовал себя в жизни.

Играли в начале сентября на веранде. Жирные ночные бабочки бились с грохотом о металлический абажур подвешенной лампочки. Корявая ветка серого аниса каким-то чудом залезла на веранду, радуя небольшими пепельно-бурыми шарами.

Брудер сидел на прикупе, торговались за игру все трое; у Андрея была первая рука, и он спокойно дошёл до семи без козыря, имея четыре старших пики и туза с королём в трефах. Подняв прикуп и увидев там две маленьких бубны, Андрей обратил внимание, что его соперники тоже с равнодушием посмотрели на них. После сноса у него оказалось четыре старших в пиках, четыре младших в бубнах и туз с королём. «Ну, не повезло — так не повезло. Закажу семь без козыря — сяду без одной», — подумал Андрей и уже собирался объявить игру, когда на веранду радостный, вразвалочку, с пузатой бутылкой «Гымзы» в пластиковой оплётке, поднялся Саня Перфишка. Он, видимо, перелез через забор и теперь стоял и наивно улыбался.

Саня знал Ворошилова ещё по школе, хотя и был постарше, а теперь он учился на физтехе и дружил со всеми в городе, с кем только можно было дружить. Физически очень крепкий, настойчивый, агрессивный, он был одновременно и деликатным и услужливым, как ни странным покажется сочетание этих качеств.

— Я у тебя переночую, — заявил он с ходу Боре Иванову, — здесь на веранде. Везде опоздал — и на трамвай, и на автобус. На такси денег нет, а вот бутылочка есть.

Он даже не обращал внимания на четыре пары удивлённых глаз.

— Ну, кому из вас здесь помочь, — заявил он уже деловым тоном и бесцеремонно прошёлся у всех за спиной, заглядывая в карты.

За спиной Андрея он остановился и небрежно, даже незаметно ткнув пальцем в младшую масть бубны, шепнул:

— Вот — ход! Очень интересный ход.

Андрей задумался лишь на миг, и до него дошло, что, если бубны пополам, то у него вырисовывается своя игра: восемь в бубнах. Он быстро посчитал: вероятность довольна большая — почти сорок процентов. Андрей объявил восемь бубновых. Бубны оказались на лапе — сначала Боря взял свои четыре бубны, потом Бородич свои шесть червей. Так Андрей на восьмерике не взял ни одной взятки, не сделав ни одной ошибки. Или сделал?

Это был для Андрея сложный вопрос, на который он нашел интересный ответ: «При принятии решения ты — одинок, потому что на свете много добрых советчиков, для которых твой решающий поступок всего лишь — “очень интересный ход”».

Мистика, но дядя Савелий объявился на следующий день, пришёл прямо в институт. Как и в первый раз, явился не один: с ним были два товарища, то ли охранники, то ли «шестёрки» на побегушках — не поймёшь.

Он подошёл к Андрею в перерыве и серьёзно, по-взрослому поздоровавшись, предложил:

— Давай сегодня встретимся в ресторане «Москва», часов в семь. Поболтаем. Только не отказывайся сразу. Я же тебе ничего плохого не сделал, тем более — хочу только хорошего. Ты же меня совсем не знаешь, я же не зову тебя квартиры грабить. Приходи, я тебя прошу.

Андрей подошёл к ресторану ровно в семь часов. Музыка уже играла, и веселье выливалось пьяной волной через открытые окна ресторана на веранду-рюмочную. У закрытых дверей толпились несколько парочек, стучась в стеклянную дверь и показывая швейцару мелкие купюры. Андрей встал несколько в отдалении, размышляя, как ему быть, но дверь открылась, и немолодой швейцар в форме поманил его.

— У вас заказано? — спросил он.

— Да!

Дядя Савелий сидел в дальнем углу зала за отдельным столиком. На столе стояли бутылка водки и бутылка шампанского, тарелка с солёными грибами и ваза с виноградом. Соседний столик был пуст, за другим — пили пиво два вчерашних прихлебателя, как назвал их про себя Андрей. Не вставая, дядя Савелий пожал протянутую руку Андрея и указал на стул.

— Отдыхай. Не стесняйся: сегодня здесь всё наше.

Заказ был стандартный, без фантазий: мясное ассорти, овощи и цыплята табака. Дядя Савелий разлил водку в рюмки.

— Давай!

— Я не пью.

— Знаю. Выпей одну рюмку со мной — так надо, а дальше всю жизнь можешь пить боржоми.

Андрей снова, как и четыре года назад, ощутил разливающийся вокруг этого человека, одновременно добродушного и настойчивого, адреналин, который иногда можно ощутить над городскими танцплощадками перед назревающей дракой. Он выпил.

— Не буду тебе рассказывать, кто я и что я. Ты, наверное, уже сам уяснил.

Андрей кивнул, хотя до сих пор не понимал и не имел ни малейшего представления, кто такой дядя Савелий.

— Так вот, ты прекрасно знаешь, я так думаю, что регулярно в городе идут крупные игры на очень большие деньги. Они под очень серьёзным контролем у специалистов этого дела. Шулерам и жуликам и руки отрубают, и глаза выкалывают. Но жульничество всегда должно быть доказано. Ты мухлевать не умеешь, у тебя другой талант. Я тебе предлагаю сегодня попробовать свои силы. Приехал из Саратова серьёзный клиент с большими деньгами, поиграть. Играть он собирается со мной. Он меня уже давно знает по прежним встречам. Я хочу подставить его под тебя. Он с тобой не знаком. Каждый из нас имеет право привести ещё одного игрока и одного свидетеля. Завтра игра может продолжиться, а может и нет. Это по настроению. Так вот: я дам тебе сейчас две тысячи рублей. Проиграешь — с тебя спросу нет. Выиграешь — десять процентов твои. В другой раз — другой процент будет.

Андрей молчал в ожидании продолжения, но продолжения не было.

— Ну, так чего молчишь?

— А чего я должен говорить?

— Согласен?

— Дядя Савелий, ответь мне на один вопрос?

— Что за вопрос?

— Как вы узнали обо мне? Как вы на меня вышли там, в деревне, в колхозе, где мы работали? Вы что, специально туда приехали на меня посмотреть?

— Конечно. Нужные люди цинканули — мы и приехали. Мы ведь это система. Государство — это одна система, а мы — это другая. Но обе нормально функционируют, когда всё правильно налажено. Кто-то из бродяг, тех, которые понимают в игре, увидел тебя, как ты шпилишь, и через несколько дней я уже всё знал о тебе.

— Во что сегодня будем играть?

— В свару.

— А почему в свару, а не в преферанс?

— В преферансе куражу нет. Кураж появляется — когда деньги видишь.

— А во сколько это всё будет и где?

— В десять. Здесь же в гостинице у него в номере. Клиента зовут Марк Аронович Гольдман. Сейчас покушаем, музыку послушаем и пойдём. Кстати, у меня снят номер в этой же гостинице. Сначала ко мне зайдем, а потом к клиенту.

Пока ели жареных цыплят и пили боржоми, дядя Савелий рассказывал анекдоты. Анекдоты были скучные, даже пошлые, но «дядя» так мастерски и актёрски исполнял интонации и акценты своих героев, вворачивал такие сложные, филологически непереводимые рулады, что Андрей невольно слушал.

Потом позвали официанта.

— Чайку крепкого свежего завари, бутылку водки, бутылку шампанского мне в номер отнеси. Да, дыньку — я сегодня на базаре хорошие, азиатские видел.

— Рынок-то уже закрыт.

— А ты сбегай — там на воротах сторож, наш человек. Пусть у кого-нибудь узбекскую получше выберет для меня и тебе через забор передаст.

Дядя Савелий жил один в обычном двухместном номере. У него не задержались, только по чашке душистого несладкого чая выпили. Ещё он передал Андрею небольшую папку, с какими студенты на лекции ходят, в ней лежали две банковских упаковки червонцев и три нераспечатанных колоды карт.

— Одну пачку червонцев разорви и сунь в карман. Колоду карт тоже можешь одну вскрыть, подержи в руках: играть, наверное, такими же будем. Я постараюсь выйти из игры часов в двенадцать, дальше работай сам. Марк никогда догола не проигрывается, у него может быть, по моим сведениям, до ста тысяч. Там с ним ещё один еврей будет, человек очень опасный, но осторожный — без команды он никуда не полезет. Будет он играть или нет — не знаю. Дольше, чем до трёх ночи, Марк играть не будет — устанет. Если я к этому времени не приду — спустишься ко мне в номер. Но я приду, я тебя не оставлю. На лапу не играем, играй чётко за себя, я знаю, что делаю. Что-то почувствуешь — проигрывай всё, в разборки не лезь, всё равно он будет наш. Сейчас за нами зайдёт Цыган, ты его видел, я с ним к тебе приезжал, и пойдём.

У Марка Ароновича был не номер, а настоящие апартаменты, трёхкомнатные. Андрей и не представлял, что такие могут быть в простой советской гостинице: большая приёмная-гостиная, в которую выходили спальная и кабинет. На столе — ваза с цветами, на подсервантнике — набор бутылок: виски «Клуб-99», ром «Бакарди», армянский хороший коньяк, «Столичная» водка, виноград, орешки, солёные огурцы.

— Марк, я тебя год уже жду, — протягивая руку хозяину, сказал дядя Савелий.

— Ну, так вот — дождался, я же деньги копил.

— Чего-то ты долго копил, раньше у тебя быстрее получалось.

— Барыши не те, сноровка не та, старый стал. Знакомь с помощником, да выпьем по единой со встречей. — Марк подошёл к бутылкам. — Я один раз за всеми поухаживаю, потом каждый обслуживает себя сам.

— Помощник! — эхом откликнулся дядя Савелий. — Это не помощник, а наша смена.

— А я думаю: что лицо знакомое? Твой папка — Сергей Анатольевич?

— Да! — удивлённо вскинул глаза Андрей, пожимая Гольдману руку.

— Умный человек, сильный, нужный. Дважды он мне помогал, всегда его добрым словом поминать буду. Привет не передавай, сам позвоню.

Когда уже сели за стол, из соседней комнаты, кабинета, вышел совершенно страшного вида человек, охранник Марка Ароновича, как его про себя назвал Андрей. В чёрной рубашке, глаза навыкате, расплющенный нос похож на большую бургундскую ракушку, и глянцевая лобная залысина до затылка. Он поздоровался только с Цыганом, налил себе рюмку, выпил и закурил, оставшись стоять рядом с бутылками.

В двенадцать часов дядя Савелий, проиграв пять тысяч рублей, встал из-за стола.

— Марк, я пойду. Что-то я сегодня не в форме. Сражайтесь вдвоём.

— Я тоже не против закруглиться. Ты как? — обратился Марк к Андрею.

— Я как все, — ответил тот и поднялся.

Выпили по рюмке коньяку, тепло попрощались.

— До завтра? — спросил дядя Савелий.

— День покажет, — откликнулся Марк.

Пока спускались этажом ниже, в номер к дяде Савелию, Андрей лихорадочно соображал, какой надо обладать квалификацией или мастерством, чтобы проигрыш распределить ровно пополам: по две с половиной тысячи Марку и ему.

В номере долго не задержались: Андрей положил папку с деньгами на тумбочку, а дядя Савелий достал из бумажника десять хрустящих четвертаков и протянул Андрею.

— Как договаривались: десять процентов от выигрыша.

— Но ведь…

— Ты получаешь сегодня десять процентов от выигрыша. Завтра позвони мне сюда в номер с трёх до четырёх дня. Если будем работать, я тебе сообщу.

На следующий день Андрей до дяди Савелия дозвониться не сумел.

10

Даже спустя много лет он не мог объяснить сам себе: что произошло с ним в ту весеннюю сессию на третьем курсе, когда он завалил три экзамена, и пересдачи ни к чему не привели, и он вынужден был взять академический.

Так никогда он и не сумел разобраться: что стало причиной, а что следствием того поражения, и почему он так легко его перенёс. То ли четыре поездки по вызову дяди Савелия в Киев и в Сочи, где ему пришлось работать в гостиницах, когда адреналин и ощутимый драйв от игры вполне компенсировали угрызения совести от десятка пропущенных лекций. То ли наоборот: обидно прочувствовав свою неполноценность по сравнению со своими однокурсниками, он решил активнее реализовать свой непонятный талант.

Тогда, две недели перед лекциями, он занимался как проклятый, вызубрил все двадцать шесть лекций по термодинамике так, что мог их переписать набело до запятой. Однако на экзамене уравнения Максвелла, которые попросил его записать профессор, оказались для него немыми и мёртвыми. Все эти роторы, дивергенции и операторы Набла, с которыми он мог легко общаться даже год назад, вдруг стали чужими. На экзамене он вдруг ощутил себя тупым, до него вдруг дошло, что он абсолютно не понимает, что стоит за латинскими и греческими буквами, которые он рисует в тетрадке совершенно автоматически. А главное — это понимал и экзаменатор.

А главное — это понимали друзья, Лёвка и Борис, которые его дожидались каждый раз после экзамена и даже не сочувствовали, и даже не жалели. Не было в них ни равнодушия, ни брезгливости, ни сожаления, а было понимание, что каждому своё.

Андрей очень серьёзно каждый раз готовился к переэкзаменовкам, он готовился к ним, как к соревнованиям: просил Бориса, чтобы тот погонял его по лекциям. Они занимались часами, но всё повторялось. Сидя перед профессором, Андрей отвечал, писал формулы, решал задачку и с ужасом понимал, что профессор не верит ему, не верит, что он понимает предмет.

Вместо того, чтобы задуматься над очередным вопросом преподавателя, Андрей пытался вспомнить: когда, в какой момент он утратил способность выстраивать в себе систему знаний. Даже если он сдаст сегодня экзамен, он не сможет вернуться туда, чтобы что-то исправить, и этот дефект останется в нём навсегда.

Но чуда не происходило: профессор ставил «неуд». Да и друзья не ожидали чуда: они, видимо, ещё раньше почувствовали то, что до Андрея стало доходить только теперь.

После сессии, несмотря на разнонаправленность результатов, все втроём по традиции отправились на несколько дней отдохнуть на Ветлугу — она звала. Ещё на первом курсе Андрей открыл для друзей этот заповедный край с рыбалкой и грибами, дремучими лесами и невиданными озёрами, песчаными пляжами и заросшими старицами. Была у них в этом краю и своя «точка», которую они облюбовали и куда приезжали два-три раза в год, чтобы посидеть у костра и поговорить о вечном. Вдалеке от ближайшей деревни, отрезанные от материкового берега заросшими провалами и оврагами, два холма, поросшие один дубами, другой соснами, спускались к большой песчаной косе.

Ловили рыбу, купались, трепались у костра, но впервые в воздухе, точнее в тональности отношений, витали напряжённость и обречённость.

После Ветлуги Андрей уехал в Сочи. Санаторий «Русь», вотчина четвёртого управления Совмина, поражал любого величием сталинского ампира, богатством тропической растительности и высокопоставленностью отдыхающих: простых людей тут не могло быть по определению. Андрей знал, что встретит в санатории и дядю Савелия, и своих компаньонов по работе, с которыми уже успел притереться в течение года: Арсеном и Лямой.

Арсен и Ляма тоже были игроками, точнее «каталами». Под этими кличками их знали профессионалы по всей стране; так же, как и их, Андрея уже знали нужные люди под прозвищем Шило. Андрей уже ездил с ними играть и раньше, а Арсен даже спас его однажды, когда в поезде пришлось работать в купе, и по ходу оказалось, что вместо «поросёнка», которого надо было обуть, против него играет бригада профессиональных шулеров. Тогда Арсен, узнав одного из игравших, рискуя нарваться на неприятности, сумел выманить Андрея в тамбур. Пришлось прыгать на ходу из поезда. В рваной рубашке, без пиджака, без документов, без денег на узловой станции Тихорецк пришлось долго искать таксиста, который согласился везти его за пятьсот километров в Сочи. Водитель сунул в свой карман в качестве залога золотые часы с золотым браслетом, которые всё-таки были, к счастью, у Андрея.

Встретившись в санаторском корпусе за завтраком с дядей Савелием, Андрей поделился своими проблемами, но старый жулик только усмехнулся и даже как-то лениво зевнул. Но через неделю, уж неизвестно какими путями, паспорт к Андрею вернулся.

Дядя Савелий любил обставлять игру, как праздник: нарядные гости, красивые женщины, шашлыки, вино, цветы, застольные хвалебные тосты. Потом как-то само собой всё утихает, сворачивается, посторонние очень вежливо отправляются догуливать на набережную или в ресторан. Остаются нужные люди, которые знают, для чего собрались и играют всю ночь. Очень редко проигравший требовал реванша, и тогда всё повторялось на следующий вечер, но уже были другие гости и другие женщины.

Мама прислала телеграмму в августе: просила позвонить. Звонил поздно вечером с главпочтамта: отца положили в больницу, должны делать операцию. Вот за всё лето один раз и слетал домой. Отец гулял по больничному парку и был свежей и бодрей, чем обычно, когда работал по двенадцать часов без выходных. Сказал, что никакой операции не будет и чтобы Андрей поехал к начальнику пароходства и заказал им с матерью билеты до Астрахани на конец сентября.

Вернувшись в Сочи, он застал дядю Савелия очень недовольным: надо было срочно лететь в Минводы, в Кисловодске уже ждал Арсен, а Ляма куда-то пропал, и Андрея нет.

Андрей был в Кисловодске на следующий день. Арсен встретил, обрисовал обстановку. Играли в храп, в гостинице, в номере у клиента. В первый же день оставили там полторы тысячи рублей. Раздосадованный Арсен, тщетно пытаясь скрыть кавказскую горячность, потребовал реванша. Клиентом был флегматичный здоровенный шахтёр из Кузбасса, непрерывно жующий грязный изюм из вазы, стоявшей на столе, — он согласился.

Однако на следующий день всё повторилось до копейки. Оставалось пятьсот рублей. Андрей не понимал, что с ним: он просто не фиксировал клиента, тот уплывал от него. Клиент оказался психологически устойчивей Андрея, и было впечатление, что он был готов к встрече с Андреем, точнее — он был готов встретиться с его удивительной способностью.

Всё встало на свои места на третий вечер, и уже утром, вернув своё и положив в карман ещё три тысячи чистыми, Арсен с Андреем были готовы ехать в аэропорт Минводы, когда к ним заявился Ляма.

— Дядя Савелий велел мне срочно ехать к вам. Говорит, что вы чего-то задерживаетесь. Я на такси шестьсот верст пропорол, тугрики вам привёз.

— Всё в порядке, Ляма, — ответил Арсен, — мы уже в аэропорт едем. Поехали с нами. Я на такси трястись не хочу: меня вырвет.

— Так я жрать хочу.

— В аэропорту пожрёшь, там ресторан хороший. На всякий случай лучше побыстрее отсюда свалить.

Билеты до Адлера купили легко: деньги делали своё дело исправно. Но вот ресторан был закрыт, и туалеты были закрыты. Не было воды, и дикторша по радио постоянно твердила, что туалеты будут открыты через час.

Андрей купил в киоске «Огонёк» и устроился на диване рядом с буфетной стойкой, пока друзья его отправились куда-нибудь побрызгать, да и есть по-прежнему хотелось.

Он удобно устроился, положил рядом свой английский огромный портфель из жёлтой кожи и открыл кроссворд. Не успел он вписать и пары слов, как к нему подошёл солидный мужчина лет сорока в болоньевом плаще с небольшим чемоданчиком в одной руке и со «Спидолой», модным переносным радиоприемником, в другой.

— Вы позволите рядом с вами?

Андрей положил свой портфель на колени. Незнакомец снял плащ, обстоятельно свернув, аккуратно уложил его в такой же болоньевый пакетик и, усевшись, начал крутить ручки приёмника. По всему было видно, что он не очень хорошо представлял, что и как в нем надо крутить.

— Вы не знаете, как ловить «Голос Америки» или «Немецкую волну»? — обратился он к Андрею.

— А вы поставьте его на двадцатипятиметровый диапазон, они все там, и «Би-би-си» там же. Только лучше ловить вечером — сейчас вряд ли чего найдёте. А ещё лучше чуть-чуть переделать и установить в нём девятнадцати — и шестнадцатиметровые диапазоны. Там всё чище и надёжнее ловится. А приёмничек-то новый покупали или ворованный? — чуть-чуть ёрничая, ляпнул Андрей.

— Молодой человек, следите за собой. Я — полковник.

— Извините меня, пожалуйста.

— Вообще-то вы почти попали. Не нужна мне эта «Спидола». Случайно она мне досталась: в карты я её выиграл. Всё играли с соседом по копеечке да по копеечке, тут перед отъездом решили по-взрослому. Вот он и остался без приёмничка, — полковник хмыкнул. — Мы в части с офицерами совсем по другим ставкам играем.

Андрей посмотрел удивлённо на полковника, а внутренне напрягся.

— А продайте тогда мне приемник, пожалуйста. Я к родителям в гости еду, а им очень хотелось такой. У нас в магазинах не продают.

— Ну как же я его продам? Он же мне не за деньги достался. Я могу его только проиграть. Вы играете в карты?

— Ну, иногда, в общежитии, в институте.

— А в какие игры?

— Да обычно в свару или в покер.

— Хотите сыграть?

— Да можно. Всё равно до самолета ещё три часа. Только где?

— Вон в скверике на скамейке под акациями. Кстати, отсюда всё равно надо выбираться, тут такая духота. Кстати, как вас зовут?

— Андрей.

— Василий Иванович.

У ларька «Союзпечати» на первом этаже, где новые друзья покупали карты, к ним неожиданно подошёл Ляма.

— Лёва, вот познакомься — Василий Иванович, полковник. Не хочешь с нами перекинуться в картишки, в свару? До самолёта ещё ждать-пождать!

— Да я чего! У меня и денег-то нет. Семь рублей осталось.

— Ну как знаешь. Хочешь, я тебе дам тридцать рублей взаймы? А там посмотрим.

— Не знаю… Ну, давай, пойдём.

Василий Иванович ничего не заподозрил. И все трое отправились искать скамейку под акациями в дальней аллейке.

Всё оказалось, как и ожидалось: скамейка, три ящика из-под пива, полковник расстелил свою толстую газету «Неделю». И вдруг объявил, что никаких «по копеечке», будем играть по-взрослому: в кон — «по рублю». Ребята не возражали. Полковник курил свои папиросы, Ляма — «Столичные», Андрей грыз тыквенные семечки.

Как-то очень быстро на газете стали появляться не трёшки с пятёрками, а червонцы с четвертаками. Ляма взял сразу две приличных свары, и у него на кармане шевелилось около пятисот рублей — деньги были в основном Андрея. Тут Ляма неожиданно встал и объявил:

— Я пойду пирожков куплю. Жрать — умираю, хочу.

Вернулся он быстро. В огромном газетном кульке у него лежала целая гора жареных пирожков с требухой, один из которых он радостно уминал. Ляма положил газетный кулёк на ящик и уставился на играющих: на развёрнутой газете возвышалась гора денег.

— Свара у нас, самая настоящая, — объявил полковник, — у меня — двадцать девять и у него — двадцать девять. На кону — три тысячи! Тебе бы, Лёва, вариться, да нечем.

Ляма задумчиво жевал пирожок.

— Да, есть у меня квартирные, бабушкины. Чай, не убьёт!

Он достал откуда-то из трусов полиэтиленовый пакет и начал отсчитывать пятидесятирублёвки, руки его театрально дрожали.

— Ну вот — полторы тысячи.

Сдавал полковник. Прошлись по пять рублей.

Вдруг Ляма вскочил.

— Мужики, милиция, патруль! Суки, сюда идут. Заверните деньги в газету.

Полковник послушно свернул края газеты, укрыв огромную гору денег, придерживая её.

— Андрей, чего делать, — обратился Ляма к другу.

Андрей не очень хорошо понимал смысла игры, но то, что это игра, до него уже начало доходить. Он тоже встал, переступил через ящик и озабоченно уставился в начало аллеи.

— Полковник! — в полголоса позвал Ляма.

— Чего? — откликнулся тот и тоже встал.

— Сейчас… я знаю, что делать! Я их заверну в другую аллею!

Ляма взял кулёк с пирожками и, уверенно работая челюстями, направился в сторону аэропорта. Полковник сидел, как бульдог, держа двумя руками газетный свёрток с деньгами, а Андрей грыз семечки, размышляя над игрой Лямы. Через двадцать минут он понял — Ляма не придёт!

— Василий Иванович, мне ждать уже некогда. Давай разделим деньги на троих, и можешь ждать Лёву, сколько хочешь, а мне пора лететь.

— Нет и нет! Пока Лёва не придёт, деньги делить нельзя! Это — свара, это — кон!

— Да Лёву забрали в милицию, а мы, как дураки, будем ждать его. К тому же он здесь живёт, а мне лететь в Москву. Давай мне мою треть, а сам можешь ждать его до скончания века.

Василий Иванович над чем-то задумался и вдруг согласился. Наверное, его соблазнило предложение Андрея, что он останется сидеть на скамейке с двумя третями. Полковник снял руки с газеты с деньгами, она раскрылась — полтора десятка мятых, ржавых пирожков недвусмысленно предстали перед удивлёнными игроками.

— Как? — произнёс полковник.

Этот вопрос мог бы задать и Андрей. И он знал, кому его задать. Но тут возникла проблема посложнее — полковник, закатив глаза и пуская слюну, стал заваливаться на скамейку. Потом, как-то очень быстро, он свалился на землю, прямо на свой чемодан и «Спидолу». В связи с полным отсутствием каких-либо медицинских знаний Андрей с минуту постоял над несчастным полковником и, схватив свой портфель, побежал в сторону аэровокзала.

Ни одного милиционера, ни патруля, ни дежурного. Андрей подошёл к справочной и сказал барышне, что в дальней аллейке у скамейки лежит человек, он — не пьяный.

Работали не мозги, работал инстинкт: Андрей сел в такси и поехал на железнодорожный вокзал. Ляма и Арсен стояли на перроне и курили.

— В кассы не бегай, — сказал Арсен, — там нет ничего. Мы на тебя купили билет. Мы купили целое купе.

— Куда вы едете? Он, этот полковник, помер!

— А чего ты с ним сделал, что он помер?

В поезде если не передрались, то переругались так, что разговаривать уже друг с другом не могли. В какой-то момент Андрей увидел в глазах Арсена такую волчью злобу, что напугался. Этот взгляд он будет помнить долго. Ляма если не охладил их, то сказал без иронии, а даже с печалью.

— Шило, у нас: вход — рубль, а выход — не два, а даже никто не знает сколько. Не базарь!

В Сочи, в санаторий «Русь», вернулись к четырём часам утра. Арсен с Лямой отправились к себе спать, а коридорная, поманив Андрея, шепнула:

— Тебя дядя Савелий ждёт. Иди прямо сейчас.

Дядя Савелий сидел в кресле в полумраке торшера и курил. Увидев Андрея, он не поздоровался, а молча встал, подошёл к своему бару и налил два фужера.

— Вот выпей сначала это, — он протянул фужер.

— Что это?

— Валерьянка.

— Зачем?

— Пей.

Андрей выпил.

— А теперь это.

Во втором фужере был коньяк.

— У тебя умер отец. Ближайший самолёт из Адлера в Москву в восемь утра. Спать некогда. О машине я договорился с директором санатория. Собирайся.

Андрей сел в кресло, истерики не было, просто текли слёзы.

11

Хоронили отца на старинном Бугровском кладбище — этаком закрытом городском некрополе, в который оно превратилось, оказавшись в последние годы в центре разросшегося города. Известные артисты, спортсмены, писатели, директора заводов, ну и партийные бонзы ложились здесь, тесня старорежимных купцов и аристократов с высочайшего городского соизволения.

Официальное прощание по непонятным соображениям было организованно во Дворце культуры УВД. То есть соображения-то были: уродливое здание клуба в стиле раннего конструктивизма было спрятано в глубине двора на узенькой небольшой улочке, и её было легко перекрыть на время выноса. Гроб был привезён в клуб загодя прямо из морга и установлен в центре огромного вестибюля. Андрей с матерью, двумя тётками и двоюродным братом Вовкой, приехавшим из Москвы, сидели около гроба с самого утра. Лёвка Бородич и Боря Иванов тоже были рядом и стояли невдалеке, как конвой, ожидая непонятных распоряжений. Доступ для всех был открыт только в десять утра. Люди шли десятками и сотнями. Клали цветы, устанавливали венки вдоль стен, подходили к матери:

— Вера Андреевна, примите… — и сами вставали у этих же стен, а кто-то возвращался во двор.

Андрей даже не представлял, что такое количество людей могло знать его отца. Так же его поразило и количество наград, которые, выложенные на подушечках, лежали на отдельном столике.

Через некоторое время Андрей, извинившись перед матерью, вышел на крыльцо подышать. И вновь его поразили целые толпы взрослых солидных мужчин, заполнивших обширный клубный двор и десятки машин, буквально забивших коротенькую узенькую улочку. Это были газики, уазики и «Волги» — все председатели колхозов огромной области, все секретари сельских райкомов, весь партийно-хозяйственный актив города, и не только партийно-хозяйственный, но и настоящий, собрался здесь, чтобы проводить отца. Но Андрей не знал никого, да и его никто не узнавал.

Траурный митинг проводили на кладбище. Всё было настолько официально и заучено, что походило на заигранный спектакль, и Андрею стало сначала очень обидно, а потом просто скучно. Он только запомнил, что выступал какой-то академик, потом народный артист, а ещё третий секретарь обкома. Они с Вовкой под руки держали мать, которая уже очень устала и которой какая-то тетка постоянно давала пить валерьянку и нюхать нашатырь.

Один эпизод только был нестандартным и как-то возбудил Андрея, когда гроб уже несли к могиле, к нему вприпрыжку, боком подскочил незнакомый плешивый худой мужчина лет сорока в черном костюме с засаленным галстуком и, сунув оторопевшему Андрею лопату в руки, строго сказал:

— Иди — помоги могильщикам!

— А ты не охренел? — зло и даже радостно откликнулся Андрей, сунув лопату назад долговязому.

— Я не охренел. Я — инструктор обкома Сонин!

— А я — сын.

— Ой, Андрей, Христа ради… Обознался… Не узнал.

Под поминки был снят большой ресторан «Россия» на набережной. Двести человек, в основном взрослые крепкие мужики, вставали, говорили слова, выпивали, садились, и это, казалось, могло тянуться вечно. В какой-то момент к Андрею с матерью, сидящим во главе стола, подошёл солидный крепкий мужчина лет шестидесяти. Андрей выделил его среди присутствующих уже давно, но не мог понять — кто это, не мог вспомнить.

— Вера, как ты? Надо бы ещё в обком съездить, ещё на часик. Сдюжишь?

— Только с Андреем.

— Конечно с Андреем. Следи за матерью, — обратился он уже к Андрею и пошёл на своё место.

— Мама, кто это?

— Да ты что? Это Иван Иванович, председатель облисполкома. Разве ты с ним не знаком? Он мой дядька, твоя бабушка и его мама — родные сёстры. Ты с ним должен познакомиться. И ещё — сейчас встанешь и стой, пока все не замолчат. После этого поблагодаришь всех за то, что они не забыли нас в этот скорбный день.

Андрей встал. Тяжелый басовитый гул, плотно наполнявший зал ресторана, медленно стал стихать.

— Товарищи, — голос Андрея был мягким и скорбным, — мы с мамой и братом благодарны всем за то, что вы нас поддержали в такой день.

Было понятно, что сегодняшнее событие для этих людей не просто поминки — оно было для них судьбоносно. Кто теперь будет выбивать фонды в Госснабе и московских министерствах? Кто теперь будет доставать трактора, сеялки, двигатели, запчасти, металл и гвозди? Кто встанет на освободившееся место? Было понятно, что поминки продолжатся: в гаражах, кабинетах и кафе.

Боря и Лёвка ждали у выхода из ресторана.

— Андрей, мы тебе сегодня не нужны?

— Да нет.

— Мы к тебе придём завтра утром.

— Хорошо.

В большом кабинете Ивана Ивановича за поминальным столом собралось человек десять. Это были люди, которые реально руководили областью, и после трёх или четырёх скорбных рюмок начался серьёзный разговор с именами, цифрами, на повышенных тонах. Но тут Андрея накрыло: он понял, что потерял что-то очень важное, даже самое важное, за спиной упала стена, о существовании которой он не знал до сегодняшнего дня. Голоса, все звуки, стол и даже мама уплыли куда-то очень далеко, как будто смотришь через перевёрнутый бинокль. Где-то в груди набухал комок, который мог вот-вот прорваться. А ведь мама в таком состоянии уже третий день.

Андрей попытался восстановиться, сбросить эту пелену, но ничего не получилось. Подошёл Иван Иванович.

— Сейчас вас отвезут домой, — и уже к Андрею: — Завтра целый день сиди с матерью, а послезавтра в десять тридцать я тебя жду в этом кабинете. Нам надо серьёзно поговорить. Ты понял?

— Да, дядя Вань.

— Дядя Ваня! Интересно. Ну, да бог с ним.

Большая четырёхкомнатная квартира в сталинском доме на улице Жуковской, как её по старинке называл отец, всегда казалась Андрею светлой и просторной. Сегодня в ней было мрачно, холодно и затхло, несмотря на включенный во всех комнатах, коридоре и кухне свет. Тётки и брат с утра чего-то шуршали, беззлобно спорили, куда-то ходили, чего-то варили. Мать сидела за большим столом в гостиной на отцовском месте вся в чёрном, повязав голову чёрным платком совсем по-деревенски, и смотрела не отрываясь на портрет с траурной ленточкой. Потом снимали простыни с зеркал и пианино. Потом варились щи и обедали — к большому графину с водкой, в которой плавали мелко нарезанные ещё отцом лимонные корки, так никто и не притронулся.

12

— Разговор у нас будет длинный и серьёзный, хотя решение я уже принял и почти всегда мои решения выполняются. Во-первых, никогда не снимай с себя вины за смерть отца. На эту тему мы больше говорить не будем. Я разговаривал с твоим отцом в больнице, уже после того, как ты к нему приезжал. Он просил, если что, подсобить тебе, ну присмотреть, что ли. Я обещал. Присматривать за тобой я не смогу, помочь — помогу, но если что, то и накажу сурово.

Так вот, сначала немножко философии. На разных этапах жизни у разных состоявшихся людей возникают длительные навязчивые мечты или желания, на выполнение которых они тратят свои усилия. Эти мечты можно разбить на три пункта, или, скорее, ступеньки. По степени зрелости это: деньги, слава и власть. Что такое деньги, ты уже знаешь, и, по-моему, они тебя не очень радуют. Так, скорее, спортивный азарт. Да и по большому счёту, деньги — это грязь. Стоит только историю почитать. Александр Данилович Меншиков крестьян имел больше, чем Пётр Первый, а земли у него было больше, чем у всех Романовых вместе. Забылся — и копал сам себе могилу деревянной лопатой в далёком городе Берёзове. А вот жид из пушкинского «Скупого рыцаря» не забывался: он помнил, что деньги — не его, деньги всегда принадлежат империи, государству, а в нашем случае — нашей Родине! Насчёт славы. Слава — это когда тебя узнают, это аплодисменты, это премии за картины, книги, научные достижения. Не уверен, что ты к ним стремишься. А вот власть — это очень сильный наркотик. Часто человек, достигший власти, стремясь сохранить её, забывает, что у него есть друзья, семья, оправдываясь высшим своим предназначением. А часто уже ничем и не оправдывается. Он готов идти на подлость, предательство и даже убийства, только бы сохранить её — Власть. Любые деньги, любые преступления — только бы сохранить. Это так сладко — видеть, что людишки зависят от твоего каприза, как они дрожат, как они боятся тебя. Директор ли ты бани, союзный ли министр — сознание своего могущества одинаково.

Ну, конечно, там есть ещё нулевая и последняя ступеньки, на которых хочется, чтобы тебя не трогали. Это — беззаботное детство и убелённая сединами старость, или зрелость, а может быть, мудрость. Ведь старцы и отшельники, которые уходили, чтобы жить в уединении, не всегда сумасшедшие, и часто они бывали достаточно молодыми — тут что-то есть. Свободен только тот, кто никому не нужен.

Так вот — о власти. Её достигают в любой сфере в жестокой конкуренции — и в армии, и в государственной деятельности, да и у жуликов, по-моему. Нужны сила, воля и, конечно, харизма, это когда люди готовы тебе подчиняться.

— Иван Иванович, а вот вы обладаете полнотой власти?

— Нет. Ну, конечно, я могу запретить концерт какого-нибудь там Кобзона или Жана Татляна. Могу разрешить строить мост через какую-нибудь речку, а могу сказать — строй через другую. Но, когда тебя вызывают в Москву и секретарь ЦК тебя — матом, а то и замахнётся кулачищем, понимаешь, что ты такой маленький винтик и тебя так легко растереть в ничто. Нет, у нас в стране абсолютной полнотой власти обладают только члены Политбюро да первые секретари сельских райкомов. Там у них в районах: начальник милиции — брат, прокурор — сват и так далее. А до Москвы — далеко, до Бога — высоко. Их оттуда, из села, никакими коврижками не выманишь на работу в министерство или сюда, в область. Вот когда нашего предыдущего первого, Константина Федоровича Катушева, а я с ним работал, переводили в Москву, он плакал. Народ говорит: «Лучше быть первым парнем на деревне, чем вторым в городе». Народ знает, что говорит!

А теперь вернёмся к тебе. Твоему отцу, царство ему небесное, очень не нравилось, что ты связался с этим жуликом — Савелием. Да и мне это не очень нравится — затянулось.

— А почему дядя Савелий — жулик?

— Потому, что это в простонародье кого ни попадя, даже маленького мальчишку, называют жуликом. А у жуликов жуликами называют только профессиональных воров очень высокого градуса. И твой дядя Савелий — очень большой жулик. Но ты не бойся и не звони ему, и он тебе не будет звонить. С ним поговорят, кто надо. А он тебе в жизни может и пригодится когда.

Так вот, о тебе: я тут подумал и придумал одно большое серьёзное дело на несколько лет. Может, оно тебе понравится. Может, ты из него выскочишь в большие начальники, а может — и нет.

Иван Иванович усмехнулся и надолго задумался, стоя у окна.

— Наше государство очень неповоротливо, и для решения важных назревших проблем иногда требуются годы: анализ, консультации, экспертизы, споры, голосования, принятие бюджета. За это время — либо проблема решена своими силами, либо она переросла уже на совсем другой уровень. Сейчас в области появилось очень много богатых колхозов и совхозов, денег у них — мешки. И есть в области, да и во всей стране, беда: нет дорог! Деньги есть, материалы есть, люди, в смысле рабочая сила, есть. Нет закона!

Сейчас у нас в области работают несколько бригад армян, кладут асфальт. Эти дети гор всегда чувствуют, где у государства тонко. Колхозы им платят от трёх до восьми рублей за погонный метр дороги — это огромные деньги, а надо только битум и щебёнку. Битума на Кстовском заводе — не знают куда девать, щебёнки в Касимове — на сто лет хватит. Мы сделаем и битум, и щебёнку фондируемыми материалами, через Госснаб проведём, и будут колхозы его зимой заказывать, а летом получать. Это мы решим.

Только вот о чём я забыл — тебе надо восстановиться в институте и получить диплом. Ты где учился?

— В политехе, на радиофаке.

— Сколько курсов закончил?

— Три.

— Знаешь что? Переводись и восстанавливайся в строительный. Это — перспективно. Вот закончим мы скоро строить эти хрущёвки, а лет через двадцать начнём строить дворцы, тебе как раз сорок с небольшим будет. Знаешь, как это здорово — дворцы строить! Восстанавливайся в строительный — я ректору позвоню. До девятого дня с матерью сиди, а потом я её куда-нибудь отправлю. Я сам с ней поговорю. Тебе позвонит мой помощник Сергей, Сергей Юрьевич: он в курсе всей этой темы с дорогами, мы с ним её подробно обсасывали. И с институтом — он тебе поможет. А вообще-то чего ждать? Он сейчас на месте. Сейчас и поговорите. А будут серьёзные вопросы — звони мне домой.

Иван Иванович нажал кнопку селектора.

Быстро, очень быстро в кабинет Ивана Ивановича закатился маленький человечек лет тридцати. Он был весь кругленький, аккуратненький, брови и ресницы белёсые, а глаза и носик тоже кругленькие, и что-то одновременно тяжеловесное было в нём. Помощник протянул руку Андрею. Представился.

Андрей пожал руку и тоже представился, подумав — «капелька ртути».

— Иван Иванович, всё — как говорили?

— Да. Вводи его в детали, и начинайте заниматься.

Уже в коридоре помощник остановил Андрея и, легко коснувшись руки, сказал:

— Давай на «ты», а при посторонних по имени-отчеству. Так нам будет легче. Работать вместе придётся долго.

Кабинет помощника, звали его Сергей, был почти рядом с приёмной Ивана Ивановича, на двери не было ни таблички, ни номера. Кабинет был маленький, но функциональный: письменный стол с двумя телефонами, стол для совещаний с шестью стульями и журнальный столик с двумя креслами, шкаф с бумагами, сейф. Сергей, даже не предложив Андрею сесть, сразу включил электрический чайник, достал банку индийского растворимого кофе и молча, по своему вкусу, приготовил две чашечки напитка.

— Давай, садись. Пей кофе. Я буду говорить, а ты задавай больше вопросов — я знаю всё. Знаешь, чем отличается русский от еврея? Русскому объяснишь, спросишь — понял? Отвечает — понял! А через час звонит — почему так? Через час снова звонит — а зачем это? Еврею объяснишь, спросишь — понял? Он носом шмыгнет и только головой качнёт — расскажи ещё раз. И так пять раз — пока не поймёт! Так что вопросы задавай — может, и я что-то неправильно себе представляю. Хочешь — кури!

— А я не курю.

— Тогда слушай. В богатых колхозах теперь появились грузовики, автобусы, мотоциклы, «Волги», газики, а дороги все гужевые, то есть под лошадей с телегами. У государства денег на строительство сельских дорог нет. И вынуждены колхозы тратить большие деньги на строительство этих дорог. Миллионы, десятки миллионов рублей, если брать по области. Строят эти дороги несколько армянских бригад. Да три бригады шабашников, которыми руководит некий Варнаков. Тебе с ним ссориться не надо — пусть себе. Он чей-то родственник. Фронт работы тут такой, что на область надо тридцать, а то и пятьдесят бригад. Наша задача: забрать под себя весь битум, который выпускает Кстовский нефтеперегонный завод, и всю щебёнку, которую добывают в Касимове. С армянами ссориться не будем. Просто их бригадирам надо объяснить, что все договора с колхозами теперь будешь заключать ты. И зарплату всем будешь платить ты. А они должны будут привезти со своих красивых кавказских гор ещё двадцать бригад работяг. Они согласятся, а если что, то дядя Савелий поможет. У него есть хорошие армянские друзья. Иван Иванович человек дальновидный, он считает, что в ближайшие несколько лет в одном из министерств будет создан главк по строительству сельских дорог, и тогда ты с твоим опытом работы сразу станешь курировать эти вопросы в облисполкоме. Вот такая перспектива. Встречаться будем часто: обсасывать надо каждую деталь. Только встречаться — на нейтральной территории, может быть, в ресторане каком. Теперь говори ты. Что тебя волнует? Мама, Савелий, институт? Ты о чём думаешь? Ты отсутствующий какой-то!

— Я думаю об отце. Почему я с ним не поговорил! Как так могло получиться!

— Знаешь что, давай-ка сейчас домой, к маме. И встретимся через неделю. Телефон мой я тебе сейчас запишу.

На стоянке такси Андрей без труда договорился с водителем, что машина нужна ему на целый день.

Остановились, не доезжая Валков.

Бабы Зины дома не было — к двери была прислонена большая суковатая палка, но на завалинке стояли несколько кринок и баночек и сохли на верёвке полотняные тряпочки и полотенца. «Ушла промышлять в лес», — подумал Андрей.

Уселся на большом песчаном бугре над озером, в котором когда-то купался с Эллиной. Осеннее озеро казалось чёрным, тяжёлым и маленьким.

Достал четвертинку водки, которую купил по пути, и сделал глоток из горлышка. Во рту остался вкус блевотины. Он отставил бутылку в сторону и откинулся навзничь, на спину.

Птицы не пели, кузнечиков не было слышно. Ещё тёплый, разогретый за лето сентябрьский лес стоял в ожидании.

Тяжело и устало прогудел мимо одинокий шмель.

Прямо перед носом на осенней паутинке висела крошечная сухая мошка.

13

Семь лет — как корова языком.

Как тараканы разбежались с кухонного стола, и нет ничего.

Правда, закончил институт с красным дипломом. Фиктивно оформился на работу инженером по строительству в совхоз «Красный луч», да так больше в конторе-то и не появлялся.

Непонятно зачем женился на красавице Циле Гурвич, и родила она ему очаровательную дочку Леру. Купил Андрей для них двухкомнатную кооперативную квартиру на Цилино имя. Но увёл Цилю вместе с дочкой какой-то милицейский полковник и увёз далеко на Урал, в холодный город Серов, пока мотался Андрей по области, асфальтируя бесчисленные и бесконечные сельские дороги.

С мамой отношения не складывались, она также, хотя и молча, винила Андрея за смерть отца.

Зато забил он в те годы всю свою городскую квартиру книгами, которые не читал, но так было модно. Вдоль всех стен стояли стеллажи, и на них тысячи корешков. Лёвка Бородич сам приносил ему, что считал нужным, а Андрей только платил. Правда, очень редко он доставал Чехова, садился в кресло и хохотал как дурак, читая «Сирену» или «Глупого француза».

Работа отнимала очень много сил и времени. За зиму надо было составить сотни смет, десятки договоров, объездить многие районы области. Весной — выбрать все материалы по фондам, установить отремонтированные микрозаводики на точках, проинспектировать и проинструктировать все двадцать с лишним бригад. Всё лето — тотальный контроль. Осенью — разборки и разводки: всегда кому-то чего-то недоплатил, но тут подключался дядя Савелий — и всё утрясалось.

Раз в неделю, обычно по субботам, Ворошилов оттягивался. В ресторане «Москва» в эти дни мест не было — столики все заказаны, здесь собирались погулять цеховики, жулики всех мастей и мажоры — золотая молодёжь начала восьмидесятых.

Швейцар и официанты шапку ломили, когда появлялся Ворошилов. Его знали и привечали все — «кормилец». Первый звоночек прозвенел там, в «Москве», — Андрей его не расслышал. Это потом уже на зоне он вспоминал, как Марик Смоленский, который учился с ним в школе, но на год старше, встречал его с рюмкой водки, стоя посреди зала. У Марика было несколько пошивочных подпольных цехов в Прибалтике, где-то в Кемери да в Булдури, в подвалах там шились джинсы. Потом эти джинсы продавались во всех главных универмагах Поволжья от Ярославля до Астрахани. Так вот — как-то раз Марик, стоя посреди зала, встречал Андрея.

— Андрей, ты совсем забурел или с ума сошёл. Живёшь, как хочешь.

— Да, я живу, как хочу.

— Андрей, а ведь ты никогда хреново-то не жил.

— Нет, я никогда хреново не жил.

— Андрей, а ведь тебя посадят, — сказал он ему, почти прошептал на ухо.

— Добрый ты, — откликнулся Ворошилов. — Да никогда!

— Посадят, — повторил Марик. — Ты страх потерял. На такой машине да с такими номерами тебе ездить нельзя!

— Да пошёл ты! — отмахнулся Ворошилов.

Он действительно купил через один богатый колхоз для себя почти новую черную «Волгу» и поставил на неё номера с тремя нулями. Милицейские сержанты и лейтенанты отдавали ему честь, а Андрей любил, вальяжно вывалившись из-за руля, подойти к ним и, тепло обняв, поинтересоваться здоровьем детей и родителей.

Еще одним развлечением, которое буквально захватило Ворошилова в этот период, стал видеомагнитофон.

«Джи-ви-си-3300»! Эта игрушка, по стоимости сравнимая с автомобилем или кооперативной квартирой, стала появляться в самых богатых и продвинутых домах. Но такие фильмы, как «Греческая смоковница» или «Эммануэль», о которых ходили легенды, были только у Андрея. Лёгкая и красивая, по мировым меркам, эротика были чем-то запредельным для серой жизни большинства. Он изредка устраивал теперь у себя дома просмотры для избранных, на которые приглашал девчонок из Главснаба, лучших друзей и нужных людей. Правда, нужные люди на такие вечеринки предпочитали не приходить, но звонили Ворошилову сами и договаривались об отдельной встрече.

Ворошилов на такие встречи приходил, приносил свой чудесный аппарат, кассету с новым фильмом и подробно объяснял, какие кнопки нажимать.

Новые фильмы появлялись у него регулярно. Витя Калязин, командир областного студенческого отряда, каждый год числился у Ворошилова бригадиром одной из армянских бригад и получал исправно за это денежки. Вот Витя-то и пригласил однажды Андрея попариться в загородной бане вместе с комиссией из ЦК комсомола, а там и познакомил его со своим другом Димой Благолеповым, директором бюро международного молодёжного туризма «Спутник». Андрей умел дружить, и Дима стал его постоянным поставщиком новых замечательных видеофильмов. Андрей платил — не стеснялся.

Семь лет — как корова языком…

Андрей был в Москве, в главке — вопросы решал, когда ему сообщили, что Иван Иванович умер. Умер, как положено большому человеку: у себя в кабинете за рабочим столом ночью. Уборщица утром обнаружила.

Ворошилов успел только на похороны. Тут он сразу почувствовал, что что-то изменилось: и люди с ним холодно здоровались, а кто-то и не узнавал, и на поминках он оказался не с обкомовскими, а в ресторане, пусть и среди друзей Ивана Ивановича, но не с теми. Дядя Савелий подошёл к нему в вестибюле:

— Ну что? Закатилось твое солнышко? Погрелся — и хватит!

— В смысле? Что ты имеешь в виду, дядя Савелий?

— В смысле? А в том смысле, что краёв ты не видишь. Когда живёшь — край надо видеть. А ты? Ну да проехали. Если что — стучись.

На поминках Андрей увидел и Володю Варнакова. Тот тоже подошёл.

— Ну что, Шило? Теперь под меня пойдёшь? Пожировал!

— Да ты что, Володя? С чего это? Как работал, так и работать будем.

— Нет, Андрей! Семь лет ты сметану ел, а мне кости с ливером. Не понимаешь, что ли? Через две недели всё перевернётся. Подумай.

Действительно: через месяц или полтора Ворошилов реально стал замечать, что вокруг него всё рассыпается. Одни председатели колхозов засобирались срочно на пенсию, других стали спешно переназначать, тот провалился под лед вместе с машиной на переправе через Волгу, этого застрелили на охоте. Кошмар! За зиму заключил пять договоров вместо двадцати обычных. Правда, все очень хлебные. Один только в Ветлужском районе чего стоит. Правда, щебёнку туда можно протащить только весной, баржой по Ветлуге, по паводковой, большой воде. Значит — грузиться в Касимове надо первому в апреле. А до этого — надо очень многое сделать.

Решил Андрей перебраться на постоянное жительство в Москву.

Это очень хорошо, что Москва так любит деньги! Всё можно решить. За два месяца — образовался фиктивный брак с какой-то сорокалетней вдовой (обошёлся в тысячу рублей), московская прописка, потом развод, покупка кооперативной квартиры, тройной обмен — и к лету Андрей Ворошилов стал обладателем трехкомнатной «сталинки» на Смоленской набережной. Сделать ремонт и обставиться — это планировалось к осени.

В Касимове всё обстояло значительно сложнее. Варнак приехал туда загодя с большой кодлой товарищей за неделю до открытия навигации, только лёд сошёл. Опоздал Ворошилов со своим компаньоном и бухгалтером Эдиком Брагинским, да какой он компаньон, да и не бухгалтер — так, скорее, прихлебала, бывают такие, что таскаются за мешком с деньгами.

Столкнулись в местном Доме колхозника и встрече оба не обрадовались. Но дело есть дело, и договорились на вечер: за бутылочкой коньяка всё полюбовно порешать. Полюбовно не получилось: Варнак, даже не открыв бутылку, заявил:

— Пока я весь свой щебень не заберу, ты, Шило, ни о чём даже не мечтай.

— Володя, ты что? Мне надо одну баржу по большой воде протащить по Ветлуге, — попытался Андрей перевести разговор в мирное русло. — Где же твоё «полюбовно порешаем»? Мне только одну баржу, я её уже из затона Жданова сюда привёл.

— Шило, как я решил, так и будет.

Брагинский попытался было рот открыть, но Андрей хлопнул его по плечу

— Пойдём, Эдик, не о чём тут говорить.

По телефону дядя Савелий выслушал Андрея внимательно, но о подробностях не расспрашивал.

— Вот так, Андрей, тяжело тебе будет. Ну да я старых друзей не бросаю. Да и ты, видимо, помнишь. Приедут к тебе завтра двое помощников. Делай всё, как они скажут.

Помощниками оказались старый товарищ Андрея Арсен и огромный грузин совершенно бандитского вида Гурам, который так коверкал слова, путая падежи и спряжения, что можно было со смеху покатиться, но внешность не позволяла. Брагинского послали договориться о встрече на вечер.

Встречались в Доме колхозника, в большом шестиместном номере, который занимал Варнак со своей кодлой. Посредине комнаты стоял стол с обильной выпивкой и невзрачной закуской: ну какая может быть закуска в Касимове в апреле месяце. Решили заранее, что говорить будет Арсен, а Гурам будет стоять рядом с топором в руках. Он ещё днём купил его в местном магазинчике и сходил на рынок — наточил.

Андрей вошёл в номер за Арсеном и Гурамом и тут только понял, в какую идиотскую и мерзкую историю он вляпался. И моментально взбесило его ещё то, что исправить уже ничего нельзя. Варнак сидел во главе стола, развалившись как барин, и вертел в руке толстую восьмидесятиграммовую золотую цепь, которая обычно украшала его загорелую жилистую длинную кадыковатую шею.

— Ну, что, чуваки, выпивать будете?

Арсена, похоже, даже не смутила бравада Варнака.

— Уважаемый, я к тебе приехал по просьбе дяди Савелия.

— Знаю я дядю Савелия и уважаю его.

— Так вот…

И тут Андрей, взбешенный наглостью Варнака и ощущая всю свою второстепенность в этой сцене, взял из рук Гурама топор и, размахнувшись, засадил его в столешницу, попав ровно между указательным и большим пальцами хозяина стола, разрубив при этом его золотую цепь.

— А мог ведь и по руке попасть, — съязвил Эдик Брагинский. Но по голосу было понятно, что он здорово напуган.

— Промахнулся! — с легкостью и иронией ответил Андрей. Ему действительно почему-то стало легко.

— Завтра всэх чтоб нэ одын нэ выдэл. Порублю! — заявил Гурам. Он вытащил топор из столешницы, взял обрубок золотой цепи, и, повертев его, бросил назад с возгласом «вай!», а вместо него зацепил двумя пальцами со стола бутылку коньяку.

— Варнак, мы выполняем просьбу дяди Савелия, тут ничего личного. У подъезда стоит наше такси. Если хочешь, можешь уехать на нём. И лучше, если вы все уедете сегодня. Приедешь за своей щебёнкой через два дня. И ещё — лучше для тебя будет, если ты всю сегодняшнюю историю забудешь.

Уже на улице, закурив и подозрительно сощурившись, Арсен обратился к Андрею.

— Не ожидал от тебя. Правильный ты пацан, дерзкий. Если на зоне когда случатся проблемы, скажи, что за тобой Рамо стоит. Гурама под таким погонялом весь Союз знает.

— А зачем мне ваша зона?

— Ну, не зарекайся.

…Так и просидел два дня с топором в руках на куче белоснежной щебёнки, которая горой завалила маленькую баржу-самоходку. Пришлось всё брать под свой контроль — капитан с матросом попытались отнекаться от неприятного рейса, видно, прознали что-то про историю в Доме колхозника и про жёсткого заказчика.

Так и дремал на мерзлой щебёнке в ватных штанах, ватнике и зимней шапке, подложив топор под бок и посасывая водку. Шесть бутылок выпил. Взял десять, а выпил только шесть. Не помогло — воспаление легких подхватил, надо было все десять выпить.

Кровью начал кашлять. Таблетки, больницы — все не впрок и все не в срок. Наряды и приёмные акты осенью подписывал Эдик. Деньги в большом портфеле привёз в больницу.

Андрей открыл его и посмотрел на банковские упаковки.

— Ну, что? Сколько скрысятничал?

— Андрей, ты что? Ну, две тысячи — вроде бы заработал? А?

— Побожись!

— А какому богу я божиться стану? У вас один, а у нас другой. И наш разрешает нам обманывать иноверцев, когда речь идёт о деньгах.

— Не юродствуй! Всё, надо вставать и заниматься главным делом — разнести денежки кому сколько полагается.

— А давай я всё сделаю. Ты только скажи — кому сколько.

— Нет, Эдик. У тебя и не возьмут. Это самое большое искусство всех времён и народов: кому, сколько и как занести. Кто это знает и умеет, тому все двери открыты. И князья татарам платили, чтобы спокойно жировать, и губернаторы — царским министрам, и князьки всех колоний — королеве Англии. И все готовы были платить, да не у всех берут. Так что это — моё личное дело.

Всё прошло — чин чинарём, если бы не разговор с Сергеем Юрьевичем, той «капелькой ртути», тем колобком, который был помощником Ивана Ивановича. Он снова был помощником, но уже начальника Стройкомплектснаба, и снова сидел в маленьком кабинете без номера и без таблички. Он небрежно принял от Ворошилова пакет, молча указал ему на стул и, повернувшись спиной, стал разбалтывать в двух кружках растворимый кофе.

— Андрей, я знаю, что у тебя был тяжёлый год. Он у всех был тяжёлый из-за смерти Ивана Ивановича. Все карты перемешались, вся колода. Не у всех всё получилось так, как хотелось. Но! Если ты хочешь соскочить, то прежде крепко подумай. Очень крепко. Мы тоже будем думать.

— Кто это «мы»?

— Мы — это Родина. Мы с тобой — это и есть часть нашей с тобой Родины. Это не высокие слова. Я их сам не люблю. Но ты — в обойме. К тебе сами придут и позовут, и предложат. А просто так уйти? Ты же профессиональный «катала». Ну разве позволительно вот так просто уйти из-за стола с выигрышем, если остальные готовы играть? Нет! Поэтому очень серьёзно подумай. Подумай о Родине: от неё не убежишь! Наша Родина — Россия, а она, Россия, просто так никого не отпускает, это очень серьёзный и сложный организм, который ещё никто понять не смог. Россия — это не страна, не государство, а неопознанный пока геополитический институт, возможно даже одушевлённый. Эдакий Солярис. Надо всегда думать о ней, о России.

14

Андрея арестовывали в Москве, в его новой, шикарной, богато обставленной квартире под Новый год, в тот самый момент, когда он ждал к столу своих новых московских друзей, пора было такими обзаводиться. При обыске изъяли пятьсот тысяч рублей. Бес попутал — свёз в новую конуру все старые заначки!

— Андрей Сергеевич, а ведь по нашим подсчётам должен быть миллион или только чуть-чуть поменьше, а? — уважительно, беззлобно, но всё-таки подначивал майор КГБ, который как бы только присутствовал.

Обыск проводили милицейские: майор и капитан. Оба из УБХСС — Ворошилов их даже где-то, казалось, встречал. Но не верилось в реальность происходящего. Андрей не понимал, как себя вести: орать, кричать, жаловаться, грозиться, плакать, кому звонить, кого просить о помощи. Да и разрешат ли ещё позвонить-то? И зачем здесь КГБ? Значит — его подозревают в каком-то особом страшном преступлении, о котором он — ни сном ни духом…

— Андрей Сергеевич, тут всё надолго. Они ведь ещё, может, надумают купюры по номерам переписывать. Может, деньги фальшивые! Поставьте чайничек да заварите лучше чайку, поболтаем.

Этот комитетчик всю дорогу приставал к Андрею, а к обыску как бы и отношения не имел. Послать бы его подальше — но у Андрея не было никакого желания бороться, сопротивляться, даже спорить. Такое безволие, такая апатия наполнили его. На такое развитие событий он не рассчитывал. Всю жизнь он готов был к борьбе, к соперничеству, ожидая неприятностей с любой стороны, но только не здесь и не сегодня. Значит — где-то он совершил просчёт. Но искать его сейчас — нерационально. Потом.

Чай комитетчик заварил сам, но чашек налил две: себе и Андрею.

— Ну вот, уже хозяйничать начинаю. Присаживайтесь к столу, Андрей, поболтаем, пока без протокола. Меня зовут Владимир Владимирович, фамилия Носочников. А происходящее здесь сегодня означает одно — вы больше никому не нужны. У этих ребят из БХСС работы выше крыши: базы ОРСа, склады, заводы — а тут вы с какими-то взятками. Пока вы строили дороги, вы делали нужное для страны дело, и вам прощались мелкие ошибки, просчёты и даже должностные преступления. Обо всех о них нам было известно. Хотя вы и дразнили гусей, когда прикуривали в ресторане от червонцев. Но дело-то делалось — сотни километров дорог построены. А теперь — что? Ты понимаешь, что тебя ждет, Ворошилов? Фамилия-то какая! В общих чертах обрисовываю: поможешь нам нескольких председателей колхозов оформить, отделаешься легким испугом и конфискацией. Будешь правильно себя вести, а как — я тебе не советчик, — и жизнь твоя продолжится в правильном направлении. Я только наблюдать буду. Будешь из себя мученика строить — припомним и распространение порнографии, и растление несовершеннолетних. У тебя ведь «Греческую смоковницу»-то смотрели девочки — школьницы пятнадцатилетние. Да и доллары ребята уже нашли у тебя. А ведь это уже 88-я статья УК — расстрельная! Зачем тебе доллары? Ты что, за границу бежать хотел? Тогда — это уже наша работа. Теперь понял — почему я здесь?

На суде Андрей вёл себя безобразно. Судей и следователей он называл сатрапами, свидетелей — прихвостнями большевиков. На каждом заседании у него начиналась истерика — он понимал безысходность своего положения и предопределённость приговора. В камере он себя успокаивал, просчитывал своё самое рациональное поведение, но равнодушный вид судейских тут же выводил его из себя. Единственное, что у него получалось: он не называл никаких фамилий, и он в лицо не помнил (действительно) никаких свидетелей. Когда же, непонятно зачем, упомянул фамилию одного уважаемого человека, до того не фигурировавшего в деле, — ответ был моментальным и недвусмысленным. На этом же заседании был допрошен новый свидетель, который показал, что Ворошилов собирался бросить гранату в окошко здания КГБ. Андрей потребовал провести психиатрическую экспертизу свидетеля, но про себя понял, что таких козырей, как этот новый свидетель, у обвинения более чем предостаточно.

Иногда он взглядом выхватывал из зала лица знакомых. Мать он видел только на первом заседании: она сидела отрешенно, не взглядывая на Андрея, и ушла, не дожидаясь окончания, независимо и не глядя по сторонам. Словно что-то совершенно не касающееся её происходило в этом мрачном и суровом помещении. Боря и Лёвка наоборот — приходили на каждое заседание, делали какие-то знаки Андрею, очевидно, желая его подбодрить. Арсен почему-то появлялся всё время с Эдиком, они всегда что-то оживлённо обсуждали, хихикали и часто выходили курить.

Областной суд, как и районный, подтвердил приговор: шесть лет общего режима с конфискацией имущества.

15

Мордовские лагеря известны на всю страну, их много, и они разные. Ворошилову, как он понял довольно быстро, повезло. Начальник следственно-оперативной части лагеря подполковник Семён Иванович Кривопузо очень любил богатых фраеров, фарцовщиков и «теневиков». От них он требовал только одного: чтобы они по мере сил и возможностей оплачивали своё спокойное проживание. Ну и потом — в основном они интеллигентные люди. Блатным он позволял жить по своим законам, но при условии, что они не трогают его «меценатов».

Андрея сразу же по прибытии отвели в оперативно-следственную часть, к куму. Тот встретил его радостно.

— Ну, что, Ворошилов, чаю пока не предлагаю — потом попьём. Я тебя на два слова: будешь греть зону — будешь жить, не будешь — и жизни у тебя не будет.

— Я пока не понял: велика ли моя зона и кого здесь греть надо.

— Ну, тогда хиляй в свой барак. Там тебя уже Багор ждёт — он тебе всё объяснит. А насчёт — кого греть? — рассказываю. Приезжаю я как-то к сестре в Москву в гости. По пути купил на базаре две груши больших, красивых для племяшек своих. Пока в сортир ходил да руки мыл, прихожу на кухню, а сеструшка моя уже вторую грушу уписывает. Я говорю: «Что же ты делаешь, зараза? Это же детям!» А она мне и отвечает: «Запомни, если мать будет сыта, дети всегда будут сыты!» Всё понял? Только денег мне не надо — мне порядок в зоне нужен. Свободен!

Серёжа Багор, смотрящий по зоне, был высокий, красивый, спортивного телосложения парень лет тридцати с вытатуированным на плече оскаленным львом.

— Проходи, Шило. Мы тебе тут шконку удобную уже освободили. Дядя Савелий за тебя попросил. Мы ему отказать не вправе. Располагайся, отдыхай, а вечерком за чайком расскажешь нам всё, а мы тебя поправим, если что. Да, и просьба у нас к тебе будет. Хотя у меня тут в хате — порядок, и если что — обращайся.

Не успел Ворошилов расстелить матрас и бросить пакет с вещами, как к нему уже подскочил вертлявый, дегенеративного вида мужичок, весь в наколках.

— Шило, а может, для знакомства — в буру на интерес? Заодно и познакомимся.

— Ты, Плесень, отстань от новенького. А то ведь он тебя и без клифта, и без порток оставит, да ещё заставит грязные трусы съесть. И зовут его Андрей, а для тебя вообще — Андрей Сергеевич.

— А ты что, Андрей Сергеевич, игровой, что ли?

— Да нет! Но сыграть с тобой могу. Дай только в себя приду да умоюсь. Давай лучше завтра, и стирки свои выкинь, нормальную колоду принеси.

— А у нас нет нормальной.

— Тогда давай я закажу на всю зону сто колод. Хватит пока. Тогда и сыграем.

— Зря ты это, Плесень. Хотя тоже праздник — полюбопытствуем.

На следующий день с утра Андрей с Серёжей Багром пошли к куму — звонить по телефону. Тот встретил их озабоченно.

— Ну, что — проблемы?

— Нет, Семён, сплошные понятки, — ответил Багор, — только позвонить надо.

Сначала Андрей позвонил в родной совхоз «Красный Луч» председателю.

— Председатель, узнаешь?

— Да, узнаю, Андрей, — в голосе было недовольство и раздражение.

— Всё про меня знаешь?

— Да, наверное, всё.

— Я тебе часто надоедать не буду. И эпизоды напоминать не буду. А вот попрошу я тебя помощь оказать шефскую, за мой счёт, разумеется. В санатории, где я отдыхаю, транспортёр надо поставить хороший, метров пятьдесят. Пришли инженера с техником: посмотреть, рассчитать. И просьба — не тяни.

— Да сделаю я всё. Ты ведь мне позвонил, потому что знаешь — я добро не забываю.

Второй звонок был к Эдику Брагинскому.

— Эдик, узнаёшь?

— Конечно, Андрей! Ты откуда?

— От верблюда. Арсен случаем не рядом?

— Рядом. А что?

— Поднеси трубку к его уху, чтобы он слышал, что я буду говорить.

— Да, Андрей, у тебя всё в порядке? — послышался глухой знакомый голос Арсена.

— Всё в порядке. А теперь — слушайте. Поедете в мою квартиру, которую я для Цили когда-то купил. Она на неё записана — её не конфисковали. Ключ от квартиры возьмёте у Лёвки Бородича, он там склад для своих книг устроил. На счётчике электрическом два ключика маленьких проволочкой присобачены. Спуститесь в сарай под домом, номер двадцать четыре. Там в старом телевизоре «Чайка» лежат деньги. Заберите их. Двадцать тысяч отдадите дяде Савелию, чтобы меня с товарищами подогревал, а двадцать привезёте мне сюда сегодня. На вахте спросите Семёна Ивановича, скажете — от дяди. Пусть они здесь у него в сейфе лежат — так мне спокойнее будет.

— Андрей, всё сделаем. Бутылочку захватить?

Ворошилов посмотрел на начальника.

— Пусть две захватят, — кивнул тот.

— Захватите всё, что хотите, — за лишнее не взыщу. Да, чуть не забыл — привезите сто колод карт, хороших.

Через месяц Ворошилов уже работал в библиотеке, которую взялся исправно пополнять Лёвка Бородич. Кормился — с офицерской кухни да с воли присылали регулярно друзья и рыбку, и колбаску. Раз в месяц устраивал он небольшие праздники, на которые приезжали весёлые девчонки и приглашались кое-кто из друзей: и блатные и «меценаты».

Но чего Андрей боялся с первого дня, как попал на зону, так это туберкулёза, самой обычной чахотки. Ведь он не переставал противно кашлять с той неприятной ночёвки на самоходке, на мерзлой щебёнке. Хотя Багор его успокоил: мол, на нашей зоне ТБЦ не гуляет, кушай хорошо и на больничку не попадай, и всё обойдётся.

Через год привык он к жизни новой своей, которая позволяла и книжки читать, и думать, и беседы беседовать с очень разными людьми. Историй наслушался, что прочитаешь о таком — не поверишь. Кто к нему регулярно приезжал, так это — Лёвка, раз в два месяца обязательно появлялся. Бородича пропускали к Андрею в библиотеку, там они выпивали бутылку коньяку, а потом чай пили часами. Борис не приезжал — Андрей знал, что тот женился и собирается защищать докторскую.

Только стала его уже через год грызть изнутри какая-то болезнь-не болезнь, а назойливая думка, в которую трансформировалось тупое вынужденное безделье. Инициатива здесь, в лагере, не поощрялась. Да и фантазировать разрешалось только в устных рассказах. А замутить чего-нибудь уже хотелось. Как-то раз, болтая с Лёвкой, он и вспомнил про человечка одного, с которым встретился он у Бородича дома много лет назад.

— Лев, а помнишь: много лет назад ты знакомил меня у себя дома с одним очень интересным человеком? Ты ещё потом сказал, что он друг Косыгина, что отсидел восемь лет и был замминистра торговли? Лицо страшное такое, большое, на желтую высохшую дыню похоже.

— Знаю, о ком ты. Это — Леонид Алексеевич Маккавеев из Воронежа. Книжки у меня покупает. Он раз в месяц к нам в город приезжает договора заключать с леспромхозом да зарплату там получает. А зарплата у него не хилая. Как-то раз вывалились у него из кармана бумажки у нас дома, а моя Маринка бросилась их подбирать. Это аккредитивы были: двенадцать штук по тысяче рублей. Познакомился я с ним в нашем когизе. Он там каждый раз, приезжая, тоже затаривается — видимо, подход к директрисе имеет. Интересный он: девчонки-продавщицы пачку ему раз завязывают, да всё как-то несручно, криво, он пальто свое кожаное с бобровым воротником, на волчьем меху снимает, книги в стопку ровно укладывает, шпагат берёт, петлю делает, четыре раза перехватывает, и пачка получилась удобная, ровная — бери да неси. И говорит девчонкам: «Замминистра торговли должен уметь и в кассе стоять, и пачки вязать!» Странные у него книжные интересы: оккультизм, чёрная магия, черти, секс, проституция. И «Молот ведьм» Шпрингера ему надо, и «Пол и характер» Отто Вейненгера.

— Ты мне не про книжки, ты мне про него расскажи.

— Он был начальником второго главка министерства торговли, курировал центр и юг России, это и весь Краснодарский край, включая Сочи. А вот с Косыгиным он, действительно, если не дружил, то водку пивал. Сел он за хозяйственные дела, а в лагере написал кандидатскую диссертацию начальнику лагеря, тот генералом стал, дело на пересмотр отправил, и сейчас с Леонида Алексеевича вообще судимость сняли. А может, и врёт он всё. Я ведь не знаю.

— Не врёт! Лёвка, а мы с тобой сможем нашему куму диссертацию написать?

— А чего не написать-то? А тема какая?

— Ну, например, некоторые аспекты организации хозяйственной деятельности в исправительно-трудовом учреждении.

— Только уж рожа-то больно тупая у твоего «кума». Как он защищаться будет?

— Это наша задача — таких же оппонентов подобрать.

— Так ведь надо сначала несколько статей по теме написать да опубликовать.

— Давай напишем.

— А ты с ним самим-то про диссертацию говорил?

— Нет. Так ведь надо сначала решить — сможем ли.

— Сможем!

Стал Семен Иванович Кривопузо через пару лет с небольшим кандидатом юридических наук, полковником, а ещё чуть-чуть — и уже начальником УИТУ всей Мордовии. Теперь ход был за ним. Бывший кум сам готовил все характеристики и документы, а Ворошилов только терпеливо ждал условно-досрочного освобождения.

Решение суда пришло. Через две недели Андрей будет на свободе, но тут как снег на голову в лагерь прибыл новый жилец. Кузя, Герасим Кузьмин, одноклассник Ворошилова, которому он двадцать лет назад воткнул карандаш в щёку. Кузя сразу же радостно признал обидчика.

— Шило, как же мне тебя не хватало. Спать теперь не будешь. Думать будешь обо мне.

Кузя по всем воровским понятиям был правильным жуликом и авторитетным: три судимости, три побега, дерзкий и волевой, он не подчинялся никаким правилам и законам. Багор знал о нём что-то, но решил его всё же сразу приструнить.

— Кузя, у нас на зоне порядок, и ты мне его не порти. Я за этот порядок перед обществом отвечаю. Будешь жить, как я скажу.

— Да мне ещё никто в жизни не говорил — как мне жить! А ты, Багор, тем более. Придушил бабушку за две иконы и ходишь здесь королём. А с Андрюшей у нас старые счёты, и он ссаться ночью будет, пока я рядом хожу.

— Ссаться здесь ты будешь, причём кровью, — сказал Багор и несильно ударил кулаком сверху по голове маленького Кузю.

Тот сел на пол, выронил матрас, закатил глаза и вывалил язык. Хотя Кузя и придурнуть мог.

— Окочурился, — пробормотал кто-то из стоявших рядом.

— Не окочурился, — ответил Багор, поднял одной рукой Кузю и прислонил его к стенке. — Слушай ещё раз: эта зона моя, будешь на меня тявкать — пожалеешь. На Шило прыгнешь — вся зона обидится, он её греет. И ещё: помни, что за него дядя Савелий хлопотал.

Это была первая ночь, когда Ворошилов не заснул. Утром он подошёл к Багру.

— Багор, я боюсь.

— Не бойся!

— Бо-ю-усь!

— Тогда кончи его. Плесень и Лягухой помогут.

— Я думал. Я не смогу.

— Ладно. Ты когда откидываешься?

— Через две недели.

— Сейчас, — он махнул рукой одному из своих. Эти «шестерки» всегда были у Багра под рукой. Полуголый, молодой, но уже весь в наколках, похожий на лягушонка, подскочил к своему пахану. — Лягуха, сможете Кузю на две недели в ШИЗО определить?

— Как-то не по понятиям это — чтобы мы честного бродягу в ШИЗО упаковывали.

— А это по понятиям, что он мой авторитет обосрал?

— Тоже нет.

— Стукните куму, что Кузя марафет пригнал Итальяшке из второго барака. А кум сам решит. Или на больничку его сделайте. Только почки не отбейте, а то правда — кровью будет ссать. Убирай тут потом за ним. В общем, сделайте так, чтобы я его не видел две недели и чтобы он тут по зоне не мотался.

16

Даже когда на месяц покидаешь родной город, радость встречи при возвращении перехлёстывается непонятной грустью: новые афиши, покрашенные заборы, свежевыкопанные канавы — новые детали в знакомом пейзаже волнуют. А тут — почти четыре года.

Андрей первым делом поехал к маме. Она ни разу не навестила его в лагере, не ответила ни на одно письмо, которые Андрей писал ей регулярно, несмотря ни на что. Прислала только три цветных открытки — поздравляла с днём рождения. Поцеловала холодно, будто вчера расстались, и пошла сразу чайник ставить и воду в ванну напускать. Жила она теперь в большой отцовой квартире вдвоём с троюродной сестрой из деревни, очень похожей на маму. Только в маме были выразительны строгая чопорность и стержень внутри, а сестра Тоня всё время суетилась, ахала, причитала. Однако когда они садились рядом, было видно — родня. Комната Андрея была такой же, как и много лет назад, хотя и показалось ему в ней многое детским и наивным, и это почему-то было неприятно.

Перестройка, кооперативы, молодые неуклюжие бандиты, пытающиеся крышевать всё что ни попадя и разводить на деньги начинающих коммерсантов. На зоне, в лагере, он про все эти новинки слышал, но пощупать своими руками — это совсем другое дело. На следующий день в кафе «Дружба» ему растолковывали создавшуюся в городе ситуацию в деталях не забывшие Андрея друзья.

Собралось человек двадцать: все, кого он сумел обзвонить и кто не побоялся прийти. Не постеснялся заглянуть и «капелька ртути» Сергей Юрьевич, объяснив свой визит тем, что все мы теперь кооператоры и бизнесмены. Упоминались какие-то имена значительных теперь в городе людей, предлагались какие-то сомнительные совместные дела. Андрей кивал, соглашался, но знал, что его дело будет заключаться совсем в другом. Только очень хотелось сначала съездить с Борей и Львом на речку, на Ветлугу — посидеть на берегу. Ветлуга звала.

Благо у Бори теперь была своя машина — старый отцовский «москвич», но всё равно колёса. Остановились напротив деревни Раскаты. На высоком песчаном бугре поставили палатку, закинули донки, развели костёр. Пока Бородич оставался за кухонного мужика и готовил макароны с тушёнкой, Андрей с Борисом пошли в луга набрать ягод для вечернего компота.

— Борис, расскажи мне про себя всё. Что у тебя случилось? Как?

— А ты что, ничего не знаешь?

— Нет! Левка мне отказался что-нибудь рассказывать. Знаю только, что ты женился и у вас дочка.

— Да, так оно и есть. Только женился я на Эллине.

— На какой Эллине?

— На твоей Эллине.

— Не может быть! Вот жизнь.

— Два года назад родилась у нас дочка Дашенька. Они сейчас в Валках, в деревне у бабушки. Им там нравится. Я и сам люблю туда ездить. Но у меня же лекции, студенты, аспиранты, мне докторскую надо защищать, мне кафедру дают. А так бы остался в лесу навсегда — что-то в лесу меня греет.

Егерь Саша появился, когда было уже темно. Он подгрёб на «казанке», скрипя уключинами, вытащил её на песок и подошёл к костерку.

— У меня всё готово: аккумулятор с фарой и две остроги. У нас часа два, не больше, потом луна выйдет. Кто поплывёт?

— Все, — ответил за всех Ворошилов.

— Ну, все так все. Места хватит. Один на весла, двое с острогами: один на нос, другой на борт. Я буду фарой светить. Плыть надо близко-близко к берегу, прямо скрестись о дно. Оптимальная глубина — полметра.

Вода была уже осенняя, прозрачная, холодная. Рыба выплывала спать к самому берегу и, попадая в столб света, идущего от фары, очумело ждала. Мощная фара позволяла рыбакам заглянуть в совершенно волшебный, ночной подводный мир. И небольшие и довольно крупненькие рыбы стояли в зарослях водорослей, прятались в камнях, просто замирали, прижавшись к песчаным холмикам. Надо было, изловчившись, с одного удара пробить толщу воды и, пригвоздив рыбину к дну, вытащить её в лодку.

Луна вышла почему-то довольно быстро. На дне лодки возились два килограммовых налима, два судачка по полкило и полтора десятка мелочи.

— Ну вот и луна — враг рыбалки и охоты, — заявил егерь Саша.

На берегу оживили костерок и оприходовали бутылочку водки, а потом и бутылочку коньячку, закусывая краковской колбасой.

— Саша, спасибо тебе, — прощался у лодки Андрей, — рассчитаемся, когда уезжать будем. А у меня ещё к тебе просьба. Порадуй!

— А чем, Андрей Сергеич?

— Рыжики уже пошли?

— Мало, но пошли.

— Свози нас завтра. Только ты места знаешь.

— Ну, давайте попробуем. Только не обещаю. Подъезжайте с утра, как выспитесь.

Ехали, петляли по лесным, известным одному егерю Саше дорожкам километров десять, пока не выбрались к лысому огромному угору, покрытому мелкой-мелкой травой и оранжевыми кружками. Их были тысячи. Рыжики.

Возвращались домой через два дня, отдохнувшие и довольные.

В городе Андрей не задержался — его ждал в солнечном Баку дядя Савелий. Ворошилов любил отдавать долги сторицей и помнил, кому он обязан тем, что практически без потерь прошёл испытание тюрьмой.

Сидели в гостиничном номере, цедили ароматный тёплый коньяк, закусывали нежным азербайджанским виноградом.

— Ну что — снова под моё крыло?

— Нет. Я хотел, дядя Савелий, просить тебя о другом.

— Что ещё?

— Вот у тебя ведь есть здесь, в Баку, какие-нибудь высокие друзья?

— У меня везде кто-нибудь есть.

— По-правильному, все хорошие виноградники надо ставить на деревянных кольях и подвязывать натуральными верёвками, а не синтетикой. В Азербайджане, Узбекистане, Молдавии этих кольев требуется миллионы. А несколько председателей колхозов в самых лесных районах нашей области — мои друзья. Они смогут на своих лесопилках делать эти миллионы черенков для лопат и вязки из липовой лыки — тоже. Проводить по бумагам эти колья как черенки для лопат выгоднее всего. Там уже есть гостированный прейскурант с копеечными расценками. Я оформляю кооператив, покупаю новое оборудование для лесопилок. Договориться насчёт вагонов на железной дороге я тоже смогу. А вот здесь — выйти на виноградарские колхозы — я хотел просить помочь тебя.

— Это я тебе сделаю. А знаешь, кем стал твой крестничек, твой бывший хозяин — Кривопузо?

— Кем?

— Он теперь — замминистра МВД Молдавской ССР. Тебе отсюда — прямая дорога к нему. И ещё — может, ты не знаешь, — по новому указу стали кое-где вырубать виноградники. И уже поехали отдыхать к хозяину несколько председателей колхозов, которые отказались выполнять это глупое распоряжение. Это как раз — Молдавия, да ещё — Краснодар. Учти, чтобы не вляпаться.

Уже через год миллионы ворошиловских черенков для лопат с заволжских лесов шли вагонами в Молдавию, Краснодар и Азербайджан. Их точили не только в колхозах и леспромхозах, но и зеки в лагерях Сухобезводного и Буреполома.

С каждым годом Андрей Ворошилов всё отчётливее понимал, что деньги его действительно совершенно не интересуют. Он их с радостью раздавал нужным людям, а они возвращались в виде умных советов и выгодных предложений.

Судимость с него была снята и погашена. И если кто-то об этом вспоминал, то Андрей мог, чуть-чуть лукавя, парировать, что, мол, всё это были происки КГБ. В нужный момент он называл себя и диссидентом и борцом за права человека. Старые комсомольские друзья вовремя ему подсказали взять многомиллионный рублёвый кредит и перевести его в валюту. Так он стал долларовым миллионером, когда в течение года рубль подешевел в триста раз. Пришлось съездить в Австрию и открыть счёт там, в отделении швейцарского банка, а заодно подал документы для получения второго гражданства.

Банкир Геращенко, неплохо знавший отца Ворошилова, прислал целую команду гонцов с предложением возглавить новую структуру — Национальный земельный банк. Среди приехавших, непонятным для Андрея образом, оказался и старый знакомый, Саня Перфишка, который теперь в полный рост занимался политикой: был и доверенным лицом Ельцина, и правой рукой Собчака, и в Думе числился каким-то советником, и у Геращенко помощником.

— Андрей, — без каких-то сентиментальных объятий и приветствий, с места в карьер начал он, — решение относительно тебя принято — в качестве управляющего новым банком ты устраиваешь всех. У Геращенки остаются бесхозными сто пятьдесят миллионов долларов, это — пенсионные деньги. Он решил их вложить в новый банк в качестве уставного капитала. Ты поедешь на три месяца учиться в Англию. Помещение на набережной мы подберём завтра: хочешь, краеведческий музей выкинем. Тебе на раздумья два дня.

Андрей без раздумий отказался — по всей стране этих новых банкиров отстреливали, как куропаток, а хотелось ходить на могилу отца без охраны.

Но большая настоящая игра началась, и Андрей с интересом принял в ней самое активное участие. Регистрировались и бросались на произвол сотни новых фирм, фондов, инвестиционных компаний. Ежедневно переходили в новые руки богатства, которые никому на земле даже не снились. Правила придумывались на ходу, законы писались на коленке. Как-то невразумительно, скорее, спиной, чувствовалось, что вот-вот наступит момент, и кто-то крикнет «стоп», и в этот момент надо будет оказаться «чистеньким».

Андрей был совладельцем или членом совета директоров нескольких совместных предприятий, акционером крупнейших в стране компаний, инициатором создания первых товарных бирж. Был он и советником молодого наглого и нахрапистого губернатора своей области, звал его просто по имени. Иногда был советником его, а иногда и правой рукой. Знакомы были с детства: приходилось играть когда в одной, а когда и в разных командах в футбол на стадионе «Водник».

По поручению губернатора, сначала, конечно, всё согласовав, Андрей выполнял и важные государственные поручения. Так он оказался председателем совета директоров акционированного областного аэропорта. Обещал губернатор, втайне ото всех, продать этот аэропорт немцам, да не получилось — объект стратегический. Как теперь быть с немцами — непонятно: надо было возвращать миллионы марок, которые они вбухали в акции.

Как в крупной игре, Андрей взял всю ответственность на себя: без решения правления поменял немцам их акции на четыре стареньких «боинга». Хватило бы, может, и одного, немцы согласились бы, но ведь и себя забывать не надо. Всё было грамотно и чётко оформлено, если бы… Если бы не была вторым крупнейшим акционером некая фирма, о которой Андрей совсем забыл, так не заинтересованно она себя вела во всех делах и проблемах аэропорта.

Телефонный звонок прозвенел. Прозвенел рано утром.

— Андрей Сергеевич, доброго утра, — голос был незнакомый.

— И вам того же, — ответил Андрей, зевая.

— Это звонит вам полковник Носочников, ФСБ, — помните такого?

— Да что-то припоминаю, Владимир Владимирович.

— Наверное. Даже имя отчество запомнили. Надо нам с вами встретиться — есть у нас к вам несколько вопросов.

— Да без проблем. На любые вопросы отвечу.

— Надо встретиться срочно. Я жду вас к девяти часам у нас в конторе. Пропуск вам уже выписан.

— Подъеду.

Не успел Андрей положить трубку, как прозвенел второй звонок. Это был губернатор.

— Андрей, ни о чём не спрашивай. Возьми спешно все свои документы по Австрии и Германии и паспорта, и мигом — на выход. Моя служебная машина с водителем уже, наверное, ждёт у подъезда.

— Так мне только что звонил…

— Я знаю, — перебил Ворошилова губернатор. — Больше — ни слова. Давай — быстро. Я сейчас подскочу, и поговорим.

Голос губернатора не оставлял никаких сомнений: случилось что-то серьёзное. Через десять минут, даже не попив кофе, только схватив свой кейс с документами, Андрей был на улице. Знакомая, бывшая обкомовская, а теперь губернаторская «Чайка», на которой раньше только изредка возили почётных гостей, в тот же миг плавно подкатила к нему. Водитель был тоже знакомый.

Конец ознакомительного фрагмента.