Имитатор. Книга вторая. Дважды два выстрела

Олег Рой, 2020

Арина Вершина знала много запутанных дел, но этот случай – исключение. Обстановка на выставке «Волшебные миры Софи Бриар» никак не располагала к совершению убийства. Однако два трупа в самом сердце галереи говорят об обратном. Кто мог желать смерти этим несчастным и осуществить ее так быстро?

День первый

* * *

Неровная россыпь разноцветных окон делала темноту в центре двора еще непрогляднее. — Девушка, сюда нельзя! — темнота сгустилась в неясную, довольно высокую фигуру.

Арина потянулась было за удостоверением — за тот год, что она перевелась из Питера в родной город, далеко не все патрульные успели запомнить ее в лицо, приходилось предъявляться и представляться — но замерла. Это ж не ДТП со смертельным, не череп, вывернутый на поверхность старательным бульдозером! По телефону сказали полный адрес: улица, дом, квартира. Какое еще, к лешему, «сюда нельзя»? Да и не похож возникший из этой темноты «охранитель» на служивого. Псих, что ли, местный?

Психов на «места» как магнитом тянуло. Но псих вряд ли говорил бы таким голосом — деловитым, чуть насмешливым.

От ударивших справа двух прожекторов тьма испуганно отступила. Арина прижмурилась. Прожектора, мигнув, переключились на ближний свет. Фары, конечно, какие еще прожектора. Фары патрульной машины, вон она стоит.

— Вершина, ты, что ль? — от машины отделилась еще одна фигура, оказавшаяся Ванюшкой Молодцовым.

— Я, Иван Сергеич, — выдохнула Арина, вовремя вспомнив, что опер терпеть не может, когда его называют Ванюшкой, дозволяя подобное лишь супруге. — А это кто? — она мотнула головой вправо, где был тот, что ее остановил. — Из ППС?

Но того, кто ее почти напугал, рядом уже не было. Вынырнул из темноты и в нее же канул.

— Кто? С которым ты беседовала?

— Да не беседовала я! Он меня остановил, сюда, говорит нельзя.

Молодцов пожал плечами:

— Я думал, кавалер тебя провожает. Чего ты, кстати, своими-то ногами притопала? Неужто для следователя машины дежурной не нашлось?

— Да я тут живу неподалеку.

— Знаю я, где ты живешь. А только непорядок — красивой девушке по темну гулять. Говоришь, это не твой провожатый был?

— Псих, должно быть местный, надо у Мишкина спросить. А вы чего без света сидите?

— Да у ребят аккумулятор садится. Пошли, что ли? Все уже на месте, только следователя ждут. Ты-то тут какими судьбами? Дежурила вроде недавно, рабочий день кончился, почему тебя выдернули?

— А то сам не знаешь! Позвонили, сказали, огнестрел со смертельным, а дежурных следователей не хватает, давай, Вершина, на амбразуру, больше некого отправить.

— А, ну да, точно… Вечерок беспокойный выдался: на Лесной ДТП со смертельным, в «Алмазе» банкет с поножовщиной и вроде тоже со смертельным, на Коммунаров придурок местный голубей с балкона пострелять решил, в дворника попал, ну и так еще, по мелочи. Так что да, все в разгоне. — Молодцов покивал, потом хмыкнув, поводя могучим плечом. — Хотя чего торопиться, осмотрели бы к утру. Труп-то никуда не сбежит.

— Труп-то не сбежит, а трупные явления куда убегут за лишние полсуток? И соседям праздник обонять все эти ароматы, а уж судмедэкспертам просто счастье.

— Ладно, ладно, не бухти.

— Что за огнестрел-то? Кто-то ружье неаккуратно чистил или по пьянке чего не поделили?

Опер помотал головой:

— Суицид, — и, вздохнув, добавил, — главное дело, мужик-то знакомый, вот что пакостно. Жалко. Наш опер бывший, Шубин Егор Степаныч, я тоже с ним работал, пока его на пенсию не ушли. Года два, что ли, назад, или около того. И вот на тебе… Соседка пошла собачку выгуливать и заметила, что у него дверь открыта. Заглянула, а он там на полу.

— Я и постучала, и позвонила, и покричала ему: «Егор Степанович, у вас дверь нараспашку!», а никто не отзывается, — затараторила непонятно откуда подскочившая тетка, прижимавшая к груди маленькую рыжую собачонку. — Ну я зашла, а он лежит… беда-то какая! Ну кому он помешал?! — слово «суицид» дамочка не то не услышала, не то не поняла. — Человек-то хороший был! Нелюдимый, правда, и вообще… — она неопределенно покрутила пухлой ладошкой. — Если каждого пьяницу убивать, это ж никаких кладбищ не напасешься!

— А он сильно пил? — уточнила Арина.

— Ой, ну а кто сейчас не пьет? — бросилась в ответную атаку владелица собачки. — Но вел себя всегда прилично, гулянок не устраивал. Ни шума от него, ни скандалов. И домой всегда своими ногами приходил, под забором не валялся. Правда… — она нахмурилась.

— Правда — что? — Арина насторожилась. — Вы что-то вспомнили?

Тетка, сморщившись, махнула пухлой ладошкой:

— Да пустяки. Недавно возвращаемся с Джиннечкой, а он возле своей двери стоит, лбом в косяк уперся и мычит. Я его за плечо, а он эдак скривился и давай ключом в дверь тыкать, ну вроде как опомнился. Но это же ерунда? А вообще ничего такого никогда, всегда прилично себя вел.

Джиннечка, подумала Арина, это у нас, надо понимать, собачка. Вероятно, Джинджер — как еще могут такую рыженькую назвать. Очень похожа на свою хозяйку. При том что та — дама корпулентная, плечи как у Поддубного, зато носик такой же остренький, и кудряшки встрепанные того же лисьего колеру. Впрочем, это не имеет значения — Арина мотнула головой, возвращаясь к опросу:

— А ночью, ну или вообще вчера вы… — Арина запнулась.

— Руслана Алексеевна, — подсказал из-за ее плеча Молодцоав.

— Руслана Алексеевна, — послушно повторила Арина, — вы вчера ничего подозрительного не видели, не слышали?

— Так я ж и говорю — выстрел слышала! — тетка всплеснула руками, едва не выронив свою ненаглядную Джиннечку.

— Выстрел? Когда именно?

— Ну так в двенадцать, — задумчиво сообщила собачкина хозяйка. — Примерно… Я телевизор выключила и спать собиралась. И тут — бах. А потом тихо.

— И вы не забеспокоились? Все-таки не каждый день вокруг стреляют.

— Ну так я ж думала, телевизор у него, у Егор Степаныча, в телевизоре ж вечно стрельба.

— Понятно, — вздохнула Арина. — Руслана Алексеевна, вы сможете завтра в следственный комитет подойти? Я вас официально допрошу, составлю протокол.

— Какой еще протокол? — насторожилась та. — Зачем меня допрашивать? Вы что, думаете, это я, что ли, его?

Сидевшая у нее на руках собачка вдруг вскинулась, напружинилась и сердито залаяла — мол, отстаньте от моей хозяйки, не думайте, что раз я мелкая, не смогу ее защитить, очень даже смогу! Хозяйка погладила свое сокровище по атласному лбу — успокаивала.

Арина вздохнула:

— Вы же главный свидетель. И тело обнаружили, и живете рядом. Даже выстрел слышали. Может, и еще что-то знаете.

— Ничего я не знаю! — возмутилась Руслана Алексеевна, прижимая к себе собачку, словно ее собирались отнять. — Чего знала, все рассказала уже… вот ему, — она мотнула головой в сторону Молодцова.

— Нужно зафиксировать ваши показания, — терпеливо объяснила Арина. — Так положено, понимаете? — страх потенциального свидетеля перед «допросом», да еще и «на протокол», был, на ее взгляд, явлением совершенно иррациональным, но, увы, весьма распространенным.

— Руслана Алексеевна, — подхватил Молодцов. — Вы просто повторите то, что сейчас рассказывали, Арина Марковна запишет, а вы подпишете.

— Да не стану я ничего подписывать! Мало ли что вы там накалякаете, потом не отмоешься.

— Вы сперва прочитаете, а ваша подпись как раз для того, чтобы ваши показания зафиксировать. Как же без этого?

— Ну… — она недовольно поджала губы. — Если нужно…

— Как же без этого? — повторила Арина молодцов-скую фразу. Ох уж эти осторожные свидетели! Не оперативников же за ней посылать, в самом-то деле. Заявит, что «привели под конвоем», и вовсе замкнется, клещами ничего не вытащишь. А ведь такая многое могла видеть. Если там вправду самоубийство, допрос этот нужен чисто для проформы, ну и для себя. Покончить с собой можно и от невыносимого одиночества, но все-таки хорошо бы какой-нибудь более существенный мотив обнаружить: может, болел старый опер, может, с женщиной расстался, может, кредитов набрал.

— Ладно… — тетка вроде бы расслабилась, даже головой мотнула, соглашаясь. — Куда, вы говорите, приходить?

Арина облегченно вздохнула:

— Вот Иван Сергеевич вам объяснит. Значит, ночью вы слышали выстрел, а потом, уже сегодня, пошли выгуливать Джинни, заметили приоткрытую дверь и вызвали полицию. Так?

— Так, так, — закивали рыжие кудряшки.

Странно, подумала Арина. Что-то не сходится. Собачку-то дамочка, небось, с утра пораньше выводит, а сейчас вечер уже. Сколько ж времени прошло с момента звонка в полицию до выезда? Она миролюбиво, чтоб заполошная тетка, не дай бог, не подумала, что ей не верят, улыбнулась:

— Во сколько это было? Во сколько вы с ней гуляете? В семь, восемь утра? В десять?

— Да вечером же! — воскликнула тетка. — Гуляемто мы и утром и вечером, Джиннечка же не может весь день терпеть… но мне ведь на работу, так мы с утра-то бегом-бегом, по-быстрому… вот и не заметила я ничего, — она сокрушенно вздохнула. — Темно в подъезде было, а я торопилась. А уж вечером пошли, тут я и смотрю — дверь-то приоткрыта… заглянула, а там… он… на полу… и кровь…

* * *

— Труп мужчины, одетого… — размеренно диктовал судебный медик Семен Семеныч, которому очень подходила его фамилия. Плюшкин. Не в смысле гоголевской скупости, в смысле уютной пухлости, смягчающей едкость профессионального цинизма. — Успеваешь? Смерть предположительно наступила от огнестрельного ранения в голову. Входное отверстие в височной области… выходного при визуальном осмотре не обнаружено… И это, душа моя, хорошо, значит, пулечка внутри должна быть. Это не пиши, это я так, мысли вслух.

Арина пошевелила затекшими пальцами. Большинство ее сверстников давно уже печатали протоколы сразу на ноутбуках, она же до сих пор писала от руки. Текст на мониторе казался ей каким-то ненастоящим. Посторонним, не имеющим к ней никакого отношения. Не стоящим того, чтобы о нем размышлять. Вот когда собственноручно, когда пальцы немеют от усталости — тогда и мозги включаются, и профессиональные соображения возникать начинают.

Сегодня «включить профессионала» оказалось особенно трудно, хотя она-то Шубина почти не знала, видела пару раз еще в юрфаковские времена. И тем не менее он был — свой. Тяжело.

Опера — просто человеки, вспомнилась Арине фраза с одного из семинаров. Просто человеки. И простым человеческим слабостям подвержены не меньше прочих. Она сделала мысленную памятку — спросить Иван Сергеича, за что Шубина «ушли», не за неудержимое ли пьянство? Хотя судя по состоянию квартиры — вряд ли, что бы там соседка ни говорила.

Кухню Арина еще не видела, но комната была именно комнатой, а не логовом опустившегося алкоголика, каких она немало навидалась: заросших грязью, запущенных, бывало, до плесени. Тут же все было, хоть и небогато, но прилично. Балконное окно не щурится мутными грязными бельмами, а сияет промытыми стеклами, даже сейчас, в темноте видно. Выцветшие до бежевого, когда-то коричневые шторы не пестрят скоплением пятен, не обвисают уныло — складки ровные, чистые. И покрывало на продавленном раскладном диване, хоть и потертое, но не засаленное, явно многажды стиранное. Напротив дивана — неожиданно современный телевизор, экран не в полстены, но довольно большой. С другой стороны балконного окна — письменный стол. Однотумбовый, такой же пожилой, как диван, но тоже чистый, не заляпанный, не захватанный. В угол задвинут системный блок. Персональный компьютер на вид куда старше телевизора, с массивным кубиком старенького ЭЛТ монитора, таких нынче и не увидишь уже. Хотя монитор монитором, а кто его знает, что там в компьютерных мозгах, может, там сплошной завтрашний день, надо изъять и Левушку Оберсдорфа попросить, пусть посмотрит. Клавиатура — тоже на удивление чистая, не залапанная — сдвинута к самой стене, так что стол практически пуст, только аккуратная стопка картонных папок слева, да исписанный лист бумаги посередине. Над столом — фотографии, довольно много, три ряда. На семейный «иконостас» не похоже, больше напоминает рабочую доску из американского полицейского сериала. Напротив стола, возле телевизора, изрядно поцарапанный буфет «под орех», рядом с ним, возле входной двери, темный, скучно полированный гардероб. На полу, почти вплотную к буфетной дверце — невнятная тряпичная кучка грязно-бежевого цвета, протянувшая «щупальце» вверх к горизонтальной полке над дверцей.

Но в целом, если забыть о бежевой кучке с зацепившимся за дверцу «щупальцем», — все чисто, все по местам. Аккуратистом был покойный, не вписывается в образ отчаявшегося пьянчужки.

Мог, впрочем, вычистить квартиру перед смертью. Навести порядок, перед тем как сводить счеты с жизнью — стремление довольно распространенное. Ну как же: придут чужие люди, станут разглядывать, оценивать, быть может, морщиться брезгливо. Нет уж, пусть все выглядит прилично. Хотя, казалось бы, мертвецуто какая разница? Но желание выглядеть после смерти если не красиво, то хотя бы прилично — это да, это очень часто бывает.

— Кожные покровы… — размеренно продолжал Семен Семеныч.

— Из чего он стрелял-то? — перебила его Арина. — Вот из этого? — носком обтянутой синим бахилом кроссовки она показала на валявшийся возле буфета, прямо перед бежевой кучкой с протянутым вверх «щупальцем», маленький, блестящий черными гранями пистолет.

— А это, душа моя, пусть тебе баллистики скажут. Хотя я предполагаю, что именно так, раз выходного отверстия не наблюдается. Но вот залезем к нему в голову, отыщем пульку, — добродушно бормотал медик, — ты к ней гильзочку, что Зверев нашел, добавишь, и вместе с пистолетиком к баллистикам отнесешь, они тебе все в лучшем виде подтвердят.

— Что вы со мной, как с маленькой? — буркнула Арина почти обиженно, хотя Плюшкин так разговаривал со всеми. — В двух словах, что мы тут имеем? Точно самоубийство?

— Да откуда ж мне знать, лапушка? — медик развел обтянутые резиновыми перчатками ладони, даже пальцами пошевелил для убедительности. — Мое дело маленькое, состояние тела описать, а уж выводы делать — твоя работа.

— Ну Семен Семеныч, — протянула Арина жалобно, действительно, как выпрашивающий конфетку ребенок. — Мой опыт — и ваш, никакого ж сравнения. Вы, говорят, даже без аутопсии все насквозь видите. Вот просто на ваш взгляд, навскидку, что тут?

— Ну если только на взгляд… — Плюшкин повел круглым плечом, явно довольный комплиментом; как многие профессионалы, он был неравнодушен к похвалам. — Ну что не несчастный случай, это девяносто девять процентов. И убийство, душа моя, я, пожалуй, тоже исключил бы. Суицид, вот тебе мое «навскидку». Вся обстановка более чем типичная. Загрустил наш бывший коллега и стрельнул в себя. Сам то есть. Без никого. В том смысле, что драться он ни с кем не дрался, следов связывания нет, защитных ран тоже, следов борьбы или хотя бы чьего-то присутствия вокруг не наблюдается. Вон Лерыч пусть подтвердит.

Артем Зверев — криминалист, которого за отчество Валерьевич все звали попросту Лерыч, — сосредоточенно опылявший дактилоскопическим порошком распахнутую настежь балконную дверь, подтверждающе угукнул:

— Чистенько. Пальчики, насколько могу судить, только его, обстановка не нарушена. Бедненько, но аккуратненько. Хотя он, говорят, и пил изрядно, а вот порядок не как у алкаша.

— А он точно пил? — вырвалось у Арины.

— А это я тебе, душенька, после вскрытия скажу, — проворковал Плюшкин. — Посмотрю на печень и прочие субпродукты, сразу ясно будет — злоупотреблял ли наш Егор Степанович или как.

— Вы его знали?

— Кто ж его не знал, — отозвался вместо Плюшкина Артем. — Хороший был опер. Пока не уволили.

— За что его?

— Ну, официально-то сам рапорт подал, но по сути выдавили, конечно. А за что… во-первых, возраст у него уже был вполне пенсионный, сама видишь. Во-вторых, упрямый. Вот и… Хотя по официальной опять же версии — за злоупотребление горячительными напитками в рабочее время. Раз — выговор, два — выговор, и давай на выход, все как обычно. Ха! Прицепиться-то к любому можно. Покажи мне опера, который не употребляет. Но чтоб чрезмерно… нет, это не про Степаныча. Раньше по крайней мере. Как там после увольнения было, кто ж его знает, — Лерыч пожал плечами, продолжая обрабатывать балконную дверь. — Но бутылок я под кухонной раковиной всего четыре штуки нашел. Одну водочную, старую, три из-под пива, довольно свежие. Если и пил, то тару выносил регулярно. Я ж говорю, непохоже, чтоб опустился мужик. Жил явно один, а в доме порядок.

Ага, отметила про себя Арина, Молодцова о причинах шубинского увольнения можно не расспрашивать.

— Порядок-то порядок, но как насчет вот этого? — так же, носком кроссовки, она показала на ту самую бежевую кучку, в которой, вглядевшись, опознала скомканные подтяжки, одна из которых и изображала «щупальце».

— Вершина, тебе чего, работы не хватает? Чего к подтяжкам прицепилась? Мало ли, — Зверев пожал плечами. — Лежали на краю, свешивались, пистолетом отброшенным их зацепило, вот они и свалились.

— На краю буфета лежали? Странное место для подтяжек. При общем-то порядке. И пистолет не в руке, не рядом с телом, а в стороне валяется. Далековато для самоубийства, не находишь? Или предсмертные судороги?

— Вообще-то при ранении в голову судороги не характерны, — хмыкнул из-за Арининой спины Плюшкин. — Но не характерны — не значит, невозможны. Мозги — материя тонкая, непредсказуемая. Если пистолет отброшен, то лежит вполне на месте. Смывы с ладоней я, кстати, сделал. На предмет следов выстрела. Вот если там чисто будет, тогда можешь с такой же чистой совестью начинать задавать вопросы. А пока не вижу оснований сомневаться, самоубийство как оно есть.

— Гильза, кстати, поближе к нему лежала, — напомнил Лерыч. — Как раз там, куда она упала бы при собственноручном выстреле. Ну… если он стоял в это время.

— Но если судороги не характерны, как он его отбросил? — настаивала Арина.

Плюшкин пожал плечами:

— Не знаю, свет моих очей. Но если ты намекаешь на инсценировку, то… — он скептически сморщился. — Первое дело, отсутствие следов борьбы, это я тебе уже сказал.

— А ничего, что у него рукава рубашки расстегнуты?

— Зато пуговки на манжетах на месте, — парировал Плюшкин. — В драке, сама понимаешь, они бы просто оторвались, а тут аккуратненько расстегнуты. Правая манжетка, правда, помята, как будто его за руку кто-то хватал, но следов хватания на запястье я не вижу, по крайней мере невооруженным глазом.

— Посмотришь на вскрытии? — Арина до сих пор еще путалась между «ты» и «вы», самому же медику было, кажется, все равно, как к нему обращаются.

— Куда ж я, душенька, денусь, посмотрю, конечно. Но, в общем и целом, следов борьбы пока не вижу. Потом, гляди, направление выстрела правильное. То есть, не направление раневого канала, конечно, его мы потом на снимочке посмотрим, а место входа пули и форма отверстия. Правда, следов на коже почти нет, в смысле, пистолетик он держал малость поодаль, к виску не прижимал, иначе ожог был бы, порошинки возле, штанцмарка дульная, ну сама знаешь, не маленькая.

— А если кто-то другой держал пистолет на уровне его плеча, — перебила Арина, — тогда направление правильное было бы?

— Точно так, лапушка моя, — согласился медик. — Но гляди опять же сама. В момент выстрела он стоял вот тут, около балконной двери — видишь, брызги как легли, и как он упал? И никто тело, заметь, не двигал, видишь, как кровь из входного отверстия распределяется? И что это значит? Вот просто так стоял, пока кто-то примеривался, как поточнее ему в висок стрельнуть? Все-таки опер, хотя и бывший. И не связывали его. Не били… вроде бы… это тебе поточнее после вскрытия все досконально обрисую, но на беглый взгляд непохоже, чтоб били. Совсем не похоже.

— Может, опоили чем?

— Это пусть токсикологи скажут. Но запахов посторонних я не чую, цвет кожи, склеры и слизистых тоже нормальный. Алкоголь, конечно, может присутствовать, но не в критических дозах, иначе опять же запашок еще остался бы. Дверь входная не заперта — самоубийцы часто так делают.

— А если бы она захлопнулась? — предположила Арина.

— Там такой замок, Арина Марковна, — буркнул Молодцов, — что мама не горюй. Ни открыть просто так, ни закрыть.

— Ключи нашли?

— Найдем, куда они денутся, — хмыкнул опер.

— В карманах покойника ключей нет, — сообщил Плюшкин. — Но, в общем и целом, я бы на твоем месте не сомневался. И записка наличествует, хотя и странного содержания, но собственноручная вроде бы. Я, конечно, не почерковед, но, сама понимаешь, цидулок таких навидался. Твердая рука, ровные строчки — вполне трезвый человек писал. Думаю, найти какие-нибудь бумаги, которые достоверно он писал, и сравнить почерк, с этим проблем не будет.

— Да он это писал, что я, шубинского почерка никогда не видел, что ли, — мрачно сообщил сунувшийся в дверь Молодцов.

— Ладно, ладно, не тупая. — Арина начала сердиться на саму себя. — Я уже осознала, что тут чистый суицид, а у меня профессиональная паранойя. Но ручку, которой он предсмертную записку предположительно писал, изымем для графологов. Семен Семеныч, тогда пульку сразу баллистикам, пусть сравнят — и в архив. Ну и почерк тоже сравним — для очистки совести. А так романтично начиналось… — она вздохнула. — Выстрел в полночь…

— Эй, ты чего, какая полночь? — возмутился Плюшкин.

— Как — какая? Он же в полночь застрелился, разве нет? И соседка слышала. Погодите… А когда он… В смысле, как вы полагаете, когда он…

Медик раздраженно дернул плечиком:

— Ну… по температуре и степени окоченения судя, часов шестнадцать назад. Плюс-минус, конечно.

— Плюс-минус сколько? — Арина рефлекторно взглянула на часы: десять вечера. Двадцать два то есть. Минус шестнадцать… это четыре утра? да нет, не может быть! — Соседка говорит, — уточнила она, — выстрел в районе полуночи слышала.

— Да ты что! — возмутился Плюшкин. — Какой полуночи? Не знаю, чего там соседка слышала, но часа в четыре утра он застрелился. Ну в три еще туда-сюда, хотя уже сомнительно. Сама смотри, если мне не веришь. Он еще до температуры окружающей среды остыть толком не успел. При том, что на дворе отнюдь не плюс тридцать. Уточнить еще уточню, конечно, но ориентировочно я тебе сказал. А ты говоришь — в полночь. Типа почти сутки назад. Не может быть. Выхлоп соседка эта слышала какой-нибудь. Или кто-нибудь боевик смотрел. Так что про полночь забудь.

Размышляя о несоответствии свидетельства судебного медика и показаний соседки — впрочем, та и сама ведь сказала, что выстрел мог быть «из телевизора», — Арина осмотрела скудное содержимое гардероба.

— Слушайте, товарищи, а что тут вообще подтяжки делают, если у него все штаны на ремне?

— Ну, может, какие-то с ремнем носил, а какие-то так, — буркнул Зверев. — Вопрос удобства и личных привычек.

— Хм. Мне казалось, что мужчины предпочитают что-то одно.

— Например, блондинок, — хохотнул Лерыч. — Ты обстановку описала?

— В общем и целом. Остальное — по фототаблицам и изъятым материалам. Ты же все отснял?

— В лучшем виде! Смотреть тебе не пересмотреть. Давай еще под и за диваном поглядим? На всякий случай. А потом уж ящики стола и все, баиньки поедем.

За диваном, вопреки ожиданиям, было довольно чисто. Луч фонарика высветил лепившиеся к плинтусу лохмотья пыли, но ничего похожего на вековые залежи мусора, как можно было бы ожидать у пьющего отставника, не наблюдалось. Лерыч, светя то вдоль пола, то сверху, за диванной спинкой, только хмыкал равнодушно.

Но вдруг тон хмыканья изменился:

— Глянь-ка, Арина Марковна, на стену.

— А что… — но она уже увидела.

Изрядно потертые обои были испещрены многочисленными точечными следами…

— От чего это? Он что, булавки в стену втыкал?

— Именно булавки, — подтвердил Зверев. — Ну и кнопки тоже. А я-то понять не мог, почему в кухонном ведре такая их куча. Погнутые, поломанные, какие-то ржавые, какие-то совсем свежие. Сама поглядишь. Прикалывал что-то на стену, чтобы все время перед глазами было. Над столом оставил, видишь, целый иконостас, а тут поснимал, значит.

Три ряда фотографий, на которые Арина уже обратила внимание, занимали всю стену над столом: семь, восемь и опять семь. Значит, и на другой стене, над диваном, было что-то в этом роде?

— Поснимал, — задумчиво повторила Арина. — И куда дел?

— Думаю, все на столе. Как будто для нас приготовлено… — Лерыч, хмыкнув, покрутил головой.

Действительно, похоже, подумала Арина. Посередине девственно чистого стола под тремя рядами фотографий — предсмертная записка, прижатая толстой ручкой в металлическом корпусе. Слева — аккуратная стопка пухлых канцелярских папок. Арина намеревалась изучить их уже в собственном кабинете. Но сейчас открыла верхнюю — да, Лерыч был прав, на сложенных внутри документах — по крайней мере на верхних — отчетливо виднелись булавочные проколы. Раз Лерыч все уже отснял, значит, можно паковать и изымать «как для нас приготовленные» вещдоки. Даже если дела никакого не будет, но порядок есть порядок.

Зверев тем временем исследовал небогатое содержимое двух ящиков письменного стола. В верхнем аккуратно размещались канцелярские принадлежности и старенький мобильник, в нижнем — пистолет Макарова.

— Арин, а из него недавно стреляли.

Она подшагнула, наклонилась — да, эту струящуюся из распахнутого ящика горько-кислую вонь было вряд ли можно с чем-то перепутать. Из покоящегося в ящике пистолета стреляли совсем недавно.

* * *

Квартира встретила Арину тишиной, только дремавший на сдернутом с вешалки шарфе кот Таймыр. приоткрыв один глаз, коротко муркнул — не то поздоровался. не то выразил недовольство поздним возвращением. Неужели все уже спят? Впрочем, из стеклянной кухонной двери тянулась желтая световая дорожка. Сбросив кроссовки, Арина осторожно заглянула внутрь.

Спиной к обеденному столу, точно под центральным плафоном сидела на табуретке племянница Майка. Столбиком, забравшись на сиденье с ногами и подтянув к подбородку худые коленки в развеселых пижамных ромашках. Как воробей на жердочке, подумала Арина и тут же усмехнулась — почему на жердочке? Воробьи сидят на ветках, на подоконниках, на карнизах, в конце концов — откуда взялась эта самая жердочка?

— Ты чего на табуретке ютишься? На диване же мягче.

— Мягче, — согласилась Майка, поелозив остренькими кулачками по явно слипающимся глазам. — Я там засыпаю, — серьезно объяснила она.

— А ничего, что кому-то завтра в школу вставать?

— Вообще-то завтра суббота, — фыркнула та. — Да я бы все равно дождалась. Только тебя все нет и нет, — сонно вздохнула она, подавляя зевок. — Новое дело?

Арина вздернула бровь — мол, с чего ты это взяла? Было у них с Майкой что-то вроде игры: откуда ты это знаешь и почему думаешь, что знаешь? Племяшка была наблюдательна, как почти все дети, и складывать наблюдения в связную «картинку» выучилась быстро. И пусть выводы оказывались иногда довольно неожиданными, в отсутствии логичности их упрекнуть было невозможно.

— Во-первых, тебе позвонили, и ты ушла. Не на свидание — не наряжалась, не выбирала, что надеть. И на свидания ты после Питера, по-моему, и не ходила ни разу. А сейчас у тебя такое лицо… специальное. Как будто глаза не наружу, а внутрь головы смотрят.

— Так, может, я над каким-то из предыдущих дел думаю.

— Не, — Майка помотала головой. — Когда что-то новое, глаза шире. Как будто ты немножко удивляешься… — и тут же деловито перешла к бытовым вопросам. — Лиза котлет накрутила, будешь? — она соскользнула с табуретки, всем видом выражая готовность быть полезной.

— Ужин. Котлеты, — повторила Майка, не дождавшись ответа.

Сморщив нос, Арина помотала головой.

— Неприятное дело? — осторожно спросила племяшка.

— Не знаю пока. Странное. На первый взгляд вроде все очевидно, а присмотришься — что-то не то.

— Тогда тем более нужно поесть, — назидательно сообщила девочка. — Ты же сама мне говорила, что мозг, хоть и маленький, а энергии съедает как все мышцы вместе взятые.

— Не все, а примерно половина, — добродушно уточнила Арина. — Но в общем, да, мозг — прожорливая зверюха. Только не хочется никаких котлет. Может, чаю? — жалобно протянула она.

— И бутерброд, — твердо поправила ее племянница. — С рыбой. Для мозгов полезно. Чтоб лучше соображать.

Безнадежно вздохнув, Арина показала указательный палец — дескать, один только. А то с Майки станется целое блюдо настрогать, да еще и заставить съесть.

Пижамные ромашки превратились в один сплошной вихрь, заполнивший, казалось, всю кухню.

Через несколько минут пузатый расписной чайник исходил вкусным свежим паром, а на тарелочке — с голубой каемочкой, разумеется — красовалось… нечто. Хитрая Майка, приняв к сведению Аринино «один», постаралась на совесть. Назвать это сооружение бутербродом можно было разве только с точки зрения классификации — мол, не торт, не салат и не жаркое. Архитектурный шедевр, а не скромный вечерний «перекус». Хлебного «фундамента» было вовсе не видно, верхние «этажи» золотились шпротными боками, розовели чем-то вроде тунца, алели напластанным помидором, кудрявились натыканными там и сям укропными вихрами. Пахла конструкция столь же сногсшибательно, как выглядела.

— Ты думаешь, я бегемот? — ужаснулась Арина. — Как это есть?

— Ртом.

— Он же в меня не поместится. Или развалится.

Майка презрительно дернула ромашковым плечиком. Впрочем, зная ее, Арина не сомневалась — сооружение достаточно устойчиво. Она предвкушающе принюхалась, примерилась… но в руку ткнулся стакан. С кефиром!

— Ма-ай! Я не просила…

— Вот заработаешь язву… — строго парировала та.

Это было уже бабушкино. То есть мамино. Именно этой фразой Елизавета Владимировна выдергивала мужа из-за рабочего стола.

— Мр-ря! — требовательно протянул явившийся из прихожей Таймыр. Надо полагать, шпроты учуял. Арина потянула было из бутерброда одну, но, покосившись на Майку, остановилась. Девочка строго покачала головой и, выложив на блюдце пару рыбешек, поставила плошку перед Таймыром. Недовольно муркнув — мол, это-то теперь уж не отнимут, но как насчет вон того вкусного, что у вас там — после некоторого размышления все-таки принялся за «собственные» шпроты.

Когда от грандиозного бутерброда не осталось ни крошки, Арина сладко потянулась:

— Чай — потом. Пошли?

Майка спрыгнула с табуретки и засеменила впереди, направляясь в свою «берлогу» — бывшую кладовку, где на трех квадратных метрах разместились кроватьчердак, стол, полочки-ящички и даже узенький гардероб, в который упиралась ведшая на верхний, спальный «этаж» лесенка.

Отход ко сну — если Арина была дома — происходил раз и навсегда заведенным чередом.

Арина усаживалась на верхнюю ступеньку (голова при этом почти упиралась в потолок, но что с того), Майка сворачивалась под одеялом, цеплялась за Аринину руку, и они «разговаривали разговоры».

Сегодня, конечно, никаких разговоров не вышло — племяшка отключилась, едва положив голову на подушку.

Обязательный ритуал, впрочем, нарушен не был, а это — главное, улыбалась Арина, наполняя полулитровую толстостенную кружку не успевшим остыть чаем и плюхая в него толстый кружок лимона. Доставив это богатство в свою комнату, пристроила кружку на ближайший к дивану угол стола, плюхнулась поближе, подоткнула под спину толстую длинную подушку и опять потянулась.

— Ты поужинала? — строго осведомилась, вплывая в комнату, Елизавета Владимировна.

— Угу. От Майки не отвяжешься.

— Я об этом и хотела с тобой поговорить. Да, у них пятидневка, так что завтра можно и подольше поспать. Но с этими «я Арину дождусь» нужно все-таки что-то делать. Девочке нужен режим, ты же понимаешь? С такой наследственностью систематичность и стабильность должны впитаться сызмлада. Во избежание серьезных проблем в более взрослом возрасте.

— Ма-ам! — чуть не взвыла Арина. — Сколько можно? Федькина экс-супруга была просто дура! И ее прыжки по эзотерическим практикам — лишь проявление этой самой дурости. И это, слава всем богам, не наследуется. Ясно, что режим такому активному ребенку нужен. Но, в конце концов, традиция вести разговоры перед сном — это ведь тоже режим, разве нет? Девчонка учится работать с собственным мозгом, и это, на мой взгляд, куда важнее, чем подъем и отбой по одному и тому же свистку будильника. Мы миллион раз все это обсуждали.

— Ну ладно, ладно, — закивала Елизавета Владимировна. — Ты спать?

— В общем и целом.

— Спокойной ночи, — она чмокнула дочь в макушку и отбыла.

Арина облегченно вздохнула. Про котлеты мама не вспомнила, а то пришлось бы еще минут пятнадцать оправдываться. Почему некоторые накручивают столько сложностей вокруг простейших вещей? Так что на действительно важное ни времени, ни сил уже не остается.

— Мр-ряк, — согласился притаившийся в углу Таймыр.

Вспрыгнул мягко на спинку дивана, походил, выбирая место, потоптался немного и улегся, свесив пушистый, не хуже чем у лисы, хвост.

— Та-ай! — возмутилась Арина — кончик хвоста оказался прямо возле ее носа.

— Мы-ыр? — ответил кот. Собственно, именно так он когда-то и получил свое имя.

— Тай! — повторила Арина, поскольку убрать хвост он и не подумал. — Ты красавец, и хвост у тебя всем на зависть, но мне же так неудобно.

— Мы-ыр… — лениво протянул кот, сползая наконец с диванной спинки вниз.

Дернул недовольно плечом, боднул Аринины ноги — подвинься, дескать, раз уж сверху согнала, дай хоть здесь как следует устроиться — и наконец улегся клубком, включив «тарахтелку».

Она погладила шелковый кошачий лоб, пристроила на коленях блокнот и стала быстро-быстро заполнять клетчатые страницы только ей одной понятными каракулями.

Значит, первое — дверь. Слово «дверь» она написала покрупнее и кружочком обвела.

Вполне возможно, покойный сам не стал ее запирать, чтобы тело поскорее нашли. Чего-чего, а «старых» трупов он за свою работу наверняка навидался, наверняка не хотел «гнилушкой» выглядеть. Порядок в квартире, кстати, говорит примерно о том же. Не суть, специально ли перед смертью Шубин чистоту наводил или всегда был аккуратистом, ясно — беспорядок был ему неприятен.

Стоп. Нахмурившись, она написала чуть ниже «пыль». Раз под диваном — пыльные залежи, пусть и небольшие, но залежи, значит, чистоту Шубин наводил не прямо перед самоубийством. Значит, общий порядок в квартире — это не сиюминутный приступ аккуратизма, скорее привычка.

С дверью, однако, такой ясности нет. Если он не сам застрелился, дверь мог оставить открытой убийца. Но уже не «зачем-то», а «почему-то». Потому что дверь не захлопывается, а ключей он не нашел. Они и сами их едва отыскали — в потайном кармане висевшей в прихожей кожанки — специально ли покойный их так прятал или тоже привычка? Сейчас уже не спросишь. В общем, открытая дверь версию самоубийства ни подтверждает, ни опровергает.

Затем — орудие. Почему — «беретта»? Почему не привычный, как зубная щетка, «макаров»? Да и откуда она взялась, эта «беретта»? Нет, разумеется, ничего необыкновенного в том, чтобы у бывшего опера сохранился неучтенный ствол. Но в то же время… шубинская ли это «беретта»? Ох уж эти опера с «завалявшимися» в сейфе пистолетами. Табельное-то оружие, выходя в отставку, сдают — если не наградное, конечно — а вот «завалявшееся»… И что, если «беретта» — посторонняя? Тогда все очень даже логично: некий посетитель выстрелил… а Шубин даже достать свой ПМ не успел.

Правда, Плюшкин говорит, что угол вхождения пули правильный, а следов борьбы нет. Достать ПМ старый опер, может, и не успевал, но, к примеру, уклониться, упасть, схватить гостя за руку — это ведь на уровне рефлексов, это он успел бы. Разве что доверял владельцу «беретты» и позволил зайти со спины. Балконная дверь нараспашку, значит, и отражение в стекле не предупредило бы об опасности.

Да, так могло быть.

Вот только все это никак не объясняет безумного — семь убийств он, видите ли, совершил! — предсмертного «признания». Или… объясняет? Что, если шубинская записка — никакое не предсмертное признание? Там ведь ни слова о намерении покончить с собой. Может, у него были совсем другие планы?

Планы, которые разрушил неизвестный гость с «береттой» в кармане.

Гость? Посреди ночи? Впрочем, почему нет.

* * *

Вытащив телефон, Арина на минуту задумалась. Начало двенадцатого, считается, что в такое время звонить уже неприлично, разве что самым близким людям. Но, с другой стороны, опер и следователь — куда уж ближе. Да и с места они отбыли в одиннадцатом часу, Мишкин только-только до дому успел добраться и поужинать.

И, кстати, она ведь так и не спросила Стаса про «психа», который ее остановил: девушка, сюда нельзя. Забыла. А сейчас вдруг вспомнила.

Номер молодцовского напарника, естественно, размещался в списке самых частых вызовов. Гудки накатывали длинно, протяжно, уныло — пятый, десятый, тринадцатый… неужели Стас уже спать завалился? Ладно, сейчас автоматический голос сообщит, что абонент на вызов не отвечает и тогда уж придется ждать до завтра. Или оставить голосовое сообщение?

Она принялась было формулировать вопрос, но в трубке щелкнуло.

— И тебе не хворать! — весело пожелал голос мишкинской жены.

Отведя телефон от уха, Арина несколько растерянно посмотрела на экран — нет, все правильно, Стас Мишкин.

— И ведь как хорошо мой-то устроился, — продолжала веселиться мишкинская половинка. — Работа, видите ли, и ничего не попишешь. Звонок — и полетел на свидание. Где уж мне, серой мышке, с тобой, молодой и красивой, соперничать? Слушай, Арин, — деловито продолжила она, — давно попросить хотела. Ты меня заранее предупреждай, а? Я тогда бы кого-нибудь приглашала, чтоб меня, брошенную и одинокую утешали. Вон Стефан Робертович уж так соблазнительно мне улыбается, так улыбается, а я все ни-ни-ни, глазки долу, мужняя жена, тишь да гладь, божья благодать, светлых глаз нет приказу поднимать…

Арина опознала упрощенную ахматовскую цитату — опознала не вдруг, с секудной задержкой. Маринка-то «мыслями великих» оперировала легко и свободно. Не оперировала — разговаривала. Как дышала. Ну еще бы, это ж жизнь ее! Стефан же Робертович Лещинский возглавлял гимназию, где мишкинская супруга преподавала русский язык и литературу.

— Насчет молодой, пожалуй, — рассмеялась Арина, — а про красивую перебор, не думаешь? Первая красавица у нас Эльвира.

— Фу-у-у! — перебила Маринка. — Во-первых, она не во вкусе моего дражайшего, больно уж вамп, а во-вторых, она ж с младшим Пахомовым любовь крутит. Стасу благородство не позволит у коллеги девушку отбивать.

По паспорту мишкинская супруга числилась Тамарой, но звали ее почему-то то Марикой, а то и вовсе Маринкой. Лишь сам Стас упрямо именовал супругу Томкой. Арине казалось, что это мягкое имя саркастичной Маринке совсем не подходит, но Мишкин, надо полагать, знал свою ненаглядную лучше. Это для всех она — язва с язычком острее золингеновской бритвы, а с ним, может, нежнее лебяжьего пуха.

— Сам-то где, дражайший и благородный который? — проговорила Арина сквозь смех. — Неужели уже баиньки? И поужинать не успел, бедненький? Уработался?

— В ванне булькает, — собщила Маринка. — Пойду гляну, может, прямо там заснул. Или утонул… тоже вариант… буду молодая вся из себя прекрасная вдова… что добавляет интересности, согласись? — томно протянула «вся из себя прекрасная».

— Не дождешься, — раздался на заднем плане мягкий и округлый, как сам Мишкин, баритон. — Привет, Вершина! — голос приблизился. — Чего людям спать по ночам не даешь?

Он сказал «людям» с ударением на втором слоге. Стас частенько имитировал простонародный говор и вообще любил прикидываться валенком — добродушным недалеким увальнем — уверяя, что лучшей манеры для опера не сыщешь. И в самом деле, разговорить он мог самого равнодушного, а то и откровенно недружелюбного свидетеля.

— Ты ведь, Вершина, разрушаешь семейный очаг бедного опера, — продолжал он совершенно серьезным, даже печальным голосом. — Вот выгонит меня Томка, придется к тебе на иждивение переходить. Ты готовить-то умеешь? Я люблю долму и пирожки с картошкой, только луку чтоб побольше, такого, поджаристого, рыженького, и чтоб жареные, не печеные.

— С твоим пузом только пирожками увлекаться.

— Что б ты понимала! — радостно возмутился Стас. — Борцов сумо видела? Вот у них — пузо. И то ничему не мешает, а наоборот. А у меня — пузико максимум. Меня еще кормить и кормить. Тем более у меня, в отличие от сумоистов, основной рабочий орган — мозг. Ему питание нужно, — вещал он очень серьезным голосом. — Ну так что там у тебя с кулинарными навыками? На случай, если у Томки терпение лопнет.

— Ой, я тебя умоляю! Скорее египетский сфинкс в пляс пустится. Можно подумать, она первый день замужем, и только что открыла для себя странные особенности совместной жизни с опером. Хватит балабонить, давай по делу, а? Пока она тебя за излишне долгие разговоры с молодым красивым следователем — это не я, это она так про меня сказала — пока она тебя без ужина не оставила, — Арина едва удерживалась, чтобы не хихикать.

— Чего хотела-то, молодая красивая? — уже деловито поинтересовался Стас. — Вроде только-только расстались.

— Ну да, только что. Ты ж мне ничего толком и не рассказал.

— Ну мать! — перебил Мишкин. — Ты же знаешь, если б было «чего», на блюдечке бы принес. Всех соседей обошел, весь подъезд то есть. Бесполезняк пока.

— А камеры…

— Какие камеры, окстись! Избаловались вы, господа следователи! Ну и мои коллеги тоже не без греха. Нет чтоб как раньше — топ-топ, поквартирный обход, да не по одному разу, нет, всем сразу записи видеонаблюдения подавай, да еще нос воротить изволят, когда картинка недостаточно четкая. Нету там камер. Нетушки. Простой дом, каких сто тысяч. Даже какой завалящей торговой точки поблизости, и то нет.

Арина задумалась:

— Ну, может… многие домофонные компании свои табло дополняют еще и камерами, ну чтоб домофоны не ломали.

— Не многие, а сугубо некоторые, — хмыкнул в трубке Стас. — На твоем подъезде, кстати, простой домофон, без изысков. Сказал же, нету там камер. Придется по старинке, с живыми свидетелями работать. А их еще поди найди. Пока что никто ничего не видел, не слышал. Мамашка молодая сверху что-то вроде выстрела слышала, так я тебе про то уже доложил.

— С соседями понятно. А как насчет местного контингента? Есть там кто-нибудь?

Контингентом привычно именовались бомжи и прочая неопределенная публика.

— Контингент-то везде есть, как не быть. Но тебе оно надо? Если мы на каждом самоубийстве станем весь могучий оперативный организм задействовать, что ж на серьезные дела останется, износится организм-то, а?

— Ну Стас, лапушка! — жалобно перебила Арина.

— Да ладно, ладно. Я разве против. Степаныча жалко. Кое с кем из местной публики словечком переброситься я нынче успел.

— Солнце мое!

— Покамест не твое, не лапай! — строго осадил Стас. — Шубина контингент, ясен пень, знает. Бывший опер, не абы кто. Но сказать толком про него им нечего. Жил тихо, вдупель не напивался, а если и напивался, исключительно по месту проживания, то есть никто его «на бровях» не видел.

— А соседка говорила, — вспомнила Арина, — что он ключом в скважину попасть не мог, она сама видела.

— Ну, соседка… Может, и видела, а может, показалось. В общем, человек, говорят, был мирный, бомжам от него никаких неприятностей не было. Да и никому вроде бы. Пил или нет — кто его знает, но буйства во дворе не устраивал, даже по голубям с балкона не палил. Как, знаешь, некоторые отставники, вон сегодня тоже один поразвлекался, слышала, небось, спасибо хоть не наш.

Пострелять с пьяных глаз — этим грешили не только отставники, но и действующие сотрудники. Хуже всего, на Аринин взгляд, было то, что на подобные «шалости» начальство, как правило, закрывало глаза, оправдываясь: работа, видишь, у оперов нервная, бывает, что и срываются ребятки. Обошлось? И ладушки. Чего сор из избы выносить, вполне можно за закрытыми дверями разобраться. Разборки за закрытыми дверями заканчивались очередным «больше чтоб такого не было»… и все шло по-прежнему. Все всё понимали и все всё «понимали и прощали». Лишь бы до совсем вопиющих случаев не доходило. Она же была уверена: «вопиющие» случаи — с членовредительством, а то и со смертельными исходами — прямое следствие предыдущего попустительства.

— Да ладно, не горюй, — утешил ее Стас. — Завтра еще с кем-нибудь побалакаю. Хотя на твоем месте я особо ни на что не рассчитывал бы. Тебе ж надо свидетеля, который бы видел кого-то возле шубинской квартиры? А контингент, сама понимаешь, не в подъезде торчит, они если и видят что, то во дворе. Так что сама понимаешь, сколько шансов.

— Да я и не рассчитываю, — устало проговорила Арина. — Просто надо все отработать.

— Вгрызаешься, как будто заказное убийство первого вице-мэра расследуешь. Хотя в чем-то ты, Вершина, и права. Мне и самому трудно представить, чтоб Степаныч вот взял и себе в голову пальнул. Кремень мужик… был. Такого не своротишь. И на тебе. Странно это как-то.

— Кстати, о странностях. Я когда в шубинский двор зашла, на меня какой-то тип наскочил: сюда, говорит, девушка, нельзя. Я думала, из пэпээсников кто-то, но Молодцов божится, что нет. Он, кстати, этого типа видел, только издали, тот, когда патрульная машина свет врубила, моментально смылся, так Иван Сергеич решил, что это меня кто-то провожал до места.

— Из контингента кто-то? — деловито уточнил Мишкин.

— Не думаю. Приличный дядечка. Ну или парень. Одежка чистая, ну, насколько я заметила, и не воняло от него. Вроде и ерунда, но, согласись, тоже немножко странно.

— Может, робкий юноша так знакомится?

— Может. Хотя место странное выбрал.

— Вершина, тебе после Питера везде маньяки теперь будут мерещиться? Не, я не спорю, того ты виртуозно изловила, но они ж не пачками по улицам всех подряд городов бегают.

— И все-таки, согласись, эпизод какой-то мутный.

— Это да, — соглашаясь, вздохнул Мишкин. — Может, псих какой-то местный? Из тихих и безобидных?

— Потому тебе и рассказала. Если местный псих, значит, кто-то из участковых его знает, а у кого с ними лучше всех контакт налажен? Ну просто чтоб выкинуть уже эту ерунду из головы, а?

— Эксплуатируешь, товарищ следователь, безответного опера, — жалобно сообщила трубка и отключилась.

* * *

Она вовсе не собиралась спать! Ей нужно было подумать, а вовсе не спать! И глаза она прикрыла просто чтобы сосредоточиться, а вовсе не…

Сон навалился теплой уютной периной, потянул в темную глубину, в глухой морок…

Там, внутри, Арина снова осматривала шубинскую квартиру, слегка поварчивая на то, что все куда-то подевались. Что за фокусы, в самом деле! Ладно Молодцов с Мишкиным, они, наверное, понятых, чтоб протокол осмотра оформить, ищут, но куда делись Зверев с Плюшкиным? Она что, без медика должна осмотр тела дописывать?

Мертвый Шубин никуда не делся, лежал себе на крашеных досках тихонько. Только расстегнутый рукав рубашки слегка шевелился от сквозняка из распахнутой балконной двери.

В самом деле, куда все разбежались?

Нет, ей не было страшно, конечно. Просто… неприятно. Глухое безмолвие пустой квартиры, колеблющаяся манжета рубашки. Неприятно. Хотя чего бояться? Лежащий на полу Шубин давно и бесповоротно мертв.

Да и она — не трепетная девочка-ромашка, а следователь. И пистолет у нее под рукой! Даже два!

«Беретты», однако, на полу не было. И «макарова» в приоткрытом ящике шубинского стола — тоже.

Ах да, мы же их уже изъяли, в смысле упаковали и… И что? Зверев их к себе в сумку положил? Арина нахмурилась, припоминая.

— Девушка, сюда нельзя!

Арина обернулась так стремительно, что в голове зазвенело, а в глазах замелькали острые белые звездочки.

Мертвый Шубин стоял во весь свой немаленький рост и смотрел на нее мутными мертвыми глазами.

Нет, не смотрел.

Целился.

Как будто целился.

В левой руке у него были те самые подтяжки, а правой он их натягивал — как гигантскую рогатку.

Щелк!

Металлическая подтяжечная клипса ударила Арину в щеку — сильно.

И больно.

Шубин опять натянул свою «рогатку» и опять «выстрелил»…

Больно же!

Вздрогнув, она открыла глаза.

Таймыр сидел возле ее головы и уже занес лапу — ударить по щеке еще раз.

— Ты с ума сошел? — возмутилась Арина, уклоняясь и хватаясь за щеку. Царапин под пальцами, как ни странно, не обнаружилось, бил Таймыр мягкой, без когтей, подушечкой.

— М-ну?

Одновременно с кошачьим возгласом раздалось странное глухое жужжание.

На столе что-то светилось. Не что-то — телефон! Точно, она же звук отключила, вот он и… жужжит. С экранчика улыбалась добродушная мишкинская физиономия.

— Ты с ума сошел? — хрипло возмутилась Арина, нажав «принять».

Мишкин — там, на другом конце несуществующего провода — кажется, удивился:

— Ну ни фига себе! Ты уже спишь, что ли? Получаса не прошло.

Отодвинув телефон от уха, Арина взглянула на цифры в углу экрана — оказывается, проспала она совсем чуть-чуть.

— Прости, Стас, сама не знаю, как задремала. Да еще звук у телефона отключила, меня Таймыр разбудил.

— Пора твоего красавца нештатным консультантом оформлять, — засмеялся Мишкин. — Короче. Нету в окрестностях никого похожего на твоего знакомого.

— Какой он мне знакомый?

— Ну незнакомца, — покладисто исправился Стас.

— В окрестностях — это что значит?

— Это значит, что я четыре соседних участка обзвонил. Не с другого же конца города он в этот двор приперся. Это я так думал. Но, получается, мог и с другого. Потому что примерная внешность плюс модус операнди — если псих, он же всегда одинаково будет действовать, правильно? — короче, не знают такого.

— Может, он недавно в этот район переехал?

— Может, — согласился Мишкин. — А может… — он помолчал. — Журналист это не мог быть?

— Посреди темного двора? Ни с того, ни с сего?

— Тоже верно. От него точно ничем не пахло?

— Туалетной водой пахло! — сердито буркнула Арина. — Не помню, как называется, мужское что-то. Алкогольного выхлопа не было. В смысле такого, когда прям спичку подноси. А если он слегка был выпивший, я могла и не учуять, между нами метра два было. Ну и опять же, если под веществами какими-то, тоже не унюхаешь. Только травку, но травкой тоже не пахло. И, знаешь, глаза не как у наркоши.

— Ты и глаза рассмотрела? В темноте?

— Когда Молодцов меня окликнул, а в патрульной машине фары включили. Доля секунды, но да, пожалуй, рассмотрела.

— Кроме глаз еще что-нибудь разглядела? — деловито спросил опер. — На фоторобот хватит?

— Ста-ас! Ну какой фоторобот, зачем?

— На всякий случай. Хотя и впрямь глупо. Ладно. Наркош и алкашей исключаем. А вот если молодой человек принял чуть-чуть и его понесло с девушкой знакомиться, такое возможно?

— Странную фразу он для знакомства выбрал, не находишь?

— Да мало ли! Может, охранником в супермаркете работает или детектив какой-нибудь только что смотрел, прицепилась фразочка. Ну или это твой персональный поклонник. Как вариант.

— Думаю, персонального поклонника тоже исключить можно. Если поклонник, должен был за мной от дома идти, а сам знаешь, когда тебе в спину смотрят, по спине мурашки бегают.

— Тоже верно. Значит, остается не имеющий значения казус?

— Похоже на то, — Арина почувствовала, что давешний «эпизод» из подозрительного превратился наконец в глупую, но незначащую случайность. — Спасибо, Стас.

— Нема за що. Извини, что разбудил.

— Наоборот. Спасибо и за это тоже. Мне какая-то мутная гадость снилась. Представляешь, мертвый Шубин в меня из рогатки стрелял!

— А все почему? Потому что ты у нас девушка одинокая. Мне когда кошмары снятся — с нашей-то работой не редкость — меня Томка сразу торк в бочок. Или просто обнимет, никакой кошмар против этого не устоит. Так что жениться вам надо, барин. Вредно спать одной, Арина Марковна. Может, тебе коньячку на сон грядущий принять? Или хоть валерьяночки? Для успокоения нервов?

— Да нет, сейчас под душем постою и окончательно все пройдет. Спокойной ночи.

— И тебе не хворать, — засмеялся, отключаясь, Мишкин.