Критерий мерки

Олег Нетово

Это первая книга Олега Нетово, хотя публиковаться он начал давным-давно — первый его рассказ был напечатан аж в 1986 году в журнале «Уральский следопыт». Из включенных в этот сборник вещей две тоже уже были опубликованы достаточно давно — «Богадельня» (Урал, №, 1990) и «Новый год к нам мчится» (Урал, №, 2008). Были также публикации в журналах «Луч» (Ижевск), «Современная драматургия». И пусть объем этой книги небольшой, но за читателями всегда остаётся право потребовать продолжения. Книга содержит нецензурную брань.

© Олег Нетово, 2024

ISBN 978-5-0064-9756-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

КРИТЕРИЙ МЕРКИ

Средь людей я дружбы не имею,

Я иному покорился царству.

С. Есенин

ВЕЛИКИЙ ШЕЛКОВЫЙ ПУТЬ

Не знаю, как там в провинциях Китая и в прочих провинциях мира, а в наших провинциях в студеную зимнюю субботу нормальные мужики от сорока и старше, которые не мотают срок, не тащат службу, не пропадают на рыбалке или охоте, не маются похмельем у голубого экрана; не лежат, в конце-то концов, по больницам и моргам и вообще не живут в собственных коттеджах, — в наших провинциях нормальные мужики в студеную зимнюю субботу смело выходят из подъездов и отправляются… куда? Правильно: в гаражи. Многие даже с саночками и почти все с рюкзачками.

Паровозиками эдакими, дымящими парком на морозе, бодро шагают они под солнцем навстречу чудесному дню, и только весело поскрипывает снежок и остается-таки след от валенок и полозьев…

Великий шелковый путь наш с Лёшей Гурьевым чаще всего начинался от кафе «Астронавт», что чуть ниже перекрестка улиц Интернациональной и Гоголя (бывших Никольской и Воскресенской… — ох уж эти большевики: фантазеры-реформаторы!)

Почему великий, спросите вы? Потому что все-таки это был путь, а не просто маршрут… Почему шелковый? Ну, посудите сами: мы почти каждую субботу с декабря по март проделывали этот путь в оба конца и почти каждый раз возвращались шелковыми… Более того! Мы ни разу не встречали на этом пути педофилов… Нас ни разу не пытались украсть с целью получения выкупа или эксплуатации нашего рабского труда на кирпичных заводах братского Кавказа… Менты с собаками не гнались за нами… С неба, кроме снега, ничего на нас не обрушивалось… Папарацци не прятались стыдливо за окрестными занавесками и частные детективы, не нанятые нашими ревнивыми женами, не следовали по нашим пятам… Но все равно мы принимали в «Астронавте» по «соточке» и, махнув рукой (каждый!), шуровали сквозь космос улицы Гоголя к «Русским блинам» по улице Гагарина, где нам требовалась немедленная дозаправка…

Лёша старше меня на семь лет. Но для моих родителей он младшенький. Это не значит, что в нашей с ним связке он всегда ведомый, а я ведущий. Мы вообще этим не грузимся — мы просто дружим. А как мы там со стороны смотримся — им, типа, виднее… Лёша выглядит значительно моложе своих пятидесяти лет — «в меру упитанный и т.д.» Но если Карлсону не хватает по пальцу на каждой руке, Лёше не хватает под усами только одного зуба — левого верхнего клыка. С потерей этой он давно смирился и возмещать её все никак не находил времени (а может быть и смысла). Зато улыбка у него неподражаемая и эксклюзивная, как гурьевская каша!

— Кстати, о космосе… (когда несешь от барной стойки два граненых стакана — о чем еще думать и говорить?!)… Нет, весь я туда не полечу — денег не хватит! А полететь хочется! Хотя бы частичкой своего бытия…

— Я… догадываюсь, какую именно свою частичку ты хотел бы отправить в космос, — вытирая губы, сквозь ладошку с хитрой паузой произнес Алёшка. — И даже знаю: для чего!..

— Для чего?

— А чтоб потом, по её возвращении, хвастаться, потрясая: смотрите, какая у меня космическая штучка!

— Потряхивая — ты хотел сказать?

— Нет. Именно потрясая!

— Боюсь, что по возращении этой отдельно отправленной в космос штучки потрясать — да и потряхивать — будет нечем…

— Ну, это как пришить!..

— Мда… Что ж такое послать-то, чтоб без ущерба для здоровья…

— А я уже послал! У меня уже там летает! — Лёша по-мультяшному улыбнулся во весь рот, обнажив заткнутый кончиком языка розовый проем на месте отсутствия левого, повторяю, верхнего клыка.

— И какую же миссию несет твой космический кочевник?

— Миссия проста и понятна: предупреждение!

— Кому и о чем?

— Всем, кого это касается: у нас есть зубы!

— А не эффективнее в таком случае и не эффектнее было бы послать туда тогда все-таки…

— Нет. Зуб — самое то: во-первых, не так оскорбительно; во-вторых, не менее информативно!.. Челюсть послать — тоже перебор. Да и челюсть тут нужна — что ж тогда твой прах переживет и тленья убежит?!

— Ну — за клык!

— Миссия выполнима!..

Мы выпили и закусили тепленькими пирожками с яйцом и луком, что не более получаса назад покинули скворчащую сковородку на Лёшиной кухне.

Далее наш путь пролегал вдоль бетонного забора завода специзделий и тут самое время сделать, так сказать, хоть какую-то географическую привязку на земной нашей, Богом не исхоженной, местности. Я мог бы сразу раскрыть карты и назвать город, где мне суждено было родиться, жить и, Бог даст, когда-нибудь тоже умереть. Город, который я в некотором роде все же пою. Чешутся руки напустить литературного туману, тем более что наш городок «славен своими богатыми литературными традициями», как любят патриотически хвастаться замшелые музейщики вкупе с наивно-искренними краеведами, но… не сильно чешутся.

Те же музейщики и краеведы повадились превозносить городок как Прикамскую Суздаль — ну, так это с какой стороны зайти: местами оно, может быть, и действительно проглядывает Суздаль, но хватает и Карфагена, причем после его окончательного разрушения…

Полтора века — не переходя даже, а отдаваясь административно из рук в руки татар-башкир-вятичей-кривичей-белых-красных-пермяков-вотяков и прочего ига — дремотно и неторопливо текла жизнь захолустных купцов, сапожников и староверов, пока последняя мировая война, эвакуировав стратегические заводы из столицы, не подсадила городок на оборонную иглу, с которой он не может соскочить до сих пор… Так как же назвать его?.. А пусть, друзья мои, остается себе безымянным, как в известной песне на слова Максима, понимаетьли, нашего Горького: «Город на Каме, где — не знаем сами, город на Каме, Матушке-реке…»

Но вернемся к бетонному забору завода специзделий. Ибо мы все еще там и, более того, уже достали фляжки и приготовились снова выпить. «Фффу» — скажет кто-нибудь сейчас, уподобляясь всем известным ангелам. А мы обоснуем. Мы знаем, что валяться под забором — не самая лучшая из традиций. Но сделать возле забора по глотку за примирение непримиримых противоречий — это дело почти святое. Первый глоток мы сделаем за мир во всем мире, а второй глоток — за неугомонные народы! Или наоборот: сначала выпьем за здоровье неугомонных, а потом — за мир во всем мире! В чем же противоречие, спросите вы, хоть вы далеко и не ангелы? А в том, что если бы неугомонные народы угомонились, у завода специзделий, где Лёша работает, резко бы сократился пакет заказов и, вероятнее всего, и сам Лёша. Но как человек, правильно воспитанный мамой — учительницей начальных классов, и папой — начальником школы милиции, Лёша всегда, везде и только — за мир во всем мире! И мы оба твердо верим, что обязательно придет тот день, когда неугомонные во всем мире угомоняться и при этом проблем с работой у Лёши и его товарищей по специзделию тоже не будет! Так что вы сами теперь видите, ангелы вы или не ангелы, что мы отнюдь не забулдыги подзаборные, а самые что ни на есть не ведающие преград подзаборные мечтатели! Поэтому — присоединяйтесь!

— Не дойти ногами,

Не достать руками,

Город на Каме,

Матушке-реке…

— Ты забыл про Надежду, — повернувшись ко мне, легонько ткнул меня в грудь пальцем Лёша.

–?

— Вот ты говоришь: Радищев, Герцен, Салтыков-Щедрин, Чехов… А про Надежду ты забыл…

— Когда это я говорил: Радищев, Герцен, Салтыков-Щедрин, Чехов?

— Как когда? А кто тут упоминал «богатые литературные традиции»?

— Я.

— Вот.… А про Надежду ты забыл…

— Я про нее не забыл, друг мой, я её приберёг…

— Понял… Позволь еще одно замечание?

— От тебя — сколько угодно!

— Мне кажется, в первом же абзаце ты должен честно предупредить потенциального читателя, что в твоем романе…

— Повести.

–… что в твоем… опусе не будет: орального секса на постели родителей; афедрона на исповеди; упоротых шлюх и обдолбанных депутатов… опа! — синонимы проскочили! — скьюзма!.. продолжаем: благородных олигархов с розовой истерзанной душой и хищных блондинок с голубыми глазами во всю жопу… — представил, да?.. — что там еще… Ах, ну да, как же я забыл — умученных младенцев и задорно подмигивающих, кроваво улыбающихся зомби… Не будет никаких Повелителей всего — особенно того, чего нет и быть не может; никаких Супермачо, Накаченных мизинцев, Останавливающих взглядом, Немногословных оленей… ну, ты понял… Не будет эльфов, гномов, гоблинов и орков!..

— Троллей хоть оставь!

— Ладно. Троллей — можно. Все мы немножко тролли… И — самое главное: не будет «лишних» людей, «потока сознания» и… хватит, пожалуй.

— А что же будет?

— Милость к падшим и… всё остальное!

–?

–!

— И об этом обо всём я должен честно предупредить в первом же абзаце?

— Именно так.

–…

— В лучшем случае, — утешил меня единственный мой потенциальный читатель, — книгу никто читать и не продолжит…

— А в худшем?

— Её можно будет продавать в аптеках — в нагрузку к феназепаму… ну или «Виагре»…

Я не успел ни засмеяться, ни обидеться, потому что, проследив удивленный взгляд своего друга, тоже увидел, как из краеведческого музея выносили… чучело лося.

— Куда вы его, ребята? — подошед, спросил сотрудников Лёша.

— На выморозку, — ответил один.

— Профилактическую, — добавил другой.

— Ежегодную, — вставил свои пять копеек третий.

— А почему не во двор? — полюбопытствовал я.

— Он только в парадные двери проходит, — ответил первый.

Второй промолчал.

— Козёл, — беззлобно выдохнул третий.

Мы с Лёшей одновременно посмотрели на памятник Незахороненному, что слева от парадного входа, потом на лося… Снова на памятник Незахороненному и снова на лося… Мы могли до хрипоты спорить по поводу художественных достоинств и тайных смыслов «Ёжика в тумане» — но насчет Незахороненного мы были солидарны: пока он тычет гипсовыми, медными и бронзовыми руками по всей розе отнюдь не люксембургских ветров да сидит, задумавшись, по лобным и укромным местам, не будет тебе счастья, тихая моя Родина!

— Мужики, — обратился к культурным работникам Лёша, — а можно мы лося по фэн-шую поставим?

— А ставьте! — согласились культурные мужики, принимая из наших рук фляжки…

В продолжение следующих нескольких вечерних часов редкие прохожие могли наблюдать возле парадного входа музея такую инсталляцию: огромный гипсовый черный засланный дедушка, с ручкой и блокнотом сидя на каком-то полутроне, не вел бдительный учет спешащих мимо на проходную работников завода специзделий, а гипнотизировал испуганно косящегося на него такого же неживого лося… И на оба этих чучела с глубокого черного зимнего неба падал и не таял настоящий снег…

КРИТЕРИЙ МЕРКИ

Песец подкрался раком… Раком Лёшиных легких… Мнительность — вот еще один смертный грех. За полтора года до этого и тоже от рака легких умер его отец, куривший трубку всю свою жизнь. Лёша со старшим братом на могиле бати выкурили по последней сигарете и поклялись курить бросить. Вот зря поклялись. Особенно мнительный Лёша. Потому что черная эта точка засела в мозгу моего друга и через полгода проявилась после очередной флюорографии черной точкой в правом легком. Но до этого полтора месяца его, внезапно похудевшего, лечили от базедовой болезни (!) и я ходил ежедневно ставить прописанные ему внутризаднемышечные уколы.

Потом прошли-проехали мы с ним привычный замкнутый российский онкологический круг: химиотерапия — колдыри-целители — опять химиотерапия — обросшие крепким хозяйством и ушловатыми слугами бодренькие бабки-ведуньи у неведомых «святых» колодцев — все-таки снова химиотерапия… — морг.

И вот там, у «святых» этих колодцев, в апогее солнечного, разнообразно жужжащего, свиристящего, благоухающего и цветущего мира пуще, чем где бы то ни было, боялся глядеть я во влажную — глубокую-глубокую — грусть карих Лёшиных глаз…

Сгорел Лёша быстро. Успел, предчувствуя, женить обоих сыновей. На свадьбе второго беспрестанно кашлял, бодрясь — мне бы, говорил, только простуду эту победить… Вообще, слово «рак» всё из-за той же мнительности его при нём и им самим категорически не употреблялось. Сам он болезнь, убивавшую его, называл несколько кинематографически — «Нечто»…

Не буду писать про морг — буднично-циничный… Лёшины белые натруженные ступни не забуду никогда… Похороны и поминки — бессмысленные и беспощадные, как русский бунт и быт — знакомы каждому… Заданная унылость и вежливо пьяненькие фрики на этом заданном унылом фоне… Один на вопрос: «Ну, как ты?» всё твердил: «А хны бы хоть!»… Другой всё приставал ко всем со своим недоумением: «Как это: ушел из жизни?»…И пытливо озирался потом, как бы взаправду ища дверцу, в которую из этой жизни уходят… Но больше всех меня поразил третий Лёшин сослуживец — он встал, пошатываясь, не столько держа рюмку в руке, сколько держась за неё, и выдал следующее: «Алексей был для нас для всех критерием…» Тут он запнулся, озираясь, пока не уткнулся мутным взглядом во всю ту же спасительную рюмку: «Он был для нас для всех критерием… мерки…» И обрадованно выпил.

— Ага, — буркнул кто-то грузный слева от меня, — «рюмкой стопки»… «стопкой рюмки»…

А я сидел, пил, не пьянея, и плакал без слёз, придавленный осознанием того, что вместо самого близкого друга и единственного потенциального моего читателя у меня теперь — пустота. Ушел из жизни. И даже рукой не помахал.

«МЫ К КАМЕ ПРИБИТЫ КАМНЯМИ…»

А не было никакого тумана…

Семь дет сидел я, оглушенный и пришибленный, ровно в своем мирке — дом строил, картошку сажал, «Горыныча» в выгребную яму регулярно заливал, собаку выгуливал, скворечник даже поставил — первый в своей довольно уже долгой жизни — ну, чтобы птички полезные там, то, сё… На курятник уже замахнулся… — и на тебе! — захотелось воли, ветра и одиночества!

И повадился я мотаться на Реку.

В будний вечерок забредешь по берегу в местечко безлюдное, закинешь донные снасти, колокольчики к ним подвесишь, костерок разведешь… В тот год весна и лето выдались жаркими, ночевать можно было прям на кучке травы возле огня… Река-матушка блестит отраженной луной, ночь — мачеха звездного табора— не чует ни хрена, что будет сейчас и потом…

Давно-давно, в прошлом уже веке, когда не было еще на Каме гидростанций и шлюзов, морозной ночью, предупрежденный добрыми людьми, гнал наш дед из Соликамска вниз по скованной льдом реке повозку с нехитрым скорняцким и домашним скарбом, а с окрестных дремучих лесов скатывались к ним волки — и наша мама, совсем еще девчушечка, вместе со старшими сестренками и бабушкой нашей швыряла в их клацкающие пасти пучки горящей соломы…

Дед, отдышавшись, осмотревшись и устроившись на новом месте, пристрастился к рыбалке, мостки выдвижные сколотил по примеру местных мужиков. Толька с Вовкой еще не родились, Валька — наша мама — была еще мала для этой забавы. А вот Лидка с Зойкой с ним на реку бегали и частенько его облавливали — из-за чего тот шибко злился и клялся их впредь с собой не брать.

По ним, по ним — милым таким и родным — звенит колокольчик, строчит сверчок-пулеметчик, порою ночной невидим…

Между тем старомодный садок мой к рассвету наполнился, а бубенцы на донках все не умолкали. В рыбацких хлопотах и азарте не сразу приметил я эту троицу, шлепавшую в столь ранний час по мелководью — мужчина… мужчина и женщина… Ну, бредут себе и бредут — летом кто тут только не шастает во всякое время суток… Но так получалось, что чем ближе они ко мне подходили, тем яростнее — дуплетом на обеих донках сразу — были поклевки и добыча становилась все крупнее… Отправив очередных «лаптей» в садок, под завязку набитый лещами, стал перезакидывать я снасти — одну, другую… и вдруг услышал за спиной до боли знакомый голос:

— She is crazy like a fool

What about it Daddy cool?

Daddy Daddy cool!

Daddy Daddy cool!

Я обернулся.

Передо мной — босой, в джинсах и свитерочке — стоял живой Лёша и улыбался своей фирменной улыбкой.

— Мы ж тебя в костюме похоронили… — только и смог ляпнуть я.

— В костюме там лежать хорошо, а здесь гулять лучше в этом!

Он сделал шаг ко мне, распахивая руки для объятий… но тут опять взъярились колокольчики на спиннингах — Лёша кинулся подсекать, а я уплыл в глухую темноту…

— Это он от радости, — услышал я Лёшин голос, возвращаясь. — Такой улов сегодня — ого-го!

Увидев, что я очнулся и пытаюсь подняться, добавил:

— Я последних отпустил — складывать некуда! Пора садок-то менять.

Он протянул мне руку — рука была мокрая, прохладная, но вполне себе осязаемая. Отряхнув с меня прилипший песок, он представил мне своих спутников.

— Штабс-ротмистр Александров… Марина Ивановна…

Штабс-ротмистр, вынув изо рта гусарскую трубку, слегка кивнул мне Марина Ивановна молча подала для поцелуя правую руку — левой она то и дело поправляла на шее шелковый дымчатый шарф.

— Вот тебе, дружок, и две первые курицы для нового курятника! — пустив дым носом, приветливо подмигнул мне штабс-ротмистр.

И я снова рухнул на речной песок…

— Ну нельзя же так, Надежда Андреевна! — мягко упрекал Лёша штабс-ротмистра, сматывая удочки. — Оставьте этот ваш армейский гальгенхумор.

— Помилуй, Алёшенька, да какой же он «гальген» — обычный юмор, — мило оправдывался штабс-ротмистр. — Ну, грубоватый, не спорю… И потом: ты сам говорил, что он того — понимает… А он — не того…

— Того — не того… Вы себя-то поставьте на его место: рыбачит себе мужик в тихую радость: крючки, червячки, прикормка — и на те! явились не запылились! Поэт и воин с того света! Ладно, я еще с вами…

— Вот уж запылиться мы никак не могли — это ты, Алёшенька, не подумавши молвил…

«Не будь с вами Алёшеньки, я принял бы вас за ветеранов труда нашей швейной фабрики», — про себя прокомментировал я их добродушную перепалку, вытирая с лица воду, что пригоршнями носила с реки Марина Ивановна. Понимающая усмешка мелькнула в её серо-зелёных глазах, близко склоненных надо мной — мне стало стыдно: не было сомнения — она прочитала мои мысли.

— Спасибо, извините… — пробормотал я, вновь вставая на ноги.

— Так! — весело объявил Лёша. — Пресс-конференция начинается! Кто не желает принимать в ней участие, может покурить где-нибудь в сторонке!

Штабс-ротмистр с Мариной Ивановной послушно присели подымить на сухой топляк неподалеку, Лёша собрал все мои снасти в кучку — не забыл, как это делается. Плюхнувшись на траву возле потухшего костра, он выжидательно посмотрел на меня.

— Как это вообще возможно? — подсаживаясь к нему, спросил я. — И почему именно сейчас?

— На первый вопрос точного ответа не знаю. А на второй отвечу так: Стивена ждали.

— Какого Стивена?

— Стивена Хокинга.

— Это который по черным дырам?

— Да. Того самого.

…

— Вот твои-то обрадуются!

— Не обрадуются…

–?

— Я здесь очень ненадолго… Мне нельзя… И ты меня не видел.

— Понял… А как же?.. — я повернул голову в сторону сидевших на топляке.

— Я вас свёл — моя задача выполнена. Они погуляют на Дне города — и тоже обратно.

— Как это — «погуляют»?

— Да уж как получится! — Лёша ободряюще толкнул меня плечом. — Да ты не переживай: есть-пить они не попросят — это им без надобности. Курево у них тоже своё…

— А… почему я?

— Они тебя выбрали. Я им много про тебя рассказывал.

— Про того — не того?

— И про это тоже.

— Да кому они — такие — нужны в этом городе? Кто их ждёт?!

— Вот и проведаете.

…

— А Марина Ивановна почему не говорит ничего?

— Глухонемая. В этот раз.

–???

— А следующий раз — глухонемая приду на свет, где всем свой слух дарю, свой слух дарю. Ведь все равно — что говорят — не понимаю. Ведь все равно — кто разберет? — что говорю.

Я украдкой вздохнул и встряхнул кулаком.

— Ты бы еще перекрестился! — заметив это, хохотнул Лёша. — Насчет глухоты её я сомневаюсь, но немая точно.

— Что это она там пишет? — увидел я, как Марина Ивановна чертила прутиком на песке у самой кромки воды.

Мы с Лёшей оторвали пятые точки от грешной земли и подошли взглянуть.

Мы к Каме прибиты камнями…

— успела вывести она, но волны от прошедшего четырехпалубного теплохода-праздника (как указано в рекламных проспектах) «Владимир Маяковский» через мгновения смыли эту строчку…

— Мне пора, — вздохнул Лёша.

Помог закинуть мне за спину рюкзак, вручил спиннинги и тяжелый садок.

— Вот теперь ваш, так сказать, Вергилий! — жестом рук, с полупоклоном пригласил он следовать за мной явившихся с ним из глуби и глади.

И пошел вверх по реке, а мы побрели вниз.

Чавкая сапогами по мокрому галечнику, думал я о разном: о том, например, что человек обречен на грусть и несчастья; и о том, куда мне теперь податься с моими… кстати, как же мне к ним обращаться?.. По имени-отчеству? Но я не Лёша… Или так, как он их мне представил?.. Но устанешь выговаривать каждый раз: «штабс-ротмистр»… Мадам и месьё?.. Женщины?.. Товарищи?.. Граждане?.. Гражданки?.. Нет, не то… Безличные варианты тоже неуместны… А может быть — любезные цыпы мои?..

В этот самый момент прилетел мне камушек в свободную от рюкзака шею, и я услышал голос штабс-ротмистра:

— Голубчик, соблаговоли укоротить шаг, а то мы не поспеваем за тобой!

Я остановился и пропустил их вперед.

Они шли, обмахиваясь ивовыми, что ли, веточками, и любовались то крутояром справа, то полноводной рекой слева.

Ну, раз я «голубчик», то вы тогда будете «голубушками» — решил я про себя.

Встретилась нам на пути знакомая мне братия прокопченных детей Реки — возле целой батареи донок на корточках сидели они, и татуировки на них были серьезные и правильные. Две дворняжки, бывшие с ними, при нашем приближении вдруг поджали хвосты и завыли. Мужики цыкнули на них и стрельнули по нам глазами.

— Привет!

— Привет! На червя или на рогана? — спросил старшой.

— На «бутерброд».

— Фарт есть — его не может не быть.

— Да уж… — почесал я в затылке, имея в виду вовсе не рыбу. — Я вам садок на сохранение оставлю — гости у меня, боюсь, не скоро домой доберусь, пропадет улов?

— Оставляй.

— Добычу поделите…

— Как скажешь… Чифирнёшь? Или «купчику» заварить?

— Спасибо, временем не располагаю.

— Самогонка есть…

— А давай! — психанул я, бросив взгляд на не обращавших на меня внимания голубушек.

— Бельмондо! — распорядился старшой. — Плесни фартовому от души и закусить сообрази.

Я выпил, закусил лучком и хлебом.

Бликуя бельмом в правом глазу, Бельмондо с видимым удовольствием пристроил мой тяжелый садок на колышек в реке.

Собаки всё продолжали поскуливать и коситься в сторону удаляющихся штабс-ротмистра и Марины Ивановны.

— Серьезные гости у тебя… Интуристы?

— Типа того… Бывайте!

— Увидимся…

Так что не было никакого тумана.

МОН ПОРАЖЁН!

А кто бы не поразился оперативности местного криминалитета!

Не успели мы с голубушками насладиться купеческими достопримечательностями вперемежку с купеческими же развалинами в историческом центре города, как подрулил на обочину чистенький светленький «Opel», выскочил из него улыбчивый молодец и мелким бесом закружил вокруг нас. Поприветствовал очень радушно, сделав комплименты всем и всему, включая погоду, достопримечательности и даже развалины. Попросил разрешения так и сяк сфотографировать, сделал, куда ж теперь без этого, парочку селфи…

— Хорош стрекотать! — не выдержал я. — Ты кто?

— Милые дамы, с вашего позволения я украду его ненадолго, — с этими словами он взял меня под локоть и увлек на пустырь между двумя дышащими на ладан домами.

— Сдай мне этих тёток в аренду! — ошарашил он меня, оставшись со мной с глазу на глаз. — Они надолго здесь?

— Не понял, — высвободил я свой локоть из его цепкой лапки.

— Сейчас поймешь!

Он сунул мне свой айфон чуть не под самый нос.

— Смотри! Охранник из гостиничного комплекса прислал: вот он ваше отражение в оконном стекле снимает — вы втроем идете, а вот картинка на мониторе от камеры слежения — ты там один… Вот вы снова отражаетесь в оконном стекле — и опять вас трое, а вот на мониторе — ты один!.. Свежие фото, только что сделал: ты и я есть — а теток нет!.. Догоняешь?

— Нет…

— Я не спрашиваю, кто они, откуда — но они не фиксируются на наших камерах. Надолго они здесь?

— На пару дней…

— Сдай мне их в аренду! Десять процентов с прибыли твои! Да что там — пятнадцать процентов! Соглашайся — это реально большие деньги!

— Закладки, что ли, делать? — наконец-то догнал я.

— Я таких слов не говорил…

— Во-первых, я им не хозяин, а они не мои слуги и тем более не мои рабы. Во-вторых, как-то я себе плохо представляю Георгиевского кавалера, адъютанта Кутузова, обнимавшую колени Александра I, руку которой целовал сам Пушкин, на побегушках у наркодилера. А про Марину Ивановну я даже и не знаю, как сказать…

— Да пох… цари-кавалеры-адъютанты! Главное — они не палятся на камерах слежения!

— В-третьих, я звоню в полицию.

— Да я щас сам позвоню — документики-то какие-никакие у теток, надеюсь, имеются? Что-то мне подсказывает, что нет у них надежных ксив.

— А вот я пребываю в полной уверенности, что тетки мои без труда от ментов отмажутся, в отличие от тебя… — «нажимал» я нужные кнопки на своем выключенном телефоне.

— Подумай, дядя! — ретировался с досадой криминальный бесенок. — Я не прощаюсь!

Он помахал голубушкам рукой, прыгнул в свой чистенький светленький «Opel» и был таков.

— Что хотел этот «чеширский кот»? — поинтересовался штабс-ротмистр, когда я вернулся к ним.

— Взять вас к себе в услужение.

— Вот как?! Ординарцами?

— Ординарцами…

— И что же ты?

— Вежливо отказал.

— Надобно было грубо послать…

— А откуда вы знаете про Чеширского кота?

Марина Ивановна аж поперхнулась дымом от моей бездонной глупости и наивности.

— Кстати, надо кое-что проверить. Вы не будете против?

— Валяй, братец!

Я включил камеру на телефоне, навел на них — голубушки там не отображались.

— Как вы это делаете?

— Что именно?

— Не «светитесь» на экране?

— Да потому что мы буквы — а буквы цифрами не бьются.

— Я серьезно.

— Да баловство всё это. Не «светиться», касатик, не значит не быть. И наоборот.

— «Светиться» — не значит быть?

— Точно так.

— И всё же — как?

— Почитай на досуге про четвертое измерение — ваши игрушки под него не заточены. И — хватит об этом.

«ГОГОЛЕВСКИЙ БУЛЬВАР»

«Где тут обещанный бульвар?» — вопрошали взглядами штабс-ротмистр и Марина Ивановна, пройдя еще три квартала по нашей «Суздали».

— Вот бульвар, — отвечал я, — кивая на строй фонарей по обе стороны пустой коротенькой аллеи.

— Голубчик, ты давай это… не того… — погрозил мне пальчиком штабс-ротмистр. — Где вековые липы? Где сень от них?

— А чем же плохи ели и березы?..

— Где праздный и гуляющий народ? Где парочки влюбленных и нянечки с дитятками?

— Так на работе все, — развел руками я. — А дитятки в яслях…

Марина Ивановна толкнула свою товарку в бок, указывая на здание возле «бульвара».

— «Дворец культуры»? — прочитала та вслух надпись на фасаде. — Вот истинно «дворец-дворец»?

— Ну да…

— Дворец-ларец…«Ларец культуры»… И что же в том ларце?

— Культура…

— И много?

— Уж сколько поместилось…

— Видать, осталось место — глянь, что там разгружают? Сдается мне, что шубы? — кивнула Надежда Андреевна на грузовой фургон у лестницы перед входом.

— Шубы, шубы! — крупная дама в черной шляпке с вуалью подошла к нам прикурить. — Торгуй шубами летом и пляши и пой зимой — нормальный такой подход, если деньги от торговли идут на нужды певцов и плясунов, а не в чей-нибудь карман.

Словоохотливая таинственная незнакомка, прикурив от трубки штабс-ротмистра, томно затянулась и продолжила хриплым низким меццо-сопрано:

— Сюда и обувь неплохую привозят, и бижутерию и даже саженцы по весне… Вы тоже пришли посмотреть на шоу? Пойдемте вон на ту скамеечку — оттуда будет шикарный вид и там нам будет более-менее безопасно.

Скамеечку заняли вовремя — я, стоя за ней, заметил стайку нарядных ярко-красногубых незнакомок позднеосеннего, почти предзимнего возраста, тоже претендовавших на неё.

— Как называется ожидаемое шоу? — закинув ногу на ногу, спросила Надежда Андреевна.

— «Прибытие сидоровой козы»! — почти объявила крупная дама и, заметив недоумение на наших лицах, удивилась, — Вы не знаете Сидорова?!

— Ни Сидорова, ни его козу… — пожали мы плечами.

— Сидоров — владелец заводов, газет, пароходов, а его «козочка» питает страсть к рифмованию. Она нарифмовала целую оду ко Дню города и сейчас явится сюда на репетицию, а эти дурачки с шубами, если срочно не закончат свою разгрузку, попадут под раздачу…

Заинтригованные, мы больше ни о чем не спрашивали.

— Вот, вот, начинается! — воскликнула крупная дама, указывая на поворачивающий с улицы черный тонированный минивэн.

«Mercedes-Benz» плавно зарулил на стоянку. Из него выскочили четверо вооруженных охранников в одинаковых черных костюмах, выволокли из кабины «Газели» шофёра, вместе с грузчиками затолкали в фургон и закрыли их там. После чего один остался у входа, а трое вошли в здание.

«Всё чисто! Заводим!» — раздалось вскоре в рации оставшегося снаружи.

Из минивэна выскочил пятый охранник и помог выйти невысокой хрупкой блондинке в солнцезащитных очках.

«Козочка» Сидорова приветливо помахала стайке ярко-красногубых — те было ринулись к ней в благоговейном порыве, но были остановлены запретительным жестом пятого охранника — помахала, значит, вспорхнула по лестнице и скрылась за услужливо распахнутыми дверями Дворца культуры.

— И шестикрылый серафим напрасно б в эти двери бился! — продекламировала дама в шляпке с черной вуалью. — Видели бы это Цветаева с Ахматовой! Вот так надобно себя позиционировать, а не сидеть блудницами в «Бродячих собаках» со всякими бражниками!

При этих её словах просочился из дверей культурного заведения бледный торговец неуместными шубами, вызволил своих работников из неволи, после чего отогнали они «Газель» в сторону и ушли в тенёчек перекурить случившееся.

— Интересно, пистолеты у этих дармоедов огнестрельные или пукалки с резиновыми пулями? — как-то неожиданно озаботилась обладательница меццо-сопрано. — Там, кстати, афишу этой «звезды» поклеили — не желаете глянуть?

Мы встали и подошли к афише. Афиша гласила:

«ПРОБЛЕМЫ СЛОЖНОГО ПОКРОЯ»

Творческий отчёт Лики Камоскифской

В программе:

любовная лирика

философская лирика

пейзажная лирика

гражданская лирика

городская лирика

мистика и эзотерика

шансон

пафос

тремор

шуточные стихи

авторская песня

сатирические стихи

гимны

афоризмы

Голубушки мои — одна в голос, другая беззвучно — расхохотались обилию всего в отчетной поэзии Сидоровой и, вытирая веселые слезы, побрели дальше.

Томная дама из-под черной вуали цыркнула скупой слюной себе под ноги, подмигнула мне и сделала на прощание ручкой:

— Улетучиваюсь в тучу!.. — почти пропела она, удаляясь.

«Ну, бульвар — не бульвар, но ключевое слово здесь правильное: гоголевский» — подумал я, отправляясь вслед за штабс-ротмистром и Мариной Ивановной.

ЧЕХОВ В ДРЕДАХ

Старый, по собачьим меркам, пес, откликавшийся на все прозвища — от Аута до Обамы — лежал в тени акации за пустыми трибунами стадиона, лениво зевал, нечаянно прихватывая пролетающих беспечных мух и жуков, и наблюдал сквозь опорные конструкции за репетицией Дня города на футбольном поле, которую проводили всегда одни и те же: пухлый, нервный и беззубый культпросветработник со своей хореографической помощницей… За глаза подчиненные звали культурного работника Беспросветным и Бабой Маней, а помощницу его Айседором — за бритоголовость и пристрастие к танцам босиком a la Дункан. Как только Баба Маня начинал шепелявить через микрофон в мощные динамики, тут же дружным лаем отзывались все собаки в округе — феномен этот, повторявшийся регулярно из года в год, до сих пор так никем и не изучен. Аут-Обама тоже старчески тявкал — сам себе удивлялся при этом, но ничего поделать не мог… пока… Пока на горизонте событий не появились эта троица — мужчина с непонятными прутьями, женщина с обмотанным горлом и… еще одна женщина, переодетая в мужчину. Всякого повидал на своем веку четвероногий бродяга, чего и кого только не насмотрелся, так что умел чуять правильно — поэтому при приближении этих троих заткнул он свою гнилую пасть и уполз, простужено поскуливая и поджав весь в репьях хвост, глубже в кусты к самому каменному забору.

— Вы же, Надежда Андреевна, животных любили… в прошлой жизни — что ж теперь они вас так трепещут? — спросил я штабс-ротмистра, когда мы устроились на трибуне.

— Ну, во-первых, я не одна тут… — резонно заметила Надежда Андреевна. — А во-вторых, черт их знает, почему они чураются следов ног моих и не ластятся как прежде…

Она снова затянулась, выпустила дым и, глядя сквозь него на поле, кивнула в ту сторону:

— Что там происходит?

— Перекличка писателей…

— Каких писателей?

— Классиков, в честь которых названы улицы города.

— И что они будут делать на празднике?

— Флешмоб… Танцевать синхронно…

— «Половецкие пляски»?

— Что-то вроде…

— И кто это придумал?

— Да есть там бедолаги — не знают уже, чем публику местную удивить.

— А кто писателей играет?

— Городок, Надежда Андреевна, очень театральный — драмтеатр имеется, студии всякие, квнщики наконец…

— Ты ёрничаешь, голубчик?

— Помилуйте, нисколько!

— Кто такие «квнщики»?

— Ну, как бы вам это объяснить… А, впрочем, время неумолимо, увы! — их у вас… там… скоро будет много — Лигу свою организуют — сами все увидите и поймете…

— Гайдар! — начал перекличку Баба Маня (до этого писатели репетировали без него, так что видел их он в первый раз).

— Мин монда! — жизнерадостно ответили ему из толпы писателей.

— Не понял… — притормозил перекличку Баба Маня. — Почему в тюбетейке? Татарин, что ли?

— Эйе, татар да, кем дэ?

— Вы — Гайдар?

— Айдар — Гайдар! Один в один! Фотку в ущебнике посмотри!

— Ну, допустим… Герцен! — уже несколько напряженно продолжил перекличку Баба Маня.

Но с Герценом было все в порядке — ему помахал тростью солидный дядечка во фраке и с котелком на голове.

— Гоголь!

Гоголь тоже был очень похож: худой, длинноносый, волосы до плеч — вот только ростом под два метра.

— Поменьше Гоголя не нашлось?

— Рядом с Маяковским мы все нормальные такие Гоголи! — возразили ему.

— А где Маяковский?

— Здесь Маяк! — поднялся с корточек бритый наголо чувак в нелепой вязаной желтой кофте и оказался выше Гоголя на целую голову.

— Да уж, действительно… Гончаров!

— Иван Александрович, туточки!

— Так Иван Александрович или Гончаров?

— Без «или» — Гончаров Иван Александрович. Или вам другого Гончарова надо?

— Нам того, который «Обломов» и «Обрыв»…

— Значица правильно все!

— Чё ты под Лескова все косишь — Гончаров отродясь так не писал и не говорил! — наехал на него некто в дредах и с бородкой, заплетенной в косичку.

— А вы кто? — поинтересовался Баба Маня.

— По жизни или тут?

— Тут, на репетиции.

— Чехов.

— А почему в дредах?

— Это Чехов в его развитии через сто лет.

— Он художник — он эдак видит! — пояснил Гончаров, Иван Александрович.

— Понятненько… — Баба Маня поискал глазами помощников, но те, намаявшись с писателями в предыдущие дни, с чистой совестью свалили в административный корпус, оставив начальника и его замшу с имя наедине.

— Горький!

— Опохмелиться бы! — обозначился Горький.

Писательский рой красноречиво загудел…

Баба Маня еще раз повертел головой в надежде увидать своих помощников…

— Господа… художники… Давайте договоримся: сегодня генеральный прогон, завтра вы на Дне города тоже как стеклышки, а вечером вас ждет теплоход — с закусками и прочей благодарностью…

— Нам бы по «соточке» — мы бы такой рэп с нижним брейком сбацали и сегодня и завтра… да хоть каждый день! — ужом взвился кент, стильно татуированный от кистей рук до шеи.

Баба Маня, привыкший иметь дело со старшеклассниками и студентами колледжей, тихо матерившимися на репетициях под присмотром завучей и педагогов-организаторов, слегка оробел.

— Вы, извиняюсь, кто? — от волнения в микрофон спросил он стильно татуированного бузотёра.

— Достоевский я, Федор Михалыч!

— А почему?.. — Баба Маня показал на себе места стильных татуировок Федора Михалыча.

— Так я это, типо только с зоны откинулся… Биографию моего персонажа знаете?

— Да, в курсе, — кивнул Баба Маня. — У нас тут, — Баба Маня обвел взглядом толпу персонажей, — судя по этому делу, треть бывших каторжных…

— Мужики! — сиплым басом рявкнул седой кряжистый старик. — Время зря теряем — у меня еще пологорода не вспахано! — Старик повернулся к Бабе Мане. — Продолжай перекличку, барин! Лев Толстой я!

— Спасибо! — несколько воодушевленный «барином» от самого Льва Толстого, Баба Маня

вновь обрел дар читать список.

Грибоедов, Добролюбов и Жуковский проскочили без заминки, а вот Зайцева встретили в штыки.

— Это не тот Зайцев! — начал Чехов в дредах. — У нас такого писателя слыхом не слыхивали! Это однофамилец из большевистских горлопанов какой-то…

— Иуда! — поддакнул Горький.

— А еще водку с нами пил, гад!..

— Мы уже неделю за историческую справедливость боремся!..

— Справки наведите сначала, а потом в писатели определяйте!..

— Гнать его, паскуду!

— Примазался!

— Партийный подпевала!..

— Зато танцует хорошо! — робко возразил Баба Маня.

— Да и в рот его..! — неожиданно легко и просто согласились с ним.

С Кольцовым тоже вышла заморочка — точно ли в честь поэта улица названа?

— Да какая я вам оптом розница, — уговаривал всех Баба Маня, — Пусть лучше будет одним поэтом больше, чем одним меньше!

— Знову ж скаче добре! — поддержал его Тарас Шевченко.

— А чё хохлы здесь размовляют? — возмутился Ломоносов…

Баба Маня догадался, наконец, закончить перекличку и махнул рукой звукарю — тот включил нужный трек — «Союз писателей» рефлекторно побрёл на исходную позицию и начал репетицию под руководством Айседора.

— А как же зритель поймет, кто есть кто? — повернулась ко мне штабс-ротмистр. — И что это именно писатели, а не босомыки какие?

Я засмеялся, глядя на пеструю толпу пляшущих… Айседор отплясывала впереди них, напоминая движения. Затем выстроила всех в полукруг, лицом к главной трибуне и к нам, сидевшим там с краешку — пришел черед репетировать сольные проходки, во время которых босомыки превращались в писателей — Баба Маня называл каждого в микрофон.

— Вот и ответ на ваш вопрос, Надежда Андреевна… Будем дальше смотреть или пойдем?

Голубушки мои переглянулись.

— Пойдем, наверное — завтра досмотрим, — стали они подниматься.

«Какое счастье, — прочитал я в глазах Марины Ивановны, — что в вашем городке нет улиц Мандельштама, Гумилева, Волошина, Пастернака…»

— И Цветаевой, — подумал я вслух, представив возможное соло Андрея Платонова с дворницкой метлой…

Марина Ивановна, усмехнувшись, благодарно пожала мне руку…

— Вобла! — остановил нас гневный возглас из толпы репетирующих писателей.

Кричал Лермонтов, возмущенный тем, как Айседор мучает неуклюжего и спотыкающегося Чернышевского.

— Кто это сказал? — в микрофон спросил Баба Маня.

— Я! — не стал прятаться Лермонтов. — Во, бля, говорю, какие коленца наш русский великий утопист и последовательный боевой демократ выкидывает!

— Мне послышалось другое… — все так же в микрофон возразил Баба Маня.

Айседор отвернулась, плечи ее вздрагивали…

— Мда, — громко вздохнул Гоголь, — метко выражается русский народ… Замашисто, бойко…

— И Есенина-то нет среди нас, чтоб за Айседора вступиться… — сокрушался Радищев.

— Я за него! — выступил вперед Лесков.

Лесков оказался левшой. С левой руки он заехал Лермонтову в правую скулу — красный кивер с головы поэта покатился по зеленому футбольному полю. Но Лермонтов устоял. Двинув ногой в пах нападавшему, он добавил ему коленом по склонившейся голове и оттолкнул прочь — падай, дескать, с богом…

Сталинскими соколами налетели на Михаила Юрьевича друзья Лескова — Фадеев с Фурмановым.

Известное дело: дворяне меж собою все родня — за Лермонтова впрягся Толстой. За шкирки оттащил он соколиков в разные стороны, а потом, сдвинув руки, стукнул их лбами…

— Какая глыба, а? Какой матерый человечище! Вот это, братцы, художник! — комментировал происходящее Гоголь, — Кого в Европе можно поставить рядом с ним? — И сам себе ответил, — Некого!

Айседор рыдала. Баба Маня её успокаивал. Выбежавшие на шум помощники Бабы Мани разнимали дерущихся. Бритоголовый Маяк отрешенно медитировал в центре возникшего хаоса… Мы молча покинули это ристалище.

БЕСЕДКА — ДЛЯ БЕСЕД

Признаться откровенно, я боялся остаться со своими гостьями наедине…

Голубушки все так же молча шли впереди меня, разглядывая улицу и прохожих. Самогон, выпитый мною на берегу, давно выветрился…

— А ты, касатик, известный житель — каждый второй с тобой здоровается, — обернувшись, сверкнула на меня глазами Надежда Андреевна. — А нас вот никто не признаёт…

— Так то ж… сами понимаете, какой случай… действительно, нехорошо получается… такие люди — и вот надо же… не узнают… да уж…

Тут подвернулся очередной знакомый, поприветствовал меня, потом понял, что я не один, поприветствовал и голубушек тоже, поинтересовался:

— Родственники? Издалека?

Те с лукавым прищуром ожидали моего ответа.

Я опять психанул:

— Из страны вечной весны, откуда нет возврата, нет возврата.. А оказалось, что есть! Марина Ивановна Цветаева! Да-да! Надежда Андреевна Дурова! Кавалерист, так сказать, девица. Штабс-ротмистр, если чё…

Приятель ничуть не удивился:

— Артисты? Кино будете снимать? Давно пора! Удачи! На премьеру не забудь позвать!

И убежал, шепнув мне: «А что, красивее и моложе не могли подобрать?»

— Я, наверное, водки куплю… если не возражаете.

— Купи, братец, купи.

— А вам… что?

— Нам без надобности.

— Да ведь так гостей не встречают…

— Не беспокойся.

Солнце рутинно перевалило за рабочий полдень — на город надвигался томный долгий летний вечер пятницы. Народ уже вовсю затаривался перед выходными. Далеко не все планировали посетить праздничные мероприятия: рыбаки, сбежав или отпросившись со службы или работы, везли на прицепах к Реке лодки разных мастей — отметить во всеоружии конец запрета на рыбалку; дачники предвкушали запах и вкус жареного мяса подальше от праздничного шума; молодежь, не занятая в массовке и не обремененная подготовкой к ОГЭ и ЕГЭ, мыслями тоже была на берегу — на турбазах, в палатках у костра… Земля вращалась на своем планетном месте в хороводе, крематорий неспешной провинциальной жизни дымил исправно…

Конец ознакомительного фрагмента.