Грань безумия

Олег Дивов, 2018

Эта книга – результат уникального литературного проекта. Два поколения, две волны писателей, работающих в «темных» жанрах, столкнулись в хоррор-баттле, чтобы выяснить, кто из них сильнее? Представители старой школы, отточившие стиль и сюжет на легендарных литературных семинарах позднесоветского времени, и дерзкие авторы нового поколения, объединившиеся вокруг сетевого журнала «Даркер» и литературного объединения «Тьма». Олег Дивов, Святослав Логинов, Василий Щепетнёв, Юрий Бурносов против Максима Кабира, Дмитрия Тихонова, Елены Щетининой и Бориса Левандовского. Кто из них сумеет вызвать у вас вполне реальное чувство ужаса – решать вам!

Юрий Бурносов

Где бродят лишь дикие звери

Идти в побег вообще никто не собирался.

Когда полуторка, пошедшая юзом на обледенелой дороге, кувыркнулась под откос, в мерзлый глубокий снег, все, кто находился в кузове, рассыпались по обочине, как горох. Таганцева выбросило особенно далеко и приложило о ствол дерева так, что он лежал на спине и коротко, урывками, дышал, глядя в низкое серое небо.

Страшно кричал конвоир Копенкин, придавленный бортом перевернувшегося грузовика. Хороший в общем-то человек, который мог отсыпать чуток махорки и не тиранил заключенных. Сейчас у него изо рта лилась кровь и лезло что-то сизое, чем он давился и захлебывался.

В раздавленной кабине были мертвы оба — и водитель-армянин, и капитан Шлыга. Расколотое лобовое стекло рассекло голову капитана на уровне переносицы, и верхняя часть черепа валялась на снегу, словно жуткая кастрюля с розово-красным желе.

— Рвем! — хрипло заорал уголовник Керя, оглядываясь по сторонам. Он совсем не пострадал в аварии и сейчас обшаривал труп второго конвоира Хасматова; забрал у него патроны к карабину, банку консервов и зачем-то пластмассовую расческу. Потом он что-то прикинул и снял с конвоира шинель. Надел на себя, одернул полы — шинель явно великовата, Керя был мелкий дрыщ, но пар костей не ломит, как говорится.

Таганцев попытался встать, но у него не получилось. Помог Граве, немолодой бывший комкор, кажется, из летчиков.

— Вставайте, вставайте, Коленька… — бормотал он, подтягивая к себе безвольное тело Таганцева. — Вот так, вот так… Молодец, молодец…

Граве прислонил Таганцева к стволу дерева.

— Постойте немного, — велел он.

Дышать сразу сделалось легче, и Таганцев понял, что ни до какого прииска Лучезарного они уже не доедут. Что конвой во главе с капитаном Шлыгой мертв, что даже бедняга Копенкин перестал уже хрипеть и дергаться, подавившись собственными кишками, и совершенно нельзя понять, что же теперь делать, куда идти и как жить дальше.

Зэки — из тех, кто выжил — тоже тупо сидели на снегу или слонялись вокруг в опускавшихся сумерках.

— Рвем! — снова закричал Керя, размахивая карабином Хасматова. — Кто со мной, братва?!

— Погоди ты орать, — сухо сказал Граве и пошел к раздавленной кабине полуторки. Он долго там возился, вылез с вещмешком и пистолетом в руке. Подошел к Копенкину, страшно торчавшему из-под борта, обшарил, что-то достал и сунул в карман.

— Бензин бы слить, — сказал бывший комкор, озираясь. — Пригодится бензин.

— Рвем, фашист ты чертов, — крикнул Керя. — Вон фары, щас нас тут всех положат из автоматов!

В самом деле, на дальнем подъеме сверкнул свет фар автомобиля. Таганцев сделал пару шагов, отлепившись от дерева, и понял, что в принципе он в порядке, ходить может, думать тоже. Фары сверкнули снова, и Таганцев побежал в лес, спотыкаясь и падая. Боковым зрением он видел, что за ним бегут Керя, бывший комкор и еще три каких-то зэка. Чем дальше от дороги, тем снег становился более рыхлым и глубоким, но Таганцеву было плевать, потому что он вернулся на свободу. Впервые за три года. И пока совершенно не знал, что он с этой свободой будет делать.

* * *

Остановились они километрах в пяти от дороги, на маленькой опушке. Только теперь Таганцев разобрался, кто же пошел в побег вместе с ним и бывшим комкором. Уголовник Керя, раскулаченный бородач Зот Ивлев, очкастый Муллерман — кажется, какой-то деятель Коминтерна или МОПРа и совсем юный Костя Жданов, мотавший три года за участие в антисоветском кружке.

— Тебя-то куда хер погнал?! — осведомился у Кости уголовник, тяжело дыша и запихивая в рот комья снега. — Тебе полтора года осталось сидеть и к маме на блины, остался бы у машины, еще скинули бы малёк.

— Я не знаю, — Костя пожал плечами. Он был одет в телогрейку размера на два больше. Стриженая голова торчала из воротника, словно желудь, а шапку Жданов потерял.

— Не знает он, — буркнул Керя. — Ну и хули мы будем дальше делать, а, хевара?! Вот ты, фашистская морда, чего скажешь?

— Я не фашистская морда, — с достоинством сказал Граве. — Я — японский шпион. Но для начала я предложил бы провести ревизию нашего имущества, особенно продуктов и оружия.

Ревизия много времени не заняла. «ТТ» покойного капитана Шлыги с двумя обоймами, карабин Хасматова, к нему сорок два патрона. Две буханки хлеба и еще несколько обломанных кусков, пять банок рыбных консервов из вещмешка водителя, обрывок краковской колбасы, две воблы, мокрый бок соленой горбуши в газетине, складной нож. Спички, неполный коробок.

— Чего ж покурить никто не взял, а?! — суетился Керя. — У капитана, небось, портсигар был и у вертухаев махра, хули ж никто не взял?!

— Заткнись ты уже. Не мельтеши, — устало сказал Зот Ивлев.

— Чего?! — удивился Керя. — Чего ты вякнул, борода?! Ты, падаль, царское прошлое, эксплуататор, чего сказал?!

Зот молча отвернулся.

— Давайте прекратим прения, — командным голосом произнес Граве. — Мы сейчас в одной лодке, так сказать, и любая ссора нам только повредит. Полагаю, разбитую машину уже обнаружили, следы на снегу видны хорошо, но пока приедет отряд, мы можем уйти довольно далеко. А если случится снегопад, нам вдвойне повезет.

— Куда идти-то? — спросил Ивлев.

— На муда, — ответил Керя злобно.

— Я думаю, мы должны идти на запад, к населенным пунктам. Если честно, я совершенно не понимаю, что мы будем делать дальше, но не здесь же помирать… — Граве высморкался и вытер пальцы об штанину. — Если у вас есть иные мнения, я готов выслушать.

Все молчали. Керя погладил приклад карабина, посопел и сказал:

— Ты, командир, вроде понимающий, тебя командовать учили. Хрен с тобой, как скажешь, так и сделаем. Но если по елде всё дело пойдет, прости, сам тебя завалю.

— Затрахаешься, — спокойно парировал Граве.

Керя уставился на бывшего комкора, открыв рот, а потом расхохотался и хлопнул себя по коленям.

— Крой, фашист! — воскликнул он. — Верю в тебя, веди. Главное, чтобы мы тут в тайге не сдохли, а уж там разберемся, кто пахан и кто говно.

— Я не фашист, я японский шпион, — напомнил Граве.

— Одна малина, все равно сволочь.

* * *

Они шли всю ночь, остановившись ненадолго, чтобы разделить хлебные обломки. Жевали их на ходу.

Температура, по прикидкам Таганцева, держалась что-то около минус пяти, по нынешним местам, можно сказать, тепло. Лишь бы днем снег не начал подтаивать, промокнут ноги к чертовой матери, и с деревьев закапает…

Шли цепочкой в лунном свете, словно волки. Идущие впереди регулярно менялись, не трогали только Костю Жданова, он был замыкающим. Отпахал свое и Таганцев — притом ему повезло, как раз вышли к журчавшей подо льдом неопознанной речушке. Снег с нее почти смелó, он лежал ниже чем по колено. Не сговариваясь, по реке прошли километра два, после чего свернули обратно в лес, и Граве объявил привал.

— Костерок бы развести, — произнес Керя, садясь на поваленную лиственницу и ставя карабин между ног.

— Нельзя, — покачал головой Граве. — Свет. Днем разведем.

— Да кто тут есть?! Тайга кругом.

— В тайге охотнички. Им за нашего брата денежку платят, — пробубнил кулак. — Помню, с Пасмурного трое бежали, так охотнички-коряки всех стрелили, бошки потом в мешке принесли, им спирту дали и денег.

— Хрен с вами, не жгите, — Керя принялся отряхивать снег с пол длинной конвоирской шинели. Луна светила ярко, пробиваясь сквозь ветви, и Таганцев видел всех почти как днем, только серо-синими, мертвенными. Глаза тускло поблескивали.

— Тут и кроме охотников много разного.

Это сказал Муллерман, сидевший на корточках в сторонке. Все повернулись к нему.

— Звери, что ль? — спросил уголовник.

— И звери, и еще всякое.

— Дедушка леший? — Керя засмеялся. Муллерман резко поднялся:

— Не нужно ночью такое поминать! Я в свое время ездил по очень отдаленным уголкам Сибири, разного наслушался. Народ зря не придумает, уверяю.

Граве с интересом посмотрел на Муллермана.

— Вы этнограф?

— В очень незначительной степени. Проректор Коммунистического университета трудящихся Востока при Коминтерне. Но покатался по стране. В здешних местах, правда, не был, но Иркутск, Якутия… Разного наслушался, — повторил Муллерман.

— Еврей дело говорит, — сказал Ивлев. — У нас, помню, в деревне…

— Да заткнитесь вы уже, — возмутился Керя. — И так веселья мало, вы еще про чертей тут. Нет никаких чертей. Человека бояться надо, охотника вон, как куркуль сказал.

Все помолчали. Вокруг было тихо, только поскрипывали стволы деревьев на легком ветерке, да где-то очень далеко вскрикнула ночная птица. Граве приподнял рукав телогрейки и взглянул на часы со светящимся фосфорным циферблатом, закрытым металлической решеточкой.

— Три сорок. Пора дальше двигаться.

— Откуда котлы, фашист?! — искренне удивился Керя. — Неужто у капитана помыл? И когда только успел…

— Ему они все равно были не нужны. Там еще пистолет-пулемет был, ППД, но не достать было, зажало педалями, — сухо поведал Граве и махнул рукой. — Вставайте, следующий привал через четыре часа.

Но четыре часа до привала они не продержались. Повалил снег, идти стало гораздо труднее, еще и луна спряталась.

Первым не сдюжил кулак Ивлев, а вовсе не тщедушный Муллерман или мальчик Костя Жданов. Кулак просто упал в снег и лежал там, пока Керя не вернулся и не пнул его ногой.

— Э, куркуль! — крикнул он. — Подъем, встал-пошёл!

— Не могу, — глухо ответил Ивлев. — Сил нету.

— А от бедноты пшеничку ховать были силы?!

Ивлев не ответил, уткнувшись лицом в снег. Керя пнул его еще раз, Ивлев не реагировал. Таганцев стоял рядом, он бы тоже с удовольствием прилег, но понимал, что вряд ли встанет.

Подошел неожиданно бодрый Муллерман, присел на корточки и принялся уговаривать кулака:

— Зот Михайлович, вставайте. Скоро привал, там отдохнете… Покушаем, посидим…

Кулак трудно заворочался в снегу, поднялся на четвереньки. Муллерман помог ему встать.

— Сдохнем мы тут все, — серо сказал Ивлев, отряхивая снег с телогрейки. — Сдохнем. Лучше бы я у машины остался.

— Чего ж побежал? — спросил Керя.

Ивлев не ответил, сорвал еловую веточку, пожевал.

— Идем дальше? — уточнил Граве. — Или привал?

— Один черт, — сказал Ивлев. — Сдохнем. Или ты не видишь, енерал, что за нами смотрят? Скрадывают нас вроде как.

Таганцеву стало совсем нехорошо, он заозирался; слова Ивлева были плохие, гадкие, веяло от них смрадом и тленом. Никто, конечно, не смотрел за ними из леса, ни медведь и ни росомаха…

— Что вы такое говорите, Зот Михалыч, — вытолкнул из себя Таганцев. — Не надо.

— Не надо так не надо, — скучным голосом согласился кулак. Он пошатнулся, Таганцев поддержал его, с другой стороны Ивлева подпер Муллерман.

— Найдем более-менее подходящее укрытие, там отдохнем, — решил бывший комкор.

Укрытие нашлось быстро: изрядная пещера под корнями огромного вывороченного кедра. Из нее, как могли, выгребли снег и забились туда всей компанией. Таганцев угодил между бывшим комкором и Костей Ждановым, поэтому быстро пригрелся и задремал. Даже начал видеть сон, но тут Костя задергался и застонал, а Граве шепотом спросил:

— Коленька, а вы воцерковлены?

— Я атеист, — честно ответил Таганцев.

— Я вот тоже, — с каким-то сожалением сказал бывший комкор. — Последний раз в храме был еще в девятьсот пятнадцатом, в Вильно… Помню, батюшка тамошний очень толстый был, а борода жиденькая совсем, рыжеватая. А после напились, и штабс-капитан Воротилин застрелился. Выйду, говорит, воздухом подышать, а потом унтер вбегает и говорит — там их благородие того-сь… В висок из «браунинга». А мы даже выстрела не слышали за картами, партией в баккара, я выигрывал как раз. Зачем память все это хранит, с какой целью?

— А вы почему спросили, Артур Манфредович?

— Про воцерковление? Признаюсь, напугал меня Ивлев. Тоже постоянно кажется, что за нами следят.

— Возможно, звери?

— Надеюсь, что звери. Надеюсь… Спите, Коленька, скоро вставать. Снег вроде перестает.

* * *

Таганцеву опять приснился допрос, только на сей раз у следователя Цудейкиса были светящиеся молочно-розовые глаза, и он протягивал не пачку папирос «Блюминг», а полную пригоршню чего-то скользкого и шевелящегося. Совал Таганцеву прямо в лицо, ласково предлагая:

— Угощайтесь, гражданин Таганцев. Угощайтесь. Угощайтесь…

С коротким вскриком Таганцев открыл глаза. Светало, снег окончательно прекратился. Он сидел в пещерке под выворотнем в компании кулака Ивлева и безмятежно спящего Кости Жданова, совсем неподалеку неразборчиво звучали голоса. Таганцев выбрался из укрытия, с болью разгибая суставы, и увидел, что Керя держит на мушке коренастого мужичка лет пятидесяти, а может и больше — поди разбери по небритой замурзанной физиономии под треухом. На ногах мужичка были широкие самодельные лыжи.

Тут же стояли Граве и Муллерман. Граве, похоже, допрашивал мужичка.

— Сколько примерно километров до поселка?

— Так каламетров тридцать, — отвечал мужичок, испуганно зыркая глазами по сторонам. На снегу поодаль валялись засаленная котомка и ружье, древняя с виду одностволка.

— Это не ты тут ночью вокруг вертелся?! — рявкнул Керя, угрожающе дергая стволом карабина.

— Да я ж только вот пришел…

— Не брешешь? Сколько вас тут?!

— Да один он, один, — остановил оскалившегося уголовника Граве. Мужичок с надеждой посмотрел на комкора и шмыгнул носом. Муллерман наконец увидел Таганцева, подошел к нему и доверительно прошептал:

— Местный. Ну как местный — вот, говорит, тридцать километров до поселка, про наш побег не в курсе, идет к куму в гости.

— А зачем нам поселок? — также шепотом осведомился Таганцев.

— Поселок нам вовсе не нужен, — покачал головой экс-проректор. — Да и название ничего не говорит, дыра, наверное, какая-то.

Мужичок тем временем потоптался лыжами в снегу и попросил:

— Товарищи, братцы… Я ваше дело понимаю, беглые, то-сё, но вы меня пустите, пожалуйста. Говорю же, к куму иду. Покамест я дойду, вы уже далеко будете, да я и говорить ничего не стану, себе хуже, уполномоченный замучает — где видал да кого, да чем помог, да не заодно ли… Хочете, так свяжите меня, только так, чтоб развязался помаленьку.

— Что в сидоре? — спросил Керя.

— Котелок, чай, сало, сахару немного, — с готовностью принялся перечислять мужичок. — По мелочи разное. Вы берите, если хочете, мне не надо. Я так дойду.

Керя быстро, мельком взглянул на Граве, тот коротко кивнул. Керя опустил карабин, прислонил его к дереву.

— Давай сюда сидор, — велел уголовник.

Мужичок неловко развернулся на своих коротких лыжах, нагнулся к котомке. Таганцев даже не успел заметить, как в руке уголовника появился складной нож. Он метнулся к мужичку и воткнул лезвие куда-то в горло. Таганцев в ужасе отвернулся, услышал короткий хрип и хруст снега.

— Зачем?! — воскликнул Муллерман.

— Прибрал, — сообщил Керя. — Пойду похезаю.

Кто-то потряс Таганцева за плечо. Это был Граве, он смотрел печально, сказал:

— Так надо было. Слишком многое зависело от того, отпустим мы этого мужика или нет.

— Привязали бы, как он просил…

— Коленька, зря вы вылезли. Лучше поспали бы еще часок. А то позавтракаем и пойдем.

Мужичок ничком лежал в снегу, рука была протянута к котомке. Из-за кустов доносились отвратительные звуки — это испражнялся Керя. Экс-проректор Коммунистического университета трудящихся Востока бочком подошел к котомке, развязал узел и сказал, заглядывая внутрь:

— Точно, сало. И котелок. Надо в самом деле костер развести, попить горячего.

* * *

Горячий несладкий чай с хлебом, колбасой и горбушей согрел Таганцева. Остальные тоже приободрились, передавая по кругу котелок. Даже мрачный кулак отдувался и говорил:

— Чаю выпить — самое то. Помню, у нас в деревне если сядем чаевничать, то, бывалоча…

— Что дальше будем делать, а? — перебил его Керя. Он с чмоканьем обсасывал рыбий хвост. — Поселок нам на хрен не нужен.

— Тут вблизи больше ничего и нет, — сказал Граве. Его тонкое интеллигентное лицо хмурилось, комкор что-то напряженно обдумывал. — Но поселок маленький, там все друг друга знают, новые лица сразу привлекут внимание… тем более такие…

— Надо к большому городу идти, — заключил уголовник. — Поселок обойдем, заодно и определимся, куда дальше хрять.

— Согласен, — кивнул Граве.

Одностволку убитого мужичка, к которой имелось семь патронов, отдали Зоту Ивлеву.

— Тебе небось обрез привычнее, — пошутил Керя. Кулак не обратил внимания, со знанием дела проверил ружье и повесил на плечо, сказавши:

— Говно, а не оружье.

Ярко светило солнце. Идти было по-прежнему тяжеловато, снег — глубокий, а к Таганцеву прицепился Костя Жданов.

— Как вы думаете, они правильно этого человека убили? — спрашивал он, то и дело чуть не падая и хватаясь за рукав Таганцева.

— Наверное, правильно.

— А вы за что отбываете?

Ишь, подумал Таганцев, не сидите или мотаете, а отбываете.

— Да примерно за что и ты. Контрреволюционная организация.

— Зря я тогда Даньку Грушина послушал, — виновато сказал мальчик Костя. — Приходи, говорит, это интересно, тайное общество… Если бы вместо этого в кино пошел, ничего бы не было. И мама бы не плакала. В кино как раз «Гибель сенсации» шла, про восстание механизмов…

Костя тяжело вздохнул и пожаловался:

— Наверное, зря я сбежал. Но теперь поздно уже.

Таганцев промолчал в ответ.

Настроение у него было паршивое. Солнышко, более-менее полный желудок, горячий чай — ничто не радовало. К тому же вокруг было слишком тихо. За время, проведенное в лагере, Таганцев уже хорошо знал звуки леса, и сейчас их было слишком мало. Живности вокруг тоже не наблюдалось, а главное — следов на снегу.

Со своими мудрыми наблюдениями Таганцев ни к кому не полез: еще высмеяли бы, тоже мне, дескать, Джульбарс нашелся. Он вообще старался молчать. Молча шел, выслушивая грустные воспоминания и сетования Кости Жданова, молча съел свою долю рыбных консервов на обеденном привале. Но после того как они перевалили сопку и небо начало угрожающе темнеть, Таганцев первым заметил дом и окликнул идущего первым Граве:

— Артур Манфредович!

Граве, таранивший снег с низко опущенной головой, остановился и обернулся.

— Артур Манфредович, там что-то есть. Кажется, избушка.

И Таганцев показал пальцем на чернеющий среди заснеженных деревьев сруб.

* * *

Дом оказался не избушкой и вообще не домом. Это была часовня. Высокая, сложенная из массивных бревен, с узенькими окнами под самой крышей и небольшой башенкой наверху. Деревянного креста на башенке не было, он валялся внизу в окружавшем часовню густом кустарнике. Перекладины оторвались и перекосились.

Дверь была сорвана с петель и тоже торчала из снега рядом с крыльцом. Здание выглядело давным-давно заброшенным, через дверной проем виднелись начало лестницы, круто уходящей наверх, и рассохшаяся бочка.

Зот Ивлев размашисто перекрестился, зашевелил губами — молился, наверное. Керя попробовал ногой заснеженные ступени крыльца. Кстати, снег снова повалил, усиливаясь с каждой секундой и грозя перейти в пургу.

— Это же православная церковь? — тихо поинтересовался Костя Жданов. — Получается, где-то рядом деревня?

— Это часовня, — сказал Муллерман, — не церковь. А часовни где угодно ставили. Было явление какому-нибудь охотнику или шишкарю, Богородица или ангел привиделись — вот и часовня. Хотя насчет православной не знаю, кому тут только не молятся.

— Но вот же крест…

— А что крест? — обернулся уголовник, снимая с плеча карабин. — Вон у Гитлера вашего тоже крест.

Костя сердито нахмурился на «вашего Гитлера», но промолчал. Керя, громко топая, поднялся на крыльцо и скрылся внутри часовни. В лицо Таганцеву хлестнуло снеговым зарядом.

— Идемте внутрь, — приказал Граве. — Все равно ночевать, вон погода как испортилась, так где мы лучше место найдем?

Один за другим они вошли в часовню.

— Дверь бы прикрыть, — сказал кулак.

— Оторвана же.

— А попробую приладить.

Ивлев вернулся, завозился у крыльца, выгребая из снега дверь. Таганцев тем временем огляделся. Маленькие оконца под самым потолком давали ничтожное количество света, но и рассматривать внутри было особенно нечего. Наверх, на балкончик и в башенку, уходила уже упомянутая лестница, выглядящая трухлявой и полуразвалившейся. В одной стороне имелось возвышение — алтарь или аналой, Таганцев совершенно не разбирался в церковном устройстве и убранстве.

— Погоди, не закрывай! — окрикнул Керя кулака, прилаживавшего дверь в проеме. Уголовник возился с чем-то на полу, зашуршали спички, чиркнуло, пыхнуло. Керя поднялся с колен, держа в руке импровизированный факел.

— Тут всякого говна и тряпок полно валяется, — поведал он. — И палки всякие, щепки. Пороха чуток сыпанул, вот вам и светоч революции, хе-хе… Всё, куркуль, теперь можешь закрывать боржом.

Кулак кое-как пристроил дверь, подпер отвалившимся от лестницы перилом.

— Не устройте пожар, — предостерег уголовника Граве.

— Я тебе не валет какой, с огнем умею обращаться.

В свете факела внутренность часовни приняла более уютный вид. Бревенчатые мрачные стены словно немного расступились. Посередине белел насыпавшийся через выбитые окна башенки снег, в темном прежде углу высветились еще несколько бочек.

— Ну-кась, — сказал Керя, шагнув к ним. — Вдруг жратва.

— Ага, капусты тебе там наквасили, — невесело пошутил Зот Ивлев. Керя, посветив факелом, заглянул внутрь ближней бочки и отшатнулся.

— Тут шкилет!

Костя вцепился в локоть Таганцева, Ивлев снова принялся креститься. Муллерман обошел застывшего уголовника, аккуратно взял у него факел, посветил в другую бочку, в третью. Невозмутимо поправил очки.

— Что там, товарищ Муллерман? — спросил Граве.

— Действительно, кости. Человеческие черепа. В принципе, ничего ужасного…

— Ты охерел, очки?! — Керя вырвал у экс-проректора факел. — Целые бочки шкилетов?! И ничего ужасного?

— У северных народов довольно непривычные для нас традиции погребения. Это связано и с тем, что земля сильно промерзает, и с рядом верований, и с другими вещами… Устраивают могилы поверх земли, подвешивают гробы на деревьях, ставят на высокие помосты. Возможно, и здесь какая-то разновидность верований.

— В православной часовне? — уточнил Граве.

— Как я уже сказал, здесь чему только не молятся.

— Чему?

— Чему и кому, — пожал плечами Муллерман. — Ненцы совершали человеческие жертвоприношения еще десять лет назад, я видел свидетельства.

Керя еще раз глянул в бочку, сплюнул.

— Ну и часовня если и была православной, то давно заброшена. А использование чужого, хм, враждебного, культового сооружения в качестве собственного — ритуал известный, он как бы даже усиливает воздействие…

— Стоп, — жестко сказал бывший комкор. — Товарищ Муллерман, мы все-таки не на лекции в вашем Коммунистическом университете.

— Да кто бы там мне позволил такие лекции читать, — вздохнул Муллерман. Он снова взял у уголовника факел — тот от неожиданности выпустил его из рук — и поднес к стене над бочками. В неверном свете пламени показались корявые значки, написанные на бревнах чем-то оранжевым. — Письмена…

— Я сказал — стоп, — повторил Граве. — Это все очень интересно, но меня волнует совсем другое: мы здесь можем переночевать?

— Я бы не стал, ну его на хер, — сказал Керя.

Ответом на слова уголовника стал ветер, взвывший снаружи и ударивший в стену. Сверху, из башенки, осыпалась груда снега, а узенькие окна налились чернотой.

— Не пойдем, сгибнем там все, — прогудел кулак.

— Я тоже так думаю, — согласился Муллерман.

— Тогда осторожно разводим костер и ночуем. Только кто-то постоянно должен дежурить у двери. Первым — Костя, — распорядился Граве. — Ночь ночью, а поисковый отряд может явиться в любое время. Или медведь.

— А ружье дадите? — спросил Костя. Граве молча кивнул кулаку, тот нехотя скинул с плеча и протянул мальчику одностволку с напутствием:

— В ногу себе не стрельни, малец.

* * *

Костер разложили на куске ржавой жести, обнаруженном все тем же пронырливым Муллерманом. Ученый — а теперь Таганцев называл его про себя именно так — соорудил уже третий по счету факел и лазил с ним по всей часовне. Пытался даже взобраться по лестнице, но остановился, когда под ним с треском сломалась ступенька.

Сам Таганцев помогал с костром, по часовне бродить поостерегся, тем более соваться в кошмарные бочки с костями. Очень хотелось есть, но сало почему-то в горло не лезло, и Таганцев с трудом протолкнул в себя пару ломтиков, зажевав снегом.

Вернувшись к костру, Муллерман покосился на спящего Керю, не выпускавшего из рук карабина, и таращившегося в огонь кулака, и сказал:

— Товарищ Граве и вы, Коля. Я ровным счетом ничего не понимаю.

— Нашли что-то любопытное? — без особого интереса спросил бывший комкор, протирая тряпочкой пистолет.

— Эти письмена… Некоторые я совершенно не опознал. Некоторые похожи на старомонгольское письмо, другие — вон там, — Муллерман махнул рукой в сторону то ли аналоя, то ли алтаря, — совсем странные. Я не ручаюсь, конечно, но сказал бы, что написано по-арамейски.

— Что это нам дает?

— Ума не приложу. — Муллерман оглянулся на Костю Жданова, бдительно дежурившего у двери с ружьем на изготовку. — Этого здесь никак не должно быть, ну старомонгольский еще ладно… А уж в сочетании с этими бочками мне очень всё вокруг не нравится.

Вокруг часовни завывал ветер, бревна изредка поскрипывали и вздыхали. Керя во сне что-то пробормотал и почти по-детски захныкал.

— Сектанты? Хлысты какие-то, скопцы? — предположил Граве.

— Как я уже говорил, в здешних местах чему только не молятся. Но хлысты и скопцы довольно безобидные люди в сравнении с тем, что…

Договорить Муллерман не успел, потому что от двери грохнул выстрел. Коля отскочил в сторону, подняв кверху дымящийся ствол ружья, и шарил в кармане, ища новый патрон. Запасных патронов ему, правда, и не давали.

— Что там?! — крикнул Косте комкор. Все повскакивали с мест, уголовник судорожно задергал затвором карабина.

— Там кто-то был! Подошел прямо к двери!

— Ты его разглядел?

— Н-нет… То есть вроде бы человек, но…

— Дай сюда, — Граве отобрал у Кости ружье и бросил кулаку. Ивлев ловко поймал его на лету. Граве на цыпочках подкрался к двери и заглянул в широкую щель. Смотрел несколько секунд, потом так же на цыпочках, задом, отошел и повернулся к костру. На лице бывшего комкора было крайне странное выражение, смесь страха и удивления.

— Вы не поверите, но это наш покойник.

— Кхакой покойник?! — выдохнул Керя. Кулак перекрестился.

— Да которого ты зарезал. Пришел и стоит там, метрах в пяти от крыльца.

— Фуфло гонишь, фашист! Я его чисто запорол, рука набита!

— Иди сам глянь, — предложил Граве.

Керя подошел, посмотрел в щелку, выругался, потом выбил ногой улетевшую в свистящий мрак дверь и несколько раз выстрелил из карабина.

— Готов.

— Зря вы это с дверью, — сказал Муллерман. Керя злобно цыкнул на ученого и вышел наружу. Вернулся быстро, весь облепленный снегом; на себе он волок дверь, которую пристроил на место. Вернулся к костру, схватил с расстеленной тряпицы кусок сала, сунул в пасть и пробубнил, жуя:

— Я ему весь шаробан разнес, только тогда упал… А горло порезано как надо, кровища замерзла давно, и сам он холодный. Очки, что скажешь за мертвеца? Хочешь, сам иди позекай.

— Не имею ни малейшего желания, — покачал головой ученый. — Вам верю. Не стоило нам здесь ночевать, но и вариантов никаких нет… Пурга, насколько я могу судить, только усилилась.

— Куркуль, читай молитвы, — велел уголовник Ивлеву, беря еще один кусок сала. — Может, до утра продержимся с твоим господом-то.

До утра они не продержались.

* * *

Около часа сидели, подбрасывая в костер доски. Спать никто не решался, у двери вызвался дежурить Таганцев. Ему было настолько страшно, что даже интересно.

Дверь уголовник присобачил в проеме кое-как, в щели дуло и бросало снегом. В мечущихся снежных полотнищах изредка мелькали ближние деревья, больше ничего видно не было, включая двукратно убитого Керей мужичка. В голове Таганцева вертелись какие-то отрывочные детские воспоминания. Брянск, ночь, бабушка Лукьяновна рассказывает перед сном страшные сказки про мертвецов. Особенно запомнилась Таганцеву история про мертвую мать, приходившую кормить своего ребенка грудью…

— Шесть часов, — громко сказал за спиной Граве, глядя на часы. Таганцев дернулся от испуга. — Часа через три светать начнет. Тогда мы…

На дверь обрушился мощный удар, Таганцев отлетел в сторону. Отлетевшей подпоркой его приложило по зубам, рот тут же наполнился кровью. Ружье потерялось в снежной круговерти, влетевшей в дверной проем, но там был не только снег. Там было что-то еще.

Костер почти сразу потух, светился лишь упавший на пол факел. В его отблесках по стенам плясали паукообразные значки. Сверкнул выстрел из карабина, за ним другой. Раздался рев, в зоосаде так ревел лев, требуя ужин. Но это был не лев и не медведь — Таганцев понял это, когда Муллерман схватил с пола факел и ткнул его в морду тому, кто ворвался в заброшенную часовню.

Огонь почти сразу погас, словно окунулся в воду, но Таганцев успел увидеть узкие глаза-щели, приплюснутые ноздри, ослепительно белые клыки и изогнутые, как у барана, рога над низким лбом, поросшим шерстью. Все это нависало над Муллерманом и, несомненно, тут же убило его — раздался только короткий вскрик.

Таганцев обмочился, но текущая по ногам горячая жидкость лишь подтолкнула его к тому, чтобы вскочить наконец с пола и броситься прочь из часовни. На крыльце он споткнулся об упавшую дверь и снова упал. Тут же об него запнулся кто-то еще, закричал:

— Пистолет! Я уронил его, где пистолет?!

Граве, понял Таганцев, и лежа зашарил по полу. Наткнулся на ледяной металл, неуклюже, стволом вперед, сунул его за спину. Пару мгновений ему казалось, что сейчас его схватит за ноги то страшное, рогатое и поволочет обратно в часовню, но его схватил Граве и не за ноги, а за шиворот.

— Бежим! — крикнул он, таща Таганцева в метель. В часовне грохнуло еще несколько выстрелов — видимо, Керя дорого продавал свою уголовную жизнь — и стихло, сменившись чем-то вроде громкого хлюпанья.

— Бежим, бежим!

Таганцев в очередной раз споткнулся, упал на колени в снег. Граве едва ли не пинком поднял его, заорал:

— Ты жить хочешь?! Беги!

И Таганцев побежал.

Он бежал во тьму, в метель, то и дело натыкаясь на стволы деревьев и колючие ветви замерзшего кустарника. Выплевывая так и продолжавшую бежать изо рта кровь и понимая, что самую главную ошибку в жизни он совершил, когда пошел в побег. Сейчас он еще спал бы в теплом бараке, а потом его ждали бы завтрак и вывод на работу, и бачок с теплым рыбно-крупяным хлебовом, и отбой…

Таганцев успел еще вспомнить, что старичок Зорн, бывший жандармский полковник, должен ему пайку хлеба. Потом он оступился и полетел куда-то вниз, теряя в падении сознание.

* * *

–…если идти не сможет, надо прямо тут его сделать, — вполголоса произнес кто-то.

Таганцев открыл глаза.

Точнее, он попытался открыть глаза, но не смог — они были словно залиты клеем. Сквозь клей пробивался желто-красный слабый свет. Все тело болело, рот опух. Таганцев лежал на спине на чем-то мягком. Было холодно, очень холодно.

— Суди сам, командир: без бациллы никак, все там осталось…

Это говорил Керя. Разговаривал он явно с комкором. И Таганцев даже понимал, о чем вел речь уголовник — прикончить его, Таганцева, и разделать на мясо, чтобы потом есть в побеге. Таких историй в бараке Таганцев выслушал великое множество. Правда, обычно такой живой запас, который еще звали «коровой», уголовники готовили заранее, подкармливали, защищали. А тут просто вышло, что у Таганцева сломана рука или нога, идти он не сможет, что ж с ним еще делать?

— Ты скажи лучше, что там было. Я-то не разглядел, — послышался хмурый голос Граве.

Неужели он не против, подумал Таганцев и попытался пошевелить ногами. Артур Манфредович не должен его дать в обиду. Они уже больше года знали друг друга, вечерами разговаривали в бараке про Жюля Верна и Уэллса, Граве рассказывал про новейшие изобретения в самолетостроении, вспоминал свои встречи с Серовым, Чкаловым, папанинцами…

— Да, ты нарезал оттуда знатно! — Керя засмеялся и тут же резко замолчал. — Я сам не разглядел. Стрелять начал, тут жид с факелом влез, оно его — хуяк! Требуха во все стороны… Пацану голову оторвал, что с кулаком было — не смотрел, еще пальнул наудачу и рванул из этой часовни засранной…

— Рога видел?

— Видел, — глухо сказал уголовник.

— Я тоже. Думал, показалось…

— Нажраться надо. Спиртушки затележить или марафетом занюхаться, и все пройдет. Если голову ломать, что это за тварь была, так и вальтануться недолго, а, командир? Так что давай собираться. Я этого сам, я умею, ты видел… Да он и не чует ничего.

— Давай, — отозвался Граве.

Таганцеву стало страшно, как тогда, в часовне. Но там он дергался, бежал, спасался, а тут лежит, словно муха в коконе, и ждет, пока паук жвалы воткнет.

Захрустел снег, Таганцева обдало теплым вонючим дыханием. Потом хлопнул выстрел, на лицо брызнула горячая жидкость. Тяжело упало тело.

— Коленька, все в порядке.

Граве, как умел, стер засохшую кровь с лица Таганцева. Помог встать. Совсем рядом лежал мертвый Керя с изумленной физиономией.

— В затылок стрелял — а упал навзничь. Еще в гражданскую я этому удивлялся, — заметил Граве. — Он хотел…

— Я слышал, Артур Манфредович, — с трудом пробормотал Таганцев. Губы едва шевелились, верхние передние зубы выбиты.

— Есть хочешь?

— Н-нет… И не могу… Мы далеко от часовни?

— Не очень. Но я ходил смотреть — стоит, как стояла. Внутрь, конечно, не совался. Предвидя вопросы: что это было — не знаю. Какая-то скотина, хотя появления покойника это никак не объясняет. Муллерман, возможно, что-то нам с тобой и поведал бы, но я — военный. Я врага привык уничтожать. Да, ты скажешь, что я вчера позорно бежал вместо этого, но уничтожать я привык врага известного. А тут…

Граве помолчал, потом нагнулся и обшарил карманы уголовника. Достал одну воблу, спички, запасные патроны к карабину.

— Больше ничего. Попробуем охотиться, хотя стрелять опасно, привлечем внимание. Если что, его я есть не собираюсь. А ты?

Граве подмигнул Таганцеву, показывая, что шутит. Таганцев и хотел бы улыбнуться в ответ, но не мог, и потому лишь сказал:

— Карабин мне дайте.

* * *

Карабин так и не пригодился. Через сутки они вышли на просеку и услышали далекий стрекот, постепенно приближавшийся. Граве прислушался, нахмурившись.

— Самолет? Нет, низковато идет звук… Неужто аэросани?

Стрекот продолжал приближаться. Граве и Таганцев укрылись на краю просеки в кустах. Через пару минут белые аэросани, поднимая снежную пыль и треща пропеллером, пронеслись мимо, замедлили ход и остановились метрах в двадцати.

— Что за черт?! Неужели заметил?! — прошептал Граве.

Из кабины выбрался пилот, спрыгнул на снег и сделал пару шагов в сторону. Расстегнул ширинку комбинезона и начал мочиться.

— Тут уж сам бог велел, — Граве взял карабин из рук Таганцева и прицелился. Пилот неловко взмахнул руками и осел, уткнувшись головой в лыжу аэросаней. Граве выбрался из засады, подбежал к аэросаням, заглянул внутрь, потом нагнулся над пилотом.

Таганцев отстраненно наблюдал за происходящим. Когда в прошлый раз Керя убил мужичка — это было поступком уголовника, хотя и по приказу комкора. Да и кто знает, кем был мужичок. Возможно, сам не чурался убить и ограбить путников, а то и совсем бывший белогвардеец, их в тайге, говорят, до сей поры хватает.

Но сейчас Артур Манфредович убил советского человека. Возможно, сотрудника НКВД. И теперь машет, подзывая Таганцева к аэросаням… Не назад же теперь идти.

Таганцева передернуло — он отчего-то представил, как, увязая в сугробах и покачивая пробитой головой, по их следу крадется мертвый Керя. Оглянувшись, Таганцев выскочил на просеку и заторопился к комкору.

— Что, Коленька, смотришь волком? — спросил тот, стряхивая с приклада карабина снег.

— Зачем вы? — коротко спросил Таганцев, кивая на убитого пилота. С виду тому было лет двадцать, с узкими глазами — бурят или якут, наверное. Поди их разбери.

— А зачем ты в побег ушел?

— Теперь не стал бы, — честно ответил Таганцев. Граве понимающе кивнул.

— Случай. Почти всегда случай руководит человеком. Жаль. В другое время мы могли бы подружиться, Коленька.

— Что значит — в другое время?

— И часовня эта, — задумчиво продолжал Граве, явно уже не слушая Таганцева. — Теперь застряло в голове, не выбьешь никаким алкоголем и марафетом, как советовал наш покойный спутник Керя. А я так не люблю, когда от важной цели отвлекает ненужная информация. Но это ерунда — я почти уверен, что в пресловутую часовню я еще вернусь. А ты, Коленька, извини.

Граве быстро поднял карабин, и Таганцева ударила в грудь яркая ледяная вспышка. Легкие словно онемели, Таганцев упал на спину, рядом с мертвым пилотом аэросаней.

— Мне очень жаль, — сказал Граве. Таганцев пытался найти его взглядом, но бывший комкор был вне поля зрения, а в глаза к тому же било солнце. — Мне правда очень жаль. Возможно, существовал совершенно иной вариант развития событий, но теперь у меня есть транспорт, я попытаюсь добраться до города и найти там своего резидента. Всегда приходится чем-то жертвовать, Коленька. И да, покойный Керя был прав. Я не японский шпион. Правильнее называть меня фашистской мордой, хотя фашисты — это все же итальянцы, а я работаю на разведку рейха.

Таганцев слышал, как провернулся и затарахтел пропеллер аэросаней. Развернувшись чуть дальше, они промчались мимо, звук постепенно замирал. Таганцев наконец сумел немного повернуть голову и понял, что лежит в огромной расплывающейся луже крови.

Ни тепла, ни холода он не чувствовал, зато услышал, как через лес к просеке идет кто-то тяжелый и неуклюжий.

Идет, не выбирая дороги, натыкаясь на ветви и обламывая их.