Просветленные рассказывают сказки. 9 уроков, чтобы избавиться от долгов и иллюзий и найти себя

Олег Гор, 2019

Внутри этой книги на самом деле есть сказки – «Сказки Пустоты». Записал и пересказал их бизнесмен Олег Гор. Несколько лет назад волею случая он оказался в маленьком буддийском монастыре на севере Таиланда, где в течение нескольких месяцев проходил обучение у «неправильного монаха» брата Пона. Там были и многочасовые медитации, и сложные духовные практики, и непростые задания неутомимого и ехидного Учителя. И, конечно же, долгие беседы и мудрые притчи – «Сказки Пустоты». Спустя годы, уже в России, Олег Гор рассказал о своих приключениях в серии книг «Просветление без правил», а потом понял, что услышанные им притчи и истории образуют единое повествование, еще один слой учения «неправильного монаха». «Сказки Пустоты» не просто занимательные, но и полезные. Если воспринимать их осознанно, они сами по себе способны вызывать благоприятные изменения в сознании, но еще полезнее сопровождать их практикой. Книга содержит методики и упражнения для тех, кто хочет изменить жизнь в лучшую сторону, обрести истинную свободу и избавиться от проблем, которые мы так охотно вешаем на себя сами.

Глава 1

Отверженное «я»

— Дровосек бы лучше справился с этим делом, — пробормотал я, вытирая пот со лба.

Ворчал я на самом деле больше по привычке.

Да, я только что выкорчевал дерево в джунглях, на что ушел не один час, устал, как ездовая собака, заработал мозоли на ладонях и боль в мышцах. Солнце обожгло кожу на недавно обритой голове, а комары всласть попировали на открытых частях моего тела.

Но злости и раздражения — обычных спутников подобного состояния — я не испытывал, ощущал скорее чувство выполненного долга, как в детстве на даче родителей. Да, я не любил ковыряться на грядках, но уж если приезжал и брался за работу, то потом созерцал ее результат с удовольствием.

— А вот и нет, — отозвался брат Пон, чье лицо в лучах клонившегося к закату солнца казалось глиняной маской.

— Почему? — спросил я. — Он сильнее, привычен к подобной работе и все такое.

— Потому что то, чем ты занимался, не имеет никакого отношения к корчеванию, — монах заулыбался, откровенно наслаждаясь моим замешательством. — Бери лопату. Пойдем к храму, а по дороге я тебе кое-что расскажу. История эта случилась с благословенным Татхагатой задолго до того, как он стал Буддой Шакьямуни, но в те времена, когда он уже много тысяч лет шел по пути праведности и мудрости. Воплотился он в теле волчонка.

Я хмыкнул — конечно, «хорошую религию придумали индусы», как пел Высоцкий, но я все еще не верил в эти самые прошлые жизни в различных обликах. Брат Пон не обратил на мою скептическую физиономию внимания — еще в первый мой день в Тхам Пу он сказал: «Меня не интересует, во что ты веришь. Меня волнует, о чем ты думаешь и что делаешь».

— Был Татхагата одним из юных хищников в большом выводке, и жили они в пещере у корней могучего баньяна в густом лесу, — продолжил он как ни в чем не бывало. — Мать-волчица скоро перестала кормить детей молоком, и волк-отец начал приучать их к крови и охоте. Сначала он приносил им куски мяса, косуль, оленей, зайцев, потом стал таскать придушенных зверьков поменьше, чтобы отпрыски могли поиграть с ними, понять, что такое убийство, проникнуться его жестоким духом и стать настоящими волками, серыми тенями, ужасом джунглей.

Рассказывать брат Пон умел, из его уст занимательно прозвучала бы и инструкция по пользованию ершиком для унитаза.

— Но Татхагата, хоть и в зверином теле, хорошо знал святой закон праведности. Понимал, что нельзя поедать кровоточащую плоть живых существ и тем более лишать их жизни. Поэтому он отказывался от пищи и держался в стороне от жестоких игр, которым предавались на поляне перед логовом его братья и сестры. — А как… — не удержавшись, осмелился перебить я. — Как он вообще оказался волком?

Ну как так, Будда, великий святой и мудрец, воплощение сострадания и милости — в теле беспощадного хищника?

— Увы, все подвержены действию кармы, даже тот, кто идет по дороге к свободе, — монах развел руками. — Миллионы лет, из жизни в жизнь совершал разнообразные деяния тот, кто позже стал учителем нашей эпохи, и среди деяний тех были не только благие. Пришлось Татхагате принять и это рождение, дабы избавиться от семян неблагого, посеянных в глубоком прошлом, — тех самых семян, что мешали ему обрести окончательную мудрость.

Это я мог понять: если накосячил, то исправляй и только после этого претендуй на просветление и все остальное.

— Эту жизнь обычно не вспоминают, когда назидательно рассказывают о прошлых рождениях Будды, — продолжил брат Пон, — или немного изменяют ее, ставят на место волка не столь хищное и свирепое животное. Но как по мне — куда больший подвиг отказаться от мяса, находясь в окружении волков, чем отказаться от мух, будучи всего лишь жабой.

Волк, предающийся медитации, — только буддисты могли выдумать такую штуку…

Я кивнул.

— Утолял голод он плодами смоковницы, банана, зернами и всем, что мог найти. Понятно, что остальные волки смотрели на него с удивлением и презрением, а братья и сестры смеялись над ним и часто кусали, пользуясь тем, что от такой неподобающей пищи тело Татхагаты было слабым, лапы не могли носить его быстро, а мускулы не имели должной мощи. Размерами он уступал всем и ни разу не оскалился, не зарычал на тех, кто издевался над ним, кто причинял ему боль.

Из-за деревьев выглянула крыша святилища. Я поставил лопату в сарай, и мы уселись под навесом. Солнце укатилось за горизонт, и стало быстро, как всегда в тропиках, темнеть. На храм Тхам Пу, расположенный на берегу Меконга, упали скоротечные мерцающие сумерки.

— На очередной охоте волк-отец убил косулю, и его дети, кроме одного, наелись до отвала горячего мяса и сладко уснули в глубине берлоги. Татхагате же, самому слабому и никчемному, досталось место у входа, на холодном и неудобном камне, но он не роптал — он занимался созерцанием, не обращая внимания на слабость и боль во всем теле.

«Волк, предающийся медитации, — только буддисты могли выдумать такую штуку», — подумал я, но потом вспомнил икону, где святого изобразили молящимся рядом с медведем, и озадаченно нахмурился: почему-то эта картинка вызвала у меня беспокойство.

— И бдительность, которой должен отличаться тот, кто хочет стать свободным, позволила Татхагате услышать далекий шум. Он все усиливался и усиливался… — монах сделал паузу (наверняка заметил, что я отвлекся), — превратился в треск, потом в грохот и наконец в ужасный рев… Пожар, истребительный лесной пожар! «Вставайте же! — закричал тогда Татхагата. — Бегите! Иначе огонь пожрет вас!»

Металлический звон, донесшийся со стороны кухни, заставил меня вздрогнуть. Нам всего лишь подали знак, что готов ужин (неизбежный рис с овощами), но я очень глубоко погрузился в рассказ брата Пона, и на миг мне показалось, что это зазвучал настоящий сигнал пожарной тревоги.

Даже вроде бы потянуло дымом.

— Сначала мы закончим нашу историю, — сказал монах. — Так вот, лесной пожар… Ревет пламя, столбы черного как ночь дыма поднимаются к небесам, затмевая их, обезумевшие птицы мечутся в кронах, деревья-исполины, простоявшие века, рушатся, объятые алым пламенем… Душераздирающий стон тысяч живых существ, гибнущих в огне, разносился по чаще, поражая ужасом тех, кто еще был жив… Родители и братья Татхагаты проснулись и в страхе кинулись прочь из логова, по дороге затоптав его так, что он остался лежать весь в крови на своем камне, не в силах пошевелить даже лапой… Стремительные и мощные, помчались они прочь, надеясь спастись, но, увы, пожар был со всех сторон…

Я поежился — даже волку не пожелаешь оказаться в такой ситуации.

Мне доводилось видеть и тушить низовой пожар, когда в сухое лето занялись торфяники, и это «радостное» впечатление я не забуду до конца жизни.

— Завыли они в отчаянии и бросились обратно к берлоге, где Татхагата встал наконец на лапы, — продолжил брат Пон. — А огонь уже мчался к нему со страшной скоростью, пожирая кустарники и траву, превращая их в прах, оставляя после себя черное пепелище, заваленное угольями… Увидев это, в ужасе сжались волки и приготовились к неизбежному. Только Татхагата, собравшись с духом, заговорил: «Слабы ноги мои, и мне от тебя, безногого не убежать. Но и тебе, все пожирающее в трех мирах пламя, нет пищи здесь, поверь ты слову моему!»

Монах сделал паузу, и в темноте, что пришла на смену сумеркам, я мог видеть, что он пытливо изучает меня.

— Истинными были речения его, и огонь угас, сгинул, точно обрушился на лес водопад. Уцелел не только сам Татхагата, но и живые существа, благодаря карме ставшие тогда его родственниками.

— Те, кто его унижал, кусал и топтал? — уточнил я.

— Истинно так, — подтвердил брат Пон. — Те, кто помогал ему становиться лучше. Кстати, почему ты не спрашиваешь про мораль? — тут в голосе его мелькнуло ехидство.

— А мораль? — послушно осведомился я, стараясь не обращать внимания на ноющий от голода живот и ползущий от кухни соблазнительный запах. — Ты же вспоминал дровосека, который мог бы свалить то дерево куда быстрее? Наделенного большими мышцами, опытом и сноровкой?

— Ну да, — подтвердил я.

— Так вот никакие навыки и умения, могущество и прочие достоинства, обретенные в обычной жизни, не помогут тому, кто хочет добиться освобождения и идет к нему, — проговорил брат Пон раздельно. — Никакие. И еще — побеждает лишь тот, кто не бьется. Вставший над схваткой найдет победу, вступивший в бой неизбежно потерпит неудачу. Как тебе такая мораль?

Я нахмурился — вывод, сделанный монахом, мне не понравился.

Неужели все, чего я добился в жизни, чего достиг и чему научился почти за сорок лет, не значит ничего?

Но если начну спорить, то разговор может затянуться не на один час, а есть охота. Поэтому я ограничился лишь пожатием плечами и невнятным бурчанием, надеясь, что неправильный монах — так брата Пона называли тук-тукеры из городка Нонгхай, в окрестностях которого мы находились, — этим удовольствуется.

Но тот и не думал униматься.

— Наверняка именно этот случай из прошлого вспомнил уже Будда, когда произносил свою знаменитую третью проповедь у горы Гаяйсиса близ города Гайя, — провозгласил он. — Тогда сказал он: «Всё в огне, братья. Глаз горит, воспринимаемые им формы горят, сознание зрения горит, зрительный контакт горит. Любая эмоция, возникающая из контакта видимого и видящего, будь она приятной, неприятной или нейтральной, тоже пылает»…

Вставший над схваткой найдет победу, вступивший в бой неизбежно потерпит неудачу.

От этих слов жжение расползлось по моему телу, от обритой макушки до ног в сандалиях.

— Ничего ты сейчас не понял, — совсем другим голосом заговорил брат Пон. — Ничего. Я повторю эти слова еще не раз, и когда-нибудь они обретут для тебя смысл. Теперь же пойдем ужинать.

Я поспешно вскочил на ноги.

* * *

Увы, наесться как следует мне в этот раз не удалось — порции по неясной причине оказались совсем маленькими. То, что жаловаться в вате Тхам Пу бесполезно, я уже осознал и поэтому лишь тяжко вздохнул, после чего отправился мыть тарелку в специальном чане. В светлое время мы спускались для этой цели к реке, но по вечерам использовали воду из родника.

Закончив с посудой, я обнаружил брата Пона на прежнем месте, под навесом. Монах сделал повелительный жест, и мне ничего не оставалось, как отправиться прямо к нему и занять место напротив: назвался груздем — полезай в кузов, ну а если завербовался в послушники, то подчиняйся наставнику.

Некоторое время он рассматривал меня, а затем повторил ту фразу, которая в свое время стала началом нашего знакомства:

— Ты переполнен до опасной степени.

— С чего бы? Риса было по ложке, — не удержался я.

Но брат Пон не обратил на мою реплику внимания — как всегда, когда я говорил откровенную глупость.

— Много места в тебе занимает твое собственное я, надо его уменьшить, иначе ты лопнешь. То, что ты считаешь собой, то, что полагаешь своим, просто распирает тебя. Слабительное духа нужно тебе как воздух.

— Чтобы меня пронесло прямо здесь? — спросил я.

— Тихо! Слушай! — монах поднял руку, и я прикусил язык. — Обычный человек, не способный зреть истину, видит материальную форму и думает так: «Это мое, это я». Затем он ощущает нечто радостное или печальное и тоже думает «это мое, это я». Приходят ему в голову мысли, и на их счет он снова убежден — «это мое, и это тоже я», совершает поступки и их оценивает точно так же, возглашая про себя «и это мое, и это ведь тоже я». Осознает все это и к осознанию прилагает печать, на которой вырезано «это мое, это я». Все увиденное, услышанное, узнанное, пережитое, найденное — для него всего лишь «я». Подумай над этим несколько минут, а потом можешь задавать вопросы.

Брат Пон замер, словно вообще перестал дышать, а я попытался напрячь мозги. Только вот после тяжелого дня на жаре ничего особенного у меня не получилось, мысли шевелиться отказались.

— А что, не нужно ничего узнавать, переживать, думать или чувствовать? — осведомился я, поняв, что на оригинальные вопросы я сегодня уже не способен.

— Почему? — брови монаха поднялись. — Не нужно считать все это собой, своим, «я». Человек же другого типа полагает: «Внутри этой формы, внутри того, что я думаю, ощущаю, осознаю и делаю, кроется мое настоящее „я”, и оно сохранится после смерти. Вечное, неизменное, то, что не подвержено влиянию этого грязного обыденного мира…»

Много места занимает твое собственное я, надо его уменьшить, иначе лопнешь.

— И кто же прав? — спросил я, поскольку решил, что раз уж мне позволили спрашивать, то надо этим пользоваться.

— Никто, — сказал брат Пон. — И то и другое мнение не имеет никакой ценности.

— Но почему?

— Все эти мнения покоятся на единой основе, на одной и той же ложной вере в «я». Не имеет значения, с чем именно оно отождествляется, с телом или мыслями, с высоким положением и богатством или с полупрозрачной душой, прячущейся где-то между кишок.

— Но чем душа-то плоха? Может быть, она и вправду есть? — поинтересовался я.

Не то чтобы я на самом деле верил в нечто подобное, но привык думать, что нечто от меня останется и после смерти, некая сущность, которая будет помнить и ценить все, происходившее со мной.

— Тот, кто верит в душу, почему-то считает, что она принадлежит ему, тому Джону Смиту, который именно сейчас ходит по земле, ест гамбургеры и пьет кока-колу. Он убежден, что душа будет точно такой же, как он, ну разве что без больного зуба, прыщей и поноса, — брат Пон хмыкнул. — То есть для него душа началась в момент рождения тела. Иными словами, прошлое конечно, зато будущее — бесконечно. Получается так? Подумай.

Думать не хотелось, хотелось уйти к себе, немного полежать, и я по привычке бросил взгляд на запястье, где должны быть стрелки часов, которые видно и в темноте. Только сделав это, я осознал, что и часы, и сотовый, и почти все личные вещи у меня отобрали.

Судя по смешку, монах заметил мою попытку узнать время.

По лицу прокатилась горячая волна, я понял, что краснею. Неудобная одежда, скудная пища, идиотские разговоры, глупые изнурительные задания — для чего я вообще сюда явился, что я тут делаю?

— Ты ищешь свободы, — сказал брат Пон. — И нет, я не читаю твои мысли, не бойся. Просто ход их очевиден для того, кто и сам проходил этим путем и провел по нему не одного ученика.

Я угрюмо промолчал.

Да, в Тхам Пу я приехал не из прихоти: жизнь моя, недавно такая приятная, упорядоченная и стабильная, превратилась в настоящий ад, развалилось все, от личных дел до отношений с родней, здоровья и бизнеса. И тогда я вспомнил о странном монахе, с которым столкнулся во время виза-рана в Нонгхае, бросил все, отправился сюда.

Вот только ждал чего-то совсем иного.

— Прошлое конечно, будущее бесконечно — так думает обычный человек, — проговорил брат Пон тихо, почти ласково. — Для того же, кто стремится к освобождению, все обстоит наоборот: прошлое бесконечно, а будущее имеет четкую границу.

— Бесконечно — это прошлые жизни, которые якобы были? — я не пытался скрыть раздражение.

— Не обязательно. Даже нынешняя твоя жизнь, которая определенно имеет место… — он хихикнул, — предлагает неисчерпаемое богатство опыта, колоссальный его объем. Любой день, даже самый скучный, если разобрать его по мгновениям, богат открытиями, радостями, впечатлениями. Просто ты разучился ценить эти радости и открытия. Вспомни, вспомни, как все было иначе в детстве!

В голосе монаха прозвучал приказ, и я словно провалился в прошлое.

Туристическая база в лесу, куда меня привезли родители, работавшие на оборонном предприятии: невыносимо сильный запах хвои, шишки-солдатики, из которых мы с другом Пашкой строили македонскую «черепаху» и рыцарский клин, огромный кузнечик в траве, искрящееся в воде солнце, горячий песок на пляже, вкус жареных со сметаной грибов… один день, всего один день! А если разобрать на такие частички хотя бы несколько месяцев, то просто утонешь во впечатлениях!

— Да, — прохрипел я, облизав пересохшие губы. — А будущее?

— Будущее ограничено нирваной. Там, где есть нирвана, время не существует. Остается только пространство.

Это я не совсем понял, но решил не уточнять, поскольку несколько лет назад прочел книгу о теории относительности и помнил, что там, где речь идет о времени и пространстве, ум за разум может зайти и безо всякой нирваны.

— И на твоей дороге к свободе стоит твое собственное, раздутое «я», — заговорил брат Пон после небольшой паузы, дав мне немного прийти в себя, вернуться из прошлого. — Ты веришь, что оно существует, но на самом деле это не так.

— И если «я» не существует, то что существует?

— Сознание, — сказал монах.

— Но к чему оно крепится? — спросил я. — Разве не к «я»? Разве оно не мое?

Брат Пон рассмеялся и ударил себя ладонями по коленям.

— Не ломай голову, об этом нам с тобой еще рано говорить, — заявил он. — Бесполезно. Ты не поймешь.

Я почувствовал себя уязвленным, но постарался этого не показать.

— Всему свое время, — продолжил монах. — Как сказал Будда, отвечая на вопрос одного брахмана… «Можно говорить о поэтапном обучении и поэтапной практике в том, что касается моего учения и моей дисциплины. Как умелый объездчик лошадей, выбрав породистого коня, начинает дело с того, что приучает его к удилам, а затем приступает к другим тренировкам, — так же и я, выбрав поддающегося обучению индивида, начинаю его обучение с первых шагов, относящихся к добродетельному поведению». Именно поэтому ты здесь… — он повел рукой, указывая на прячущийся во тьме Тхам Пу, маленький, запущенный ват, в котором было всего три монаха. — Где нет искушений. «Когда освоено добропорядочное поведение, приходит время обуздания и самонаблюдения, бдительности и мудрости, за ними — период овладения чувствами, мыслями и всем прочим, устранения омрачений; поиск истинного бесстрастия. Исключительно таково мое наставление для тех, кто готов слушать, но не достиг совершенства».

Прозвучало это достаточно занудно и неинтересно, и я загрустил.

— А может быть, вы помолитесь или еще что-нибудь сделаете, чтобы все у меня наладилось? — предложил я. — Чтобы сознание мое стало чистое, а жизнь хорошая, ну вот как раньше, только еще лучше и без этих гнусных проблем. Почему так нельзя?

Брат Пон захохотал от души, громко, и ему из темноты ответило неожиданно гулкое эхо.

Чистота и скверна едины в одном. Одному другого не очистить.

— Нет, — сказал он, успокоившись. — Сам человек совершает зло и очерняет себя. Отвращает зло от себя он тоже сам и сам себя очищает. Чистота и скверна едины в одном. Одному другого не очистить.

Это явно была цитата из ужасно мудрого и древнего текста, но мне в тот момент она показалась до ужаса банальной.

— Всему свое время, — сказал брат Пон. — Сейчас же для тебя настало время отдыха. Пользуйся.

*** На следующий день монах разбудил меня ни свет ни заря, постучав в стену крохотной хибары, ставшей для меня жилищем. Я вздрогнул и вывалился из удивительно живого сна, где я гонялся за самим собой по извивающимся, будто живым коридорам, натыкаясь на вещи из разных мест и времен, от детства до переезда в Таиланд.

— Доброе утро, — сказал брат Пон, должно быть услышав, как я завозился. — Как спалось?

— Хорошо, — соврал я, ответив на приветствие.

— Тогда выходи, займемся делом, пока ты свеж и бодр.

Я не чувствовал себя ни свежим, ни бодрым и напоминал скорее дремотный набор находящегося в ступоре рассудка, слипающихся глаз, вялости во всем теле, ноющих мозолей и саднящей обгорелой макушки.

Но деваться было некуда, поэтому я облачился в антаравасаку, сделал утренние дела и вскоре сидел под тем же навесом, что и вчера, борясь с разрывающей пасть зевотой. Над джунглями висел предутренний туман, солнце ворочалось под его пеленой, но вылезать не спешило, и я ему явно завидовал.

— Вернемся к тому, на чем закончили вчера, — жизнерадостно объявил брат Пон. — К твоему «я», от которого тебе необходимо избавиться, если ты хочешь добиться освобождения.

— Но вы вроде говорили, что этого «я» не существует, — пробормотал я.

— Сложнее всего устранить то, чего не существует! — уверенно заявил монах. — Нельзя взорвать, нельзя закопать, нельзя в море утопить, и при этом оно всегда с тобой, висит на тебе и мешает, как отягченная гирями цепь.

Образ оказался живым, я почти ощутил на плечах холодную тяжесть металла и даже зевать перестал.

— Процесс это не быстрый, за один день все не сделать, — продолжил брат Пон. — Создавал ты эту штуку много лет, вкладывал время, силы, энергию, кропотливо трудился, так что обратный процесс потребует чего-то похожего. Начнем с разрушения опор. Абсолютных истин, на которые опирается твое эго, уверенное в собственном существовании. Вот, например, смотри… — он повел рукой, аккуратно огладил росток, протиснувшийся в щель между досками настила. — Это создание очень мягкое и слабое. Оторвать можно одним движением. Так?

— Ну да, — подтвердил я.

— Так сделай это.

Я протянул руку и дернул, стебель отломился с негромким хрустом, брызнул сок.

— Братьям меньше работы по борьбе с растениями, — брат Пон улыбнулся. — Слабое? Мягкое?

Я кивнул.

— Но оно способно прорасти сквозь асфальт, раскрошить и разрушить бетон, — сообщил монах. — Способен ли на это ты, могучий и сильный, сорвавший ее миг назад? Способен?

— Нет, — я все еще не понимал, к чему клонит брат Пон.

— Так сильный или слабый этот росток? — поинтересовался он.

Я почесал макушку и отдернул руку, поскольку скребанул ногтем солнечный ожог.

— В одном отношении она сильная, а в другом слабая… — начал я.

Я вновь кивнул, чувствуя себя автомобильным котом-игрушкой…

— Вот! В отношении! — провозгласил монах с таким видом, словно мы с ним только что доказали теорему Ферма. — Качества, которые мы приписываем этому объекту, являются относительными. И не только этому объекту, но любому, без исключений. Понимаешь?

Я вновь кивнул, чувствуя себя автомобильным котом-игрушкой, который мотает башкой в такт дорожным ухабам.

— Но почему тогда мы ведем себя так, словно все качества являются абсолютными? — поинтересовался брат Пон, и из леса за моей спиной донесся протяжный крик птицы. — Очисти сознание, успокой его, не придумывай лишнего. Постарайся увидеть свое отношение к тому, что ты держишь в руках… Какой он? Сильный, слабый? Все вместе?

Я закрыл глаза, постарался забыть обо всем: о недосыпе, о вчерашнем дне, о сидящем напротив монахе, о том, где я нахожусь, и что в Паттайе меня уже наверняка ищут (хотя я сказал, что уезжаю на неделю, но ведь не предупредил, что не буду отвечать на звонки и СМС)…

Стоп!

Я почти разозлился на себя за невозможность сосредоточиться, и в следующий момент у меня получилось: на кратчайший отрезок времени, две-три секунды, не осталось ничего, кроме зажатого в руке мягкого стебля и меня, этот стебель держащего и о нем думающего.

— Слабый, — сказал я с некоторым удивлением.

— Совершенно верно, — подтвердил брат Пон. — Оставь его. Вот другой предмет.

В руке у него оказался камень, серый, неровный, с кулак размером.

— Велик ли он? — спросил монах.

— Нет конечно.

— А если сравнить с этим? — и брат Пон посадил на камень черного муравья: тот поводил усиками, но убежать не стремился.

— То велик, — признал я.

— Прочен ли?

— Прочен, — вновь согласился я.

Брат Пон аккуратно снял муравья, уложил камень перед собой, а в руке у него оказались щепка и банка с водой.

— Куда прочнее, чем этот кусок древесины и тем более жидкость, — проговорил он. — Однако… — щепка вошла в щель на боку камня, булькнула полившаяся на нее вода, — несколько раз повторить процедуру, и камень разлетится на куски.

— Ну да, все опять относительно, — сказал я.

— Верно, — монах улыбнулся. — Но мы ведем себя так, словно объекты вокруг нас наделены некими абсолютными качествами, долговечностью или мимолетностью, красотой или уродством, крепостью или слабостью, размером или его отсутствием. Так? Вспомни. Я уже не говорю о таких совершенно субъективных определениях, как «вкусный» или «полезный», а ведь обычный человек считает абсолютными и их. Вспомни.

Я задумался.

Ну да, брат всегда удивлялся, когда меня не впечатляло его любимое мороженое, я же поражался, как ему могут нравиться такие неинтересные девушки — ни уму ни сердцу. Огромный и тяжелый внедорожник, само впечатление надежности — не больше спичечного коробка, если окажется на пути не успевшего затормозить трамвая, а тот ничтожен по сравнению с локомотивом; нефтяной танкер, чудовищная громадина, покажется крошечным рядом с каким-нибудь небоскребом Нью-Йорка или Эмиратов.

Конец ознакомительного фрагмента.