Метапсихология социализма

Олег Герт, 2022

Бывший советский школьник, а ныне житель современной России Витя Алябьев с увлечением играет в компьютерную «стратегию», воспроизводящую процесс социалистического строительства в СССР. Однако внезапно он сталкивается с серьёзными трудностями, которые грозят ему поражением в игре. В попытке разобраться, что же у него пошло не так, Витя обнаруживает себя путешествующим по странному миру, а в чертах своих проводников с удивлением узнаёт родоначальников мировых религий: Будду, Лао-Цзы, Христа… Дальше – больше: чтобы получить ответы на свои вопросы, ему предстоит в образе Буратино побеседовать с черепахой Тортиллой, побыть ослом бродячего плута Ходжи Насреддина и даже стать фарфоровым чайником на столе, за которым белый медведь Пу и чёрная коза Сю ведут вечный спор о свете и тьме… Как подтверждает наблюдающий за Витиным путешествием шаман Агер, у него всё будет хорошо. И у нас с вами, читатель, – тоже… Содержит нецензурную брань.

Глава 4. Принц и нищий

— Скажите, пожалуйста, куда мне отсюда идти?

— А куда ты хочешь попасть? — ответил Кот.

— Мне все равно — сказала Алиса.

— Тогда все равно, куда и идти, — заметил Кот.

— Только бы попасть куда-нибудь, — пояснила Алиса.

— Куда-нибудь ты обязательно попадешь, — сказал Кот.

— Нужно только достаточно долго идти.

(Льюис Кэрролл, «Алиса в стране чудес»)

Когда Витя открыл глаза, над ним шелестела буйная зелёная листва. Низко склонившаяся прямо перед его лицом ветвь дерева напоминала гигантский полог над кроватью, однако жёсткая земля и впившийся в ребро древесный корень никак не создавали ощущение перины. Поморщившись, Витя повернулся, что стоило ему неприятной судороги во всём теле, и опёрся на локоть.

Всего в нескольких шагах от него на земле сидел со скрещенными ногами (в идеальном «лотосе», как Витя сразу отметил) смуглолицый человек в рясе. Он сидел боком к нему, однако сейчас, — по-видимому, когда Витя зашевелился и привстал, — он повернул голову и смотрел на него внимательными глазами.

Его возраст было трудно определить: подтянутое стройное сухое тело, сложенные внизу живота изящные кисти рук с длинными, как у музыканта, пальцами, смуглая гладкая кожа лица говорили о молодости, однако его обращённый на Витю взгляд создавал явный диссонанс. Тёмные, почти чёрные глаза, большие и красивые, с длинными, словно у женщины, ресницами, были глазами даже не старика, а человека, словно бы прожившего сотню жизней.

Даже нет. Знаете, есть такой расхожий интернет-мем: «смотрит свирепо, но в то же время грустно и с недоумением». Вот это своеобразное сочетание во взгляде лёгкого раздражения труженика, которого оторвали от важного дела, с мудростью и вниманием всё повидавшего на своём веку старичка-психиатра, как бы готовящегося произнести «Ну-с, батенька, как ваше самочувствие сегодня?», заставили Витю заговорить первым.

— Простите, — начал Витя, — Кажется, я помешал вашей медитации?

Он слегка наклонил голову, но не произнёс ни слова, продолжая изучать Витю взглядом.

— Я, похоже, спал, — сказал Витя, — Не помню, как я здесь оказался. Вообще не припомню этого места, ни как сюда попал… Вы здесь давно? Я здесь давно?

Собеседник приподнял бровь, вследствие чего на его лбу обозначилась едва приметная морщина.

— Порвалась времени связующая нить? — сказал он наконец, — Как мне концы её соединить?

— Ну да, — подхватил Витя, — Всё как у Гамлета. Или как с похмелья: ничего не помню и мало что понимаю… Так я здесь давно?

— Давно.

— А вы давно? — спросил Витя, — Вы когда пришли, я уже здесь был?

Собеседник смотрел на Витю так, словно бы произносимые Витей слова — «давно», «здесь», «был» — были неким подобием детского лепета или бреда. Ни дать ни взять, ослик Иа, которого Пятачок натужно пытается поздравить с Днём рождения: Витя отметил, что откровенно кислое выражение его лица особенно ярко контрастировало с его явной и притягательной красотой и выразительностью.

— Где я? — спросил Витя.

На лице собеседника отразилась новая эмоция: уголки губ поднялись вверх, но ни одна другая мышца лица при этом не дрогнула, что всё вместе образовало саркастическую гримасу. Если это и должно было обозначать улыбку, то по-видимому, это был тот её максимум, на который он был способен.

— Нигде, — произнёс он, — Или везде. Как вам больше нравится.

— Знаете, — сказал Витя, подтягивая к животу затёкшую от долгого, по-видимому, лежания ногу, — Я тоже духовный искатель. В известном смысле. «Нигде, везде» — мне это всё знакомо… Вы точнее можете сказать, географически? Я где нахожусь?

Взгляд старичка-психиатра на лице собеседника уступил место взгляду главврача психиатрической больницы, который в завершение утреннего обхода вступает в отделение для тяжёлых больных, лишь изредка подающих признаки осознанности. Он сделал плавный и широкий жест рукою перед собой, как бы указывая на окружающий пейзаж (Витя мельком отметил его безупречную осанку и величавую царственность движений), а потом медленно опустил руку на бедро и снова посмотрел на Витю.

— Здесь.

— Понятно, — сказал Витя, — За пределы духовной философии пока не выходим? Пустота есть форма, а форма есть пустота? Окей. Вы, судя по всему, буддист?

Теперь собеседник смотрел уже как главный врач, вынужденный сообщить близким пациента, что надежды на излечение нет. Помолчав пару секунд, он ответил, причём в его голосе на этот раз сквозили совершенно явные нотки раздражения:

— Говорят, однажды Карла Маркса пригласили выступить с речью на кружке марксистов. Знаете, что он ответил? «Увольте, господа, я не марксист»…

Интересный буддист, подумал Витя, про Карла Маркса разговаривает.

И тут до Вити начало доходить, что именно могут, или должны, означать эти его слова. Настороженно взглянув на него, Витя сказал:

— Давайте хоть познакомимся. Меня Виктор зовут. А вас?

— Моё имя? — переспросил он с таким выражением, словно бы Витя попросил его перечислить имена и фамилии всех облаков, проплывавших над ними в бледно-голубом небе. Витя не ответил, но по выражению Витиного лица он словно бы уловил, что вопрос ему задан совершенно серьёзно (хотя что в таком вопросе могло быть не серьёзного, Витя не смог понять). Тогда он медленно прикрыл глаза, посидел так несколько секунд и, снова взглянув на Витю, — причём на этот раз в его глазах был восторг ребёнка, наконец понявшего решение арифметической задачи, или радость нашедшего очки старика, — произнёс:

— Когда-то давно меня называли Сиддхартха Гаутама.

Упс, подумал Витя, и сел.

Обычно слова «и сел» как результат крайнего изумления означают, что у вас подкосились ноги, и вы больше не в состоянии стоять. Однако, поскольку до этого Витя лежал, его переход в положение сидя означал резко возросший тонус. Он был поражён: хотя, собственно, после предыдущей сентенции собеседника о Марксе и марксистах ничего, кроме этого, и ожидать было сложно.

— Я знаю, кто это, — сказал Витя, — То есть вы хотите сказать, что я разговариваю с Буддой?

Собеседник снова улыбнулся, если специфичное сочетание сарказма и скепсиса на его лице можно было так назвать. Чуть помолчав, он протянул руку (Витя снова непроизвольно отметил величавую плавность его движений) и указывая куда-то в область Витиного сердца, произнёс:

— Здесь Будда.

Затем он так же грациозно положил пальцы себе на грудь и сказал:

— Здесь Будда.

Описав рукой перед собою широкую и плавную дугу, он на мгновение задержал кисть в воздухе, глядя на расстилающийся пейзаж, как художник, любующийся особенно удавшимся ему мазком на полотне, и в третий раз произнёс:

— И здесь Будда.

Витя смотрел на него, а он на Витю. Вите пришло в голову, что выглядят они в этот момент, вероятно, как две впервые встретившиеся по одну сторону забора собаки, или как главы марсианской и земной цивилизации, шагнувшие навстречу друг другу после долгих предварительных согласований. Затем Витя подогнул ноги под себя и тоже уселся напротив него в корявом полулотосе, на который только и были способны его нетренированные колени. Подспудно Витя отметил, что ведёт себя согласно всем законам психологии: коль скоро собеседник идентифицирован, необходимо демонстрировать похожесть на него для достижения максимального раппорта.

Собеседник молчал, и на его лице на этот раз было некое подобие милостивого выражения. Ну да, подумал Витя, он же типа принц. Наследник царского престола. Кстати, весьма похоже, если учесть его манеры, осанку и жестикуляцию. Да нет, не может быть: какой, к чёрту, Будда?

— А что значит «Меня называли»? — спросил Витя, — Больше не называют? И давно вас так называли?

— Если говорить в понятных вам категориях — то «очень давно», — ответил тот, — Много лет назад. Или много жизней назад. Это важно? Будда? Сиддхартха? Вам мало того, что вы видите прямо перед собой? Вам обязательно это как-то назвать?

Он повернулся и снова сделал широкий жест рукой, словно обнимая расстилавшийся перед собою пейзаж.

— Если вы смотрите, — сказал он, — То вы видите. Зачем называть?

— Ну ладно, окей, — сказал Витя, чувствуя, что роль старичка-психиатра переходит уже к нему, — Но общаться-то как-то надо, правда? Вот ко мне вы можете обращаться «Витя». А я к вам?..

— Ну, обращайтесь «Сид», — сказал он, причём его ширина его саркастической ухмылки на этот раз, очевидно, должна была уже продемонстрировать крайнюю степень веселья, — Вы, американцы, ведь любите сокращённые имена?

— Почему американцы? — спросил Витя, — Я русский, вообще-то.

— Русский? — переспросил он, — Хм. Последнее время сюда почему-то американцы больше заходят… Вы просто сказали «окей», я и подумал…

— Куда «сюда»? — энергично и чуть раздражённо переспросил Витя, — Куда они заходят? Я где вообще?

— Много американцев, — продолжал собеседник, словно бы не слыша, — Разная публика. Как-то один актёр известный зашёл. Ричард, если не ошибаюсь: хотя я, в отличие от вас, не придаю такого значения именам… Он, помню, проникся. Ушёл с ощущением собственного понимания. С тех пор у нас тут ещё больше американцев стало: пример успешного человека для этой культуры важен, насколько я понял… Сами они говорят — у них в Америке «кризис духовности». Поэтому и приходят… А вы, значит, — русский? Из России? А у вас там как с духовностью? Тоже кризис?

— У нас везде кризис, — сказал Витя, — Где Америка, там и кризис. А Америка сейчас везде, включая Россию. Поэтому везде и кризис. И финансовый, и духовный…

— Вы шутите, полагаю, — сказал он, снова глядя на Витю как ослик Иа, на этот раз пытающийся понять, как реагировать на пустой горшок в качестве подарка ко дню рождения, — Насколько я могу судить, Америка и Россия — это две страны на двух разных континентах. Как может Америка влиять на кризис в России?

— Это долго объяснять, — сказал Витя, — Ну, в общем, если коротко, и в понятных вам терминах, то через ум.

Собеседник, представившийся Сидом, милостиво кивнул.

— Наш ум — источник страдания, — произнёс он с таким удовольствием, словно бы говорил об источнике крайнего наслаждения, — Страдания обусловлены умом. А кризис — это преодоление страдания, его преобразование. Страдание может быть преодолено. Есть путь преодоления страдания — он начинается со спокойствия ума. Но когда приходит духовный кризис — это первый сигнал к освобождению. Америка дала России сигнал к освобождению?..

— Ну, мы сами так раньше думали, — сказал Витя, — То есть, не все, но многие. Те, кто думал, что в тюрьме живёт, или в клетке, те решили, что по отмашке из Америки они на свободу вышли. А потом поняли, что остались в той же самой тюрьме, только раньше им баланду бесплатно выдавали, а теперь за неё надо платить и вкалывать ради неё по шестнадцать часов в сутки. А те, кто и не ощущал себя раньше ни в какой тюрьме — тем вообще худо стало…

Сид снова благостно кивнул.

— Тюрьма вокруг нас построена нами, — сказал он, — Нигде за пределами нашего ума её стен не существует. Если ты чувствуешь, что живёшь в тюрьме, подумай: а зачем ты выстроил её вокруг себя? Ты думаешь, что тебя заперли? Посадили в тюрьму? А может, это ты сам заперся от всех остальных? Заперся потому, что ты можешь чувствовать себя на свободе, только выстроив вокруг себя четыре тюремные стены, отделяющие тебя от мира?

— Ну да, — сказал Витя, — В России сначала многие так и думали. Сразу после революции семнадцатого года… Почти все. Что надо разрушить эту умственную тюрьму, выйти на свободу и обнять того, кого встретишь за умственной стеной. Увидеть в нём такого же человека, как ты сам. Товарища и брата. Лет пятьдесят так и жили. И такую страну отгрохали, что соседи обзавидовались…

— Стены, — задумчиво произнёс собеседник, — Разрушить стену, отделяющую тебя от другого… Увидеть Будду в другом так же, как и в себе… Когда я вышел из отцовского дворца, будучи совсем юным, я увидел и понял, что от мира страдания меня отделяли не стены дворца. От него меня отделяли стены, выстроенные мною самим, моим умом. И разрушить эти стены мне оказалось куда сложнее, чем выйти за пределы каменных стен… Но живущий так целый народ поистине достиг высокой степени пробуждения… Это вы в России так жили?

— Было дело, — сказал Витя.

— А потом?..

— Ну, потом нам сказали, что каждый россиянин достоин отдельной четырёхстенной камеры под выгодный процент по ипотеке. И что наличие этой камеры позволит нам поднять самооценку, сделает нас людьми, и поставит на одну ступень со всем цивилизованным миром.

— Кто сказал?

— Америка.

— Ну, а вы?

Витя вздохнул и ничего не ответил. Несколько секунд оба молчали.

— В вашем рассказе Америка предстаёт весьма своеобразно, — заметил новый знакомый после паузы, — Если я вас верно понимаю, то идея в России состоит в том, чтобы быть не хуже другого. И что этот другой — он не хуже тебя. Что он такой же, как и ты, а значит, вы оба равно имеете право на достойную жизнь. И право на жизнь вообще…

— Ну да, — сказал Витя.

— А идея Америки, по вашим словам, состоит в том, чтобы быть лучше другого. И что этот другой должен стать хуже тебя. И что чем больше других станут хуже тебя, тем более достойную жизнь ты сможешь себе обеспечить. Даже если ради этого тебе придётся отказать другому в его праве на достойную жизнь: или на жизнь вообще…

— «В яблочко», — кивнул Витя.

Сид погрузился в продолжительную тяжёлую задумчивость. Витя терпеливо ждал, подвернув под себя ногу.

Наконец Сид поднял на него глаза.

— Но ведь эта идея — она гибельна, — произнёс он, — Представьте себе, что каждый человек начал рассматривать окружающих не как своих товарищей в совместном построении общей жизни, а как своих непосредственных конкурентов за построение частной?.. В такой конкуренции всегда будет побеждать тот, у кого меньше внутренних ограничений. Тот, кто в наибольшей степени зверь, животное… Вы знаете притчу о трёх крысах?..

— Нет, — ответил Витя.

Сид неторопливо провёл рукою по длинным чёрным волосам.

— Когда три крысы встречаются в борьбе за корм, — сказал он, — То самая жестокая крыса убивает одну и подчиняет другую. Затем эта крыса идёт дальше, и встречает на своём пути двух других: каждая из которых, в свою очередь, перед этим тоже убила одного конкурента и подчинила другого… Теперь уже из этих трёх крыс одна погибает, другая подчиняется, а победившая идёт дальше. Когда она…

— Я понял, — сказал Витя, — Можете не продолжать. Одна тридцать вторая финала, одна шестнадцатая финала, одна восьмая финала… Только какая же это притча? Это научный эксперимент. И не с тремя крысами, а с шестью… А так он весьма известен, его зоопсихологи много раз ставили. И да, результат неизменен: слабейших убивают, остальных подчиняют, победитель идёт дальше…

— Эксперимент? Зоопсихологи? Наука? — переспросил собеседник, — Хм… Вполне возможно. Знаете, ваша наука сейчас практическим путём постепенно доходит до всего того, до чего мы дошли в своё время путём медитации и умственного созерцания… Скажем, до постижения принципов устройства мира…

— Я знаю, — сказал Витя, — У нас Далай-лама, верховный жрец всех буддистов, как-то сказал: если, мол, современная наука, включая квантовую физику, опровергнет хотя бы один догмат буддизма, то мы пересмотрим этот догмат буддизма. Однако, говорит, пока что все новейшие научные открытия лишь подтверждают нашу правоту…

Сид милостиво кивнул.

— Да, — сказал он, — Что же, значит, и до той идеи, что крысиная конкуренция приводит к гибели трети личного состава, деградации другой трети, и к выходу только оставшейся трети в следующий круг соревнования, вы уже дошли. Пусть и не путём умосозерцания, как мы, а путём, так сказать, эксперимента… И что с каждым следующим кругом этого соревнования количество погибших и деградировавших всё возрастает, а количество выживших всё сокращается. И с определённого момента начинает меняться, так сказать, по экспоненте: минимум выживших, максимум погибших и деградировавших…

Витя почесал голову и хмыкнул.

— Я вам больше скажу, — ответил он, — Мы этот эксперимент давно уже не на крысах ставим. А на людях. На самих себе.

— Вот как?

— Да. Только на людях всё чуть сложнее.

— Что именно?..

— Ну… Короче, когда побеждаемые американские крысы во внутриамериканской конкуренции уже начали физически заканчиваться, побеждающие осознали, что дальнейший расходный материал нужно получать извне. Например, в России… А у нас на тот момент, когда они это осознали, жили двести пятьдесят миллионов…

— Крыс?

— Нет. Людей. В основном… Хотя и крысы попадались, конечно… Но мало: их в целом давили сразу, как только выявляли.

Сид внимательно слушал Витю, слегка вытянув шею.

— Ну, и?..

— Ну, и тогда они этот же лохотрон запустили и в России: «Кто хочет стать самой крысиной крысой?» То есть то же самое, за что у нас крыс давили, вдруг было объявлено главным механизмом личного успеха и критерием победы в условиях свободного рынка…

— И каков результат?

— Результат?.. Квалификационную стадию мы в девяностые годы быстро проскочили: одна сто двадцать восьмая финала, одна шестьдесят четвёртая финала… Потери личного состава убитыми — как во время Второй мировой войны. Количество раненых, в том числе душевно, и деградировавших, в том числе морально, вообще никто не подсчитывал. А сейчас соревнование у нас в самом разгаре: где-то, наверное, уже к полуфиналу подходим… Сейчас примерно пять процентов крыс владеют девятьюстами процентов всего корма: что в Америке, что в России, что в целом по миру… Видимо, и до финала уже недалеко.

Сид хмыкнул.

— Но ведь вы осознаёте, что финал этого соревнования может быть только один? — внушительно, с расстановкой спросил он, — Что такое общество по сути своей заточено на самоуничтожение? И что, рано или поздно, это произойдёт?..

— Видимо, нет, — ответил Витя, — Хотя бес его знает… Может, и осознаём. Я вот только сейчас об этом подумал… Может, мы и впрямь поверили, что мы — крысы, а не люди? А крысам, так сказать, туда и дорога: тем более тем, которые выиграли соревнование на самую крысячью крысиность… Я только одного не пойму: это как же нужно себя ненавидеть, чтобы организовать свою собственную жизнь по тем же правилам, по которым живут голодные крысы?.. Чтобы целенаправленно создать самим себе крысиные бега, в которых ты просто отсрочиваешь собственную гибель чужими смертями?.. Это что — мазохизм такой специфический?..

— У меня был один ученик, — задумчиво сказал Сид, — Я подметил в нём странную черту. Он не понимал природы страдания: но это обычное дело, поначалу её никто не понимает. Он не видел пути избавления от страдания: но это нормально, поначалу его никто не видит. Но большинство из нас всё же понимает, ощущает, осознаёт сам факт того, что страдание — это боль. Страдание — это разрушение. Это болезнь. Смертельная болезнь… А что делает человек, понимающий, что смертельно болен? Он старается не заразить своей болезнью окружающих, так?

— Так, — сказал Витя.

— Кроме того, он не хочет, чтобы другие видели его болезнь, его страдание, — продолжал собеседник, — И поэтому страдание естественным образом загоняет в одиночество. Ослабевшее животное забивается под камень, под ствол поваленного дерева, надеясь снова обрести силы, излечиться… И здесь оно излечивается — либо погибает. Желающий преодолеть страдание обращается внутрь. И там побеждает страдание.

— А что ученик? — спросил Витя.

— А он, наоборот, нёс своё страдание наружу. Подобно бешеной собаке, которая, смертельно заболев, бежит в слепой жажде покусать как можно больше встреченных ею, пытаясь заразить своей болью, своим страданием других, словно стремясь не остаться в одиночестве в своей страшной болезни, перед лицом неминуемой гибели… Кажется, что для бешеной собаки важно утащить за собою, в свою болезнь и в свою скорую смерть как можно больше здоровых…

Собеседник взглянул на Витю.

— Он не мог медитировать, — сказал он, — Он не мог нормально общаться с другими. Он даже не всегда мог есть и спать. Он изливал своё страдание вовне так неудержимо, распространял вокруг себя свою боль так яростно… Он не хотел избавления от страдания, ибо не верил в него для себя. Поэтому он хотел заставить страдать и других. Хотел лишить и их веры в избавление…

— Это вы про Америку? — спросил Витя, — Ну да, похоже… И чем всё закончилось, с вашим учеником?

Теперь вздохнул уже Сид.

— Помочь тому, кто тонет, можно, протянув ему руку, — сказал он, — Но только при двух условиях. Во-первых, он должен протянуть тебе свою. Того, кто сам не протягивает тебе своей руки в надежде спастись, спасти нельзя. Нельзя вытащить его за ворот. Или за волосы.

— А второе условие?

— Второе — он должен тянуть руку в надежде, что ты вытащишь его. А не в расчёте на то, что он утащит тебя за собой… А такое тоже случается, увы…

— Понятно, — сказал Витя, — Короче, ты… вы его выгнали?

Сид снова изобразил свою специфическую гримасу, выражающую неизмеримое сожаление о несовершенстве окружающего мира.

— Я никого не выгоняю, — сказал он, — Равно как и не приглашаю никого. Я просто протягиваю в ответ руку тому, кто имеет надежду спастись.

— Ну да, — кивнул Витя, — А мы вот не разобрали, чего это американцы нам руку тянут… Умные думали — они нам, советским, завидуют, сами спастись хотят. Дураки думали — они нас, дураков, хотят спасти, средствами демократии и свободного рынка. А вот что они просто нас за собой хотят утащить — это вообще мало кому в голову пришло… Так и тонем теперь в одном болоте с Америкой.

— Страны и народы не могут быть разносчиками страдания, — произнёс собеседник, — Разносчики страдания всегда только люди. Бешеные собаки страдания не имеют флагов и… как это у вас там?.. паспортов. Это не национальная черта. Это человеческая черта.

— Это я понимаю, — вздохнул Витя, — Я же тебе… я же вам, так сказать, картину среднестатистического российского ума озвучиваю. Да и американского. А в ней такие категории: Россия, Америка… Кто-то считает, что всё зло от американцев, а добро — от русских. Кто-то — наоборот. Многие даже верят, что есть какие-то там государства, что есть правительства, президенты, которые якобы всем управляют. И, мол, если президент и правительство хорошие — то и страна хорошо живёт, население, граждане. Если плохие — то и страна, и граждане живут плохо…

Сид с явным недоумением на лице помолчал, словно бы вникая в смысл Витиных слов. Потом повернулся к стволу огромного дерева, под которым оба сидели (к этому моменту Витя так и не смог установить породу этого дерева, но мощь и причудливые изгибы его ствола вызывали толкиеновские ассоциации с Лориэном и обитающими в нём энтами) и указал на него рукой:

— Ствол дерева уродлив, — сказал он, — А его корень скажет, что уродство ствола — вина самого ствола? А не корня? И даже скажет, что из-за уродства ствола он, корень, не может хорошо расти и питаться? Что уродство и кривизна ствола сдерживает развитие корня? Такое может быть?

— Нет, — сказал Витя.

— Ствол растёт из корня, но не наоборот, — продолжал Сид, — Корень определяет, каким быть стволу, а не ствол — каким быть корню. Корень может жить без ствола. А вот ствол без корня жить не может. Так кто кого определяет? Разве не корень определяет, каким быть стволу? Разве не народ определяет, каким быть его правительству?

— Вопрос риторический, — сказал Витя, — Для меня. И для тебя. А у нас там… и в Америке, и в России… девять десятых населения, будучи корнями, клянчат милости у ствола. И всё ждут, что кривой ствол вдруг сам собой выпрямится, и им, корням, от этого сразу полегчает. Даже на выборы регулярно ходят: голосуют за выпрямление ствола. В общем, ситуация специфическая, если честно: прямо для психиатра… Собственно, даже уже никто всерьёз и не думает, что и ствол, и корень — это одно дерево. Вспоминают об этом, только когда корни стволу пожрать в очередной раз отправляют…

Витя говорил и мысленно отметил это своё «У нас там». В каковое «у нас там» он включил автоматически и Россию, и Америку: ну, точно депутат от Земли, беседующий с марсианином.

Блин, подумал Витя, нужно же выяснить всё-таки, куда я попал и где нахожусь… А вот как его спросить, если он буддист, или тем более Будда? Спросишь «Я где?», получишь опять «Нигде», потому что в его представлении это единственно возможный ответ…

Интересно, а вот мы когда на этот вопрос отвечаем «В п…зде!», мы что имеем в виду?

То же, что и Сид? Бессмысленность географической локализации, поскольку человек, независимо от территориального местонахождения, всегда находится наедине с самим собой, и это главное, что определяет его поведение?

Или мы тем самым как бы обозначаем, что наше рождение, наше появление из материнской утробы — это просто иллюзия, фантом, а на самом деле мы всю жизнь продолжаем пребывать в ней, видя короткий сон о своём жизненном путешествии?..

«Где я? — В п…зде!» Вот способен же русский язык кратко и ёмко передать одним словом такую россыпь философских и духовных смыслов!.. Прав был Иван Тургенев: велик и могуч… И нельзя верить, чтобы такой язык не был дан великому народу…

— Слушай, — сказал Витя, — Давай по твоим правилам сыграем… Короче, я не очень понимаю, где я, и что я здесь делаю. Тем более, как я здесь оказался. Но главное вот что: у меня есть чёткое понимание того, что я должен куда-то идти. А вот куда и зачем — не знаю. То есть идти мне надо, а смысл того, куда и зачем, я, видимо, как бы пойму уже в процессе…

Самое интересное, Витя почти не выдумывал: так оно и было.

— И вот я решил, — продолжал он, — Раз я в такой непонятной ситуации, а ты — единственный, кто здесь есть, кроме меня, то я у тебя и должен спросить: куда мне идти?

Нет, точно больница, подумал Витя, замолчав. Клиника.

Однако Сид смотрел на него со своим обычным милостивым, царственным и снисходительным выражением, словно бы не находя в его словах совершенно ничего странного. Затем он вдруг улыбнулся.

— Ты чего? — спросил Витя.

— Так, — ответил новый знакомый, — Просто подумал: то, что ты говоришь про себя, очень похоже на то, что ты говорил про свой народ…

— В смысле?

— Твой народ долго и терпеливо шёл в определённую сторону. По известному пути. К конкретной цели. Так ведь?

— Ну да, — сказал Витя, — По пути социализма. Имея в качестве цели коммунизм.

— Да. А потом ему сказали, что идти нужно в обратную сторону. Но при этом, заметь, не объяснили, ни как этот новый путь называется, ни куда он по этому новому пути придёт. И главное — зачем он туда придёт? Кому нужно, чтобы он туда пришёл? Ему нужно, этому народу?.. Или кому-то другому?

— Похоже, — сказал Витя.

— Вот. Но по мере того, как народ по этому новому пути двигался, ему всё меньше хотелось туда идти… Становилось понятно, что, во-первых, на этом пути стремительно сокращается поголовье, что является первым условием крысиной игры. Во-вторых, что большинство выживающих стремительно опускаются и деградируют, что является вторым условием крысиной игры. И в-третьих, что побеждающие крысы…

Он замолчал.

— Что? — спросил Витя.

— Это тоже очень неприятно. Что побеждающие в этой гонке крысы начинают на основании своей победы объявлять себя людьми… Причём только себя. И это является третьим условием крысиной игры. Понимаешь? Только те, кто выходит в четвертьфинал, в полуфинал, и так далее, вот только они — люди. И даже — сверхчеловеки. А все прочие…

— Ватники, — сказа Витя, — Совки. Быдло. Нелюди… Знакомо, да… То есть, погоди… Это что же, получается, это вроде искусственного отбора? Ты хочешь сказать, что при движении в эту сторону происходит разделение на «людей и нелюдей»? И чем меньше становится выигравших, и чем больше проигравших, тем меньше, типа, «настоящих людей», и тем больше «нелюдей»?..

— В крысиной логике — да, — ответил Сид, — Причём все те, кто вообще не желает участвовать в крысиной гонке, тоже по умолчанию являются лузерами и нелюдями.

— А в человеческой логике?

— В человеческой — наоборот. Как в зеркале. Или как в Зазеркалье… В человеческой логике, побеждающий в крысиной гонке человеком считаться не может. И даже просто в неё ввязавшийся… Человеком может считаться только вообще не желающий в ней участвовать.

— А почему ты сказал, что я похож на свой народ?

— Ну как же… Твоему народу в одну сторону идти запретили. А в противоположную он уже и сам не хочет: всё понял… Вот он и топчется на полпути со словами «И куда мне теперь идти?»

— Понятно, — сказал Витя, — А у этого всего название есть?.. Ну, вот этот искусственный отбор, эти крысиные бега — это путь к чему? Путь куда? Изначальное направление понятно: социализм, к коммунизму… А это? Это тоже какой-то «…изм»? Путь к какому-то «…изму?»

Договаривая эту фразу, Витя краем глаза увидел то, от чего его мгновенно прошиб холодный пот. На стволе дерева, под которым они сидели, вдруг обозначились три отчётливых кольца, словно бы некая гигантская змея обвивала ствол своим мощным телом: Вите даже показалось, что он увидел качнувшуюся в воздухе плоскую голову с направленными на него холодными жёлтыми глазами. Он стремительно обернулся — и не увидел ничего, кроме узловатых изгибов коры и слегка покачивающейся низко опущенной ветки.

Сид, похоже, не заметил Витиного испуга. После долгого молчания (долгого, как Вите показалось, или он просто слишком нетерпеливо ждал ответа), новый знакомый не спеша поднялся на ноги. Он оказался примерно с меня, но изящнее и тоньше, по-мальчишески стройный, а его манера смотреть сверху вниз словно бы добавляла ему роста. Он слегка потянулся, придав своему лицу сонливо-благостное выражение, потом быстрым движением закрутил в узел на макушке свои длинные иссиня-чёрные волосы.

— Я пойду с тобой, — произнёс он. По-видимому, на моём лице отобразилось изумление, потому что Сид снова улыбнулся своей саркастической гримаской и добавил:

— Я в таком же положении, что и ты.

— В каком смысле?

— Ты не знаешь, откуда ты. Куда идёшь. Зачем. И ты готов довериться первому встречному, ибо у тебя нет другого выхода. У тебя сейчас нет прошлого. И нет будущего. Есть только этот момент. Ты в моменте. И я в твоём моменте. В настоящем. Вот так и иди…

— А ты?..

— А я всегда только так и иду, — сказал Сид, и я понял, что помолчать — самое время.

Дохнул тёплый ветер, забрался мне под воротник, пробежал по щеке, перепрыгнул на дорогу и слегка приподнял сухую пыль: ту самую, что мне предстоит теперь топтать долгими верстами…