Проповедь

Олег Виноградов

«Проповедь» является второй книгой дилогии «Иов», первая часть которой, роман «24 h», отмечена золотой наградой Берлинского международного конкурса «Лучшая книга 2013 года». Монах Иов, благословленный на проповедничество, несколько лет служит в Иерусалиме и не может найти смысл проповеди, которую от него ждут. Выслушав исповедь Марии, монах, испытывая сомнения, задумывается об истинности религиозных догм. Тяжелые размышления, сны и события, произошедшие в жизни Иова, приводят его к новому пониманию Бога и человеческого бытия. В отличие от романа «24 h», где события происходят в течение суток, книга «Проповедь» охватывает период в несколько столетий. Будьте осторожны! Эта книга может изменить взгляды. Рекомендованное ограничение 33+.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава 1

СОМНЕНИЕ

Израиль, Иерусалим.

За год до проповеди.

Жаркое августовское солнце, застилая раскаленную землю и древние камни растущими тенями, вдоволь наморив зноем город, позорно сбегало за горизонт. Едва покачивая листвой редких деревьев и выгоняя с улиц тяжелый горячий воздух, подул слабый долинный ветер. Толпы туристов, рассевшись в мягкие кресла комфортабельных экскурсионных автобусов, разъехались, освободив Иерусалим для обитателей города. Наслаждаясь вечерней прохладой, нагуливая аппетит в предвкушении вкусной кошерной еды уютных ресторанов, жители выходили на вечерний променад, и весь окружающий мир погружался в вечернюю беззаботность. В Израиле начинался шаббат^[1].

Из православной церкви Рождества Богородицы вышел монах Иов. В нарушение порядка с непокрытой головой, он торопливыми шагами спустился по мощеной дороге к Львиным воротам. Вскоре старый город остался позади. Монах приблизился к церкви Всех Наций, обойдя ее, повернул направо и стал подниматься на Елеонскую гору. Появление первых оливковых деревьев на пути означало, что он вошел в Гефсиманский сад.

Весь свой недолгий путь монах был угрюм и задумчив. Он напряженно размышлял над тем, что беспокоило его уже давно, но сегодня, после исповеди, его сознание словно достигло предела, докатилось до некой точки исступления, за которой, если не поменять мировоззрение и не переступить четкую грань своего убеждения, жизнь становится невозможной. Успокоить себя он не мог и решил предпринять необычную и отчаянную попытку.

«Как может быть, — думал он по дороге, — что невинное дитя рождается во грехе? Неужто продление рода человеческого есть грех? Десять заповедей Моисея понятны. Да, в Нагорной проповеди Иисуса все предельно ясно и верно сказано, что благими намерениями выстлана дорога в ад. Но следует ли из этого, что не мыслящего во благо можно клеймить грехом? Следует ли из этого, что человек, как мясник кровью, испачкан грехами? Да, сказано: не укради, не убей! Но кто хочет знать, о чем думает убийца и почему злодей пришел к совершению преступления? Какие причины толкают его творить зло? Почему нам не позволено понять страдания его души? Люди свершают деяния в рассудке, через свои мысли, подчиняясь внутреннему побуждению и желанию, воспитанию и вере, стремлению и миропониманию. Кто, как не Господь, и только Господь, может судить о деяниях человека? Ведь сказано: не суди. Почему же, подчиняясь желаниям Бога, мы поступаем по наущению дьявола? Почему вера не стремится понять внутренний мир человека? Почему мы не знаем о том, какие мы, люди? Что же вообще есть грех?»

Поднимаясь на гору, Иову хотелось прикоснуться к тому месту, где думал тот, кто своим словом переустроил мир, кто был Богом в облике человека, кого люди предали и, посчитав его слова великим грехом, распяли.

От ароматного запаха сада постепенно стихала раскалывающая голову боль. Монах остановился и осмотрелся.

«Где-то здесь, — разглядывая редкие деревья, подумал Иов, — где-то возле таких же олив Его схватили. Тут Он молился, тут заснули Петр и сыны Завдеевы, тут Иуда его обнял и, предавая, поцеловал».

Монах заметил старое дерево, которое выделялось толстым узловато-сплетенным и разделенным возле кроны на две толстые ветки стволом, поднялся к нему, протянул руку, погладил теплую шероховатую кору и, обращаясь к дереву, нарушил тишину сада слабым голосом:

— Много времени утекло с тех пор. Говорят, есть в этом саду деревья, что помнят Иисуса. Может, маслинное дерево, это ты? Может быть, молился Он в ту ночь под твоей листвой? Ты видело Бога? Ты его помнишь? Ты слышало Его слова, Его минутную слабость, когда просил, чтоб миновала Его чаша сия? Может, слышало ты, дерево, когда утвердился Он в своей судьбе и произнес: «Не как я хочу, а как ты, Отец!» Скажи, дерево, ты слышало? Молчишь. А кто же тогда слышал? Ведь апостолы спали. Просил Он их не спать, а они спали. Считается ли грехом поддаться сну, когда тебя Сын Бога просит бодрствовать? И в чем грех тех, кто распял Христа, если так было задумано Господом?

Монах присел на небольшой холмик, набрал в руку еще теплую землю, сжал ее в кулаке, а затем резко раскрыл ладонь.

— Святая земля… — произнес он, наблюдая, как серая пыль и песок, просачиваясь между пальцами, осыпаются с его руки. Замолчал. Задумался.

Как и было велено митрополитом, монах Иов прилетел в Израиль на десятый день после благословения на проповедничество. Билет удалось взять только на первый день нового года. Для служения, полагая, что ему поможет опыт, приобретенный на Афоне, он выбрал православный греческий монастырь Святой Анны. Настоятель, епископ Харлампий, прочитав письмо из Киева, отнесся к Иову благосклонно, без лишних вопросов принял его в монашескую обитель и определил для молитв церковь Рождества Богородицы. Там же служили и другие монахи, в основном греки и православные арабы.

Особых правил, отличающихся от службы в монастыре Святого Пантелеймона, в иерусалимском храме не было. Единственное — главной священной реликвией здесь считалась стародавняя Библия Х века, написанная еще древнегреческим письмом, и настоятель требовал, чтобы библейские тексты на службах читались, как в ней, — языком оригинала. Опыт служения на греческом Афоне помог Иову довольно быстро освоить древние тексты.

Три года читал Иов молитвы и служил усердно. Правда, с согласия епископа Харлампия и по воле экскурсоводов в этот храм часто приводили туристов — и то не к службе, и тянулись их толпы целыми днями. Заходили, когда им вздумается. Посмотрят на иконы и старинные росписи, поставят свечи, помолятся и уже фотоаппаратами и телефонами щелкают, да не церковь фотографируют, а себя в ней. Толку от них мало, разве что свечи да иконы покупают, но и ходили они шумно, мешая. Церковь Рождества Богородицы хоть и занимала весь первый этаж, а придел ее был небольшой. В старом Иерусалиме, в двух шагах от храма Гроба Господня, все помещения стесненные, каждый метр на вес золота, но служение тут почетнее всех честей.

Иов это осознавал и вначале гордился своей долей. И все же до сего дня не понимал он свою миссию, не видел, что должен делать, дабы стать на благословенную стезю. Не мог уразуметь, о чем проповедовать, и все мысли его были лишь об этом.

Сей вопрос его беспокоил более всего. Стараясь найти ответ, Иов брал старые книги, читал, но ничего нового для себя в этих книгах не находил. Он пытался применить свой научный опыт, анализируя учения, систематизируя взгляды и мнения, моделировал, думал, размышлял, но все, что приходило в голову, не приносило ему ни удовлетворения, ни ответа на вопрос о его дальнейшей цели. Ни одна идея даже близко не подводила к какому-либо плану хоть мало-мальски важной и интересной проповеди, и он не видел, не понимал свой смысл. Ему казалось, что он не сможет оправдать возложенных на него надежд митрополита, и, добросовестно исполняя обязанности монаха, в искренних молитвах обращался к Богу с просьбой наставить его на путь истинный и дать понимание своего предначертания, а нет — так указать ему на никчемность.

Так прошло более трех лет, и вот сегодня его вызвал настоятель и попросил как единственного из братии, понимающего язык, принять исповедь у женщины из Украины.

Иов застал ее ставящей свечи и молящейся у иконы с изображением новорожденной Пресвятой Девы Марии. Он подождал, не мешая, а уже потом пригласил и уединился с ней в исповедальной комнате.

— Можете говорить на родном языке, — попросил он и добавил, чтобы не оставалось сомнений: — Я родом из Киева.

— Простите меня… — начала она, и по плотно сжатым алым губам пробежала дрожь.

Пока женщина боролась с переживанием и настраивалась на откровения, он успел ее рассмотреть.

Ей было около тридцати — тридцати пяти лет, ее личико с маленьким носиком украшали большие зеленые глаза. Отсутствие косметики не обнажало изъяны, а наоборот, подчеркивало чистоту облика и искренность ее намерений. Скромное платье с застежкой под самое горло неумело скрадывало красивую женскую фигуру, а из-под наспех завязанного платка выбивались непослушные завитки светлых волос.

В какой-то момент, борясь с накатившимися слезами, она подняла свои зеленые глаза вверх, безучастно посмотрела на потолок, а затем, вытерев зажатым в руке белым платком проступившие слезы, решительно заговорила:

— Простите меня, даже не думала плакать, а тут вот человек с моей родины, мой земляк, не ожидала… Но я очень хотела сделать это именно здесь, в Иерусалиме, именно в церкви Богородицы. Она мне близка. Понимаете, я женщина, к тому же мое имя тоже Мария.

— Ничего, сестра моя Мария, — успокоил женщину Иов. — Исповедь есть таинство, благодать Божья. Вы откуда родом? — поинтересовался он.

— Из Николаева, но сейчас учусь в Москве, — ответила она.

— Учитесь? — принимая во внимание ее возраст, удивился монах.

— В аспирантуре, — пояснила она, — уже почти окончила. Вышла на защиту.

Иов слегка приподнял брови и наклонил голову, показывая, что он понял, и попросил:

— Расскажите мне, сестра Мария, о грехах своих, покайтесь, очистите душу.

— Я грешница, отец мой. Все грехи ада на мне.

Глава 2

БЕЗЫСХОДНОСТЬ

СССР, г. Николаев.

За 33 года до проповеди.

В восьмидесятых так жили многие, а значит, такая жизнь была вполне обычной для того поколения. Мария родилась в Украине, в городе Николаеве — большом промышленном центре кораблестроения некогда огромной, но малолюбимой страны.

Свое появление на свет она подтвердила надрывным плачем, разлетевшимся среди ночи на весь родильный дом и отчего-то вызвавшем у тех, кто его услышал, чувство жалости.

У первого крика новорожденного есть вполне физиологическое объяснение. Каждый родившийся человек обязательно кричит, но врачи умалчивают о том, что только по первому крику можно распознать, какая жизнь ждет ребенка, потому что он еще помнит свою судьбу. По интонации можно уловить настроение ребенка и узнать, доволен младенец своим появлением на этот свет или нет.

Мария закричала не сразу. Акушерке пришлось несколько раз шлепнуть ее по сизой попе, и только после такого «массажа» как бы нехотя, набрав воздух и впервые расправляя свои легкие, девочка закричала. Ее крик был похож на громкие стонущие рыдания, и акушерка, испугавшись за дитя, быстро обернула новорожденную пеленкой и приложила к материнской груди. Как только девочка почувствовала тепло, а вместе с ним любовь и желанность этого мира, она перестала хныкать, успокоилась, порозовела и, посасывая молозиво, согласилась с тем, что жить все-таки придется.

Первые чувства не обманули. С самого рождения родители, бабушки и дедушки окутали ее заботой и любовью, а любовь к ней была сильной, поскольку первенцам достается право превращать собственных родителей в маму и папу и те гордятся своим новым положением до тех пор, пока не привыкнут. Учитывая то, что девочка родилась в семье, состоящей из представителей двух разных народов, каждый из которых славится своим любвеобильным отношением к детям, можно представить, сколько нежных чувств нахлынуло на ребенка с самого рождения.

Маленькая Мария была плодом страстной любви кавказца и украинки. Ее мать познакомилась с отцом-армянином в Сибири, куда в восьмидесятые во время летних каникул съезжались на заработки студенты со всего Союза.

В городе Сургуте находилось предприятие, которое занималось обслуживанием теплосетей и носило не совсем понятную аббревиатуру «ПОК и ТС». В тот сезон стройотрядовского движения эта фирма приняла сразу три студенческие бригады: из Николаевского кораблестроительного института, впоследствии получившего статус университета, Тюменского государственного института искусств и культуры, который потом превратился в академию, и Армянского государственного института физической культуры, до сих пор так и называемого.

Тюменские студенты, вероятно, потому что готовились стать носителями искусства и культуры, а может, вследствие того, что были практически местными, получили льготные наряды. Им досталась легкая и денежная работа: разрисовывать бетонные заборы образами улыбающихся, довольных советских рабочих, лозунгами о счастливом будущем и показателями успешной работы самого «ПОК и ТС». Николаевский отряд представлял будущих инженеров-кораблестроителей и наполовину состоял из девушек — их поставили на штукатурку, а вот армянам не повезло: спортсмены обворачивали трубы теплосетей едкой стекловатой и смолянистым рубероидом, утепляя и готовя их к предстоящей суровой сибирской зиме.

Какие бы ни были времена, каждый человек ностальгически вспоминает те годы, которые выпали на его юность. А времена те были ни то ни се и назывались застоем. В восьмидесятые годы в Сибири масло и молоко свободно не продавали, такие продукты были дефицитом. Мясо студентам выдавали по карточкам, а за то самое мясо почему-то принимали замороженные ножки американских кур, японские рыбные брикеты и советские консервы, где вместо мяса находилась гречневая каша.

Студенты не наедались досыта, однако дефицит — не голод, а молодость брала свое. Несмотря на застой экономики, молодежь Союза все же находила время и поводы для развлечений и веселья.

В летнюю пору в Сургуте вечера в привычном понимании не наступают и ночами там так же светло, как днем. Поэтому, когда после работы студенты собирались возле недостроенных мастерских и, установив наскоро сбитые лавки, устраивали посиделки и танцы прямо на вязком для ног песке, было светло, как днем.

Молодость — это музыка, и ни один студенческий строительный отряд не мог существовать без пары-тройки гитар. Так было и в Сургуте, но еще, к всеобщему удивлению, кто-то притащил к лавкам старое пианино. Откуда взялся этот громоздкий инструмент, никто не знал, но в среде представителей культуры нашелся неплохой пианист. Он настроил пианино, наскоро сыгрался с гитаристами, плюс пару весельчаков, отбивающих ритм на ведрах и банках, — и образовался музыкальный бенд, который развлекал молодежь вполне приличным исполнением популярных в то время мелодий.

На таких вечеринках и приметили друг друга будущие мама и папа Марии. Вернее, вначале молодой чернявый армянин обратил внимание на девушку с длинной косой шоколадного цвета, подошедшую с подругами на звуки Yesterday. В одну секунду, кроме нее, он больше никого не видел. Это была любовь с первого взгляда, та, которая приходит неожиданно и парализует человека, делая его мучительно счастливым. Молодые мужчины, особенно сильные и уверенные в себе, в такие минуты испытывают оцепенение. Их поражает внезапная скромность, они замыкаются в себе и, пока любовь безответна, могут дойти даже до самоуничижения.

Влюбленный армянин в полной мере испытал мучительную силу своей первой любви. Уже утром, после бессонной ночи, он был уверен, что недостаточно красив и умен, что беден и не достоин такой красивой девушки. С таким настроением парень отправился работать на участок и, даже не надев защитных рукавиц, в голом торсе с безумной страстью хватал едкую, врезающуюся в тело стекловату и, царапая и раня свою смуглую кожу, неистово обкручивал ею трубы. Уже к обеду он весь покрылся мелкими кровоточащими царапинами и порезами.

Увидев это, настойчивые друзья выведали у него причину и вечером, переговорив с ребятами из Николаевского кораблестроительного, подвели парня для знакомства к той самой дивчине.

— Ван, — произнес он, протягивая руку.

— Ваня? — переспросила она.

— Нет, Ван, — настойчиво повторил он.

— Ван — так Ван, — безразлично повторила она и вдруг, рассмеявшись, дернула его за рукав, весело стрельнула взглядом и шепотом предложила:

— Пошли танцевать.

Их первый в жизни танец они танцевали под популярную тогда песню «Машины времени», когда все студенты хором пели припев: «Вот новый поворот, и мотор ревет, что он нам несет? Пропасть или взлет, омут или брод…» И эти слова в который раз своевременно и метко попадали в смысл зарождающихся отношений молодой танцующей пары.

Несмотря на бойкую мелодию, она обняла его за израненную шею и стала танцевать медленно, а он, не чувствуя боли, смотрел только на нее. Этот взгляд, обещающий долгожданную нежную любовь, притягивал, и девушка, утопая в глубине его зеленых глаз, постепенно начала влюбляться.

Дальше все было так, как и должно быть. Они стали встречаться каждый вечер, то заходя вместе на танцы, то уединяясь. Их чувства разгорались, и очень скоро пламя любви сожгло терпение, стыд и все барьеры. В те дни родители Марии пережили самый романтический период в их жизни.

В конце лета студенты разъехались. Расстались и влюбленные. В самый последний день, когда вещи были сложены и приехал автобус, чтобы отвезти студентов в аэропорт, она шепнула ему, что, возможно, беременна. Ван поступил как настоящий мужчина. Через несколько дней он приехал в город Николаев со своим отцом и в лучших армянских традициях, с песнями и подарками, сделал ей предложение. Вскоре сыграли студенческую свадьбу, а в марте следующего года у молодых родилась девочка, которой дали имя Мария, а мама стала называть дочку по-своему — Маришкой.

С первых же дней малютка привнесла в семью невероятную радость. Новоиспеченные бабушки и дедушки старались поддерживать молодых. Родители Вана часто приезжали из Армении и помогали с внучкой. И хоть в квартире было тесно, это обстоятельство никого не раздражало. Объединенные новыми семейными узами, все близкие благоговели к нежному и беззащитному существу. Любви хватало на всех, и казалось, счастье лилось через край. Но, как известно, время не любит молитв и прошений, и ход его неумолим. Так и в этой семье все стало меняться к худшему.

Кажется, началось все с волосиков Маришки. Черный цвет, с которым она появилась на свет, незаметно изменялся, и голова девочки вскоре покрылась светло-соломенными кудряшками. Это породило в голове чувствительного кавказца первые зачатки ревности. Мать Вана, пытаясь развеять сомнения сына, говорила, что по ее линии дед был русым и сам черт сломит ногу, пытаясь разобраться, где какая кровь смешалась в его родословной.

— Дальше третьего поколения, — убеждала она, — никто ничего не помнит и не знает. И вообще, чистокровные армяне должны быть рыжими. Посмотри, у Марии ведь твои зеленые глаза.

Несмотря на такие доводы, однажды проросшее в душе Вана зерно недоверия вскоре дало и свои ядовитые плоды. Но не только ревность подливала горечь в чашу семейного благополучия. Время меняло людей, привычные устои и даже целые страны.

Людям свойственно одним точным словом или фразой объяснять значительные исторические периоды, глубину событий которых невозможно передать, исписав даже всю бумагу того времени. Так говорили об эпохе географических открытий, золотом веке литературы, революции, войне, застое и перестройке. К началу последнего десятилетия двадцатого века в стране, в которой суждено было родиться Марии, уже произошли события, перечеркнувшие устои и правила существовавшей системы, и начались «девяностые». Это время, в его уничтожающем и созидательном смысле, в полной мере отразилось и на судьбе Маришки.

Первым из жизни маленькой девочки ушел ее армянский дедушка. Он погиб на кавказской войне. После его смерти исчезла бабушка. Папа Ван ездил ее искать, но не нашел. Когда вернулся, рассказывал маме, как он кого-то ненавидит и готов их убивать и убивать тысячами.

Папа изменился. Стал недоверчивым и злым. Первый раз он ударил маму, когда был пьяным. Потом пил часто и бил маму, когда хотел. Жить в семье стало невыносимо. Только когда папу Вана убили, в доме наступил покой.

Маришка всегда помнила тот день, когда мама посадила ее на колени и, глядя в глаза, настойчиво повторяла:

— Что бы ни случилось, запомни: твой папа — хороший человек, что бы ни случилось… — отвернулась и сквозь рыдания простонала: — Лучше бы в тюрьму посадили, лучше б в тюрьму…

Через несколько дней в дом пришли двое. Мама закрылась с ними на кухне. Сквозь двери Маришка слышала, как грубый мужской голос говорил:

— Найди пакет, и мы будем тебе помогать.

— Не нужно мне помогать, помогли уже! — закричала мама. — Где Ван? В могиле. А вы здоровехонькие гуляете, вас жены с детьми дома ждут. Знают: нагуляетесь — придете. А моя дочка больше никогда не увидит своего отца. И я тоже…

Испугавшись маминых криков, незваные гости ушли. Позже, когда Маришка подросла и поняла, за что убили отца Вана, то попыталась завести с матерью разговор, но та отмахнулась одной фразой:

— Что он мог поделать? Все спортсмены… все его друзья… Уйти нельзя. Безысходность.

Вскоре умер другой дед, а бабушку разбил паралич, она с постели не поднималась, и каждый день после работы мама ходила к ней. А потом мама потеряла работу.

Огромный завод уже давно не делал корабли. И вот однажды мамин отдел закрыли. Пришли и сказали, что работы нет и все. Обидно, что еще долго портрет мамы продолжал висеть на доске почета. С фотографии у проходной на лихие 90-е смотрело молодое и еще счастливое мамино лицо.

Передовой инженер в любой стране всегда в почете, но в те годы мама смогла устроиться только уборщицей. Правда, сразу в двух местах: в столовой и в районном управлении. Две мизерные зарплаты складывались в одну нижесреднюю, этого едва хватало на дочь и больную мать. За несколько лет мама постарела, ее глаза потускнели, она перестала красиво одеваться и стала ко всему безразличной.

Незаметно подошло пятнадцатилетие Маришки. К этому времени ее тело, атакованное гормонами, подчиняясь природе, изменилось. Неказистая подростковая угловатость приобрела округлые формы, груди налились, а лицо, украшенное отцовскими фисташковыми глазами, стало по-настоящему красивым. Ее тело практически завершило прекрасное превращение, но мысли Марии только начинали этот процесс, и первыми пришли фантазии и мечты.

Осознавая бедность, в которой они жили, Мария мечтала о такой красивой жизни, какую показывают в кино, чтобы там были любовь, веселье и обязательно вояжи по другим странам. Мысль о путешествиях, о том, что она однажды обязательно куда-нибудь уедет, превратилась в назойливую идею, и в какой-то момент, под впечатлением какого-то фильма, она даже хотела убежать в Индию. В Индию девушка не попала, а очень скоро действительно оказалась далеко-далеко от своего дома. Все произошло быстро, непонятно и страшно.

На день рождения мама подарила Маришке переносной магнитофон. Тогда их еще называли мыльницами. Невесть какое чудо китайской техники, но в те времена самым удивительным было то, что это диво работало от батареек. И этот магнитофон стал для Маришки билетом в ад.

Если бы мама знала… Любому здравому рассудку под силу предвидеть ненормальное, но вот неизвестно: как угадать, когда это ненормальное зарождается, где его исток? с какой точки потянется та судьбоносная нить, которая приведет к трагедии?

Мама, желая порадовать взрослеющую дочь, конечно, с подарком угадала. Маришка слушала музыку днем и ночью, но однажды вставила батарейки и пошла с этим магнитофоном на пляж. На звуки музыки к ней подошли двое взрослых выродков. Они говорили с таким же, как у папы Вана, акцентом. Это вызвало доверие, девушка поддержала разговор, и… это был ее приговор. Ее подпоили, а вечером изнасиловали в том же сумрачном спортивном зале, где когда-то работал ее отец. Продержали всю ночь, а потом случилось нечто противоестественное, странное и дикое. Утром, когда ее уже хотели отпустить, один из насильников ей предложил… не заставил, а предложил поехать в Москву и стать проституткой, а она, в это трудно поверить, согласилась.

Маришку привезли домой, пока мама еще не пришла с работы. Она собрала свои вещи и написала записку: «Мама, я уезжаю в Москву. Позвоню. Твоя Маришка».

О чем могла думать несовершеннолетняя девочка, совершая такой поступок? Ее светлые мечты разбились и бесследно исчезли. Трудно понять, почему она это делала. Может, стыд и обида, которую ей нанесли, сломали волю и она смирилась? Может, несовершенный ум подростка воспринял глумление как женскую долю, а может, воззрела иная мысль и прельстила Москва? Одно можно сказать наверняка: в эти минуты Мария не чувствовала ни одной зацепки, ни одного крючка или кнопочки, чтобы прикрепиться к своему дому, к своей семье, к своей, уже прежней, жизни.

Собрав вещи и упаковав их в единственный чемодан, с которым папа Ван ездил искать бабушку, готовясь в последний раз переступить порог своего дома, она взяла магнитофон, чемодан и открыла входную дверь, но внезапно развернулась, подошла к записке и дописала одно слово. То, которое однажды произнесла ее мать. Она вывела решительными большими буквами: «БЕЗЫСХОДНОСТЬ».

Внизу ждала машина. Девушка ехала навстречу своей жестокой судьбе, не говоря ни слова, молча слушая посылы новых «учителей». С этого момента Мария окружила себя невидимым щитом — таким, чтобы никто не мог понять, чего она хочет и о чем думает. На долгие годы, которые стали для нее пеклом, она спрятала свою душу так глубоко, что и сама не могла ее слышать. Чтобы никто не достучался и не смог понять ее чувств и переживаний.

Несколько лет Мария провела в столичных домах терпимости, принимая клиентов или выезжая по вызову. Ей дали прозвище Машка-малолетка. Первым местом, куда ее определили, был дешевый притон в небольшой квартире на высоком этаже. Она начала продавать свою юность на грязных просаленных простынях в мрачных комнатах с приторным запахом дешевых духов и вечно закрытыми шторами. Кроме нее, в квартире были еще три шлюхи постарше, лет двадцати — двадцати пяти. Они тоже работали добровольно, но из притона их выпускали один-два раза в неделю под присмотром сутенера. Заработанные деньги Мария тратила бездумно: конфеты, кассеты, да и денег ей давали немного, хотя юная хохлушка пользовалась у клиентов особым успехом и популярностью.

С самого начала Мария не искала дружбы старших проституток, и они невзлюбили ее. Девки часто просиживали в ожидании заработка на диванах, а Мария была занята и днем, и ночью. Толстые и скупые клиенты выбирали молоденькую зеленоглазую блондинку и не желали быстро состарившихся на «тяжкой» работе рыжих крашеных девок. В этом деле стареют быстро, и ни запахи, ни краски особо не помогают. Вот и невзлюбили ее старшие «коллеги» за природную красоту, молодость и скрытность. Унижали ее в разговорах и обзывали Машкой-сцыкухой. Однажды она огрызнулась, обозвала их старыми стервами, да в придачу еще пару матерных и обидных слов добавила.

Тогда в отместку за оскорбление они подложили ей натертую перцем простынь. Первый же клиент — в крик, она от боли — в слезы. Поднялся скандал, мужик оказался из рэкетиров и хорошенько избил сутенера. Тогда же Машку-малолетку отправили в другое место. Попросту продали, и пошла она по притонам да малинам, пока не приметили ее лихие ребята и не перекупили у очередной патронессы.

Вот тут-то и наступило самое жуткое. Что же может быть хуже того, чем она занималась? А вот что: сделали ее клофелинщицей — наживкой для богатых клиентов, которым проститутка подливает в выпивку клофелин. Выпив такое лекарство, клиент вырубается, а когда приходит в себя, то ничего не помнит. Пока он находится в отключке, проститутка обчищает его карманы, забирает деньги, ключи, документы. А дальше работают подельники. Могут угнать его машину, ограбить квартиру, а документы продать или в лучшем случае вернуть за выкуп.

Такой изощренный способ грабежа был распространен в те времена, да и сейчас, говорят, можно попасться. В этой ситуации клиенты редко жалуются. Клофелин действует так, что память отшибает напрочь, а если кто что и припомнит, то признаваться в любовных похождениях обычно не желает. На это и расчет. Тем не менее, бандиты, к которым попала Машка-малолетка, на всякий случай имели «крышу». Платили милиции, поскольку в этом деле имеются свои сложности: можно было нарваться на «крутых», и тогда пощады не жди. К тому же дозу препарата никто не рассчитывал. В случае передозировки клиент мог и в больницу попасть, а еще хуже — помереть. Вот от этого и страховала «крыша».

Лихих ребят было трое: Стриж, Бык и Тимофей. Сами к ней не приставали, а клиентов подбирали приличных, богатых и чаще всего семейных.

Новая «работа» Марии нравилась. Секс, на который рассчитывали клиенты, случался редко, но денег выходило больше. К тому же ее многому научили. Показывали, как нужно ходить, как держать себя, чтобы внимание привлечь, как разговор завязать, так что Мария постепенно постигла и науку обольщения.

И все бы ничего, если б однажды у нее не случился передоз. Этого парня Мария запомнила на всю жизнь. Высокий голубоглазый блондин с худощавым болезненным лицом в светлом костюме и галстуке цвета пляжного песка. Его пасли давно. Кажется, заказали его машину, а машина была шикарная — огромный бегемотоподобный «мерседес».

Снять парня удалось не сразу. Несколько раз Мария маячила в ресторане, где он ужинал. Только когда прямо перед его носом она сделала вид, что подвернула ногу и упала ему на руки, он обратил на нее внимание и усадил за свой стол. Слово за слово, и к вечеру она пила шампанское на ковре в его большой квартире. Он снял пиджак, галстук и уже смотрел на нее вожделенным взглядом, но возникла сложность — он совершенно не пил алкоголь. По инструкции, клофелин нужно было подливать после того, как клиент немного охмелеет, а этот даже шампанского не пил. Пришлось добавить лекарство в сок. Парень только успел снять рубашку и оголить свой щуплый торс, как вдруг качнулся вперед-назад и свалился на ковер.

Она спокойно выгребла все из его стильной барсетки, забрала деньги, документы и ключи от заказанной машины. Походила по квартире, полазила по ящикам и, сняв с его шеи толстую цепочку с большим золотым крестом, бросила последний взгляд на свою жертву. Блондин лежал на ковре, а его лицо стало совершенно белым. Что-то екнуло в ее очерствевшем сердце, но ту самую малость сострадания она безжалостно подавила в себе, ухмыльнувшись, спокойно вышла и передала ожидавшим ее на улице подельникам все, что украла, только крест оставила себе.

Машину угнали той же ночью, а на следующий день приехали Бык и Тимофей, затолкали Марию в багажник и долго куда-то везли. Сначала по ровной дороге, потом — по ухабистой. Остановились, о чем-то спорили, опять куда-то ехали, вновь останавливались, ругались и снова ехали. Поняла она тогда, что убить ее хотят, лежала, плакала и с жизнью прощалась. Мир, в котором она жила, жестокий, законы бесчеловечные, но есть что-то и над этим миром. Может, звезды сложились так, а может, судьба ее была иная, но в этот день не суждено было ей умереть, не наступил еще час расплаты, да и берут ли плату смертью…

Свернувшись в темном багажнике калачиком, она прислушивалась к звукам, пытаясь понять, о чем говорят в салоне, но ничего разобрать не могла, мешал гул двигателя. Вдруг машина остановилась, стукнула дверь, разговоры прекратились, и ее повезли уже без остановок. Ехали долго, она успокоилась и, несмотря на затекшие ноги, заснула. Наконец приехали, машина остановилась и заглохла. Послышались голоса, затем открылся багажник и ее выпустили. На улице уже была ночь, сплошная темень, не так, как в Москве.

— Поживешь тут, — услышала она голос Тимофея. — Иди в дом, тебя ждут.

В свете фар Мария увидела забор с открытой калиткой, а за ней — дом и нависавшую над порогом лампочку слабого света. У двери, скрестив руки на груди, стояла женщина, запахнутая в широкий платок.

— Подожди, — внезапно заговорил Тимофей, — нам менты нашептали: твой вчерашний умер, в ресторане дали твое описание. Тебя будут искать, а через тебя и нас найдут. Иди, поживешь здесь. Это моя мать. Никуда не выходи. Сиди в доме. Маме про наши дела ни слова. Я не придумал, что ей сказать. Сама придумаешь. Ну, иди. Мам! — крикнул он. — Я поехал.

Пока Мария шла к дому, завелся двигатель и машина уехала. Мария не оглянулась.

— Как зовут-то тебя? — спросила женщина на пороге.

— Маришка, — произнесла Мария, отчего-то вспомнив то имя, которым ее дома называла мама.

— Стало быть, — поправила хозяйка, оценивая ее строгим взглядом, — Мария. И меня Мария. Мария Ивановна, так величай, а тебе, если хочешь, буду говорить Маришка.

Она поселилась в маленькой узкой комнате с кроватью, столом и множеством книг, аккуратно расставленных в шкафах на полках и прямо на полу. Первое время все попытки Марии Ивановны поговорить с Маришкой наталкивались на немую стену. Маришка не произносила ни единого слова, только махала головой, если «да» или «нет». Она упрямо молчала, и хозяйка, со свойственным мудрым женщинам тактом, подозревая, что девушка пережила тяжелый стресс, стала разговаривать с ней, как сама с собой. Она приходила в комнату Маришки и как бы невзначай рассказывала о себе, рассуждала о новостях, а то и жаловалась на мелкие неурядицы.

Так Маришка узнала, что живут они в поселке Рыкань около Воронежа, Мария Ивановна работает учительницей в школе, а ее сын Тимофей учится в Москве. Может, и учится, но Маришка-то знала, кто такой Тимофей, но, если бы и захотела говорить, все равно бы не рассказала, чем действительно он занимается в этой самой Москве.

Проходили месяцы. На улицу Маришка не выходила и, не находя иного занятия, стала читать книги. Вначале детские, потом ее увлекли приключения и романы. И вот однажды, когда для чтения она брала уже все книги подряд, без разбору, ей попался роман Габриэля Гарсиа Маркеса «Сто лет одиночества». Книга ее поразила, она несколько дней перечитывала заложенные страницы, а потом, глядя на расцветавшую сирень, долго сидела у окна и думала о чем-то для себя важном.

В один из таких дней скрипнула дверь и в комнату вошла Мария Ивановна.

— Тимофей приезжал, — сообщила она с порога, — с тобой видеться не захотел, спешил очень, деньги мне привез и на тебя оставил, хоть ты мне и не в тягость, ешь совсем немного и за собой сама убираешься. Да, вот и вещички твои привез.

С этими словами она поставила посреди комнаты чемодан папы Вана и уже изрядно потертый магнитофон. Маришка бросила мимолетный взгляд на вещи, а потом, исподлобья глядя на хозяйку, впервые заговорила:

— Мария Ивановна, можно, я вас буду мамой называть?

В этот момент приоткрылась ее душа, и впервые за многие годы ей самой стало видно, что там происходит.

Удивленная тем, что девушка начала разговор, Мария Ивановна, глядя на ее просящий взгляд, согласилась.

— Можно, Маришка, можно.

— Можно, мама Мария? — все еще исподлобья, глядя виновато, спросила Маришка.

— Можно, если тебе так легче.

Девушка перенесла взгляд на книгу Гарсиа Маркеса и, показывая на нее, спросила:

— О чем эта книга?

Мария Ивановна прищурилась и прочитала название вслух:

— «Сто лет одиночества», — затем перевернула несколько страниц и, как бы вспомнив, о чем книга, объяснила: — Этот роман про одиночество. Все герои были одинокие, и город, в котором они жили, тоже был одинок.

— Почему?

— Потому что никто никого не любил. Если не любить, обязательно наступает одиночество.

— А вы одинокая, мама Мария? — внезапно спросила Маришка.

— Я? — усмехнулась Мария Ивановна. — Я — нет. Хоть живу одна, у меня есть сын, которого я люблю. Школа. Я люблю своих учеников, да и к тебе мое сердце открылось. Нет, я не одинокая.

— А я? — грустно вздохнула Маришка. — Я одинокая, никого не люблю и даже школу не закончила.

Мария Ивановна подавила в себе желание о чем-то у Маришки выспрашивать и, понимая, что еще не настало время, что все душевные разговоры еще впереди, сказала только:

— Ну, не сетуй, не сетуй, а со школой мы что-нибудь придумаем, — и, желая закрепить возникший контакт, веселым тоном попросила:

— Пойдем кушать. Я вареники приготовила. Тимофей не захотел, как всегда, спешил, а мы попируем.

При имени Тимофей Маришка одернулась, бросила злой взгляд на чемодан и кивком головы согласилась поесть вместе с хозяйкой.

После молчаливого ужина варениками Маришка вернулась в свою комнату. На полу стояли ее вещи. Магнитофон она отставила подальше, а чемодан открыла. Внутри все было так, как она оставила. Никто не рылся. В московской квартире в шкафу оставались еще какие-то вещи, но спасибо, что хоть чемодан вернули. В углу под тряпками она нащупала шкатулку с деньгами и украшениями, ее накоплением за годы «тяжелой» работы. Перетянутую резинкой толстую пачку долларов, весь заработок за годы проституции, она с отвращением, но аккуратно приложила тряпками. Сгребла в руку и достала из шкатулки увесистую горсть драгоценностей. Змейка на запястье, две золотые цепочки, бусы из натурального жемчуга, несколько кулонов, зодиак с рыбами, кольца, сережки… Она потянула за свисавшую цепочку и вытащила из шкатулки тот самый крест. Взяла в руки, рассмотрела. Крест крестом, но необычной формы. В центре квадрат, а по углам — как треугольники. Увесистый.

Бесспорно, люди владеют вещами, но неизвестно, какую власть имеют вещи над людьми. В те моменты, когда Маришка прикасалась к этому кресту, в ее жизни происходили перемены. Как тогда, когда ее кошмарная жизнь привела к убийству человека, она впервые взяла его в руки; как тогда, когда она спрятала крест в чемодан, ее увезли убивать; так и сегодня он оказался в руке, когда она открылась и впервые за многие годы задумалась о своей жизни. Нельзя точно сказать, плохо или хорошо эта вещь влияла на ее судьбу, но Мария почувствовала, что этот крест каким-то образом был связан с ней и появлялся в руке, когда жизнь Маришки внезапно менялась. Окончательно она убедилась в этой связи, когда приехали забирать ее в Москву.

Приехали Тимофей и Стриж. Маришка уже спала, когда среди ночи в ее комнате зажегся свет. Открыв глаза и пытаясь рассмотреть лица, она не сразу узнала бывших компаньонов.

Сын мамы Марии Тимофей, который однажды спас ее жизнь, выглядел совсем неухоженным. Его лицо заросло неопрятной бородой, а взгляд пугливо бегал по сторонам. Стриж тоже изменился, исчезла его легкая привычная веселость, он выглядел угрюмо и смотрел, хмуря брови. Маришка сразу заметила, что теперь верховодил Тимофей.

— Собирайся, Машка-малолетка, — подергивая за край одеяла, нарушив ночную тишину, вполголоса заговорил Тимофей, — поедем на работу. Хоть ты и не малолетка уже. Сколько тебе натикало, пока ты тут загорала?

Еще не вполне понимая спросонья, что происходит, она ответила:

— Скоро двадцать один будет.

— Старушка уже, — усмехнулся Тимофей.

— Выйди, я оденусь, — наконец-то сообразив, в чем дело, и прикрываясь одеялом, попросила она.

— Оденься, оденься, — усмехнулся Тимофей и добавил двусмысленно: — Да не очень, скоро все равно раздеваться будешь.

Он вышел из комнаты, выволакивая за рукав заржавшего над его шуткой Стрижа.

Когда, надев халат, она вышла в большую комнату, мужчины сидели за столом и курили.

— Собирайся, тебе сказано, — как на собаку рыкнул Тимофей, — че в халате вышла, не май месяц, брюки там, юбку, пальто, и быстрей, назад еще чалить и чалить.

Поняв, что от нее требуют, Маришка отрезала:

— Я никуда не поеду.

— Чего, шалава? — не понял Тимофей. — Ты охренела? Настали тяжелые времена, власти поменялись, только ты и осталась, клофелин никогда не подводил. Ты наша, мы за тебя бабки заплатили.

Маришка резко развернулась и ушла в свою комнату. Открыв чемодан, она схватила деньги и уже хотела идти, но, увидев крест, взяла его и крепко сжала в кулаке.

— Вот, — сорвав резинку, положила деньги на стол перед Тимофеем, — откупные.

Стриж от удивления ухнул, а Тимофей, нервно посмотрев на расползавшиеся по столу зеленые купюры, спросил:

— Сколько здесь?

— Больше двадцати тысяч, — еле сдерживая дрожь, ответила Маришка.

— Ты точно охренела, — недовольно рявкнул он. — Мы за тебя пятьдесят кусков выложили.

Стриж, вспомнив единый и нерушимый тариф на проституток в три тысячи долларов, которые они действительно заплатили за Машку-малолетку, удивленно глянул на Тимофея, но, увидав в ответ тяжелый взгляд, понял, что Тимофей начал крутить девку, опустил глаза и стал пересчитывать доллары.

Наступило молчание. Стриж, слюнявя пальцы, складывал стопки по тысяче и бубнил:

— Штука… две… три… четыре…

Его бормотание усиливало напряжение, и Маришка в ожидании решения ее хозяев, крепко сжимая в руке крест, неожиданно для себя спросила то, что ее совсем не интересовало.

— А где Бык? — вырвалось у нее единственное, что могло разрядить обстановку.

— Бык стал крысой, и его отправили на убой, — не отрывая глаз от денег, рыкнул Тимофей.

— Прирезали Быка, — подняв голову, подтвердил Стриж. — Кто? За что? Как? Полгода как похоронили…

— Считай, считай, — одернул его Тимофей.

— Я считаю. Двадцать три… двадцать четыре… двадцать четыре семьсот, — уложив последнюю купюру в неполную стопку, сообщил Стриж.

— Ну вот, осталось двадцать пять триста, — довольным тоном подытожил Тимофей.

Услышав этот вердикт, Маришка, готовясь вымаливать свою свободу, сжалась и поднесла кулаки к груди. В этот момент Тимофей заметил золотую цепочку, свисавшую из-под ее зажатых пальцев.

— Что это там у тебя? Ну-ка, давай сюда, — поманивая пальцем, приказал он.

Маришка подошла и положила золотой крест на стол.

— Ух ты! — воскликнул Стриж. — Большой, штук на пять потянет.

— Ручная работа, — подтвердил Тимофей, внимательно рассматривая крест, — вишь, тут слово какое-то выбито. — И тут же оценил: — Примем за три, — затем посмотрел на Маришку и досчитал: — Итого двадцать семь семьсот, осталось двадцать две триста, плюс деньги на твое содержание…

В этот момент открылась дверь и в комнату вошла Мария Ивановна.

— Подонки! — закричала она, глядя на сына. — Вот все деньги, что ты давал на нее, — и, подойдя к столу, она с размаху бросила на стол аккуратно перевязанную пачку рублей, — я ничего не потратила, оставьте ее в покое.

— Рубли? — возмутился Стриж. — Ты ж говорил, что баксы давал.

— Заткнись, — прорычал Тимофей и уже как загнанный зверь, не имея возможности перечить матери и понимая, что не сможет далее следовать задуманной линии, но все же довольный деньгами, рявкнул Стрижу: — Собирай деньги, поехали.

Они встали, Тимофей сгреб со стола рубли, доллары и крест, распихал все по карманам, и, не сказав больше ни слова, они вышли из дому.

Когда они ушли, Маришка обессилено опустилась на колени и, рыдая, поползла к маме Марии, а та, обняв и прижав к себе вздрагивающую девушку, тоже начала плакать и причитать.

— Господи, что же это делается, Господи, что же это за жизнь? — и, поглаживая Маришку по голове, сквозь собственный плач начала сознаваться: — Я давно поняла, что Тимофей нигде не учится, а когда он тебя привез, несложно было понять, кто ты и что ты. Не плачь, душа моя родненькая, не плачь, обойдется, все обойдется. Потеряла я сына, да, может, дочь нашла. Что же это за жизнь такая наступила, что ж она с вами делает?

Мама Мария еще говорила и говорила, успокаивая Маришку, а та ревела и впервые за многие годы, ломая барьеры, рвала оковы своего одиночества.

После этого дня Маришка преобразилась. Она окончательно открылась и теперь много говорила с мамой Марией, да и относилась к ней действительно, как к своей маме.

Чуткая Мария Ивановна понимала, что занимает место настоящей матери Маришки, и однажды, улучив момент, спросила ее про родную мать. Неожиданно Маришка рассказала все про свою семью и про то, как ушла из дому.

— Ты же написала в записке, — спросила мама Мария, — что позвонишь, почему до сих пор не звонила?

— Не знаю… — ответила Маришка, невинно пожимая плечами.

— Что, так ни разу не звонила и писем не писала?

— Нет.

— Почему?

— Не знаю, — повторила Маришка — боялась, а может быть, стыдно было. Сколько раз думала позвонить, но ни разу не решилась.

— Ты должна поехать домой, ехать тут совсем ничего, захочешь — вернешься, а нет — так останешься, но съездить обязательно надобно, поди, года четыре прошло.

— Почти пять.

— Езжай, проведай маму. Ежели вернешься, будем жить вместе, — пообещала мама Мария.

Маришка поехала в Николаев, но уже через день вернулась. От соседей узнала, что бабушку мама похоронила давно, а сама — то ли от одиночества, то ли от горя, а может, от болезни какой-то, слегла, и за полгода ее не стало. Говорили, что на похороны денег не было, собрали немного по квартирам, но на гроб не хватило, пришлось хоронить в целлофановом мешке, а где похоронили, никто не помнит.

В Маришкиной квартире жили другие люди, так что пришлось ей ночевать на вокзале, и на следующий день она вернулась в Рыкань, к маме Марии.

Как и обещала Мария Ивановна, они стали жить вместе. Маришка устроилась на работу, помогала Марии Ивановне по хозяйству, стала учиться в вечерней школе и по-прежнему много читала.

В один из вечеров, когда две женщины наслаждались беседой, речь зашла о Боге. Тогда мама Мария достала потертую книгу, положила перед Маришкой и спросила:

— Ты это знаешь?

— «Библия. Ветхий и Новый Завет», — прочитала Маришка на обложке. — Нет, — ответила она, — не знаю, слышала, но не читала.

— Почитай, — посоветовала мама Мария, — а потом поговорим.

Всю зиму Маришка вечерами, уединившись, читала Библию. И вот однажды, когда Мария Ивановна, сидя за столом, проверяла тетради учеников, девушка подошла к ней, держа Библию в руке.

— Мама Мария, можно поговорить? — спросила тихим голосом.

— Давай, — снимая и откладывая в сторону очки, согласилась Мария Ивановна.

Маришка села за стол, положила перед собой книгу, накрыла ее ладонями и приняла позу послушной ученицы.

— Я — Мария, по отчеству Вановна, — начала она.

— Знаю.

— Вы, Мария Ивановна, тоже Мария.

— Да, мы тезки, — подтвердила хозяйка, — по имени и почти по батюшкам.

— Очень похоже, — подтвердила Маришка, — только вы, мама Мария, — как Святая Дева Мария, а я — как Мария Магдалина, грешница.

— Почему же ты грешница? — улыбнулась Мария Ивановна.

— Потому что на мне все грехи.

— Как ты это понимаешь? — внимательно посмотрела на Маришку Мария Ивановна.

— Грех — это нарушение заповедей, — начала рассуждать девушка. — Если нарушить хоть одну заповедь — это уже грех, а я нарушила все заповеди.

— Хм… — хозяйка задумчиво посмотрела на девушку.

— Вот смотрите, — Маришка открыла книгу и, подглядывая в нее, продолжила: — Не прелюбодействуй, а я прелюбодействовала; не кради, а я крала; почитай отца твоего и мать твою, а я не почитала; не убей… — она замолчала и вдруг решилась, подняла глаза и смело призналась: — А я убила.

Мария Ивановна от последних слов отшатнулась.

— Как убила? С умыслом? — спросила она сдавленным голосом.

— Да, с умыслом, хотя нет, случайно, — глядя в глаза побледневшей мамы Марии, ответила Маришка, — подлила лекарство, чтоб он уснул, а он умер.

Мария Ивановна встала, налила себе стакан воды, чтобы успокоиться, выпила, а затем строго посмотрела на Маришку, хотела что-то сказать, передумала и, изменившись в лице, глянула на нее с какой-то невероятной жалостью, подумала, решилась и все-таки сказала:

— Ты убила? Это же страшный грех.

— Я понимаю, мама Мария, как же мне теперь жить?

— Верить в Бога и молиться, исповедаться и просить простить твои грехи, и тогда…

— Мама Мария, вот как здесь написано, — переворачивая страницы, перебила Маришка, открыла «Евангелие от Луки», нашла нужное место и прочитала: — «А потому сказываю тебе: прощаются грехи ее многие за то, что она возлюбила много, а кому мало прощается, тот мало любит», — Маришка помолчала и то ли спросила, то ли утвердила — Значит, только любовью можно заслужить прощение?

— Можно, — ответила Мария Ивановна, удивляясь стремлению Маришки досконально разобраться в таком сложном вопросе, как грех и его прощение.

Но Маришка не умолкала.

— Мама Мария, — снова начала допытываться девушка, — почему я вас люблю больше, чем свою маму?

Вопрос застал учительницу врасплох. Слова были ей приятны, но она понимала, что хоть Маришка и говорит то, что у нее на душе, но это неправильно, и попыталась хоть как-то вразумить девушку.

— Твоя мама много работала и не заметила, как ты выросла, не успела она… не успела показать тебе свою любовь.

— Она, — прервала Маришка, — хорошая была, но какая-то безразличная.

— Нет, мама тебя любила, не может мать не любить свою дочь.

— Может, и любила… наверное, любила, — согласилась Маришка и задумчиво повторила строки из Евангелия: — Кто мало любит, тому мало прощается.

— Ты не можешь судить, дети не судят родителей, ты должна помнить и любить свою маму, любить ее всем сердцем, больше, чем меня, — настойчиво попросила Мария Ивановна.

— Я же не могу себя заставить. Вот вы говорили, что одиночество — это когда нет любви. А как я могу себя заставить, если любовь от сердца идет, а мое сердце молчит?

Мария Ивановна пожала плечами, показывая, что при всем желании не может ответить на этот вопрос. Тогда Маришка снова полистала Библию и, найдя нужное место, спросила, уже меняя тему:

— Мама Мария, почему Иисус Христос изменил заповеди Моисея?

— Я думаю, — Мария Ивановна помедлила и, подыскав нужные слова, твердо ответила: — Иисус Христос принес в этот мир Новый Завет, основанный на добре и любви, заповеди Моисея были более… жесткие, что ли.

— И я так думаю. А зачем делать добрые заповеди? — и, не дожидаясь, ответила так, как понимала сама: — Я думаю, в доброе сердце любовь находит дорогу быстрее.

— Возлюби ближнего своего, — согласилась с ее словами мама Мария.

— Вот-вот, — продолжала Маришка, — в Старом Завете Моисей учит за убийство наказывать смертью, а Иисус Христос говорит — я вот тут подчеркнула: «Вы слышали, что сказано: око за око и зуб за зуб. А Я говорю вам: не противься злому. Но кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую».

— Это законы нашего Бога, — уточнила Мария Ивановна.

Маришка улыбнулась и, подняв вверх палец, подвела итог:

— И Моисей говорил именем Господа. Как будто два разных бога.

— Не богохульствуй, — сдвинув брови, пожурила Мария Ивановна.

— Или… — не обращая внимания на замечание, задумалась Маришка, — Бог один, но люди-то разные. Заповеди Моисея больше подходят для людей одиноких, живущих для себя: убил мою скотину — верни свою; взял в долг — отдай; обольстил девицу — женись. А Иисус иначе: он учит людей жить для других. Вот он говорит: «Кто хочет забрать твою рубашку, отдай и верхнюю одежду; просящему у тебя дай; возлюби врагов своих; о прелюбодеянии даже не помышляй». Получается, что грех от нарушения разных заповедей по-разному возникает. А тогда что такое грех?

— Наверное… — Мария Ивановна задумалась, — это злой поступок…

Но Маришка перебила:

— Нет, мама Мария. Я знаю, в переводе грех означает ошибку, промах или погрешность. Мы думаем, что грех — это плохо, а на самом деле кто не делает ошибок? Я сделала много ошибок, и за них я наказана — я одинока. Одиночество — это расплата. У одиноких нет любви. И у меня не было, пока вас не полюбила. Так и перестала быть одинокой. Потому что вы, мама Мария, — святая.

— Тебе бы психологом быть, — улыбнулась Мария Ивановна, но вдруг стала серьезной и с грустью добавила: — Какая же я святая? Такого подонка вырастила.

— Дети родителей не судят, — повторила Маришка недавно сказанное самой Марией Ивановной.

Она встала, подошла к женщине, наклонила голову и впервые поцеловала маму Марию, посмотрела в ее грустные глаза и добавила серьезно:

— И родители детей не должны осуждать, судит лишь Бог. Родители могут только жалеть детей. Тимофей, он тоже одинок, в той Москве люди, как волки живут, каждый сам за себя.

— Правду говоришь, Маришка, — отводя заслезившиеся глаза, согласилась Мария Ивановна, — нет у матери силы, чтобы осудить свое дитя. Не могу я не любить своего сына. Жалко его, не по тому пути пошел. Не приведет этот путь к счастью…

— Да, мама Мария, да. Мы неправильно понимаем свой грех. Не наказание спасает от греха, а любовь, искренняя любовь. Вот вы проверяете тетради, ошибки ищете. А для чего?

— Понятное дело: чтобы научить детей писать правильно.

— Вы говорили, — поинтересовалась Маришка, — что детей своих в школе любите.

— Да, конечно, люблю, — подтвердила Мария Ивановна.

Маришка помолчала, вздохнула, встала и, подводя итог, решительно заявила:

— Вот так и в жизни. Кто-то с любовью наши ошибки исправляет и оценки ставит.

После этого разговора прошло несколько лет. Случайно брошенная Марией Ивановной фраза про психолога запала Маришке в голову, и после окончания вечерней школы она поступила учиться в Воронежский университет на специальность «Психология». Жила в студенческом общежитии, а на выходные приезжала к Марии Ивановне.

В университете приметили трудолюбивую студентку и после окончания учебы, вручив диплом магистра по психологии, предложили ей участвовать в конкурсе на поступление в аспирантуру. Она конкурс выиграла, но когда узнала, что аспирантуру будет проходить в Московском государственном университете, решила отказаться. С этой мыслью она приехала к маме Марии в Рыкань.

— Не могу я, — объясняла она причину своего намерения отказаться, — не могу, мама Мария, ненавижу эту Москву, там каждый дом, каждый придорожный камень, каждое дерево будет мне напоминать, кем я была.

— Так и будешь всю жизнь бояться московских камней? — с иронией поинтересовалась Мария Ивановна.

— Не боюсь я камней.

— Идь туда, где узко, где трудно. Ходи тесными вратами.

Маришка задумалась. Как специалист она прекрасно понимала, что ее страх — это банальная психологическая проблема, но ей так сильно не хотелось ехать в этот ненавистный город, что побороть себя никак не получалось. Последняя фраза мамы Марии ударила в другое место — она зацепила самолюбие и целеустремленность Маришки, и девушка засомневалась.

Видя, что Маришка колеблется, и желая во что бы то ни стало уговорить ее продолжать учебу, мама Мария добавила:

— Да, может, там жениха столичного себе подыщешь.

Девушка с презрением посмотрела, давая понять, что этот вопрос в ее планах не стоит, но долго удерживать такой взгляд не смогла и таки засмеялась.

В конце концов она согласилась, и в самый разгар жаркого летнего дня, когда самолет рейса Воронеж — Москва приземлился в Домодедово, Мария Вановна, оставив имя Маришка только для мамы Марии, сошла на мягкий от жары асфальт. С первого же дня своей второй московской жизни она с головой ушла в учебу, так что вопреки опасениям московские деревья и камни не напоминали ей о прошлом.

Глава 3

НЕВЕРИЕ

Израиль, Иерусалим.

За 365 дней до проповеди.

Последние песчинки проскользнули между пальцев, и ладонь монаха осталась пустой. Пыльной и пустой. Иов поднял взгляд, рассматривая шевелящиеся на слабом ветерке листья. Похлопал ладонями, стряхивая остатки земли, и вновь нежно приложил свои руки к шершавому стволу, стал прислушиваться, как будто стараясь ощутить слабое сердцебиение оливкового дерева. Глядя на свои руки, он размышлял вполголоса:

— О древо, такие же руки бросили твое семя в землю, такие же руки поили твой еще не окрепший росток влагой, такие же руки очищали тебя от сухих ветвей, и ты благодарило людей своими плодами. Но когда ты засохнешь, такие же руки срубят тебя и посадят на твое место новый побег. В жару ты даришь тень, голодному даешь пищу, ты существуешь на благо и за свой век ни разу не поддалось искушению. Сотни лет ты живешь в этом мире и ничего не делаешь плохого. Твой ствол с изъянами и плоды со временем портятся, но никто тебя не осуждает за это. Берут твои ягоды и радуются тому. Почему же мы, люди, ненавидим друг друга за наши слабости? Мы говорим, что человек — это венец природы, но ненавидим его за недостатки; провозглашаем любовь к ближнему, но больше радуемся его неудачам; считаем, что рождаемся в пороке, но мечтаем обрести рай. Кто из людей безгрешен? Неужели Господь так жесток, что закрывает человеку путь в Царство Небесное только оттого, что он слаб?

Иов достал из кармана золотой крест и вспомнил Марию.

Она протянула монаху свою руку и раскрыла ладонь. Зажатый в кулаке белый платок развернулся и оголил завернутый в него золотой крест.

— Возьмите, — попросила она, — я больше не хочу к нему прикасаться.

Он посмотрел в зеленые глаза женщины. Ее исповедь вызывала у него противоречивые чувства. Долгое время он внимательно ее слушал. Презирал, когда она рассказывала, как работала проституткой; ненавидел, когда она сообщила, что отравила человека; жалел, когда ее хотели убить, и проникался уважением за стремление познать Святое Писание. В конце он не мог понять, как относиться к ее исповеди. Мимолетно он стал сравнивать.

«Многие, — размышлял он, — грешат, а потом каются. Бывает и такое, что одну только неправедную мысль приходят замаливать. А эта лживая блудница, воровка, не почитающая свою мать, алчная убийца столько зла принесла на эту землю! В кои-то веки пришла, исповедалась, видишь ли, ей только Иерусалим подавай, и думает, что тем заслужила прощение, а ведь смертный грех закрывает дорогу в рай».

В мыслях происходила борьба. Да, он принимал, что, придя в церковь, она делает попытку осознать свои грехи, знал, что должен ей сказать: «Прощаются грехи твои, дочь моя, иди и не греши более», но не понимал, вправе ли он именем Господа простить ее. Первое время в нем преобладало желание наказать ее, заставить страдать за те беды, что она причинила людям.

— Не сомневайтесь, это тот самый крест, — чувствуя, что монах колеблется, подтвердила она, — с другими его не перепутаешь. Я его сразу узнала. Когда прилетела в Москву, чтобы хоть как-то протянуть первое время, пошла в ломбард. Не могла же я просить на жизнь деньги у мамы Марии. И увидела этот крест. Тут же, не раздумывая, все свои драгоценности обменяла на него — как лом на лом. Мне тогда очень нужен был поворот в жизни, я понадеялась на силу этого креста. Так и получилось. На следующий же день я оформилась в аспирантуру, а через некоторое время утвердили тему моей диссертации. Пришлось, правда, посидеть на хлебе и воде, но это ерунда. Теперь я не хочу ничего менять. Исповедаться — это последнее, чего я желала… что должна была сделать. Всегда верила, что сделаю это здесь, в Иерусалиме, и вот сегодня все так и произошло. Возьмите, — Мария выложила крест из платка прямо в руку монаха, — я отдаю его вам.

— Мне? — удивился Иов.

— Так полагается — отнести крест в церковь. Но я хочу, чтобы вы знали: он меняет судьбу. Крест этот магический. Тот, у кого он в руках, обязательно изменит свою судьбу, иногда, правда, через очень тяжелые испытания. Если вам пригодится, возьмите его себе. А я уже точно знаю, что мне он может только навредить.

Женщина встала, а монах, понимая, что иного из того, о чем он мыслит, сейчас произойти не может, не глядя в глаза, а делая вид, что рассматривает крест, только подумав про себя, что пусть жаждущий прощения его обрящет, произнес:

— Прощаются грехи твои, дочь моя, иди и не греши более.

Она посмотрела на Иова, улыбнулась, кивнула головой, показывая, что все понимает, поблагодарила, подошла к жертвенной копилке, просунула в щель какие-то деньги и ушла.

Он не проводил ее, не посмотрел вслед, не сказал напутственного слова, безучастно мусолил в руке золотой крест и думал, что такой исповеди он не припоминает. Внезапно под пальцем на оборотной стороне креста он почувствовал шероховатость. Повернул крест и внимательно пригляделся. Сам крест был странный. Равнолучевой формы и намного больше тех, которые люди носят на шее, сантиметров семь и занимал почти всю ладонь. Фигура креста была необычная. В центре ромб или, скорее, квадрат, а к его четырем углам за вершины крепились четыре треугольника. Иов не смог сразу определить, к какому из направлений христианской религии он может относиться. Перевернул, чтобы посмотреть на шероховатость.

С другой стороны под квадратом была надпись — одно слово древнегреческим шрифтом. Иов потер крест об рукав и прочел. Когда до него дошел смысл написанного, его бросило в жар. Он отер лоб и прочитал еще раз. Только одна буква читалась нечетко. Но именно это слово, именно эта буква меняла смысл надписи от прямого к противоположному, от догмата к ереси.

Чтобы лучше рассмотреть, монах поднялся по лестнице наверх к узкому окну и подошел ближе к свету. После полудня лучи солнца хорошо пробивались через плотные решетки западных окон, и он, поднеся крест к свету, стал внимательно всматриваться.

— «Омоусиан» или «омиусиан»? — сомневаясь, прошептал он. — «Подобосущен» или «единосущен»?

Чтобы определить, каким образом была нанесена эта надпись, поскреб по краю букв ногтем.

— Скорее всего, клеймение, — неуверенно предположил он.

Иов отвлекся и посмотрел через окно на улицу. Его взгляд упал на одиноко стоявшую недалеко от церкви женщину. Он ее узнал, это была Мария. Она обернулась и смотрела в сторону церкви. Ему показалось, что ее зеленые глаза глядят прямо на него. Этот взгляд полосонул, словно ножом. Сердце Иова сжалось, он понял, что женщина почувствовала, что сказал он ей слова против воли, осудил и в душе своей не простил. Ему стало стыдно, он решил выйти к ней, догнать ее, сказать что-то приятное, пожелать, дать наставление.

Иов быстро спрятал крест, спустился, прошел к выходу, но в этот момент ему навстречу в высокие кованые двери церкви стали заходить туристы и экскурсовод с высокомерным видом приведшего выгодных покупателей небрежно отстранил его, пропуская группу. Когда поток людей иссяк и он вышел, Марии на улице уже не оказалось.

— Господи, — прошептал он, крестясь, — прости меня, ибо взял я на себя грех.

Иов прошел в свою келью, подвинул стул и сел за стол. Он был на себя зол. Как он мог так отнестись к исповеди? Не его право сомневаться и желать наказания, не его право считать, сколько раз в жизни человек преступил закон и сколько раз покаялся, и не его право судить грешников. Он вспомнил взгляд этой женщины. Она, доверяя ему свои тайны, смотрела искренне, с надеждой, с верой в Бога и с полной решимостью и пониманием того, что должна сделать. Не ему, а Господу исповедовалась, осознавая все, что свершила в своей жизни. Не клеветала на судьбу, не роптала, но верила в прощение. Он не понял ее, не услышал, а значит, и Бог через него не услышит. Из-за него она и веру может потерять. Не оправдал он своего служения.

— Как же она сказала-то? — продолжал думать вслух Иов. — Грех есть ошибка, промах…

Он взял Евангелие, полистал, открыл 8 главу от Иоанна, стал нервно искать и зачитывать вслух нужные места.

— «Иисус же пошел на гору…», — нет, дальше:«…Он сказал им: кто из вас без греха, первый брось на нее камень…» — и далее прочитал: — «… Истинно говорю вам: всякий, делающий грех, есть раб греха».

«Словами «раб греха», — подумал Иов, — Иисус противопоставляет свободу человека. Но возможно ли быть свободным и не ошибаться? Может ли вольный поступок быть безгрешным?»

Пытаясь это осмыслить, он просидел до самого заката. Ему стало ясно, что представление о грехе человеческом противоречиво, и, размышляя, он начал ловить себя на мысли, что, возможно, в понимании сути греха и состоит его предназначение, его, призванного на проповедничество, миссия. Постепенно утвердилось мнение, что проникновением в смысл греха Господь может открыть ему путь к проповеди. Но каков этот путь, он не знал.

От напряженных размышлений, казалось, его разум утомился, его сознание словно достигло предела, докатилось до некой точки исступления. Поначалу в затылке, а потом по всей голове растянулась щемящая боль, он устал от размышлений, но сдаваться не собирался. Иов отложил Библию и встал, хотел надеть на голову клобук, но передумал и так, с непокрытой головой, вышел из церкви. Он хотел думать там, прикоснуться к тому месту, где был Иисус.

Тяжелые мысли не покидали его и по дороге. Когда он вошел в Гефсиманский сад, из головы не выходили слова: делающий грех становится рабом греха.

«Если, — думал Иов, — грех — это ошибка, то как можно стать рабом ошибки. Возможно, свыкаясь, не учась на ней. Нет, что-то не складывается. Перед совершением греха, — размышлял он, — всегда идет желание, а уже за порогом желания скрывается грех. Из этого следует: чтобы не грешить, нужно сдерживать свои страсти и прихоти. А если человек усмиряет себя, не это ли есть рабство, ущемление желания и не грех ли дает полную волю?»

Иов сел на землю, отклонился и, опершись на локоть, откинул голову, посмотрел сквозь листву на темнеющее небо и, чтобы небесная красота не мешала ему мыслить, закрыл глаза.

«Коль все от Бога, — рассуждал он, — то грех человеческий предначертан. И что важнее для Бога: свобода человека или его кара? Человек своей судьбой обречен грешить? Отчего люди так устроены? Неужели трудно не красть, не лгать, не убивать. Но ведь бывает и так: когда один грешит, то другому польза; а иногда, вот как с Марией сталось, взяв на душу тяжелый смертный грех, найдет человек свой истинный путь и пустит Бога в свое сердце. Не убила бы она, может, и не уверовала бы. Для многих путь к своей вере тяжкий. Так в чем же свобода? В выборе греха? Скольким грех указал путь к Богу? А я? Всем своим сердцем верую и знаю, что не отпустил грехи ее и тем взял на себя свой грех. Мог ли я вопреки своему желанию себе же и противоречить? Хотя желание мое было справедливым. Прощение и справедливость по разные стороны стоят. Простил бы, подумав о ней, о ее душе, ведь нуждалась она в прощении. А коли я желал одного, а поступил иначе, то в чем тогда моя свобода? И что же есть грех? И есть ли грех вообще на свете? Нет. Не верю».

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

Шаббат — субботний день, в который иудеям предписано воздерживаться от работы.