Девиация. Часть вторая «Аня»

Олег Валентинович Ясинский, 2016

Роман «Девиация» – это магический реализм, романтическая любовь и порочная страсть, оккультные практики и духовные искания Эльдара (одного из главных героев «Люци») в юности, на фоне бурных событий 1989 – 1993 годов. Чтобы понять, почему Эльдар стал таким, как описан в "Люци", нужно прочитать «Девиацию». Вторая часть «Аня» – ретроспектива в осень 1989: после возвращения с армейской службы, Эльдар поступил работать в школу пионерским вожатым, где подружился с восьмиклассницей Аней. Об этом узнают посторонние. Незадолго до разоблачения Эльдару предложили службу в райкоме комсомола. Опасаясь огласки, не желая упускать возможную комсомольскую карьеру, он отталкивает девушку. Затем сожалеет. Пытаясь возвратить Аню, Эльдар возобновляет дружбу с её мамой…

Посвящаю всем девочкам, девушкам и женщинам, которых любил, и которые любили меня.

Автор

Да, я распутник, и признаюсь в этом. Я постиг всё, что можно было постичь в этой области, но я, конечно, не сделал всего того, что постиг, и, конечно, не сделаю никогда…

Маркиз де Сад

Глава первая

20 октября 1989, Городок

Была пятница, двадцатое октября. Третьи сутки серое октябрьское небо рассеивало над Городком влажную пыль, укрывало мутной кисеёй улицы, дома, редкие автомобили, унылых прохожих, весь грустный мир, уподобленный небесной палитре. В такое время хорошо закутаться пледом у теплой батареи, смотреть из окна, а ещё лучше читать о далёких островах среди тёплых морей.

Тихая радость у батареи мне не светила. Пришлось надеть тёплый свитер, завернуться в армейский плащ и топать в школу, где вечером назначена дискотека для старшеклассников.

Пятничные танцульки, как их называл директор школы, были моей новацией, с восторгом принимались учениками и вознесли славу пионерского вожатого на недосягаемую для других педагогов высоту.

Не раз я жалел о своём начинании, но отменить дискотеки не мог, поскольку чувствовал, как детская любовь в один миг смениться недовольством, а ещё хуже — равнодушием, что скажется на пионерской работе и подготовке школьных мероприятий.

На дискотеке я был организатором и диск-жокеем, а ещё следил за дисциплиной — выгонял особо ретивых пацанят из укромных мест, где они уединялись с девчонками. По директорскому распоряжению, на танцы допускались лишь ученики старших классов, но при безучастности руководства и моём молчаливом согласии, пробирались восьмиклассники, и ещё младше — в толчее не уследишь.

Мне неизменно помогала Химичка — Мария Ивановна, которую после окончания дискотеки провожал домой, каждый раз набивался на чай, но она не приглашала.

В тот дождливый вечер народу собралось — не протолкнуться. Школьный вестибюль качался в полохливых мотыльках зеркального шара. Сладко плакал «Ласковый май». Особо по душе школярам приходились медленные танцы, во время которых юные создания, улизнув из-под родительской опеки, несмело обнимали друг дружку, постигая такие запретные и желанные взрослые отношения.

Дискотека шла своим чередом. Я включал музыку, коротко рассказывал о новинках советской и зарубежной эстрады, предварительно вычитав об этом в журналах. Химичка топталась поблизости, наблюдала за поведением школьников, но более ревниво отслеживала мои поглядывания на гибкие фигурки старшеклассниц.

В половине девятого, когда танцы закончилась, зал опустел, а я с парой добровольцев складывал дискотечные принадлежности, заметил возле выхода восьмиклассницу Аню — Сашкину сестру.

Сашка в школе был личностью известной — председатель совета пионерской дружины. Я знал, что у него есть старшая сестра, даже приглашал её участвовать в нескольких концертах, но особого внимания не обращал: девочка как девочка, непоседливая хохотушка — как и все восьмиклассницы.

— Почему домой не идёшь? — спросил строго.

— Не с кем, — вздохнула Аня. — Сашка меня привёл, а потом с ребятами убежал. Обещал вернуться. И сапоги мои у него. У нас в переулке грязища — не пройти в туфлях. Я подожду. Сама по темноте идти боюсь.

Я чувствовал, как ей неловко. Знает, нельзя восьмиклассникам на дискотеки ходить.

— Сиди пока. Если не дождёшься — найду провожатых, — кивнул на двух старшеклассников, тащивших колонки в пионерскую комнату.

— Не захотят. Их девчонки ждут.

— Разберёмся. Ты пока сиди.

Через полчаса уборку закончили. Сашка не вернулся. Проводить Аню домой ребята отказались, смущённо намекая на неотложные дела.

Подумал я и решил провести девочку сам, а Марию Ивановну отправить с попутчиками.

Химичка насупилась, хотела идти со мной, но убедил, что глупо втроем тащиться по лужах: сначала в один конец — километра два, затем возвращаться домой — ещё четыре. К тому же дождь пустился, промокнет в дермантиновой курточке, а у меня плащ армейский. На том и сошлись.

Переться в такую погоду, да ещё на окраину, где жила Аня, мне не хотелось. Но как по-другому? Саму отпустить? А если случиться чего — проблем не оберешься. И так многие учителя дискотеки не одобряют, директора подначивают прекратить безобразие в школе.

Распрощались с Химичкой у школьных ворот. Мария Ивановна зыркнула недовольно, как показалось, ревниво. Было бы к кому? — к девчонке тринадцатилетней, которая по грудь мне недотягивает. В классе её Кнопкой кличут из-за маленького роста.

Пошли с Аней центральной улицей, затем разбитыми переулками, о которых я не догадывался, прожив двадцать лет в Городке. Шли молча, глядели под ноги.

Дождь расходился. Упругий ветер швырял в лицо колючую влагу. Включил электрофонарик, но жёлтое пятнышко и на метр не пробивало серую муть.

Аня шла впереди, я за ней. Мы брели как две одинокие сомнамбулы в промокшем мире, натыкались на колдобины и лужи, безуспешно обходили, попадая в ещё большие. Плащ мой намок, рюкзак набух. Я осторожно переставлял ноги, боялся оступиться на скользких кочках. Анин силуэт серым призраком мелькал на расстоянии вытянутой руки, мокро поскрипывал болоньей.

— Ой, мамочки!.. — призрак взвизгнул, провалился в темноту.

Кинулся поддержать — не успел. Чуть сам не грохнулся.

— Что случилось?!

— Упала…

Приблизил фонарик: девочка лежала в луже, загребала руками, пробуя подняться.

Наклонился, подхватил перепачканный холодной жижей комок.

— Ногу подвернула?

— Не-а… — отчаянно ответила Аня, замотала головой, попыталась соскочить.

— Сиди! — притиснул сильнее. — Нужно на сухое выбраться. Обними меня за шею — не удержу.

— Неудобно… — пробубнила девочка, но охватила капюшон, поерзала, устроилась на руке. — Там ещё сапожек…

Посветил фонариком: левый сапожек торчал из лужи. Прижимая Аню одной рукой, второй выдернул потерянную обувку.

— Куда теперь? Домой тебе далеко?

— Далековато… Но тут есть хлев, можно отряхнуться.

— Показывай!

Охватив покрепче слизкую ношу, тронулся в путь. Метров за двадцать, на противоположной стороне переулка, чернел остов заброшенного дома, а чуть поодаль, у самой дороги — деревянный сарай. Вокруг ни огонька, забор повален, спутанные останки бурьяна, сопревшей крапивы.

Подошёл, нырнул в разлом меж просевших брёвен. Нудная дробь в капюшоне смолкла. Посветил фонарем, огляделся, отыскал место посуше. Опустил Аню на прелую солому. Девочка походила на несчастного чертенка, в одном залепленном грязью сапожке. На второй ноге когда-то белые колготки по колено вымазаны серой жижей.

Я пристроил фонарь меж брёвен. Присел на корточки, разминая затекшие руки.

— Здесь давно баба Маня жила, — беззаботно сказала девочка. — А когда померла, то уже никто не приезжает. Мы тут в детстве играли.

Судя по Аниному голосу, приключение ей по душе — завтра будет что подружкам рассказать.

Сбросил намокший рюкзак, подобрал щепку, принялся чистить сапоги, превратившиеся в бахилы. И что дальше?

— А давайте костёр разведём! Погреемся, пока дождь не кончиться, — беззаботно продолжала Аня. — Мне нисколечко не холодно. В доме даже стёкла есть и диван.

Будь на её месте Химичка, может, согласился бы на костёр, диваном поинтересовался. А так… Нужно уходить. Сыро и неуютно. Пока шёл — разогрелся, но за несколько неподвижных минут холодные язычки пробрались под плащ, лизали озябшее тело.

Аня тем временем обулась, сняла курточку, развесила на проваленной балке. Осталась в легоньком свитере-гольфике и юбке. Присела на корточки, принялась собирать щепки.

— Костёр мы разводить не будем, — остановил девочку. — Домой тебе надо, заболеешь.

Аня не отвечала.

— Слышишь? Нужно идти, здесь холодно и сыро. До твоего дома далеко?

— Полкилометра — если по улице, а если через сад — вполовину ближе, — не прекращая поиски, отозвалась Аня. — Но погреться нужно, у меня сапожки промокли и колготки, ног не чувствую. Вот сейчас разведём…

— Не разведём! Снимай сапожки. И колготки.

— Что? — Аня подняла удивлённые глаза.

— Сапожки и колготки мокрые снимай — при такой погоде точно простудишься. Сунем их в рюкзак. Возьму тебя на руки, укутаемся плащом, так пойдём…

Аня с интересом посмотрела на меня. Не видел, скорее, почувствовал, как в синих её глазах блеснула тревога, затем любопытство. Губки тронула довольная, ели заметная улыбка.

— Ладно. Отвернитесь.

— Подожди! — остановил девочку, уже начавшую разуваться. Порылся в рюкзаке, нашёл вымпел от пионерского горна, расстелил на влажной соломе возле Аниных ног.

— Садись.

— Зачем?

— Помогу снять сапожки.

— Я мокрая. Он же вымажется. Это — пионерская святыня!

— Ничего с ним не станется, постираем. Разрешаю, как главный пионер в школе. Садись, солома грязная.

Аня зыркнула из-подо лба и плюхнулась на вымпел. Присел рядом, стянул сначала один сапожек, потом другой, стараясь не смотреть под задранную юбку.

— Теперь снимай колготки.

Отошёл, подхватил клок соломы, отёр запачканные руки. Сунул в щель под дождь.

— Я готова, — пискнул за спиной продрогший голосок.

Повернулся. Аня стояла на вымпеле, переступая с ноги на ногу, держала в руках грязные колготки.

— Сейчас согреешься.

Скинул плащ, повесил на гвоздь, стянул через голову шерстяной свитер, связанный мамкой для межсезонья. Протянул девочке.

— Одевай.

— А вы?

— Подними руки.

— Не надо, а как вы? Околеете же… — запротестовала Аня, но руки подняла.

— Согреюсь по дороге.

Я примерился, продел тонкие кисти в рукава. Сдёрнул обратно — Анин гольфик был насквозь мокрый.

— Так не пойдёт. Снимай всё и… юбку. Вон, бок в грязи.

Аня понурила голову, но спорить не стала — видно замёрзла. Уцепилась за края, стянула гольфик через голову, оставшись в белой маечке, облегавшей едва припухлые грудки. Принялась дергать боковую молнию на юбке. Та намокла, не расходилась.

Я уже не отворачивался, не до церемоний: хорошо, если на улице плюс пять, а она дрожит, зубы цокают. Да и я, оставшись в футболке, примёрз, голые руки пошли цыпками.

Присел, убрал её пальчики от молнии, рывком расстегнул, потом пуговку. Дёрнул юбку вниз. Та поддалась, приспуская за собой прилипшие трусы.

— Ой! — встрепенулась Аня, обеими руками вцепилась в резинку, натянула обратно.

Притворился, будто не заметил, однако подлый Демон разбужено шелохнулся, потянулся сладко.

«Нельзя!!!» — зло шикнул на него Гном.

Чертяка притих, но подловатое семечко, маленькое, как жало иголки, заронилось, укололо.

Стараясь не смотреть на дрожащую Аню, расправил свитер, продел руки. Девочка смиренно подалась, повела плечиками, высвободила головку. Раскатывая мягкую ткань по холодному телу, случайно коснуться пальцами упругой грудки под влажной майкой.

«Неслучайно…» — упрекнул Гном, насупился, почувствовал страшную перемену, которая ещё не случилась, но случиться обязательно.

Я не оправдывался. Знал, что неслучайно дотронулся. Чувствовал, как прорастает отравленное семечко, обращается колючим кристаллом, на котором проступает моя страшная Формула, неприменимая к этой девочке, но от того не менее реальная. Проступает, тянет щупальца, рождает невозможное желание того, чего желать НЕЛЬЗЯ!

Отступил на шаг. Аня, закутанная в свитер, зябко пританцовывала на пионерском вымпеле, глядела на меня.

— Так лучше! — сказал я чужим голосом, в котором проступили отливы щемящего обожания, невозможной жажды, прочих неуловимых оттенков, которыми дрожало моё пропащее тело.

— Сейчас уложимся и пойдём…

Присел на корточки, отвернулся, стараясь не глядеть в Анину сторону. Суетливо кинулся подбирать разбросанные вещи: вывернутую юбку с разъятой молнией, грязные колготы, спутанный комок гольфика, само прикосновение к которым уже дарило сакральную сладкость, ещё неизвестную, недопустимую сегодня утром, даже час назад, а теперь известную посвящённому.

Подобрал одёжки, сунул в рюкзак, стараясь разогнать липкий морок. Главное не думать, не переиначивать нашу случайную близость на свой лад. Я просто помогаю промокшей девочке добраться домой. ПРОСТО помогаю…

Закинул рюкзак на плечо, высвободил левую руку. Поддерживая высвобождённую полу, подошёл к Ане.

— Иди сюда, — подхватил под ледяную попку. — Хватай правой рукой за шею и устраивайся, а левой придерживай плащ, чтоб не расходился.

Аня обняла, прилипла. Я плотно окутал её свисающей полой, накинул капюшон, вторую полу завёл снизу, прижал, сцепил руки в замок. Мы оказались в коконе, отделяющем от влажного мира.

Когда уже шагнул к выходу, вспомнил, что забыл фонарик. Решил не возвращаться. Чтобы его забрать, нужно высвободить руку, разрушить кокон, потревожить приникшую девочку, впитывающую моё тепло. Я впитывал её холод и ощутимо подрагивал. Единственным желанием было скорее выбраться на улицу, занести Аню домой и возвратиться в келью. Отрешиться. Забыть.

Подлый, подлый Демон!

Выбрался на дорогу. Через сад не пошёл, опасался блудить незнакомыми хлябями. Из Ани сейчас поводырь никудышный — закутанная с головой, она лишь сопела, когда теснее прижимал, боясь уронить на очередной колдобине.

От эквилибристики по разбитой дороге распарился, даже вспотел. Дождь продолжал выбивать на капюшоне затейливые мелодии, которые отдавались шаманским бубном, помещали в иную реальность, сводили чувства к осязанию. Голым предплечьем чувствовал Анины отогретые бёдра, её горячее дыхание возле ключицы, даже губы — чуть разъятые, влажные.

И от того единения снова укололо мучительной искоркой. Демон шевельнулся, ударил хвостом, оглушил обалдевшего Гнома, заткнул Пьеро.

Сейчас я могу дотронуться до неё ТАМ, где нельзя. И никто не узнает, даже она.

Хочу ли? Раньше о том не думал, а теперь, после увиденного в сарае, после собирания её девичьих одёжек… Видимо да. Но не оттого, что ХОЧУ, а оттого, что НЕЛЬЗЯ, но СДЕЛАЮ. Прямо сейчас.

Как запутано и страшно!

Ещё НИКОГДА я ТАКИХ девочек не трогал. Детство не в счёт. Тогда я НЕ ЗНАЛ, что ЭТОГО НАСТОЛЬКО нельзя делать, а сейчас ЗНАЮ, но сделаю. И в этом нарушении есть самая сладкая сладость…

Притворно спотыкнулся и, вроде сохраняя равновесие, разомкнув руки. Вроде замыкая их обратно, сунул ладонь между Аниных ног, легонько вдавил пальцы в горячую ткань…

Одёрнулся!

НЕЛЬЗЯ!

Думать — одно, а совершить — совсем-совсем другое.

Горячая волна прыснула в голову, отдалась в висках!

Не знаю, почувствовала ли Аня. Если почувствовала — виду не подала. Только вжалась плотнее, ткнулась мне в шею, провела горячими губами по ключице. Видимо испугалась, что упадём.

Больше ТАК не делал.

Оживший Гном принялся зло выговаривать, что я больной Чикатило и меня нужно лечить. Пьеро заканючил, что мой поступок — стыд и позор, и если Аня ВСЁ поняла, то, как ей в глаза смотреть.

Лишь Хранительница молчала: не осуждала, не утешала — равнодушное отродье.

Потихонечку добрались до Аниного дома. Дождь притих, обратился влажной пылью.

Аня шепнула: возле ворот есть скамейка.

Потыкался в полумраке, раскидывая ноги, пытаясь дотронуться до неразличимой пристани. Спотыкнулся, едва устоял, придушил драгоценный груз, отчего почувствовал касание горячих губ под скулой. Нашёл.

— Вот и приехали. Осторожно становись.

Аня пошарила ногами, соскользнула с руки.

— Ой! Холодная! — взвизгнула, подалась ко мне и чмокнула в щёку. — Спасибо!

Сердце колыхнулось под горлом, забило дыхание, но виду не показал.

Что показывать: как я рад, или как возмущён, или поцеловать в ответ?

Невозможно и глупо! Она меня уже целует: ученица — учителя. И в правду, как теперь ей в глаза смотреть?

Разнял полы, высвободил девочку. Та присела на скамейке, пряча под нагретым свитером голые ноги.

— Подожди, сейчас обуешься и мигом домой…

Снял рюкзак, вытащил Анины сапожки, положил на скамейку.

— Встань.

Девочка поднялась. Я взял один сапожек, расправил.

— Держись за меня, обувайся.

— А одеться?

— Не нужно — одежда мокрая. Быстро перебежишь в дом.

— А что маме скажу?

— Так и скажешь.

Что скажет? Что её в сарае раздел двадцатилетний парень, а потом полуголую принёс на руках домой…

Одел сапожек на протянутую ногу. Взял второй, принялся натягивать. Аня не удержала равновесия, взвизгнула, рухнула на меня, ухватилась за шею, на миг повисла, обдала распаренным девичьим запахом. Почувствовал, как горячие губы ткнулись в шею, в щёку…

Нельзя! Нельзя нам в зажималки играть!

Увернулся, отстранил приникшую девочку, поставил на скамейку.

— Осторожнее, — буркнул под нос. — Доска мокрая.

Аня разочарованно засопела, но противиться не стала. Натянула второй сапожек.

Я трусливо закопошился, вынул из рюкзака остальные вещи, замотанные в курточку, подал девочке.

— Иди, — сказал, отступая от скамейки. — И, это… Маме постарайся объяснить. А больше никому не рассказывай, особенно в школе.

— Хорошо, — пообещала девочка. — Не переживайте, мама ругать не станет. Вам спасибо!

Аня спрыгнула, скрипнула калиткой и побежала к дому. Постучала.

Дождался, когда через минуту дверь отворилась. Услышал Сашкин голос:

— Ты чё голая?

— Пусти, дурак. Холодно!

— Ты где была? Я прибежал до школы — закрыто. По дороге домой тебя не нашёл! А это чей сви…

Свет в веранде погас.

Что там дальше случиться? Поймёт ли мать?

По дороге вспоминал сегодняшний вечер. Гном ворчал, боязливо посапывал. Да и сам я знал, что совершил прескверное. Но ещё более скверное могут придумать. И она… Особенно возле скамейки. Нельзя так. Нельзя!

Приплёлся домой уже за полночь. Знобило. Горячий душ не отогрел. Закрылся в келье, рухнул на диван.

В затухавшем сознании мельтешили обрывки сегодняшнего невозможного вечера: дождь, грязь, Аня, её горячая попка, мои бесстыдные пальцы и поцелуй у скамейки. Видимо бредил.

Глава вторая

21 октября 1989, Городок

Наутро проснулся совершенно разбитый: тридцать восемь и пять, горло заложило. Хорошо, что выходной, в школу идти не нужно.

Мама хлопотала возле меня, поила настойками, ставила горчичники, причитала о бестолковом сыне, умудрившемся промокнуть до нитки и вываляться в грязи. А я, восторженно-обречённый, лежал в скомканной постели, изучал узоры настенного ковра, перебирал вчерашний вечер.

В горячей голове рождались эфемерные живые картины, средоточием которых была девочка во мраке заброшенного сарая.

Я приближал, разглядывал грешную руку, своевольную, которая не побоялась дотронуться этими самыми пальцами. Сжимал смелые пальцы, даже касался их губами, чувствуя незримые Анины флюиды, хранящиеся меж папиллярных узоров.

Мне представлялось, что я влюбился, но это чувство, преломленное призмой выведенной Формулы, представало в ином свете, от чего щемило меж лопатками.

Дотянулся к полке, выбрал третий том «Большой медицинской энциклопедии», нашёл и вычитал, что у меня по всем симптомам ПАРАФИЛИЯ, психическое расстройство, а ещё: задержка в развитии, комплекс неполноценности и недостаток серого вещества в мозгу. Одним словом — урод! Как теперь жить? Утешало лишь отсутствие компонента насилия при желании удовлетворить патологическую страсть. Тем более ничего удовлетворять я не собирался.

Отшвырнул энциклопедию, достал дневник. Поставил дату, описал допущенный грех, подбирая слова, лишённые эмоций (чтобы лишний раз не мучить сердце). Затем добавил диагноз из медицинской энциклопедии. Внизу, красным карандашом, заглавными сантиметровыми буквами вывел: «НИКОГДА!».

Теперь — главное: прекратить ЛЮБЫЕ отношения с Аней. Кроме школьных. Изображать доброжелательное равнодушие. Между нами ничего не произошло. Ведь допущенное однажды может быть случайностью: рука случайно скользнула, случайно дотронулась. К тому же, она, вероятно, забыла, или не заметила. Это я тут размечтался…

Изморенный, провалился в липкий сон.

Под вечер разбудила мама.

— Как здоровье? Температура не упала? — присела на краешек дивана, приложила холодную руку.

— Вроде лучше. Горло болит, — вынырнул из липкого сна. — Дай попить.

Откинул одеяло — вспотел весь. Мама протянула кружку с компотом.

— Сразу не глотай, грей во рту.

— Что случилось? — Я взял кружку. Чувствовал — намеренно разбудила.

— Девочка к тебе пришла. Говорит — ученица, зовут Аня. Я сказала, мол, заболел и спишь, но ей передать что-то нужно, — рассказывала мама, наблюдая, как я мелкими глотками цежу компот.

Влажный ком застрял в горле! Поперхнулся, закашлялся, протянул маме кружку, чтобы окончательно не расплескать. Та подхватила полотенце, вымакала залитую грудь, потом одеяло.

— Видно, не очень хочешь с нею встречаться. Ладно, скажу, что спишь — в другой раз придёт, — мама насмешливо покачала головой.

— Нет! Пусть заходит!

— Не прибрано у тебя. Хоть поднимись — неудобно девушку лёжа встречать.

— Она не девушка. Ученица.

— Тем более — неудобно.

— Не на свидание же… — принялся оправдываться я, но мама понимающе улыбнулась, молча вышла.

Я поднялся (аж в голове закружилось!), пристелил диван, надел спортивки, футболку. Сел, откинулся на спинку. Непринуждённее — вот так, хорошо. Сердце покалывало сладкими иголочками: ПРИШЛА!

Не нужно нам встречаться. Узнаю, зачем пришла — пусть уходит!..

Хорошо, что пришла.

Эх, пропаду!

Оглядел келью — вправду бардак: на столе книги навалены, тетрадки, рулоны хронологических таблиц. Рюкзак среди комнаты…

Вскочил, зафутболил под стол, опять присел.

Дверь приоткрылась, заглянула мама, потом зашла Аня. Маленькая, смущённая. Прижимает пакет, в котором, как догадался, мой свитер.

— Принимай гостей, — улыбнулась мама, пропустила Аню в комнату. Прикрыла за ней двери.

— Здравствуйте, — робко сказала девочка.

Осталась у дверей, переступала с ноги на ногу. Вся в голубом: свитер, юбка, колготки, голубые ленточки в косах — под цвет глаз.

— Привет…

Голос выдался сиплым, испуганным — будто у мальчишки на первом свидании.

Собраться!

Как там у Карнеги?

Все теории напрочь заклинило!..

— Заходи, — дрожащей рукой-предательницей указал на стул.

Девочка несмело прошла в комнату, села, положила пакет на колени. Затем, будто вспомнив, переложила на стол.

— Я свитер принесла. Тот… — всё так же смущённо сказала. — Спасибо! Я в нём нисколечко не замёрзла.

— Не стоило заботиться, потом бы отдала.

— Нет! Словно чувствовала, что вы заболели. У вас температура. Бедненький. Вы из-за меня заболели! Теперь должна вас лечить, — защебетала Аня.

— Ничего ты не должна! — возразил я, понимая, что пропадаю.

— Должна! И…

— С чего ты взяла. Просто…

–…и вы можете попросить у меня, всё что хотите!

Аня подняла глаза, уставилась на меня немигающей синевой. Чувствовал (о, как я чувствовал!), что нелегко ей дается этот взгляд, в котором детская привязанность уступала место нарождавшейся девичьей жертвенности. Не отводила, прожигала.

Вот и влип! — подумал я, стараясь выдержать её глаза.

НЕЛЬЗЯ! Пусть уходит!

— Я с вашим свитером спала, потому, что он вами пахнет, — прервала гляделки Аня, залилась румянцем.

Ещё один шаг к невозможной пропасти!

Ошалелый Гном судорожно пытался найти выход из ловушки, зато Демон торжествовал, даже Пьеро обрадовался, растворял млеющее сердце в сладкой истоме.

Однако Гном победил:

— Пойми, Аня… — хрипло и беспристрастно начал подбирать нужные (лживые! лицемерные!) слова. — Я проводил тебя домой, потому что это… ну, мой долг. Потому, что я организатор дискотеки и отвечаю за посетителей. За всех. Как учитель. Вернее — пионервожатый. Я отвечаю за ВСЕХ пионеров. Ты пионерка?

Аня расстроено кивнула.

— Вот! Скоро станешь комсомолкой. Я провёл бы ЛЮБОГО школьника, который задержался допоздна, если бы у неё, у него… не было с кем идти домой. Любого, будь то ученик или ученица. Для меня все одинаковы. Все дороги. Всех люблю.

Девочка опустила плечи, насупилась.

Бедный Пьеро уже рыдал от моей несусветной лжи.

— Спасибо, что принесла, — сказал теплее. — Ты мне ничего не должна. Это мой долг. Дружеские отношения между учителем и учеником. Ты очень хорошая девочка. Мне вчера было очень приятно…

— Мне тоже.

— Ну, вот…

— Мы будем дружить? — Аня уставилась на меня.

— Мы уже дружим.

— Я не о том. О настоящей дружбе.

— Как?

— Будем встречаться, делится новостями… Как в пионеркой песенке, помните: нужным быть кому-то в трудную минуту…

— Конечно! Я всегда готов прийти тебе на помощь. Любому ученику.

Аня опустила глаза: не может взять в толк, как могу быть таким олухом, после сказанного ею, сокровенного.

— Я хочу с вами дружить ПО-НАСТОЯЩЕМУ, — обречённо выдохнула.

Нет силы дальше её мучить!

— Не могу… — ответил безысходно, с нежностью вбирая взглядом маленькую фигурку. — Пойми, Анечка, НЕ-МО-ГУ!

— Почему?!!

— Потому, что НЕЛЬЗЯ.

— Почему — нельзя?

— Если парень в двадцать лет, да ещё учитель, дружит с восьмиклассницей — так нельзя. Это плохо.

— Кому плохо?

— Тебе… Я могу причинить психическую травму.

— Чего?! — Аня недоумённо уставилась на меня.

— Ну… я порой могу вести себя по-взрослому.

— Ведите!

— Нельзя! Вчера, когда тебя нёс…

— Я ещё хочу, чтобы вы меня несли.

— Но это — нельзя. Это запрещено.

— Кем?

— Школой, — сказал первое, что пришло на ум. Сам ответа не знал. — Родителями. Законами. Обществом, наконец. Нельзя — потому, что — нельзя! Табу — называется. На уроках истории учили.

— Знаю. Это, когда обутым нельзя в священную пещеру заходить. Но причём тут пещера, и какое дело им всем до меня, до моей личной жизни? — зло сказала Аня.

— Табу — это НЕЛЬЗЯ. Без объяснения причин. Потому, что так нужно. Кому-то… Ты должна стать частью системы, быть гражданином, патриотом, хорошо учиться. В общем, так заведено — ИМ до всего есть дело. А личной жизни у тебя быть не может, потому, что ты ещё маленькая.

— Я что — не человек?!

— Человек, но маленький. Ты ещё не понимаешь…

— Я всё понимаю! Не надо меня считать дурочкой! Пионеры-герои в мои годы подвиги совершали, жизнь для родины не жалели — вы сами рассказывали.

— Подвиги совершать можно, и жизнью жертвовать, а дружить ПО-НАСТОЯЩЕМУ — нельзя. Такие законы.

— Глупые законы, — сказала девочка, глянула на меня с вызовом. — И вы глупый, если им верите.

Соскочила со стула, села возле меня, взяла мою руку своими ледяными.

— Ой, какой горячий! Вам лечиться надо, — защебетала. — Моя бабушка рецепты разные знала, а я в тетрадку записывала, про травки, как заваривать. Я завтра приду, возьму тетрадку…

— Не нужно завтра! А что маме скажешь?

— Мама понимает. Я рассказывала, как вы меня спасали. Она ничего плохого не ответила, только удивилась, что именно вы. Она вас знает — вы раньше к ней часто ходили.

— Я? К ней ходил?

— Ну да. К ней в библиотеку. Городскую. Она там заведующей.

— Как маму зовут?

— Аля… Алевтина Фёдоровна.

— Да, знаю… Ты её дочка?!

— Что-то не так?

— Наоборот…

1981 — 1989, Городок

Алевтину Фёдоровну, или АФ — как обозначал её в дневниках (а в Леанде называл по имени — Алевтиной), знал давно, с шестого класса, когда получил допуск во взрослую городскую библиотеку и прочитал «Рассказ о любви» Рэя Брэдбери. Мне тогда тринадцатый шёл.

Похожа на Аню — маленькая, хрупкая. «Предпервая Муза» — как называл её в дневниках последующих — объект отроческих желаний, где главным фетишом служили книги и всё, с ними связанное: оттопыренный вырез кофточки, в котором открывалась бретелька лифчика, когда Алевтина каллиграфическим почерком заполняла формуляр; её ноги, когда наклонялась к нижней полке, чтобы достать книгу; и я, заворожёно следящий, как поднимается край юбки, открывает углубление с обратной стороны колена.

В предсонных выдумках я не раз подходил, дотрагивался до того углубления, а потом осторожно, медленно запускал руку выше. Затем рифмовал эти стыдные желания, возбуждаясь до поллюций, заучивал наизусть и рвал, потому что показать никому не мог.

Я представлял, как попрошу разрешить мне дотронуться, хоть через одежду (и она разрешит!), но конечно, этого не делал. Зато она сама, чувствуя мои тайные желания, порой подходила ко мне, читающему за столом в отведённом уголке библиотеки, наклонялась, приобнимала за плечи, спрашивала, нравиться ли книга, или ещё что-то, и я впитывал её запах, лёгкое дыхание на своих волосах, угадывал плечами близость маленьких округлостей под тоненьким свитерком.

Однажды, будто ненароком, я прижался плечом к её грудям. Алевтина не сразу отстранилась, даже поцеловала меня в макушку. Последнее я для себя выдумал, а возможно, так было наяву.

Вычислив обусловленность подходов библиотекарши с моими уединениями, намеренно шёл в угол читального зала, садился, раскрывал книгу и спиной ждал приглушенного ковровой дорожкой цокота каблучков. Порой не дожидался. Но если посетители расходились, у нас начиналось тайное свидание (я так считал!). Не знаю, что думала при этом Алевтина — я тогда о книгах не думал.

Порой она садилась возле меня на соседний стул, и я мог украдкой разглядывать её колени, похожие на детское лицо с чёлкой, щёчками, ямочками для глаз и подбородка. Я очень хотел к ним дотронуться наяву и даже гладил в стыдных мечтах. Я всегда любил зиму, уютную для чтения, но в ту пору её разлюбил, поскольку Алевтина прятала коленки под тёплые колготы, сквозь которые личико не проступало.

Разлучаемые редкими посетителями, мы обсуждали писателей и мои стихи «для всех», которые я читал Алевтине. Она внимательно слушала, порою делала замечания, но больше восторгалась и говорила о великом будущем, если займусь поэзией.

Большая часть тогдашних стихов были тайными признаниями в любви, но Алевтина, как мудрая женщина, лишь улыбалась, не отвечала на признания странного мальчика, и дарила в дни рождений редкие поэтические сборники, подписанные лимериками. Я их вычитывал по буковкам, ища в бессмыслице сокрытый смысл. И находил. Но не более того: мне было тринадцать, ей — двадцать восемь.

Зато книжные новинки оставались безраздельно моими. Я допускался до распаковки бандеролей с новыми поступлениями и единолично овладевал нетронутыми страницами, пользуясь правом первого перелистывания.

Тогда, в благословенном начале восьмидесятых, я мечтал жениться на Алевтине, лишь бы подождала, пока закончу школу. Мне было совершенно безразлично, что она старше меня на пятнадцать лет и замужем.

Длился мой тайный роман, названный в дневниках «Библиотечным», четыре отроческих года, до «первой любви» в шестнадцать. После знакомства с Зиной я продолжал ходить в библиотеку, но реже — книги уступили место вздохам на скамейке, стихи поменяли адресата, как и предсонные фантазии.

Алевтина Фёдоровна поняла мои поредевшие визиты. Мы общались во время заполнения карточек, обсуждали новинки, доступ к которым у меня остался, но она чувствовала перемену, не расспрашивала.

Затем была армейская служба, которая напрочь выветрила детские стыдные мечты. По возвращению домой о библиотеке не вспомнил — столько книг в продаже появилось. Былая властительница мальчишеских грёз растворилась в счастливом прошлом. Всё проходит.

Однако возвращается самым неожиданным образом.

21 октября 1989, Городок

–… если поместить зубчик чеснока за щёку и не разжевывать, то можно выздороветь за час, — лепетала Аня, не обращая внимания на моё отсутствие, — а густой отвар плодов сушеной черники хорошо использовать при ангине для полоскания горла.

— Она меня помнит?

— Что? — не поняла Аня.

— Алевтина Фёдоровна меня помнит?

— Конечно! Говорила, что вы были самым лучшим её читателем. Вас даже грамотой общества книголюбов наградили.

— Наградили… Как она?

— Мама?

— Да.

— Никак. Вернее — всё так же: работает в библиотеке, нас воспитывает.

— Вас двое — ты и Сашка?

— Уже трое: два года как Галя родилась.

— И она ничего не говорила, когда узнала о вчерашнем вечере?

— Ничего плохого. Лишь улыбалась и головой качала, — утешала девочка. — Не переживайте, она на вас нисколечки не обиделась. Только расспрашивала, какой вы стали. И отпустила свитер занести. Так что вы не бойтесь: если мы подружимся — мама ругать не станет.

— Это она сказала?

— Ми ещё об этом не говорили… Я же не знала, согласитесь ли вы. Но чувствую — запрещать не станет. Вы согласны?

Ничего не ответил — что я могу ответить? Страшный грех обидеть эту женщину, обидеть её дочку. Гораздо страшнее, чем нарушить лицемерные законы, придуманные людьми.

— Вы не хотите? — обиженно прошептала Аня.

Я обнял девочку за плечи, притянул. Чувствовал, как от меня несёт потом. Уже хотел отстраниться, но не шелохнулся — сейчас это не важно.

— Мы будем дружить, — прошептал в макушку, — только это наш секрет. Большой секрет для маленькой компании…

–… огромный такой секрет, — мурлыкнула Аня.

— Да. Но ты должна меня слушать. Делать, как скажу. И никаких возражений! Поняла?

Девочка молча кивнула, потёрлась щекой о мою грудь.

— Встречаться будем в школе, при всех, чтобы никто не узнал. Поняла?

Опять кивнула, но едва-едва. Видно, не так представляла нашу дружбу.

— Это значит, что самой приходить ко мне не нужно. Поняла?

Едва ощутил, как дёрнулась щёчка — точно не понравилось.

— Умница! — сказал я, наклонился, поцеловал в косичку. — Тебе нужно идти домой, а то стемнеет. Маме привет передай.

— Рано ещё.

— Кто обещал, что спорить не будет?

— Я.

— Ну вот, исполняй, — я дотронулся губами пахнущего фиалками виска, легонько отстранил девочку.

Аня недовольно поднялась, расправила юбку, выжидающе посмотрела на меня, но возражать не стала.

— Пошли.

Взял за руку, повёл в прихожую. Помог обуться, одеть курточку. Отщёлкнул замок.

Аня, когда уже взялась открывать дверь, обернулась. Посмотрела на меня так тоскливо и обожающе, что не видержал, наклонился, поцеловал в прикрытый шапочкой лобик.

Аня охватила меня за шею, повисла, пригнула обалдевшую голову и впилась влажными губками в мои сухие и шершавые.

За спиной скрипнула дверь…

Резко выпрямился, отстраняя девочку!

Обернулся…

На пороге своей комнаты стояла мама и удивлённо смотрела на нас.

— Услышала, что Аня уходит, вышла попрощаться, — сказала мама. — Ты дочка Алевтины Фёдоровны Раденко?

— Да, — испуганно шепнула Аня.

— Похожа.

Тут уже я глянул на мать: откуда, мол, знает?

— Мы раньше часто на совещаниях в отделе культуры встречались, — пояснила мама, с насмешливым пониманием разглядывая неудачливых любовников. — Такая приятная женщина, всегда Эльдара хвалила. Она в городской библиотеке заведующей?

Аня кивнула.

— Ну вот, а я в Доме культуры библиотекарем. Земля круглая. Передавай ей привет.

Аня опять кивнула, подняла на меня испуганные очи.

— Ладно, кавалер, отпускай девушку домой, скоро стемнеет, — сказала мама, повернулась и пошла в комнату.

Аня приоткрыла дверь, выскользнула бочком, засеменила вниз по лестнице.

Нужно было объясниться с мамкой, а то доконает молчаливым укором. Зашёл к ней в комнату.

— Мам, ты не думай… — начал с порога. — У нас ничего не было. И быть не могло!

— А что тут думать, — сказала мама, — дело молодое. Только опозорят тебя на весь Городок да посадят за развращение. А так — ничего особенного. Это твоя девушка?

— Не девушка, ученица…

— Она тебе нравиться?

Кивнул обречённо, опустил голову. Как мне может нравиться восьмиклассница! Вернее, нравиться — но не матери же об этом говорить.

— Мала она для тебя, — сказала мама, нахмурилась. — Нравиться, значит жди. И, не дай Бог, испортишь её до совершеннолетия!

— Ты что!

— Знаю я вас, кобелей! Ладно, иди больной, ложись. Это с нею ты вчера вымок?

Опять кивнул.

— Вот видишь, а рассказываешь тут.

— Я провёл после дискотеки… Не отпускать же саму. Она сапожек в грязи потеряла, пришлось свой свитер отдать, а потом домой занести.

— Кавалер! — покачала головой мама. — А теперь это дитя втрескалось, как сейчас говорят, — я же чувствую. Я б тоже в её возрасте влюбилась, если бы меня такой красавец на руках носил. Всё, иди красавец, ложись. Готовься, сейчас принесу горчичники — будем припекать твоё грешное тело.

Глава третья

22 — 23 октября 1989, Городок

В субботу вечером хворь, казалось, отступила. Нечаянный Анин поцелуй в дверях разукрасил болезненный мир щедрыми мазками светло-голубого и темно-синего — надеждой и грустью.

После маминых горчичников, подкреплённых травяным отваром, замотался одеялом с головой, переместился в Леанду.

Закрылся в тронном зале, разглядывал витражами новых ощущений, надеялся на продолжение. Пьеро замирал в сладкой истоме, а Демон-искуситель был загнан в мохнатую нору за ненадобностью — любовь моя не допускала его похабных вывертов. Пусть ТАКАЯ любовь не предусмотрена медицинской наукой, но она, непредусмотренная, существует, даже если НЕЛЬЗЯ.

Я грустил, что Аня ушла, и жалел, что запретил ей меня навещать.

«Твой поступок верный…» — утешал Гном.

Но я жалел.

Я слабый влюблённый человек и не могу жить по правилам, даже очень важным, прописанным в энциклопедиях и кодексах. Я больной человек, меня нужно жалеть и лечить, а лучшей жалостью может стать Анин неожиданный визит, а лучшим снадобьем — её узкая ледяная ладошка на сопрелом лбу…

Затем в царстве Морфея пришли видения. Явился Анин образ: различался каждый волосок из рассатанной косички, просвеченный серыми лучами надвечернего окна; царапинка на мизинце, у ногтика; едва заметная штопка голубых колготок на правой коленке.

Я впитывал, любовался… Вдруг на ковре, подобно стене Валтасара, проявилась огненная рука, начала выводить страшные строки из злополучной энциклопедии, особо выписывая заглавными буквами, что моя любовь — не любовь вовсе, а противная ПЕРВЕРСИЯ.

Я распластался по скомканной простыне, испуганно замер — теперь доведётся отказаться от Ани!.. Морок разогнала Хранительница: взвилась, ощерила двузубую пасть, зашипела на огненную конечность — та, не дописав, втянулась дождевым червём, обдала на прощанье гарью.

В келью возвратилась Аня, которая оказалась вовсе не Аней, а Алевтиной Фёдоровной из детства. Склонилась надомною, юркнула под одеяло, погладила мягкой ладошкой внизу живота (как мечтал когда-то!), пощекотала Демона. Тот довольно заурчал, потянулся навстречу.

Мне стало стыдно: не знал кто это — Аня или Алевтина? Нельзя допустить, чтобы Аня ТАК… Страшная рука из ковра вынырнет, утащит, тыкнет в жёлтые медицинские страницы. Нельзя Ане! И Алевтине нельзя! Но под одеялом темно, а в темноте многое позволено. Значит — можно. Пусть гладит.

Проснулся липкий, с подушкой между ног, замотанный влажной, пахнущей травяным отваром простынёй. Скомканное одеяло валялось на полу. Проявились ночные видения — сладко замлело в животе. Подобрал одеяло, замотался, чтобы заснуть, разгадать, кто посещал меня ночью — Аня или Алевтина?

Уже почти воссоздал вчерашние образы, наполнил теплотой и запахом, даже ощутил шевеление нежных пальчиков в шерсти на груди, которые собрались двинуться ниже, но скрипнули двери, раздались приглушенные шаги.

Откинул одеяло, развернулся недовольно.

В комнате стояли мама и Юрка. Зыркнул на часы — время к полудню.

Мама поставила графин свежего компота на тумбочку, подправила постель, тихонько вышла. Юрка остался.

Поведать пришёл, — догадался я. Лучше бы после обеда или вечером. Такой сон пропадёт! Со временем ночные образы потускнеют, рассеются, и останется лишь пресное послевкусие.

— Проходи, — изобразил слабую улыбку.

— Заболел? — спросил Юрка. — Мать говорила, что ты в грязи вывалялся.

— Промок.

— А мне рассказывали: ученицу домой проводил, — уставился на меня Юрка. Плюхнулся на стул, положил на тумбочку пакет с яблоками.

— Кто рассказывал?

— Сорока на хосте, как всегда. Да ты не тушуйся, — понимающе подмигнул Юрка. — Они сами хотят. Только нужно осторожно… Расскажи.

— Что?

— Как у вас БЫЛО?

— Ничего у нас не было! Провожатых не оказалось. После дискотеки домой завёл. Дождь пустился. Она упала в лужу.

— А дальше?

— Занёс домой.

— Так завёл или занёс?

— Отстань. У меня с нею ничего не было. Она — ученица!

— Ну, насколько тебя знаю — верю. А вот у меня была одна ученица…

Юрка принялся рассказывать придуманную (или реальную — с него станет) историю с озабоченной школьницей. Ему бы эротические романы писать! И так расцвечивал, гад, с такими подробностями, что моё бедное естество напряглось, раздразненный ночными видениями Демон засопел плотоядно, зашевелился, желая и себе таких приключений.

— Ты деньги отдал? — перебил я Юрку, спасаясь от наваждения.

— Чего? — не понял тот.

— Деньги отдал за сигареты? Я свою долю вернул. Не забыл?

— Успокойся. Тут мне такое дельце подвернулось… — Юрка, переключился на более интересную тему. Начал подробно рассказывать об очередном фантастическом проекте, который обещал принести великие барыши предприимчивому дуремару.

Я молча слушал, довольный, что удалось прервать Юркины фантазии, потакавшие обратить полуночные видения в реальность. Никогда так не сделаю.

Никогда! — повторил я про себя. Гном недоверчиво нахмурился, а раззадоренный Демон лишь осклабился хитрюще. Всё равно не допущу! — пусть не верят и ухмыляются.

Юрка тараторил, размахивал руками, даже рисовал схемы на подвернувшемся листе. Я не слушал. Думал про Аню, наш вчерашний разговор, про запрет приходить ко мне. Лучше бы его она нарушила. Я взрослый, мне нужно так говорить, потому что ТАК НУЖНО. Только кому?! Мне, ей, маме, Юрке, соседке — тете Лиде? Может «Медицинской энциклопедии» или равнодушному миру?

И тут мне представилось, что Аня позвонит. Или придёт. «Позвонит» — подсказала Хранительница, уютной теплотой окутала сердце. Позвонит! Вот только Юрка…

Юрка уходить не собирался. Заметив, что слушаю его невнимательно, предложил в картишки перекинуть или в шашки — до вечера, мол, свободен, а так, со мной время проведёт, поддержит в трудную минуту.

Он должен уйти!

Но как сказать? Обидеться.

Гном недовольно зашевелился, осуждая надуманную подлость. Кто для меня Аня? — смазливая ученица, которая понравилась (в которую втрескался! — себе-то я могу признаться). А Юрка — друг детства. Пришёл, яблок принёс, разговорами забавляет, беспокоиться. И я хочу (ещё как хочу!) променять друга на бабу. Даже ни на бабу — на девчонку, с которой не то, что загулять — дружить нельзя. Вот бы Юрка поиздевался, узнав, о чём думаю.

Но Аня будет звонить (Змея беспричинно не проявиться) и Юрка должен уйти, как бы гаденько это не выглядело. Потом отстрадаю, а сейчас пусть оставит меня в покое.

Я сглотнул, закашлялся, страдальчески подкатил глаза. Благо притворяться особо не нужно — горло вправду обложило и в груди хрипит.

— Дай воды, — попросил я, протянул руку к тумбочке. — И таблетки, вон те, в зеленой упаковке.

Юрка подскочил, сунул мне чашку, подал таблетки.

Переживает.

Я заглотнул белый кругляш, запил, отдал чашку обратно. Откинулся на подушку, хрипло задышал, изображая обречённую усталость.

Юрка присел на стул, смотрел на меня.

Он что, уходить не собирается?!

— Ты, наверное, иди, — прошептал я, закрыл глаза. — Мне подремать нужно, что-то прихватило.

Юрка молча поднялся, протянул холодную руку для прощания. Я ответил вялым пожатием.

— Не раскисай, — сказал Юрка, остановился в дверях. — Если чем помочь — звони. Таблеток принести или ещё чего. У меня с медичками блаты — ты меня знаешь.

— Спасибо. Пока есть, — шепнул я и отвернулся к стене.

Сволочь я! Не мужик — чмонюга. Так поступить с лучшим другом! Однако… Аня должна позвонить! Змея обещала.

Окликнул маму. Та зашла в комнату.

— Если кто позвонит — подашь трубку.

Мама посмотрела на меня, улыбнулась.

— Ученики должны звонить. Мы готовили выступление…

— Аня?

— Что?

— Аня позвонит?

— Нет! — выдохнул я. — Ученики. А может и она.

— Потому Юру спровадил?

— Он сам ушёл.

— Не лги, — спокойно сказала мама. — Ладно, если Аня позвонит — подам трубку. Для остальных — ты болен. Лечись.

Мне было страшно неловко, что хотел обмануть маму. Сколько раз убеждался: всё она знает.

С детства слышал, как маму за глаза называли ведьмой. Не все, лишь злые люди. Да и сам в такое не мог поверить. Ведьмы — это вроде Бабы Яги или гоголевской Панночки, которая летала в гробу в страшном фильме. А моя мама ласковая, добрая — со всеми приветлива, никому в помощи не откажет. Только подруг у неё никогда не было. Дед говорил, что Нина в него пошла — отшельника, в отличие от сына Бориса.

Как-то спросил маму о глупых пересудах. Та ответила: люди о многом говорят, и не всё в тех разговорах правда, но дыма без огня не бывает. Вот и пойми.

Ещё замечал: к маме порой приезжают незнакомые люди. Они уходят в её комнату и подолгу беседуют за закрытыми дверями. Всезнающий Юрка объяснил, что мама их лечит. Выходит она не ведьма, — решил я для себя, — а волшебница.

Лишь раз видел маму очень рассерженной. Вернее, не видел — чувствовал своей маленькой Змейкой, как вокруг неё кружатся невидимые упругие волны, холодом обжигают.

Мне тогда лет десять было. Играл с ребятами во дворе в ножички. К нам подошла тетя, которую называли цыганкой. Она в соседнем доме жила, без семьи, без детей. Тетя постояла возле нас, посмотрела за игрой, а затем подошла, страшно зашептала и положила костистую руку мне на голову.

Будто током ударило! Голова закружилась. Ощутил, как Змейка моя встрепенулась, безвольно замерла, собираясь выскользнуть в наложенную лапищу. Я запротивился, отскочил, провалился в липкий сумрак.

Не заметил, как тетка ушла. Никто не заметил.

Ребята меня на скамейку усадили. Потом, когда идти смог, домой привели, маме рассказали. Вот тогда почувствовал я мамины волны и услышал слова, которые она сказала тихо-тихо, но как отрубила. Сказала, что меня ОБИЖАТЬ НЕЛЬЗЯ.

Две недели болел, кушать не мог — съеденное наружу вылетало. Мама лечила меня травяными отварами, яйцами куриными по голове катала. А через месяц цыганка померла. Её в закрытом гробу хоронили.

Юрка, который всё всегда знал, по секрету рассказывал: у той тётки волосы выпали, а тело страшными синими волдырями пошло, как яблоки величиной. А ещё Юрка сказал, что это моя мама ей отомстила.

Я не поверил, разозлился на друга. Но для себя-то знал — Юрка прав. Меня обижать нельзя.

Позвонит или не позвонит? Весь мир обратился нетерпеливо-сладким ожиданием. О Юрке уже не думал, а мама поймёт. Она многое понимает. Давно бы сказала, если б оступился.

Убаюканная совесть притихла. Взамен нахлынули образы, навеянные Юркиными рассказами, разбудили Демона, добавили нетерпеливого зуда, и я, осмелелый, уже не был уверен, что никогда не поступлю, как брехал Юрка (или не брехал?). Я ЭТОГО уже хотел.

В прихожей задребезжал телефон. Знал, что звонит Аня.

Мама молча подала трубку. Вышла, плотно прикрыла двери. У меня понимающая мама.

Воркование невидимой собеседницы окутало сердце мучительным счастьем, и я, забывший о болезни и недавнем предательстве, обратился в слух.

Аня рассказывала о народных рецептах лечения простуды и о том, как скучает, хочет прийти, а я, испуганный Пьеро, отговаривал, ссылался на недомогание и гнусных микробов, которые сослепу летают по комнате и залазят в потайные щёлочки; лепетал о занятости подготовкой Дня Комсомола, о темноте октябрьских вечерних улиц, не предназначенных для прогулок маленькой девочки.

Аня мило сердилась и убеждала, что она «не маленькая». Затем вдохновенно, чуть картавя, читала свои несовершенные стихи, написанные вчера вечером о том, что Принц обязательно должен украсть Принцессу и увезти далеко-далеко, где они будут жить долго и счастливо, а ещё о Девочке, которая влюбилась в далекую холодную Звезду, но не может к ней дотянуться.

Я слушал Анин голос и млел. Своевольная рука, ведомая подлым Демоном, пустилась по мохнатой дорожке вниз, уже бесстыдно ТАМ поглаживала, находя особую прелесть в девичьих придыханиях и переливах непослушного «р».

Конец ознакомительного фрагмента.