Другая Россия. Исследования по истории русской эмиграции

Олег Будницкий, 2021

Вопреки крылатой фразе Жоржа Дантона «Родину нельзя унести с собой на подошвах сапог», русские эмигранты «первой волны» (1918–1940) сумели создать за рубежом «другую Россию». Различные аспекты ее политической и социальной жизни рассматриваются в книге известного специалиста по истории русской эмиграции Олега Будницкого. Один из сюжетов книги – судьба «русских денег» за рубежом: последней части так называемого золота Колчака; финансов императорской фамилии; Петроградской ссудной (серебряной) казны, оказавшейся в руках генерала П. Н. Врангеля и ставшей источником финансирования его армии. В другом разделе автор рассматривает поиски эмигрантами способов преодоления большевизма – от упований на его эволюцию или разложение изнутри до идей перехода к террору. Наиболее обширная часть тома посвящена истории эмиграции в период Второй мировой войны, когда одни исповедовали принцип «против большевиков хоть с чертом», даже если его зовут Адольф Гитлер, а другие уверовали в перерождение советской власти и пытались с ней примириться. В сборник вошли также портреты видных деятелей эмиграции – дипломатов, адвокатов, предпринимателей, писателей. Включенные в книгу исследования основаны преимущественно на материалах зарубежных архивов. Олег Будницкий – профессор факультета гуманитарных наук, директор Института советской и постсоветской истории НИУ ВШЭ.

Дипломатия в изгнании

«ПАРИЖСКИЙ ГУБЕРНАТОР» (В. А. МАКЛАКОВ)⁶

Маклаков не поддается классификации. Менее всего он был «типичным представителем». Его особость восхищала и раздражала; вызывала недоумение и нередко — злобу. Думаю, что о Маклакове нельзя говорить только как о политическом деятеле; он был явлением русской культуры, явлением редким и ни на кого не похожим.

Блистательный адвокат, один из лучших ораторов России, депутат трех Государственных дум, один из лидеров партии кадетов, публицист…

«Умный юрист, политик трезвый и умеренный», — писала о нем Ариадна Тыркова. Однако этот «трезвый и умеренный» политик прошел через увлечение толстовством и был видным масоном, а «умный юрист» снабдил князя Феликса Юсупова кистенем для убийства Распутина, став, по его собственным словам, несомненным, с точки зрения закона, соучастником преступления. Оригинальность Маклакова Н. В. Валентинов-Вольский видел в том, что, будучи интеллигентом и обладая «вкусом к общественности», он отличался «решительно от всех оттенков русской интеллигенции» признанием «закона эволюции» и отрицательным отношением (даже отвращением) к революции. Однако этот противник революции произнес в Думе 3 ноября 1916 года одну из самых зажигательных антиправительственных речей, вошедшую в историю под названием «либо мы, либо они». И он же вел переговоры с царскими министрами в конце февраля 1917 года, пытаясь найти средства для предотвращения революционного взрыва.

В Маклакове каким-то образом сосуществовали западник со славянофилом и даже русским националистом, борец за права личности и защитник прав государства. Маклаков восхищался Столыпиным, и он же произнес, пожалуй, самые яркие антистолыпинские речи в Думе (во 2-й — о военно-полевых судах, в 3-й — по делу Азефа и о введении земства в Западном крае). Можно было бы привести еще немало парадоксов и противоречий, свойственных Маклакову — политику и юристу; однако при внимательном и последовательном рассмотрении его слова и действия оказываются подчиненными определенной внутренней логике, понять которую можно только соотнося их с обстоятельствами времени и внутренней эволюцией Маклакова.

Маклакова отличала от большинства русских политиков легкость (многие путали ее с легковесностью); этого фундаментально образованного человека кое-кто из современников почитал за дилетанта. «Вина» Маклакова заключалась в его необыкновенной одаренности, позволявшей ему быстро усваивать и понимать то, что иным коллегам или оппонентам давалось упорным трудом. А если к этому добавить еще и такое «непростительное» обстоятельство, как успех у женщин… Амурные похождения старого холостяка Маклакова были притчей во языцех московского и петербургского «общества». Маклаков, по мнению некоторых современников, мог претендовать на более крупную роль в партии кадетов, если бы не тяготился длинными и нередко скучными заседаниями партийных ареопагов. Во всяком случае, общество хорошенькой женщины он частенько предпочитал компании своих товарищей по ЦК.

За этой легкостью не всем удавалось разглядеть глубину и незаемный ум Маклакова. Среди тех, кто разглядел, был Лев Толстой. Он избрал юного студента своим спутником и собеседником во время пеших прогулок по Москве. Маклаков с присущей ему самоиронией объяснял толстовский выбор тем, что писателю надо было отдохнуть во время прогулок, поэтому он и предпочитал прогуливаться с Маклаковым, ибо разговоры с ним не требовали большого умственного напряжения. Разумеется, это было не так, и их отношения, несмотря на 40-летнюю разницу в возрасте, были больше похожи на дружбу, нежели на взаимоотношения ученика и наставника. Маклаков неоднократно гостил в Ясной Поляне. Его воспоминания о Толстом, возможно, лучшее, что написано о великом мыслителе⁷. Разумеется, как и все прочие тексты Маклакова, при советской власти они в России не перепечатывались.

«Писатель в России должен жить долго», — обмолвился как-то Корней Чуковский. Еще в большей степени его слова справедливы по отношению к политикам; однако жить долго им удавалось еще реже, чем писателям. Я имею в виду, разумеется, порядочных политиков и независимых писателей. Маклаков был одним из таких нечастых исключений. Он прожил долгую жизнь, уйдя из нее 40 лет спустя после революции 1917 года, сохранив до конца прекрасную память, ясный ум и даже ораторский дар. Эмигрантское существование предоставило достаточно времени для размышлений и рефлексии. Воспоминания и размышления Маклакова оформились в четыре книги воспоминаний и размышлений⁸, десятки статей, сотни писем-трактатов⁹.

Воспоминания Маклакова вызвали скандал среди его бывших товарищей по партии; характерно название одной из критических статей, принадлежащих перу П. Н. Милюкова: «Суд над кадетским либерализмом»¹⁰. Маклаков и здесь оказался наособицу; мемуары пишутся обычно для самооправдания; во всяком случае, виноватых ищут на стороне. Маклаков анализировал заблуждения и просчеты своих, не снимая ответственности за то, что случилось с Россией в 1917 году, и лично с себя.

* * *

Василий Алексеевич Маклаков родился 10 мая 1869 года в Москве. Его мать, Елизавета Васильевна, урожденная Чередеева, умершая в 1881 году, в 33-летнем возрасте, была, по характеристике сына, «тепличным растением культурной помещичьей среды». Отец вышел из той же среды, но принадлежал к «другой ее разновидности» и свое положение в обществе создал сам, своим трудом и усилиями. Алексей Николаевич Маклаков закончил медицинский факультет и стал известным профессором-офтальмологом. В семье было восемь детей; один из братьев Василия Алексеевича умер в раннем детстве. Семеро остались на попечении отца; А. Н. Маклаков женился вторым браком на дочери директора Петровско-Разумовской академии Л. Ф. Ламовской (в девичестве — Королевой), известной в то время детской писательнице, публиковавшей свои произведения под псевдонимом Л. Нелидова¹¹. Впоследствии один из братьев Василия Алексеевича, Алексей, стал, как и отец, офтальмологом, а другой, Николай, поступив на государственную службу, дослужился до поста министра внутренних дел. Он был одним из самых реакционных министров Николая II и в идейном отношении антагонистом своего старшего брата. В 1918 году Николай Маклаков был расстрелян большевиками.

Маклаков вспоминал, что он мало общался с материнской родней, среди которой было много землевладельцев-помещиков. «Кругом, в котором я рос, были знакомые и друзья отца, вообще интеллигенты». Их объединяло то, что все они сформировались в переломную для России эпоху, эпоху Великих реформ. Среди них бывали разногласия; но речь шла о темпах или о характере реформ; в их необходимости отец Василия Алексеевича и его друзья не сомневались. Они были очень далеки от радикализма. Это были практики, люди дела. Крайне отрицательно встретили они террористическую кампанию конца 1870-х — начала 1880-х годов, проводившуюся революционерами, не говоря уже об убийстве царя, с именем которого связывалось освобождение крестьян.

Той части интеллигенции, к которой принадлежал А. Н. Маклаков, было чуждо натужное «народолюбие», обязательное для радикалов. К «простому» народу, «к этому чужому миру» они относились без признаков высокомерия, не считали его «быдлом», обреченным оставаться внизу; себя не считали «белою костью», у которой есть привилегии по рождению; но они в себе ценили культуру и образованность и в этом видели свое заслуженное преимущество; не хотели это преимущество хранить для себя одних, считали долгом государства передавать его всем остальным, но не признавали и своей вины перед народом, не считали, что необразованные люди призваны Россию за собой вести или что культурным слоям у народа чему-то надо учиться. Долг высших классов был его учить и ему помогать, а не уступать ему места. И если это тогда им старались внушать, то они такое учение не считали не только опасным, но даже серьезным»¹².

Возможно, еще тогда, в 1880-е годы, начало складываться недоверие В. А. Маклакова к таким формам демократии, как всеобщее избирательное право. Позднее жизненный и политический опыт усилил его опасения, что большинство, которое отнюдь не всегда право, подавит более культурное и образованное меньшинство и формально демократические процедуры могут отбросить общество назад. Гарантии прав меньшинства, прав личности — одна из центральных проблем, волновавших Маклакова — юриста и политика. Свои размышления о современной демократии, названные им «Еретическими мыслями», Маклаков опубликовал много лет спустя, после Второй мировой войны¹³.

Первоначально, по настоянию матери, дети в семье Маклаковых получали домашнее образование. Еще дома будущий соперник французских ораторов научился с гувернанткой «свободно болтать по-французски». Учили, наряду с прочим, также английскому и немецкому; учителем немецкого был одно время известный литератор, друг семьи П. В. Шумахер. Когда по настоянию отца Василий Алексеевич поступил в гимназию, Шумахер подарил ему редкое издание «Илиады» с надписью:

С детства до старости лет на мишуру все глядели

Слабые очи мои, лучших не видев красот.

Милостив к юноше Зевс, даровав ему высшее зренье

И указав ему путь в область нетленной красы.

Васе Маклакову на память от старого хрена¹⁴.

В гимназии Маклаков учился легко и даже с блеском. Однако удушливая атмосфера классической толстовской гимназии, призванной не столько научить, сколько воспитать верноподданного, невольно провоцировала кое-кого из самолюбивых и самостоятельно мыслящих учеников на различные выходки и шалости. Среди них был и Маклаков. Нелады с гимназическим начальством привели к тому, что он едва не лишился права поступления в университет. По тогдашним правилам для этого было недостаточно отличной учебы — надо было еще получить «полный балл» по поведению. Ставить его директор гимназии не хотел, так как это автоматически означало награждение строптивого ученика золотой медалью — учился-то он отлично, а его латинское сочинение было отмечено как лучшее в округе. В конце концов, в нарушение всех правил, Маклакова наградили лишь серебряной медалью, а в университет отправили конфиденциальное отношение, в котором говорилось, что успехи в науках внушили Маклакову «опасное самомнение» и он стал воображать, что общие правила для него не обязательны.

Едва ли не в пику гимназическому начальству Маклаков, вместо всеми ожидаемого филологического факультета, подал документы на естественный. Так в 1887 году он стал студентом Московского университета и провел в нем 10 лет, выйдя из него в 27-летнем возрасте.

Уже в университете у Маклакова проявился «вкус к общественности», о котором писал впоследствии Валентинов-Вольский. Маклаков принимал участие в различных студенческих затеях, вроде организации Московского землячества, деятельности Хозяйственной комиссии, единственного тогда официального выборного студенческого органа; пытался (и небезуспешно) организовать поездку делегата от России на студенческий съезд в Монпелье; участвовал в панихиде по Н. Г. Чернышевскому, умершему в Саратове в 1889 году. Маклаков подчеркивал в книге воспоминаний о годах своей молодости, что его деятельность носила неполитический характер, преследовала чисто корпоративные, студенческие интересы; более того, он выступал как оппонент радикальной части студенчества, стремившейся втянуть студенческую массу в борьбу против существующего строя. В частности, среди таких радикалов был В. М. Чернов, будущий лидер партии эсеров и председатель Учредительного собрания в 1918 году.

Однако любая деятельность, выходившая за рамки университетского устава 1884 года, жестко ограничивавшего права студентов, рассматривалась властями как подрыв не только университетской «нравственности», но и вообще основ правопорядка. Умеренный Маклаков, стремившийся как-то оживить студенческую жизнь, отнюдь не помышляя о чем-то революционном, побывал в университетские годы под арестом, был исключен из университета «на всякий случай» с «волчьим билетом», закрывавшим ему дорогу в любое высшее учебное заведение России. И лишь хлопоты отца, подключившего влиятельных знакомых и отправившегося в Петербург на поклон к министру народного просвещения И. Д. Делянову и директору Департамента полиции П. Н. Дурново, привели к отмене этой жестокой меры.

Как выяснилось, Маклаков был исключен из университета за организацию поездки делегата от России на студенческий съезд; ведь официально никаких студенческих организаций, за исключением упомянутой Хозяйственной комиссии, в университете быть не могло, следовательно, не могло быть и выборов, не говоря уже о делегатах на зарубежные съезды. Много позже, когда Маклаков был уже депутатом Государственной думы, а Дурново отставным министром внутренних дел, последний в частном разговоре, не помня, разумеется, деталей маклаковского «дела», сказал ему, что подобные меры принимались для острастки лиц, вызывавших подозрение в неблагонадежности.

Достаточно этого эпизода, — писал Маклаков в своей последней книге, — чтобы видеть, что наряду с патриархальным добродушием, государственная власть этого времени могла обнаруживать и совершенно бессмысленную жестокость. Ведь это только случай, а вернее сказать «протекция», если распоряжение двух министров меня не раздавило совсем. А сколько было раздавлено и по меньшим предлогам только, чтобы их «попугать», как об этом мне откровенно сказал Дурново! Это был наглядный урок для оценки нашего режима и понимания того, почему позднее у него не оказалось защитников¹⁵.

Думаю, что защита прав личности, ставшая едва ли не центральным пунктом деятельности Маклакова — юриста и политика, во многом объясняется его гимназическим и студенческим опытом, когда он неоднократно сталкивался с бесправным и унизительным положением человека в России. Даже если этот человек относился к привилегированному сословию и был достаточно образован. Это проявлялось и в исключении из университета без объяснения причин или, скажем, в такой мелочи, как изъятие на границе при возвращении из Франции карточек деятелей Французской революции; революции к тому времени стукнуло как раз 100 лет; но на ввоз портретов ее деятелей и одновременно жертв требовалось специальное разрешение начальства.

Важнейшим событием в интеллектуальном и духовном развитии Маклакова стала поездка с отцом в 1889 году в Париж на Всемирную выставку; 65 лет спустя он писал, что месяц, проведенный тогда в Париже, он считает счастливейшим в своей жизни. Маклакова привлекали не достопримечательности, а образ жизни свободной страны. Его поражали разносчики газет, выкрикивавшие немыслимые в России политические лозунги; он посещал предвыборные собрания в Палате депутатов; с увлечением следил за полемикой претендентов и впервые услышал коллективное пение «Марсельезы»; решающим моментом его поездки стало знакомство с активистами Генеральной ассоциации студентов Парижа; его новые друзья стали его гидами по «политическому Парижу».

Маклаков стал убежденным франкофилом и в известном смысле западником. 20-летний студент пришел к выводу, что «свободные режимы Европы показывали, чем должно быть здоровое государство, и какая дорога приводит к нему. Пора было вступать на нее, где только возможно, и по этой дороге идти, не мечтая всего сразу достигнуть. Для роста всего живого есть свое положенное время. Раньше его вырастают только уроды»¹⁶.

Ко времени этой поездки относится и увлечение Маклакова Французской революцией. Характерно, что его любимым героем стал умеренный Мирабо: Маклаков писал, что он не закрывал глаза на его политические грехи — тайные встречи с королем и т. п.; по словам Маклакова, его привлекала в Мирабо способность подталкивать к реформам и одновременно противостоять крайностям; он изучил 8-томную биографию своего кумира и наизусть цитировал отрывки из его речей. Остается только гадать, таким ли рассудительным был 20-летний студент, каким его хотел изобразить 85-летний мемуарист.

По возвращении из Франции состоялся литературный дебют Маклакова — он опубликовал статью о Парижской студенческой ассоциации в «Русских ведомостях», став впоследствии постоянным автором этой газеты.

За время пребывания в университете Маклаков успел поучиться на трех факультетах, два из которых с блеском закончил. Разочаровавшись быстро в естественных науках, он перешел на исторический факультет, где учился у В. О. Ключевского и П. Г. Виноградова. Под руководством последнего он написал работу, которая стала его первым опубликованным научным трудом, — «Избрание жребием в Афинском государстве»¹⁷. Виноградов прочил ему большое будущее. Впоследствии Маклаков отдал дань своим наставникам, опубликовав о них биографические очерки¹⁸.

Однако научная карьера Маклакова не задалась, и закончил он совсем другой факультет — юридический. Во-первых, у него случилось очередное «недоразумение» с университетскими властями, и попечитель учебного округа Н. П. Боголепов наложил вето на то, чтобы оставить Маклакова при университете «для подготовки к профессорскому званию». Во-вторых, в мае 1895 года умер от болезни сердца отец, и вдруг выяснилось, что надо съезжать с казенной квартиры и вообще как-то разобраться с материальным положением семьи, которая существовала на заработки отца. А Василий Алексеевич, старший из братьев, еще не имел конкретных планов на жизнь и специальности, способной обеспечить жизнь на прежнем уровне.

Он, вероятно, мог добиться отмены запрета Боголепова — как не раз ему и его родственникам и знакомым удавалось разрешать различные конфликты с начальством; однако Маклакову не хотелось «вступать на дорогу, где (он) должен бы был от власти и ее капризов зависеть». К тому же, по его собственному признанию, Маклаков не чувствовал в себе настоящей тяги к научной работе.

Наконец, последнее, и, возможно, самое важное. В решении Маклакова податься в юристы, а точнее — в адвокаты, сказывался общественный темперамент. В этой профессии он видел не только средство заработка, но и общественную миссию: «Мой короткий жизненный опыт, — писал Маклаков много лет спустя, — открыл мне… что главным злом русской жизни является безнаказанное господство в ней „произвола“, беззащитность человека против „усмотрения“ власти, отсутствие правовых оснований для защиты себя… Защита человека против „беззакония“, иначе защита самого „закона“ и была содержанием общественного служения — адвокатуры… Право… есть норма, основанная на принципе одинакового порядка для всех. В торжестве „права“ над „волей“ сущность прогресса. В служении этому — назначение адвокатуры»¹⁹.

Однако для поступления в адвокатуру нужен был диплом юридического факультета. В те времена можно было сдать экзамены за университетский курс экстерном. Но профессура юридического факультета встретила намерение Маклакова с возмущением. С точки зрения некоторых профессоров, это свидетельствовало о его неуважительном отношении к премудростям юридической науки. Испытание потенциального юриста ждало самое суровое. Маклаков прошел курс юридического факультета за год, сконцентрировав всю свою силу воли и способности на достижении цели. Он вел образ жизни отшельника, сведя общение с окружающими до минимума и даже вывесив в своей комнате плакат, предлагавший гостям не засиживаться дольше двух минут. В результате экзамены, кроме одного, были сданы на «весьма». Маклаков и без малого 60 лет спустя считал это главным спортивным достижением своей жизни. Любопытно, что и среди экзаменаторов, и среди студентов-юристов оказалось немало его будущих товарищей и по партии кадетов, и по Государственной думе.

В 1896 году Маклаков стал присяжным поверенным округа Московской судебной палаты; сначала он был помощником А. Р. Ледницкого, затем знаменитого Ф. Н. Плевако. Но очень быстро «отпочковался» от своих наставников и вскоре сам стал одной из звезд русской адвокатуры. Ораторский дар сыграл едва ли не решающую роль в политической карьере Маклакова; в памяти современников он остался прежде всего как «златоуст»²⁰. Значение устного слова в общественной и политической жизни России начала века трудно переоценить; столь же нелегко понять секреты златоустов, блиставших на «подмостках» российской политической сцены: тексты речей не передают очарования живого слова, аудиозаписей выступлений выдающихся ораторов того времени практически не существует. Однако Маклаков и в этом случае является исключением: особенности его ораторского мастерства были таковы, что неизбежные потери при переводе устной речи на бумагу сводились к возможному минимуму, к тому же немало современников оставили воспоминания, позволяющие ощутить в какой-то степени шарм маклаковской речи.

Мастерство Маклакова-оратора заслуживает специального анализа, во-первых, потому, что это было, несомненно, явление русской культуры, во-вторых, поскольку его ораторский дар стал политическим оружием и даже в известной мере определял особую роль московского адвоката в партии кадетов.

Как и многие другие известные русские политические ораторы, Маклаков прошел «начальную школу» и получил известность в суде. Имя ему сделало выступление на процессе по делу о злоупотреблениях в Северном страховом обществе; Маклаков умудрился добиться оправдания своего подзащитного Сеткина; пикантность ситуации заключалась в том, что Сеткин был единственным из обвиняемых, кто признался в своей вине.

Процесс был громким: председателем суда был известный судебный и общественный деятель Н. В. Давыдов; обвинял прокурор А. А. Макаров, будущий министр внутренних дел. Обвиняемые пригласили известных адвокатов, которые в конце концов преуспели в защите, возможно, не очень правого дела. Маклаков оказался в этой компании случайно — его клиента должен был защищать Плевако, но вынужден был уехать по другому делу и перепоручил защиту помощнику. Маклаков не пытался доказывать невиновности своего подзащитного — да это было и невозможно после его признания.

В своей речи он признал, что оправдательный приговор «не обелит его дела, преступление останется преступлением, а растрата растратой», но то, что можно было сделать, чтобы исправить содеянное, он сделал: он обязался растрату пополнить. Такое обязательство со стороны разоренного человека может показаться смешным, но «не смейтесь над этим, — говорил Маклаков, обращаясь к присяжным, — это значило бы смеяться над бедностью»²¹.

Речь Маклакова имела необычайный успех; факт преступления его подзащитного был признан, но сам Сеткин сочтен невиновным. Речь молодого адвоката оказалась единственной, перепечатанной полностью в специальном юридическом журнале «Судебные драмы», публиковавшем отчеты о наиболее громких процессах; это было довольно почетно; как правило, речи воспроизводились там в изложении, и лишь нечто из ряда вон выходящее удостаивалось перепечатки полностью. О речи Маклакова говорилось, что она «чужда тех шаблонных приемов, благодаря которым слушатель заранее знает, чем начнет и окончит свою речь тот или другой оратор. Она построена довольно искусно, причем защитник сделал правдивый анализ обстановки преступления и личности Сеткина. Своею искренностью и правдивостью речь эта подкупила слушателей. Адвокат, анализируя дело, не должен никогда терять из виду идеи справедливости. Он должен всегда оставаться правдивым, т. к. правда и искренность воздействуют на убеждение присяжных лучше всяких „фейерверков“»²².

Речи Маклакова посвятил в «Курьере» специальную статью известный деятель либерального движения и публицист В. А. Гольцев. Процитировав слова Маклакова о том, что оправдательный приговор не обелит дела Сеткина, Гольцев писал: «Поздравляю молодого адвоката с этими словами, прямыми, искренними, честными, достойными великого дела правосудия. В них вся правда, осуждение греха и пощада грешнику»²³.

Впоследствии Маклаков произнес немало речей, ставших знаменитыми, но эта, несомненно, была ему особенно дорога. Когда много лет спустя, в 1949 году, к его 80-летнему юбилею, готовился сборник речей прославленного оратора, Маклаков досадовал, что не удалось достать номер «Судебных драм», в котором была напечатана его речь в защиту Сеткина, и она не вошла в юбилейный сборник.

К числу наиболее известных судебных речей Маклакова относятся выступления по делу М. А. Стаховича против князя В. П. Мещерского; он, вместе с Плевако, поддерживал иск Стаховича по обвинению Мещерского в клевете; речь по делу крестьян, разгромивших экономию в селе Долбенково, принадлежавшую великому князю Сергею Александровичу²⁴. В последнем случае Маклаков, как и в деле Сеткина, сразу признал факт совершения его подзащитными преступления и осудил его: «Их борьба была неразумна, их приемы нелепы; всем существом я осуждаю то, что они натворили». Однако, осуждая преступление, он отказывался признать виновными тех, кто его совершил; более того, адвокат предложил судьям самим разделить ответственность с крестьянами за содеянное ими.

Погром экономии был следствием многолетнего попрания закона управляющим, системы штрафов и поборов; закон при этом молчал, а лица, ответственные за порядок в данной местности, как будто не замечали происходящего. «Вы осуждаете их, как судьи, по уголовному уложению, — говорил в заключение своей речи Маклаков, — но как представители государственной власти постарайтесь быть справедливыми. Вы не защитили их тогда, когда беззаконным путем их разоряли в деревне, вы закрыли для них все пути законно стоять за свои интересы, вы целой системой воспитали в них грубость. Результатом было то, что вы знаете. Признайте же то, что если они виноваты, то и мы все виноваты перед ними — и в этом деле справедливостью может быть только высшая милость»²⁵.

Речь Маклакова, по точному определению М. А. Алданова, была «огненной»; это «вы не защитили их», так же как ранее брошенное в лицо судьям «в ы пришли, когда беззаконие сделали они, но где же в ы были тогда, когда беззаконие творилось над ними?» вполне могло оскорбить состав судебного присутствия.

Однако для ораторского стиля и, если угодно, этики Маклакова более характерно заключительное «мы все виноваты перед ними». Здесь не только влияние Л. Н. Толстого; даже в этой речи чувствуется свойственный Маклакову-адвокату практицизм; он говорил не для того, чтобы произнести обличительную речь, рассчитанную на эффект за пределами зала судебного заседания (хотя и обличений в его речи хватало); Маклаков стремился убедить и привлечь на свою сторону судей; поэтому он не отделяет себя от них — они здесь все вместе — представители закона, должны сообща выяснить истину и защитить закон наилучшим образом.

Он, вместе со своими товарищами по защите, добился своего: суд ходатайствовал о помиловании долбенковских крестьян и его ходатайство было удовлетворено²⁶.

«Судьи редко обижались на Маклакова, и он умел их обвораживать», — писал в предисловии к юбилейному сборнику речей Маклакова его ближайший друг в последние годы жизни и горячий поклонник Марк Алданов. Алданов передает со слов очевидца эпизод, случившийся во время процесса по делу о Московском вооруженном восстании: «Председатель Ранг резко обрывал первого защитника. Затем выступил В. А. — он по существу говорил не менее определенно, чем его товарищ по защите, но председатель его ни разу не прервал. По окончании речи Ранг, обращаясь к другим судьям, заметил вполголоса: „Вот что значит, когда говорит умный человек!“»²⁷

Пожалуй, самой знаменитой судебной речью Маклакова стало его выступление на процессе по делу о Выборгском воззвании²⁸. Выборгское воззвание с призывом ответить на роспуск 1-й Государственной думы актами пассивного сопротивления: отказом от уплаты налогов и службы в армии, непризнанием правительственных займов было подписано 10 июля 1907 года 180 депутатами; впоследствии к нему присоединились еще 52 человека. Воззвание было отпечатано в виде листовки тиражом 10 тыс. экз. в Финляндии и затем перепечатано за границей. 16 июля 1906 года против подписавших было возбуждено уголовное дело за «распространение в пределах России по предварительному между собой уговору воззвания, призывающего население к противодействию закону и законным распоряжениям властей»²⁹. Процесс по делу о Выборгском воззвании проходил с 12 по 18 декабря 1907 года. Обвинительный приговор был предрешен и ни для кого не явился неожиданностью — 167 бывших депутатов Думы были приговорены к 3-месячному тюремному заключению, что означало для них лишение избирательных прав.

Маклаков к воззванию, призывавшему к отказу от уплаты налогов и т. п. в ответ на роспуск 1-й Думы, относился отрицательно. Он считал его недопустимым для «конституционной» партии, да и сам роспуск Думы ведь, с точки зрения юридической, был вполне законен. Маклаков даже не явился на первое совещание защитников своих товарищей по партии кадетов, чем вызвал всеобщее недоумение; на последующих совещаниях его присутствие было формальным. Выход из положения он нашел в том, что встал на чисто юридическую точку зрения, не затрагивая вопросов политических, и свою речь построил на том, что нельзя составителей воззвания преследовать как соучастников распространения, чего добивалось обвинение. Это влекло за собой обвинение по другой, более тяжелой статье. Соглашение между составителями и распространителями было не доказано, да его и не существовало на самом деле.

Суть речи Маклакова — характерная для него защита права, законности, причем защита ее от тех, кто, собственно, и должен ее блюсти; однако в данном случае «блюстители» попрали закон в угоду «государственным» интересам и вели дело к заранее предрешенному приговору.

Речь Маклакова произвела потрясающее впечатление на слушателей; председатель Судебной палаты Н. С. Крашенинников признался, что не может больше вести заседание, и ушел из зала, забыв объявить о закрытии заседания. М. М. Винавер, апологет 1-й Думы, политические разногласия которого с Маклаковым едва не привели к разрыву отношений, «сорвался» со своего места и заключил его в объятия. Блестящий юрист Винавер сразу по достоинству оценил речь своего коллеги, хотя в ней ни слова не было сказано в защиту подписавших Выборгское воззвание!

Другой коллега и одно время приятель Маклакова, М. Л. Мандельштам, вспоминал много лет спустя о его речи, дав заодно и довольно точную характеристику особенностям судебного красноречия Маклакова: «Его речь была чисто юридической, но в том-то и состояла особенность этого ораторского таланта, что он, как никто другой, загорался пафосом права. Психологические переживания, бытовые картины, — все это мало волновало Маклакова, скользило мимо его темперамента, и в подобных делах он едва возвышался над уровнем хорошего оратора. Но стоило только какому-нибудь нарушению права „до слуха чуткого коснуться“, как Маклаков преображался. Его речь достигала редкой силы подъема, он захватывал и подчинял себе слушателя. Мне приходилось защищать с лучшими ораторами России, но, если бы меня спросили, какая речь произвела на меня самое сильное впечатление, я бы не колеблясь ответил: речь Маклакова по выборгскому процессу. Когда он кончил говорить, весь зал как бы замер, чтобы через минуту разразиться громом аплодисментов»³⁰. Особую ценность свидетельству Мандельштама придает то, что его мемуары были опубликованы в СССР в начале 1930-х годов, когда писать столь восторженные слова о борце за право «белоэмигранте» Маклакове было по меньшей мере не ко времени.

Однако републикация этой знаменитой речи в юбилейном сборнике Маклакова вызвала довольно сдержанные отклики читателей. Даже Алданов, как бы извиняясь, предположил, что эту речь надо было именно слышать, так как в чтении она так сильно не действует. «Возможно также, — писал Алданов, — что оценить ее по достоинству может только юрист»³¹. Однако и юрист А. А. Гольденвейзер, откликнувшийся на сборник речей Маклакова в печати, заметил, что при перечитывании его речь на Выборгском процессе вызывает «чувство некоторой неудовлетворенности» и что теперь едва ли может «тронуть патетический вопрос», которым Маклаков закончил свою речь: «Есть ли у нашего закона защитники?»³²

Маклаков отозвался на рецензию Гольденвейзера письмом, в котором, похоже, сформулировал свое профессиональное исповедание веры. Он, по-видимому, правильно подметил, чем его речь не удовлетворила и Гольденвейзера, и Алданова — она показалась им «ниже предмета». Выборгский процесс воспринимался ими, как и многими современниками, как процесс короны, власти против народных представителей. Поэтому и сами подсудимые, и остальные адвокаты говорили все больше «для истории». А Маклаков говорил для суда. «Мне не свойственно говорить только для публики и для потомства, минуя тех, к которым я обращаюсь, и потому от „исторической“ речи на суде я сознательно и убежденно уклонился»³³.

Конечно, у каждого времени — свой стиль; но даже с поправкой на эпоху попробуйте сейчас без иронии воспринять слова одного из адвокатов на Выборгском процессе, О. Я. Пергамента, о своих подзащитных: «Венок их славы так пышен, что даже незаслуженное страдание не вплетет в него лишнего листа». Иное дело — внешне безыскусная речь Маклакова. На мой взгляд, совершенно прав был Г. В. Адамович, который счел несколько прохладное отношение к «выборгской» речи Маклакова таких тонких ценителей слова, как Алданов и Гольденвейзер, недоразумением. Едва ли не самый авторитетный литературный критик эмиграции писал:

Если в речь Маклакова внимательно вчитаться, ошеломляющее ее действие становится полностью понятно. Больше того: ее содержание, простое, как дважды два четыре, и сейчас, полвека спустя, вырастает, расширяется до размеров убедительнейшей и красноречивейшей апологии организованного общества, государственной благопристойности, государственной совестливости…³⁴

Надо ли говорить, что проблема «государственной совестливости» все еще остается вполне свежей для России?

Думаю, что Мандельштам правильно подметил сильнейшую сторону ораторского таланта Маклакова-юриста; однако, по-видимому, он несколько недооценил его умение понять и использовать также и психологические переживания — и своих подзащитных, и присяжных заседателей или судей. Не случайно А. Ф. Кони уже в самом начале адвокатской карьеры Маклакова охарактеризовал его как «серьезного и сердечного» защитника и даже счел, что по одному «хлыстовскому» делу он был бы «уместнее» Плевако³⁵.

Сочетание точных юридических аргументов с умелым психологическим воздействием на присяжных с блеском проявилось в речи Маклакова на еще одном «историческом» процессе, в котором ему пришлось участвовать, — я имею в виду дело Бейлиса. Дело было с юридической точки зрения в общем-то несложное. Обвинение приказчика кирпичного завода Зайцева в Киеве Менделя Бейлиса в убийстве христианского мальчика с ритуальной целью не только дурно пахло, но и было довольно слабо подготовлено обвинением. Однако нагнетание страстей вокруг процесса, откровенное давление Министерства юстиции на участников суда, тенденциозный подбор присяжных, антисемитская вакханалия в правой печати делали задачу адвокатов непростой.

Вместе с Маклаковым защищали такие звезды русской адвокатуры, как Н. П. Карабчевский и О. О. Грузенберг. Грузенберг произнес блестящую речь в защиту еврейства, которое, по существу, являлось обвиняемым на этом процессе. Однако, по общему мнению, решающую роль в оправдании Бейлиса сыграла речь Маклакова; она была построена, как всегда, логично и очень просто, рассчитана именно на данный, «темный» состав присяжных и преследовала конкретную цель — доказательство невиновности именно этого человека, Менделя Бейлиса.

Маклаков показал себя в этой речи, по мнению одного из присутствовавших в зале суда юристов, «достойным учеником Плевако». Центральным моментом речи стала сцена, очевидно, причастной к убийству главы воровской шайки Веры Чеберяк с ее умирающим сыном, которая, по словам очевидца, «должна была потрясти слушателей». Недаром в стенограмме процесса в этом месте несколько раз отмечено «движение» в зале³⁶. Маклаков нашел ясные и понятные присяжным слова: «Здесь присяга — не осудить виновного, здесь крест Спасителя, здесь портрет Государя Императора. В этом деле все сводится к одному: сумейте быть справедливыми, забудьте все остальное»³⁷.

Бейлис, как известно, был оправдан, а свое мнение о процессе и роли в нем Министерства юстиции Маклаков выразил в статьях, опубликованных в «Русских ведомостях» и «Русской мысли»³⁸. Характерно название статьи в «Русской мысли» — «Спасительное предостережение: Смысл дела Бейлиса». Редактор «Русской мысли» П. Б. Струве, по воспоминаниям Маклакова, прочтя его статью, обнял его и поцеловал. В статье говорилось, что приговор присяжных спас доброе имя суда, едва не опороченного действиями высших судебных властей. Однако эти статьи не были оставлены без внимания Министерством юстиции, и Маклаков, так же как редакторы «Русских ведомостей» и «Русской мысли», был предан суду «за распространение в печати заведомо ложных и позорящих сведений о действиях правительственных лиц».

Уже во время Первой мировой войны Маклаков, так же как и редакторы «Русских ведомостей» и «Русской мысли», был приговорен к трем месяцам тюремного заключения. Избавила их от «отсидки» Февральская революция. По тем же мотивам был осужден еще раньше Маклакова В. В. Шульгин, идейный антисемит, тем не менее выступивший на страницах своей газеты «Киевлянин» против судебных властей, явно стремившихся добиться осуждения Бейлиса по сфабрикованным уликам. Шульгин тоже избежал тюрьмы, но по другой причине — отправившись добровольцем на фронт, он был ранен и после этого сажать его было как-то неудобно³⁹.

Маклаков выступал по большей части в процессах по уголовным и политическим делам; гражданские споры, составлявшие, как правило, основную часть адвокатской практики, не были его коньком. Маклаков никогда не был юрисконсультом и никогда не имел постоянных клиентов; не любил он и кропотливой подготовительной работы, в особенности свойственной гражданским делам. Он был «одиночкой», хотя и входил в различные адвокатские общества, как, например, в кружок, получивший шутливое название «Бродячего клуба»; члены кружка видели назначение адвокатуры не только в содействии конкретному клиенту, но в служении идеалам права.

Маклаков сам назвал себя как-то «гастролером» в гражданских делах. Собственно, «гастролером» он стал и в большинстве остальных, после того как главным делом его жизни стала политика, думская работа. Вацлав Ледницкий, сын первого «патрона» Маклакова в адвокатуре, А. Р. Ледницкого, хорошо знавший знаменитого ученика и друга своего отца, писал о Василии Алексеевиче: «Он был своего рода гастролером в громких уголовных и политических процессах, и люди ходили его слушать, как ходили слушать Шаляпина или Собинова; слушать замечательного оратора и очень умного, культурного образованного человека, который пленял их, однако, не только блеском слова и своей всесторонней эрудицией, но и особым национальным шармом, своей кровной русскостью»⁴⁰.

Блестящий судебный оратор совсем не обязательно будет столь же хорош на парламентской трибуне; наиболее яркий пример — Ф. Н. Плевако, который, будучи депутатом Думы, ничем себя в ней не проявил. Думские выступления Маклакова позволили ему претендовать на неофициальный титул лучшего оратора России. Алданов, специально ходивший слушать думских златоустов, выделял троих — Ф. И. Родичева, П. А. Столыпина (правда, о Столыпине, по его собственному признанию, Алданов судил с чужих слов) и Маклакова. Последнему он все же отдавал предпочтение. Разумеется, надо делать скидку на «слабость» романиста по отношению к своему другу. Но подобных свидетельств можно привести десятки.

Алданов, уведомляя Маклакова, что не сможет выступить на вечере в Париже в честь 150-летия со дня рождения А. С. Пушкина, писал: «Конечно, главную речь должны сказать Вы, и никто лучше Вас этого не сделает. Вот теперь я в „Возрождении“ прочел статью Струве⁴¹. Он пишет, что в России было в 20-м веке три больших оратора: Вы, Родичев и Столыпин. Столыпина я никогда не слыхал (только видел его), но Родичева слышал не раз, и по-моему его и сравнивать с Вами невозможно. По содержанию его речи были просто неинтересны и состояли из общих мест. А на одном темпераменте выезжать нельзя. Конечно, Вы — лучший русский оратор из всех, кого я слышал. С Вами и вообще на одном вечере выступать никому не выгодно»⁴².

В ответном письме Маклаков вступился за своего товарища по партии, а заодно высказался о своем понимании смысла ораторского мастерства: «Вы не в первый раз меня хвалите, как оратора, но я вам скажу совершенно искренно: моя репутация очень преувеличена. А Вы, по-моему, недооцениваете Родичева. Он мог быть и бывал очень слаб. Но зато мог подыматься на такую высоту, которой редко кто достигал. Самые мои сильные впечатления из-за слов бывали от него. Обращение к полякам на первом адвокатском съезде в Петербурге я не забуду. Ничего подобного я бы сделать не мог. И кроме того, я не люблю выступать для публики. И на суде и в Думе мы говорим для определенных людей, которых стараемся склонить к определенному решению. В этом смысл речи. Публика в этих случаях только мешает, и потому я любил „закрытые двери“, как это ни странно»⁴³.

Первая же значительная речь Маклакова во 2-й Думе — о военно-полевых судах — произвела сильное впечатление на людей разных политических лагерей и разных убеждений. По словам Г. В. Адамовича, П. Н. Милюков назвал ее «образцовой»: «Комплимент как будто бы сдержанный, но при его отталкивании от всякой фразеологии многозначительный». Столыпин признался с думской трибуны, что ему трудно возражать Маклакову. Тот же Адамович писал, что Маклаков после этой речи «как Байрон после появления первой песни „Чайльд-Гарольда“, на следующее утро проснулся знаменитостью»⁴⁴.

Британский историк Бернард Пэрс, неоднократно бывавший в России, а в 1914–1917 годах прикомандированный сначала к русской армии, а затем к британскому посольству, считал, что природный ораторский дар Маклакова, благодаря, разумеется, постоянной работе над ним его обладателя, «превратился в серьезную политическую силу». Пэрс писал, что Маклаков был самым блестящим из думских ораторов⁴⁵. «Златоустом считался не только нашей фракцией, но и всей Думой, московский адвокат В. А. Маклаков, — вспоминал известный ученый-биолог кадет М. М. Новиков, — На его речи загонять слушателей не требовалось. Фракция часто поручала ему ответственные выступления по общеполитическим вопросам, которые обходились без всяких эксцессов и ораторских подчеркиваний, но были неизменно горячи по темпераменту, глубоки по содержанию и элегантны по форме»⁴⁶.

В чем заключался секрет ораторского мастерства и даже обаяния Маклакова? Как ему удавалось достигать столь поразительного воздействия на слушателей, принадлежащих к разным слоям общества, разным по уровню культуры и образования? Успех ему сопутствовал не только в зале суда и в Думе, но также на многочисленных предвыборных собраниях, митингах; его слушали и поддавались его аргументам и «серые» присяжные, и люди, принадлежавшие к интеллектуальной элите России. В период выборов в 1-ю Думу Маклаков, уже признанный мастер устного слова, был поставлен Московским комитетом партии кадетов во главе специальной «школы» для подготовки ораторов. «„Ораторству“, — вспоминал полвека спустя Маклаков, — конечно, я никого не учил; старание быть „красноречивым“ я всегда считал большим недостатком. Я моим ученикам внушал, что красноречие главный враг для оратора. Этому я научился в той жизненной школе, которую сам проходил, как уголовный защитник в уездах перед серым составом присяжных. С моими учениками мы только совместно обсуждали вопросы, которые нам задавались на митингах, и обдумывали, как лучше на них отвечать»⁴⁷.

Участник избирательной кампании в 1-ю Думу, прекрасный оратор и соавтор Маклакова по специальной брошюре — руководству для кадетских ораторов — А. А. Кизеветтер писал, что речи Маклакова отличались «обаятельной логической ясностью». «Особенностью его ораторского дарования является необыкновенная простота интонаций и манеры речи. Перед тысячной аудиторией он говорит совершенно так, как будто он говорит перед пятью-шестью приятелями в небольшом кабинете. Ни малейшего налета аффектации. Он особенно силен в освещении органической связи юридической стороны освещаемого вопроса с его бытовой жизненной стороной. А как полемист он более всего берет тем, что всегда с благородной предупредительностью отдает должное всем выгодным сторонам в положении своего противника, не умаляя, а великодушно подчеркивая их. Разумеется, это затем только усиливает значение его дальнейших метких нападок на слабые стороны противника»⁴⁸.

О том же, только «с другого конца», свидетельствовал Алданов. «Думаю, — писал он, — что В. А. Маклаков никогда о жесте и интонации особенно не заботился или во всяком случае их не изучал». В течение многих лет в Париже, уже в годы эмиграции, Алданов каждый четверг завтракал в обществе Маклакова, А. Ф. Керенского, А. И. Гучкова, М. В. Бернацкого, И. П. Демидова, И. И. Фондаминского, В. М. Зензинова и, при их „наездах“ в Париж, И. А. Бунина, П. Б. Струве, В. В. Набокова-Сирина.

И в столовой, и в гостиной Василий Алексеевич говорил много, чрезвычайно интересно, всегда с большим оживлением. При этом „жесты“ и „интонации“ у него бывали совершенно такие же, как на трибуне Государственной Думы или в петербургском, в московском суде: все было совершенно естественно. Разумеется, в огромном зале Таврического дворца он говорил громче, но он и там никогда не кричал — великая ему за это благодарность. Темперамент и крик — совершенно разные вещи… И еще спасибо Василию Алексеевичу: в его речах почти нет „образов“… Римляне находили, что о малых вещах надо говорить просто и интересно, а о великих просто и благородно. Именно так говорит В. А. Маклаков… Так он и пишет. Жаль, что писал мало»⁴⁹

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

6

Будницкий О. В. Нетипичный Маклаков // Отечественная история. 1999. № 2. С. 12–26; № 3. С. 64–80. В настоящем издании печатается с изменениями и дополнениями.

7

Так считал, к примеру, Георгий Адамович, писавший, что статьи и книжки Маклакова о Толстом — «лучшее, что вообще о Толстом написано, и уж конечно самое ценное, самое долговечное из всего, написанного Маклаковым». См.: Адамович Г. Василий Алексеевич Маклаков. Политик, юрист, человек. Париж, 1959. С. 86.

8

Маклаков В. Из прошлого // Современные записки. 1929–1936. Кн. 38–44, 46–48, 50, 51, 53, 54, 56, 58, 60; переизданы с изменениями в кн.: Маклаков В. Власть и общественность на закате старой России. Париж, 1936. Т. 1–3; Он же. Первая Государственная Дума. Париж, 1939; Он же. Вторая Государственная Дума. Париж, б/г; Он же. Из воспоминаний. Нью-Йорк, 1954.

9

«Совершенно лично и доверительно!» Б. А. Бахметев — В. А. Маклаков: Переписка 1919–1951. В 3 т. / Ред., вступ. ст. и комментарии О. В. Будницкого. М.; Стэнфорд, 2001–2002; Политический роман в письмах: Из переписки А. В. Тырковой и В. А. Маклакова / Публ. и вступ. ст. О. В. Будницкого // Русская эмиграция: литература, история, кинолетопись. Иерусалим; Таллинн, 2004. С. 302–320; Спор о России: В. А. Маклаков и В. В. Шульгин. Переписка 1919–1939 / Сост., вступ. ст. и примеч. О. В. Будницкого. М., 2012; «Права человека и империи»: В. А. Маклаков — М. А. Алданов. Переписка 1929–1957 гг. / Сост., вступ. ст. и примеч. О. В. Будницкого. М., 2015; и др.

10

Милюков П. Н. Суд над кадетским либерализмом // Современные записки. 1930. Кн. 40. Подробнее см.: Будницкий О. В. Маклаков и Милюков: два взгляда на русский либерализм // Либерализм в России: исторические судьбы и перспективы. М., 1999. С. 416–428; Он же. Милюков и Маклаков: к истории взаимоотношений. 1917–1939 // П. Н. Милюков: историк, политик, дипломат. М., 2000. С. 358–383.

11

Любопытную характеристику дал ей в письме к А. П. Чехову от 27 марта 1888 г. Я. П. Полонский: «У меня в ту пятницу была одна москвичка — Лидия Филипповна Маклакова — существо очень интересное, как по своей религии, так и по своему оригинальному образу мыслей (у дам редко бывают оригинальные мысли). Она когда-то написала повесть, под заглавием „Полоса» напечатана она была в „Вестнике Европы“ тому назад лет 10, — Тургенев и я, читая эту повесть, думали, что на Руси появился талант, который не уступает таланту Диккенса. Затем у ней были другие рассказы, но уже гораздо слабее… Надежда наша оказалась преждевременной. — Но если Вы в какой-нибудь библиотеке найдете тот номер „Вестника Европы“, где окажется эта „Полоса“ — прочтите эту повесть или рассказ. Это — рассказ по силе творчества замечательный» (Переписка А. П. Чехова. М., 1984. Т. 1. С. 390).

12

Маклаков В. А. Из воспоминаний. С. 30–31.

13

См.: Новый журнал (Нью-Йорк). 1948. Кн. 19, 20.

14

Маклаков В. А. Из воспоминаний. С. 33.

15

Маклаков В. А. Из воспоминаний. С. 138.

16

Маклаков В. А. Из воспоминаний. С. 104.

17

См.: Исследования по греческой истории / Под ред. П. Виноградова. М., 1894.

18

Klyuchevsky // Slavonic and East European Review. 1934. Vol. XIII. P. 320–329; Vinogradoff // Slavonic and East European Review. 1935. Vol. XIII. P. 633–640.

19

Маклаков В. А. Из воспоминаний. С. 220–221.

20

См. далеко не полное собрание речей Маклакова в кн.: Маклаков В. Речи: Судебные, думские и публичные лекции. 1904–1926. Париж, 1949.

21

Маклаков В. А. Из воспоминаний. С. 285.

22

Судебные драмы. 1898. Т. II. С. 94.

23

Маклаков В. А. Из воспоминаний. С. 285.

24

Обстоятельства дела были таковы. 28 февраля 1905 года крестьяне села Долбенково и окрестных деревень, вынужденные арендовать землю и покосы у великокняжеской экономии и находившиеся от нее в полной зависимости, разгромили экономию и нанесли «легкие побои» управляющему экономией Филатьеву, постоянно налагавшему на них штрафы; любопытно, что перед погромом крестьяне распили вместе с упарвляющим водку, отпущенную по его записке из казенной лавки, причем пили за здоровье крестьян, за прочный мир и добрые соседские отношения.

Дело слушалось с 30 июня по 2 июля 1905 года в г. Дмитровске Орловской губернии выездной сессией, согласно определению Сената, не Харьковской, как бы то следовало, а Московской судебной палаты. Председательствовал старший председатель Московской судебной палаты Ф. Ф. Арнольд. В составе сословных представителей был орловский губернский предводитель дворянства М. А. Стахович. Вместе с Маклаковым защищали адвокаты Н. А. Бакулин (Орел) и Н. К. Муравьев (Москва). Последний впоследствии был председателем Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства.

25

Молодая адвокатура. [Б. м.] и [Б. г.] С. 86–87.

26

Приговором Палаты из 63 подсудимых 45 было осуждено и 18 оправдано. Кроме того, Палата ходатайствовала перед императором о нелишении прав тех подсудимых, которые лишены были приговором палаты этих прав, и о неприменении к ним надзора полиции и других ограничений свободы передвижения. Это ходатайство было «уважено» царем.

27

Алданов М. К 80-летию В. А. Маклакова // Маклаков В. А. Речи. Париж, 1949. С. 16.

28

См. речь Маклакова в кн.: Выборгский процесс. СПб., 1908. С. 117–125. Вместе с ним защищали О. Я. Пергамент и Н. В. Тесленко.

29

См. подробнее в кн.: Тютюкин С. В. Июльский политический кризис 1906 г. в России. М., 1991. С. 60–93.

30

Мандельштам М. Л. 1905 год в политических процессах: Записки защитника. М., 1931. С. 357.

31

Алданов М. Указ. соч. С. 14.

32

Гольденвейзер А. А. В защиту права: статьи и речи. Нью-Йорк, 1952. С. 258, 260.

33

Письмо Маклакова Гольденвейзеру от 2 мая 1950 года цитируется по указанной выше книге Гольденвейзера, с. 266.

34

Адамович Г. Василий Алексеевич Маклаков. Политик, юрист, человек. Париж, 1959. С. 55.

35

Кони А. Ф. Собр. соч.: В 8 т. Т. 8. М., 1969. С. 146.

36

Письмо А. А. Гольденвейзера В. А. Маклакову. 10 апреля 1954 // Hoover Institution Archives, Stanford University, Stanford, California, USA. Vasily Maklakov Collection. Box 16. Folder 10; Дело Бейлиса. Стенографический отчет. Киев, 1913. Т. III. С. 137–138.

37

Дело Бейлиса. Т. III. C. 125.

38

Значение дела Бейлиса // Русские ведомости. 1913. 30 октября. № 250; Спасительное предостережение. Смысл дела Бейлиса // Русская мысль. 1913. № 11. Отд. II. С. 135–143.

39

Подробнее см.: Шульгин В. В. Бейлисиада // Память: Исторический сборник. М.; Париж, 1979–1981. Вып. 4. С. 7–54.

40

Ледницкий В. Вокруг В. А. Маклакова (Личные воспоминания) // Новый журнал. Нью-Йорк, 1959. Кн. 56. С. 230.

41

Имеется в виду глава из воспоминаний П. Б. Струве «Ф. И. Родичев и мои встречи с ним» (Возрождение. 1949. Тетрадь первая. Январь. С. 27–46). Струве писал: «Родичев был в новой России одним из трех больших ораторов. Двое других были В. А. Маклаков и П. А. Столыпин» (с. 42). Сравнивая Родичева и Маклакова, Струве писал, что Родичев адвокатской практикой занимался мало, «в отличие от В. А. Маклакова, развившего свой большой ораторский дар на большой адвокатской практике, уголовной и гражданской… Парламентский оратор должен всего больше стремиться к тому, чтобы импонировать своим противникам или внушать этим противникам почтение и к защищаемому им делу, и к нему самому, оратору, — этот дар, это умение было в высокой степени присуще В. А. Маклакову и составляло его силу. Родичев не умел или не хотел обезоруживать и покорять противников; скорее он им бросал вызовы или даже и прямо раздражал» (с. 43).

42

Алданов М. А. — Маклакову В. А. 17 февраля 1949 // «Права человека и империи». С. 262.

43

Маклаков В. А. — Алданову М. А. 17 февраля [1949] // Там же.

44

Адамович Г. В. Указ. соч. С. 157.

45

Pares B. The Fall of the Russian Monarchy. London, 1988. P. 100, 106.

46

Новиков М. М. От Москвы до Нью-Йорка: Моя жизнь в науке и политике. Нью-Йорк, 1952. С. 176.

47

Маклаков В. А. Из воспоминаний. С. 348.

48

Кизеветтер А. А. На рубеже двух столетий. Прага, 1929. С. 414–415.

49

Алданов М. Указ. соч. С. 12–13.