Все, кого мы убили. Книга 1

Олег Алифанов, 2016

1830 год. Выпускник Московского Университета Алексей Рытин получает от Общества Древностей предложение отправиться в Святую Землю. В пути его настигает предписание проследовать в имение князя Прозоровского, где при осушении болот были обнаружены некоторые древности. Следуя вопреки голосу разума движениям души, он оказывается втянутым в расследование ужасного преступления длиною в века – историю, перепутавшую древний миф, научную конкуренцию, грабителей курганов, тайное общество и сердечную страсть к дочери князя. В результате злоключений он становится незаконным обладателем загадочного артефакта – скрижали с древними письменами, как-то связанными с легендой о последней битве, затрагивающей три части света. Алексей угодил в центр чьей-то старинной борьбы, он догадывается, что путь его и находки не случайны; будучи ученым, он отвергает всякую мистическую сущность событий, но как человек верующий, не может не чувствовать, что события выходят за рамки объяснимых физическими формулами. Сюжет развивается на фоне «восточного вопроса» и исторических реалий периода 1830 – 1835 гг.

3. Ведун

Так рассуждал бы я на всём пути до следующего постоя, если бы спустя час в самом деле не разыгралась такая страшная пыльная буря, что мы принуждены были укрыться в мелком овражке, и только молитвы к святителю Николаю, да вода, которой мы смачивали платки и одежду, чтобы иметь возможность дышать, спасли нас от неминуемой гибели в вихрях разбушевавшихся песков.

К ночи всё кончилось, лошадей и повозки нигде не виднелось, но небо расчистилось и мы, перхая и кашляя, нашли себя в темноте, под светом звёзд, совершенно измождёнными и не ведающими пути.

Вскоре спасение уже перестало видеться нам совершенно счастливым исходом, ибо холод, сменяющий в степях жару с быстротою хищника, начал пробираться под нашу одежду, что особенно подчеркнул спустя час пронзительный блеск взошедшей Луны. Тёплое своё обмундирование я неосмотрительно оставил с прочим багажом в обозе на заботливое попечение ворчливого своего слуги, плед пропал с конями, из вещей остался у меня лишь несессер с ненужными (пардон за неудобоваримое сочетание) в такую пору предметами (упомяну тут, увы, и императорскую депешу) и теперь мучился под вздохи ямщика, не роптавшего, впрочем, более некоторого приличия:

— А говорил я про бурю. И про земли, которые с людьми шутят-с.

— Не съели ж. Буря и буря. Таких в наших краях, да ещё со снегом, много переживали.

— Переживали-с! Так ведь ещё и не утро покуда. Поди, ещё околеем ни за грош, — проворчал он. — Видал знамение? И цвет — что кровь!

Усмехнувшись, я рассказал чудаку, который сам-то, похоже, навряд ли доверял суевериям, что наблюдает он не что иное, как соединение двух планет, Луны и Марса, который лишь оттого так ярок, что находится в противостоянии к Земле — явление нечастое и красивое, которым стоит любоваться, но никак не опасаться. И что совершенно такое же действо небеса явили за четыре ночи до того, но с участием колоссального Юпитера.

— На, держи свой целковый. Один из нас хвалился, что у него до Киева все стёжки приятели, — подзадорил я его. — Вот скажи лучше, куда лошади твои запропастились?

— Шутишь! Кабы б мои, так тут стояли б! А то к жилью подались, или на станцию. Испугались, пока мы в канаве пыль глотали. О них забудь, найдутся. Гляди, как бы самим не пропасть. А то ведь и утро не спасёт, коли дороги не сыщем.

Однако равнина стала прекрасно освещена, и мы, отбрасывая гигантские тени до самого горизонта, смогли тронуться в поисках какого-либо пристанища. Дороги никакой не проглядывалось, пыль сровняла все виды до полного единообразия гренадерского полка на великокняжеском смотре, но движения согрели нас. Природа степенно возвращалась к своему обыкновенному состоянию, и вскоре нас окружали стрёкот южных цикад и искры мечущихся светляков. Извиваясь, Скорпион, словно из преисподней тянул к Арктуру свою ядовитую клешню, подмигивая злым пламенем рдеющего зрачка Антареса; в ответ тот посылал ему навстречу ответный огонь оранжевых сполохов, но Млечный Путь ещё растворялся в мелкой пыли, медленно оседавшей с небес на сюртуки застигнутых врасплох путников. Ямщик, как и вылезшие на охоту ночные мотыльки, иногда ударявшие в лицо мохнатыми крыльями, ориентировался по ночному фонарю, украшенному причудливым ликом Каина, и ещё более полагаясь на собственные заключения, вёл меня несколько вёрст, пока не повстречался нам одинокий хутор.

— Место дурной репутации-с, — сказал возница уныло, — вывел нечистый аккурат на чёртову дачу.

— У вас тут иных и не сыщешь, — проворчал я, невольно озираясь. — По тебе судить, так одно другого хуже. Чего недоброго в этой лачуге?

— Здешний ведун живёт.

— Нехристь?

— Я с ним чад не крестил, — набычась, отвечал ямщик.

Неказистой и приземистой смотрелась та хибара в расплескавшемся по окрестностям мертвенном свете. Да делать нечего, ночевать под звёздами, слушая подвывания неизвестных зверей, решительно не хотелось.

Вдвоём мы постучали в добротную, ладно пригнанную дверь. Не успел отвести я кулака, как старик неизвестных кровей, с лампой перед лицом беззвучно возник из-за угла хижины, будто сторожил наше появление, и от неожиданности я отшатнулся.

Мы помолчали, я, в ожидании представления со стороны Прохора, он, думая, что мне, как благородному, более будет почёта от хозяина. Вследствие этого заговорил старик, да и то не отличился многословием:

— Ну, что стоять!..

Он бесшумно ступил на крыльцо над ушедшей в землю подклетью, отворил дверь и проследовал вперёд, мы, скрипя досками, вошли следом.

Вот-те раз! — мелькнуло в голове моей. Новоиспечённый учёный муж из столицы и, поди ж ты, кто бы мог подумать, что придётся в первой же экспедиции вляпаться в приключения такого курьёзного, если не сказать компрометирующего свойства.

Я взялся объяснить, кто мы такие, и откуда прибыли в неурочный час, но он объявил, что знает обо всём не хуже нас самих. Назвав нас поимённо Алексеем и Прохором, он чрез меру удивил меня, но я усилием не подал вида.

— Как изволите величать вас? — вежливо, но твёрдо вопросил я.

— Ложитесь вон, — он посветил в угол, где на полу валялись какие-то тюфяки, словно ожидавшие постояльцев, — знамо, натерпелись в бурю, а на меня не глядите, я по ночам не сплю.

Ах, вот ты каков! — разозлился я, но сдержал гнев, лишь постановив себе боле не строить церемоний с тем, кто себя не именует вовсе никак.

Многое хотелось мне расспросить, но возобладали насущные потребности, и я только потребовал умыться. Он, зыркнув, снова отвёл нас на двор, где мы вдоволь поплескались у бочки, избавляя лица и руки от тонкой солёной пыли. Мне не давала покоя мысль, откуда он может знать моё имя, и я дал себе слово выведать это скорее.

— Знаком ты с ним? Откуда он тебя знает? — вполголоса спросил я Прохора.

— А-а, не складывается Марс с Луной! — злорадно бросил тот и после минутного недовольного фырканья глухо отрезал, не слишком желая вдаваться в подробности. — Бывает. Тебя не знают — ты знаешь, ты помнишь — тебя не узнают. А тем паче — ведун он. Дело тёмное.

Небольшое облако, словно желая утвердить правоту его слов, наползло на ночное светило, прогнав крохи света в степь.

— Всему имеется объяснение, — недовольно проворчал я. — Просто в цепочке рассуждений недостаёт некоторых звеньев. А когда нет сведений, всё видится в мистическом духе.

Прохор повернулся и, кажется, несколько секунд глядел на меня, стряхивая капли с рук.

— Верно. Слыхал. Все учёные. Знаешь, какая загадка труднее всего отгадывается? — вдруг спросил он и сам же дал ответ. — Та, в которой много лишнего. Почему Солнца нет? — указал он на небо. — Затмение причиной, или тучи? Э-э!.. Да просто — ночь. Утро, как говорится, вечера мудренее.

— Ну вот, ты тоже ищешь ответы, только по-своему, — едкое остроумие его мне решительно нравилось, хотя и задевало моё самолюбие.

— А, между нами, тебя же предупреждал немец: не езди, не береди душу. Только вот попомни: не всегда надо доискиваться до исподнего. Иногда разгадка ещё хуже загадки. А с этим ведуном — молчи лучше. До утра заночуем — и дёру.

Я невольно вздрогнул: хозяин стоял от нас в двух шагах. Умело повёрнутый фонарь по-прежнему скрывал его лицо. «И давно он так подслушивал, или только что из-под земли вырос?» — подумал я, и сказал, плохо скрывая злость и уперев глаза во тьму, где полагалось бы находиться зрачкам старика:

— Мы с товарищем беседовали о Священном Писании, именно — рассуждения наши вращались вокруг книги Бытия, где сказано об опасности срывать плоды с древа познания.

Ведун тем временем заварил нам трав, о чём и сообщил, не ответив никак на мои слова. Сделав лишь несколько глотков горячего настоя, я ощутил покой и блаженство, глаза сами закрылись, и сон сморил меня глухой и мирной теплотой.

Я, мне казалось, просыпался. Старик всё время сидел за столом и что-то изучал, шевеля губами. Чудилось, что видел я и Прохора. Но голова обременяла меня трёхпудовой гирей, и всякий раз, порываясь встать, я только глубже проваливался в тягучую трясину дрёмы. Последний раз мне привиделось, как ведун встал, завернул что-то в тряпицу, и вышел.

Когда я очнулся, окно маленькой горницы уже брезжило слабым рассветом, я потянулся, размял члены и осмотрел себя. Вид оставлял желать лучшего, представляться в таком обличье семейству князя было бы верхом нелепости, но поделать я ничего не мог.

Поискав глазами образа, и не найдя красного угла, я помолился на перекрестье светлого оконного пятна, полагая его обращённым к востоку, переступил через храпевшего ещё ямщика и собрался выйти из дому, как взгляд мой упал на стол, за которым, как мне смутно помнилось, оставался сидеть хозяин в свете дрожащей лучины, когда меня сморил Морфей…

Там лежала украденная у князя вещица с неведомыми письменами!

Я разом испытал облегчение и досаду. Всё разрешалось просто: лошади, повинуясь природному чутью, сами пригнали повозку с нашими пожитками к ближайшему жилищу, от того старик, прочитав документы или предписания, и ведал моё имя. «Невеликий ты прозорливец», — усмехнулся я про себя, садясь за стол. Покрутив так и сяк сей рукотворный предмет, я, опасаясь как бы и в другой раз не лишиться его, решился тут же сделать копию в свой походный дневник.

Для этого использовал я простой способ, исключавший всякую возможность ошибки. Выдрав лист, и плотно приложив его к ровной плоскости, на которой оставила глубокие борозды рука неведомого резчика, я быстрыми движениями грифеля заштриховал поверхность, и на бумаге проступили чёткие очертания знаков.

Едва лишь я кончил и убрал зарисовки, как старик бесшумно возник сзади, чем заставил меня невольно подскочить, как нерадивого ученика, которого учитель застал за курением. Камень уже лежал в моём кармане, но руку я ещё только извлекал оттуда, и старик, не скрываясь, следил за её движением. Вид его, в новой чистой рубахе, подпоясанной не по-мужицки, напоминал скорее мелкого купца, чем крестьянина.

Несколько времени смотрели мы друг другу в глаза, словно бы определяя, кто из нас и о чём уже догадался без слов, после же он, отведя взор в сторону очнувшегося ямщика, вымолвил:

— Лошадей твоих я напоил и пустил пастись.

Прохор, не помня себя от радости, бросился вон.

— Сундучок твой там, в сенях, — едва прошевелил он губами в глубине седых усов.

Я кивнул. Неприязнь моя к нему грозила обернуться ненавистью. Ясно чувствовалось в нём нечто, чего я не мог постичь. Все минувшие события начали казаться мне частью его промысла, в котором я не имел самостоятельной роли, а лишь следовал позади событий. Более всего обижало меня то, что я, даже сознавая это, не в силах был что-либо изменить.

— Ведун, значит, — хмыкнул я зло, потому что едва мог стерпеть мысль, как он перебирал мои вещи. — А кроме моих дел, что знаешь?

— Спрашивай, — ответил он, не успел я кончить вопрос.

— Что скажешь про последнюю битву?

— Шла здесь, — он опустил голову с гладко прибранной шевелюрой, и хмыкнул, задержав взгляд на пустом столе.

То, как, не переспрашивая, не замедлил он с ответом, и после многозначительно замолчал, ещё более смутило меня.

— В Писании говорится, что битве при Армагеддоне ещё предстоит случиться, пред концом света.

— Ты учёный, — усмехнулся он в бороду, — тебе видней. Вон — книгу Бытия читал.

— Почему же её назвали последней? — пропустил я его насмешку.

— Больше уж, верно, не с кем биться стало, — ответил он, не отрывая глаз от стола.

— Но с тех пор… — начал я, но он прервал меня:

— Отдай, — сказал он тихо, но внятно.

— Почему же я должен отдать? — едва удержался я, чтобы не хватить его этим камнем.

— Верну на место.

— Я сам верну Прозоровскому, коли это его вещь. Прохор! — громко распорядился я в окно, показывая, что спор окончен. — Подай, любезный, мой саквояж.

— Он — не хозяин, — отвечал знахарь всё так же глядя в стол.

— Уж не ты ли хозяин?

— Не то спрашиваешь.

— Чего же тебе, мужик, надо?! — зло воскликнул я.

Он, наконец, оторвал взгляд от доски и перевёл его на меня. Признаюсь, мне стало несколько не по себе от свирепой ярости будто метнувшихся в меня молний, но я стерпел.

— Я — наследник. — Голос его был спокоен, даже равнодушен, но за этим крылось кипение пылких страстей.

— Ну, раз ты наследник, то должен знать, что это. Скажешь — отдам.

— Проклятье, чтоб тебе не жить!

Признаюсь, пожалел я, что нету со мной нагайки.

— Будь ты дворянин — сейчас бы уже посылал за секундантом, а крепостным — выпороли бы нещадно, хоть ты и старик.

Он словно вырос, твёрдый надменный взгляд его упёрся в меня, но я ответил тем же. Однако манерой держать себя он мог сравниться и с полковником, уже досадовал я о своей речи. Я уж вознамерился убрать вещицу в саквояж, как увидел в нём ещё один камень, похожий на тот, что держал сейчас в руке.

— Отдай же, — старик протянул руку, и я покорно вложил в неё его камень.

В самом деле, на моём экземпляре имелся скол, а этот обладал совершенно правильной формой. Но тогда выходило, что я рисовал знаки с чужого?

— Ладно, — смягчился я, и вытащил свой, раз уж скрывать что-то от хозяина не имело смысла. — Что тут сказано?

— Буквами много не прочтёшь, — упрямо ответил Ведун, отступая в свой угол. — А камень трижды за три дня видел. На нём скорбь.

— Он тоже — твоё наследство?

Ответил он кивком, после добавил:

— Поедешь своим путём — верни добытчику. Поплывёшь морем — брось его.

— Что ж ты не просишь тебе отдать, а велишь выкинуть?

— Ты не отдашь. Но выкинешь. Пусть трепещут под водами.

«Чтоб тебе, чёртов оракул!» — чуть не воскликнул я, ощущая духоту и порыв быстрее покинуть этот hermitage terrible.

— В какую сторону мне отсюда ехать? Я должен быть у князя Прозоровского, — спросил я, чтобы моё отступление не выглядело позорным бегством.

Старик же снова ответил вовсе про другое.

— Поедешь дальше — случиться беде. Вернёшься — будешь жалеть, что не доехал.

— Жив-то хоть останусь? — горько усмехнулся я.

— Если не станешь глубоко рыть, — рявкнул он, сверкнув глазами и в его усах заметил я ухмылку. — Теперь ступай, тебе тут не место.

— Как и иконам? — вопросил я с суровостью в голосе, не желая оставлять за своим противником последнего слова.

Он прищурился с какой-то особенной злобой.

— Так ты в Синод напиши, — услышал я ворчание от крепкой медвежьей спины; он удалялся уже. — Заодно спроси в Библейском Обществе: отчего же Бог не убьёт сатану?

Прохор аж крякнул с досады, стегнув коней, и долго ещё пыхтел себе под нос укоризны в адрес всех уже встреченных нами и будущих персон. Впрочем, нежданно вновь обретённые им огурцы несколько скрасили ленивый его быт на козлах. Покончив с ними и напившись, он начал с другим аппетитом:

— А то ещё история: помер у князя работник. Чёрным кашлем изошёл. — Не дождавшись от меня вопроса, объяснил сам: — Харкал чёрной мокротой. Пока все кишки не выплюнул. Думали, чума. Ан, нет, только он один и помер. И месяца не прошло ещё, да. Сразу вспомнили про такой же случай при старом князе. Слуга его неделю мучился, сажу с кожи отдирал, кашлял так — глаза руками держал, чтоб не вылезли. И тоже, конечно, помер. Говорили, сунул нос, куда не звали. Князь его и заговорил. Чернокнижник, ему человека сжить, что мне огурец сжевать. Так-то-с! — заключил он строго, словно осиновый кол вбил.

Весь путь до последнего перед имением князя постоялого двора провёл я в самом хмуром расположении духа, размышляя о судьбе и о свободе воли, согласно которой я, несмотря ни на что, двигаюсь по раз избранному пути.

Ни сытный обед, ни солёные байки ямщика, ни даже купальня, которую я приказал натопить и в коей с наслаждением предался мытью и катанию, не могли до конца развеять сомнений, кем избран путь тот — моим ли разумом, или юношеской гордыней, безжалостно овладевшей этим слабым инструментом познания.