Дурдом. Роман основан на реальных событиях

Нина Че

«Дурдом» — это не только Дом ребёнка для психохроников, но и весь период, ностальгически называемый ныне в России «лихие 90-е».Роман «Дурдом» — это социальная драма, основанная на реальных событиях того времени. Книга содержит нецензурную брань.

Дурдом

Все наши беды от календарей!

Вон в лужице солнца на асфальте нежится старая дворняга, вытянула длинные ноги и просто наслаждается теплом, ни о чём плохом не думая.

И только мы, люди, начинаем преждевременно хоронить лето, из-за чего целый месяц отравлен ожиданием близкой разлуки. Это всё равно, что с момента рождения долгожданного первенца каждый день вспоминать, что он когда-нибудь, да умрёт.

Собака мудра, оттого её радость без примеси горечи и мыслей о скорой зиме, холоде и голоде.

К чёрту часы, мешающие нам быть в моменте! В топку календари, предвестники будущих печалей! На хрен цифры, безжалостно падающие на плечи, как блины от штанги!

Я пересекаю частный сектор, немного завидуя беззаботной собаке, хотя по её морде видно, что знавала она непростые времена, и открываю ворота Дома ребёнка для психороников «Кукушка», для своих просто дурдом.

Наверное, когда-то то здесь был обычный детский сад, во всяком случае, с виду он ничем не отличается: точно такое же двухэтажное здание из двух корпусов, соединённое крытой галереей; точно такие же веранды, горки и качели на участках. Разве что на участках не гуляют дети.

Я взбегаю на второй этаж, по пути вдыхая привычный, но всё ещё противный горько-химический запах клеёнки, смешанный с ароматом хлорки и детской еды, и распахиваю дверь в группу.

В раздевалке горкой валяются обломки стула.

— Наадь, — зову я сменщицу. — А что со стулом случилось?

Нашу группу, интернатскую, обставили и открыли совсем недавно, и меня удивляет безвременная кончина нового стула, который я оставила в добром здравии всего двое суток назад.

Вместо ответа Надя боком просачивается мимо меня в дверь.

— Новенькую-то привезли? — продолжаю я, переобуваясь в туфли.

— Привезли.

— И как она?

— Увидишь, — отвечает сменщица загадочно и мышкой шмыгает наружу, на ходу натягивая кофту.

Странно, обычно мы с ней всегда немного болтаем.

Я натягиваю на платье халат и открываю дверь в группу, откуда несутся детские вопли, чуть более громкие, чем обычно.

В центре комнаты, как тигр на манеже, с рычанием носится фурия. Остальные робко жмутся вдоль огромных окон на детских стульчиках.

— Стул в раздевалке — её рук дело? — быстро соображаю я.

Няня нервно кивает, не отрывая глаз от зрелища, и втягивает голову.

Завидев нового зрителя, буйная издаёт грозный рык и с разбегу бросается на стену, рикошетит и в три огромных прыжка пересекает зал. Подлетев к чугунной мойке, она резко тормозит и рывком выдёргивает её из стены вместе со встроенным шкафом.

За всё время работы в дурдоме я ещё ни разу не видела настоящих сумасшедших. Поэтому, с минуту полюбовавшись моноспектаклем, вжимаюсь в стену и, не поворачиваясь к чудовищу спиной, шмыгаю за дверь.

— Не бросай меня! — несётся вслед отчаянный Жанкин крик.

Перескакивая через три ступеньки, я мчусь в кабинет старшего воспитателя и с порога ору:

— Она..! Там..! Мойка..! и стул..!

— Вижу, ты познакомилась с Аней, — догадывается Людмила Ивановна.

Я быстро киваю и продолжаю ябедничать:

— Они сидят! Она орёт…!

— Разберёмся, — успокаивает старшая и мы возвращаемся в группу.

Обстановка здесь не изменилась: сумасшедшая продолжает бесноваться, вдохновлённая свежими зрителями. Меня даже восхищает такая неисчерпаемая энергия.

— Здравствуйте, дети! — говорит Людмила Ивановна. — Здравствуй, Аня.

И, ловко увернувшись от летящего в ответ стула, подскакивает к маленькой дьяволице и твёрдо берёт за локоть.

— Мы с Аней побеседуем, а вы не заходите, — сообщает она, закрывая за собой двери спальни. Обычно невозмутимое лицо Людмилы Ивановны опасно налито кровью.

— Думаешь, поможет? — испуганно кивает на дверь Жанка.

— Тут экзорциста надо вызывать, — сомневаюсь я.

Мы сидим неподвижно. Я осторожно разглядываю детей: все целы, только у косоглазого Виталика запотели очки, а немая Света моргает чаще обычного.

Через несколько долгих минут дверь открывается. Буйная идёт рядом с воспитателем, опустив взъерошенную голову. Её красное лицо перекошено яростью.

— Потерпите до вечера, Юлия Борисовна, — просит старшая.

— Как вам это удалось? Вы настоящий укротитель драконов!

Людмила Ивановна смеётся:

— Она не сумасшедшая, а просто крайне избалованная девочка. Так ведь, Аня?

Та молчит, испепеляя нас угольками глаз, но больше не орёт и не крушит мебель.

Мы прибираем группу, и я вижу, как дети с опаской обходят по окружности юное чудовище.

Теперь одна Аня сидит в углу на стульчике, пока все играют.

— Била она её, что ли? — надеется Жанка.

Это вряд ли, мотаю я головой не без сожаления.

Вечером сумасшедшую забирают, и мы никогда её больше не видим.

***

Я укладываю детей, прибираю игровую и мою посуду после ужина — няня уходит вечером, а воспитатели работают сутками.

В интернатской группе можно спать по-королевски, в манеже или на батуте, которые прислали с гуманитарной помощью. Не то, что внизу, где приходилось ютиться на стылом скользком подоконнике или на разъезжающихся от малейшего движения стульях в коридоре.

Но я не бросаю старую добрую традицию ночного бдения и каждую Ритину смену на часик-другой спускаюсь к ней в изолятор.

Рита ставит уколы так мастерски, что никто не успевает заплакать.

— Рит, научи меня! — загораюсь я. Не то, чтобы мне было, где применить это умение, просто никогда не знаешь, что может пригодиться в жизни.

— Разве вас не учили в педучилище?

— Уколы — нет, только перевязки учили делать, шины накладывать и детские болезни определять. Я и шапочку из бинтов могу на скорость сделать. Показать?

Подруга смеётся и отрицательно качает головой.

— Белько, я всё вижу! Опять вяжешь на уроке? — слышу я оклик Любови Ильиничны.

— Я же никому не мешаю, — отвечаю я, молотя спицами. — И очень внимательно вас слушаю.

— А если я начну вязать? — она садится за свой стол и артистично перебирает невидимыми спицами, передразнивая меня. Мы хохочем.

— Не вижу проблемы, — говорю я. — Вы же меня знаете: если я перестану вязать, то мы начнём болтать с Наташкой или играть в морской бой, или ногти красить и отвлекать от урока других. Таким образом, будет задействовано человека четыре, а то и шесть. А когда я вяжу, то никто не отвлекается, включая меня.

Теперь уже смеётся Любовь Ильинична. Она машет на меня рукой и больше не пристаёт: несмотря на вязание — а может, именно благодаря ему — у меня твёрдая пятёрка по основе медицинских знаний.

Так я и связала на её занятиях два или три отличных джемпера, один из которых на мне сейчас.

— Ну давай, — Рита набирает в шприц из ампулы и щёлкает по нему ногтем, выгоняя пузырьки.

Мы стаскиваем с Алины колготки.

— Смотри: мысленно делишь полупопие на четыре части и колешь в верхнюю левую. — Рита протирает спиртом левое полушарие попы и ловко тычет в него иглой, быстро давя на поршень. — Поняла? — я киваю. — Если не можешь мысленно, можешь расчертить ногтем, так будет понятнее.

На очереди Кристина. Рита слегка проводит ногтем по её попе, разделяя на зоны, и передаёт шприц мне.

— Теперь давай сама.

Я набираю лекарство, выгоняю воздух, мажу попу, заношу шприц… и понимаю, что не могу воткнуть иглу в живого человека.

— Не бойся, — подбадривает Рита. — Она же парализована ниже пояса и всё равно ничего не почувствует.

Я снова поднимаю шприц… и не могу.

— Ничего, — успокаивает подруга. — В другой раз попробуем, это совсем не сложно.

Она разливает чай, а я бегу к себе проверить детей.

***

Лилька относила грязное бельё в прачечную и на обратном пути завернула ко мне.

Я мою посуду после обеда, а она вытирает её полотенцем насухо.

Распахивается дверь, и Лариса Петровна прямо с порога орёт:

— Лилька! Ты что это тут делаешь? Заняться нечем? А ну марш к себе в изолятор! А окна на хрена распахнули? — завхоз быстро пересекает игровую по диагонали и с треском захлопывает огромные створки.

Я перевожу взгляд на Лилю, ожидая ответа, но та съёживается и послушно тянется к двери.

— Здравствуйте, Лариса Петровна. Лилию Владимировну пригласила я, чтобы она помогла мне с уборкой, — ледяным голосом говорю я, чеканя каждое слово. — Моя няня на больничном. Это раз. Второе: с какой стати вы хозяйничаете в моей группе?

— Холодно же, — мгновенно сникает кладовщица, как проткнутый шарик.

— Температура в игровой должна составлять не более двадцати четырёх градусов. Я свою работу знаю, а вы идите, и делайте свою! — распаляюсь я, хотя причина моего гнева не столько Крыса-Лариса, склочный характер которой известен всему дурдому, сколько безропотная Лиля.

— Извините, Юлия Борисовна, — бормочет завхоз, аккуратно прикрывая за собой дверь.

— И впредь извольте стучать! — ору я вслед и оборачиваюсь к подруге:

— Ты что, овца? Почему ты позволяешь какой-то хамке так обращаться с собой?!

— Ну, она вроде как моя начальница, — оправдывается та.

— И это даёт ей право вытирать об тебя ноги??

Лилька виновато пожимает плечами и торопится в изолятор, цепляя в коридоре пустой мешок из-под белья.

— Ну всё, теперь тебе хана! — смеётся Рита. — Ты её знаешь, она любого с дерьмом съест.

Остыв, я тоже немного переживаю, хотя мне Крыса-Лариса и не начальник.

Рита демонстрирует новенькую, девочку лет пяти.

— Что с ней?

— Как минимум ДЦП и астма.

— А чем её лечат?

— Это ничем не вылечить, да мы и не больница. Мы просто оказываем паллиативную помощь, — Рита поясняет:

— Облегчаем страдания, насколько возможно.

— Думаешь, им больно?

Рита кивает:

— Думаю, они страдают физически.

— Тогда зачем их мучить? Они безнадёжны, ещё и страдают! Вон Лена с грыжей могла раза два умереть, а вы её всякий раз откачивали. Зачем? Пусть бы ушла спокойно.

— Я всё понимаю и согласна с тобой. Но только не в мою смену! Скажут потом, что у Маргариты Наильевны в смену часто мрут.

— Обидно, сколько денег государство тратит впустую, когда можно было помочь тем, кому действительно можно. Например, дэцэпэшников реабилитировать.

— Ну эти то-тоже люди.

— Ну как сказать: в прямом смысле слова их нельзя считать людьми, ведь человек — это разумное социальное существо, обладающее членораздельной речью, а посмотри на них — у них нет разума, не говоря уже о речи. Они только с виду напоминают людей.

— Мне кажется, дело не в том, люди ли они. Дело в том, люди ли мы.

Некоторое время я наблюдаю, как Рита готовит лекарство и хлопочет по изоляторному хозяйству, и бегу проверить своих. В группе тихо — все спят. Обхожу кроватки, принюхиваясь: никто не обгадился.

В голову мне приходит новая мысль, и, вернувшись в изолятор, я говорю:

— Мне нравятся принципы гуманности, даже если они противоречат рациональности, как в нашем случае. Только почему эта гуманность касается лишь тех, кто похож на людей, пусть даже только с виду? Любая собака умнее любого обитателя изолятора — она реагирует на голос, радуется, обижается, проявляет эмоции. У того же Гены отсутствуют простейшие инстинкты, он не реагирует вообще ни на что! При этом Гену государство окружает заботой, а собаку можно запросто ударить или «усыпить», и тебе ничего за это не будет! Что это вообще за лингвистические эрзацы: «усыпить» вместо убить? Почему бы нам не набраться смелости называть вещи своими именами? Усыпить — это значит УБИТЬ, а вовсе не поставить волшебный укольчик и нежно убаюкать, спев колыбельную!

— Думаю, в глубине души нам стыдно, вот мы и подменяем слова, чтобы заглушить совесть и не испытывать чувства вины, — отзывается Рита задумчиво. — Мясо коровы мы тоже называем говядиной, хотя такого животного, как говядина, не существует. Просто нам жалко коров, которые спасали от голодной смерти целые семьи.

Я вспоминаю бабушкину Зорьку с её печальными кроткими глазами, грустными влажными вздохами и длинными белёсыми ресницами. Есть корову и вправду ужасно: «отрежьте мне спину коровы, пожалуйста…». Бррр! Никогда больше не буду есть говядину!

— А войны? Любая война — зло и смерть, об этом знают даже дети. Поэтому мы подменяем её словами «интернациональный долг». Что это за долг такой — убивать людей, да ещё и в другой стране? И тех, кто это делает, у нас называют героями и воинами-интернационалистами, хотя они убийцы.

— Почему же убийцы? — Рита поворачивает ко мне удивлённое круглое лицо.

— По словарю. Убийца — «тот, кто совершил убийство». Почему одних убийц мы честно называем убийцами, а других героями, ведь и те, и другие лишили кого-то жизни? Только потому, что герои убивают тех, кто не угодил государству. То есть при необходимости государство переобувается в воздухе, временно снимая табу, и переименовывает преступление в подвиг. И общество это съедает, хотя от перестановки слов суть дела не меняется!

Рита со словарём не спорит, но спрашивает:

— А если это самозащита? Например, на тебя напали и ты убил нечаянно, защищая свою жизнь.

— В твоём предложении уже содержится ответ: ты сказала «убил». Раз убил, значит, убийца, без вариантов. Тут надо или крестик снять, или трусы надеть, или словарь переписывать и добавлять: «…совершил убийство, кроме лишения жизни моджахедов, душманов…» и других лиц, убийство которых не считается преступлением. Только переписывать словарь придётся частенько, — заключаю я. — Что же касается милосердия и гуманизма — это очень здорово, что мы об этом беспокоимся. Только оно должно применяться ко всем живым существам. Милосердие к своим сородичам — это просто внутривидовая солидарность. Но даже её у нас нет.

Рита заканчивает дела, снимает чайник, и мы дружно хрустим сушками, сплетничая о коллегах.

***

Утром мы сталкиваемся на лестнице с Крысой-Ларисой. Она, единственная из персонала, в своей обычной униформе — цветастом халате и домашних войлочных тапочках. Остальные стараются одеваться прилично даже в дурдоме.

Я собираюсь пройти мимо, не утруждая себя приветствием, тем более что Лариса никогда на них не отвечает.

— Здравствуйте, Юлия Борисовна, — заговаривает завхоз первой, и её двойной подбородок колышется от неожиданной радости видеть меня.

Мне кажется, или я слышу льстивые нотки в её голосе?

— Представляете! Она поздоровалась со мной ПЕРВАЯ!

— А меня она теперь зовёт по имени-отчеству, — хихикает Лилька. — раньше тыкала всегда. Что это с ней? Юлька её поломала?

— Она всем тыкает, кроме начальства, — говорит Рита. — Всё с ней в порядке: такие люди, как животные — им надо показать зубы, чтобы они начали уважать тебя.

— Девчонки, а вы репортёров видали? — переводит тему Лилька.

— Не-а. Чё за репортёры?

— Вчера приходили, три человека.

— Мы же вчера не работали. И чё хотели? — интересуюсь я. — Узнать, как спиздили целую фуру гуманитарки из музыкального зала?

Гуманитарная помощь пришла то ли из Америки, то ли из Европы. Нет, точно не из Америки, раз машиной везли. Её выгрузили в музыкальный зал и заперли. Кто видел, говорили, весь был завален под потолок, из-за чего отменили ежедневные пятиминутки и утренники.

Когда зал открыли через пару месяцев, он был практически пуст. Нам же на шесть групп досталось по шоколадке — «сладкое нашим всё равно нельзя», по несколько мягких игрушек и в интернатские группы перепало по деревянной машинке-дрезине, манежу и странному гигантскому мячу с резиновой ручкой — непонятно, что с ним делать.

Продвинутая Лилька — и откуда всё знает? объяснила, что на мяч надо садиться верхом и скакать, держась за ручку. Мы с ней и скакали по очереди под бурный хохот детворы — сами дети огромных мячей пугались.

Весь дурдом, кроме причастных к распределению гуманитарки лиц, злобно смеялся, воображая, как два мяча, два манежа и две машинки катались из угла в угол по огромной фуре, следующей из Европы до Приволжска.

— Да ничё они не хотели — вначале часа два сидели у главного, коньяк хлестали. Потом пробежались по группам, фотографировали. В твоей бывшей были, четвёртой. Наташка говорит, еле на ногах стояли, морды красные у всех.

— Наверное, у Оли с Геной интервью брали, — ехидничаю я.

— Не, ничего не брали, никого не спрашивали. Просто поснимали прямо из дверей, да ушли, — сообщает Лилька. — Даже в группу проходить не стали, хотя Наташка предлагала — наверное, сама в газету надеялась попасть. Сказала, брезговали, и даже не скрывали — Лёшка-онанист опять свою мочу из лужи хлебал, так одного прямо на пол чуть не вырвало.

— А из какой хоть газеты? — спрашивает Рита, тоже не заставшая писак.

— Вроде из «Приволжского обозрения».

«Приволжское обозрение» считает себя серьёзным изданием с сорокалетним стажем. Правда, прежние тридцать восемь лет она называлась «Коммунист Приволжска» и была официальным рупором города, а теперь репертуар полностью сменился вместе с редакцией.

Интересно будет почитать, что там про нас накалякают.

***

Никакой транспорт до дурдома не ходит, он в глубине частного сектора и от любой остановки приходится шлёпать километра полтора. В хорошую погоду, как сегодня, я не прочь и прогуляться.

На полпути меня окликает детский голос:

— Девушка, а девушка!

Я оборачиваюсь, не останавливаясь — время до дурдома точно рассчитано, а опаздывать я терпеть не могу. У кованой калитки на той стороне улицы стоит цыганёнок лет двенадцати.

— Пошли, я тебя трахну! — скалится наглец.

— А пошли! — весело отвечаю я и, круто развернувшись, делаю вид, что пересекаю дорогу.

Малолетний нахал юркает за калитку и быстро щёлкает замком.

Вот говнюк! И где научился таким словам?

Не то, чтобы я обладала такой восхитительной реакцией, просто буквально накануне Лилька жаловалась, как в холле общественной бани её облапал цыганёнок лет девяти, пока она сушила волосы. Так что этому засранцу не удалось застать меня врасплох.

Дурдом гудит, как улей: наконец-то вышел репортаж в «Приволжском обозрении».

— Не, ты глянь, какие сопли: «…вина этих деток только в том, что они родились больными. Этого хватило, чтобы родители отказались от них…», — выплёвывает Наташка. — Вот гады! Да чтоб у вас самих родилась такая «больная детка»!

От возмущения её и без того вытянутое лошадиное лицо вытягивается ещё больше.

— Ну-ка, дай. — я вырываю газету у няньки.

Ого, нам отвели аж целый разворот!

«Гнездо „Кукушки“: как живётся в детском доме сиротам?» — риторически вопрошает заголовок.

Статью иллюстрирует портрет Генки в кукольной коляске. Генке уже пять, а весит он четыре килограмма, как грудничок, и мыть его носят, держа за завязки ползунков.

Я читаю вслух вредным голосом:

— «Вот сидит малыш Гена. Он задумчиво смотрит в окно. Интересно, какие мысли бродят в маленькой голове бедного сиротки? Вспоминает ли он маму, которая бросила его одного в холодном чужом казённом доме?».

Вот ведь суки!

Если бы они спросили у Наташки, «о чём думает Гена», она бы популярно объяснила, что никакую маму он не вспоминает, потому что идиот. И это не ругательство, а медицинский диагноз — идиотия, крайняя степень умственной отсталости. Разум Гены настолько недоразвит, что в нём нет места даже базовым инстинктам, таким, как реакция на боль, температуру, еду. Когда приносят ужин, все обитатели группы нетерпеливо орут и воют на разные голоса, сползаясь к столам. Только не Гена, которого покормишь — хорошо, не покормишь — всё равно.

Целыми днями инвалид совершает одно автоматическое движение: большим пальцем левой руки методично и неустанно царапает левую щёку. Когда щека расцарапана до крови, Гена орёт. Руку пробовали привязывать к коляске — тогда он орёт из-за того, что не может её поднять. Это бесконечное действо удалось прервать, когда мы сообразили надеть на руку Гене варежку. Теперь он так же карябает щёку, но мягкая варежка мешает членовредительству.

И ни в какое окно Гена не смотрит, хотя бы потому, что его коляска всегда стоит спиной к окну, чтобы персоналу было хорошо видно самого Гену.

— «Вот девочка Алина…» — продолжает Наташка, вырвав газету обратно. — «В её глазах грусть и тоска по маме…».

Нянька затейливо матерится, и я боюсь, что её хватит удар — всё-таки она уже немолодая, хорошо за тридцатник. Наташка яростно напяливает соски на бутылочки с кефиром и стремительно скрывается в спальне, шарахнув дверью.

Грустной девочке Алине пять, у неё диагноз кретинизм, низкий, в два пальца, лоб, покрытый тёмной растительностью. Она целыми днями ползает на заднице по полу группы, крепко сжав негнущиеся парализованные ноги, и мастурбирует. Испытав оргазм, громко вопит, распялив огромный рот с редкими испорченными зубами, падает на бок и мгновенно засыпает. Проснувшись, начинает заново свою бесконечную половую жизнь. Во время этих странствий Алинины колготки съезжают с тощей задницы до колен, и всё, чем мы можем ей помочь — это натянуть их обратно, оттащить её, спящую, на палас и сменить на чистое испачканное бельё.

— Раз им так жалко Гену с Алиной, могут их усыновить и подарить материнское тепло, — предлагаю я неведомым журналистам. — Или хотя бы прийти сюда волонтёрами на недельку. Как считаешь, за недельку розовые сопли успеют подсохнуть?

Наташка непонимающе смотрит на меня и было открывает рот, но тут из спальни доносится грохот и гневный рёв. Я поднимаю бровь.

— Олька, — объясняет нянька.

Ясно — кефир несладкий, Олька его терпеть не может и мощным броском посылает бутылочку через всю спальню. Вот бы кому в бейсбол играть!

Я захожу в спальню, выуживаю кефир из-под Лёшкиной кровати. Всё это время разъярённая Оля орёт, как пожарная сирена. Сажусь на край кровати, сую соску ей в рот и, пока она не спохватилась, что кефир всё тот же, глажу пергаментную кожу тоненькой птичьей руки. Вой немедленно смолкает.

— Ты чё с ней сделала? — поражается няня, глядя на пустую бутылочку, которую я ставлю в раковину.

— Ничего, просто погладила.

— Ей ведь уже шесть, давно пора переводить из нашего дурдома во взрослый, в Соколовку, да Пал Ильич жалеет.

— Почему жалеет? Мне кажется, она и не заметит этих перемен — не ли всё равно, где лежать на кровати?

— Так такие там долго не живут, год максимум.

— Брось! С чего бы им умирать в шесть лет?

— Точно говорю: это мы тут с каждым возимся, а там кинут миску каши в комнату, и кто успел, тот и съел. Только ходячие и выживают.

— Что за свинство?? Быть такого не может!

— А ты как хотела? У них там комнаты с решётками все, для безопасности. И работают только мужики.

— Это ещё почему?

— Так страшно. Представь себе нашего Лёшку-онаниста лет через десять. Он и сейчас весит килограммов сорок, а будет больше тебя. А если навалится? Хрен чё сделаешь, это он на башку инвалид, а физически-то мужик.

Мне тоже не хочется оставаться в одной комнате со взрослым Лёшкой, хотя я не особо верю сплетнице Наташке: во-первых, откуда бы ей это знать, а во-вторых, кто бы о таком правду рассказал, будь оно на самом деле.

Я забираю у неё газету и направляюсь в изолятор — возмущение слащавой писаниной ищет выхода.

В коридоре возле окна стоит Ирочка, няня из первой группы. Ирочка устроилась в дурдом вместе с сыном Ромкой, лежачим инвалидом-дурачком. Мы виделись всего несколько раз и не особенно общаемся, да и Ромка не в моей группе.

Солнце бьёт ей в лицо, образуя сияние вокруг хрупкого силуэта, чисто нимб у святого. Заслышав шаги, Ирочка поворачивает ко мне лицо с припухшими красными веками. Я быстро прячу паскудную газету за спину, и мы молча киваем друг другу.

— Девчонки, вы уже читали статью про «Кукушку»? — спрашивает Рита.

— Ещё бы! Как им хватает совести упрекать родителей этих детей?? Хайпожоры чёртовы, им плевать на всех, лишь бы нажиться на горяченьком!

— Вряд ли они понимают, что выпало их родителям. Мало того, что у них беда — родились дурачки, так ещё за спинами шипят «добрые люди», мол, курят-пьют, а потом дураков рожают. Да и в диагнозах журналюги не разбираются — тут врачи-то руками разводят, столько всего намешано, у каждого карточка размером с «Войну и мир».

— Конечно, не понимают! Чтобы это понять, нужно разговаривать с персоналом, а не коньяк жрать у главврача! Или хотя бы включить мозги и представить, как себя чувствуют родители наших питомцев, в особенности матери, которых и так осуждает общество, будто они сами виноваты, что родили дурачков, так ещё и жить не на что, ведь дурачков одних на минуту не оставишь, а пособие копеечное!