Небо на цепи

Нина Парфёнова, 2022

Заключительная часть трилогии "Женщина на корабле". Герои, Валерия и Владимир, оказываются в ситуациях, когда им необходимо доказать, в первую очередь, самим себе, что их жизнь не напрасна, а любовь может помочь, когда кажется, что выхода нет. Смогут ли они, попав в эпицентр трагических событий, выйти из них и получить возможность на счастливое настоящее и будущее? Владимира для этого судьба заносит на другой конец земли, а Валерия ждёт его, доказывая свою силу и нацеленность в будущее, дома, в Городе. Содержит нецензурную брань.

В белом кошелёчечке — медные деньги,

В золотой купели — темнота да тюрьма;

Небо на цепи, да в ней порваны звенья;

Как пойдёшь чинить — ты всё поймёшь сама¹.

Борис Гребенщиков

Глава первая

Купальный сезон подходил к концу. Всё чаще хмурилось небо, тучи набегали из-за гор и мрачно сочились дождём. Море тут же становилось серым, нервно штормило, выбрасывая на берег вместе с пеной водоросли и мусор. Такими грустными вечерами по пустым улицам одиноко бродил мокрый ветер, уныло листая обрывки афиш и объявлений на заборах и фонарных столбах. Участились грозы, молнии с треском причудливыми веерами разворачивались над морем или ожесточённо били в горные распадки. В тёплые вечера без дождя по чёрному бархатному небу, срываясь, чертили свои неведомые пути падающие звёзды. Лерка провожала взглядом их полёт и думала — где взять столько желаний и надо ли их загадывать, может быть, стоит оставить их тем людям, которые всматриваются сейчас в небо в ожидании возможности быстро проговорить, как они хотят любви и счастья. Пусть у них это получится, все люди заслуживают счастья…

Лето, конечно, августом не заканчивалось, впереди был ещё сентябрь, бархатный сезон, столь любимый опытными отдыхающими. В сентябре прозрачно-синее небо, прозрачно-синее море, нет изнуряющей жары, а воздух и вода примерно одной температуры. Но Лерке сейчас было всё равно, каким будет нынешний сентябрь и бархатный сезон — погода её волновала мало…

Совсем рядом громко и басовито прозвучал теплоходный гудок — мимо, по направлению к грузовому порту, спешил буксир-толкач с плоским, словно обрубленным носом, оставляя за собой в кильватере белый пенный след. Лерка вздрогнула от неожиданности, нога её скользнула по боку мокрого камня, ушла вниз, движение отдалось короткой резкой болью в животе. Она прижала к нему ладони, ощутила там недовольное шевеление и принялась тихонько уговаривать:

— Всё-всё, моя хорошая, мама просто немного испугалась, вот какая неловкая мама, поскользнулась, всё, успокаивайся, сейчас домой пойдём.

Она тяжело встала с огромного валуна, медленно распрямилась. Посмотрела вслед удаляющемуся буксиру, подняла глаза на небо, где в разрывах облаков виднелась белая полоса, след пролетевшего самолёта. Вот интересно, почему, когда из иллюминатора самолёта смотришь сверху на море, следы на воде, тянущиеся за кораблями, очень похожи на те, что оставляют в небе самолёты. Казалось бы — там воздух, здесь вода, а выглядит одинаково… Берег, пока она, задумавшись, смотрела на море, скользя взглядом по горизонту, всё так же оставался пустынным, только невдалеке от маяка сидел, склонившись над мольбертом, одинокий художник.

Когда выдавалась редкая возможность уйти из дома, Лерка приходила сюда, к старому маяку. Он давно не действовал, стены его зияли выпавшими кирпичами, в балкончике-галерее, опоясывающей маяк, отсутствовало много столбиков, но стёкла в башенке оставались абсолютно целыми и словно даже чисто вымытыми. Лерка поднялась по ступенькам крыльца к дверям, сколоченным из хорошо пригнанных старых досок и покрашенным самой флотской в мире краской — рыже-коричневым корабельным суриком. Двери оказались плотно закрыты и сверху заложены засовом, а в петли вставлен новый, блестящий замок. Она тяжело оперлась о дверную доску, постояла на крыльце. Этот маяк был самым старым в городе. Лерка улыбнулась, вспомнив старую фотографию из краеведческого музея, где он после боры́² весь покрыт бугристыми ледяными наростами, по которым ползают люди с кайлами, а сверху надпись, с ятями: «Южнороссийскъ. Маякъ обледеневший в Нордъ-Остъ. 1907»… Сюда от забора грузового порта вела дорожка, вымощенная плитами, огибала маяк и уходила на длинный, с полкилометра, волнорез. Рядом с башней маяка притулилось какое-то ветхое здание, то ли избушка, то ли сарай, покрытое старым, дырявым, в ржавых пятнах шифером. Двери его тоже были закрыты на замок.

Здесь, несмотря на то, что от центра города буквально пятнадцать минут пешком, никогда не бывает отдыхающих, потому что невозможно войти в море из-за огромных каменных валунов. Именно поэтому Лерка и приходила сюда, никаких людей ей видеть не хотелось совсем. Но возможность такая выпадала нечасто. Отец почти не вставал, лишь иногда вечером с её помощью выходил в беседку, укладывался на оборудованную для него Леркой лежанку. Они никогда раньше не разговаривали подолгу — Лерка в семнадцать лет уехала из дома, сначала в Город учиться, а оттуда в Северореченск, где прожила больше пятнадцати лет. Короткие каникулы и отпуска к беседам особо не располагали. И вот теперь, когда отец уже одной ногой стоял по другую сторону, наконец, настало время для длинных разговоров обо всём на свете…

Лерка глянула на наручные часы, чёрт, опять остановились. Она нашарила в кармане ветровки телефон, присвистнула — её нет дома уже почти три часа. Покачала головой и, стараясь не спешить, пошла по дорожке в сторону порта. Проходя мимо художника, непроизвольно кинула взгляд на мольберт и остановилась. На листе было нарисовано всё, что их окружало — маяк, мрачноватое море, горный хребет вдали, небо в серых рваных облаках и она, Лерка, сидящая на валуне возле волнореза. От картины, а особенно от слегка сгорбленной, маленькой по сравнению с морем и горами фигурки веяло таким одиночеством, такой тоской, что она неожиданно для себя произнесла:

— Почти «Печаль» Рериха.

Художник поднял голову:

— Да, есть что-то такое в настроении. — Помолчал, вглядываясь в её лицо. — Мне Ваши глаза кажутся знакомыми. Я Вас не рисовал?

Лерка улыбнулась.

— Было дело. Года два назад, на бульваре.

Он щёлкнул пальцами и поднял вверх указательный.

— Точно! У меня память на лица — ого-го! Вы тогда с мужем были и маленькой дочкой.

— Но нельзя же помнить всех своих… — она замялась, подбирая слово, — моделей. Только за сезон через Вас сотни человек проходят. Как это можно?

— Ещё как можно, правда. — Он кисточкой почесал лоб под банданой. — Меня Сашей зовут, Александр Никитин. А Вы можете мне позировать? Я Вам такой портрет напишу, куда там тому, бульварному!

Он совсем не был похож на художника в бархатном берете, ждущего вдохновения на пленэре и внимательным взглядом оглядывающего окрестности. Его круглое веснушчатое лицо с искрящимися светло-орехового цвета глазами, обрамлённое тугими рыжеватыми кудряшками, выбивавшимися из-под чёрной, совершенно пиратской банданы, лучилось искренностью и симпатией. Было видно, что он очень молод, лет двадцати пяти, не больше.

— Может быть. Только у меня времени нет совсем, каждый день бывать здесь я не могу… Я Валерия, очень приятно познакомиться!

— Приходите в любой день, я здесь часто работаю.

Она кивнула Александру — «Хорошо!»

По городу шла медленно, слегка поддерживая руками полы ветровки, вся в своих мыслях. Встреча с художником Сашей развлекла её, грустное настроение незаметно рассеялось. Она вспоминала, как лет десять назад ездила в Новосибирск, на какой-то журналистский сейшн. Интернетом в редакциях начали пользоваться только-только, с опаской и любопытством, и Союз журналистов организовал там конференцию, называлась она вычурно, что-то типа «Интернет-технологии в средствах массовой информации». Народу собралось много, журналисты съехались со всей страны, было весело, шумно и весьма разгульно. И ехать на экскурсию по городу в свободный день желающих нашлось немного. В Художественном музее Лерка от экскурсии отстала. В широком, хорошо освещённом коридоре почему-то обильно висели полотна Айвазовского. Лерка пожала плечами, скользя по ним глазами — её, не просто выросшую на берегу моря, а дочку моряка, творчество этого художника почему-то трогало мало. А вот небольшая табличка «Собрание картин Н.К. Рериха» заставила толкнуть тяжёлую деревянную дверь и оказаться в небольшом двухкомнатном зале. Она медленно шла вдоль стены, от картины к картине. Везде длинные и острые, как кинжалы, Гималаи — в снегу, без снега, перечёркнутые полосками облаков, пустые и с крохотными фигурками людей. Сделала ещё шаг и застыла. Ломкая каменистая береговая линия, синяя гладь воды, переходящая в плотную вату тумана и остроносая лодка-каяк, в которой сидят двое… Она вдруг оказалась там, в лодке, сидела на банке³ в корме, сложив руки на коленях. По-утреннему густо пахнет водой, водорослями и рыбой; плеск волны, бряканье металлических уключин, в которые вставлены лежащие на краю борта деревянные вёсла — все звуки вязнут в плотном белёсом тумане. Клочья тумана плывут, то скрывая, то открывая лицо человека, сидящего напротив. И синева его глаз сливается с синевой воды… Где-то на горизонте в пелене тумана видно светлое пятно собирающегося всходить солнца… Она вздрогнула, очнувшись от едва слышного скрипа двери. Сколько простояла возле картины? Она вышла на улицу и долго сидела на скамейке в сквере, невидяще глядя в одну точку, пытаясь избавиться от туманного наваждения…

Лерка оперлась рукой о бетонный забор, словно опять вынырнув из того тумана на картине, и на неё вдруг обрушилась неслышимая до этого мгновения какофония звуков порта — скрежет и лязг металла, тягучие, протяжные напевы подъёмных кранов, гудки судов, крики. Эти знакомые с детства звуки настойчиво возвращали в реальность, дома её ждут отец и тётка, ампулы, шприцы, таблетки, кухня и уже ставший ненавистным сад, на который совсем не было сил… Ей всё время хотелось есть, она и ела за двоих и за пять месяцев набрала уже больше пятнадцати килограммов, страдала сильными отёками. Доктор в Женской консультации постоянно хмурилась и призывала «не волноваться, больше двигаться, следить за весом…В вашем-то возрасте!» Но всё это было неважно, для Лерки было важно только одно — это ребёнок Володи. Здесь можно было в любых размышлениях ставить точку, и она её ставила. Она часто представляла в мыслях: светловолосую голубоглазую девочку или темноволосого мальчика с жёлто-зелёными глазами, а может, будет наоборот?… Она перебирала имена, перекатывала их во рту, как конфету-барбариску, примеряла к отчеству, цвету волос и глаз. Эти мысли занимали почти всё время, она уходила в них, как в тот спасительный туман на рериховской картине, Это очень помогало не сойти с ума от всего остального: отчаянной тоски по уехавшей два месяца назад с Елисеевым в Северореченск Лизе; непереносимой боли от предчувствия скорого ухода отца, от беспомощности всегда сильной и несгибаемой тёти Тани, которая вдруг тоже слегла неделю назад; глухой тревоги о Володе.

С Лизой она разговаривала по телефону почти каждый день. Сначала дочь плакала и просилась обратно, но постепенно настроение её менялось. Она пошла в любимый детский сад и теперь взахлёб рассказывала маме о своих друзьях, об играх и прогулках, об отце, постоянно занятом работой и редко бывающем дома. О Рите, новой жене Елисеева, она не упоминала, словно той и не было вовсе, и это Лерку немного настораживало. И про свой волшебный мир, существующий в её мечтах, которым она управляет и про который рассказала матери перед отъездом, Лиза не вспоминала тоже, а Лерка с горечью и усмешкой, едва сдерживая слёзы, думала о том, что зря она не попыталась выполнить дочкины задания — научиться ходить по воздуху и летать. Вот взяла бы сейчас, пошла бы, постепенно переходя от шага к полёту, чтобы схватить Лизу, обнять и унести с собой…

Из Города новости приходили невнятные. Что там происходит, Лерка до конца понять не могла. Лена Свистунова отвечала уклончиво и явно пытаясь уберечь подругу от правды, но чем дальше, тем больше усиливала её тревогу. Володя отделывался смешками и ловко уходил от ответов. А Ядрихинскому Лерка звонить не хотела сама — во-первых, скорее всего, он ничего не скажет, а во-вторых, что-то её от этого шага удерживало. И к ним ей тоже хотелось хоть по воздуху пешком пойти, хоть полететь! Но и это было невозможно.

А вот папа… Каждый день, проведённый рядом с ним, убеждал её в том, что она совсем не знала человека, которому обязана тем, что появилась на свет. Осознание этого разрушало стены и барьеры, возведённые и укрепляемые в течение жизни, теперь они подолгу разговаривали. Отец удивлял своей силой и тем, как переносил болезнь. Он сильно похудел, ему было трудно ходить, любое движение доставляло боль. Но каждое утро он умывался и брился сам, даже сбрил свои знаменитые усы, без которых Лерка его и не видела никогда. Его незнакомое безусое лицо, пергаментно-жёлтое, так и не восстановившее обычный цвет после операции жёлчного пузыря, кривилось от особенно сильных болевых спазмов, сквозь желтизну проступала серая бледность. Но он ни разу не застонал при Лерке, жалел её и только тонко, но благодарно улыбался, когда она делала ему очередной укол. И всё переживал, что не сможет ничем помочь ей, когда родится внук или внучка. Болеутоляющих, которые выписывал врач, не хватало, отец от этого очень страдал, но не жаловался, терпел. Лерка сломала голову, где взять лекарства, к кому обратиться за помощью…

Она вспоминала давнюю историю, подробности которой узнала всего месяц назад. Ей было лет двенадцать, почти весь день она с друзьями гоняла на своём оранжевом велике вдоль побережья, устала, проголодалась. Бросила велосипед во дворе, ворвалась в дом, зовя маму. Та не откликалась, Лерка влетела в кухню и увидела бабушку, неподвижно сидевшую у стола. На крики она даже не обернулась, Лерка с минуту созерцала её сгорбленную спину и серебристо-седой затылок.

— Ба, ну где вы все делись? Мама где? Я есть хочу!

Бабушка медленно повернулась к ней, по лицу её текли слёзы. Лерка от удивления даже испугаться не успела — она никогда не видела бабушку плачущей.

— Сейчас, Лера, я тебя покормлю. А мама уехала. Папу в… — она назвала город в трёхстах километрах от Южнороссийска, — в больницу положили, у него инфаркт… Мама к нему уехала.

Отец тогда пролежал в больнице почти всё лето — инфаркт был тяжёлый. Вернулся похудевший, осунувшийся. Вскоре его списали на берег, и с тех пор он работал на судоремонтном заводе при грузовом порту.

А вот сейчас она узнала, как всё это тогда происходило. Их сухогруз-толкач встал в порту на разгрузку. Евгений Семёнович, как старпом⁴, контролировал процесс — песчано-гравийная смесь груз капризный, непредсказуемый и сильно сыпучий. После выгрузки капитан отпустил его на берег. Лерка представила отца в чёрном кителе — горят золотом пуговицы с якорями и нашивки на рукавах, две продольные полоски и третья с ромбом (кстати, а что это за ромб на нашивках, надо у папы спросить), в белой фуражке с начищенной кокардой… Этот китель до сих пор висит в шкафу. В детстве Лерка часто открывала шкаф и трогала пальцем канитель нашивок и рассматривала якорьки на пуговицах… В припортовой части городка, сонной, пыльной, почти пустой от жары, где много частной застройки, двухэтажных домов-бараков с дырявыми деревянными заборами отца и прихватило. Боль была такая, что казалось — сердце просто взрывается… Последнее, что он помнил, как стягивает фуражку, суёт её подмышку и закатывается в подворотню, подальше от глаз, чтобы не подумали — пьяный капитан валяется. Очнулся уже в больнице, на счастье, жильцы дома нашли его быстро и вызвали «Скорую». Выжил. Лерка, слушая отца, только головой качала, и долго вглядывалась в его глаза… Вот так живёшь, борешься с обстоятельствами, выживаешь в ситуациях, в которых люди ломаются, как хрупкие сосульки в тёплых пальцах, а потом понимаешь, что это не совсем твоя заслуга — стойкость и силу тебе дают твои родовые качества, столько перед тобой было в роду сильных людей — они плевать хотели на трудности и боль, несли с собой в мир презрение к слабости и опасности.

Лерка знала за собой эту особенность, в трудные моменты в голове циклотемой начинали повторяться куски текста — стихотворения, песни и даже прозы, словно склеенная в кольцо плёнка на магнитофоне, или игла на заезженной пластинке, вот она, поскрипывая, воспроизводит куплет с припевом, спотыкается на царапине винила, подскакивает и возвращается к началу.

Девочка моя, что же ты молчишь, надо говорить,

Надо понимать: за чужую боль тяжело платить.

Девочка, возьми за руку отца, девочка, держись

И не отпускай — тяжело любить, легче потерять.

Не плачь, девочка, не плачь и всё как есть оставь,

Послушай папу, папа ведь, как прежде, прав…

Никто тебя не любит так, как он, никто,

Никто не пожалеет и простит тебя за всё.⁵

Она вошла во двор и прикрыла за собой калитку, мягко щёлкнул за спиной автоматический замок. Она постояла, тяжело дыша, и присела на скамейку. До неё донеслись из беседки мужские голоса, с отцом там явно был кто-то чужой. Лера удивилась — сегодня никто не собирался прийти. Отцовские коллеги и друзья приходили раз в неделю, а то и в две, сидели не очень долго, интересовались, что нужно принести, и, получив заверения, что всё есть, уходили. В этот раз беседа шла довольно эмоциональная, голос гостя показался Лере знакомым, ну нет, не может быть… Она встала, тихонько прошла вдоль стены, остановилась за углом и прислушалась.

— Семёныч, я всё понял. Есть у меня возможность достать тебе это лекарство, сегодня же попрошу, кого надо.

— Бандитов своих? Ну, что теперь делать, если кроме вас никто не может мне помочь. Нету у меня больше сил терпеть, в глазах темнеет, зубы крошатся, веришь? И Лере показать я это не могу, нельзя! Ей рожать скоро, такие волнения ни к чему. Дожить бы до этого, а потом уж как будет… Надо, чтобы она не знала, откуда это лекарство возьмётся.

Лерка застыла, не чувствуя, как по лицу текут слёзы. Папа, папа…

— Да, Семёныч, конечно. Ни к чему ей об этом знать… А кстати, кто отец ребёнка? Муж? Или Владимир, у которого она тогда в гостинице была?

— Да какая, Лёнька, разница, кто отец, меня это вообще не интересует, главное, что это Лерин ребёнок, внучка моя. Ты меня понял? Внучки мой, и Лиза и эта… так что давай без своих штучек. Ты меня знаешь, если что, я тебя с того света достану. А даже если Вова отец, тоже без разницы. Я так понял, у них с Лерой очень старые отношения, ещё со студенчества…

— Вот оно что…

Собеседник замолчал, словно обдумывая информацию, а Лерка на цыпочках прокралась к калитке, громко хлопнула ею и, уже не торопясь, медленно пошла к беседке.

— Ну, надо же, у нас гости, оказывается… Здравствуйте, Леонид. Пап, извини, что долго, задержалась у маяка. С художником разговорилась, который мне когда-то портрет на бульваре рисовал. Говорит, помню Вас, снова позировать пригласил. А я думаю, меня сейчас только и рисовать… А маяк такой интересный, хоть и заброшенный. И вроде даже обитаемый, окна в башенке помыты…

Она говорила, говорила, чтобы снять напряжение, возникшее при её появлении. Отец попытался улыбнуться. Леонид-Силуан максимально вежливо склонил голову:

— Здравствуйте, Валерия. Мы тут с Вашим батюшкой хорошо поговорили. Давно не виделись. Маяк? Это на восток от порта? Да, он самый старый в городе… Историческая, даже краеведческая ценность. Я там тоже иногда бываю.

Лерка кивнула.

— Может быть, чаю вам сделать?

Отец и Леонид замотали головами — не надо.

— Ну, не надо, так не надо, сидите, беседуйте, я к тёте Тане пойду. Папа, через час уколы и таблетки, не забывай.

Тётка лежала на спине с закрытыми глазами. Лерка положила руку на её плечо, синеватые веки дрогнули, и тётя Таня открыла глаза.

— Лерочка, — прошелестела она.

— Так, тётя Таня, хватит. Я вызываю врача. Ну, что ты неделю уже лежишь и лечиться не хочешь, от врача отказываешься. Пусть тебе хоть диагноз поставят и лечение назначат. И не спорь со мной!

Примечания

1

Борис Гребенщиков, «Мается…» («Навигатор»)

2

Сильный, холодный, порывистый северо-восточный ветер (норд-ост), возникающий, когда поток холодного воздуха встречает на своём пути возвышенность (горы); преодолев препятствие, бора с огромной силой обрушивается на побережье.

3

Банка — сиденье в лодке или шлюпке.

4

Старпом («чиф» на морском жаргоне) — старший помощник, фактически первый заместитель капитана, руководит всеми работами на корабле, отвечает за подготовку команды и состояние судна во время плавания, погрузку, выгрузку судна, укладку груза в соответствии с грузовым планом и др.

5

Елена Ваенга, «Девочка»