Сохраняя тепло
Стихи петербургского поэта Нины Жильцовой – это диалог с собственной душой и с читателем, основными достоинствами которых являются лаконичность, выразительность и безусловная искренность.
Оглавление
- Предисловие
- Из цикла. «По ступеням памяти»
* * *
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Сохраняя тепло предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
Из цикла
«По ступеням памяти»
Тополиный пух
Не желали мы знать, не хотели мы думать,
что когда-нибудь наша закончится близость.
Зажигались и гасли над городом лýны,
а по ветру летел легкий пух тополиный.
Плыли улицы в этой серебряной дымке,
и качались дома кораблями на рейде.
И всю ночь напролет мы с тобою бродили,
обо всем остальном забывая на свете.
Вместе с пухом ложилось нам счастье под ноги,
полной грудью мы синюю вечность вдыхали…
А любви оставалась неделя всего лишь —
тополя отцветали…
Ужин
Светятся лампы млечно
в еле заметной дымке,
кутает плечи вечер
легким манто пушистым.
Саксофонист играет
что-то знакомое с детства.
Льдинки в бокале тают.
Я не могу согреться.
Слитые в танце пары
медленно в зале кружат.
Нервные, барабанят,
пальцы твои по стулу.
И те слова прощанья,
что будут сказаны после,
тенью кружат над нами,
спазмом сжимая горло.
Так далеко
Мысли летают низко.
Крыльями бьют наотмашь.
Ты еще рядом, близко.
Как далеко, о Боже!
В сотнях забытых праздников,
в тысяче трубок неснятых,
в календарях растраченных,
в старых записках смятых,
в каждом моем дыхании,
в сбое сердечного ритма,
в желтом листке порхающем,
в тихой моей молитве,
в утре, горчащем кофе,
в свежести роз подаренных,
но не тобой…
И даже в строчках моих израненных,
выплеснутых сознанием
с этой моей виной.
С этой неотвратимостью —
жить ожиданием чуда
в детской святой наивности:
чудо из ниоткуда.
С верой слепой и гиблою
темных волхвов из прошлого.
Ты еще рядом, близко…
Как далеко, о Боже…
Иллюзия
В лунном кружеве ночь утюжила
звездный шелк, расправляла бережно.
Знала ночь, как сильно оружие:
лаской тихой войти в доверие.
Опрокинуть понятья прежние,
в мозг проникнуть безумьем нежности,
утомить, усыпить поцелуями
и иллюзией безмятежности.
А потом, в первом света проблеске,
без следа раствориться во времени…
И вернуться назад бессонницей.
Оправданьями.
Сожаленьями.
Вспышка
Не думая даже, легко и небрежно,
скользнул по мне светлый ваш взгляд.
И в сердце тотчас сумасшедшая нежность
забила, плотины прорвав.
И пульс обгонял в своем ритме секунды,
в сумятице мыслей шальных.
«Уже очень поздно», — сказала я будто.
Но мне не ответили вы…
В сместившемся мире реальности грани
распались на части легко.
И мы, ослепленные, молча стояли
у самого края его.
Заноза
Я в Вашей памяти — воспоминание,
как на стекле след от дыхания.
Я как закладка прошлой страницы:
надо бы вынуть, да лень возиться.
Я в Ваших снах красным пунктиром,
сон отделяю от жизни данностей.
Я ухожу. И опять возвращаюсь.
И улыбаюсь…
Такие вот странности.
Портрет
Е. Ш.
Вы были легки и небрежны,
как ветер с залива привольный,
но Ваша скрывала внешность
законченность строгих симфоний.
Вы были светлы и красивы,
и самую чуточку вздорны,
но в этой невнятице милой
стальные звенели аккорды.
Вы смехом бурлили кипучим,
грусть где-то внутри затая…
Вы были одною из лучших
мелодий, что слышала я.
Принцесса
М. Б.
Принцессой в готическом замке
душа мне твоя представляется,
всё бродит она по аркадам,
всё ищет себе пристанище.
И в мрачном пространстве этом,
среди полутемных залов,
всё ждет она солнца и света,
тоскуя о небывалом.
Мутны зеркала, а мебель
под бархатом серой пыли.
Здесь власть пресекается времени,
и небыль мешается с былью.
Таится в гранитных сводах
глухонемое эхо,
которое в жизни, должно быть,
не слышало песен и смеха.
А где-то зеленые дали
и синих небес полукружье,
но лестницы все спиральные
ведут лишь вовнутрь, не наружу.
А ей снятся солнце и клены,
и сельский веселый праздник,
зазывный мотив валторны,
и некто в плаще щурщащем.
Но нет в настоящем места
видениям этим ярким,
и бродит, как тень, принцесса
в своем заколдованном замке.
«В паутине асфальтовых рун…»
Памяти моей матери,
Юлии Григорьевны Захаровой
В паутине асфальтовых рун
и в ночных миражах мегаполиса,
в отраженьях ущербных лун
и у самого края пропасти,
когда сердце замрет на миг
в пальцах вкрадчивых одиночества —
долетают молитвы твои
и на душу ложатся строчками.
И уходит тоска с пути,
и сменяется ночь рассветом,
когда слышу слова твои:
«Не грусти, моя девочка светлая,
всё пройдет… Не грусти… Не грусти».
А я так никогда и не видела моря…
«А я так никогда и не видела моря», —
я слышала в детстве от матери.
Полвека прошло незаметно, и многое стерлось из памяти,
но эту вот фразу я помню.
Звучащую с давней горечью
и с детской почти обидою,
с прозреньем каким-то невольным:
что вот, мол, не видела моря
и знаю, что не увижу.
Сбылось пророчество это,
как худшие из пророчеств сбываются непременно.
И море где-то шумело,
заигрывало с кем-то,
и этому самому морю, кокетливому притворщику,
до матери не было дела.
Я знаю: не море виною
тому, что потом случилось,
но некому мне промолвить:
«Родная, я видела море,
и оно мне не полюбилось».
«Где-то твой ускользающий след…»
Бабуле
Где-то твой ускользающий след
сохранил свежевыпавший снег
в том пространстве, где времени нет
и, выходит, ни зим и ни лет.
Всё равно сохранилась та часть
твоего на земле бытия,
что когда-то Еленой звалась,
хоть вернуть ничего и нельзя.
Где теперь карих глаз твоих свет
и бровей чуть печальный излом?
Ты нечасто приходишь во сне,
но всегда я тоскую потом.
Где бы ты ни была — надо мной
простираешь любовь и хранишь,
обнося нерушимой стеной
всю мою непутевую жизнь.
«Серая мутная даль…»
Памяти отца
Серая мутная даль,
темный чугун оград.
Тот же опять ноябрь.
Сколько же лет назад?
Заступов легкий звон,
комьев промерзших стук.
Черный на белом холм,
стайкой родня вокруг.
И не спасла ни дня
вновь вся любовь моя.
Тридцать восьмой ноябрь…
Папа, прости меня!
У двери
Памяти Галины Дмитриевой
Разве можно знать, стоя в дверях,
торопливо прощаясь на выходе,
что всё это — в последний раз
и что больше уже не увидеться?
Что щека, поцелуй приняв,
словно бабочку лепесток,
лишь неделю всего спустя
превратится почти в ничто —
в оболочку, футляр, итог
жизни тела, где жизни нет,
лишь в безличное вещество,
что по сути — само предмет.
Что отныне и навсегда
миг прощания разделил
твою жизнь на «теперь» и «тогда»,
этой формой прошедшей был.
Что не будет другого дня
для того, что недосказал,
что сама эта дверь твоя
в никуда отворит портал.
Что останется память лишь,
привкус вечности на губах,
что ты сам у дверей стоишь
и готовишься сделать шаг.
Учитель
Посвящается Коле Стоцкому
Я другом назвать не могла бы его —
он был лет на двадцать старше
и взрослым казался тогда мужиком,
а мне было только шестнадцать.
Ты, Коля, мой вряд ли услышишь привет,
и жив ли вообще ты, не знаю,
три с лишним десятка прошло уже лет,
а я тебя всё вспоминаю.
Такие, как ты, не задержатся здесь
до славных седин патриарха,
не нянчат внучат и не ходят в собес,
не думают вовсе о завтра.
С утра ты сшибал у соседей трояк
и выглядел очень сомнительно,
и дико учителем звать мне тебя,
и всё-таки был ты учителем.
И я, как отцу, благодарна тебе,
хоть был ты меня бесшабашней,
за то, что случился в моей ты судьбе,
как божий подарок однажды.
За то, что весь мир для меня распахнул
с хмельной безоглядной щедростью,
за то, что смеялся и в ус не дул,
но был таким верным и верящим.
За то, что плевал свысока на года,
как искра, летя по жизни…
За то, что тебе не узнать никогда,
как был ты мне дорог и близок.
Сестре?
Как странно — я почти забыла Вас,
хоть думалось, такое невозможно.
Лишь кажется, что родственная связь
до смерти с колыбели непреложна.
Нам юность была общая дана,
но сколько я ни билась лбом о стену,
я никогда Вам не была нужна,
и только это было неизменным.
Пусть я подарком точно не была
и горькую храню об этом память,
но только я любила Вас всегда
сильней, чем Вы могли себе представить.
И были дни порою нелегки,
да что там нелегки — почти за гранью,
Вы мне тогда не подали руки
и строчки ни одной не написали.
Я не хочу Вас упрекать ничем,
нотаций нудных Вам читать не стану:
любовь дается, видимо, не всем,
и на нее не все имеют право.
Нет, я не злюсь, мне нечего прощать,
и холодком давно сменилась горечь,
и Вам хочу я только пожелать
лет долгих, и любви в душе побольше…
Ничто нас не способно сделать ближе,
и этот факт принять давно пора.
Пусть не бывает родственников бывших,
но Вы, увы, мне бывшая сестра.
Последнее письмо
Тоска в душе отыщет уголок,
уютно там устроится в клубочек.
Пишу тебе слезами между строк
и ставлю запятые вместо точек.
Пишу тебе, всё вымерив уже,
не веря сердцем в возвращенье блудных,
но отчего так холодно душе
в осознанности этой бесприютной?
Пишу тебе… Те строчки на бегу
глазами ты окинешь торопливо…
И не поймешь, что я тебе пишу
из той своей любви невозвратимой.
Краденое счастье
Нам с тобою даны лишь часы,
эти редкие встречи урывками,
от чужой, нам не нужной любви
по кусочку, как хлеб, отщипнутые.
И украденных этих часов
бред полночный с его задыханием,
с торопливостью сказанных слов,
с обреченностью поздних признаний.
Выдираясь из цепкости сна,
я тебя до дверей провожаю,
и мне кажется: вечность дана
мимолетности этих свиданий.
Молчи
Впустить твои речи в душу,
как пса отпускают с цепи?
Не слушать. Не слушать. Не слушать.
Не нужно. Не нужно. Молчи.
Покуда не сказано слово,
покуда не вызнана суть,
покуда еще все возможно.
Потом — ничего не вернуть.
Возвращение
Возвращаюсь к тебе мыслями.
Пожелтевшими старыми письмами.
Возвращаюсь к тебе словом брошенным
сквозь молчание бездорожия.
Возвращаюсь к тебе стаями,
что на север летят отчаянно.
Всеми нервами, всеми клетками,
всеми вето и всеми запретами.
Прибегаю к тебе спасительно,
как к бесспорности старой истины.
Оттого, что меня гложет
каждый день, что вдали прожит.
Ожидание
Где-то в городе, сном занавешенном,
она ждет у окна по-прежнему,
но обходят ее известия,
и оборвана с миром связь.
Время катится без усталости
и не ведает сроков давности,
но в мозаике ожидания
всё никак не сойдется пазл.
И проходят века туманные,
распадается жизнь на атомы,
и все встречи, и все прощания
нереальные, как во сне.
Только где-то, за гранью отчаянья,
так же свято ее ожидание.
Так же вера ее нескончаема.
И дрожит занавеска в окне.
Оставайся
Оставайся со мной голосом,
оставайся со мной молчанием.
Поздней осени невесомостью,
летним долгим солнцестоянием.
Оставайся со мной усмешкою,
и слезою, и вздохом молитвенным,
опахалом зимы заснеженным
и весенними бурными ливнями.
В горе, радости и смятении,
в безнадежности ожидания,
в увядании и цветении,
вне пространства и расстояния.
Утром солнечным, ночью звездною
и на самом краю отчаянья —
оставайся со мною голосом,
оставайся со мной молчанием.
Продиктовано опытом
В двух шагах от любви, от разлуки в пяти
и всего лишь в шести от развязки
мы стоим, не решаясь черту перейти,
хоть совсем не готовы расстаться.
Опыт крылья обоим нам режет у плеч,
и сценарий давно уж известен:
пылкость первых свиданий, обыденность встреч
с неизбежным в конце охлажденьем.
В четкость схем, что диктует нам прежняя жизнь,
как решиться внести коррективы?
Как найти в себе силы себя не лишить
шанса стать безоглядно счастливым?
Гадалка
Черного тонкого кружева шаль,
взгляд сквозь густые ресницы.
В глаз глубине притаилась печаль
темной нахохленной птицей.
В рюмках рубиновой влаги на дне,
кратки прощанья минуты.
Вы погадаете, может быть, мне
всё-таки перед разлукой?
Что я найду, океан переплыв,
в дальних неведомых странах?
Карты смешала и, шаль уронив,
мягко сказала: «Не стану».
Лед и стекло
Ты в пальцах слегка сжимаешь
прозрачную хрупкость бокала,
и брызгами синей влаги
потеет в руках стекло.
И блики неона играют
на ломких и хрупких гранях,
и льдинки с прощальным звоном
дробятся о стенки его.
Я, словно к тебе непричастна,
рассеянно наблюдаю
за этой улыбкой твоею,
скрывающей торжество.
И, глядя на сильные пальцы
твои, что бокал ласкают,
откуда-то точно знаю:
любовь твоя — лед и стекло.
Каприс Паганини
Тоска и скрипка. И летящий звук
тревожного каприса Паганини.
Как будто время отмотало вдруг
десятилетье с киноленты жизни.
И возвратило тихий темный сад,
в фонарном свете четкость силуэтов,
чугунное спокойствие оград,
о рёбра колотящееся сердце.
Как только скрипка воскресить смогла
воспоминаний прошлых пыльный ворох
и твоего прощального пока
вновь оживить ознобно-жгучий холод?
Заморозки
Лились клены медью на асфальт
в сумраке рассеянном и зыбком.
И сказала ты: «Мне очень жаль»
с облегченья сдержанной улыбкой.
Замерзали поздние цветы.
Закрывали на зиму фонтаны.
И сказала в оправданье ты:
«Как-то резко вдруг похолодало».
«А над тобой опять цветет сирень…»
Светлой памяти
Андрея Дзивалтовского посвящается
А над тобой опять цветет сирень —
бессовестно, безудержно, безгрешно,
и, криками гоняя голубей,
ребята в парке носятся, как прежде.
А над тобой опять идут дожди
и по воде расходятся кругами.
Где ты теперь, в каких пределах дальних,
какие открываешь рубежи?
Присяду на дощатую скамью,
земли коснусь, необогретой солнцем,
и, может быть, в неведомом краю
душа твоя чуть слышно отзовется.
Я с тобой
В лабиринтах тоски,
в напридуманных ею нелепицах
и на грани тревожного чуткого сна,
по ступеням отчаянья,
длинным раскаянья лестницам,
по дорогам, ведущим опять в никуда,
я с тобою везде —
в переулках, тиски зажимающих,
в одиноком пространстве
широких пустых площадей,
я с тобою везде,
где бы ты ни обрел пристанище,
я с тобою везде,
в каждой новой тропинке твоей.
Я с тобою всегда,
вне сезонов и вне расстояния,
в каждом вздохе,
невольно сорвавшемся с губ.
Я с тобою всегда.
Может быть, даже против желания.
Я с тобою всегда.
Просто помни об этом.
Я тут.
Я ненавижу море
Бьется в словах твоих пенно волна —
ластится, льнет, обещает.
Знает свое дело она,
тяжкий песок качая.
Я, тебя слушая, слышу бриз —
легкий, ленивый, небрежный.
Как властелин, он привычно царит,
рея над побережьем.
Неугомонные чайки кричат,
с вéтрами волны спорят…
Я не хочу слышать тебя.
Я ненавижу море.
Яблоко любви
Еще не стала бронзой зелень лавров,
и утра так же полны ожиданий,
и в пресыщенья холодок банальный
не вылилась вся новизна свиданий.
И глубока, сильна еще влекомость,
и кажется, вся жизнь еще в начале,
и губ тепло не так еще знакомо,
и горечи его не ощущаешь.
Еще не остывала ласки пылкость
и возгораний пламенных нежданность
привычка силой не поработила,
и яблоко любви не укатилось
в трезвеющий и знающий всё август.
Я останусь с тобой
Я останусь с тобой
с губ невольно сорвавшимся вздохом,
белым облаком,
тихо плывущим вдали.
Я останусь с тобой
твоим так и не сказанным словом,
оборвавшимся сном предрассветным
прозрачным твоим.
Я вернусь к тебе снова
лиловою пеной сирени,
ветерком, что слетел ненароком
с заснеженных гор.
Я пребуду в тебе
каждым часом и каждым мгновением,
и в твое одиночество вторгнусь
нежданным стихом.
Я останусь в тебе
полумраком в осенних аллеях,
синим дымом костров,
бронзу листьев спаливших дотла.
Я останусь в тебе позабытой любовью твоею:
всей любовью своею,
что сбыться никак не могла.
Осеннее
Вновь пройди по забытым аллеям,
в своей памяти воскреси
сумасшедшее сердцебиение,
прелый запах опавшей листвы.
И в прозрачности этой осени
вмиг истаявшие слова,
что из сердца наружу бросили
мы с тобою бог весть когда.
И, ловя той поры забытой
ускользающий смутный сон, не грусти,
в жизни всё повторимо:
осень эта… и чья-то любовь.
Мигрень
Градус моего веселья упал до нуля,
и на улице тоже похолодало.
Хочется, отхлебывая коньяк,
завалиться под теплое одеяло.
Наплевать на завтрашние дела,
на невымытую с вечера посуду.
Хочется просто закрыть глаза,
а открыть их уже в Гонолулу.
И сидеть в прибрежном уютном кафе
с запахами ванили и водорослей,
цедя уже третий по счету коктейль,
и смотреть сквозь очки на площадь.
И забыть, что есть осень, тоска, мигрень
и холод вот этот чертов…
Но ты не звонишь уже третий день.
И я до костей продрогла.
Без любви
К нам приходит любовь теперь только во снах —
поправляет подушку и снова стремится за дверь.
Мы когда-то прогнали ее в сердцах,
и она ни на грош нам не верит теперь.
Мы живем без любви в узком мире закрытых границ,
и сжимает тиски незаметно и буднично ЗАВТРА.
Мы, казалось, привыкли.
Но только в мелькании лиц
с непонятной тоскою кого-то всё ждем постоянно.
Серые катились привычно дни,
и с другими на кухне мы пили вино и чай,
и опять не тех прикармливали с руки,
и совсем не тем говорили: «Прощай».
Подари мне немного вечности
Подари мне немного вечности,
беззаботности и беспечности,
всё, что было когда-то обещано,
и не сбывшееся потом:
моря рокот усталый вечером,
чай с малиновыми веточками
и тепло твоих губ обветренных
на прохладном плече моём.
Мне достаточно будет малости:
просто вместе быть тихой радости,
двух-трех слов, мимоходом сказанных,
не рассчитанных на ответ,
молчаливой твоей благодарности,
всей сегодняшней этой данности,
у которой, пусть даже окажется,
продолжения в будущем нет.
Подари мне немного вечности….
Пенелопа
Где-то белую пену барашков срезает безжалостно киль,
соль саднит на губах, и пробито ветрами пространство.
Я в покоях одна, и в руках моя тонкая нить,
и мое полотно с каждым часом становится краше.
Ждут внизу женихи, когда будет готово оно,
и горят их глаза предвкушеньем триумфа и власти.
Всё пышнее волнами струится на по́л полотно,
и труды мои скоро окончены будут, к их счастью.
Где-то кровью багряной уже пламенеет восток
и, скрещаясь, мечи высекают слепящие искры,
но привычно снует между нитей проворный челнок,
и узор прихотливый по краю каймою ложится.
Где-то древние стены повержены в пепел и прах,
дочерна выжигает окрестности жадное пламя,
но бутоны уже распустились на алых цветах,
и нежнейшие бабочки тихо над ними порхают.
Где-то остров далекий в туманной лазурной дали,
и в объятиях богини прекрасной сейчас мой любимый,
где-то, в щепы о скалы разбиты, лежат корабли,
и надежды мои, как они, теперь тоже разбиты.
Сколько было напрасных, казалось, и жертв, и молитв,
и вернется ль возлюбленный муж мой из странствий, не знаю,
но я тку полотно, соль печали глаза мне слепит.
День за днем я всё тку полотно…
А потом распускаю.
Нескончаемый танец
За окнами город успел уж остыть,
и с солнца скатился румянец.
Танцуют они, чтобы время убить,
какой-то диковинный танец.
И кажется, вечность кружатся они
без музыки и без ритма,
но в ложах театра погасли огни,
и зрителей тоже не видно.
Ни оклик, ни шум не нарушат никак
немой затянувшейся сцены,
мерцает свеча, как обманный маяк,
у края зеленой портьеры.
За кругом круг, и за шагом шаг —
не ближе они и не дальше:
их танец поймал, захлестнул, заковал
навеки в объятия фальши.
Их что-то друг к другу упрямо влечет,
но, скованы рамками танца,
они так устали вести кругам счет,
но всё же не могут расстаться.
Вот если бы им на секунду застыть,
всё стало бы прежним, как было…
Безумные! Время хотели убить.
А Время само их убило.
Одиночество
Ты со мною почти всегда рядом,
каждый день мой и каждый вечер,
и ласкаешь любовно взглядом,
и тепло обнимаешь плечи.
Можешь быть ты, наверное, разным:
не ко всем же благоволишь ты,
для меня ж ты всегда прекрасно,
и в тебе друга лишь я вижу.
Вместе мы никогда не скучаем,
и всегда мы с тобой при деле,
и нас связывает молчанье
речей крепче и клятв теснее.
Расставаться надолго не хочется,
с нетерпением жду я встречи —
ты отечество мне и вотчина,
Одиночество, добрый вечер!
Ноктюрн
Это снова грусть барабанит в лужах,
хоть уже декабрь, снега так и нет.
Как-то всё не так на душе простуженной —
заварить бы чай, завернуться б в плед.
Чтобы в тишине музыка звучала,
щурился на свет и мурлыкал кот,
чтоб рука твоя на плече лежала…
А простуда что? Как-нибудь пройдет.
Аномалия
Этот голый асфальт раздирает мне душу:
дождик льет, и опять опрокинулся рубль.
И декабрь, спотыкаясь, всё следует прежним маршрутом,
и никак новый свой навигатор не врубит.
И, как бомба в хозяйственной сумке, всё тикает время:
катастрофы, валюты, войны, Украина.
Хмурят брови прогнозы. Мы снова не в теме.
Но привыкли к ударам, и ждем с обреченностью взрыва.
И нас снова несет врозь, подальше от чьих-то объятий.
Для рождественской сказки внутри не находится места,
и мы маски меняем, привычно, как будто бы платье,
но под масками теми лица почему-то уж нету.
Невзначай потеряли мы всё, что за душами было,
и доверья кредит постоянно теперь не погашен.
Мы боимся друг друга. И прячем глаза торопливо,
как себя — за бетонными стенами башен.
Интернет-паутина свербит в полушариях мозга:
котировки и сводки, и здесь слабины не допустят.
Подмененная жизнь. ГМО. И мутации роста.
Мы в силках и тенетах…
И может, уже мы не люди?!
Во имя любви
Он спросил меня, где мои крылья,
и не знаю я, что ответить.
Крылья точно, я помню, были,
когда мы с ним однажды встретились.
За спиной трепетали тихо,
не давая ссутулить плечи,
и пешком я ходить отвыкла,
ведь летать, мне казалось, легче.
Но любовь его заменила
мне всё то, чем жила я прежде,
я о крыльях почти забыла
и летала теперь всё меньше.
А потом они вовсе исчезли,
хоть заметила я не сразу,
мы всё реже с ним были вместе,
я всё чаще одна ооставалась.
Снова вечер. Две чашки с чаем,
позабытые, стынут на блюдцах,
вроде всё точно так, как раньше,
но до прошлого не дотянуться.
Он приходит чужой, немилый.
Взгляды жестче, а фразы резче…
«А где крылья твои?» — спросил он.
И не знаю я, что ответить.
Следы
В отраженье оконном ловлю силуэт:
смутной тени твоей отражение,
мне никак не постичь этот странный секрет
твоего для меня притяжения.
Календарных листков стала гуще метель:
с неба сыплются сводки сухие,
время крутит свои жернова всё быстрей
вереницами лиц и событий.
Мы разводим мосты. У последней черты
отрекаемся снова от суженых.
Оставляем. Бросаем. Уходим. К чужим
берегам прибиваемся душами.
И других мы при встрече целуем теперь,
но, кому-то легко улыбаясь,
мы несем в себе тяжесть всех давних потерь,
что у нас за плечами остались.
Право памяти
Я люблю тебя. И не мучусь
безысходностью этой страсти.
Пусть всё небо сегодня в тучах,
я легко улыбаюсь ненастью.
Я люблю тебя. Пусть неизбежно
твое скорое отречение,
на прощанье коснусь тебя нежно
и с собой заберу навечно:
этот легкий горчащий запах,
это нежное прикосновение,
на часах половину пятого,
предрассветное это томление…
Пусть сменяются злые даты —
этот миг вновь вернет мне силы.
Милый, милый, ведь то, что дал ты,
было больше, чем я просила.
Двойники любви
Может, наши часы опоздали на час или два,
а компьютерный вирус внедрился
в защиту программную,
может быть, мы с тобой отразились не в тех зеркалах
и пропали навек за туманными их амальгамами.
И чужую теперь, не свою, проживаем любовь,
и горчат наши встречи безжалостной
этой фатальностью,
ну а где-то за гранью, за этим зеркальным стеклом
двойники наши держатся за руки,
любят друг друга и счастливы.
Прощание
Шуршит обледеневшая листва,
отчаянно цепляется за ноги,
и стынут на губах моих слова,
в которых подвожу тебе итоги.
А осени безлиственной печаль
мне душу рвет без жалости на части:
тебя так больно, сложно отпускать,
но удержать превыше моей власти.
Иду тропой неведомо куда,
кусочки сердца птицам оставляя,
оно теперь, как листья, — изо льда.
Смогу ль забыть, простить тебе?!
Едва ли…
Разрыв
Мы врастаем в людей, так же камни врастают в землю,
так же стелются травы, опоры друг в друге ища,
так же гнутся друг к другу под силою ветра деревья,
воробьи на промерзших карнизах,
прижавшись плотнее, сидят.
Мы врастаем в людей — кожей собственной,
плотью и сердцем,
и порой эти связи сильнее, теснее и крепче родства.
Мы друг другом живем, мы течем друг у друга по венам
и казалось бы, знаем друг друга до самого дна естества.
Но приходит минута — и рвутся все прежние связи,
так нелепо и глупо, что даже представить нельзя…
С плотью собственной,
кровью и сердцем людей от себя отрываем,
в них навек оставляя живую частицу себя.
Зимние хризантемы
Мороз крепчал, и парк заледенел.
Стоял ты у скамейки терпеливо
с букетом белоснежных хризантем,
которых никогда я не любила.
Я знала — это всё в последний раз:
свиданье в парке, вечер, хризантемы,
но не могла найти финальных фраз
и жутко злилась на себя за это.
Ты понял всё и так, без слов моих —
повёл плечами, улыбнулся даже
и поднял чуть повыше воротник,
но за минуту стал как будто старше.
И я ушла, прощания не для,
лишь бросив на ходу:
«Будь счастлив, милый!»
Твои глаза — горящих два угля —
прожгли мою предательскую спину.
Письмо далекому другу и ответ на него
Здравствуй, родной мой! Ну как тебе пишется
там среди сосен, вдали от соблазнов
города от жары, как свеча, оплывшего
с облаками из прессованной стекловаты?
Как тебе дышится там, в оазисе
вечнозеленых и древних истин,
которые стволами от земли поднимаются
и к которым не водят сотни туристов?
Как тебе спится? Ведь там до неба —
шаг или взгляд — и уже у Бога.
А здесь пространство забито тесно
сталью, пластиком и бетоном.
И понял ли ты на окраине мира,
что было доселе тебе неизвестно?
Ты пару строчек хотя бы черкни мне!
Мне без тебя — ну никак совершенно.
Ответ:
Пишу тебе ответ издалека,
из места между будущим и прошлым.
На картах его нет наверняка,
но я — в пространстве этом невозможном.
Тут сосны, вправду, очень высоки
и до звезды чуть-чуть, как и до Бога,
но к прошлому разобраны мосты,
и не ведет обратно здесь дорога.
Из точки А (ты помнишь?) в точку Б,
но это место есть сплошное «между»:
с чем математика справляется вполне,
в реальной жизни — просто безнадежно.
Я понял здесь, что истина проста,
но до нее — дороги и дороги.
Прости меня, дружок, за эти строки!
Ну вот и всё. Пиши мне… в точку А.
Бывшие
Минувшее, давнее, прошлое
лишь временем не ограничено.
Уходят в иные области
не только летá, но личности.
И часто бывает в жизни,
что всем вопреки надеждам
становятся бывшими ближние,
вчера еще рядом сидевшие.
Тепло их шагов не остыло
в покинутых ими комнатах,
повсюду следы их быта,
и всё с беспощадностью помнится.
Вот так уходили бы лишние,
ненужные, надоевшие…
но только становятся бывшими
лишь жившие прежде в сердце.
То, что нам не принадлежит
Так бывают искренни только с попутчиками,
которые уносят навсегда твои тайны,
растворяясь в неведомых улицах,
путаясь в причинах и следствиях,
и такая искренность — самое лучшее,
хотя бы потому, что она беспоследственна.
Так бывают нежными только с теми,
чей поезд отходит через минуту.
Нежность эта — почти как Этна,
оттого, что она абсолютна.
Так отзываются только о тех, кого уже нет:
вежливость к этому обязывает,
с живыми же можно куда как грубей —
у них еще впереди реверансы.
Так смотрят в спину уже уходящему,
зная, что он не повернет головы…
Таким образом, то лучшее, что нам
предназначается,
на самом деле нам уже не принадлежит.
В городе N
Где-то в городе N неведомом,
серой моросью облицованном,
меж домов-близнецов затеряно,
для меня всё горит оконце.
Сквозь преграды и расстояния,
все житейские треволнения,
отречения и раскаянья,
ждут моих там шагов у двери.
Где-то в городе N волнуются
и всё смотрят с балкона темного
на пустые продрогшие улицы,
фонарями слегка освещенные.
Кто-то скажет, что всё химеры, мол,
что его и на карте нет.
Только в городе N неведомом
ждут меня и не гасят свет.
Слепота
Цепляемся мы отчаянно
за тех, кто нам вовсе не нужен:
за чьи-то слова случайные,
за чью-то непрочную дружбу.
И бьемся о них, как о камни,
клянемся и зарекаемся,
и, наскоро вылечив раны,
ступаем на те же грабли.
А те, что необходимы, —
они порой рядом с нами,
толкаемые, гонимые,
не узнанные сердцами.
Льды
Загляну в твою душу — увижу снега,
бесконечность из льдов и торосов.
Мы с тобою на разных теперь берегах
ловим свет отраженного солнца.
То, что прочным казалось, шагнув с высоты,
разлетелось на сотни осколков.
И мы молча стоим на краю пустоты.
А во льдах отражается солнце.
Утверждение отрицанием
Ты ко мне прорываешься снова
неотступным пунктиром реклам,
ветерком из распахнутых окон
и пронзительной трелью звонка.
Неотправленных писем строчками,
неотвязным мотивом внутри,
электричкой последней полночной,
что со свистом навстречу летит.
Ты во мне утверждаешься четко
в каждом жирном газетном столбце,
в каждой чашке (какой по счету?)
опротивевшего латте.
Ты во мне водворяешься прочно:
так фундамент скрепляет цемент,
каждым лыком в строку́ (нарочно),
каждым брошенным новым НЕТ.
И сбываешься отрицанием:
всем несказанным своим ДА,
через годы и расстояния
вездесущим во мне всегда.
«Снится мне часто теперь…»
Снится мне часто теперь
город чужой и дальний,
в мареве зыбком мечеть,
крик муэдзина печальный.
В знойном дыхании юга
город, оплавясь, стоит.
Улиц, спеленутых туго,
яркий цветной лабиринт.
Может быть, Вы сейчас
в дебрях того лабиринта,
где, в закоулках таясь,
время плетет паутину.
Помните: с Вами и я,
где б Вы теперь ни ступали;
я, Вас незримо храня,
Вашим жива дыханием.
Если ж прервется нить
(мы над судьбой не властны) —
я все же буду жить,
пусть и в ином пространстве:
в легком порыве ветра,
в теплом весеннем дожде,
нежной снежинкой первой
к Вашей прильну щеке.
Если ж, багрянцем горя,
лист к Вам кленовый прибьется —
это душа моя
Вашей на миг коснется.
«Уже облетели последние листья…»
Уже облетели последние листья.
На влажных газонах — от инея проседь.
И как-то легко, без особых усилий,
свои уступила позиции осень.
Просыпется неба свинцового тяжесть
летящим по ветру серебряным пухом,
и станет далеким, смешным и неважным,
что осенью мы разминулись друг с другом.
Внутри и снаружи
Ломались отраженья у воды,
и всё прохладней становились речи,
и чувство подступающей беды
ложилось осязаемо на плечи.
Апрель шагал по миру налегке,
себя так беззаботно расточая,
и весело звенели вдалеке,
Конец ознакомительного фрагмента.
Оглавление
- Предисловие
- Из цикла. «По ступеням памяти»
* * *
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Сохраняя тепло предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
