Сыновья Ананси

Нил Гейман, 2005

Толстяк Чарли Нанси, скромный житель Лондона, ведет приготовления к свадьбе, когда узнает о смерти своего горе-папаши. Вечно ставивший сына в неловкое положение, тот и умер словно в насмешку: флиртуя с девушками в караоке-баре. С этого момента жизнь Толстяка Чарли начинает рушиться. Чтобы вновь обрести себя, ему придется обратиться за помощью к ведьмам, отправиться на край света, потерять невесту и… спеть?

Глава 4

которая завершается вечеринкой с вином, женщинами и песней

Толстяк Чарли проснулся.

Воспоминания о сне, где он встречался с кинозвездным братцем, смешались со сном, где президент Тафт заглянул на огонек, прихватив с собой полный актерский состав мультфильма «Том и Джерри». Толстяк Чарли принял душ и на метро отправился на работу.

Весь день он ощущал, что в его голове что-то засело, но никак не мог понять, что именно. Он все путал, все забывал, а в какой-то момент запел за столом — не от хорошего настроения, но запамятовав, что этого делать не следует. И лишь когда Грэм Коутс собственной персоной просунул голову в кабинет Толстяка Чарли, тот понял, что поет.

— Никаких радио, уокмэнов, MP3-плейеров и подобных музыкальных устройств в конторе, — сказал Грэм Коутс, бросив на него свой хорьковый взгляд. — Это привносит апатичное настроение, а такого никто на рабочем месте терпеть не станет.

— Это не радио, — признался Толстяк Чарли с горящими ушами.

— Нет? Тогда что это было?

— Это я.

— Ты?

— Да. Это я пел, простите…

— Мог бы поклясться, это было радио. И тем не менее я ошибся. Боже правый. Да с такими талантами, с такой поразительной квалификацией, возможно, тебе следует оставить нас ради сцены, ради развлечения толпы, положим, бесплатных выступлений в каком-нибудь порту. Зачем занимать стол в конторе, где другие люди пытаются работать! Так ведь? Где люди делают карьеру.

— Нет, — ответил Толстяк Чарли. — Я не хочу уходить. Я просто не подумал.

— Тогда, — сказал Грэм Коутс, — тебе следует воздерживаться от пения: оставь его для ванны, душа или, предположим, пой на трибунах, поддерживая любимую команду. Я, например, болею за «Кристал пэлас». А не то тебе придется искать доходное занятие где-либо еще.

Толстяк Чарли улыбнулся, но вдруг понял, что вовсе не так хотел отреагировать, и принял серьезный вид, однако к этому времени Грэм Коутс уже ушел, и тогда Толстяк Чарли шепотом выругался, сложил на столе руки и опустил на них голову.

— Так это ты пел? — спросила новенькая из отдела взаимодействия с артистами. Девушки из этого отдела увольнялись раньше, чем Толстяк Чарли успевал запомнить их имена.

— Боюсь, что да.

— А что ты пел? Это было мило.

Толстяк Чарли вдруг понял, что не знает.

— Не могу сказать, — сказал он. — Я не слушал.

Она рассмеялась, хоть и негромко.

— Он прав. Тебе бы в студии записываться, а не терять здесь время.

Толстяк Чарли не знал, что сказать. С горящими щеками он начал вычеркивать цифры, делать заметки, подбирать стикеры с записями и приклеивать их на монитор, пока не удостоверился, что она ушла.

Позвонила Мэв Ливингстон: не мог бы Толстяк Чарли, пожалуйста, выяснить, звонил ли Грэм Коутс ее менеджеру в банк. Он пообещал. Она сообщила, что намерена за этим проследить.

В четыре на мобильный позвонила Рози. В ее квартире снова появилась вода и, еще одна хорошая новость, ее мать решила принять участие в организации свадьбы и предложила ей вечером обсудить детали.

— Ну, — сказал Толстяк Чарли, — если она займется организацией банкета, мы здорово сэкономим на еде.

— Не говори так. Я позвоню тебе вечером и все расскажу.

Толстяк Чарли сказал, что любит ее, и нажал на отбой.

— Тот, кто совершает личные телефонные звонки в рабочее время, пожнет бурю, — сказал Грэм Коутс. — Знаешь, чьи слова?

— Ваши?

— Именно. Именно, мои. И правдивей слов не сыщешь. Официально тебя предупреждаю.

И улыбнулся — той самодовольной улыбкой, при виде которой Толстяк Чарли начинал прикидывать все возможные последствия погружения его кулака в плотно набитую среднюю секцию Грэма Коутса. Их может быть два, решил он: увольнение и иск за причинение вреда здоровью. И все-таки это было бы здорово…

Толстяк Чарли не был жесток от природы, но помечтать-то он мог. Обычно мечты у него были маленькие и уютные. Ему бы хотелось иметь достаточно денег, чтобы при желании питаться в хороших ресторанах. Он хотел, чтобы у него была такая работа, где никто не говорил бы ему, что следует делать. Он хотел бы петь, не стесняясь, где-нибудь в таком месте, где никто бы его не услышал.

Но в тот день его мечты приняли другие очертания: для начала он научился летать, а пули так и отскакивали от его могучей груди, когда он, жужжа, падал с небес и спасал Рози от банды подлых и негодяйских похитителей. Она плотно прижималась к нему, когда они улетали на закате в его Крепость Крутости, где Рози исполнилась такой глубокой благодарности, что восторженно предложила больше не заморачиваться ожиданием и прямо сейчас проверить, как часто и как быстро они смогут наполнить свою банку…

Мечты помогали ему справиться с ежедневным стрессом в агентстве Грэма Коутса, когда он заверял клиентов, что чеки им уже отправлены, или требовал назад деньги, одолженные у агентства.

В шесть вечера Толстяк Чарли выключил компьютер и спустился с шестого этажа вниз, на улицу. Дождя не было. Над головой, пища, кружили скворцы: предзакатная городская песнь. Все куда-то торопились. Большинству, как Толстяку Чарли, нужно было подняться по Кингсвей до «Холборн-стейшн». Люди шли, опустив головы, и видно было, что всем хотелось поскорее оказаться дома.

Впрочем, один человек на улице никуда не торопился. Он стоял прямо перед Толстяком Чарли и другими прохожими, и полы его кожаной куртки хлопали на ветру. И он не улыбался.

Толстяк Чарли увидел его с другого конца улицы. И чем ближе подходил, тем нереальнее становилось все вокруг. День растаял, и Толстяк Чарли понял, что именно пытался вспомнить в течение целого дня.

— Привет, Паук, — сказал он, подходя ближе.

Паук выглядел так, словно внутри у него бушевала буря. Того и гляди расплачется, хотя в этом Толстяк Чарли не был уверен. На лице Паука и в его позе было так много эмоций, что прохожие смущенно отворачивались.

— Я был там, — сказал он глухо. — Видел миссис Хигглер. Она возила меня на могилу. Мой отец умер, а я даже не знал.

— Он был и моим отцом, Паук, — сказал Толстяк Чарли.

Как он мог забыть о Пауке, как мог отпустить его так же легко, как сон?

— Верно.

Скворцы заштриховывали предзакатное небо, кружа и перелетая от крыши к крыше.

Паук чертыхнулся и выпрямился. Похоже, он принял решение.

— Ты прав, — сказал он. — Сделаем это вместе.

— Точно, — сказал Толстяк Чарли. Потом спросил: — А что мы сделаем? — но Паук уже поймал такси.

— У нас проблемы, — поведал миру Паук. — Нет больше нашего отца. У нас тяжело на сердце. Печаль покрыла нас, как пыльца в сезон сенной лихорадки. Тьма — наш удел, а несчастье — единственный попутчик.

— Так и есть, джентльмены, — радостно отозвался таксист. — А едем-то куда?

— К трем верным средствам, что души развеют тьму, — ответил Паук.

— Я бы съел карри, — предложил Толстяк Чарли.

— Три средства есть, и только три, для облегчения смертных мук и жизненных потерь, — сказал Паук. — И средства эти: вино, женщины и песня.

— Карри — тоже неплохо, — отметил Толстяк Чарли, но никто его не слушал.

— А порядок имеет значение? — спросил водила.

— Первое — вино, — объявил Паук. — Реки, и озера, и безбрежные океаны вина.

— Идет, — сказал таксист, встраиваясь в поток.

— У меня дурное предчувствие насчет всего этого, — с готовностью поделился Толстяк Чарли.

Паук кивнул.

— Дурное предчувствие, — сказал он. — Да. Мы оба испытываем дурное предчувствие. И сегодня мы возьмем эти дурные предчувствия и разделим их, и глянем им в лицо. Мы будем скорбеть и осушим жалкие опивки бытия. Боль разделенная, брат мой, не умножается, но сокращается наполовину. Один в поле не воин.

— Не спрашивай, по ком звонит колокол, — подхватил таксист. — Он звонит по тебе.

— Ого, — сказал Паук. — Ну и головоломку ты нам подкинул.

— Спасибо, — сказал таксист.

— Этим все и кончается, ладно. А ты у нас, типа, философ. Меня зовут Паук. Это мой брат, Толстяк Чарли.

— Чарльз, — поправил Толстяк Чарли.

— Стив, — представился таксист. — Стив Берридж.

— Мистер Берридж, — сказал Паук. — Как вы смотрите на то, чтобы быть нашим персональным водителем сегодня ночью?

Стив Берридж объяснил, что его смена подходит к концу, и он собирается ехать домой, где его ждут к ужину миссис Берридж и маленькие Берриджи.

— Слыхал? — спросил Паук. — Семейный человек. А в нашей семье только мы с братом и остались. Вот встретились в первый раз.

— Ничего себе история, — сказал таксист. — Кровная вражда?

— Вовсе нет. Он просто не знал, что у него есть брат, — ответил Паук.

— А ты? — спросил Толстяк Чарли. — Ты-то знал обо мне?

— Может, и знал, — сказал Паук. — Но разве ж все в голове удержишь, в наши-то годы.

Машина остановилась у тротуара.

— И где мы? — спросил Толстяк Чарли. Уехали они недалеко. Ему казалось, они где-то поблизости от Флит-стрит.

— То, что просили, — сказал таксист. — Вино.

Паук выбрался из такси и уставился на грязные дубовые доски и чумазые окна старинного винного бара.

— Отлично, — сказал он. — Заплати ему, брат.

Толстяк Чарли расплатился с таксистом. Они прошли внутрь: по деревянным ступенькам спустились в подвал, где румяные адвокаты пили плечо к плечу с бледными банковскими служащими. Пол был посыпан опилками, а список имевшихся в наличии вин неразборчиво выведен мелом на черной доске за барной стойкой.

— Что будешь пить? — спросил Паук.

— Бокал столового красного, — сказал Толстяк Чарли.

Паук глянул на него сурово.

— Мы — последние отпрыски рода Ананси. И мы не можем скорбеть о нашем отце со столовым красным.

— Хм. Верно. Ну, тогда что ты, то и я.

Паук подошел к барной стойке, с легкостью прокладывая путь сквозь толпу, будто никакой толпы и не было. Через несколько минут он вернулся, держа в руках два бокала, штопор и чрезвычайно пыльную бутылку. Он открыл бутылку очень легко, что особенно впечатлило Толстяка Чарли, который обычно, открыв бутылку, страдал, выуживая из своего бокала пробочные крошки.

А Паук уже разливал вино, такое темное, что оно казалось почти черным. Он наполнил оба бокала и поставил один перед Толстяком Чарли.

— Тост, — сказал он. — В память о нашем отце.

— За папу, — сказал Толстяк Чарли. Он чокнулся с Пауком, почему-то не разлив ни капли, — и сделал глоток. Вино было заметно горше обычного, с травами и солью.

— Что это?

— Похоронное вино, как раз такое, какое пьют за богов. Давненько они его не готовили. В него добавляют горькое алоэ и розмарин, и слезы дев с разбитыми сердцами.

— И его продают в баре на Флит-стрит? — Толстяк Чарли взял бутылку, но пыльная этикетка к тому же так выцвела, что ничего было не разобрать. — Никогда о таком не слышал.

— В старых барах попадаются неплохие вещи, если попросишь, — сказал Паук. — Или, может, мне так кажется.

Толстяк Чарли сделал еще глоток. Крепко и пряно.

— Не пей по глоточку, — посоветовал Паук. — Это вино скорби. Выпей залпом. Вот так. — Он сделал большой глоток и скорчил гримасу. — И так вкуснее.

Толстяк Чарли поколебался и набрал полный рот странного вина. Ему даже показалось, что он различает вкус алоэ и розмарина. Неужели оно действительно солоно от слез?

— Они кладут розмарин, чтобы помнилось, — сказал Паук и вновь наполнил бокалы. Толстяк Чарли попытался было сказать, что не настроен так много пить, ведь завтра на работу, но Паук его остановил.

— Твоя очередь говорить тост, — сказал он.

— Хм. Ладно, — сказал Толстяк Чарли. — За маму.

Они выпили за мать. Толстяк Чарли чувствовал, как усилился вкус горького вина: в глазах защипало, и чувство утраты, глубокой и болезненной, пронзило его. Он скучал по матери. Скучал по своему детству. Даже по отцу он скучал. Напротив него качал головой Паук, по лицу его скатилась и плюхнулась в бокал с вином слеза; он дотянулся до бутылки и разлил еще.

Толстяк Чарли выпил.

Скорбь пронизывала его, пока он пил, наполняя голову и тело ощущением потери и болью утраты, накрывая его с головой, как океанская волна.

Вот уже слезы потекли по лицу, растворяясь в бокале. Он ощупал карман в поисках платка. Паук разлил остатки черного вина.

— Так это вино здесь правда продают?

— У них была бутылка, но они об этом не знали. Нужно было просто напомнить.

Толстяк Чарли высморкался.

— Я никогда не знал, что у меня есть брат, — сказал он.

— Я знал, — сказал Паук. — Всегда хотел тебя отыскать, но стеснялся. Знаешь, как это бывает.

— Не совсем.

— Случались всякие вещи.

— Какие вещи?

— Вещи. Случались. Вот что делают вещи. Они случаются. Невозможно рассчитывать, что удастся за всем уследить.

— Напр’мер?

Паук отпил еще вина.

— Хорошо. В последний раз, когда я решил, что мы должны встретиться, я, типа, целыми днями это обдумывал. Чтобы все хорошо прошло. Нужно было выбрать, во что одеться. Затем нужно было решить, что сказать, когда мы встретимся. Встреча двух братьев это ж, типа, тема для эпоса, разве нет? Я решил, что единственная возможность изъясниться в подобающем тоне, — это если говорить стихами. Но какими стихами? Прочитать рэп? Устроить декламацию? В смысле, я ведь не собирался приветствовать тебя лимериком. Итак. Это должно быть что-то кромешное, мощное, ритмическое и эпическое. И я нашел нужное начало. Идеальная первая строка. «Кровь взывает к крови, как сирены в ночи». Этим многое сказано. Я знал, что мог бы все в них вместить: людей, умирающих на улицах, пот и кошмары, несокрушимую мощь свободных духом. Все бы туда засунул. Но потом я стал придумывать вторую строку, и все пошло наперекосяк. Самое лучшее, что пришло в голову, было: «Малтай^[16]-талалалай-талалалай-не-кричи».

— А кто такой Малтай-талалалай? — прищурился Толстяк Чарли.

— Это не кто. Я просто показываю, где должны быть слова. Но дальше этого я так и не продвинулся, а не мог же я заявиться с одной первой строкой, несколькими малтаями и несколькими словами из эпической поэмы. Это было бы неуважительно по отношению к тебе.

— Ну…

— Вот видишь. Так что вместо этого я отправился на недельку на Гавайи. Как я и говорил, время от времени что-то такое случается.

Толстяк Чарли выпил еще вина. Оно начинало ему нравиться. Иногда яркому вкусу соответствуют яркие эмоции, и это был тот самый случай.

— Но не мог же ты всегда упираться во вторую строку, — сказал он.

Паук накрыл ручищу Толстяка Чарли своей изящной ладонью и сказал:

— Хватит обо мне. Хочу о тебе послушать.

— Нечего особо рассказывать, — сказал Толстяк Чарли.

Он поведал брату о своей жизни. О Рози и матери Рози, о Грэме Коутсе и агентстве Грэма Коутса, а брат слушал его и кивал. Когда Толстяк Чарли облек свою жизнь в слова, выяснилось, что она не очень-то похожа на жизнь.

— И все же, — философски заметил Толстяк Чарли, — ведь есть же люди, о которых пишут в светской хронике. И они всегда говорят, как скучна, и пуста, и бесцельна их жизнь.

Он держал над бокалом бутылку, надеясь, что вина еще хватит на солидный глоток, но из нее не вылилось ни капли. Бутылка была пуста. Она держалась дольше, чем возможно, но теперь опустела начисто.

Паук встал.

— Я встречал таких людей, — сказал он. — Людей из глянцевых журналов. Я ходил среди них и собственными глазами видел их глупые пустые жизни. Я наблюдал за ними из тени, пока они думали, что одни. И вот что могу тебе сказать. Боюсь, никто из них не поменялся бы с тобой жизнями даже под дулом пистолета, брат. Пойдем.

— Чего? Куда это ты?

— Куда это мы. Мы выполнили первую часть сегодняшней триединой миссии. Вино выпито. Осталось еще две.

— Хм.

Толстяк Чарли вышел за Пауком на улицу в надежде, что холодный ночной воздух остудит ему голову. Не остудил. Не будь голова Толстяка Чарли надежно пристегнута к телу, она бы наверняка уплыла.

— Теперь женщины, — сказал Паук. — Потом песня.

* * *

Возможно, стоит упомянуть, что в мире Толстяка Чарли женщины просто так не появлялись. Их должны были ему представить; он должен был найти в себе смелость с ними заговорить; а заговорив, придумать тему для разговора; а потом, достигнув этих высот, приступить к покорению следующих. От него требовалось осмелиться спросить, что они делают в субботу вечером, а когда он это делал, почти неизменно выяснялось, что в это время они как раз моют голову, или ведут дневник, или чистят перышки попугаю, или просто ждут звонка от другого мужчины, который все не звонит.

Но Паук жил совсем в другом мире.

Они прошли в сторону Вест-Энда и остановились у переполненного паба. На улицу высыпали постоянные клиенты, Паук остановился и поприветствовал тех, кто, как выяснилось, праздновал день рождения молодой леди по имени Сивилла, которая была чрезвычайно польщена, когда Паук настоял на том, чтобы она и ее подруги в честь дня рождения угостились за его счет. Потом он рассказывал анекдоты (…а Дональд Дак говорит: «Пописаете на мой счет? Да за кого меня тут держат? Я вам что, извращенец какой?») и сам над ними хохотал, громко и раскатисто. Он запомнил имена всех, кто там был, разговаривал со всеми и всех внимательно слушал. А когда Паук объявил, что пора поискать другой паб, все как одна участницы дня рождения решили пойти вместе с ним…

К тому времени, когда они добрались до третьего паба, Паук напоминал героя рок-клипа. Он был увешан девушками. Девушки к нему прижимались. Некоторые его целовали, полушутя-полусерьезно. Толстяк Чарли наблюдал за всем с завистливым ужасом.

— Ты телохранитель? — спросила одна девушка.

— Что?

— Его телохранитель. Так?

— Нет, — сказал Толстяк Чарли. — Я его брат.

— Вау! — сказала она. — Не знала, что у него есть брат. Я нахожу его потрясным.

— Я тоже, — сказала еще одна, которая обнималась с Пауком, пока ее не оттеснили другие тела. Она впервые обратила внимание на Толстяка Чарли. — Ты его менеджер?

— Нет. Он его брат, — сказала первая и многозначительно добавила: — Он только что мне сказал.

Вторая не обратила на нее внимания.

— Ты тоже из Штатов? — спросила она. — У тебя, типа, небольшой акцент.

— Когда я был маленьким, — сказал Толстяк Чарли, — мы жили во Флориде. Мой отец американец, а мама — ну, она родилась на Сент-Эндрюсе, но выросла…

Никто его не слушал.

Когда они выдвинулись оттуда, оставшиеся подружки именинницы увязались за ними. Девушки обступили Паука, расспрашивая, куда они идут теперь. Назывались рестораны и ночные клубы. Но Паук только ухмылялся и продолжал идти веред.

Толстяк Чарли, чуть поотстав, шел по их следам и чувствовал себя еще более покинутым, чем обычно.

Они, спотыкаясь, брели по миру неона и световодных ламп. Паук приобнял нескольких сразу. Он целовал их, не замедляя шага, без разбору, как человек, который сначала откусывает от одного плода, а потом от другого. Никто, кажется, не возражал.

Это ненормально, подумал Толстяк Чарли, вот что. Он даже не пытался их догнать, стараясь лишь не терять Паука из виду.

На языке все еще чувствовалась горечь вина.

Он вдруг понял, что рядом с ним идет девушка. Маленькая и симпатичная, если вам нравятся пикси^[17]. Она дернула его за рукав.

— Что мы делаем? — спросила она. — Куда идем?

— Мы оплакиваем моего отца, — ответил он. — Кажется.

— Это что, реалити-шоу?

— Надеюсь, нет.

Паук остановился и развернулся. Глаза его беспокойно блестели.

— Здесь, — объявил он. — Прибыли. Это то, чего бы он хотел.

На входной двери паба висел оранжевый листок, на котором от руки было написано: «Сегодня. Наверху. КАРАОКЕ».

— Песня, — сказал Паук, потом добавил: — Мы начинаем!

— Нет, — возразил Толстяк Чарли.

Он остановился там, где стоял.

— Это то, что он любил, — сказал Паук.

— Я не пою. Не на людях. И я пьян. И я не думаю, что это хорошая идея.

— Это великолепная идея, — улыбка у Паука была всепобеждающей. Если ее правильно применить, из-за такой улыбки могла бы начаться священная война. Впрочем, Толстяка Чарли она не переубедила.

— Послушай, — сказал он, сдерживая прорывающуюся в голосе панику. — Есть вещи, которые люди не делают, верно? Некоторые не летают. Другие не занимаются сексом на людях. Кто-то не обкуривается и не торчит. Я не делаю ничего из вышеперечисленного, а еще я не пою.

— Даже ради папы?

— Особенно ради папы. Я не дам ему опозорить меня из могилы. Ну, то есть не дам опозорить еще сильнее.

— ‘Звините, — сказала одна из девушек. — ‘Звините, мы заходим? Мне холодно тут уже, а Сивилле нужно пи-пи.

— Заходим, — сказал Паук и одарил ее своей улыбкой.

Толстяк Чарли хотел было возразить, настоять на своем, но вдруг оказался в толчее паба. Себя он ненавидел.

Он поймал Паука на лестнице.

— Я войду, — сказал он. — Но петь не буду.

— Ты уже вошел.

— Я знаю. Но я не пою.

— Какой смысл говорить, что не войдешь, если ты уже вошел?

— Я не могу петь.

— Хочешь сказать, что и музыкальные таланты целиком достались мне?

— Я хочу сказать, что если мне придется открыть рот, чтобы запеть на людях, я сблюю.

Паук ободряюще сжал его руку.

— Посмотришь, как я это делаю, — сказал он.

Именинница и две ее подруги вскарабкались на низенькую сцену и прохихикали «Dancing Queen». Толстяк Чарли пил джин-тоник, который кто-то сунул ему в руку, вздрагивая при каждой неправильно взятой ноте, при каждой не случившейся смене тональности. Остальные участницы дня рождения дружно аплодировали.

На сцене появилась другая девушка. Та, что спрашивала Толстяка Чарли, куда они направляются. Прозвучали первые аккорды «Stand by Me», и она запела, если понимать это слово в наиболее приблизительном и всеохватывающем смысле: она не попадала ни в одну ноту, вступала слишком поздно или слишком рано, да еще и в большинстве строчек перепутала слова. Толстяку Чарли стало ее жаль.

Девушка слезла со сцены и направилась в бар. Толстяк Чарли собирался сказать что-нибудь сочувственное, но она буквально светилась от радости.

— Это было так здорово, — сказала она. — В смысле, просто потрясающе.

Толстяк Чарли угостил ее водкой с апельсиновым соком.

— Такая ржачка! — сказала она. — А ты пойдешь? Давай. Ты должен попробовать. Не можешь же ты петь хреновее, чем я.

Толстяк Чарли пожал плечами, чтобы показать, как он надеялся, что в нем содержатся немереные запасы всякой хрени.

На маленькую сцену вышел Паук, и она как будто ярче осветилась.

— Ручаюсь, это будет здорово, — сообщила «водка с соком». — Кто-то говорил, ты его брат?

— Нет, — неучтиво пробормотал Толстяк Чарли, — я говорил, что он — мой брат.

Паук запел. Это была «Under the Boardwalk».

Ничего бы не случилось, не люби Толстяк Чарли так сильно эту песню. Когда ему было тринадцать, он считал «Under the Boardwalk» лучшей в мире песней. К тому времени, когда он превратился в уставшего от жизни пресыщенного четырнадцатилетнего подростка, этот титул перешел к «No Woman, No Cry» Боба Марли. А теперь Паук пел его песню, и пел хорошо. Он попадал в ноты, пел с чувством. Публика перестала выпивать и говорить, все смотрели на него и слушали.

Паук умолк, и все одобрительно зашумели. Будь у них шляпы, они бы наверняка подбрасывали их в воздух.

— Теперь понятно, почему ты выходить не хочешь, — сказала «водка с соком». — В смысле, куда тебе, теперь-то.

— Ну… — сказал Толстяк Чарли.

— В смысле, — добавила она с ухмылкой, — понятно, на ком из вас природа отдохнула.

Сказав это, она коснулась рукой виска и наклонила голову. Вот этот наклон головы все и решил.

Толстяк Чарли направился к сцене, выбрасывая одну ногу перед другой и демонстрируя при этом впечатляющую физическую сноровку. Пот катился с него градом.

Следующие несколько минут прошли как во сне. Он поговорил с диджеем, выбрал из списка песню — «Unforgettable» — и подождал маленькую вечность, пока ему дадут микрофон.

Во рту пересохло. Сердце ухало в груди.

На экране появилось первое слово: «Незабываема…».

Толстяк Чарли действительно умел петь. У него был диапазон, и мощь, и чувство. Когда он пел, в этом участвовало все его тело.

Заиграла музыка.

Мысленно Толстяк Чарли был готов открыть рот и запеть. «Незабываема, — споет он. — Ты для меня…» — Он спел бы это своему мертвому отцу, и своему брату, и этой ночи.

Только он не мог. На него смотрели люди. Дюжины две в этом верхнем зале паба. В большинстве своем женщины. Перед публикой Толстяк Чарли даже рта раскрыть не мог.

Он слышал, как играет музыка, а сам просто стоял на месте. Ему было холодно. Ноги оказались где-то очень от него далеко.

Он заставил себя открыть рот.

— Думаю, — очень отчетливо сказал он в микрофон, перекрикивая музыку, и услышал, как сказанное отражается от стен. — Думаю, меня сейчас стошнит.

И никуда ведь не сбежишь.

А потом все вокруг потеряло очертания.

* * *

Существуют мифические места. Каждое в своем роде. Некоторые имеют выход в наш мир, иные пребывают под миром, как грунтовка под краской.

И есть горы. Каменистая местность, куда вы забредаете перед тем, как добраться до скал, обозначающих пределы мира, а в этих скалах есть пещеры, глубокие пещеры, которые были обитаемы задолго до того, как на земле появились первые люди.

Они и теперь обитаемы.

Примечания

16

Почему малтай — потому что шалтай (humpty-dumpty). Аллюзия на стишок про Шалтая-Болтая в книге Л. Кэрролла «Алиса в Зазеркалье» в переводе А. Щербакова.

17

Пикси — невысокий проказливый народец в английской мифологии. Пикси частенько путают с феями (и даже эльфами).