Сибирские рассказы

Николай Углов

В книге мемуаров описываются голодные послевоенные годы автора в глухой сибирской деревне. Мальчишкой шести- пятнадцати лет прожиты трудные, но и прекрасные годы детства. В серии рассказов проявляется и закаляется характер подростка. Множество трагических случаев – голод, обморожение, падение с деревьев, неминуемая гибель от животных и зверей, пожары, трагедии на воде и в лесу, всё-таки оканчиваются благополучно для подростка. Годы пребывания в детдоме заложили основные черты для будущей созидательной жизни нашего героя. Интересны встречи со многими замечательными людьми. В деревне наблюдаются многочисленные и необъяснимые случаи мистики. Особое место в рассказах занимают сцены рыбалки и охоты в сибирской тайге.

Детство в деревне

Вспоминается тихое январское утро. Я чуть свет налаживаю лыжи — пора бежать в лес проверять петли на зайцев. Чуть заголубело, засинело, деревня ещё спит. Ни звука! Не слышно скрипа полозьев саней, молчат собаки. Свернувшись в клубок, они попрятались в сене — так холодно. Избы стоят по крыши в снегу — всё белым, бело. Только в одном месте поднимается ровный столб дыма из трубы — ранняя хозяйка где — то встала… Мороз ужасный, ноздри слипаются, выйдешь во двор, перехватит дыхание. Тихо, тихо в деревне… И вдруг в морозном воздухе на другом конце деревни:

— Апчхи, апчхи, апчхи!

Это дед Саватеев чихает на всю деревню. Выйдет раненько «до ветру» во двор, выставит белую бороду, заложит в ноздри щепоть табаку и раз десять — пятнадцать ахнет! Слышно не только у нас, а даже у Жабровых, живших на другом конце деревни — у Силаевского омута. И сразу просыпается вся деревня, люди улыбаются, вслушиваясь в чих деда Саватея. Собаки просыпаются и робко отзываются на чих. Новый день начался!

Пришла полноводная весна 1949 года. Всё кругом залило водой, по улице шли льдины, вода плескалась у самой завалинки. Мы с братом по очереди катались на цинковой ванне вокруг дома, не раз искупавшись в ледяной воде. На третий день наводнения я сделал самодельные вёсла и уплыл в ванне к соседям. Заигрался с другом Афонькой, а когда к вечеру собрался назад, понял, что стало ещё глубже — вода прибывала. Старший брат Афанасия — Иван уже давно отталкивал багром от дома большие льдины и тревожно смотрел в сторону Шегарки:

— Колька, останешься ночевать у нас. Мне в эту ночь не спать — ледоход будет ещё часов десять! Мать кричала от вашего дома — грозила тебе! Я не пущу тебя, хоть и рядом, а то можешь утонуть, если льдина собьёт твой «пароход». К вам — то льдины не доходят. Матери я крикнул, что тебе опасно плыть, и ты останешься у нас.

Я был несказанно рад и начал опять играться с Афонькой.

Как только потеплело, начали поправлять городьбу вокруг дома и копать огород. Наш дом с одним окном на реку, до которой было 250–300 метров, стоял напротив дома Кобзевых. Справа был дом Яшки-охотника, а слева болото. Наш огород выходил прямо к лесу, точнее, околку, за которым было поле, и шла дорога в соседнее село — Жирновку. Всего было около тридцати соток, но треть занимала целина, на которой мы впоследствии стали делать из навоза грядки для огурцов и построили сараи для скота. В конце огорода на целине, рядом с болотом, росла раскидистая ветла, на которой у меня всегда висела дуплянка, и скворцы первые в деревне всегда поселялись в ней. А под ветлой колодец, в который я всегда выпускал чебаков, выловленных в реке, а затем опять их удил.

Для ремонта городьбы вырубали в околке жерди, и заменяли вместо гнилых. Двор, где были грядки, мы огородили тыном (между жердями тесно переплетали прутья) от проникновения курей.

Как только начал таять снег, сразу же мы с братом сделали два скворечника. Мой был на ветле, а Шуркин — на жердине напротив окон. Тревожно спали всю ночь — займут ли? Чуть свет проснулся, слышу свист:

— Шурка, проснись! Скворцы, кажется, прилетели!

Подскочили к окнам — точно! На Шуркином скворечнике сидит пара чёрных птиц и заливается серенадами! А как же на ветле? Не одеваясь, выскочил в сенцы:

— Ура! Шурка! У меня шесть скворцов! Драка идёт между ними… Знать, мой скворечник или ветла им всем понравилась! Ну, пусть дерутся! Кто — то же победит…

Мать ворчит:

— Да одевайтесь уже! Хватит торчать на улице! Никуда не улетят ваши скворцы. Поешьте, и чтобы сегодня откинули всю завалинку от дома, чтобы не гнили брёвна. А потом продолжайте, дети, копать целину.

Впервые мы научились ловить рыбу. Удочки у нас немудрящие. Палка из гибкой ветлы или тальника, обыкновенная нитка вдвое, втрое, поплавок из сухого тростника — камышинки и крючок из иголки, обкаленной и согнутой. С крючка рыба часто срывалась, т. к. не было бородка, как у современных фабричных крючков.

Я очень полюбил рыбалку! Есть ли на земле что — нибудь приятнее этого занятия? Присядешь, сольёшься с высокой травой или камышом, не шелохнешься, не разговариваешь, только отмахиваешься от комаров. На душе тревожно и таинственно. Дрогнет поплавок, ещё сильнее, повело, вот ушёл под воду! Сердце бешено застучит, кровь в голову, рванёшь удочку — тяжело! Мелькнёт белое брюхо огромного чебака и исчезнет в тёмной воде — сорвался! Закричишь от досады, зло берёт, сплюнешь в сердцах.

Жаркое лето 1949 года катилось быстро и незаметно. Безмятежное детство в своём доме, новый круг друзей, новая обстановка хранила свои прелести. С братьями Кобзевыми мы самозабвенно игрались, боролись на лужайках, рыбачили, купались на пруду (на реке ещё боялись), бегали к детдомовским на спортплощадку. Но особенно любили мы в это лето бегать (конечно, босиком) по пыльной дороге на прутиках, представляя «конницу», а также катать колесо — обруч.

Мы также любили катать наперегонки впереди себя обруч из-под бочки. Из жёсткой проволоки изготавливаешь захват — кочергу, изогнув её особым образом. Вставляешь в кочергу колесо — и пошёл катить по дороге, соревнуясь, кто быстрее и дальше. Набегаемся так, что засыпаем мёртвым сном — не разбудишь! Во время дождей любили бегать по тёплым лужам, обдавая грязью друг друга. И всё это босиком — обуви нам не давали до самых холодов. Постоянные цыпки на руках и ногах от сырости, грязи и обветривания. На ночь мать всегда густо намазывала их солидолом — щекотало и щипало сильно.

Мать часто посылала меня в магазин, который был на другом берегу. Я любил поглазеть, как продавец Касаткин большим ножом режет аппетитный чёрный хлеб, насыпает соль, крупу, достаёт бутылки, облитые сургучом. Но особенно завороженными глазами смотрел, как Касаткин насыпает в кульки бабам круглые глазурованные пряники и сахарные конфеты-подушечки. Я только один раз попробовал пряник и конфету: как-то дал откусить кусочек Афонька. Очень вкусно! Стоит у прилавка Касаткин — сытый, жирный. Утирает руки после комбижира о подол халата. Отрезает кому — то отрезы материи разной: ситец, сатин, штапель, крепдешин. Редко, но привозят иногда в магазин какие-то фильдеперсовые чулки — так за ними сразу очередь из женщин. Как только все разойдутся — отрежет толстый чёрный кусок хлеба, посыплет его крупной серой солью и начинает медленно жевать. Я гляжу заворожено и слюни глотаю. Тут только он обратит на меня внимание:

— Тебе чего, малец?

Выскочу из магазина, обогну избу, иду по дороге к висячему мостику через реку и размышляю:

— «Хорошо Касаткину! Всё своё! Вот сколько хлеба, конфет, пряников! Жри, сколько хочешь! Не жизнь, а малина! Вырасту большим — обязательно выучусь на продавца»…

К школе мать справила нам с Шуркой кое-какую одежду и обувь. На мне красовались ещё довольно сносные белые бурки: подарила бабушка-соседка. Новая рубаха, штаны, пиджак. В матерчатой синей сумке носил тетради и книги, чернильницу-непромокашку. Но чернила у меня всегда немного выливались, т. к. сумкой болтал как попало, бросал её, где застала игра, а то и дрался ею. Сумка скоро вся покрылась фиолетовыми пятнами, а за нею тетради, книги, одежда. Сколько мать ругалась, била меня, отстирывала тряпичную сумку, штаны и рубаху от чернильных пятен, но я опять забывался, размахивал сумкой, сбивая осенью репейники, а зимой обтряхивая свисавший снег. Всё опять повторялось!

На Октябрьские праздники 1949 года пришли в клуб больницы на торжественное собрание. Обычный доклад… «под руководством великого Сталина…», затем награждение передовиков. Вдруг главврач зачитывает:

— За достигнутые успехи и хорошую работу премировать повара Углову Анну Филлиповну полугодовалой тёлочкой!

Мы так и ахнули:

— «Живой тёлочкой? Вот это да! Молодец, мама!»

На следующий день завхоз привёз тёлочку к нам:

— Берегите её! Не вздумайте зарезать! Мать у неё породистая! В мае этого года родилась она. Уже ест всё — овощи, сено. Выпишете сено, морковь, бурак и брюкву у директора. Я подпишу накладную. Есть немного излишков. Не каждому работнику разрешаю…

Тёлку мы назвали Майкой, и твёрдо решили вырастить из Майки свою корову. Так нам хотелось молока, пахты, творога, масла! Всё это было у соседей, имевших своих коров. Первое время Майка жила в худом и холодном сарайчике, но наступили морозы и мы решили перевести её к нам в дом. Сколько новых забот навалилось на нас! Майке мы отвели угол сразу у входа, огородили двумя верёвками и на шею верёвку, привязав её к крюку в стене. Изба внутри не оштукатуренная и не крашенная, круглые брёвна на мху, небольшие оконца, полусумрак, душно. Тепло надо беречь — лишний раз дверь не откроешь, а с тёлкой теплее. На моей совести была обязанность собирать Майкины отходы. Делаешь уроки за столом на лавке, а сам косишь глазом за Майкой. Вот, слышишь, тёлка расставляется. Стремглав хватаешь банку из-под селёдки, и подставляешь под хвост Майки. Успел — хорошо, не успел — собирай с пола или вытирай! Но всё равно в избе вонища от мочи. Ночью к Майке не встанешь — так утром собирай.

Поужинав, забираемся на печь, и мать разрешает немного почитать вслух всем по очереди. Однако, недолго, т. к. керосина в лампе мало и его надо экономить. Шурка читает «Серую Шейку», «Бежин луг» или «РВС». Я любил читать «Дальние страны», «Два капитана» и про Павлика Морозова.