Марафонец

Николай Углов

Детдомовец из глухого сибирского села переехал в город. Маленький, худенький – все одноклассники насмехаются над ним. Он начинает интенсивно тренироваться и через 12 лет становится мастером спорта в беге на длинные дистанции. Бег он не оставляет даже в пожилом возрасте.

© Николай Углов, 2022

ISBN 978-5-0056-6498-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

РАССКАЗЫ

Трясина

Захар проснулся среди ночи. Память периодически возвращала в тот жуткий день в его жизни, и не давала покоя ни днём, ни ночью. Это было какое-то наваждение! Прошло много лет, а события того дня вновь и вновь всплывали в его памяти.

Жил он в то время в глухой сибирской деревушке. Бревенчатый домик в два окна стоял на краю леса. В палисаднике стройная берёзка и куст калины. Большой огород за домом. Несколько высоких гряд из навоза для огурцов. И простые земляные грядки для моркови, капусты и лука. Огород по весне вскапывался для картошки только наполовину — остальная часть была целиной. По периметру ограда из жердей в три ряда. Зимой Захар прямо в огороде привязывал к жердям ограды проволочные петли на зайцев. А водилось их в то время неимоверное количество! Ночью зайцы прибегали к самой деревне на гумно, к соломенным скирдам и на помойки. Вдобавок, Захар для приманки зайцев заготавливал мелкие ветки осинника, и разбрасывал их рядом с оградой. Иногда вешал на жердях несколько морковок. И зайцы попадались частенько!

На целине небольшая банька и сараи для коровы, свиней и курей. Рядом колодец под развесистой ветлой с двумя скворечниками.

Зимой, особенно в феврале, метели дули почти ежедневно. Высокая завалинка вокруг избушки скрывалась полностью под толстым слоем снега, а в иные годы снег заметал и окна. Приходилось рыть туннели в снежных сугробах, чтобы открыть двери, очистить заиндевевшие окна, и сделать проход к воротам.

Домик Захара — крайний в деревне. До речки метров сто пятьдесят, так что воду приходилось таскать на коромыслах по глубокому снегу, а это довольно трудно и накладно. Зимой колодец перемерзал, а воды для коровы, свиней, да и для себя, особенно в банную субботу, надо было много.

Рядом с Захаром жили два брата — Аким и Еремей. Их дома стояли напротив друг друга. В своё время их отец Никодим, когда старший сын Еремей надумал жениться на девушке из соседнего села Агафье, построил ему хату. Но что там случилось — непонятно, но Агафья вдруг изменила своё решение, и отказала Еремею. Прошёл год, и она стала встречаться с его братом Акимом. Он был моложе её на пять лет. Ещё через год она забеременила. Так она вошла в их жизнь! Молодые переселились в дом, который был построен для Еремея. Это чрезвычайно оскорбило его! И дом, и жена достались не ему, а брату! С тех пор братья стали враждовать. Напрасно отец пытался их примирить!

Через два года Никодим умер. Старший сын не был на похоронах, и куда-то ушёл из дома. Поминки отмечали у Акима. Вся деревня обсуждала это событие. Старик Савватей на похоронах сказал:

— Негоже так православному! Отец всё-таки! Он в чём виноват? Работящий был мужик! Старался жить для сыновей. Но так получилось! Агафья выбрала Акима. Ладно, что уж! Помянём Никодима!

Еремей теперь жил один в доме отца, т.к. мать умерла ещё раньше. Зимой он пропадал в лесу — охотился, а летом на речке — рыбачил.

Все эти события происходили на глазах Захара. Он пытался с женой Лукерьей сохранить хорошие отношения с обоими братьями, но упёртые кержаки были нелюдимы, и не особенно хотели дружить по-соседски. Не раз, и не два Захару приходилось утихомиривать братьев, когда они грязно матюкались, и орали через дорогу друг на друга.

А деревня между тем прямо «таяла на глазах» — люди разъезжались в разные стороны. Начальная школа, клуб, фельдшерский и ветеринарский пункт исчезли! Осталась почта, да маленький магазинчик, в который раз в неделю из района завозили хлеб, крупу, спички, соль и сахар. В деревне осталось не более тридцати семей. И те подумывали об отъезде!

Задумался об этом и Захар с Лукерьей!

Как-то рано утром Захар с женой услышали душераздирающие крики. Они выскочили во двор. И сразу к их избе подбежала растрёпанная Агафья. Она кричала и рыдала:

— Захар! Спасай! Братья дерутся насмерть!

В несколько прыжков Захар заскочил во двор Акима! На земле с рычанием и матом катались, дрались и хрипели оба брата! Они пытались задушить друг друга. Захар мгновенно схватил ведро — оно стояло полное на краю колодца, который был недалеко от избы Акима, и окатил холодной водой обезумевших братьев. Еле растащил их в разные стороны!

После этой драки Лукерья сказала мужу:

— Знаешь? Надо скорее уезжать отсюда! Поедем к сыновьям в город. Надо избавляться от живности. С этими малахольными братьями недолго до беды!

Захар миролюбиво ответил:

— А что они нам? Пусть живут, как хотят. Мы к ним не лезем, да и они не шибко любят других. Но ты права! Постепенно надо выводить живность. Сразу за год это не сделаешь. Годика три, давай, ещё поживём, а потом тронемся. Лишь бы не заболеть за это время! А то до больницы полсотни километров. А дороги практически нет. Только по зимнику на корове в район можно проехать.

Лошадей и ездовых быков тогда ни у кого не было. Деревенские мужики ездили за дровами в лес, да и за сеном в поля, где с лета стояли их стожки, на коровах, запряженных в сани.

Лукерья согласилась:

— Хорошо! Поживём пару-тройку годиков. Да, Захар! Ты же помнишь, что в ноябре к нам приедет сынок за клюквой. Надо больше её в этом году набрать. Тебе придётся одному трудиться! Ноги у меня отказывают. А до клюквенных болот топать семь — восемь километров.

Наступил октябрь. Захар уже дважды ходил на Каурушинские болота за клюквой. Она в этом году не уродилась. Встречал он там деревенских мужиков и баб, а также обоих братьев-соседей. Уже в конце месяца, когда перестал лить нудный холодный дождь, и выглянуло солнышко, Захар пошёл на клюквенные болота в третий раз. По пути его обогнали оба соседа. Шли братья, конечно, не вместе. Сначала сзади запыхтел Аким. Обогнал Захара — сдержанно кивнул головой и поздоровался. Вскоре свернул с тропинки. Через несколько минут Захара догнал Еремей. Молча прошёл мимо, и тоже вскоре исчез на огромном клюквенном болоте.

Этому событию Захар не придал никакого значения, но пришлось вскоре вспомнить всё в деталях.

Дня через три опять прибежала к ним встревоженная Агафья и заголосила:

— Захар! Аким пропал! Три дня назад ушёл за клюквой, и нет до сих пор! Ты же, кажется, тоже ходил за клюквой? Не встречал его? Он иногда ночевал там на сухих островах, чтобы больше набрать ягод. Всё ему мало! Притащит целый мешок, буйвол! Как он только доносит его до дома! Городским приезжим сбывает за копейки. Всё копит на «Ниву»!

— Встретил, встретил его Агафья! Да и братец его там был! Оба, вроде, разошлись в разные стороны.

И Захар подробно всё рассказал Агафье. Спросил:

— А Еремей дома?

— Откуда я знаю! Вроде не вижу во дворе. Но к нему пойти…. Ты же знаешь, как ревнует Аким?

— Хорошо! Пошли вдвоём!

Еремея дома не было. Прошло ещё два дня. Братья не появлялись!

Агафья упросила почтальона Морковкина, у которого была лошадь, и они поехали в районный центр. Вернулись с двумя верховыми милиционерами — дознавателями. Они подробно всех в деревне опросили, особенно Агафью и Захара. Затем поехали на клюквенные болота. Захара тоже взяли. Целый день рыскали по болоту, стреляли, кричали, но никаких следов исчезновения братьев не нашли. Уехали. Перед отъездом строго сказали Агафье и Захару:

— Как появятся братья — сразу сообщите! Если появится один из них — тоже обязательно приезжайте! У вас же сейчас сельсовета нет — сами управляйтесь!

Прошёл месяц, другой — братья не появлялись! Исчезли! Так прошёл год. Агафья с ребёнком, так и не дождавшись мужа, уехала к родным в город.

Домик Захара теперь стоял на краю деревни в одиночестве. На третий год после исчезновения братьев, когда деревня вся уже опустела, Лукерья сказала мужу:

— Захар! Сколько можно тянуть с отъездом? Прошло уже три года, а мы всё собираемся. Ни коровы, ни свиней, гусей-курей уже нет. Что сторожить? Пустой дом? Я переслала письмо сыну — он сообщил, что приедет в конце октябре за нами, когда морозы чуть стянут дорогу. Ты ещё разок сходи за клюквой. А то, вроде, неудобно появляться с пустыми руками перед своими детьми. Ты уже трижды ходил — всего с пол мешка клюквы! Ты же говорил, как назло, в этом году совсем её нет!

Всю неделю моросил нудный холодный осенний дождь. Захар терпеливо ждал, когда закончится ненастье. И вот наступили последние солнечные деньки перед зимними холодами! Природа торжественно готовилась встретить зимушку-зиму! Деревья и кустарники все стояли уже голыми. Трава пожухла. Утром низкий туман стлался над самой землёй, скрывая тропинки и дорожки.

Захар не спал почти всю ночь — рано встал. Было ещё темно. Глянул на ходики — пять часов. Лукерья уже хлопочет у печи. Напоила его горячим чаем, сунула в рюкзак краюху хлеба, несколько вареных картофелин, сало и луковицу. Он надел брезентовый плащ с капюшоном, обул резиновые сапоги, перекрестился на образа, и вышел из дома.

И сразу волглый туман окутал его до пояса! Было холодно.

Захар хорошо знал дорогу на клюквенные болота, но туман очень мешал ему

Подумал:

— «Часиков к восьми-девяти туман, думаю, разойдётся. А то так и клюкву не увидишь!»

Прошло уже несколько часов. Долго и нудно Захар продвигался к цели. Им овладело беспокойство:

— «Что-то долго нет болот? Не сбился ли я? Как назло, туман стал, вроде, ещё гуще — не проходит. Вот зараза! И местность не узнаю. Ни разу не встретил наши заметки — несколько сломанных берёзок вдоль тропы. Факт — ушёл в сторону!».

Наконец, под сапогами зачавкало. Захар повеселел:

— «Кажись, пришёл! Надо найти более-менее высокую сухую кочку и позавтракать».

Туман начал таять. И теперь Захар увидел бескрайнее болото с редкими кустиками. Понял, куда его занесло:

— «Эге! Это же Юрковские болота! Слышал-слышал о них. Вот это да! Наше Каурушинское болото вперемежку с кустами и берёзками. А это не такое. Есть ли здесь клюква?»

Нашёл большую кочку под довольно рослой берёзкой, и начал обедать. Вдруг раздался неясный шум. Захар насторожился и затих. Шум, хлюпание копыт, и сопение какого-то животного приближалось. Почти рядом «проплыл» рогатый красавец-лось. Именно проплыл, так как ног его в тумане невозможно было разглядеть, и создавалось впечатление, что лось плывёт над белым покрывалом тумана. Красивое зрелище!

Лось даже не посмотрел в сторону Захара, и вскоре исчез.

Захар прошёл вглубь болота, поминутно нагибаясь вниз. Клюквы было мало.

Прошло уже несколько часов, а Захар за это время собрал не более ведра ягод.

Туман давно исчез. И вдруг болото стало другим! Такого Захар ещё никогда не видел! Болото было не сплошным, а как бы отдельными полосками воды и зелени. До самого горизонта шли параллельные полосы воды и травяные полосы с чахлыми берёзками. Захар сразу понял, что это не чистая вода, а участки трясины. И клюквы стало сразу больше! Подумал:

— «Здесь нужна осторожность! Надо найти и выломать большую сухую берёзовую палку, чтобы прощупывать дорогу. А то здесь недолго и провалиться в трясину. Уж больно зыбкие эти полоски травы рядом с этой жижой!»

Сказано — сделано! Захар с трудом нашёл подходящий толстый сук сухой берёзки. Он обломал корни, и получилась на конце палки-шеста широкая лапа. Усмехнулся:

— «Это даже хорошо! Как у лося широченное разлапистое копыто не проваливается в болоте, так и у меня шест!»

Захар выбрал одну из травяных полос с кочками, на которых, вроде, было больше клюквы. Начал продвигаться вдоль, собирая ягоды, и посматривая на соседние полоски. Он уже собрал достаточное количество клюквы. Полоска неожиданно сузилась до метровой ширины, а впереди, как нарочно, замаячил большой островок, усыпанный красными ягодами. Захар остановился, огляделся вокруг и пробормотал:

— Уж больно так и играет красным огнём тот островок! Доберусь осторожно, соберу все ягоды с него — и довольно! Домой! Через пару часов начнёт темнеть.

Он начал осторожно, прощупывая узкую дорожку, продвигаться к островку. Вдруг его шест провалился, Захар зашатался и стал падать вправо — прямо в трясину! В последний момент всё же выхватил шест, и успел упереть его в большой плавающий куст-кочку в воде-трясине. Та удержала падение Захара в воду, но начала медленно отплывать в сторону. Захар выпрямился, справившись с падением, но с ужасом уставился на трясину. Из-под кочки в воде цвета чая показался голый череп человека, затем другой. Через несколько секунд всплыли два скелета, сцепившиеся, словно спруты в смертельных объятиях. Кости рук и ног переплелись узлами! Зрелище было ужасным! Словно магнитом взгляд Захара притягивало к этому видению! Он не мог оторваться от вида этих скелетов! А голые жёлтые черепа смотрели друг на друга пустыми глазницами, и скалились зубами.

Наконец, Захар пришёл в себя! Оттолкнул палкой скелеты, и они тихонько поплыли, начав тонуть в чёрной жиже, вслед за кочкой, под которой так долго скрывались. Побежал прочь от страшного места, бормоча:

— Вот где два моих соседа нашли свой конец! Дурачьё несчастное! Бабу не поделили! Братья-звери! Упёртые бараны! Это не христиане, а упыри! Поделом им обоим! Приду домой — никому не скажу! Даже жене! А то опять понаедут милиционеры, и заставят искать это проклятое место!

Случай в тайге

Произошло это подлинное событие в детстве, когда мне было четырнадцать лет. Мы жили в глухой таёжной деревеньке на севере Новосибирской области. Куда не кинь взгляд — кругом тайга и болота! До районного села Пихтовки пятьдесят километров. Недалеко от нашего посёлка также было несколько деревень, расположенных вдоль речки Шегарки. Расстояние между ними было от шести до десяти километров. Заготовка сена для животных приходилась на нас со старшим братом, впрочем, как и заготовка дров, воды с речки наносить на коромыслах для себя, коровы, свиней и птиц и т. д. А летом, вдобавок, большой огород, где выращивали картофель и другие овощи, а также иные хозяйственные заботы по дому. Надо ли говорить, как мы ждали воскресенья! Это был наш день! Летом в этот день у нас была рыбалка, игры в лапту и прочие забавы. А зимой — походы в тайгу, где мы ставили петли на куропаток и зайцев.

Вспоминаю этот роковой день. Утром разбудил ароматный запах затирухи. Это мама приготовила моё любимое блюдо. Заглядывает на печь, на которой я спал, тормошит, ласково говорит:

— Вставай, Колюшок! Затируха готова! Опять, небось, побежишь за своими зайцами?

— Конечно, мама! Целую неделю стоят петли. Что-нибудь да поймается! В прошлый раз было сразу два зайца. Разве это плохо? Одного, правда, отдали Кобзевым. Но не жалко! Хорошие соседи, да и пятеро детей у них.

— Всё правильно, Коленька! Но в это воскресение я бы не советовала тебе бежать в тайгу. Вот приедет Шурка с Пихтовки — тогда вдвоём идите. Так не страшно.

— А что случилось, мама? Я почти всегда бегаю один в лес. Шурка не охотник. Пока его допросишься…

— Ты что, не знаешь? Около деревни появилась шальная стая волков. Они откуда-то приблудились к нам. У нас же волков почти никогда не бывает. Они не любят болота. А эти звери, говорят, аж с Алтая. Наглые, смелые — никого не боятся! Сколько уже собак с деревни разорвали!

— Да знаю, мама. Что собаки? Вон, говорят, учительницу с Каурушки съели. Шла она поздно в интернат — а это шесть километров. Тетрадки с собой несла на проверку. Окружили её — она начала жечь тетрадки, отгонять их. Когда сожгла все сорок тетрадей — тут они и набросились на неё! Утром нашли в разных местах только обгрызенные ноги в пимах. Не смогли, сволочи, разгрызть твёрдый войлок.

— Вот видишь? Я это тоже слышала. Думала, что врут люди — пугают детей. Нет, не пойдёшь ты сегодня никуда!

— Ну, мам! Я так ждал это воскресение! У меня петли поставлены в таких укромных местах — обязательно что-нибудь попадётся! Я постараюсь пораньше вернуться — до темноты. Волки, если они есть, днём никогда не нападут! Они спят, а охотятся ночью.

— Я сказала — не пойдёшь! Что-то мне тревожно на душе. Лучше наколи дров — печку нечем топить.

— Мама! Я сейчас быстро наколю тебе дров. Ну, отпусти! Ведь петли за неделю занесёт снегом, и я их не найду. И так проволоки нет у меня — всё на скрутках! Это хорошо, что за эту неделю не было метели. А если будет на этой?

— Ладно, репейник! Кого хочешь — уговоришь! Не забудь спички взять. Если замёрзнешь — погрейся у костра!

Вихрем сорвался из избы! Колуном и топором работал как бешеный! Скоро гора дров красовалась у порога избы. Знал бы я в то время, как эта задержка скажется в этот день — не стал бы колоть дрова. Да и мать дала оплошку, задержав меня с этими дровами. Вскочил на лыжи, сунул краюху хлеба за пазуху, охотничий нож (моя гордость) и помчался в лес.

Стоял прекрасный январский денёк, какие бывают очень редко. Тишина в лесу, только скрип моих лыж. Где-то вдалеке стрекочут сороки. Деревья стоят все в куржаке, солнце слепит глаза, снег искрится миллиардами светлячков. Красота неописуемая! Я легко отталкиваюсь лыжными палками от хрустящего наста. Даже и не догадываюсь, что эти палки спасут мне сегодня жизнь! Думаю:

— «А лыжные палки у меня особенные! Ни у одного деревенского парнишки нет таких! Настоящие, фабричные! С ремешками, кольцами на конце и острыми пиками. Мне их привёз из Новосибирска знакомый завхоз больницы, когда ездил в Райпотребсоюз за продуктами для больницы. Сколько раз мне предлагал Витька Шестаков, Васька Зыкин и Афонька Кобзев поменять их на перочинный ножик (у меня самого есть), большой глобус и офигенный поджиг, но я не захотел. И правильно сделал! Пусть завидуют!»

В первых двух петлях ничего не было. Оставались еще две — они стояли чуть дальше, и ещё были волосяные петли у дальних калиновых кустов, что окружали Дегтярный ручей.

Вот они! Есть! Две куропатки «победно» вытянули шеи и болтались, приятно радуя глаз. Они только что попались в две крайние петли из конского волоса, т.к. были ещё почти тёплыми. Остальные петли были оборваны и перемотаны — кругом перья и капли крови. Здесь явно побывала лисица. А может волк? Я не стал снова ставить петли, т.к. их попросту невозможно было собрать. Решил в следующий раз специально придти сюда и настроить побольше петель — хорошее место, и калины много. Я её всегда ломал пучками и скидывал между петель — белые куропатки любят гулять по снегу. Склёвывают красную ягоду, бродят бестолково, и запутываются в силках.

В третьей петле на зайцев ничего не было. Подбежал к четвёртой — её нет! Что такое? Опять сорвал беляк — какая досада! Площадка, где стояла петля, вся утоптана, кругом жёлтые разводы от мочи — здорово сражался заяц за свою жизнь! И вдруг, в стороне, под корягой увидел замёрзшего зайца! Огромный и сильный беляк сдвинул согнутую дугой и вмёрзшуюся в землю ветку осины, на которой была петля. Довольный добычей, освободил от петли зайца, и снова настроил её невдалеке. Пора и домой!

Пересекая большую поляну, вдруг увидел странный след. Кто-то как бы проехал плугом. Длинная борозда уводила в ближайший околок. Пригляделся — сбоку борозды стёжка лисьих следов. Так и есть — лиса попалась в чей-то капкан, сорвала его, и теперь тащит его на ноге, испытывая трудности и боль. Я обрадовался — вот день! Две куропатки в сумке, за плечом большой беляк, а теперь, возможно, добуду лису!

Быстро побежал по следу. Но он всё дальше и дальше уводил меня от деревни. Это я понял, когда начался Красный лес. Так мужики называли сосновый бор, который был в восьми — десяти километрах от нашего села. Я, было, решил прекратить преследование, но вдруг вдалеке мелькнула лиса. Это ещё более раззадорило меня, и я кинулся преследовать её с новой силой. Вскоре догнал её. Лиса остановилась и приготовилась защищаться. Она вся дрожала, рычала и скалилась. На передней лапке был капкан, который превратился в большой ледяной ком. Он-то и мешал быстро бежать лисе! Несколько ударов острыми лыжными палками были просто позорными. Лиса всякий раз откуда-то находила силы, и быстро увёртывалась. Более того — я потерял равновесие и упал в снег, отколов часть ледяного кома от ноги лисицы. Пока выкарабкивался из сугроба, проклиная увёртливую лису, она уже была вдалеке. Ей стало легче, и она понеслась с удвоенной силой. Но и меня это разозлило невероятно! Я бормотал про себя:

— «Ну, сволочная лиса! Не на того напала! Всё равно догоню тебя!»

Погоня продолжалась ещё с километр, и лиса сдалась, остановившись. На этот раз я всё рассчитал, и промашки не было! Вскоре к беляку присоединилась лесная красавица. Она и впрямь была великолепная! Пушистый хвост волочился за спиной по снегу, когда я двинулся назад по своему следу. Только теперь я начал успокаиваться и оглядываться по сторонам. Местность была незнакомой — я никогда не заходил так далеко от деревни. Идти теперь стало значительно тяжелей, но сердце переполняла радость — вот обрадуется мать! Тревожило только одно — быстро смеркается в тайге зимой! Если станет совсем темно — я не увижу следа лыжни и заблужусь. Если будет луна — тогда и ночью можно идти по следу. А если нет?

Наконец, уже в полной темноте, подошёл к знакомым калиновым кустам. Решил:

— «По следу не пойду! Да его и не видно уже! Дегтярный ручей, насколько наслышан, выходит почти к Жирновке, а там укатанная дорога. Пусть это будет дальше, но надёжнее».

И вдруг невдалеке мелькнул огонёк, затем другой, третий. Я похолодел:

— «Волки! Всё-таки они есть, и это всё наяву! Что делать? Ведь съедят, как пить дать! Надо лезть на дерево, пока не поздно!»

Я побежал изо всех сил вдоль ручья, ища глазами подходящее дерево. Огоньки за мной! Теперь они были и на другой стороне ручья. Окружают!

Как назло — не было подходящего толстого дерева. Одни кусты и тонкие берёзки и осинки! И вдруг я уткнулся в огромный берёзовый выворотень, упавший с края оврага. Сердце бешено колотилось, я весь дрожал, как недавно моя лиса. Серые тени волков были почти у верхушки поваленного дерева, и я не рискнул обойти его — спустился вниз, пытаясь пройти мимо выворотня, и побежать вдоль ручья. Мельком бросил взгляд на корни выворотня — там зияла непокрытая снегом большая чёрная дыра. Вдруг мелькнула догадка, когда увидел эту большую тёмную нору под выворотнем:

— «Это спасение! Мне не убежать от волков! Ещё очень далеко! Заберусь в нору и буду отбиваться палками, если сунутся. Да и охотничий нож есть! Не сдаваться! О-о-о! Здорово! Рядом лежат две сухие, довольно приличные берёзки. Их, видно, тоже повалила гигантская берёза, когда рухнула. Сейчас разведу костёр. Скорей, скорей!»

Волки, уже не таясь, скулили, визжали, выли и суетились недалеко. Я все время размахивал красным маминым шарфом, который, чуть не силком, накинула мне на шею мама, когда я торопился в лес. Знал, что волки боятся красного цвета. Всё время оглядываясь, я подтянул сгнившие берёзки к своему логову, обрубал по пути ножом сухие корни выворотня. Получилась приличная куча веток, сучков и хвороста. Мимоходом исследовал и пещерку под корнем дерева. Она была сухой и просторной. Лихорадочно соображаю:

— «Вот в таких берлогах обычно селятся на зиму медведи. Странно, как они не заметили такое жилище! Мне повезло — а то бы попал к медведю!»

Появилась луна, и стало светлее. Волки стали наглеть, постепенно приближаясь к моему схрону. Теперь я их посчитал — семь штук!

Вдруг, как по команде, они кинулись в атаку на моё жилище. От страха я так заорал громко и дико матом, отчаянно размахивая шарфом и палками, что они отступили. Вся стая расположилась в пяти-шести метрах от меня, и все сразу почему-то замолчали. Торопясь, отодрал горку бересты, достал спички и начал поджигать костерок. Какая беда! Спички отсырели и не зажигались! В голове мелькнуло:

— «Проклятая лиса! Когда она увёртывалась, я упал в снег. Да упал так, что с головой влетел в сугроб. В пимы, за шиворот фуфайки, в карманы штанов попал снег! Вот спички и отсырели! Надо только успокоиться и потихоньку попытаться найти сухую спичку. И на коробке, наверное, остались сухие полоски».

Спички ломались одна за другой, а серная полоска на коробке скукоживалась, взъерошивалась и комкалась. Оставалось всего три спички! Я начал креститься и громко — вслух молиться Богу:

— «Боже! Спаси и помоги! Боже! Прости меня за мои грехи! Я буду верить тебе, и молиться всю жизнь — только спаси меня сейчас!»

И надо же! Предпоследняя спичка зажглась и береста взялась пламенем. Я громко закричал:

— Ура! Я спасён! Волки боятся огня! Пусть теперь сунутся!

Нервный шок прошёл, и я даже повеселел, громко кричал, разглядывая сквозь пламя костра волков:

— А вы красивые зверушки! Как обычные собачки! Что мне вас бояться? Я один раз в селе отбился от такой же стаи собак, когда они гуляли, и накинулись на меня!

Мороз крепчал, но костёр спасал меня от холода. Я вертелся, подставляя то один, то другой бок, только не рискуя повернуться к волкам спиной. Часы как будто остановились — так медленно шло время. Луна только подошла к зениту. А гора хвороста и сучьев медленно таяла. Я начал опять тревожиться:

— «Как бы продержаться до утра! Зачем я сдуру развёл сразу такой костёр? Испугался, конечно! Надо экономить!»

Встал во весь рост, и охотничьим ножом начал подрезать оставшиеся толстые корни выворотня. Волки зорко наблюдали за моими действиями. Через пару-тройку часов почти все корни я отрезал, отдолбил, отломал. Был весь в грязи, т.к. сухая земля с корня перемешивалась со снегом, и сыпалась мне за шиворот, на лицо и в пимы. Эти корни продлили агонию костра на несколько часов. Костёр теперь еле теплился. Я с ужасом понял, что до рассвета костёр мой потухнет, и волки растерзают меня.

Луна скатилась за бугор, и на моём поле битвы стало темнее. А волки и не думали ждать рассвет. Они опять осмелели, вскочили, начали прыгать и приближаться ко мне. И тут меня осенило:

— «Надо их задобрить! Подкормить! Ведь они чувствуют добычу, что я спрятал за спиной! Черт с ней! Лишь бы самому остаться живым!»

Встал, размахнулся — бросил куропаток, затем зайца. Что тут началось! Они все передрались! Раздался такой визг, лай, и рычание голодных зверей, что я сразу понял, что «эти парни не похожи на собак»!

Проглотив куропаток и зайца, волки ещё больше раззадорились и кинулись ко мне. Я схватил головёшку и начал ею размахивать, громко кричал и орал что-то бессвязное. Разжал капкан на лапе лисицы, снял его, швырнул замёрзшее тело лисы волкам:

— «Чёрт с ней! Пропадай, красавица! Может, спасёшь меня?»

Стая мгновенно растерзала и лисицу. Они раздухарились! Им было мало моей добычи! Они хотели меня! Один, особенно наглый волк, почти протиснулся ко мне, но я ударил его в грудь копьём лыжной палки. Он взвизгнул и отступил. Я подбросил последние сучья в костёр! Понял, что наступает развязка! В голове мелькнуло:

— «Если они все сразу кинутся — мне конец! Уже рассвет! Надо что-то предпринять! Продержаться бы часок — и я спасён! Лыжи! Черт с ними! Надо ломать их и на костёр! Палки беречь! С ними я буду защищаться до последнего! Да и ножом всё равно какому-нибудь волку пропорю брюхо!»

Лыжи переломил в трёх местах. Костёр опять засветлел. Волки отступили. Рассвет медленно наступал, а костёр опять начал гаснуть. Это подбодрило стаю, и она начала опять атаковать меня. Я заорал:

— Оставьте меня в покое! Я вам всё отдал — даже краюху хлеба! Когда вы нажрётесь?

И вдруг матёрый хищник (возможно, вожак?) появился в полуметре от меня! Он поднялся на задних ногах, пытаясь перемахнуть через почти потухший костёр на меня. Я изловчился, двумя руками, как кулисами, начал резко тыкать палками. Копьём одной лыжной палки сильно ткнул в глаза, а другим копьём пропорол брюхо. Это я почувствовал! Палка переломилась пополам от тяжёлой туши зверя (я её почти автоматически бросил в догорающий костёр). Волк дико завизжал, взмыл свечой вверх, завертелся юлой, разбрызгивая кровь на снегу.

И тут случилось чудо! Вся стая набросилась на раненого зверя, и растерзала его! Вылупив глаза, я выскочил из своего укрытия в последнюю атаку, дико закричал, кинулся в эту вакханалию, разгоняя стаю, размахивал палкой, шарфом и ножом, что-то орал и рычал, как хищный зверь! Я обезумел!

И волки отступили! Разорвав своего серого друга, они, наконец, видно, насытились и успокоились. Но не уходили — разлеглись вдалеке от моей пещеры.

Наступил рассвет. Я был в прострации, плакал и ревел, как мой трёхлетний братишка. Забился в пещеру, весь дрожал от холода и голода. Понял, что мне всё-таки не спастись от волков! Проклятые! Не уходят!

А уже показалось солнце. Страшная ночь отняла у меня все последние силы. Я стал дремать, забываться и терять интерес к жизни. Сопротивление моё было сломлено, и волкам ничто не мешало растерзать моё дрожавшее тело. Я забывался, терял сознание, опять приходил в себя. За хищниками даже не наблюдал — мне было теперь всё равно! Я был опустошён, сломлен и смят!

Вдруг, как во сне, услышал выстрел, затем другой, третий! Через некоторое время услышал детские голоса. Затем раздался громкий мужской голос:

— Он жив! Здесь он! Чёрный, грязный, но живой! Слава Богу!

Сильные руки выхватили меня из моего убежища. Придя в сознание, я открыл глаза — это был наш деревенский охотник Яшка Дроздов. Меня окружили ребятишки из нашего седьмого класса — и даже были девчонки! Все они что-то возбуждённо кричали, тормошили меня. Яшка с помощью всех ребят быстро наломал веток. Меня положили на волокушу, подложив телогрейку, охотник накинул на меня свою доху. Все дружно двинулись на лыжах в деревню — громкие разговоры, смех, шутки. Яшка Дроздов, помню, сказал:

— Что пришлось перетерпеть парнишке! Не каждый взрослый такое выдержит! Учитесь, ребятня! Малец теперь будет жить долго! Колька боролся за жизнь! Это видно по тому, как была вытоптана следами волков вся площадка перед выворотнем! Да и сгустки крови кругом. Как оклемается — сам всё расскажет! Давайте побыстрее идти! Коля! А капкан-то мой! Есть метка на нём моя! Не обижайся — я его возьму себе. Да и не нужен он тебе. Капканы тебе ещё рано иметь. Нужно умение и навыки, чтобы их ставить!

Мать, вся чёрная от тревоги, отчаяния и горя — не сомкнула глаз всю ночь. Она, оказывается, ещё до рассвета обегала всю деревню, собрала всех, и вся ватага двинулась по моему следу, который она указала. Встретила меня, заголосила, запричитала, обнимала и рыдала от радости.

В эту зиму она больше не пускала меня в тайгу…

Сохатые

Детство моё прошло в глухой сибирской деревеньке Вдовино на севере Новосибирской области. Сразу за селом начиналась тайга, которая уходила на многие сотни километров на Запад, Север: до Ханты-Мансийска. И не было дальше ни одного населённого пункта! Уйдёшь в лес, заблудишься, считай — пропал!

Мы любили тайгу! Чего там только не было! Летом, в окрестностях села, лакомились первой весенней ягодой — кислицей. Затем шла черёмуха, чёрная смородина, земляника, костеника, малина, клюква. А зимой, распугивая белых куропаток с кустов, заготавливали мороженую калину для киселя.

А уж зверья, птиц в тайге — не перечислить! Я очень полюбил охоту в лесу и рыбалку в таёжной речке Шегарке. Зимой уже немного научился ловить петлями зайцев и куропаток. Но хотелось большего! В деревне был только один охотник — Яшка Дроздов. Мы с завистью смотрели, как он уходил в тайгу с рюкзаком за плечами, ружьём и собакой. А вот как он возвращался из леса — никто и никогда не видел! Хитрый Яшка делал это ночью, когда деревня спала: он приносил зайцев, тетеревов, куропаток и мясо лосей.

Дом наш находился рядом с Яшкиной избой и, как они не скрывали, оттуда постоянно тянул запах варёного, жареного, копчёного мяса, вызывая обильную слюну, и будоража наши постоянно голодные желудки.

Как-то пришёл на другой край села к своему другу Кольке Верёвкину. Мне четырнадцать лет — он старше меня на два года. Рассказываю ему о скупом соседе Яшке Дроздове, так и ни разу не поделившимся с нами своими мясными трофеями. Он улыбается глазами:

— Хочешь, я помогу изготовить тебе боевое оружие? Будешь без Яшки сам с мясом!

— Поджиг, что ли? Так он у меня есть! Им только ворон пугать!

— Да нет! Изготовлю тебе настоящий деревянный лук со стрелами. У меня такой есть! Весной и летом бью щук — они любят греться после долгой зимы у берега (лёску привязываю к стреле); зимой птицу.

— Покажи!

Колька вытащил из сарая самодельный лук со стрелами. У меня загорелись глаза. Он и в самом деле был хорош! Верёвкин, в ответ на мои просьбы сейчас же сделать лук, сказал:

— Сейчас зима только начинается. В следующее воскресение приходи ко мне на лыжах, если будет мороз 10—20 градусов. Только при такой температуре нужно заготовить для лука подходящую берёзу без сучков и наростов. Есть такие прямые берёзки в Глухой пади: они там густые, почти без веток — изо всех сил тянутся к солнцу, и поэтому ровненькие, как свечи.

В следующем воскресении я, чуть свет, уже у Верёвкина. Быстро собрались с ним, и пошли в лес. Заготовили в пади с десяток палок, длиной более метра, без трещин и сучков. Для стрел несём охапку прямых, практически сухих берёзовых веток. Пришли домой. Я от нетерпения дрожу, думая, что Колька сразу начнёт изготавливать для меня лук. Он провожает меня:

— В следующее воскресение приходи! Палки должны быть вымочены в растворе, затем отпарены. А стрелы я высушу над костром, сделаю вырезы для крепления на тетиве, расщеплю кончики и вставлю туда металлические наконечники (есть у меня). Вот с тетивой будет немного труднее. Есть у меня, кажется, одна жила коровья, или из сыромятной кожи где-то должна была остаться полоска. Не найду — навью льняных нитей или поищу что-нибудь из шёлка.

Я не мог дождаться выходных! Как назло, поднялась пурга. Бегу к Кольке. Он торжественно вручает мне новёхонький лук и пять стрел. Благодарю его и мчусь сразу в лес. Лыжи проваливаются в рыхлом снегу, глаза залепляет злой и колючий снег. Практически ничего не видно. Бегал, бегал по лесу: никаких зверей и птиц — все попрятались. Раздосадованный, возвращаюсь домой. Всю неделю метёт, но в пятницу, наконец, затихает.

В воскресение встал рано, позавтракал картошкой с простоквашей, оделся, закинул за плечи лук со стрелами, стал на лыжи без крепления (без ремешков). Знал бы я в ту минуту, что это спасёт меня от неминуемой смерти!

Позвал с сеновала чёрненького пёсика Жучка, и мы с ним весело двинулись в тайгу. На сердце у меня было радостно:

— «Наконец-то у меня вполне приличное оружие! Всё равно кого-нибудь подстрелю! Вот бы зайца застать врасплох или косача! Да ладно: хотя бы рябчика или куропаточку убить!»

Стоял прекрасный солнечный денёк. Конец ноября. Тепло. Тишина. Лишь чуть заметный ветерок тянет с севера. Снег искрится, слепит глаза. Завидев нас, вдалеке убегали быстроногие зайцы, несколько раз взлетали куропатки, не подпуская близко. Два раза мелькнула ярко-красная лиса. Жучок бестолково бегал, высунув язык, и распугивал живность.

Я понял, что сделал ошибку, взяв дворнягу на охоту. Даже орал, стараясь прогнать его домой, но Жучок, отбежав и обидевшись на меня, всё-таки далеко не отходил.

Шёл уже, наверное, третий-четвёртый час нашей, с Жучком, «охоты». Мы вымотались. Надо было возвращаться. Спускаясь в мелкий осинник, я решил отдохнуть на вывороченной ветром сухой осине. Она, падая, зацепилась прочно верхушкой за толстый сук приземистой суковатой сосны, да так и зависла. Жучок покорно прикорнул у меня в ногах. Мы чуть задремали.

Вдруг раздался непонятный шум. Я выглянул из-под выворотня осины и обомлел. Прямо на нас по мелкому осиннику двигалось небольшое стадо лосей. Ветер тянул в нашу сторону, и они не замечали нас. Впереди шёл гигантский горбоносый рогатый зверь. Мне стало страшно! Скинул лыжи, спрятав их под корень и, прячась за выворотнем, пополз по стволу вверх. Наконец-то лосей учуял и Жучок. Думая, наверное, что это стадо деревенских коров, Жучок с яростным лаем смело кинулся на лосей. Это была его роковая ошибка! Тёмно-бурый лесной бык, фыркнув, кинулся в наступление. Маленькая собачка, взвизгивая, и проваливаясь в глубоком снегу, теперь пыталась убежать, но сохатый, нагнув рогатую голову, старался ударить копытами пса.

С ужасом, поднявшись во весь рост, наблюдал кончину своего любимца. Последний визг — и Жучка не стало! Взбешенный дикий зверь, увидев меня и развернувшись кругом, кинулся к выворотню. У меня всё задрожало и, не помня себя, я взлетел по наклонному стволу осины. Через мгновение сидел уже в развилке.

Лось подбежал, громко фыркая, поднял рогатую голову, высматривая меня. Кинулись его злые, налитые кровью глаза. Я затаился между двумя большими сучками. Сохатый не уходил. Я стал успокаиваться и только тут вспомнил о своём луке. Стараясь сдерживать дыхание, достал лук, зарядил его стрелой и начал медленно целиться под лопатку быка.

Натянув изо всех сил тетиву, выпустил стрелу. Лось вскинулся и резво побежал прочь. С треском ломая валёжник, всё стадо побежало вниз по осиннику.

Я долго не мог успокоиться, выглядывая из-под развилки осины. Прошёл, наверное, час, когда решился слезть. Подобрал в снегу свою стрелу — она так и не пробила шкуру лесного быка. Плача, нашёл в снегу растоптанного Жучка, и похоронил его под выворотнем. Для этого пришлось полностью залезть под его корень.

Уже начало темнеть, когда я по приметам подходил к деревне. Постоянно оглядывался, боясь лосей. Держался вблизи больших суковатых деревьев, чтобы в случае чего, залезть на них.

И всё-таки удача улыбнулась мне в этот злополучный день! Недалеко от деревни на большой берёзе увидел большую стаю глухарей. Они, видно, готовились к ночёвке. Не раз в жизни видел эту картину! Перед морозами сидят на дереве чёрные бородачи, бормочут. Вечереет. И вдруг один, затем второй-третий падают в глубокий снег, делают себе там норку и спят до утра.

Так вот, увидев стаю, тихо подкрался, перебегая от ствола к стволу. На расстоянии двадцать-тридцать метров тщательно прицелился в крайнего петуха, сидевшего на нижней ветке, и выстрелил. Стая взлетела, а мой глухарь, трепеща крыльями, упал в снег. Мне пришлось его довольно долго ловить, но всё-таки его придавил в снегу. Он был раненый, и мне пришлось, внутренне сожалея и содрогаясь, его всё же умертвить. Я решил — это плата за Жучка!

С того света

Случилось это давно. Мы с братом учились в Пихтовской средней школы (я — в восьмом классе, он — в девятом) Новосибирской области и жили на квартире. До областного города — почти 200 километров, и до родного села Вдовино в верховьях речки Шегарки ещё ровно 50. Летом дорог почти не было — вода, грязь, болото и все грузы в верхние сёла Шегарки завозили в основном по зимнику. В районном селе, коим являлась Пихтовка, училось много ребят и девчат из десятка сёл вдоль реки, т.к. там были только школы — семилетки. Жить на квартире вчетвером (были ещё два парня с Пономарёвки — Муковкин и Пирогов) в тесной комнатушке с хозяевами (муж, жена) было очень тяжко и неудобно. Никаких письменных столов у нас не было, как сейчас у школьников (писали, читали на корточках, спали все четверо вповалку прямо на полу на телогрейках рядом с хозяйской койкой и т. д.). Мы с нетерпением ждали зимних каникул, чтобы пойти в своё село и насладиться долгожданным отдыхом. Чем ближе Новый год, тем нетерпеливее мы становились — считали дни и часы.

Двенадцать дней отдыха!

Все решили идти пешком домой завтра — 31 декабря. Всё-таки пятьдесят километров, да ещё трудная зимняя дорога, со всех сторон лес, ночью идти опасно! Закончили занятия 30 декабря около двух часов дня. Идём со школы с Костей Чадаевым. Был морозный, солнечный день. Наконец, завтра каникулы! Все наши разговоры и мысли только о доме, о предстоящей встрече с родителями и друзьями. И, конечно же, Костя мечтает о встрече с Веркой Марченко, а я с Нинкой Суворовой. Всю жизнь по-хорошему завидовал Косте и Вере, пронесшими свою детскую любовь через всю жизнь, и ставшими впоследствии мужем и женой…

Идем, счастливые, болтаем. Вдруг Костя говорит:

— А что, Николай? Давай пойдём во Вдовино прямо сейчас? Не будем дожидаться завтрашнего дня. Я попрошу у своих хозяев (они друзья матери) пару хороших лыж — у них есть. И на лыжах мы быстро дойдём до села. Идёт?

Я, не думая, согласился! Как мы ошиблись! Что мы наделали?

Так вот, забежал домой, бросил сумку с книжками и не стал даже обедать. Крикнул Муковкину:

— Как придёт Шурка из школы, скажи, что я ушёл во Вдовино с Костей Чадаевым!

Муковкин опешил:

— Да ты что, сдурел? Мы даже в Пономарёвку не идём на ночь, а это же на двадцать километров ближе. А вы? Через два часа будет уже темно и похолодает ещё больше. А дорога там во многих местах переметена. Замёрзнуть, заблудиться хотите? И не думайте! Сколько там таких смелых и дурных помёрзло! А волки?

Но я и слышать не хотел. Там, на выезде из Пихтовки, наверное, меня уже ждёт с лыжами Костя. Я не могу подвести его! Кинулся из избы. На крыльцо в одной рубахе вдогонку выскочил Муковкин — в руках полбулки чёрного хлеба:

— На, возьми! Голодный же! Пригодится! Вспомнишь ещё меня! Хоть бы одел что-нибудь под штаны и рубаху из старой одежды! Ведь замёрзнешь же! Вот дурак упрямый! Куда спешишь? Ой, балда! Пропадёте!

Я схватил хлеб и спрятал его за пазуху…

Спасибо, родной товарищ! Этот хлеб спас нас! Без него, точно уж, мы бы не дошли, окоченели. Дай Бог Муковкину долгой жизни…

Встретил на выезде Костю Чадаева. Он только что подошёл на лыжах. Я быстро привязал к пимам лыжи, и мы резво пошли по накатанной дороге.

Красное солнце уже садилось за дальние ели, мороз начал крепчать. Костя тоже не обедал, с собой захватил небольшой ломоть хлеба, который мы сразу же съели.

Прошли Залесово — собаки долго лаяли нам вслед. Скоро же темнеет зимой! Идём быстро, не переставая разговаривать на ходу. Мечтаем, каждый о своём. Мне не терпится пойти за зайцами. Говорю Косте:

— Завтра же, как придём, пойду с утра в знакомые осиновые колки ставить петли! Посмотри, здесь тоже по обеим сторонам дороги много заячьих следов! А вон дальше, смотри, виднеются обглоданные начисто молодые осинники. Значит, зайцев в этом году много, а я полгода не ловил, соскучился.

Костя отвечает:

— А я зайцев никогда не ловил. Что здесь интересного? Душить бедного зверька — это, как тебе сказать, да просто бесчеловечно! Вот и Вовка Жигульский называет вас с Шуркой и Афонькой… душегубами.

— Да что вы понимаете? Охота на зайцев — прекрасное занятие! Азарт, тревога, трепет, сердце аж заходится и поёт, когда видишь пойманного зайца! У тебя, Костя, как и у Вовки, душа не охотника!

— Может быть, может быть… Но меня начинает волновать уже не охота и заячьи следы, а… мороз. Смотри, что творится? Плохо мы оделись. Зря мы пошли, чёрт возьми!

И правда, становится совсем холодно! Мороз уже явно за тридцать градусов! Особенно стынут руки. Тонкие варежки не держат тепло. Мы уже устали и не разговариваем. Про себя думаю:

— «Руки с палками всё время наверху. Кровь, видно, отливает от кистей и они мёрзнут. Да и тоненькие штаны и одна рубашка. Как я, дурак, не догадался под штаны одеть ещё другие — у меня же были запасные. Точно также и вторую рубаху надо было одеть. А то всего: майка, рубашка и фуфайка! Мороз пробирает до костей».

Дорога еле просматривается. Она, чем дальше от районного села, тем менее накатанная. Теперь часто спотыкаемся в темноте, падаем. Ждём друг друга, часто останавливаемся, греем за пазухой руки, потихонечку догрызаем мёрзлый хлеб. Как он сейчас вкусен!

Наконец, пройдено тридцать километров — Пономарёвка! Долго всё — таки мы шли до неё! Видно, уже очень поздно, т. к. ни в одной избе нет света.

Мы сейчас делаем громадную ошибку, минуя крайние избы и выходя из Пономарёвки! Надо было остановиться и попроситься у кого-нибудь на ночлег. Да разве мы бы на это решились! У нас даже и в мыслях нет этого! Робость перед людьми, проклятая робость — всю жизнь эта деревенская закваска осталась во мне! Костя такой же! Глядя на современных молодых, самоуверенных и даже наглых людей, видишь, какая громадная разница в наших поколениях! В той ситуации нам не хватило смелости, и мы чуть не поплатились жизнью!

На кого мы теперь похожи с Костей! Вокруг головы, лица — ореол инея и снега. Только глаза лихорадочно блестят в темноте. Фуфайка, брюки, пимы, шапка, рукавицы — всё заскорузло и замёрзло! Два натруженных снеговика медленно продвигаются вперёд. Только пар изо рта и тяжёлое дыхание, да скрип лыж громко раздаётся далеко вокруг. Тучи на небе сошли, скорее всего, после полуночи и показалась луна. Стало светлее, дорога заметнее, чуть повеселело на душе — прошли Камышинку, Лёнзавод. Из последних сил дотянули до Хохловки. Вдруг сзади шум — в нашу сторону едут сани! Обрадовались — спасение! Замахали палками, закричали изо всех сил:

— Дядька! Стой! Мы замерзаем! Подвези до Вдовино! Мы гибнем!

Лошадь чуть не сбила нас и пронеслась мимо! В санях мелькнул только один мужик в тулупе. Он же мог взять нас, сволочь, но сделал вид, что не заметил! Пусть Бог накажет его!

От бессилия мы повалились на снег и расплакались. Но надо идти, надо бороться!

Первое время мы с Костей постоянно в испуге оглядывались на чёрный безмолвный лес, который был рядом, по обе стороны дороги. Лишь бы не волки! Теперь нам уже всё равно. Мы настолько устали и отупели от голода, холода, что уже не соображаем. В голове только одна мысль:

— «Когда это кончится? Господи, помоги нам! Будет ли конец всему этому?»

Руки давно не чувствуют холода, их не разогнёшь в мёрзлых железных рукавицах — они «приварились» намертво! Лыжные палки устало волочатся, механически отталкиваясь. Идём, как во сне, через Носково. Уже забрезжил рассвет, и ранние хозяйки начали топить печи. Ровные столбы дыма поднимаются колоннами в холодное небо. Сил уже нет, глаза слипаются. У крайней избы около стога сена, стоящего прямо рядом с дорогой за забором, валимся, спрятав лицо в сено и вытянув ноги с лыжами прямо на дорогу.

Мы медленно замерзаем… Мороз сковал усталое, потерявшее движение и тепло тело. Нет у нас сил. Нами овладевает апатия и равнодушие. Это конец! Костя в последний раз шевельнулся, при бледном свете луны чётко видно, как он открыл глаза, слабо улыбнулся и прошептал:

— Прощай, Колька! Видать, нам не жить! Чёрт с ней, такой жизнью!

И заснул. Из последних сил стараюсь не закрыть глаза, поняв, что жизнь кончается, хочу что-то ответить Косте.

Вдруг ясно вижу, как из печной трубы соседней избы, которая находится на той стороне дороги, медленно выползает большая, чёрная ведьма. Она, как столб дыма, долго вылезает из трубы, вертит головой во все стороны, зорко смотрит, подняв руку к глазам, как от солнца. И вдруг качнулась, смотрит на нас! Её леденящий взгляд заставляет меня съёжиться, мне жутко! Это никогда не забуду! Я толкаю изо всех сил Костю и тихонько бужу:

— Проснись! Смотри, ведьма! Костя!

Он не откликается. Мне жутко, т. к. ведьма смотрит пристально и зло на меня и… вдруг медленно поднимает обе руки и тянет их ко мне. Я полностью просыпаюсь, визжу — плачу и тормошу изо всех сил Костю. Уже кричу громко:

— Костя! Да проснись же! Ведьма сейчас нас обоих съест! Костя — я — я!

Он, наконец, приоткрыл глаза в ореоле инея. Глянул в сторону ведьмы, очнулся, и тоже струхнул:

— Вижу! Не кричи и не шевелись! Может, не заметит!

Мы лежим в тени стога — лунный свет выхватывает только наши ноги с лыжами. Ведьма смотрит непрерывно, не мигая, кровавыми глазами на нас, и, видно, злится, т. к. зловеще открыла громадную пасть с белыми клыками. Красно-чёрные слюни капают обратно в печную трубу. Мы оцепенели, враз забыв холод и голод. Костя шепчет:

— Вот не ожидал такой смерти! Сейчас, сука, сожрёт целиком нас. Только кости, как у мышки, хрустнут!

Наконец, ведьма громко рыкнула, отвела свой взгляд от нас, повернула голову в другую сторону и оторвалась от трубы. Тихо-тихо поплыла, полетела над селом, всё время увеличиваясь в размерах и уже не оглядываясь на нас.

До конца своих дней не забуду эту ночь! Жуткий мертвячий свет луны, белое безмолвие, и страшная чёрная ведьма…

Сознание вернулось только днём. Кто-то расталкивал нас, шумел, ахал. Мы почти не шевелились и не приходили полностью в сознание. Помню только, что кто-то снимал с меня лыжи и перенёс в сани, укутав тулупом. Пришёл в себя только в родной хате. Плакала, суетилась мать, отчим растирал самогонкой моё лицо, уши, тело, раздев донага. Мои руки стучали по полу, свесившись с лавки, будто не мои — они совсем не чувствовали боли.

Спас нас с Костей, оказывается, дед Лазарев, как и маму когда-то. Он вёз почту во Вдовино. Мать, рыдая, привела в дом хирурга Дакиневича. Тот долго осматривал меня — руки, ноги. Сказал:

— Немедленно в больницу! Обморожение сильнейшее! Постараюсь спасти ноги. С руками хуже. Но… посмотрим.

Перевезли тот же час в больницу. Костя уже был там. У него, как и у меня было отморожено лицо, уши, руки, ноги.

Весь январь мы провалялись в больнице — Дакиневич искусно лечил нас. У меня с правой руки чёрными струпьями слазила кожа всех пяти пальцев и кисти. С левой — чуть меньше. Осталась на всю жизнь памятка с той ночи — негнущиеся полностью по два пальца на руках.

Так я и не сходил на каникулах в лес за зайцами в последний раз…

Проболев месяц, назад в Пихтовку поехал с другом Афонькой. Костя наотрез отказался от школы и не поехал в Пихтовку. Та ночь, как оказалось, окончательно сломала его, и он остановился в своём развитии. Не стал больше учиться и после освобождения, не поехал на Кавказ, а только переехал в Новосибирск.

Афанасий закончил семилетку во Вдовино, и дальше не стал учиться: у матери не было сил — жили они очень бедно. Он уже работал и ехал туда по каким-то делам (его послал председатель колхоза). Председатель договорился с водителем огромного грузовика «Студебеккера» и нас посадили в кабину. Эти великолепные машины появились в Новосибирске после войны. И вот водитель одного из них приехал во Вдовино, погрузил зерно из колхозных амбаров и повёз его мимо Пихтовки в Новосибирск.

Выехали в ночь. В кабине было просторно, тепло, интересно. Светятся всевозможные приборы, кнопки, стрелки, лампочки — вот что значит настоящая техника! Мы с уважением искоса посматриваем на шофёра. Какой он умный, всё знает, такая огромная машина и подчиняется ему! Снежная дорога быстро летела под колёса. Думаю про себя весело:

— «Вот здорово! Это тебе не та ночь, в которую мы погибали с Костей!»

Фары горят ярко, освещают дорогу, сугробы, кусты. Это было необычно, красиво. Машина урчит, в кабине приятно пахнет бензином, маслом, дымом газов и кожей сидений, тепло, мягко, светящиеся кружочки на приборной доске подмигивают нам. Местами дорога на многие километры вьётся как бы в тоннеле. Высота снежных бортов более полутора метров. Раза три-четыре, как отъехали из Вдовино, в свет фар врывались зайцы. Они бежали впереди долго-долго. Шофёр весело сигналил и давил на газ ещё сильнее. Машину швыряло, мы хохотали от восторга и кричали от возбуждения. Уже перед Залесово в свете фар на дороге показался крупный серый зверь — явно не заяц! Там как раз были особенно высокие сугробы. Шофёр закричал:

— Ого! Волк!

Машина понеслась! Расстояние быстро сокращалось! Волк бежал изо всех сил. Несколько раз он кидался на стену сугроба, пытаясь уйти с дороги, но в спешке срывался и падал. Это только истощало его силы. Мы замерли от этой погони. Такое и не приснится! Было жутко. Огромная махина настигла зверя! Он в последний момент оглянулся, мелькнул злобный оскал его зубов. Раздался мягкий удар, визг — грузовик остановился. Шофёр возбуждённо закричал нам:

— Не выходите! Он может быть живым!

Достал монтировку и осторожно открыл дверцу. Далеко от машины, метрах в тридцати, лежал на дороге раздавленный волк. Шофёр принёс его в свет фар. Мы выскочили из кабины, о чём-то говорили, долго его рассматривали. Довольный шофёр кинул его в кузов, затянутый брезентом.

Как быстро пролетело время — жаль! Вот уже Пихтовка! Шофёр останавливает машину и вдруг хмуро требует:

— С вас по двадцать пять рублей!

Мы с Афанасием мнёмся, шуршим деньгами, шепчемся. Наконец, протягиваем водителю по пять рублей (50 коп. по-новому). Тот заорал:

— Да вы что? Совсем меня принимаете за дурака? А ну, быстро гоните пятьдесят рублей!

Мы в ужасе, пугаемся, краснеем, злимся, молчим. Рассвирепевший шофёр резко трогает с места:

— Не выпущу, пока не отдадите деньги!

Пролетает Пихтовка. Мы уже выскочили за окраину. Испугались, раскричались, расплакались:

— Дяденька! Возьми, сколько есть! Больше у нас нет ни копейки!

Протягиваем ему смятые рубли. Он сбавляет ход, пересчитывает деньги:

— Тридцать восемь рублей! Да это же не хватит на ресторан!

Ругается, останавливает машину, с матом захлопывает за нами дверцу. Наконец-то мы освободились! Афонька зло плюёт вслед:

— Шкурник!

Я, успокаиваясь, подтверждаю:

— Да, паскудный оказался шофёр! Откуда они берутся такие? Афанасий! А что такое ресторан?

— Да это, как столовка: они там жрут и пьянствуют с бабами.

Возвращаемся назад в Пихтовку пешком — километра четыре провёз он мимо. Настроение от интересной поездки надолго испорчено. А встреча с плохим человеком ранит душу. А сколько ещё будет в жизни их — злых, завистливых, нравственно убогих?…

Последняя поездка

Прошло более шестидесяти лет, как я покинул эти ужасные места, где до 1953 года умирали тысячи безвинных людей. Они были высланы на погибель в глухие Васюганские болота. Я там был уже четыре раза. В последний раз решил побывать там так:

— «В Новосибирске живёт мой младший брат. Поживу полгода у него. Оттуда недалеко до родины моего детства. Надо ещё раз напоследок увидеть разные времена года в родной деревне — это очень интересно! Хотя бы побыть по два-три дня! Что происходит сейчас там? Есть ли люди? Кто они? Изменилась ли природа? Посмотрю, сфотографирую, сниму видеофильм — потом напишу повесть».

Эти вопросы чрезвычайно волновали меня, заставляли беспрерывно будоражить память, не давали мне спокойно спать по ночам. А работа, семья, бесконечные дела — всё это отодвигало эти намерения о поездке в глухомань. Сколько передумано, переосмыслено! Сколько раз вскакивал среди ночи и бормотал:

— «Обязательно четыре времени года! Сначала Весна, затем Лето, Осень и Зима! Поеду на реку Шегарку из Новосибирска в начале мая, затем в июле, в конце сентября, и в середине ноября. Так я ещё раз увижу все времена года в деревне своего детства. Только так! Посмотреть, увидеть, поразмышлять, вспомнить всё хорошее и плохое, погрустить об ушедших навсегда годах детства и… помянуть на деревенском кладбище умерших там друзей, товарищей и знакомых».

Весна

Развезло неимоверно. Вода, вода, вода… Дорог нет, людей нет. Ни одного посёлка! Раньше здесь клокотала жизнь. Двадцать две деревни огромной Пихтовской зоны! Тысячи людей! Где они теперь? Почему никого нет? Все уехали из этих гиблых мест!

Вот, кажется, Вдовино. Людей нет — я один. Жутко. Остатки домов. Поселился в одном. Разволновался. Ночью почти не спал. Перед утром слышу: гомон, крики, стоны, плач тысяч людей. В ужасе вскочил! Нет — это всё же сон! Оказывается, слышу многоголосое пение птиц.

Скворцов — сотни! Они и раньше любили эти места. Почти не боятся, свистят, пищат и, мне кажется, удивлённо разглядывают меня. Вся бывшая деревня заросла кустарником, по колено вода. На кочках полыхают жарки и огоньки. В небе курлыкают журавли. Гвалт скворцов, ласточек, воробьёв и синиц перекрывается многоголосым хором лягушек. Их тысячи! В болотных сапогах продираюсь сквозь заросли. На гибких деревьях резвятся бурундуки, с высоких травянистых кочек прыгают маленькие зайчата — они только народились. Тучи уток и гусей проносятся вдоль Шегарки.

Лето

Уже кое — что знакомо. Ночую в единственной сохранившейся избе. Спальный мешок частично выручает от армады комаров, паутов и мошки. За три дня весь опух от укусов этих тварей. Вечером слушаю плач чибисов на болотах. Их тьма! Варю яйца уток — их легко найти. Масса гнёзд по берегам Шегарки и на кочках болот. Пышет зеленью высоченная трава. Двухметровая конопля вперемежку с крапивой не даёт разглядеть перспективу. Печально брожу по бывшей деревне, угадывая, где что было. Шумят высокие тополя и осины, на которых шапки гнёзд сов, ястребов и ворон. Сов стало много — вечерами они шарахаются прямо под ноги, пугая меня. Много хожу по деревне и окрестностям. Выручают опять болотные сапоги — несколько раз почти наступал на змей. Их много — серые и чёрные гадюки. Раньше змей у нас не было. Сибиряки рассказывали, что они пришли из северного Казахстана, когда там начали испытывать атомное оружие. Ходить по моей бывшей деревне тяжело — ни дорог, ни тропинок, всё заросло чертополохом. Ловлю чебаков и ершей на реке, а в пруду — пескарей и гальянов. Рыбы много и она хорошо клюёт.

Осень

Сентябрь. Трава практически полегла, и ходить по деревне стало легче. Целый день ем малину. Дикая лесная малина очень вкусная! Целые поляны её полыхают красным огнём, дразня запахом. Один раз вспугнул медведя. Он рявкнул, и с шумом резво убежал — я успел увидеть лишь часть спины — даже не испугался! Судя по следам — их здесь бродит много! Комаров и паутов стало намного меньше, но вечером донимает мошка — она проникает во все щели. Клюквы на болотах много — раньше её здесь не было. Мы ходили за ней далеко — километров за десять. Печально кричат журавли — они летают над бывшей деревней, обучая и готовя молодёжь к перелёту в жаркие страны. Целая колония журавлей обосновалась на большой поляне в километре от деревни.

Через три дня погода испортилась. Глухо зашумели высоченные тополя и осины, роняя листву. Противно каркали стаи ворон, нагоняя тоску — они прогоняли меня. Человек здесь теперь был лишним! На четвёртый день пошёл затяжной, нудный, мелкий осенний дождь и я поспешил ретироваться.

Зима

Середина ноября. Холодно. Снега по колено. Выдержал лишь два дня — не спасал даже тёплый суперсовременный финский спальник. В «моей» избе побывал медведь; всё разломано — следы его испражнений на полу. Я даже испугался, т.к. он, вероятно, решил здесь сделать берлогу: люк подпола выломан — надо быстрее уходить! Всю ночь поддерживаю костёр у избы, отпугивая медведя. Благо, сухих брёвен много. Заснул только к утру. Опять, как весной, проснулся от выстрелов, стона, плача, проклятий тысяч людей. В ужасе вскочил! Это всё же опять тот же сон! Надо уходить из этих мест!

По деревне бегают зайцы. Они уже сменили шубу. Белоснежные зверьки почти не боятся меня. И лисы тут, как тут! Видел их трижды в ослепительном красном наряде. На кустах яркой калины кормятся белоснежные мохначи-куропатки.

Наступило главное событие, для чего я приехал сюда, преодолев неимоверные трудности. В прошлые разы долго не решался сходить к массовым захоронениям ссыльных. Там были как общие могилы, так и отдельные захоронения. Выпил пол фляжки коньяка и, наконец-то, решившись, пришёл к бывшему Тетеринскому кладбищу на окраине деревни.

Остатки чёрных деревянных крестов торчат из снега, пугая своей угрюмостью. Печально я бродил по кладбищу, пытаясь найти таблички знакомых людей. Осины и тополя среди крестов свысока холодно рассматривали меня, как бы говоря:

«Зачем пришёл? Не ходи по могилам! Не тревожь ни себя, ни умерших!»

Зажёг костерок. Присел на поваленное дерево и расплакался, вспоминая случившееся со мной в детские годы:

— « За что маму и нас, малолетних, выслали сюда в 1944 году? Отец — офицер Красной армии, весь израненный и обмороженный, попал в плен. Ему дали 10 лет каторги. Сталин же сказал: «У нас нет пленных! Есть предатели!»

И особисты рьяно выполняли волю злодея.

Мама работала санитаркой в госпитале по восемнадцать часов в сутки, стирая километры гнойных бинтов и ухаживая за ранеными красноармейцами. Её за что репрессировали? Ну, и вообще, парадокс: нас-то, с братишкой, за что? Какую угрозу власти составлял шестилетний и девятилетний ребёнок?

Проклятая и лютая власть! Жестокая, немилосердная власть!

Вот здесь лежат тысячи невинных людей! Их пытали коменданты, расстреливали, издевались над ними, как хотели. За любую провинность летом привязывали к деревьям голышом. Гнус за ночь полностью выпивал кровь бедных людей. Они кричали, стонали, молили о пощаде, а пьяные НКВД-эшники глумились над ними и хохотали. Привязывали верёвками провинившихся к сёдлам сытых комендантских жеребцов и гнали галопом по кочкам. От людей оставались лишь кровавые лохмотья. Измываясь над беззащитными людьми, хлестали их нагайками и ремнями, в клочья разрывая тела. Заставляли их стоять часами по горло в холодной реке, устраивали показательные казни с повешением на деревьях.

Зверскую власть Сталина защищали такие же звери. Это были нелюди!

Знают ли об этом сейчас россияне? Помнят ли наши люди эти ужасные сталинские годы правления этого изверга? Нет, нет, и нет! Сегодняшняя власть старается не вспоминать те окаянные годы. О миллионах репрессированных граждан не говорят и не пишут, не снимают кинофильмов, им не ставят памятники. Молодёжи не рассказывают правду о чудовищных репрессиях Сталина и его окружения против собственного народа. Они стараются вытравить из сознания людей даже напоминание о бесах — коммунистах! Почему? Да потому, что во главе нашего государства находятся практически все бывшие коммунисты! Им стыдно и неохота ворошить прошлое. Они так и не покаялись перед собственным народом за все злодеяния своего режима!

Но я верю — ВРЕМЯ ПРИДЁТ! БОГ НАКАЖЕТ ВСЕХ ПО ДЕЛАМ ИХ!

Долго и глухо плакал, размазывая, как ребёнок, слёзы по щекам. Вспоминал всех своих погибших друзей, знакомых. Встал, поклонился крестам, перекрестил кладбище и себя. Ушёл! Теперь навсегда…

За сеном

Как-то в январе собрались мы с бухгалтером Тростянским за сеном для коровы. В районе посёлка Каурушки, километрах в десяти от нашего села, были покосы больницы, и там из одного стога нам дали разрешение (по выписке) набрать воз сена. А сено (колхозное, детдомовское, больничное и частное) зимой находилось в стогах на полянах в лесу, и по мере его расходования, ездили за ним на быках. Воровства тогда никогда не было, и все строго знали, где стоят в лесу твои стога. Борис Сергеевич жил рядом с нами, и мать упросила его помочь. Он был интеллигентным человеком, но абсолютно неприспособленным к жизни в этих суровых краях. Мы запрягли быка Сохатого и поехали в лес по накатанной дороге на Каурушку. Я одел всё, что мог — напялил одежду свою и брата Шурки, но всё равно было холодно.

Стоял тихий январский день. Мороз трещит — под сорок! Бледное солнце, лес весь белый, снег искрится, скрип саней раздаётся далеко. Бык размеренно ступает по дороге, весь в инее, пар из ноздрей. Мы завернулись в старую доху, мёрзнем. Говорить неохота, мороз перехватывает дыхание. Свернули с проторенной дороги по еле заметному следу саней в сторону. Бык тяжело проваливается по брюхо в снег. Несколько огороженных стогов стоят посреди большой поляны. Убираем жерди, загоняем быка, разворачивая сани. Борис Сергеевич командует:

— Коля! Залезай наверх и скидывай сено. Только сначала постарайся сбросить весь снег с верхушки. Подожди, дам сена быку, пусть подкормится.

По берёзкам, перекинутым через стог, залезаю наверх и скидываю снег. Поперёк саней положили четыре слеги, и я начинаю скидывать на них сверху холодное сено, а Борис Сергеевич укладывает и притаптывает его:

— Не спеши! Подожди, я чуть подравняю. Ну что? Согрелся чуть?

Одна рука у Бориса Сергеевича не работает, ладошка крючком согнута (рассказывал, что повредили НКВД-эшники, когда били), сам высокий, худой. Усы, длинный горбатый нос, мохнатые брови — всё обмёрзло, а лицо красное, как бурак. Ничего у него не получается, сено постоянно съезжает то на одну сторону, то на другую. Ворчит, ругается:

— Сволочная жизнь! Проклятый грузин!

Я не понимаю, какого грузина он ругает, но мне его жалко, и я сверху подсказываю, куда класть сено.

Кое-как воз наложили, стянули жердёй сверху и привязали верёвкой к задку саней. Тронули быка. Сохатый изо всех сил натужился — воз ни с места. И так и сяк, батогом Сохатого, но крупный рослый бык не стронул широкий, осевший в снег воз. Много! Пришлось развязать и убрать немного сена. Опять бьём Сохатого — не берёт воз! Сани как вмёрзли в снег! Пришлось почти наполовину сбросить сено, и только после этого Сохатый потянул сани. Только выехали на проторенную дорогу, как на раскате воз перевернулся, и сено рассыпалось на дороге. Борис Сергеевич от досады ругает меня:

— Колька! Ты же сверху смотрел! Неужели не видел, что я кладу сено на одну сторону больше? Давай быстрее собирать!

А уже темно! Мороз крепчает. Зимние дни в Сибири короткие! Замёрзли. Я не выдержал и заплакал, еле помогаю недвижимыми руками складывать сено. Наконец, закончили, поехали. Уже давно звёзды на небе, мороз лютует, внутри всё гудит от голода и холода. Воз идёт боком — опять перегрузили на одну сторону. Борис Сергеевич вилами всю дорогу поддерживает эту сторону саней. Наконец, деревня! Неужели конец нашим мучениям? Никого на улицах — уже спят, даже собаки не лают.

На дамбе у нижнего пруда воз раскатился, Борис Сергеевич побежал, запнулся и носом влетел в сугроб. Я вместе с возом опрокинулся на лёд пруда и сено рассыпалось. От бешенства Борис Сергеевич стал заикаться:

— Мать твою так, прости меня Боже! Что за напасть? Немного не довезли! Это чёртов бык виноват! То плёлся, как черепаха, то учуял свой двор — побежал! Ах, ты, гад!

И начал бить Сохатого батогом. Закричал на меня:

— Беги скорее домой! Я оставлю сено здесь до утра, а быка выпрягу и отведу на хоздвор в больницу! Скажи матери — завтра привезу сено к вам.

В эту зиму мы ещё раза четыре ездили с Борисом Сергеевичем за дровами, т. к. прогорали они у нас быстро. Ездили в Красный лес. Так называли берёзовый лес, вместе с пихтовым — он был далеко от Вдовино. Ближние берёзки жидкие, не «жаркие», поэтому за лесом на дрова и строительство ездили за десять километров. Дорога накатанная, ехать легко, то и дело встречаются сельчане, приветствуют Бориса Сергеевича. Остановятся, покурят махорку, поговорят. Дорога, как в тоннеле — по обе стороны сугробы нависают, в сторону не ступи без лыж. Снега за зиму наметало до двух метров. По обе стороны дороги часто попадаются яркие и красные кусты калины, на которых сидят белые куропатки. Фыркнут, полетят на дальний куст. Придёт время, и я научусь ловить куропаток на силки из конского волоса, которые расставлял вокруг кустов калины.