Личный тать Его Величества

Николай Стародымов, 2022

Иван Воейков – исторический персонаж, опричник, выполнявший «грязную» работу для царей, гнобивший Филарета Романова, убивший Лжедмитрия, и сгинувший, всеми брошенный…

© Оформление. ООО «Издательство Горизонт», 2022

© Николай Стародымов, 2022

Часть первая

Начало службы

Предисловие из будущего: 1607 год. В темнице

Ибо кто, подняв руку на помазанника Господня, останется ненаказанным?

1 Цар. (26, 9-10)

Иван Меньшой Васильев сын Воейков молился. Молился истово, страстно, всей душой… Просил о чуде: чтобы помиловал его клятый самозванец. Чтобы живота не лишил, отрубая голову или на виселицу вздёрнув… Чтобы на дыбе суставы не выворачивал, да вениками горящими не прижигал… Чтобы не велел с башни сбросить… Чтобы жилы не резал, рук-ног не рубил… Чтобы в шкуру звериную зашитым собаками не затравил…

Много лютых казней придумал человек для себе подобных!.. Помилуй, Пресвятая Богородица, нас от такой смертоньки!..

Что ж за время такое, прости, Господи, откуда столько самозванцев вдруг повылуплялось?.. Всего-то полгода миновало, как прах сожжённого тела Гришки-расстриги по ветру развеяли, казалось бы — успокоение должно бы снизойти на Землю Русскую!.. Ан нет тебе: ещё двое «царевичей» невесть откуда взялись!.. И, похоже — ещё объявятся, коль назваться наследником московского престола теперь может любой, и за каждым тут же сила невесть откуда собирается!

Пресёкся прямой род потомков первокнязя Даниила Московского — и теперь всякий встречный-поперечный норовит присвоить венец самодержца Всея Руси святой!.. Российское царство — величайшее государство христианского мира; да и вообще всей Ойкумены. Да за такой лакомый куш и побороться желающих ох как много найдётся. И что есть жизнь отдельного человека в этой войне всех против всех, коль призом победителю станет не что иное, а шапка Мономахова?..

То-то ж!

— Пощади, Господи!.. Помилуй!.. Все грехи отмолю, всё имущество в пользу церкви святой пожертвую, сам в монастырь постригусь, денно и нощно любую епитимью отслужу, только не лишай живота!.. Господи, Господи, отче наш, к милосердию твоему взываю!.. Сам же ты муки смертные принял…

Показалось или нет, будто дрогнул язычок лампадного пламени?.. То знак какой, или слеза на глаз набежала?..

Вслед за язычком пламени лампадного колыхнулась в душе робкая надежда. И словно ответом на неё из-за скрытой во тьме двери доносятся звуки отпирающегося запора. Скрип проворачивающихся петель. В открывшийся проём врывается поток колеблющегося факельного света.

Вошедший водит светилом, выискивая, куда его можно пристроить. Воейков, невольно прижавшись к бревенчатой стене, глядит со страхом. И с надеждой. Лицо у вошедшего суровое, волосы и русая бородка аккуратно подстрижены, фигура ладная, движенья ловкие, одёжа по фигуре подогнана, сабля на боку добрая… Палачи и тати так нечасто выглядят.

Хотя… Тать — татю рознь! Иной ведь и при дворе служит царёвом, государевым поручиком — всяких тёмных дел исполнителем, может себе позволить ладную одёжу справить…

Хорошо о том знает Ванька Меньшой — сам, если уж откровенно, в таком качестве служил!..

Вошедший разглядел, наконец, поставец, воткнул в гнездо держак факела. Покачал, проверяя, ладно ли держится. Ногой подвинул табурет, уселся. И только теперь строго уставился в лицо узнику.

В неровно освещённом полумраке глаза его словно посверкивали кровавыми бликами.

— Ну что, помнишь меня, душегубец?.. — сумрачно спросил он.

И сразу всё стало ясно. Не дождаться Ивану прощения от властей земных. Пусть и самозваных.

— Не помню, — хрипло отозвался Воейков. — Кто ты?..

— И то… — согласился собеседник. — Куда ж тебе всех упомнить, кого ты обездолил…

— Кто ты? — повторил с нарастающим ужасом Иван.

Ночь, темница, неверный свет факела, контрастной колеблющейся полутенью обозначенная фигура неведомого пришлого… Словно посланец Вселенской Тьмы явился забрать его живым в Преисподнюю…

Почему-то вспомнилось, как полыхала башня, в которой сжигали изуродованное тело самозваного царя Лжедмитрия. Лжедмитрия, которого самолично убивал он, Иван Воейков!

Ту бревенчатую башню в народе называли «Адом», всякий раз суеверно крестясь при её упоминании. Тогда Воейкову казалось это чьей-то удачной придумкой: сжечь умерщвлённое тело Самозванца в «Аду». А сейчас его охватил ужас от мысли, что и он сам вот-вот отправится прямиком в Преисподнюю, где его уже поджидает душа убиенного им Гришки. И не только Гришки, а ещё, скажем, того же Петрухи Головина, которого он много лет тому задушил по пути в Арзамас…

Да и сколько ещё там его поджидает душ, загубленных им!..

И он, Меньшой Воейков, попадёт туда живым, и умирать ему придётся там дважды — сначала скончается в жутких муках тело, а потом вечно придётся умирать бессмертной душе.

— Кто ты?!! — вновь не дождавшись ответа, выкрикнул узник.

Словно в ответ на его выкрик, факел звонко щёлкнул, ярко вспыхнув и щедро сыпанув вокруг колючие звёздочки искр.

— Не пужай мой светильник, — ухмыльнулся пришедший.

Правда, ухмыльнулся недобро.

Зловещая эта ухмылка на лице не задержалась, тут же и сползла, будто не рождалась вовсе… Пришедший наклонился вперёд, лицо вовсе скрылось в тени. Только белки глаз продолжали поблёскивать огненными бликами.

— Уже поболе двадцати годков, почитай, прошло, а я тот день как сейчас помню, — глухо заговорил он.

Двадцать годков… Нынче у нас 1607 год от Рождества Христова… Поболе двадцати… Это ж при великом государе Иоанне Васильевиче, когда он опричниной забавлялся…

Ох, славное времечко было-то! Жуткое, но славное!

Вернуть бы его!..

Иван Меньшой Воейков был тогда молод, силён, весел, удачлив… Да и в самом деле — без удачливости-то, разве б попал он в опричную тысячу, да ещё в Ближнюю государеву сотню?..

Так что ж, этот неведомый посланец — оттуда?.. Из буйной и греховной молодости?..

Не стар ещё… Сколько ж ему тогда было годков-то?.. Совсем, по всему, ещё малец…

— Да назови ж себя!

— Вряд ли вспомнишь, пополза, — снова недобро, одним ртом усмехнулся пришедший — ухмылка обозначилась только чуть съехавшей набок бородкой. — Сколько люду вы с татями-дружками тогда доли лишили… Кривоустов я. Георгий… Сын Михайлы Троежёна…

Кривоустов. И в самом деле, не упомнить…

При Гришке-Самозванце какой-то Кривоустов состоял, Фонькой звали… Родич этому, наверное… Да при боярине Воротынском того же прозвища подручный имеется, Лавруха, вроде как…

А Георгий… Не вспоминается…

— Вы с Ванькой Сукиным нашу усадьбу разоряли… Батянька мой Орешек-крепость от басурман свейских боронил, а вы, тати, нас зорили!.. Сукин-то сгинул где-то, не найти… А ты — вот он, свёл нас случай…

Сукин…

В памяти ворохнулось что-то…

— Изменился ты, тать! — продолжал Кривоустов. — Да только вот тут, в глазах моих, — он показал на свои зеницы, даже не прижмурившись, — ты навсегда остался. Как вы мамку мою во двор раздетую выгнали, и застудилась она!.. — и умолк, задохнувшись от гнева.

Уж не тот ли это случай, когда Васька Тёмкин ябеду на Сукина подал… — озарило Воейкова.

С Ванькой они тогда много накуролесили, есть что вспомнить, есть что отмаливать…

Год 1572-й Новгород Великий

Искони был Татарский народ

Палачом наших дедов-отцов.

Отомстим же мы кровью за кровь.

Всех мечом до конца истребим:

Примеряя к тележной оси,

Всех, кто выше, мечу предадим,

Остальных же рабами навек

Мы по всем сторонам раздарим.

Чингисхан(«Сокровенное сказанье»)

А как служба государева начиналась! Чудо как замечательно! И кто бы мог представить, чем завершится!..

Не дано человеку провидеть будущее! И счастье его в том!

Воистину: не бахвалься успехами, пока идёшь по жизни — итог её уместно подводить лишь перед ликом Вечности, на смертном одре, оплакиваемый детьми и внуками, друзьями и близкими, когда получишь окончательное отпущение грехов и святое причастие!

Ежели, конечно, Господь всеблагой явит на то свою милость! Если жизнью своей заслужишь такую кончину!

Да только разве ж думаешь об этом, о старости своей, да о кончине неведомо когда грядущей в окружении внуков, когда молод, силён, здоров, да ещё везёшь благую весть, возвращаясь с самой первой в твоей судьбе войны!

…Кавалькада всадников, простучав копытами лошадей по дощатому настилу моста, ворвалась в Новгородский детинец ясным августовским утром через Пречистенские ворота.

Ваньку Воейкова царапнул тревожный взор Богородицы, лик которой глядел со стены башни на всех, подъезжавших с моста через Волхов. Тоже, небось, вестей ждёт, заступница…

Охранявшие ворота стрельцы ещё загодя кричали:

— Ну что, братцы?.. С чем едете?..

— Победа! — крикнул скакавший впереди Иван Сукин — гонец Михайлы Воротынского. — Побили басурмана!.. Вдребезги!!!

— Разбили! — не в силах удержать радость, заорал и Ванька Воейков, сорвав с головы шапку и размахивая ею. — Победа!..

— Слава! — потрясая бердышами, дружно, радостно, хотя и вразнобой вскричали стрельцы-привратники. — Спасены!.. Спасибо, Господи!.. — и крестили подъехавших. — Благослови вас Господь за добрую весть, братцы!..

— Где государя-то искать, служивые? — на мгновение чуть придержав кобылу, спросил гонец.

— В Софии он, молится!..

Благодарственно махнув рукой, Сукин решительно взял правее — видать, случалось бывать в Великом Новгороде и раньше.

Вокруг строгого высокого Софийского храма с белёными стенами толпился народ: ратники, мастеровые, монахи… Заслышав торопливый топот множества копыт, оглядывались, а, увидев трепещущий над вершниками вестовой флюгер, поспешно расступались.

Гонец бросил повод на шею тяжело водившей боками лошади, соскочил на землю — затёкшие от долгой скачки ноги повиновались с трудом. Устремился к распахнутым чугунным дверям, покрытым какими-то отлитыми фигурками. Стараясь не отстать, Воейков поспешил за ним — хотя и не по чину ему, в общем-то. Юношу переполняла радость, хотелось если не самому сообщить о победе государю, то хотя бы присутствовать при этом моменте.

— К государю от воеводы Воротынского! — Иван Сукин, сдёрнув шапку и торопливо обмахиваясь летучим крестом, решительно вклинился в раздавшуюся под его напором толпу. — Где царь-батюшка?..

До того Меньшому Воейкову видеть государя Ивана Васильевича не доводилось. Однако теперь распознал его мгновенно. Хоть и выглядел тот не по-царски: в простой холщовой рубахе, с крестом тёмного дерева на суровой нитке, босой — а пол-то каменный, холодный, местами неровный, выщербленный… Только перстни с драгоценными каменьями сияли на пальцах царёвых — по всей видимости, просто по рассеянности не снятые.

Но не по сияющим самоцветам узнал юноша царя. По взгляду! Видный высокий сухощавый мужчина с выбритой головой, длинными усами и тёмно-рыжей бородой смотрел на протиснувшихся к нему гонцов тревожно. Тревожно-то тревожно, а и властно; сразу чувствовалось, что это человек крутого нрава, и право на такой норов имеет природное. Могучие руки крепко сжимали посох с железным осном и литым же фигурным навершьем.

— Победа, государь! — чётко и коротко доложил гонец, торжественно перекрестившись. — Воевода твоего войска князь Михайла Воротынский велел сообщить. Орда Девлетки разбита наголову, у него сын и внук в сече полегли, сам же хан едва вырвался и ноги в степь унёс… Советник евонный ближний в полон захвачен, сюда его везут на твой суд…

Царь ничего не ответил гонцу. Отвернулся к иконе, вскинул бороду, широко наложил на себя крест.

— Слава тебе, пресвятая Богородица! Слава, святые заступники!

А по залу покатился сдержанный восторженный гул.

…Обстоятельно говорили позднее.

В воеводином подворье накрыли щедрые столы. За центральным уселся сам государь, за другими — приближённые. Пригласили и привёзшего добрую весть гонца, дозволив ему взять с собой на пир кого сочтёт достойным.

В числе избранных оказался и юный Меньшой Воейков — ему Сукин благоволил. Воейкова по крестильному имени сейчас редко называли, всё больше родовым реклом-прозвищем: Меньшой. Как же: государь именем Иван, Сукин Иван, сын воеводы Воротынского, сидевший тут же, тоже Ванька…

Оно, конечно, в народе говорят, на Руси Иванов — что грибов поганых, да только эта фраза как шутка хороша, однако не в этих палатах.

Меньшой глядел с восторгом на государя, на его бояр… Жизнь готов отдать за царя! Да что за царя — за единый милостивый взор его!..

Иоанн Васильевич взгляд этот восторженный, судя по всему, заметил, оценил… На него с таким обожанием молодые дворяне да дети боярские часто смотрели — старшие уже остерегались.

— Ох, и славного воеводу ты с войском направил, государь! — Ванька Сукин, похоже, тоже захмелел от оказанной чести.

Оно, понятно, подольститься к государю — дело любому подданному желанное, да только не пристало холопу действия самодержца оценивать, пусть и хвалебно! Однако смолчал царь, только улыбнулся поощрительно: продолжай, мол, гонец, слушаю внимательно.

Опытные царедворцы таких поощрительных улыбок государя дюже боятся — не ляпнуть бы чего лишнего, утеряв бдительность под милостивым взором самодержца!.. За пиром ведь последует похмелье, и кто знает, какие выводы сделает царь Иван из услышанных откровений!

Оно ж известно: не так страшно, если правитель забывает оказанные услуги — куда страшнее, если он помнит допущенные подданным промахи!

А Сукин, не сознавая, по сколь скользкой словесной тропке ступает, восторженно продолжил:

— Кабы не Михайла-князь Воротынский, неведомо, как сражение сложилось бы!.. Крымчаков-то втрое, почитай, относительно нас пришло — тысяч пятьдесят, не мене, против наших-то двадцати… Да привёл басурманский царь с собой самые отборные чамбулы — вояки все один к одному батыры. А у нас-то, сам знаешь, государь, разные дружины в полках собрались, с бору по сосенке, какие и хороши, а у каких выучки ратной да и не хватает… Лучшие-то рати в Ливонии нынче, да на Ижоре, опять же… Поначалу-то басурмане нас обошли, через Оку переправились где мы не ждали…

«Не ждали»… Ошибался Сукин, неточно докладывал государю. Да и то — что взять с ратника, пусть не рядового, но всё ж таки и не воеводы?.. Главное — о победе — сообщил, а подробности уже воинский начальник сам при случае расскажет!

Всё предусмотрел многомудрый воитель Михаил Воротынский. И на разные варианты действий врага продумал свой план. Во всяком случае, в конечном итоге всё пошло по его задумке!

Не случайно же именно он организовал самую первую на Руси пограничную стражу!

Ока — река большая. Однако бродов и удобных переправ на ней немало. Да и август на дворе — любая река на Русской равнине мелеет: иная по весне деревни сносит, а в вёдро её воробей вброд перейдёт.

Не мог Воротынский перекрыть своим войском все возможные пути переправы. Да и распылять свои не такие уж значительные силы счёл неразумным. Потому опытный воитель разместил основную рать близ Серпухова, перекрывая самое прямое направление с юга на Москву, а на другие разослал летучие сторожи. Одна такая и принесла весть: войско Девлет-Гирея переправилось по Сенькиному броду, да у села Дракино, и устремилось к Москве.

Степные чамбулы — лёгкие, подвижные, потому неповоротливому стрелецкому пешему войску, да тяжёлой дворянской коннице за ними не угнаться. Это крымский хан Девлет так рассуждал, да главный его военный советник Дивей-мурза подсказывал. Известно же: в приятное всегда легко верится!.. Между тем, в русском войске всегда находились разумные воеводы, которые старались воевать не как все, а по собственному разумению — другое дело, что им далеко не всегда правители волю давали. Воротынский — из их числа.

Пока основное царёво войско с места снималось, да подвижный гуляй-городок разбирало, да в походный порядок перестраивалось, вдогон крымчакам устремилась налегке конная рать, или иначе ертоул, во главе с гулявым воеводой князем Дмитрием Хворостининым.

— А что ж не Андрейка Хованский погнался? — резко перебил рассказ царь, вперив острый взгляд в Сукина.

— То не моего ума дело, государь, — не смутился гонец. — Докладываю, как было, а кто так порешил, да почему — не взыщи!..

Вопрос всем собравшимся понятен, да и то, по какой причине Ванька Сукин от ответа уклонился, тоже не секрет. Даже Воейков и то сообразил, хотя молод ещё совсем, и при дворе до того не крутился, и к интригам непривычен…

Князь Митрий Хворостинин — хоть из Рюриковичей, да уж больно из малозначимой ветви. По установившимся порядкам ему в первые воеводы путь по факту рождения заказан. А талант воеводы… Да причём тут талант, скажите на милость, когда родовая гордость повсеместно главенствует — кому из родовитых пристало под началом худородного служить?!.

Сколько раз против Хворостинина тяжбу затевали — не счесть! Наверное, ни супротив кого другого высокородные столько раз не судились! И всё по той же причине — местнические споры; как назначат Хворостинина на должность, оказавшиеся под его началом представители других ветвей Рюрикова древа булгу затевают: не по древлему праву это назначение!.. На что уж государь Иоанн Васильевич благоволил ему, особенно после того, как Хворостинин из горящего Полоцка в 1563 году 11 тысяч русских беженцев от литовцев спас, а в 70-м крымчаков на Рязанскую землю не пустил… Потом, правда, едва на плаху не угодил, заодно с воеводами Михаилом Черкасским, Тёмкиными-Ростовскими Иваном да Васильем, да Васькой же Яковлевым-Захарьиным, да помиловал его единственного государь в память о былых заслугах…

В общем, хоть и благоволил Хворостинину государь, и самовластным себя показал, а против традиции, которую строго блюли родовитые бояре, нечасто отваживался свою линию гнуть.

Правда, введя опричнину, в которой изначально предполагалась дорога вверх только по заслугам, а не по роду, Иоанн Васильевич выдвинул несколько не слишком знатных, зато талантливых военачальников. Митька Хворостинин — из их числа. Он даже награду за отбитый набег крымчаков получил поистине царскую — золотую монету; такие монеты награждённые не решались тратить на что бы то ни было, а носили, нашив всем на каз и на зависть на шапку или на кафтан.

Но опять же, судьба — штука переменчивая! Поражение от тех же крымцев, за которые воевод казнили, на репутации Хворостинина тоже сказалось. Разочарование государя в опричной идее, не оправдавшей его надежд на переустройство системы правления в царстве… Многие вчерашние государевы любимцы в ту пору оказались в немилости, а то и вовсе головы лишились!

Известно же: за собственные ошибки государи всегда и во всех землях отыгрываются на подданных. Причём, нередко как раз на вовсе к этим просчётам непричастных.

Так и вышло, что в поход Хворостинин отправился вторым воеводой Передового полка, а первым ратным начальником полка назначили Андрейку Хованского. Оно, конечно, Хованский и сам вояка добрый, не поспоришь, да только куда ему с таким-то помощником тягаться!.. Да и помоложе Митрий, что в погоне за легкоконными отрядами дело немаловажное. Опять же, репутацию восстановить желал, пошатнувшуюся в последнее время…

…Короче говоря, нагнал русский ертоульный полк двигавшихся на Москву ордынцев у речки Рожайки, близ села Молоди, что чуть полуденнее Подольска. Русские ратники сходу налетели на замыкавшую крымское войско тыловую заставу. Пока ордынцы опомнились, да сообразили, откуда беда навалилась, а уже многие полегли под мечами да саблями русских.

Опять же, хоть и традиционно налегке двигались в набег татарские чамбулы, а какой-никакой обоз у них имелся. Он-то и оказался под угрозой — и первая, хоть и скудная пока добыча, малочисленный, но полон, косяк заводных да вьючных лошадей, которых гнали отдельно… Лёгкие передовые отряды татарской конницы рыскали впереди, однако ж не все настолько подвижны…

Короче говоря, узнав, что с тыла на его полчища напал какой-то дерзкий воевода во главе малочисленного конного отряда, Девлет-Гирей рассвирепел. Никогда ещё русские против него так не действовали!

А покарать наглеца!..

— Ох, и жутко стало, государь, как всё-то войско — да на нас помчалось! — рассказывал Сукин.

Остальные гости на государевом пиру слушали внимательно. Практически всем повоевать довелось, так что могли себе представить, каково это — с малым ертоулом, да против всей крымскотатарской орды оказаться. Крымчаки — вояки отчаянные, то всем известно, перед ними все окрестные государства трепещут.

Отряд Хворостинина подался назад и начал отходить. Не бросился наутёк, как следовало бы ожидать, а именно отходить — особо в драку не ввязываясь, но огрызаясь крепко, и в то же время не позволяя себе в этом неравном сражении увязнуть. В общем, дразнили врага.

Ну и отошли — подвели всё скучившиеся между отвершьями оврага татарское войско, да под убойный огонь артиллерии, укрывшейся за подвижными щитами гуляй-городка.

До того мгновения Девлет-Гирей и не подозревал, что в русской армии имеется полевая артиллерия. До того русские использовали пушки только для обороны крепостей или протянувшихся вдоль Оки засек… Ну и как осадную, понятно, только крымчакам ещё не доводилось обороняться от русских, так что о том речь пока не шла. А вот придать огневой наряд отправляющемуся в поход войску — это стало полнейшей неожиданностью для степняков.

… Да что там говорить! Никто в Европе не имел в своих армиях полевой артиллерии! Русские первые до такого додумались — это исторически зарегистрированный, хотя и не слишком общеизвестный факт! И впервые применили именно в сражении под сельцом Молоди!..

В плотно накатывающуюся конную и людскую массу ударил залп всего огневого наряда, что имелся в распоряжении Воротынского: разнокалиберные пушки палили чугунными ядрами, свинцовым и каменным дробом, затинные пищали и волкопейки били крупными, что твоя слива, пулями, стрельцы и немецкие наёмники встретили врага стройными залпами самопалов, казаки и касимовские татары ловко слали во врага тяжёлые стрелы, что и летят, в отличие от тех же пуль, далеко и метко, и любую броню проткнут…

И не выдержали крымчаки, отступили.

До сих пор крымское татарское войско совершало на Русь именно набеги. Налетели, пограбили, добычу захватили, полон увели… Если город успевал запереться, его штурмовали, однако не получилось взять с наскоку — особо не натужились и не печалились. Что могли, увозили, а остальное — что потравят, что пожгут. Дай дальше отправляются.

А тут случилась осечка. Вперёд идти, оставив за спиной умелое и решительное войско, да под командой смелых и дерзких воевод — нельзя. К войне затяжной поднаторевшие в набегах степняки не готовы, непривычны, да и нужды в том не имеют. Владеть Русью не собираются, им бы только добычей поживиться. А уж данью ежегодной обложить — это и вовсе предел мечтаний.

Опять же, укрепления, пусть и полевой гуляй-город, штурмовать — для этого многочисленная пехота нужна. А где её взять, коль ордынец к конному бою с младых ногтей привычен, а пеший — боец неважный?..

Только никуда не денешься! Посовещавшись, Девлет-Гирей и Дивей-мурза решили, что с ратью Воротынского необходимо покончить непременно. Как ни говори, а татар кратно больше, чем русских; да и запертые в дощатых стенах гуляй-города московиты лишены возможности доставки продовольствия и воды. Ну а голодный воин разве ж устоит против воина сытого?..

Забыли, видать, крымские вожди татарскую поговорку: голодный волк и на льва бросится!

И вот на Илию-пророка, 2 августа спешившиеся крымчаки устремились на штурм казавшейся хлипкой ограду дощатого гуляй-городка.

Хорошее оружие — пищаль или мушкет! Да только пока перезарядишь его… Враг-то ждать не станет!..

Всего-то и успеет стрелец пальнуть по накатывающейся массе врагов раз — а потом в ход идут сабли да бердыши. А при сражении равных по силе и умению ратников преимущество даёт в первую очередь численное превосходство.

Ну и ярость, понятно, кипящая в душе!

Налетевшие на дощатую стену гуляй-городка татары рубили дерево, старались разорвать крепи, сцепившие отдельные блоки в единую изгородь, дотянуться саблей или топором до оборонявшихся…

— Поверишь ли, государь, некоторые татары бросали оружие и старались руками щиты гуляй-городка разъять — так в ярость вошли!

— Славные вояки! — одобрительно кивнул царь. — Татарове всегда воевать умели… Ну а вы что же?..

— Да и мы не лыком шиты! — весело бахвалился Сукин. — Уж сколько сеча длилась, не скажу, но долго, солнышко уж припекать стало… Уж чую — рука слабеть начинает, устал… Да и татары, сколь ни крепки, а и они изнемогают… Тут-то всё самое-то главное и началось!..

Как оказалось, Воротынский, несмотря на малочисленность своего войска, отсиживаться за заплотом не собирался. Он заранее приберёг немалую часть Большого полка в запасе. И в разгар сечи повёл её оврагом в обход втянувшимся в сражение крымчакам. Ну и ударил по ордынцам с тыла.

Одновременно с этим вдруг раздвинулись щиты гуляй-города, и прямо в плотную массу штурмующих ударил разящий залп всех пушек русского войска — беспощадным дробом прорубая просеку в людской массе. И в эту просеку ударил второй остававшийся в запасе свежий полк — его повёл в атаку всё тот же Митрий Хворостинин, уже раз отличившийся.

— Ох, государь мой, и сеча же тут началась!.. — воскликнул Ванька Сукин в упоении.

— Басурмане растерялись, да и подустали они… А наши — знай себе только рубят налево и направо!..

Крымское войско тут же раскололось. Спешенные степняки оказались зажатыми стрельцами и немецкими наёмниками, которые умело, как на учении, наступали плотными рядами и рубили, рубили — кто бердышом или алебардой, кто мечом или сабелькой… В пешем бою спешившийся конник стрельцу или копейщику-профессионалу не соперник — тут свои навыки нужны.

Ну а кто успел на коня вскочить, за теми казаки помчались, да касимовские татары присоединились, до того дожидавшиеся своего часа в резерве. У них и лошадки сохранились посвежее, так что многие крымчаки погибель свою нашли, разрубленные со спины…

— Только ночь нас развела, — продолжал рассказчик.

Правду сказать, не только ночь. Первым делом, как водится, победители бросились трофеи собирать — коней татарских разбежавшихся, брони и оружие, а кому повезло, так и мошну… Вражеское войско разбить — дело хорошее, но и о своём достатке забывать не следует.

Утром русская кавалерия устремилась в погоню едва начало светать. Оказалось, что крымчаки, несмотря на по-прежнему значительный численный перевес, не решились на новое сражение и попытались прорваться в родные степи. Крепко обжегшись, решили вдругорядь судьбу не испытывать. Однако на пути оказалась всё та же Ока. Хоть и обмелевшая, а всё ж таки не везде её переедешь!..

Переправу прикрывать хан оставил пятитысячный татарский отряд. Казаки с ходу налетели на него… Оно ж известно: где страх — там и крах! Казаков-то всего ничего на чамбул налетело, однако побитые накануне татары новый бой принимать не решились, сразу бросились наутёк. Ну и полегли едва не поголовно — убегающего со спины срубить нетрудно!

Между тем, прорвавшиеся за Оку чамбулы устремились в степь. Скакал и Девлет-Гирей, проклиная день и час, когда решился на этот поход.

Так ведь и было от чего досадовать!

После успешного набега на Московское царство, которое крымский хан совершил годом ранее, Ивашка-царь готов был к переговорам о том, чтобы отдать Гирею Астрахань — город далёкий, а потому для защиты трудный. Так нет же, гордыня взыграла — потребовал хан ещё и Казань. Решил, что поговорка «Татарин и из камня воду выжмет» — это как раз про него. А оказалось, что тут иная поговорка подходит: «Татарин после обеда умом силён».

Ивашка Московский о том, чтобы от Казани отказаться, и говорить не желал — сколько сил он потратил, чтобы завоевать её, сколько крови, что русской, что татарской, под её стенами пролил…

Вот и решил Девлет-Гирей саблей взять то, что Иван-царь не хотел отдавать угрозами. А оно — вон как вышло! Отправился по шерсть, а теперь едва ноги уносит стриженным!

Однако, как оказалось, беды крымчаков ещё не кончились.

Упавшего, как известно, и змея жалит! Весть о разгроме разнеслась по округе мгновенно.

— Сколько скакали басурмане, столько на них нападали везде, — никак не мог завершить рассказ Сукин. — Казаки донские, гультяи всех пород, что в плавнях вдоль степных рек кроются, просто лихие люди, польские да литвинские загоны, даже ногаи — а уж какие, казалось бы, друзья, да и веры одной… В общем, кто только ни встретит, все били крымчаков… Уж сколько их порубили, да в полон на продажу взяли, ещё не считано, но то, что домой только малая часть вернуться сможет, то вот те крест! — и Сукин обмахнулся накрест для убедительности.

— Ну, гонцы завсегда приврать горазды, на награду рассчитывая, — ухмыльнулся государь. — Погодим верить, пока точно станет известно…

— Да вот те крест, государь!.. — начал горячиться Сукин.

— Будет тебе врать-то, будет! — не скрывая, подтрунивал над посланцем благодушно Иван Васильевич.

Потом поднял чару и провозгласил, уже всерьёз:

— Пейте, гости! За победу над басурманом!..

Гости дружно чокались.

Шум за столом нарастал. Сукина продолжали расспрашивать — кто интересовался подробностями сражения, кто-то выспрашивал о судьбе участвовавшего в походе родича или знакомца…

Царь послушал немного разговоры, а потом вдруг перевёл взгляд на Меньшого Воейкова.

— А ты чей будешь, молодец? — спросил резко.

В другое время юноша, скорее всего, и смешался бы, но тут, слегка хлебнув хмельного, ответил смело, бойко, весело.

— Ивашка Меньшой, Василия Воейкова сынок. Что в шестьдесят третьем годе в Новосиле осадным воеводой служил…

— Помню Ваську, — кивнул государь. — Знатным воякой показал себя, верный мой холоп… — и тут же принял решение: — При мне останешься… Сегодня — гость, а завтра к службе приступишь!

…Так и определилась судьба Ивана Меньшого, Васильева сына, из рода Воейковых.

Как часто взлёт или низвержение человека зависит от сиюминутной прихоти власть имущего, который имеет возможность эту прихоть реализовать!

И неведомо, к чему это в конечном счёте приведёт.

Об опричнине

О великих людях нужно судить не по сомнительным и слабым местам, а по их многочисленным удачам.

Помпей Великий

Так и стал Иван Воейков опричником.

Опричнина…

Уже четыре столетия историки — как учёные, так и популяризаторы, просто любители и школьные учителя — ведут речь об этом необъяснимом феномене отечественного прошлого. А загадка всё равно остаётся. Каждый объясняет явление по-своему.

А чем я хуже?.. Попробую и я.

Это ж только отправившийся в Тридевятое царство Вовка считал, что быть царём легко и просто: только и делай, что ничего не делай!.. Государи, которые послушно следовали на поводу у обстоятельств, известны, конечно, однако слишком часто такое правление приводило к последствиям печальным.

Царь, безусловно, самодержец, однако находится в окружении тех же бояр и других заинтересованных лиц. Издревле сложилась на Руси поговорка, что за боярами царя не видно. И трактовать её можно, по меньшей мере, двояко: и что сам государь истинной жизни подданных не видит, и что народу до него не докликаться.

И разве такая картина относится только ко временам, давно минувшим?..

Плотно опекающее сюзерена ближайшее окружение стремится подтолкнуть его к принятию того или иного выгодного в первую очередь именно окружению решения, представители его же и становятся проводниками того решения в жизнь. Ладно, если ещё речь идёт о решениях, имеющих общегосударственное значение; а то ведь зачастую просто о кланово-корыстном — кого на какой пост назначить, кому какой участок на кормление доверить… Кого на богатейший Конюшенный приказ определить, кому Аптекарским боярином стать — тоже местечко доходное, ну а кого отправить дальнее порубежье боронить…

Как правило, именно свита становится пресловутым хвостом, который легко виляет собакой!

…Царь Иван остался сиротой очень рано. Ох, и натерпелся он унижений от боярства!.. Не скажешь, что все, однако многие из дородных царедворцев почитали за удовольствие продемонстрировать венценосному мальчонке, насколько они всемогущи! А что он мог поделать против такого самоуправства — когда, например, некий царедворец позволял себе забавы ради завалиться на его, государево, ложе!..

Впрочем, это, конечно, обидно, но ещё полбеды!

Куда больше беспокоило иное: видел юноша, подрастая, что далеко не все бояре истинно заботятся о государстве. Больше своей мошной озабочены, о личном благополучии пекутся. Своя усадебка им дороже Отечества, свой закромок ценнее казны государственной…

Зато чванства-то, чванства!..

По заведённому издревле порядку, на любой мало-мальски значимый пост назначался человек не по знаниям и умениями его, не по опыту и личным достоинствам, даже не по государевой прихоти, а исключительно по степени дородства. Сиречь, у кого предки восходят к более старшему колену Рюрикова рода. В Большом приказе содержался специальный степенной дьяк, который ориентировался в хитросплетении родословных каждого царедворца.

Нельзя забывать также, что значительная часть людей, пребывавших при дворе, происходила из рода Рюрикова. Немало собралось тут и Гедиминовичей. А также выходцы из знатных татарских родов. Стали появляться при дворе и представители других народов — черкесы те же, например…

Немало среди них нашлось бы людей, которые могли бы служить на пользу государю и России… Однако на высшие должности могли попасть только представители древних родов, оспаривавшие друг у друга право на это.

Специальный суд оказался заваленным жалобами царедворцев по поводу «порухи чести». Едва не любое назначение вызывало недовольство кого-либо, обязательно находился недовольный.

И попробуй тут высчитать, кто над кем имеет право начальствовать, а кому подчиняться зазорно!..

Особенно наглядно это проявлялось в ратных делах. И последствия при царе Горохе сложившейся традиции оказались очень тяжёлыми. Боевое снаряжение совершенствовалось, воинское искусство усложнялось… А в России воеводами назначались по родству, а не по военному дарованию — как встарь. Сколько поражений потерпели наши рати по таковой причине!

Не нравилось такое положение дел юному Ивану. Да только что он мог поделать?.. Изменить хоть что-то ему казалось не под силу.

Чтобы сломать систему, требовалась сила! Нужны люди-сподвижники, верные стрелецкие полки, послушные отряды дворянского ополчения… А где их взять-то царю-малолетке?..

К тому же не следует забывать, что его матушка, Елена Глинская, умерла до срока от яда — и доподлинно неведомо, кто из ближников совершил это преступление. А она-то как раз затеяла ряд реформ — выгодных государству, да затрагивающих корыстные интересы царедворцев!.. Скажем, именно благодаря Елене Васильевне, Россия, страна, не имевшая на тот момент достаточно богатых серебряных рудников, стала экономически привлекательной для притока этого металла, являвшегося в Европе основным платёжным средством.

Её кончина стала своего рода предупреждением юному царю: оставайся в покорстве — и царствовать тебе долго и счастливо!

И что предпринять юному Иоанну (ещё отнюдь не Грозному)?.. Посягнуть на лествичное право, скорее всего, ему и на ум не приходило — порядок сей утвердился издревле, его едва ли сам Владимир — Красно Солнышко ввёл. Государь мог казнить человека, но не смел отменить идущий от века Закон!

Нет, он не отменял Государство. Государство есть божественное установление, вручённое ему Господом в смотрение и бережение.

Иван Васильевич решил создать в нём вертикаль управления, параллельную уже существующей. И устроить её так, как считал правильным. Все подданные в его опричном параллельном царстве провозглашались равными между собой — и дворяне, и князья, и верные престолу иностранцы. Каждому — жалование государево, от каждого — служба. Каждому — доверие, но и с каждого спрос. Продвижение по службе — только по личным заслугам, а не по лествичному праву, и древность рода вообще никакого значения не имеет. Гордишься предками — гордись на здоровье, честь тебе за то и хвала, но свою личную славу самолично добывай!

Искренне считал юный царь, что осчастливленные им подданные и служить ему станут не за страх, а за честь и жалование. Кто хочет, пусть так и наслаждается родовым чванством, ну а люди активные и желающие добра своему Отечеству должны иметь перспективу продвижения в чинах…

Искренне так считал государь, верил в свою идею, да только, как показала практика, наивно.

Облагодетельствованные им опричники лишь поначалу служили верой и правдой. Но скоро сообразили, что государеву милость можно задействовать для личной пользы — именно для личной, а не Отечества. Доверие государево начали использовать для сведения личных счётов, для обогащения, для того, чтобы тело своё грешное потешить… Поначалу не верил царь Иоанн, когда ему докладывали, что творят его верные слуги его именем — да и докладывать отваживались немногие… Известно же, что доносчику — первый кнут!

Однако постепенно уверился-таки государь, что, выстраивая новую систему, подобной которой не знало ещё человечество, изначально допустил ошибку. Он неверно оценил Человека!

Последней каплей, переполнившей чашу его терпения, стал массовый отказ опричников явиться на битву против тех же крымчаков. Тут и уверился Иван Васильевич, что люди, в которых он ещё недавно видел главную свою опору в переустройстве системы государственного управления, опаскудились в своей безнаказанности.

Именно потому государь отказался от своей затеи, ещё недавно казавшейся ему столь привлекательной. Опричнину он отменил, наиболее запятнавших себе главарей её казнил… Однако тех, кого считал себе преданными, так до конца дней своих и держал при себе в качестве ближников.

Иван Меньшой Воейков стал из их числа. Хоть и не добился он при дворе высоких чинов, а всё ж лично государь его привечал, ответственные поручения доверял… А со временем и шурин государев, Конюшенный боярин, а затем и боярин Первый, Борис из рода Годуновых Воейкова приблизил, сделав личным своим поручиком.

Наследная усадьба Кривоустовых

Ибо какая польза человеку, если он приобретает весь мир, а душе своей повредит?

От Марка (8, 36)

Погода стояла отвратительная. На раскисшую, исполосованную глубокими колеями увязавших тележных колёс дорогу косо налипал мокрый тяжёлый снег. Влажные хлопья, гонимые порывистым ветром, неприятно шлёпались о лицо, отекая студёными каплями на плащи и накидки, на чешую кольчуг и колонтарей, на привязанные к седлу метлу и собачью голову…

Копыта лошадей чавкающе залипали в дорожной жиже.

— Погодка, так её и растак! — грубо выругался Воейков, зябко кутаясь в волглую епанчу.

— И не говори! — поддержал оказавшийся рядом дружинник. — И кой лембой нас сегодня понесло этих татей имать?!. До завтра подождали бы… А то пока снег плотно ляжет… Никуда б не подевались злыдни…

Ворчали и остальные.

Ехавший впереди Ванька Сукин насуплено молчал. Он понимал подручных, и сам предпочёл бы лучше посидеть в Царёвом кабачке, что надо рвом близ Никольской кремлёвской башни, и где опричникам хмельное зелье отпускали всегда и без ограничений…

Однако знал он и иное, о чём его рядовым попутчикам по чину знать не полагалось.

Борьба с крамолой не могла прекращаться никогда. Никакая погода не могла вносить коррективы в этот процесс.

Простой опричник мог себе позволить считать, что поимку и наказание татя можно отложить до завтра — ватажник этого позволить себе не мог. Борьба должна идти постоянная и последовательная. Государевы недруги должны каждый миг трястись от страха, и никакая погода не должна их успокаивать! Собачьи головы у седла вынюхают крамолу и в дождь, и в вёдро, а метла… Метла — только символ; ибо для собственно искоренения крамолы в ход идут меч и палаческий топор…

— Глянь-ко, Вань! — окликнул ехавший впереди опричник, указывая плетью на ответвлявшуюся в сторону от основного тракта наезженную дорогу.

Сукин, которому и самому надоело тащиться по такой мерзкой погоде, соглашаясь, махнул рукой: сворачиваем, мол… В конце концов, даже самые верные государевы холопы нуждаются в отдыхе!..

Опричники приободрились. Забрезжила перспектива отдохнуть в тепле и сухости…

Подъезжая к усадьбе, ещё недавно понурые всадники приосанились, по возможности оправили влажную одёжу. Придали себе грозный вид.

Привыкли уже, что одно лишь их появление повергает простой люд в ужас. Дай не только простой люд — бояре трясутся, завидев чёрное одеяние опричников!.. А уж сопротивляться — тут и вовсе решаются немногие. Да и то — личные государевы поручики! Не шутка!..

Гурьбой и въехали во двор усадьбы. Подковы на конских копытах глухо стучали по дощатому настилу.

Дворовые слуги, завидев их, спешили укрыться в дверях хозяйственных построек. Даже матёрые псы, не убоявшиеся бы выйти на волка, рвались с цепи без особого остервенения, словно с некоторой неуверенностью, чуя, что с этими пришлыми — шутки плохи.

Опричники, весело переговариваясь — куда только унылость подевалась, спешивались, разминая затёкшие от долгого пути в седле ноги. На псов внимания не обращали.

Чья-то кобыла подняла хвост и, коротко всхрапнув, начала валить на затоптанные плахи вязкие горячие блямбы.

Опричники захохотали:

— О, чует, что подхарчат туточки! — прокомментировал кто-то. — Место в брюхе осл обоняет!..

— Ага, пусть не пеняют хозяева! — подхватил другой. — Кобыла твоя за постой и овёс уже заплатила навозом!..

Между тем открылась дверь в избу, на высокое крыльцо вышла хозяйка в домашней кацавейке. Не слишком статная, однако держалась настолько прямо, что казалась в своей кике выше.

— Здравствуй, хозяйка! — небрежно поклонился ей Сукин. — Принимай гостей…

— Гостей своей волей приглашают… — холодно ответила женщина. Однако потом добавила: — Или они сами заранее извещают, что будут…

Принять озябшего путника — святой закон. Мало нашлось бы на Руси хозяев, которые встретили бы такового попрёками.

Значит, хозяйка не жалует именно опричников! Это было очевидно каждому из прибывших.

— А мы из тех гостей, — сузил глаза опричник, — которые незваны куда и когда пожелают припожаловать имеют право!.. Нам сам государь Иоанн Васильевич такое право даровал…

И решительно направился к крыльцу.

— Вели слугам лошадей обиходить! — походя обронил.

Предчувствуя, что перебранка ещё не окончена, его товарищи потянулись за ним. Воейков постарался протиснуться поближе.

Право войти в любой дом, обязать любого хозяина накормить тебя и напоить — всё это пьянило его молодую голову. Возможность безнаказанно завалить на лаву приглянувшуюся дворовую, а то и коморную девку, да так, чтобы насладиться своим всевластием, чтобы хозяева раскиданных по уездам усадеб скрипели от ярости зубами, да ничего поделать не смели — от этого вскипала кровь, кружилась голова… Он упивался тем, что ему дозволено то, что заказано другим, что ему судом человеческим простится то, за что понесут ответственность другие, что право грешить им даровано самолично государем!..

— Где хозяин? — резко бросил Сукин, грубо отодвигая с пути хозяйку. — Почему не встречает?..

— На войне он. В Ингерманландии…

Меньшой в какой-то момент понял, что хозяйка — не из родовитых. Внешне держалась она, как и подобает госпоже — неприязненно к нагрянувшим опричникам. Им, государевым псам, к тому, в общем-то, не привыкать… Однако временами складывалось впечатление, что ей хочется склониться перед пришлым, при резком окрике у неё в глазах вдруг проступало замешательство, въевшееся в её душу, насколько можно было понять, с малолетства.

То бишь быть рабой у неё в натуре, а хозяйское высокомерие — это уже нажитое, обретённое.

И ещё слышался в её говоре лёгкий, едва заметный оттенок чужеземной речи. Опять же, природная русская дворянка не сказала бы «Ингерманландия», она сказала бы «в Ижорах», например, а то и вовсе «в корелах»…

В избе оказалось жарко натоплено.

Опричники шумно раздевались, развешивали в сенях влажную верхнюю одёжу. Один за другим проходили в большую комнату с длинным столом, протянувшимся от печки до окна.

Торопливо крестились на тёмные образа в красном углу.

Начали шумно рассаживаться по лавкам.

— Хозяйка, где ты?..

Женщина вошла в горницу, остановилась у двери, молча и напряжённо оглядывая пришельцев. Кацавейку она уже скинула, осталась в простой насовке — вовсе, казалось бы, не по чину. Очевидно, занималась домашними делами, платье берегла.

— Вели накормить! — резко распорядился Сукин. — И вина прикажи подать!.. Да не затягивай!..

— Назовись! — наконец высокомерно и холодно выговорила хозяйка. — Ты каковских будешь?..

— Что, жаловаться собираешься? — недобро рассмеялся ватажник. — Так напрасно это…

— Так это моё дело, что я собираюсь, а что нет… — тоже недобро процедила сквозь зубы женщина.

Позднее Меньшой Воейков рассказывал, что в этот момент и почувствовал, что что-то должно недоброе произойти. Правда, рассказывал не так долго: со временем забыл, конечно, об этом случае вообще.

— Иван Сукин я, — ответил ватажник. — Слыхала?

— Нет.

— Ну и твоё счастье! — опять зло хохотнул Иван. — А то бы сейчас не колоколила, а порхала бы, что тот мотылёк, только бы мне услужить!..

Разразились хохотом и остальные…

— Ну, уж перед таким поганцем порхать не стала бы… — скривилась хозяйка. — Видала я на войне настоящих героев, не тебе чета!..

— Кто поганец?!. — вскинулся Сукин.

Однако его удержали:

— Да будет тебе — с бабой связываться!..

Между тем, первый слуга уже вносил в горницу сулею с хмельным. И стычка прекратилась сама собою…

Попойка начиналась…

Со студёной непогоды, да с устатку Меньшой Воейков очень скоро почувствовал, что вино затуманило голову.

Поднялся с лавки, вышел во двор.

Удивительно, но теперь, согревшемуся и разомлевшему, погода уже не казалась такой уж противной. Крупные хлопья липухи падали на разгорячённое лицо и прохладно стекали на бородку… Сырой морозец забирался под холщёвую рубаху и было приятно осознавать, что сейчас, охолонув до лёгкого озноба, вернёшься в жаркую избу и опрокинешь в себя ещё стаканчик забористого зелья, которое растекётся по жилочкам живительным теплом.

Вот только бы ещё, для полного удовольствия… Молодое естество его желало удовлетворения похотливой потребности.

Словно ответом на бедовые мужские мысли, накосная дверь за спиной распахнулась, мимо, бедово стрельнув глазами на статного стрельца, попыталась проскользнуть девка.

— Куда спешишь, красавица?..

— В подклеть…

— Покажи, что там у вас в подклети хранится!..

— А не забидишь? — лукаво усмехнулась девка.

— Не забижу! — усмехнулся и Воейков.

Сунув руку в поясной кошель-зепь, достал и показал серебряную монетку-«чешуйку»…

…Потом он расслабленно лежал на груде какой-то мягкой рухляди, отдыхая и в то же время чувствуя, что тело ещё не насытилось полностью, что вот-вот потребует продолжения… Чувствовала это и девка, не убежала заполошно, изображая поруганную невинность…

Ожидала ещё монетки.

— Муж-то где? — спросил Меньшой.

Спросил просто так, чтобы спросить, не особо интересуясь ответом.

— На войне, с хозяином…

— А кто хозяин-то?

— Михайло Афанасьев сын Кривоустов…

— Не слыхал…

— Он всё по войнам… В столицу и не кажется… С войны жёнку, барыню-то нынешнюю, и привёз…

— Почему нынешнюю?

— Так это у нас вторая барыня-то… С первой-то вы бы так вот запросто и не совладали бы, чтобы она вам стол накрывала б…

— Нашего брата-опричника и боярыни, ежели что, привечают, — жёстко ухмыльнулся Воейков.

— Так вот та, покойница, смерть приняла бы, а не поклонилась бы… Она Нащокиным роднёй приходилась…

— Это Злобе, что ли?

— Злобе, ему…

— И что с ней стряслось-то?

— Померла… Родильной горячкой — и померла… Хозяин погоревал, но утешился скоро…

— Что, любитель вас, тетёх? — хмыкнул Ванька.

— А это уж кому кто нужен, — не обиделась, очевидно, помня о монетке, девка. — Кому — тетёхи, а кому красны девки!..

— И то верно, — покладисто согласился мужчина. И тут же отыгрался: — А тебя-то, что ж, тоже барин оценил?..

— Он у нас бедовый… — уклончиво ответила та.

Потом она привычно, по-бабьи, сплетничала.

— Наша-то хозяйка, нынешняя, сказывают, там-то, в Ливонии, прошла огонь и воду… Сначала у орденцев в стане гулеванила, потом у наших ратников… А потом уже хозяин её под себя забрал…

— «Под себя»… — ухмыльнулся Воейков. И добавил лениво: — Что ж он порченную-то взял, бабу-то?..

— Да кто ж его знает… Как-то вроде как обронил: мол, хозяйство хорошо ведёт… А что грешница — так Христос велел таких прощать и жалеть…

— Хм, так-то оно так… — с сомнением протянул Иван.

Однако что возразить на слова девки не знал.

— Но сейчас она строго себя блюдёт… — между тем продолжала колоколить девка. — И никому за это грешное дело спуску не даст…

— Не боишься?.. Со мной-то… Ну, как прознает…

— Да её, небось, ваш-то старшой особо не отпустит… — рассудительно ответила девка. — А так — боязно, конечно… На конюшню-то неохота…

— Что, конюх кнутом наказывает? — не понял Иван.

— Не, хозяйка под кнут редко кого отправляет — сама, говорит, в молодости натерпелась, и никому такого не желает… На конюшню — это наказание у неё такое, для коморных девок… Особенно по зиме-то, нечистое выгребать… В горнице-то чище, чем в хлеву…

Уж что там в избе произошло, Ванька доподлинно так и не узнал. Да и не интересовался, в общем-то, особо.

Только вдруг со двора раздался шум скандала: мужская матерная брань, вязкий чмок впивающейся в плоть плети, женский визг, заполошное детское «Не тронь мамку!..»…

Оправляя одежду, Иван выбежал наружу — девка осталась внутри, юркнув куда-то в закуток.

Посреди двора стояла хозяйка — без кацавейки, в порванном платье, простоволосая, в лёгких комнатных ичетыгах на ногах… Судорожными движениями пыталась накинуть на голову плат, да только тот, перекрутившись в неопрятный жгут, никак не укрывал волосы… Женщина молчала, и во всём облике её чувствовалась полная покорность воле надвигавшегося на неё хмельного разъярённого Сукина; вся обретённая за последние годы надменность её исчезла, и проступил воспитанный всей предыдущей жизнью страх бесправной бабы, за которую сызмальства некому было заступиться.

Ваньку Сукина, когда он во хмелю, и друзья боялись, тут уж ему под руку не суйся!..

— Не тронь мамку! — за сапог опричника уцепился плачущий малец — чернявый, кучерявый…

Другой малец стоял в сторонке, боясь приблизиться, и орал благим матом, размазывая по лицу слёзы и сопли.

— Зашибу! — орал Сукин матерно.

Он резко наклонился, рванул мальца за волосы, отдирая от себя, отшвырнул от себя. Тот покатился по деревянному затоптанному настилу… Опричник перетянул катящееся тельце плетью — благо, не сумел толком размахнуться, а то и зашибить бы мог запросто…

Эта картина надолго оставалась в памяти Воейкова — только со временем изгладилась…

Жмущиеся по сторонам дворовые… Лежащий в грязи мальчонка в порванной плетью и набухавшей кровью рубахе; мальчонка, с лютой ненавистью глядящий на обидчика… Сгрудившиеся на крыльце опричники, не решавшиеся вмешаться в действия разбушевавшегося начальника…

Со звонким ударом плети из Сукина вроде как выплеснулась вся кипевшая у нём злость.

Он короткой рукоятью плети вздёрнул вверх подбородок замершей перед ним женщины.

— Стой здесь, пока не дозволю в избу вернуться! — жёстко сказал ей. — И пащенок твой чтобы мне на глаза больше не попадался!.. И ты заткнись! — рявкнул он на другого мальчонку.

Повернулся и направился к крыльцу.

В Кремле

В делах правления, в делах, касающихся армии и народа, государь не должен руководствоваться поведением и речами кого бы то ни было. Если министры и генералы говорят хорошо или дурно о ком-нибудь, то они заслуживают, чтобы их выслушали; но поступать необходимо с большой осмотрительностью до тех пор, пока не убедишься в истине.

Тамерлан

Месяц, наверное, прошёл… А то и больше… Всё же больше, наверное — Рождественский пост уж миновал…

Вызвали как-то Меньшого Воейкова в личный государев кабинет. Нечасто такое случалось — чтобы непосредственно в кабинет…

Он вошёл…

Там уже присутствовали и государь, и ещё люди, шёл разговор, и разговор, судя по всему, не слишком приятный. Меньшой, стараясь не привлекать внимания, притворил дверь, подался в сторону, и там замер, стараясь побыстрее сообразить, о чём идёт речь.

Государь раздражался, когда на какой-то вопрос, пусть и нежданно заданный, подданный не мог ответить сходу…

Царь Иван Васильевич сидел в своём кресле, подавшись вперёд, опершись крепкими руками о подлокотники; пытливо глядел на каждого говорившего. До поры больше молчал, слушал… Перед ним стояли князь Тёмкин-Ростовский, Василий, сынок павшего в великой Оршанской битве воеводы Ивана Янова по прозвищу Тёмка, а также Ванька Сукин. Сукин выглядел встревоженным, хотя старался отвечать браво, даже с некоторым вызовом.

Между ними двоими уже давно вызревала вражда. Ну, если и не вражда, то, по меньшей мере, некое соперничество. Кто такой Тёмкин?.. Он из Рюриковичей, пусть и не самой знатной ветви! Боярином служил при несчастливом Владимире Андреевиче Старицком, пострадавшем через глупость своей амбициозной матери, а затем и Иван Васильевич Московский, которого позднее станут величать Грозным, взял его к себе боярином же. Васька зарекомендовал себя ловким малым, пусть не столько на поле бранном, но уж в некоторых дипломатических делах, в делах деликатного свойства, так это точно… Именно Тёмкин занимался тем, что стряпал облыжное «дело» против несгибаемой воли митрополита Филиппа, именно он ездил в Соловецкий монастырь добывать свидетельства в его осуждение, и, в конце концов, склонил-таки игумена отца Паисия оговорить впавшего в немилость Фильку… В плену литовском побывал, и выменяли его на полоцкого воеводу Довойну — причём, с немалой доплатой государь его выменял… В битве при Молоди отличился…

Оно, конечно, и Сукин на Оке себя хорошо показал, однако ж рода он не такого знатного. Не объяви государь опричнину, так они и рядом не стояли бы — родовой князь и рядовой дворянин!

Хоть и повелел государь всем в опричнине почитать друг друга за равных, да только гордость родовую, спесь, веками в кровь въевшуюся, разве ж государевым указом вытравишь?..

Вот и теперь, совсем скоро сообразил Меньшой Воейков: видимо, Васька Тёмкин нашёл некий повод ябеду на Сукина подать. Потому и призвал государь обоих, чтобы дознаться.

Да и нужно ли ему, впрочем, то дознание?.. Царь-батюшка и без дознания ведает, какое решение принять. А допросы такие чаще ведёт так только, чтобы и окружению сущность проступка виновного стала очевидной.

Хотя… Пусть и молод ещё годами Воейков, а как-то начал уже соображать, что вовсе уж невинных на белом свете не сыскать. И что у каждого в прожитой жизни непременно найдётся хоть что-то, за что можно подвергнуть наказанию. Пока государь не сомневается в твоей преданности, он и закрывает глаза на какие-то прегрешения подданных, а вот если оступился холоп, вызвал подозрение к себе, недовольство государево — вот тут на белый свет и извлекаются все бирки с его деяниями, да с ябедами на него, с клеветами…

— Я Михайлу Кривоустова давно знаю, государь, — между тем продолжал говорить Тёмкин, и Воейков не сразу сообразил, о чём идёт речь… — Верный холоп твой, добрый ратник!.. Сейчас вон на стенах крепости Орешек ранение получил от наймитов Понтуса Далагардия… А Ванька, — он ткнул пальцем в Сукина, — в это время его усадьбу разорил… Жену нагую на мороз выгнал, отчего померла она, насмерть застудилась, сердешная… Ребятёнка его плетью отходил, чуть не до смерти зашиб… Девок дворовых попортили, будто басурмане…

Царь перевёл тяжёлый взгляд на Сукина.

— Так всё было? — тихо спросил он, и было не понять интонацию, с которой задал вопрос.

— Так, да не так, государь, — напряжённо ответил Ванька.

Он знал, что сейчас от его ответа много зависит — как отбрешется, так и порешит царь-батюшка. А с другой стороны, его ответ может и не иметь особого значения, если государь уже заранее для себя решил, кого карать, кого миловать. Или его… Или Тёмкина…

— Как это? — с любопытством вскинул брови государь.

А глаза глядели жёстко, беспощадно.

Воейков стоял прямо за спиной Сукина, и видел этот взгляд. И он понял вдруг, что судьба кого-то из двоих сошедшихся в тяжбе уже предрешена. Если Сукина, то и в самом деле не имеет значения, что он ответит — потому что и впрямь разорена усадьба царёва дворянина, и умерла его жёнка, после которой осталось сколько-то детишек… То есть вина Сукина очевидна и сомнению не подлежит. Ну а если обвинение внутри себя государь вынес всё же князю Тёмкину, то тут как раз от ответа Сукина зависит многие — потому что он должен сказать нечто такое, что выставило бы князя пустобрёхом и клеветником.

— Да вот так, надёжа-царь, — развёл руками Сукин, и слышалось, насколько напряжённо звучит его голос. — Мы ж не просто так зорить усадьбу начали… Да и не зорили мы её вовсе, напраслину князь возводит… Погода слякотная случилась, ну, мы и заехали согреться… А хозяйка стала поносные слова говорить, твоих верных слуг всячески хаять, подлыми словами костерить… Я ж ей миром сначала сказал: уймись, сказал, дура, ты в нашем лице на самого государя клевещешь… А она продолжает… Ну и не стерпел я, государь, тут каюсь… Меня бы окаяла — да и бог бы с ней, дура-баба и есть дура, по-христиански простил бы… Ав твой адрес, государь, как сорвалась, да как понесла — не сдержался! — с пафосом воскликнул Иван. — Ну и схватился за плеть… Она увидела это, да как завизжит — и на улицу бросилась. Я хотел её витинем достать, да тут мальчонка-то и подвернулся… Жалко мальца, конечно, да что ж, ежели мамка его — дура!..

Услышав слова про то, что «простил бы по-христиански», Воейков едва не расхохотался… С трудом, но удержался… Но всё же почувствовал, как бородка поползла вширь от улыбки… И тут же испугался — не заметил бы государь!..

Но в целом тому, как ловко вывернул разговор Сукин, восхитился. Ведь вроде как не соврал ни единого слова, а насколько картинка иначе смотрится, чем то, как Тёмкин докладывал!

Между тем, Сукин продолжал. И даже виноватинки в голос добавил, лёгкого сожаления…

— Из-за языка дурного бабьего всегда бед много разных случается… Ратник за государя рану получает, а бабе евонной верных государевых слуг, что замёрзли и проголодались, приютить жалко…

— Но не убивать же за это бабу! — встрял Тёмкин.

Он уже чуял, что виновный вывернется, и досадовал из-за этого, злился, что не по его выходит…

— А я и не убивал, — огрызнулся Сукин. — Только повоспитывать хотел… Выгнать — выгнал, чтобы охолонула, фефёла… А уж что застудилась — тут уж как господь рассудил…

— А что девок попортили? — напомнил царь. — То правда?..

— Так ведь по обоюдному согласию, без принужденья! — мгновенно отозвался Сукин, не давая вклиниться в разговор Тёмкину. — У девки той коморной мужик на войне, вот и заскучала распутница без… — опричник открыто сказал, без чего именно заскучала девка…

По комнате прошелестел смешок.

Ухмыльнулся и государь.

— Кто нагрешил-то? — поинтересовался он.

Сукин оглянулся, поймал взглядом Воейкова, кивнул на него.

— Меньшой вон…

— Хороша хоть девка-то? — Иван Васильевич Воейкова жаловал, потому спросил ласково.

— Хороша, батюшка, — чувствуя, что вроде как гроза обошла стороной, бодро поклонился опричник. И добавил, широко перекрестившись: — Ей богу, всё по согласию, без обиды…

— Ну, с обидой или без, а душегубства в государстве не потерплю! — резко прихлопнув по подлокотнику ладонью, оборвал Иван Васильевич. — Всех участников безобразия — накажу! За чужим добром не гонялись бы с багром, лихоимцы!.. Вас двоих, — он ткнул пальцем с крупным перстнем сначала в Воейкова, потом в Сукина, — в первую голову. Митрополиту скажу, чтобы епитимью на вас построже наложил… Помолитесь за усопшую рабу Божию, да за упокой ея пожертвовать лепту не забудьте, да не скупитесь!.. Пограбленное ратнику вернуть!.. И смотрите у меня: ещё раз попустите такое — на себя пеняйте, так легко не отделаетесь!..

Опричники низко поклонились.

— Прости, государь, дурость нашу!

— Бог простит! — резко оборвал царь. — А я для того на царство и поставлен, чтобы таким лихоманам, как вы, острастка имелась… Всё, с этим покончили… Ранен он, в Орешке-крепости, говоришь? — повернулся к Тёмкину. — Ратник тот, которого эти дадоны обидели…

— Ранен, — уныло подтвердил тот. — Ядром в грудь… Чуть живым из сечи вытащили…

Да и было от чего огорчиться — сковырнуть недруга не удалось!

— Значит, от казны ему вспомоществование на лечение, да на поправку хозяйства… Где Головин?..

— Тут я, государь…

— Слышал, что я сказал?

— Слышал, государь! Святое дело…

— Вот-вот…

Пётр Головин не так давно стал государевым казначеем. Крепко ему доверял Иоанн Васильевич. И, в общем-то, правильно делал.

Пётр Иванович оказался на своём месте — свою деятельность на благо царства показать умел, ласковый взгляд государев ловить наловчился. К тому же, будучи человеком верным, не стремился сознательно кого-то оголдить. Из тех, о ком говорили: не торопи события — дождись случая!.. Он и умел ждать!..

Однако ж со временем и сам утратил осторожность…

Впрочем, о том рано ещё!.. О том речь впереди.

Воейков скользнул по казначею взглядом, да и перевёл его опять на государя — что ему какой-то счетовод, пусть и личный царёв, пусть и из дородных! Головин и вовсе не обратил внимания на стоявшего у стены рядового юного опричника — слишком мелка вошь!..

Не дано человеку прозревать грядущее!.. И не в этом ли — высшее счастье человечества?..

— Что о каждом государевом холопе, невинно пострадавшем, печёшься — то похвально, — ласково казал царь Тёмкину. — У Господа на то на каждого из нас, тварей ничтожных, особый счёт ведётся… И твоими хлопотами эти проказники, — кивнул в сторону Сукина и Воейкова, — наказание понесут достойное…

Царь откинулся на высокую прямую спинку сиденья, обвёл отеческим взглядом стоявших перед ним царедворцев.

— Ну всё, ступайте!

…Воейков уже занёс ногу через порог, когда услышал повелительное:

— Ванька!.. И этот, как тебя, Меньшой!.. Останьтесь-ка, я вам двоим ещё свою волю не объявил!..

Расслабившийся уже было Воейков похолодел. Чтобы государь самолично его окликнул!.. Да ещё пообещал лично же свою волю объявить!.. Ещё не случалось такого ни разу.

Он затравленно оглянулся на Сукина… И увидел крупные капли пота на посеревшем лице своего начальника.

Вдвоём они вернулись к креслу.

Царь глядел Воейкову в глаза, прямо, упорно, резко… Меньшому стало жутко… Однако отвести взгляд боялся… Даже моргать позабыл!..

Жёсткий иоаннов взгляд не каждый мог выдержать.

Ивану Васильевичу выдержка Меньшого понравилась. Он оценил увиденный ужас, и то, что взгляд выдержал, тоже оценил.

— Что, говоришь, сладкая девка была-то? — спросил, усмехнувшись.

Чувствовалось, впрочем, что просто так спросил, без особого интереса. О другом думал.

— Хороша… — напряжённо подтвердил опричник, теряясь в догадках, что сейчас последует.

— А всё ж таки мужних баб трогать — не дело, — назидательно поднял палец государь. — Особенно ратников, которые на войне… Не по-христиански это, грех!.. Опять же, прибьёт тебя ейный супруг — и правильно сделает. Я его даже за то сильно наказывать не стану — буде земской он окажется, а ты опричный… Пей вино, а не брагу — люби девку, а не бабу!.. — коротко хохотнул он. — А для грешных утех — и вовсе срамных девок хватает…

О том, что Иоанн Васильевич особым целомудрием не отличается, знали все его приближённые. Однако известна была и его щепетильность — с честными бабами и уж подавно с девками нетронутыми не греховодничал.

Вот и теперь — погрозил пальцем Воейкову, да так погрозил, что Меньшой понял: не шутит кормилец.

А потом государь резко сменил разговор, добавил буднично, будто мимоходом, переведя взгляд на Сукина:

— Сегодня же взять под стражу и посадить в тёмную Ваську Тёмкина. И сыночка его, Ваньку, тоже…

Сукин оторопело ответил не сразу:

— Это вот его?.. — он указал на только что закрывшуюся за боярином дверь. — Ростовского Василья?.. Тёмкина?..

— Его самого, — кивнул царь. И добавил, зло ухмыльнувшись: — Отомсти за ябеду его!..

И взмахом руки отпустил обоих.

Выйдя на крыльцо, Сукин остановился, некоторое время глядел на утоптанный во дворе снег.

— Видишь, брат Ванька, как оно всё круто поворачивается…

Воейков оказался ошеломлён не меньше. Он сильно не любил Тёмкина. Но всё же не до такой степени…

…Через три дня отцу и сыну Тёмкиным на Красной площади перед Торговыми рядами отрубили головы. У младшего, у Ивана, детей не осталось. Так что род сей пресёкся.

За какие грехи казнили отца с сыном, Воейков так и не понял. Не за ябеду же на них, в самом деле!..

Ну да государю виднее!

1584 год. Раскол в Боярской думе

Ищите во всём великого смысла. Все события, которые происходят вокруг нас и с нами, имеют свой смысл. Ничего без причины не бывает…

Иеромонах Нектарий (Оптинский)

Иван Меньшой Васильев сын Воейков крепко думал.

Да и было о чём!

Перед ним стояли уже ополовиненная баклага с пивом, глиняная кружка, а также немудрёная снедь на оловянной тарелке… То, что и нужно русскому человеку, чтобы крепко подумать о том, как поступить в случае, когда оказался на развилке жизненных путей.

В горницу сунулась было Лушка — дворовая девка, которая охотно утешала его в такие вот минуты, когда думы одолевали… Впрочем, думы одолевали Воейкова нечасто — Лушка миловала куда чаще…

Однако в этот раз Меньшой цыкнул на неё, и девка испуганно исчезла. Испуганного испуганно, но только далеко не уходила — знала, что рано или поздно, непременно покличет…

Скорее, рано…

В принципе, Иван прекрасно понимал, что думай — не думай, а только выбора по поводу того, как ему поступить, у него особого нет. За него уже всё решено — Господом Богом ли, провидением, а то и самолично боярином Годуновым Борисом Фёдоровичем… Неважно. Главное — у него и в самом деле нет выбора.

Или всё ж таки выбор имеется всегда?..

Ладно, он, государев стольник Меньшой Воейков, сейчас на распутье… А бояре высокородные, заседающие в Боярской думе — они ж тоже сейчас все на перепутье! К какому стану пристать?.. Тут ведь ошибиться никак нельзя: не того поддержал — и ждёт тебя либо опала, а то и плаха…

В марте преставился государь Иоанн Васильевич. Правил он полвека и ещё полгода — целая эпоха, почитай, поколение целое в России выросло людей, не представляющих иного мироустройства.

И вдруг — не стало казавшегося вечным правителя! Страна, держава вся вдруг осиротела!

Но самое страшное — преемника у него достойного не оказалось!

Как же это опасно для государства, когда у сильного правителя не оказывается достойного преемника! Сколько Россия за всю свою многовековую историю по этой причине невзгод пережила!..

Шапку Мономахову наследовал единственный выживший сыночек грозного царя, Фёдор Иоаннович. Уж чего в нём больше оказалось — доброты или дурости, всяк сам по себе может решать, юродивым его считать или вовсе уж недомыкой… Только одно не вызывало сомнения ни у кого: на царство он никак не годен.

Понимал это и покойный Иоанн Васильевич. Уж как он жалел, что не уберёг сынов своих — что Димитрия-первого, утопшего вовсе уж во младенчестве, что во младенчестве же умершего Василия, Машкой Кученей рождённого, что Ивана, смерть которого народная молва упорно связывает с приступом гнева у родного отца, что второго Димитрия, угличского мучника…

Ситуация усугублялась ещё и тем, что ни от одного из сыновей у государя не осталось внуков! У Фёдора родилась дочка, да и та годика не прожила… Оставалась надежда, конечно, что Господь не оставит Россию своею милостию, не позволит прерваться роду государей московских, от Ивана Даниловича Калиты идущему, и одарит Фёдора сыночком…

Ибо едва ли не самое страшное для державного мужа — осознавать, что лелеемая тобою держава с твоей кончиной рухнет, расколется в усобице… Зачем тогда все усилия, зачем пролитая кровь подданных, зачем взятые на душу многочисленные грехи во имя собственной власти?..

Да и вообще для истинного мужчины главное — знать, что род твой не прерывается, что дело твоё передаётся в надёжные руки… Если же в этом деле что-то не складывается, остаётся уповать только на Божью милость!..

С той надеждой и отошёл в мир иной грозный царь. А для реального управления державой оставил Опекунский, или Регентский совет. В него вошли князья Иван Мстиславский и герой Псковской обороны Иван Шуйский, а также любимец московского высшего света Никита Романов, хитромудрый Борис Годунов и честолюбивый Богдан Бельский… Все они принадлежали к разным кланам, друг друга особо не жаловали — и именно в этой взаимной неприязни царь Иван видел залог того, что никто из них не сможет выдвинуться на первые роли.

Какое-то время так и оставалось. Опекуны ревниво следили друг за другом. И в результате вопросы решались для пользы Отечества, а не для личного блага кого из царедворцев.

Однако недолгой оказалась та натишь!

Соперники не сидели, сложа руки — каждый старался обзавестись сторонниками, сколотить коалицию, чтобы свалить супротивников… О благе государства речь теперь особо не шла — каждый больше помышлял о собственных интересах!

И вот уже в назначенном Опекунском совете всё чаще начинает появляться Пётр Головин — один из двоих казначеев государевых. Оно вроде как и закономерно — как ни ряди, а без денег ни один государственный вопрос не решить… Однако Головин — человек Мстиславского, Шуйских, Шереметевых… То есть начала усиливаться партия родовитой знати — а это прямая угроза для Годунова, Бельского и других царедворцев помельче родом…

То есть любому мало-мальски сведущему человеку понятно, что нарастающее противоречие в Опекунском совете, да и вообще в Думе — явление не временное, не из тех, что само по себе затухает… Тут грядёт такое размежевание, такое противостояние, что только держись!

Кто-то непременно победит — и горе побеждённым!..

И ему, лично Ваньке Воейкову, стольнику государеву, в стороне от событий не отсидеться. Он обязан принять чью-то сторону! В смысле, не кому-то обязан, а просто посерёдке меж враждующих группировок тихий уголок не сыскать!

Почему ж так случается, что не могут бояре править совместно, что обязательно каждый стремится вверх продраться, выше других вскарабкаться!..

Простой боярин жаждет стать боярином Аптечным, Аптечный — Конюшенным, а тот — Ближним…

Думает Воейков…

А потом вдруг понимает, что, в общем-то, давно про себя уже всё решил… Что и в самом деле нет у него, в общем-то, выбора…

В этом противостоянии старой знати и новых людей, ему крыло новопришлых ближе.

Покойный государь Иоанн Васильевич попытался своротить шею дородной знати, да не сумел дело до конца довести. И вот она пытается отыграть свои позиции, вернуть всё на круги своя. А Годуновы, Бельские — они представляют собой уже людей, которые на первое место стараются ставить деловые качества человека… Получится ли — бог весть! Но только для таких, как Воейков — они более надёжное будущее!.. При них у Воейкова имеется хотя бы надежда на то, чтобы продвинуться — при Шуйских даже надежды нет.

И когда понял это Иван, сразу легче стало.

Он ухмыльнулся, широко перекрестился…

— Помоги мне, Господи!..

Приложился к кружке…

И направился в красный угол — задёрнуть шторки перед иконами.

— Лукерья! — крикнул громко. — Куда запропастилась — не докличешься, когда нужна!..

Выбор был сделан!

У Годунова

…Потому что все ищут своего, а не того, что угодно Иисусу Христу.

Послание Павла к Филиппийцам (2,21)

Тем же вечером Воейков уже сидел у Годунова.

— Правильно сделал, Ванюша, что ко мне склонился, — одобрительно и ласково улыбался боярин, самолично наливая подручному хмельного — они говорили наедине, Борис Фёдорович даже коморных слуг не допустил. — Мне такие как ты нужны. Решительные, и чтобы исполняли, не размышляя особо…

Меньшой промолчал. Хотя и царапнула его оговорка про «не размышляя»… Размышлял он, когда доводилось исполнять щекотливые поручения. Другое дело, что всегда умел найти оправдания себе… И продумывал, как защищаться, если вдруг ситуация сложится не в его пользу…

Знал он и то, что ласковости боярина особо доверять не следует. Любого боярина!.. Особенно Бориса Фёдоровича. Он всегда себе на уме оставался, за что и покойный Иоанн Васильевич его особо выделял.

Среди опричников ведь тоже разные людишки встречались. Кто-то на полях сражения насмерть бился, кто-то калёным железом крамолу внутри страны выжигал… Ну а кто-то хитромудрые каверзы изобретал, служил государю Иоанну Васильевичу изворотливостью ума… Все одинаково звались — опричники. А реально — каждый личный урок исполнял!

Давно уж распустил опричную тысячу царь Иоанн. Уж и сам с тех пор отошёл в мир иной. А только по сей день на многих царедворцах стоит опричное тавро. И все знают о том, кто персонально состоял в их рядах.

В тысяче той состояли избранные из избранных! Государь лично знал каждого опричника, каждого жаловал, с каждого и спрашивал.

Кто из опричного войска бестрепетно на битву шёл, на поле брани пал — уважения достойны.

Кто внутреннюю измену пресекал — уважения достойны двойне, считал Меньшой, ибо внешний ворот не скрывается, всегда на виду, а внутреннего попробуй-ка ещё распознай!.. Да и потом — внешнего ворога срубить на поле брани не зазорно, никто после пенять не станет. А вот как выявить, а потом на дыбу вздёрнуть ближнего своего, соотечественника, с которым до того за одним столом сидел, в одной сече участвовал… Опять же, родичи у казнённого останутся, с которыми потом встречаться, в глаза им смотреть — в которых укор непреходящий горит… С сыном или братом казнённого в битву вместе идти, спину ему доверять свою прикрывать… Нет, опричник, который боролся с внутренней изменой, достоин большего уважения, чем рядовой ратник, даже идущий на смертельный подвиг ради други своя!

Но больше всего, с точки зрения Воейкова, уважать следует как раз тех, кто меч из ножен вынимает редко, а умом своим пользы державе приносит больше остальных, тех, о ком речь выше шла.

Борис Фёдорович Годунов относился как раз к таким. Ратных подвигов за ним числится не так много… Он войн вообще не любил, и уклонялся от сражений сколько только возможно.

Зато ума — палата!

Однако и опасаться таковых следует больше всего. Потому что если за выгоду сочтёт, отправит на плаху любого неугодного. Или татя подошлёт, чтобы удавить ставшего ненужным человека потихоньку, без огласки. Причём, что касается лично Годунова, то тайно татя подослать — это как раз его стезя, открыто он редко кого казнить велел.

Уж кто как не Иван знал о существовании многочисленных тайных подземных ходов, протянувшихся под Москвой. Которые вели от помещений Разбойного приказа, примостившегося в самом уголке Кремля, у Беклемишевой башни, от подземелий Троицкой башни, в которой содержались самые опасные государевы преступники, от Опричного двора, прижавшегося к стене Крестовоздвиженского монастыря, что на Моховой, от усадьбы рыжего Григория Бельского, больше известного как Малюта Скуратов, располагавшейся на Берсеневке близ замоскворецких царских садов… А куда они вели, эти тайные ходы?.. Многие — так прямо к воде: к Москве-реке, к Яузе-реке, к запруженной Неглинке… Бездыханные изувеченные тела скольких людишек, прошедших поднаторевшие в жестоких истязаниях лапы заплечных дел мастеров, так и не обрели покой в освящённой земле близ церквей, а отправились в мутные глубины на радость водящимся тут в изобилии ракам и иным речным трупоедам!..

…Сегодня ему, боярину Годунову, для тёмных дел нужен Воейков — вот он и ласков с рядовым стольником, сам ему зелена вина подливает, честь оказывает… А потребуется — столь же ласково велит кому иному и его придушить, Меньшого Воейкова…

Понимал это Меньшой. И всё же… Всё же ближе ему оставался Годунов, чем чванливые Шуйские или Мстиславские…

Впрочем, в любой фамилии встречались разные люди. Тот же Иван Петрович Шуйский себя в Пскове показал с самой лучшей стороны… Только вот не он взялся приветить Воейкова — Годунов в нём разглядел полезного для собственных планов человека.

Между тем, Борис Фёдорович душевно продолжал, пытливо заглядывая в глаза Воейкову:

— Ты, Ванюш, вот что рассуди… Думаешь, мне самому по сердцу эта грызня промеж бояр-то?.. Чего мне хотеть-то?.. Я ж Ближний государев боярин, куда уж выше-то!.. Только…

Он запнулся, засмеялся…

Выпрямился… Затвердел лицом… И стал истинно боярином — дородным, властным… Державным!

— Задумал я, Ванюша, построить новую стену вокруг Москвы, — усевшись на скамью, заговорил Годунов. — Не умещается столица нашего царства в пределах Китай-города. Отнести пределы к Козьему болоту, к Могильцам, к Сивому ручью… Как считаешь, нужное дело?..

— Вестимо, нужно, — осторожно, не понимая, куда клонит боярин, согласился Воейков.

— А что нужно для этого? — продолжал боярин.

— Ну, воля государева… Мастера-град од ельцы… Людишки-каменщики… — неуверенно ответил стольник.

Он понимал, что Годунов ожидает от него какой-то конкретный ответ, но пока не нащупал, какой именно.

— Правильно, правильно… — согласно кивал Борис Фёдорович на каждый пункт. — Ну а чтобы это всё появилось?..

— Деньги нужны… — сообразил Воейков.

— Правильно, Ванюша, деньги! — стало ясно, что Годунов ждал именно этого слова. — А где они?..

— В казне…

А казна-то — в руках Головиных! — понял, наконец, куда клонит боярин, стольник. А Головины — союзники Шуйских!..

Значит, вон куда Годунов нацелился!.. Казну к рукам прибрать!.. А у кого казна — у того и подлинная власть!

— В том-то и дело, Ванюшка, — горестно вздохнул Годунов. — В том-то и дело, что денег в казне нет. Все разворовали тати Головины. Сейчас их счета проверили, и там такие недоимки вскрылись!.. Не представляешь даже!..

Далее он заговорил уже строже.

— Значит, так, Ванюша, слушай меня внимательно!.. Завтра на заседании Думы будут слушать отчёт о работе комиссии, которая проверяла казначейство. Ты должен находиться рядом. Прямо во время слушания по моему приказу нужно арестовать Головина и препроводить его в Троицкую башню. Там для узника приготовят камеру, только они не знают, для кого персонально. Твоя задача — провести арест быстро и ловко, чтобы пикнуть никто не успел, чтобы не вмешался никто. Людишек возьми с собой верных и решительных, чтобы не замешкались. Выведешь татя из дворца, отведёшь в башню-то, да и запрёшь в камере. И береги его, Ванюша, чтобы никто не освободил… Или чтобы не удавил его кто, следы воровства заметаючи… Смену тебе приведу я лично… Или Богдан Бельский, моим именем… Только мы двое имеем право к камере приблизиться — остальных не подпускай и близко, руби каждого, я грех тот на себя возьму… Что дальше делать, потом скажу… А пока — только одно: предстоит тебе дальняя дорога, так что подготовься, через парочку дней и двинешься в путь. Мошну получишь…

Воейков слушал внимательно. Арестовывать дородных царедворцев ему уже доводилось. Однако самого казначея, назначенного на этот пост, и, соответственно, доверенного государя Иоанна Васильевича. Дак тому же с такими заблаговременными приготовлениями!..

У распорядителя казной всегда могут найтись заступники! Тут и в самом деле, не оплошать бы!

— Гляди, Ванюшка, не оплошай! — словно подслушав его мысли, напутствовал напоследок Годунов.

Боярское слушание

По делам их узнаете их.

От Матфея (7,17)

Докладывал Борис Годунов.

Обычно выдержанный и осторожный, сегодня он говорил жёстко, с напором, так, чтобы ни у кого не нашлось бы возможности вмешаться в ход процесса и попытаться повернуть его иначе.

— Никогда такого не случалось, чтобы казной царства распоряжались брательники, пусть даже и двоюродные! — бросал он обвинения. — Сочли казну державную словно за ничейную коровёнку — и ну доить её!.. Таким только дай потачку — сам уйдёшь на карачках!..

По лавкам, на которых сидели бояре, пробежал шумок.

Оно и в самом деле!.. Исстари велось, что казной ведали два придворных, причём, по традиции назначали их так, чтобы они не состояли меж собой в родстве. А тут… Петька Головин, бывший в чести у покойного государя Иоанна Васильевича, каким-то образом сумел убедить монарха, что если в соказначеи к нему назначить двоюродного брата, Володьку Головина, они вдвоём казной распорядятся успешнее. Бояре, от которых государь потребовал утвердить его решение, противиться воле грозного царя не решились…

Поначалу, пока государь оставался ещё в силе, брательники особо и не озоровали, вели дело рачительно, с бережением. А как державу наследовал мягкий и беспомощный, в делах несведущий Фёдор, развернулись, показали себя. По сути, государственная казна превратилась в кормушку Мстиславского и Шуйских, а также их ближайших сторонников.

Когда летом 1584 года, спустя всего три месяца после кончины Иоанна Васильевича, по настоянию Бориса Годунова и Богдана Бельского назначили большую боярскую комиссию по проверке состояния казны, братья Головины и их покровители поначалу не оценили степени нависшей над ними опасности. Привыкли к безнаказанности — за долгие-то годы… Молчаливость большинства Думы они расценивали как потворство им же.

А оно — вон как вышло-то…

Во времена перемен всегда рушится, казалось бы, незыблемое! И погребает под своими обломками тех, кто вовремя не сориентировался, не учёл, насколько непрочны порядки вчерашнего дня. При царе Иоанне опасаться следовало только государева гнева, и кто ж мог представить, что опасица может исходить от таких же вельмож, что и сам!.. Вот и Головины не оценили, что времена изменились…

— Они и досторожили — на пару-то!.. — гневно продолжал меж тем Годунов, тыча опоясанным перстнем пальцем в ошеломлённых напором братьев. — Так друг дружку насторожили, что в казне уже дно видать — вычерпали, тати, подчистую!.. И на что средства потрачены?.. Ладно бы на державные нужды!.. Так ведь нет!.. Попросту разворованы невесть на что — на себя и дружков своих…

И сам поднаторевший в аппаратных игрищах, Головин всё реальнее чувствовал надвигавшуюся опасность. Исподволь нарастало осознание, что ему грозит не требование возместить недоимки, даже не пеня, в чём он был убеждён ещё накануне, а что-то посерьёзнее. По поговорке «Доставай мошну — вытряхивай казну!», судя по всему, уже не получится…

Он хорошо знал Годунова, и понимал, что тот что-то задумал, иначе не говорил настолько резко.

Пётр Иванович растерянно оглянулся на своих покровителей, сидевших в лавке среди остальных бояр. И с ещё большей тревогой увидел, что князь Мстиславский тоже выглядел растерянным.

Более решительный Иван Шуйский, заметив растерянность казначея, попытался вмешаться:

— Ты бы полегче, Борис Фёдорович!..

— А ты бы вообще помолчал бы, Ванька! — в тон ему отозвался Годунов. Отозвался настолько быстро, что стало ясно: первый боярин к вмешательству воеводы оказался готов, ожидал его, и реплику заготовил заблаговременно — реплику такую, чтобы разом нейтрализовать соперника. — Мы ещё с тебя спросим, как это ты неправедный приговор вынес по местничеству дружка своего Крюка Колычева!..

— Как неправедный! — оторопел Шуйский. — Там всё по праву назначено — Колычева правда!..

— Вот об этом и расскажешь, когда Дума тебя заслушивать станет! — снова с изначальной готовностью оборвал Годунов. — Сейчас мы о казнокрадстве Головиных говорим… Или и тут тоже всё по праву, может, скажешь?.. Ишь, ловко как у тебя выходит: как твой дружок, так и правда на его стороне!.. Что Колычев, что Головин — одна шайка-лейка, а ты у них коноводом!.. Вот и выходит: как ни крутись, ворона, а что с головы, что с хвоста — одна карга!

Это был ловкий удар! Его Годунов готовил загодя, и нанёс его своевременно, чтобы ошеломить противника!..

Насколько важно уметь нанести ловкий удар — пусть не такой уж сильный, но зато выверенный. Иной раз ведь и бить даже не приходится — довольно лишь подловить момент, да подтолкнуть легонечко, и человек сам упадёт.

Речь шла о местническом споре…

Ох уж это стародавнее местничество!.. Сколько зла от него проистекало на земле Русской!

Суть его проста. Начальником всегда назначается представитель более старшего рода, представитель младшего рода не может становиться руководителем над более дородным…

Суть-то проста, да исполнить правило не всегда просто. За многие века, прошедшие со времён Рюрика, его потомки до такой степени размножились, веточки родословного древа настолько переплелись между собой, что определить, кто младше, а кто старше, далеко не всегда возможно. Потому суды по местническим тяжбам проходили постоянно: с ябедами обращались все подряд.

Так случилось и в этот раз.

Государевым указом восстанавливать приграничную крепость Ладогу отправились сыны боярские Роман Алфёров и Фёдор Колычев. Первым в государевом указе стояло имя Алфёрова. Однако Колычев счёл это порухой чести, и подал в суд, считая своё происхождение выше.

Ромка Алфёров приходился роднёй Злобе Нащокину, а Колычев состоял в родстве с Никитой Захарьиным, иначе Романовым. И как тут определить, чей род выше?.. Как говорится, с кондачка и не разберёшься!

Как водится в подобных случаях, создали комиссию, во главе которой, по предложению всё того же дальновидного Годунова, поставили боярина Ивана Петровича Шуйского, прославившегося обороной Пскова от войска Стефана Батория. Комиссия и определила, что право первенства принадлежит Колычеву. Вполне закономерно, если учесть, что Романовы всегда противостояли Годунову.

Шуйский даже успел порадоваться, что своим решением сделал хоть и мелкую, но пакость выскочке Годунову.

А тут — на тебе! Сомнительное решение местнического суда в пользу своего сторонника, а теперь заступничество за лихоимца казначея!.. Каждый из этих фактов — вроде как сам по себе. А в совокупности — репутация принципиального воеводы уже и зашаталась!

Особенно если учесть, что в Думе большинство бояр считают себя обделёнными доходными местами. И зависть со стороны тех, кого дородная знать считает выскочками: многосильные, да не шибко родовитые Щелкаловы, например…

Опять же, Нащокины, Безнины и их друзья в Думе, считавшие решение Шуйского в пользу Колычева неправомочным… Теперь они, изначально настроенные против Ивана Петровича, автоматически становились сторонниками Годунова и в обличении братьев Головиных.

Так всего несколькими фразами Годунов здорово изменил расстановку сил в Думе в свою пользу.

Оценив нависшую опасность, Шуйский обеспокоенно умолк. Он отвлёкся от собственно суда, торопливо перебирая в памяти, что могут Годунов с дружками поставить в укор ему самому, и что он может противопоставить этим нападкам. В том же, что нападки грядут, теперь, после привселюдного выпада Годунова, Шуйский уже не сомневался.

А Годунов развил успех!

По большому счёту, на того же Алфёрова боярину было абсолютно наплевать. Он воспользовался случившимся исключительно с единственной целью: отстранить Шуйского от борьбы за судьбу Головина — и перешёл к другому, более насущному вопросу. Теперь Борис Фёдорович напирал в первую очередь на самый болезненный вопрос: на казнокрадство!

Ему требовалось непременно свалить Головина! Ему требовалось прибрать к рукам контроль над казной, а также лишить денежной подпитки группировки своих супротивников. Ибо окажись сколько угодно правым, а без звонкого серебра никогда доказать этого не сумеешь; ни одной войны, что с внешний врагом, что с внутренним, не выиграешь.

Борис Фёдорович прекрасно понимал: большинство собравшихся, появись у них возможность, запустило бы руку в казну не меньше. Подвернись такая возможность, любой даже из числа друзей Головина тоже не стал бы отказываться от ворованного… Однако удача улыбнулась не им — вот что главное!..

Что тут скажешь?.. Казнокрадов не любят все. Однако мало кто удержится от соблазна запустить в государственные закрома руку, окажись они незапертыми, да без должного надзора.

Почему кому-то можно, а мне — нельзя?.. Разве этот вопрос не играет роли топлива для очага гнева по отношению к тем, кто имеет возможность обогащаться неправедно?.. Так относился человек к казнокраду всегда!

И не только ведь в России так повелось! Таков человек — и не имеет значения, в какой стране он проживает!

…Так и получилось, что большинство бояр оказались настроенными против Головина, и, соответственно, прибились к стану Годунова.

— А потому я требую! — возвысил голос Борис Фёдорович. — Петьку Головина звания казначея лишить, взять его под стражу, имущество наворованное отобрать в казну… Его самого казнить в назидание всем лихоимцам!..

Он сделал паузу — достаточную, чтобы все осознали его предложение. Но слишком короткую, чтобы кто-то успел вмешаться.

— Ну а мы, господа бояре, — продолжил он, снизив голос, но очень со значением, — поглядим, кто станет заступаться за вора и лихоимца. Вина Петьки Головина доказана безусловно, а потому вступаться за него станут лишь те, кто кормился из его рук, кто и сам повинен в казнокрадстве! — он мигнул стоявшему у двери подручному, который, увидев это, тут же выскользнул наружу, а сам продолжал: — А мы ведь знаем: не так страшен сам вор, как его потатчик!..

Головин оторопело оглядывался по сторонам. Казнить?..

Ещё накануне если не всесильный, то уж во всяком случае, достаточно влиятельный человек, он никак не мог поверить в своё стремительное падение.

Двери открылись, в помещение быстро вошло несколько ратников в доспехах и при оружии.

Впереди, громко стуча подкованными сапогами, шёл Иван Воейков. Смотрел прямо в глаза Головину.

И только теперь разжалованный казначей вдруг понял, что всё происходящее — это не для того, чтобы его попугать! Что слово «казнить» прозвучало не с целью устрашения!..

— Погодите!.. Погодите!.. — попятился он.

— Молчи, тать!..

Воейков зашёл сбоку, грубо ударил его под колено… Оказавшиеся рядом стрельцы подхватили обвисшего арестованного под руки и поволокли из помещения. Тот безуспешно старался самостоятельно переставлять ноги. Не получалось. Выглядело это нелепо и жалко.

Всё свершилось быстро и ловко.

Мстиславский, Шуйский, Романов ошеломлённо переглянулись. Встревать казалось не с руки.

Ну а остальные участники совещания довольно загудели. Вора арестовали — это ли не радость!

Никто не обратил внимания на то, что, воспользовавшись размётом, из палаты незаметно выскользнул младший брат арестованного, Михаил. Позднее стало известно, что в тот же день он спешно покинул Москву и ускакал в Литву. На Родину он больше не вернулся никогда.

Ссылка

Для победителей нет трудностей, а для побеждённых — безопасности.

Гай Юлий Цезарь

Не решился Годунов казнить Головина. Да и вообще всю жизнь он старался не проливать крови, и уж тем более, крови сильных мира сего — бояр, или же тех, у кого имелись покровители в боярстве.

Даже когда несколькими годами позднее всходил на государев престол, торжественно обещал, что не станет казнить никого из дородных. И держал слово, как ни удивительно!

Впрочем, данное обещание не стало препятствием тому, что его личные недруги таинственным образом умирали — от внезапных хворей, от руки неведомых татей, от угарного дыма… Но то уж — попробуй докажи причастность Первого боярина, а затем и царя Бориса Годунова к нелепым смертям! Пошепчутся вокруг, да и умолкнут в опасении…

Так и теперь.

Вывели Петьку Головина на палаческий помост… Огласили приговор… Дали возможность помолиться… Поставили на колени, и голову уж на колоду уложили, шею обнажив — палач рядом стоял, легко поигрывая тяжеленным топором с широким лунообразно выгнутым лезвием…

Только тут и огласили помилование.

— И сослать татя Петьку Головина на проживание в Арзамасский острог!.. — прокричал в толпу глашатай.

Народ отреагировал на весть по-разному. Кто-то умильно крестился на ближайший храм Покрова — спасена жизнь православного! Кто-то с разочарованием вздохнул — поглядеть на мгновение, когда топор отсекает голову от тела, желающие находятся во всех народах. Кто-то вздохнул досадливо — о казнокрадстве преступника знали все, в былые времена карали за куда меньшие прегрешения, так с чего бы это милосердие такое?..

О подлинной причине годуновского милосердия мало кто догадывается. О ней известно лишь немногим.

А Головина уже свели с помоста, усаживали в заранее подготовленный возок, вокруг которого гарцевало несколько всадников, экипированных в дальнюю дорогу. Старшим среди них оказался Ванька Воейков.

Накануне Меньшой уже прошёл инструктаж, знал, что делать.

Служащие Разбойного приказа передали ссыльного стрельцам. Теперь за него отвечали отъезжавшие. Не снимая кандалов, Головина усадили в возок, укрыли добротной меховой полостью — зима.

— С богом! — перекрестился Воейков. Оглядев свою команду, махнул рукой и громко скомандовал: — Трогай!..

Долгий, в четыреста вёрст, путь начался.

Первым к воротам проездной башни тронулся конный бирюч. Он направил лошадь прямо на густую толпу.

— Дорогу! — кричал бирюч, ударяя колотушкой в гулкий барабан, прикреплённый у седла. — Государева преступника везут!..

Народ торопливо раздавался по сторонам — сбоку у глашатая висела дубинка, которую он имел право пустить в ход без какого колебания. Не случайно ж она поблёскивала на солнце, будто полированная, не раз, видать, уже прогулялась по рёбрам нерасторопных.

Городовому бирючу полагалось проводить санный поезд только до выезда из Москвы.

За ним следовал всадник с пикой, на которой трепетал флюгер, по которому каждый видит, что команда следует по указу московского государя, а потому каждый же обязан оказывать ей всестороннее содействие.

Затем, подбоченясь, ехал сам Меньшой Воейков, гордый званием государева поручика.

Сзади отчаянно скрипели по дощатой мостовой полозья саней. Ну да ничего, съедут колымаги на речной лёд, противный визг сменится приятным шуршанием — лошадиный цокот и тот станет казаться громче.

По пути к ним присоединяется ещё несколько санных возков: один с припасом на дорогу, да ещё два, чтобы сопровождавшие ратники могли в пути отдыхать — не всё ж в седле гарцевать!

Но это потом — а пока все до единого в сёдлах, смотрятся орлами… Дай лошади, словно чувствуют торжественность момента — мотают гривами, всхрапывают, косят глазом…

По Васильевскому спуску съехали к набережной. Затем спустились на лёд Москвы-реки…

Бирюч остановился, отъехал в сторону, пропуская поезд. Поймав взгляд Воейкова, поднял руку.

— Счастливый путь! — пожелал отъезжавшим.

— И тебе удачи!..

И вот уже под полозьями проскальзывают первые аршины долгого пути.

Справа остаются занесённые снегом болотистый Балчуг и государевы сады. Слева меж высоких берегов уходит Яуза, к которой примыкает Котельническая слобода — устье контролируют две башни…

Арзамас

Задача полководца — побеждать столько же умом, сколько мечом.

Гай Юлий Цезарь

Так уж повелось, что два народа, проживающие рядом, редко соседствую мирно. Нет-нет, имеются в истории такие случаи, имеются… И всё же чаще они дерутся… И даже если соседствуют мирно, время от времени непременно возникают меж ними конфликты.

Ну а уж если оба такие народа претендуют на гегемонию в регионе — тут война просто неизбежна.

И вот ведь в чём парадокс! Нередко народы эти относятся друг к другу с искренним уважением, и роднятся их представители меж собой охотно, и на службу друг к другу нанимаются… А только постоянно вскипают у них междоусобные войны, непременно нужно одной державе другую покорить. Не желает каждая, чтобы рядом кто-то такой же сильный проживал!

Всё сказанное относится к таким царствам, образовавшимся в Восточной Европе, как Казанское и Московское.

На протяжении веков русские княжества находились в зависимости от Казани. Затем ослабла сила татарская, в то время как государи московские набирали силу… И вот уже Иван III восстановил независимость своей державы. И теперь уже русские рати начали наступать на казанские земли.

Однако хоть и не та силушка уже стала у волжских батыров, а всё ж долгонько поделать с ними московские витязи ничего не могли.

И тогда царь Иван Васильевич повёл на татарские земли планомерное полномасштабное наступление. Не получалось у него покорить Казань простым походом, начал он действовать постепенно, поэтапно.

Выше по Волге к покорности привели черемисов — сначала луговых, а затем и горных. Через их земли, через кусото — черемисские священные рощи, русские полки вышли в верховья Камы и Вятки. Так на карте Приуралья появилось Пермское княжество, основанное князем Ермолаем Верейским и его сыновьями. Княжество нависло на казанцев с севера и северо-запада, начало теснить татар… Башкиры татар тоже не особо жаловали, охотно поддержали московитов с юга…

Таким образом, Казанское царство, ещё недавно контролировавшее весь край, оказалось обложенным со всех сторон.

Сам же московский государь Иоанн Васильевич также начал продвигаться на ханство с запада, принялся строить засечные остроги, которые всё сильнее вгрызались в земли, на которых раньше безраздельно хозяйничали татары. Самым значимым из них стал Свияжский городок. Крепость за невероятно короткое время собрали из готовых бревенчатых блоков, которые строили в Угличе, а затем спускали на дощаниках вниз по Волге-реке к устью реки Свияги. Казанский хан оглянуться не успел, как на острове, совсем близко от его столицы возник русский городок, да с мощным стрелецким гарнизоном.

Ну и по суше, со стороны чувашских и мордовских земель, на ханство густо наступали многочисленные остроги.

В их числе возник и Арзамас.

Прежде здесь стояло поселение народа эрзя. С их языка название местности можно перевести примерно как Милая земля, Желанный край… Тут по велению царя Иоанна и заложили острог.

Но любая война когда-нибудь, да заканчивается. Покорили русские рати Казань, замирили воинственных черемисов… И множество небольших острогов, построенных в округе, враз утратили своё военное значение.

Судьба у каждого сложилась по-разному… Какие-то из них попросту исчезли с лица земли, какие-то превратились в узилища… Но, по всей видимости, название Арзамас и в самом деле оказалось магическим! Потому что со временем не затерялся он в лесах, раскинувшихся по берегам речки Теши, а вырос пусть и не такой большой, но всё же городок.

Сюда-то и направился санный поезд, с которым следовал государев преступник, бывший казначей Пётр Головин.

Тракты Московского царства

Как мы блуждали, я не излагаю;

Мне сила свыше помогла, и вот

Тебя я вижу и тебе внимаю.

Данте Алигьери(«Божественная комедия»)

Преодолевать расстояния по рекам на Руси принято издревле. Самые удобные пути!

Летом — под парусом или на вёслах, а зимой — по льду.

Морозы на Руси зимой крепкие, реки в основном спокойные, лёд нарастает прочный… Езжай, куда пожелаешь!..

Оно понятно, что и тут иной раз можно в полынью провалиться, да только что ж поделаешь — то как Господь рассудит!

Куда больше путников напрягает другая забота — уж больно извилист путь по реке. Иной раз и задумаешься: срезать-то, пусть и по бездорожью, не проще ли?.. Конечно, раз на раз не приходится, и по извилинам водного пути можно путь затянуть, а можно и посуху застрять…

Вот и протянулись по Руси-матушке тракты — словно лучи отходят они от стольного города. Прокладка и содержание их казне обходятся в немалые средства. Места вокруг Москвы всё больше болотистые, рек да озёр немало, опять же, овраги… Да что поделаешь! Приходится болота гатить, мосты перекидывать, насыпи устраивать… Каждую весну всё обновлять, потому как почвы здесь такие, что не держат дорогу, расплываются при каждой распутице… А и без дорог никак нельзя! Только пути-дороги делают из россыпи городов единую державу!

По каждому тракту на расстоянии полусотни вёрст один от другого устроены ямские станции. На каждой предписано содержать как минимум трёх лошадей в готовности в короткое время отправить в путь. Главное предназначение их — обеспечить скорость продвижения государевых гонцов. Ну или не гонцов, но обязательно государево распоряжение выполнить.

Ямская гоньба устроена по российским просторам прекрасно! Основу её организовали ещё во времена владычества на русских землях ордынцев, руководствуясь при этом требованиями, определённые ещё Чингисханом. Государевы распоряжения доставляются в любой конец государства стремительно, да и обратная связь работает бесперебойно. Даже тати придорожные державных гонцов предпочитают не трогать — и прибытка с них особого не добудешь, зато станешь государственным преступником, и тогда тебе никто не поможет, даже легендарное воровское братство…

Конец ознакомительного фрагмента.