Рай одичания. Роман, повести, драмы и новеллы

Николай Серый

Психологический роман о творчестве и власти. Повести о сущности человека. Драмы о политике и любви. Психологические новеллы.

Часть первая

1

Уютный ресторан открылся в густом саду у моря, и там оказались чудесные повара и музыканты, и были служанки и юркими и милыми, и только одарённой юной пианистки, умеющей петь, пока не хватало черноволосой женщине, бледной и тонкой, с большими зелёными глазами и пухленьким алым ртом. Слыла она красавицей и звалась Кирой; она и владела рестораном. Была у неё и дочка; о своём бывшем муже Кира говорила, что никогда не любила его, но всегда искренне уважала.

В декабре розовым сухим утром Кира в холмистом парке возле бронзовой нимфы беседовала с девушкой в алом плаще. Кира черты её лица определила как утончённо-эротические. Девушка звалась Лизой, и цвет её густых, длинных и золотистых волос был естественный; лицо и ресницы её не знали косметики, а рот и без помады ал. Нужная Кире пианистка нашлась, наконец, для ресторана.

2

Кира была дочерью профессора-медика и балерины, малоизвестной, но очень красивой. Профессор был на двадцать лет старше балерины, циничной и весёлой. Он женился по любви, но быстро понял, что юной супруге нужен не он сам, а его доходы, дача, квартира и коллекция старинного серебра и фарфора. Вскоре после рожденья дочери профессор помер от разрыва сердца на даче. По его завещанию всё наследовала Кира; мать её стала опекуном. Через пару лет коллекция профессора уменьшилась наполовину. Балерина жила сладострастно и нервно, но дочь по-своему любила: Кира всегда одевалась лучше своих подружек, и карманных денег у неё было в избытке. Наконец, брошенная любовником стареющая красавица вскрыла себе вены на даче, где в юности нашла мёртвого мужа в ванне. Кира ненавидела эту дачу и решила продать её родному брату своего будущего мужа. К тому времени Кира едва успела окончить среднюю школу. Будущий муж Киры был видным коллекционером, доктором искусствоведенья, купцом и лет на двадцать старше её. Он выведал всё о предполагаемой сделке, когда брат пришёл к нему занимать деньги. Весьма заинтересованный затеваемой куплей искусствовед нашёл способ познакомиться не только с Кирой, но и с её имуществом. Решив на ней жениться, он не позволил братцу облапошить свою будущую невесту. Искусствовед женился на Кире через неделю после знакомства с нею; остатки коллекции отца её пополнили собрание ценностей мужа. Затем он занялся воспитанием своей сирой жены. Он пенял на её громкие речи и смех, неправильные фразы и малейший беспорядок в квартире. Ему нравилось унижать Киру, в то время ещё очень ранимую, но он понимал, что ему следует оплачивать её нравственные страданья, иначе она разведётся с ним и потребует раздела имущества. Поэтому он позволил Кире великолепно одеваться, носить редчайшие украшения из его коллекции и пользоваться одной из его машин. Сначала Кира надеялась, что умение держать себя наедине с мужем и на людях умерит число скандалов, и поэтому научилась она вести себя так, что ему не к чему было придраться. Однако ему не хотелось лишиться удовольствия унижать её, и он, перестав издеваться над её манерами и речами, стал корить её за невежество в искусстве и литературе. Наконец Кира спросила себя: почему она терпит всё это? Первый ответ, который она себе дала, был правдив. Она призналась себе в том, что терпит она глумления мужа только ради возможности хвастаться своими нарядами, машиной и драгоценностями. Но было слишком неприятно думать о себе такое, и вскоре мысли её изменились. Она о себе стала думать, как о поклоннице искусства, способной снести, ради любви к нему, любые обиды… Квартира их была переполнена редчайшими книгами и записями дивной музыки, и Кира сумела убедить себя в том, что только здесь она сможет хорошенько изучить эстетику, и вот, чтобы иметь основание думать о себе, как о почитательнице искусства, способной стерпеть, ради любви к нему, любые напасти и распри, она стала читать и слушать. Стихи и проза декадентов уверили её в том, что пороки сладостны; она познала радость мучить своего мужа, ибо, когда она забеременела, он, не желая ребёнка, впервые унизился до просьб. Кира иногда спрашивала себя: не благодаря ли удовольствию, которое она испытывала, отказывая мужу прервать беременность, и родилась их дочь? Наконец, явила она такой образец утончённого эгоизма, что даже супруг её, весьма ошарашенный, стал учтивее…

Через год после рождения дочери Кира изъявила желанье работать, и супруг приискал ей завидное место, где она преуспела. И едва она поняла, что теперь она может обеспечить себя и без помощи мужа, она ему изменила, почти не таясь. После докучливых свар и дележа они развелись…

После развода поселилась она с дочерью на побережье и сумела в себя влюбить городского главу. Он и помог ей купить за бесценок здание, построенное на деньги казны его собственной женою, которая здесь была главным архитектором. И теперь нанималась их дочь Лиза в ресторан Киры пианисткой…

3

Олегу Ильичу Воронкову позволили стать главою города после памятной ночи на зимней даче у своего нового, упорным трудом обретённого покровителя…

За огромными чистыми стёклами зимней веранды, обогретой жаром поленьев в камине, виднелся вечерний сад с причудливыми тенями и наядами, усыпанными снегом; дальняя неровная кайма леса по обе стороны от заходящего солнца уже темнела и сливалась с чёрным морозным небом. На даче было спокойно и тихо, но Воронков сладко томился, предвкушая минуту, когда будет дана воля инстинктам, тщательно скрываемым доныне. Он сидел в покойном глубоком кресле и, любуясь своим отражением в зеркале, витийствовал горячо и сладострастно:

— Более всего люблю я в ресторанах эту жгучую кондовую Русь, лихую проворность прислуги, великолепие убранства и знойный цыганский хор. Мне нравится в кабаках нечто от Блока, от его снежных масок и метелей, его разгула и хмельного ропота…

— Верно, — согласился бледный и грузный собеседник Олега Ильича и искоса на него взглянул. — Говорите.

— По-моему, в ресторанах гораздо больше великорусского, чем даже в храмах и церквах. И не жалую я дешёвенькие трактиры, где, правда, очень мило, но где вас не охватывает тоска по чему-то древне-могучему: по шалой благочинности в кутеже, когда нужно пить и молиться одновременно, а лакеи похожи на причётников, их же начальник — на игумена…

— Мда, недурно, — задумчиво и томно вымолвил собеседник Воронкова. — Но пора ужинать.

Они пошли в столовую, озарённую огромной хрустальной люстрой. Там висели аляповатые пейзажи в старинных узорных рамах, а между ними — высокие зеркала, размалёванные алой губной помадой. Ореховые паркет и мебель были ухожены, а стены оббиты розовым китайским шёлком. Окна были завешены плотной серебристой парчой. Старинный русский фарфор на белой накрахмаленной скатерти восхитил Воронкова; на серебреные ножи и вилки он смотрел с почтением, будто они живые. На средине стола на чёрном блюде из глины лежало сливочное масло, разделанное в виде портрета общего знакомого сотрапезников, намедни осуждённого за взятки, и все охотно лакомились этим маслом. Воронков отведал и это масло, и бледно-жёлтый балык, и пунцовую сёмгу, и молочного поросёнка, и коньяк, и шампанское, а затем, чуть хмельной, залюбовался он своим отражением в зеркале напротив. Он высоко ценил своё холёное волевое лицо, небольшое, но гибкое тело и пепельные волосы без намёка на лысину или седину. Он вожделел к изнеженной нервной брюнетке, сидевшей рядом с ним справа, с залихватской небрежностью пила она шампанское, и колени их часто соприкасались. Он засматривался на следы тёмно-красной губной помады на её хрустальном бокале. Она отказалась ублажать в ту ночь Воронкова, объяснив ему, что он для утех с нею недостаточно богат и барственен, и он понял, что это было очередным утончённым унижением, которое ему уготовили…

Когда Воронков уже обладал Кирой, он невзлюбил её духи с запахом магнолии: это были духи той женщины на зимней даче. Он хорошо помнил мгновения, когда удручённый отказом той женщины, он шёл спать один и вдруг увидел своего покровителя с любовницей; они жестоко и нервно смотрели ему в лицо и, видя, что затея их удалась, страстно жались друг к другу. Воронков понял, какое великое наслаждение они испытывают, и пожелал в будущем испытать такое же; именно поэтому утром он смирил себя, и хоть насмешки над ним были остроумны и язвительны, а женщина, его унизившая, смеялась ему в лицо, он оставался и вкрадчивым, и льстивым; все уверились в его преданности и принялись за него хлопотать. После этой ночи никакое наслажденье не казалось Воронкову полным, если оно никого не мучило, хотя бы совсем немножко…

Воронков и супруге своей изменял, и тщеславился её красотой и дарованьями: жена его была главным зодчим в городе. О здании ресторана, сотворённого ею, все судачили, как о перле. Славная хозяйка, она вкусно стряпала. И была она уважаемой и известной, и Воронков знал, что явный для горожан разрыв с нею чреват пораженьем на грядущих выборах. И подарил он ей в трёх кипарисовых ларцах алмазные серьги и колье, ожерелье с рубинами и нити с жемчугом. Её дочь была очень похожа на неё…

4

Пока Воронков прельщался Кирой, одаривал её и пёкся о ней, его супруга Анастасия и дочь Лиза катались в летних горах в машине…

Вечером они ехали вдоль Зеленчука в Архыз; обе в чёрных брюках и свитерах. Возле двух аланских храмов они остановились и осмотрели их руины. Затем подошли они к реке и глянули в зеленоватую буйную воду. Они стояли средь валунов, чуя запах гнили и мха; им мнились слова кощунством. Рокотала река. Закатные лучи солнца изменили цвет воды, и на миг она стала алой.

— Я чрезвычайно люблю природу, — порывисто молвила дочь, — и презираю банальных, пошлых людей.

— Послушай, девочка, послушай, — проговорила мать, — я очень серьёзна. Порою кажется мне, что живу я только потому, что близкие не хотят моей смерти. И если вдруг пожелают они моей погибели, то я умру и от простой простуды. Тело перестанет противиться смерти и будет даже искать её в тайне от сознания. А люди не хотят, чтоб жили те, кто их презирает.

Возле усадьбы лесника познакомились они с высоким и сильным парнем в чёрных кожаных штанах и куртке; и был он бледен, черноволос, строен и печален; его породистые ноздри порою вздрагивали, а густые брови супились. «Смазливый витязь, — подумалось Лизе, — но спесив…»

Он учтиво им представился Эмилем; он гостил в усадьбе лесника, своего деда, и вызвался их машину пригнать на его двор. Эмилю вручили ключи, и он исчез…

Они же подошли ко хмурому коренастому мужику в рыжеватом тулупе и зелёном картузе и попросили кров для ночлега; их приютили. Хозяин повёл их наверх, бормоча глухо о своём бескорыстии. Горница их была просторной, с двумя окнами и печкой; пахло сеном и хвоей. Хозяин включил электрическую лампу, и гости осмотрели убранство комнаты: пять огромных стульев в парусиновых чехлах, комод из палисандра, письменный стол из ольхи и две сосновые кровати со стегаными одеялами, тюфяками и свежим бельём из полотна; висела на стропилах рыболовная сеть. На миг появился Эмиль и вернул ключи от машины; затем, улыбаясь, он удалился вместе с дедом. Лиза посмотрела в окно на свою машину у каменного сарая и на лохматого свирепого волкодава возле поленицы дров.

Они, погасив свет, улеглись почивать, и мать, утомлённая за рулём, быстро уснула. Дочь оставалась бодрой и внимала дыханию матери. Наконец, нагая Лиза вылезла из постели и на цыпочках просеменила босиком к распахнутому окну; она ёжилась от холода и смотрела во двор, где возле колодца с журавлём играл Эмиль с собаками. Вскоре на голое тело надела она свои чёрные брюки и свитер, а затем обулась без носков. Она сошла тихо во двор, и к ней устремился Эмиль; она ему шепнула: «погуляем», и они забрели к реке, к мерцающим лунным перекатам. Прибежали кудлатые псы, и он увлёк её прочь от них, на поляну со скирдой сена. И вдруг Лизе почудилось, что в её теле заурчал нежный зверёк с порочной мордочкой и мягкой шерстью. Зверьку захотелось поудобней расположиться в её теле, и она легла в пахучий стог сена. Она смотрела на яркие звёзды, пока их не заслонило лицо Эмиля с дрожащими губами…

Затем она выбралась из копны душистого сена и попросила: «Отнеси меня к реке, я окунусь, искупаюсь». Он ей перечил: «Но ведь захвораешь, оденься…» Она же капризничала: «В охапку сгребай меня и неси…» И он повиновался ей… Она лежала в реке, ухватившись за корягу, его же знобило. И чем дольше он смотрел на неё, тем сильнее мёрз. Она, наконец, встала из клокотания струй, и он ринулся к ней; он вынес её из реки мокрый до бёдер. Он поставил её на трухлявый пень и стянул с себя рубашку. Она зябко ерошила ему волосы, пока рубахой он вытирал её. Она проворно оделась, и он её спросил: в каком городе она живёт? Она отвечала охотно, и в усадьбе они простились с поцелуями…

На рассвете она заметалась в бреду, и мать заспешила домой, укутав Лизу в карачаевские шали. Провожал их только лесник с понурой овчаркой. Эмиль не появился, и Лиза по дороге домой даже в лихорадке сердилась на него за это…

5

Эмилю почему-то верилось, что природные дарования, исчезая, увлекают в могилу своих обладателей, и раннюю погибель гениев он объяснял потерей ими способности творить. Он и себя считал весьма одарённым и предназначенным судьбою для творчества; и мнилось Эмилю, что именно это спасало его на войне.

Эмиль в боях явил безупречную храбрость и имел награды. После войны он изучал в академии внешней торговли экономику и даже корпел над диссертацией о балканских рынках. И внезапно его заворожили финансовые сделки, и он по биржам мотался, и сутягой прослыл у судейских, и средь политиков шастал, и вдруг разбогател…

Затем захотелось Эмилю написать повесть, и он с напитками и снедью приехал к деду, Ивану Кузьмичу, на глухой кордон.

Была у лесника обширная усадьба, но скотину и птицу он не держал, несмотря на прочные постройки для них и кабелем подведённое кабелем электричество…

Здесь и провёл Эмиль нечаянную ночь с Лизой…

Повесть сочинялась с натугой, и застрял он в самом в начале. Однажды он с утра накачался «Монастырской травницей», а затем сутки марал бумагу, а чтоб вдохновение не упорхнуло, он чарками вливал в себя хмельной мёд.

Эмиль на рассвете завершил свою повесть и рухнул одетый в постель. Проснулся он поздним вечером и включил настольную лампу; затем он ополоснул в лохани лицо и перекусил копчёностями из буфета. Сочиненье своё трезвый Эмиль оценил, как белиберду…

Здесь были и вещуньи в болотных дебрях, и суровый, но праведный колдун, прорицающий в горном вертепе средь виноградных лоз, и схимница-брюзга с хулою и назиданьями…

И вдруг он помыслил о своём странном деде.

У старика не было ни огорода, ни живности, а внука он потчевал и жирными утками с перцем и кореньями, и телятиной, едва ли не во рту тающей, и кроликами с грибами, и форелью, жаренной на углях, и бараниной в соусе с чесноком. У рачительного хозяина оказалось и вино: и тягучее белое с золотым оттенком, и рубиновое с искрой и с горечью осени и полыни.

И смакуя все эти яства, Эмиль не думал, откуда они взялись. И он не ведал, и кто прибирает в доме, и кто стирает бельё и топит парную баню, где он, кряхтя от удовольствия, обливается квасом и хлещет себя веником.

Эмиль, разумеется, встречал людей в усадьбе, но, обременённый написанием повести, вниманья на них не обращал. А были среди них и женщины, но блеклые и сутулые, и мужики угрюмые и степенные, и юнцы суетливо-кичливые…

Он погасил свет и медленно прошёлся по комнате. И вдруг Эмиль озадачился странным отношением своих родителей к лесному старику: они к нему не ездили и не писали ему. Служили они врачами, и мать Эмиля боялась своего свёкра, и только раз её муж пренебрёг её мнением и съездил-таки в родительское гнездо за деньгами на покупку машины, в которой они оба и погибли. Старик на погребенье не ездил, но принялся письмами усердно зазывать внука к себе…

Ещё Эмиль в темноте думал о своих снах, охальных и диких в этой усадьбе: он резал глотки бородачам, он кидал их со скалы и топил в реке, он терзал белую нежную плоть ногтями и сёк кнутом девочек, распаляясь судорогами каждой жертвы…

В своём обычном чёрном одеянии вышел он во двор, где собаки, выскочив из будок своих, умильно облизывали Эмилю ладони и норовили положить передние лапы ему на плечи. Он тормошил и гладил псов, они же благодарно скулили. Ночь оказалась чрезвычайно светлой, и вспомнилась ему вдруг легенда, где упыри превращались в лунные лучи. Собаки вдруг перестали повизгивать и только шало лизали ему руки. И вдруг он заметил зиянье растворенной двери в подвал и подошёл к ней. За ним потрусили псы, они тихо рычали и обнажали клыки. Из подвала точился дурманный запах. Эмиль спустился по склизким замшелым ступеням и оказался перед ещё одной дверью. Запах дурмана всё сильнее бередил его ноздри. Эмиль всполошёно оглянулся: около верхней двери стояли, ощерясь, псы, и хотя они скалились, но рычать или лаять не смели. Эмиль махнул им рукой и осклабился при мысли: «Даже волкодавам мерзит такая нора…» Затем он приотворил дверь, она оказалась дубовой и окованной в железо, но подалась легко и без скрипа. Эмиль заглянул в щёлку и слегка отпрянул…

Длинный со сводами подвал был скудно освещён восковыми свечами; на средине на узком столе распласталась нагая смуглянка, головой к двери. Возле переминался бородатый лесник в белом кафтане и тёмных портах, заправленных в короткие сапоги. Вдоль серых каменных стен стояли пять узорных деревянных кресел; в дальнем углу темнела купеческая конторка, а рядом громоздился просторный коричневый диван.

И вдруг простёр лесник свои руки над её отрешённым лицом, и она торопливо поднялась и на цыпочках двинулась ко двери. И вдруг Эмиль бесшумно стрекнул из подвала и кинулся в свою комнату, где муторно и долго, уже в постели, пытался он перед сном понять причину своего странного бегства…

Утром Эмиль со снедью ушёл в горы и, созерцая их, успокоился. Встретился он со стариком только за ужином, и оба они оказались одеты в чёрные драповые костюмы. В трапезной горели восковые свечи и камин, за окнами моросил дождь.

Они вкушали медвежатину и пили полынный травник.

— Поганые здесь у меня сны, — сказал Эмиль. — Будто дурману нанюхался.

Старик прожевал и молвил:

— Не нужно дурманы хаять.

— А кто у тебя столь незримо хозяйствует? В каких хибарах, хатах и избах они живут? И кто они?

— Слуги.

И чёрные брови седого старика дёргались, пока он произносил:

— А твоя мать меня чуралась, да от своих козней и сгинула. А ты — мой наследник.

— Разве ты богат, живя, как сыч в дупле?

— А ты в подвал заглядывал этой ночью?

— Да. Случайно.

И старик с шестью горящими свечами в канделябре повёл внука в личные свои покои, где тот ещё не бывал. Они поднялись наверх по железной винтовой лестнице и оказались в тесной коморке, где на полках лежали пучки трав и стояли пузатые пыльные бутыли и жбаны. Из коморки прошли они в просторную и проветренную комнату; там старик задул свечи и включил неяркое электрическое освещение.

Эмиля поразило обилие книг, и все они оказались в кожаных добротных переплётах с мерцающими золотыми тиснениями.

В комнате было два высоких окна, завешанных плотной серебристой тканью. Письменный стол из палисандра громоздился на средине, и около него высились два дубовых кресла. Возле дальней стены между книжными шкафами темнел кожаный диван, и отливало розовым лаком ещё одно кресло.

Старик привычно расположился за письменным столом, Эмиль уселся напротив и, озираясь, хмыкнул:

— Уютная келья. Такой у меня нет.

— С обустройством не захотел ты возиться.

— Нет, я хотел, — заупрямился Эмиль. — Не получилось.

— Если б хотел, то и сделал бы, — изрёк старик. — Свершают только то, что хотят. Коли оказался в тюрьме, значит именно к ней и стремился. Просто неосознанным желание было. А ведь я могу тебя научить внушать людям и речью, и взором гибельные для них желанья. И даже бессознательное хотение смерти.

И вдруг воображение Эмиля взбесилось от жуткой приятности в его грядущем умении приканчивать взором людей. И лицо Эмиля вдруг стало чванным, старик же подметил это и присовокупил:

— Не потому ли мы чахнем и стареем, что сами бессознательно хотим этого?

И вдруг Эмиль безмерно поверил в могущество старца.

— И чем я заплачу? — спросил внук.

— За мою науку не бывает безобидной мзды. Перед ученьем нужен жертвенный обряд, не иначе. Ради безграничной власти надо полностью утратить уважение к себе. Жертвоприношением станет девка, которую ты намедни видел ночью в подвале.

Старик вальяжно восседал в кресле и смотрел на внука ехидно и хитро.

Эмиль самому себе вдруг начал казался незнакомцем; он вперялся взором в грозные и презрительные зеницы деда и вздрагивал. И вдруг нежданно для себя внук устремился в свою комнату и собрал там свои вещи.

Затем немедля Эмиль на машине помчался домой, восвояси…

В своём городе Эмиль вскоре узнал, что усадьба дотла сгорела вместе с хозяином и его юной наперсницей. Сыщики заподозрили поджог, и Эмиль давал им показания; наследовать ему оказалась нечего: усадьба сгорела полностью вместе с деньгами, ценными бумагами, архивом и скарбом. Земельный же участок принадлежал не деду, а заповеднику… Посудачили в газетах о бесовской секте в лесах и о борьбе за власть в ней. Следователям прокуратуры проще всего было объяснить пожар нелепой случайностью, и они не преминули это сделать. Обугленную плоть и старика, и его наперсницы секта пышно похоронила в закрытых гробах. Эмиль не приехал на погребенье, но смерть девушки и старика несказанно его поразила.

«Зачем же я отказался, — размышлял он, — от тайного знания и сектантов-рабов, лебезящих со мною? Ради пошлой девчонки, которая быстро подохла и без моего жертвоприношенья? Напрасно не захотел я учиться у деда. И ведь я чуял обречённость обоих. На войне я всегда угадывал, кого убьют нынче: у них особенный взгляд. Будто ангелы поселяются в них и смотрят горними очами через зеницы смертных. Ах, не оробей я в ту ночь, был бы теперь всесилен…»

И он постоянно скорбел по сокровенному знанию, но в делах был успешен и быстро богател. Но его сожаленье по дедовской науке было столь назойливым и сильным, что он испугался за здравость своего рассудка. И решил он оклематься в городе, где обитала, — как Эмиль помнил, — Лиза. И всё ярче вспоминалась ему нечаянная их близость в усадьбе, и всё сильнее подробности той ночи возбуждали его. И начал он уповать на новую встречу…

6

Лиза осенью переселилась из дома родителей в свою квартиру, отделанную матерью.

Жене Воронкова доброхоты скоро поведали об его изменах, и однажды после званного ужина, когда они, выключив свет, отдыхали нарядные у себя дома в креслах, она спросила мужа:

— А если я поступлю так же?

Он ответил шустро:

— Я поведаю всё дочери.

— И о себе расскажешь?

— А мне незачем таиться.

— Объяснись, — попросила она.

— А я — ревнивый, и склоки семейные мне пакостить будут. И не хочу я посмешищем оказаться, ведь прегрешенья твои в тайне не сохранить. И мне донесут, и слухи распустят.

— А девочка здесь причём?

Он вскочил и засновал по комнате; было совсем темно, и только раз мелькнул по стенам блеклый свет с улицы. Наконец супруг пояснил:

— Лиза тебя уважать перестанет, как впрочем, наверное, и меня. Уж так она воспитана. Но ведь я, — чучело, — стерплю и не такое, а вот ты презрение дочери не снесёшь… Смекаешь?..

Она обречёно кивнула, и он присовокупил:

— Мужику и позору меньше. А коли девочка мать не уважает, то и сама в срам непременно канет. Успокойся и покумекай. И смирись со своею новой стезёй.

И, гордясь собою, он ушёл в опочивальню и там быстро уснул с храпом. Жена в раздумьях не плакала, и только на рассвете, сидя в кресле, она принудила себя заснуть.

Она проснулась поздно, супруг уже отбыл на службу. В смятом вечернем платье, не умываясь и не завтракая, она уверила себя в том, что ей надо срочно ехать на стройку за городом.

В вечернем платье неслась она по горной извилистой дороге, пока впереди не оказался замызганный порожний грузовик с прицепом. Она принялась обгонять его и вдруг со страхом подумала, что погибни она сейчас, никто особенно кручиниться не станет. И она, пугаясь, катила рядом с грузовиком, не обгоняя его. Затем виновато она глянула в предсмертные глаза юного грузина, который мчал, сигналя пискливым гудком, по правой полосе горной дороги, и всё окончилось для них… Она умерла мгновенно, а грузин — грозовой слякотной ночью с молниями и градом…

На кладбище корявый и потный вельможа в просторном чёрном облачении произнёс надгробную речь; он кряхтел и заикался, теребя и комкая листок бумаги. Лизе мнилось, что люди на погосте укоряют её за скудость её стенаний. И гнушалась она всеми мужчинами на кладбище. Она заплакала от ужаса перед одиночеством. В слезах она обнимала опечаленного отца и думала о том, что эти рыданья её кстати, ибо мать её уже опускала в могилу.

На поминках Лиза была очень недолго, она, ссылаясь на своё горе, рано уехала к себе…

7

Осенью в город по совету врачей приехал прославленный пианист Тулин, чтобы навсегда осесть на побережье. Олегу Ильичу вздумалось залучить знаменитость в наставники своей дочери, и музыканта немедля пригласили и доставили к городскому главе. Воронков ему посулил за бесценок особняк, отобранный по суду у мошенника-банкира. А пианист обязан был не только учить Лизу, но и быть успехов её рачителем, трезвоня везде о несравненных её дарованиях. И столь щедрыми были посулы, что ошеломлённый пианист не сумел отказаться, но яро возненавидел сановника за нахальство и за новое ярмо на себе.

И уже квартируя в особняке, питал он всё более растущую неприязнь к неведомой своей ученице; презирал он себя за квелость и скорбел одиночеством. И всё сильнее злобился он на Воронкова и его дочку, которой всё было недосуг прийти на урок.

И всё-таки в особняке ему нравилось жить: восхищали картины, писанные маслом, мебель, удобная и прочная, книги в высоких резных шкафах из морёного дуба. По вечерам пианист любил листать старые книги и вдыхать их запах. Тулин пытался не замечать вколоченные в стены ржавые крюки и гвозди, на которых прежде висели картины, теперь пропавшие. Ещё ему нравилась седая молчаливая и опрятная женщина, приходившая в дом прибирать и стряпать за малую плату.

В ясное утро надел он белую сорочку и серый костюм, взошёл наверх в комнату с роялем и сел в глубокое мягкое кресло у растворённого окна. Смежил он веки и не заметил, как в садовую калитку и приоткрытые двери в дом вошла Лиза в коротком голубом платье и туфельках на острых каблуках. Она бесшумно по коврам поднялась к нему наверх, и увидел он её, когда она уже стояла перед ним.

Он суетливо покинул кресло и чуть согбённый спросил:

— Доброе утро. Кто вы?

— Здравствуйте. Я — Лиза. Папа мне сообщил, что я смею навестить вас.

— И сообщил он вам ещё и то, что я согласился-таки вас учить.

— Да.

Он сел в своё кресло у окна и велел:

— Поиграйте мне.

Он исполнила предсмертные мазурки Шопена и «Чёрное волхвование» Скрябина.

Затем она, сидя за роялем, ожидала оценок Тулина, а тот с ними медлил и размышлял:

«Она — странная. И славные пальцы её. Не боится оттенков: превращает акценты в крещендо и форте. Прибегает к оттяжкам, цезурам, неожиданным ферматам и люфтпаузам. И есть у неё стремленье к выпуклому интонированию. И особый ритм…»

— Кто был вашим учителем? — поинтересовался он.

— Павел Исидорович Гицевич. Его принимали у вас на Песчаной улице. Вы его помните?

— Да, — прошептал он. — Слишком раним он оказался для концертов и хандрил много. И где он теперь?

— Сгинул где-то. Но он привечал меня.

— И вы обрели такую технику благодаря ему?

— Нет, я сама, — пылко утверждала она. — Правда, сама. Я переиграла тьму этюдов. А он учил думать о музыке, но принудить к упорным занятиям умел лишь себя. И он хвалил мою природную постановку рук.

— Знаете, — признался он, — когда вы играли, вспомнилась мне ночь в голодном городе, в стылой комнате. Капала с подоконников дождевая вода, и крысы шуршали в старых прелых газетах. Вы очень похожи на ту, кто была со мной, но всё кончилось плохо и с ущербом для души.

— Но вы будете меня учить?

— Дерзну отказать вам. Я ещё мог бы повозиться с бездарной девчонкой, но учить такаю, как вы, ненавидя до колик её отца, я не буду. Вы знаете о моей постыдной сделке с ним. Одарённого ученика нужно любить, но нельзя полюбить того, кто о тебе знает что-то постыдное. И скоро я отсюда уеду.

И она почти простонала, сражённая таким отказом:

— Простите… и прощайте… Я поиграю пока в кабаре.

Он проводил её через сад и запер за ней калитку…

И через два дня Лиза играла и пела в ресторане…

Она внезапно стала брезгливой. Даже случайные прикосновения мужчин ей претили. Она в ресторане ничего не пила и не ела, ибо её посуда мнилась ей нечистой; в танце ей были столь неприятны руки вожделеющих мужчин, что она порой брезгливо вздрагивала. Брезгливость не сделала её менее сладострастной: ночью она мечтала об оргиях и плохо спала, а утром после разнузданных грёз её тело казалось ей грязным. По-прежнему она много и в одиночестве гуляла по осенним улицам; порой ей хотелось проверить: не прошла ли её брезгливость?.. для этого заходила она в дорогой трактирчик и там заказывала себе сок, и ни разу она даже не пригубила свой бокал, ибо и вещи, и люди мнились ей заразными. Она быстро уходила, но дома, в своей постели жалела о том, что не осталась подольше, ибо мужчины вдруг начинали ей вспоминаться милыми…

И, наконец, хрустальные люстры в ресторанном зале ей показались соцветиями с запахами вина и жареного мяса. Порочные лики служанок уже мнились ей утончённо-красивыми; она уже не замечала пятен и вина и соуса на их кружевных и пёстрых сарафанах. Ей чудилось иногда, что в её теле живёт пошловато-ласковый зверёк с душистой шерстью. Зверёк и нежно, и нахраписто порою ей внушал: «Приласкай меня, приголубь…», и чудился ей даже его голос: томный и мужественный, с лёгкой хрипотцой…

Внезапно пошли обильные дожди, запорошил снег, быстро тая; и каждое утро Лиза долго смотрела в окно на безлюдный и с лужами двор. Беспредельно далёким казалось ей время, когда во дворе было тепло и сухо. Лиза невзлюбила людей в очередях и на улицах, ибо начало мниться ей, что простонародье ею погнушалось бы, узнав её тайную сущность…

Однажды в ресторане ей передали приглашенье посетить в отдельном кабинете сельского священника, — об этом сане гостя напечатано было в его визитной карточке, — и Лиза, обычно резко отклонявшая подобные просьбы, вдруг вошла к попу под его тихий кашель…

8

Священника звали Фёдором Антоновичем, и был он высок, грузен, рыж, курчав, бородат и белолиц, с карими глазами. Его дядя был архиереем. Вблизи от города Фёдор Антонович имел приход, усадьбу с двухметровым забором и злую кавказскую овчарку. Фёдор Антонович был уже бездетным вдовцом. В городе он снимал квартиру, где можно было и кутнуть тайком, и встретиться с теми, кто продавал ему для его коллекции церковную утварь, иконы, распятия, кресты и панагии. На этой же квартире Фёдор Антонович перепродавал излишние ему вещи и часто с барышами.

Он любил раритетные шипучие вина, дорогие сигары и чай, жареных перепелов на завтрак, виноград и зелень среди зимы, устриц во льду и копчёных угрей. В сельском доме священника хранились столь редкие книги, что даже многие учёные просили одолжить их, и Фёдор Антонович в этом никогда не отказывал. Он обряды творил величаво-неспешно, и он проповедовал истово; верил он в Господа искренно, но в себе подозревал способность быть при нужде безбожником…

Священник и сам ещё не ведал, почему именно Лиза, — одарённая пианистка с иконным ликом, — воскресила вдруг у него способность питать столь сильную страсть, которая была уже опасна для его дряхлого тела…

Она к нему вошла в ресторанный покой в чёрном коротком платье и связанными в пучок локонами; священник был в коричневом костюме.

Священник приказал вылощенному лакею убрать остатки своей трапезы, а затем принести белое вино, копчёные колбаски, ветчину, ягоды, фрукты, сыр, шоколад и солёные орешки. Всё очень быстро исполнилось, и разлил священник в полутьме пенное вино по хрустальным бокалам, забрызгав скатерть.

И разом они, не чокаясь, пригубили, и она пытливо на него посмотрела, он же, явно волнуясь, заканючил:

— Не сомневаюсь я, что можете вы оценить прекрасное. Есть у меня великолепная коллекция в сельском доме. Я хотел бы вас пригласить полюбоваться древностями.

— И мы в доме будем одни?

Он поперхнулся, сморщился и прямо ответил:

— Да, изящная…

Её покоробило, и она молчала.

Он и сам не ведал, почему он вдруг спросил без околичностей:

— А разве нельзя вас купить?

С ухмылкой и недобро посмотрела она ему в глаза и ответила:

— Можно. Какая цена: любовь, преданность, искренность, ум?

— Хватит вам денег для баловства и накоплений. Я ведь не скряга…

— И прочие не скупердяи…

И снова он не ведал, что принудило его вдруг брякнуть:

— А для меня деньги уже мусор: я ведь скоро умру.

И вдруг он испугался того, что это может оказаться правдой…

Она посмотрела на его большие белые руки с ярко-рыжими волосинками и вдруг поверила в его скорую смерть. Пальцы его потеребили обшлага его рукавов, а затем сплелись и замерли. Лиза своими пальцами вытворяла подобное, когда была в ужасе. И сразу священник показался ей симпатичным, у неё возникло влеченье к нему всё более и более чувственное. Ей привиделась покорность в глазах его, и Лиза поверила в свою скорую и полную власть над ним. И влеченье к нему усилилось, и она изумилась: неужели хочет она ласкать умирающего попа? И она ответила себе: «Да, но лишь потому, что он обречён…» Окажись он здоровым, она бы его отвергла… Впервые она себя чувствовала беспредельно свободной, и такое душевное состоянье дано ей было возможностью выбора. И чем полярнее пути, из коих она выбирала, тем большей мнилась ей свобода. Ведь Лиза могла убежать домой и забыться там за роялем, а потом сыскать и умолить знаменитого музыканта Тулина давать ей уроки; внезапно ей поверилось, что он теперь не откажет ей в них. Но были возможны и услады порочностью, и полная власть над священником…

Она бы отсюда немедля устремилась домой, если бы не вера её в готовность попа отдаться ей под иго. И был у священника такой взор, каким она сама порой смотрелась в зеркало, мечтая о монастыре и постриге в монашки.

Но почему алчет он иго её? Ведь оно будет жестоким… Ведь она же не простит своего оскверненья, жизнь попа станет отныне мукой; неужели нет у него дурного предчувствия? А если ему неосознанно хочется страданий и даже гибели? Разве она сама не стремится порою пострадать? Бывало с ней и такое, что она изоврётся, сваливая на других свои детские вины, и вдруг столь гаденькой себе покажется, что и мочи нету терпеть. И тогда долго бранит она себя за плутни и пронырливость, а потом самоё себя, наконец, наказывает тем, что не покидает неделями дома, безмерно изнуряя себя игрою на рояле. И возвращается после этой муки уважение к себе.

А у священника, наверное, столь тяжкие грехи, что нельзя их искупить малым страданьем. И стремится он бессознательно к смертным мукам, а в палачи избрал именно её. И чтобы она его терзала, влачится он в рабство к ней, и будет безгранично он ей покорен до самой своей смерти.

«И буду я вольна, — подумалось ей, — торопить или стопорить его околеванье…»

9

Лиза приехала в дом попа вечером в узком чёрном платье с правым разрезом до бедра и причёсанная венчиком. Священник в белом костюме встретил её в сенях. В доме был уже сервирован стол: старинный русский фарфор, ножи и вилки — из серебра, рюмки и бокалы — хрустальные.

Они смаковали мадеру и ели суп с голубями; жареную на решётке форель запили они белым вином, индейку — шампанским. После кофе с ликёром и зёрнышком гвоздики смотрели они из гостиной с дивана через овальное окно на неясно-золотистое небо и на голый бесснежный лес.

Священник её спросил: всегда ли она была корыстной? После раздумья она ответила:

— Пожалуй… но я умела солгать себе…

— А у меня иллюзий давно уже не осталось. Ещё в детстве я знал, что буду я священником только ради безбедной жизни. И хоть я верую в Господа, но свершил я много окаянства, и теперь я очень себя не люблю. Но с врагами своими я сквитался, покуролесил я с приятностью, и мне теперь бесстыдство в сласть.

С усмешкой она попросила показать коллекцию, и прошли они в просторную комнату, освещённую напольной лампою с серебристо-стеклянным тенником…

Лики на иконах бередили совесть её, вспоминалась церковная музыка. Белая фигурка Спасителя на кресте из чёрного дуба напомнила гостье её собственное обнажённое тело. Священник балагурил басовито о покаянии, и вдруг захотелось ей исповедаться ему, и почудилось ей, что её прегрешенья превратились в жадные инфузории, травящие в ней слюну, кровь и дарования Божьи.

И перед образом Христа призналась она попу в своих разнузданных грёзах. Она вообразила, как извращённо ласкает она Христа, и в страхе перед кощунством зажмурилась. И хозяин дома повлёк гостью в спальню, и уже в постели с ним Лизе подумалось: «Источая скверну, привыкаешь в ней жить…»

10

Зимой в город приехал Эмиль и поселился в лучшей гостинице. По утрам он в белом бродил у моря, а вечерами он, облачённый в чёрное, посещал роскошные кабаки.

Однажды пил он за стойкой хмельные коктейли, и вдруг увидел он лицо её, нервное и печальное, и серые глаза, и волосы до плеч, и браслеты с рубинами на запястьях. И грозно покосился он на щеголеватого, грузного и лысого грузина в сиреневой блузе, и чуял Эмиль запахи пота и порченых зубов. Грузин убрался за дальний столик, и села она в голубом узком платье рядом с Эмилем…

— Вспомнил меня? — спросила она.

— Да, Лиза.

И пили они хмельную ярко-бурую смесь, пока он не сказал:

— Таимые мысли мучают, как неутолённая чувственность. Но не удобно в гомоне беседовать. Давай же на улицу от гвалта выйдем.

И вышли они в фойе, и принял он от швейцара и помог ей надеть светло-коричневый плащ с капюшоном, и застегнула она все пуговицы. Эмиль быстро облачился в чёрное лёгкое пальто.

Они вышли на бульвар с редкими фонарями вдоль реки; и журчала вода, и ветер усилился, и появилась из-за туч полная луна, и вспомнился Лизе сумрак в доме священника. И она бормотала:

— Зачем люди злые?.. И почему любовь мучает?..

— Но ведь и зло зачем-то нужно, иначе не возникала бы способность его творить. Всё объяснимо…

— И любовь?

— И любовь объяснима. Не думают люди о причинах любви, если она их нежит: и без дум весело им; а после любви в неё уже не верят. Всякий любит похожее на себя. И я чувствую, Лиза, что странно мы похожи и умом, и норовом, и отношением к смерти.

— Не суесловь о смерти, — попросила она, — не галди о смрадной карге с косою.

— Но, Лиза, если бы знали мы, что жизнь наша продлится вечно, разве не потеряли бы мы способность наслаждаться радостями земного существования? Мы бы тогда уподобились вечной скале, без чувств и разума, без горестей и счастья. Разве не печально это? Мы клянём смерть, боимся её до озноба, но забываем благодарить её за неизбывную жажду прелестей земли и неба. Ничто не обостряет разум и чувства сильнее, чем осознание близости конца. И я весьма благодарен злу за познание прелести благодеяний. Я люблю уродство за то, что сравнение с ним выявляет красоту. И ласки женщины всего приятнее после её сопротивленья, как тепло дома после зимней вьюги. Нельзя различить благо, не узнав зло. Я люблю свои неудачи за радость, которая меня охватывает при малейшем успехе. И радости всегда, как кусочек янтаря, схваченного однажды мною посреди песчаного берега; я подносил этот комок смолы из моря к своим глазам и, ликуя, думал о том, что будь янтаря на берегу много, то я бы совсем не радовался. И, значит, радость от моей находки порождена пустынностью берега. И, значит, если бы я не изведал зло, то не узнал бы и счастье. Вся жизнь — и муки выбора, и тягостная неопределённость.

Тёмными и путанными казались ей речи Эмиля, но звучанье его голоса волновало её, и чудилось ей, что его слова, сгорая в её теле, превращаются в музыку внутри её. Лиза вдруг благодарно к нему прильнула. И вдруг мелодии, звучащие в ней, породили столь нежные и страстные слова, что не сразу Эмиль поверил, что её речи обращены именно к нему. Но едва поверил он в это, как обессмыслила его несравненная приятность её речей, и вдруг уверился он в грядущем успехе всех своих зачинов, даже самых дерзновенных.

Он предугадывал её желанья: едва успевала она понять, что хочет его лобзаний, как он её уже целовал. Захотелось ей к нему на руки, — как после памятного купанья в горных лунных потоках, — и подалась она чуть назад, словно падая, и подхватил он её. Он нёс её столь долго, сколько она хотела; затем она шевельнулась, пожелав, чтобы он поставил её на скамейку и обнял бёдра. И он именно это и сделал. «Крепче, неистовей…» — мысленно просила она, и прижимал он всё сильнее бёдра её к своей груди, пока не уткнулся в них лицом. Лиза подалась вперёд, падая со скамьи, и была им подхвачена и поставлена землю.

И Лиза вдруг поверила в Бога и мысленно молилась, потупившись:

«Прости, Господь, неверие в тебя. Ведь не было мне нужды в тебя поверить! Но что мне дало безбожие моё? Конечно, ничего!.. Я лишь блудница… Корыстная, смазливая и злая… И всё трудней мне уважать себя!.. Господи, ну зачем же обременил ты нас нуждою в самоуваженьи?..»

И она медленно пошла, размышляя:

«Всякому надо уважать себя… нельзя без этого себя любить… А что бывает после утраты любви к себе?..»

И она посмотрела на небо, его уже заволокло; закапал дождь, и она подумала:

«А если позвать Эмиля к себе?»

А Эмиля озарила вдруг приятность самоотреченья, напоминая детство, когда привязался он к прыщавому хлипкому юнцу и по его воле лупил его врагов.

Эмиль снова поцеловал Лизу, и вообразилось ему, что входит он в чертоги властелина и возвещает весело о сносе церкви Покрова на Нерли. Эмиль не ведал: почему вообразилось ему, что возвещает он о сносе именно этой любимой своей церкви, и зачем ему грезился правителем краснорожий повар из неопрятного кабачка «Лачуга».

Вскоре Эмиль уже воображал и свои похороны на весеннем погосте: и гроб из морёного дуба, и груды венков с лентами, и красоток в рыданьях. И лобзали красавицы его мёртвые губы и ланиты, вспоминая свои ночи с ним… А наяву затомил его ужас перед смертью, и начал он усердно грезить об оргиях, что всегда ему помогало избавиться от душевной муки. Но если раньше он себя воображал в оргиях знаменитым сочинителем, которого ласкают прелестные и богатые поклонницы, то теперь же — атаманом разбойничьей шайки и шулером с увядшими и замызганными блудницами из дешёвых притонов. Затем вообразил он себя правителем, повелевающим взорвать в северной обители свою любимую шатровую церковь, как сеялку в народе плевел крамолы, и понял Эмиль, что если бы наяву приказал он такое, то его удовольствие было бы несравненным. И он страстно вздрагивал и жался к Лизе.

И вдруг он успокоился и подумал:

«А ведь свыше остерегли меня: не изнуряй душу пороками, наветами и властью, иначе помрёшь скоро. Отсюда в грёзах и оргии, и правитель-мракобес, и кладбище».

И он шептал, обнимая Лизу во тьме:

— Соблазны губят мой дар. Как и твой, впрочем. Скоро мы и самих себя разлюбим.

— Мелочи это, — молвила она и вдруг замерла. И припомнились Лизе слова её матери в горах перед самой встречей с ним. А он говорил Лизе:

— Я бывал в доме, где хозяин распутничал под музыку Баха. Скорбная и нежная мелодия звучала в ночи одновременно с похабщиной. И хозяин толковал мне, что если б его растили в вере в Бога и в честности, то стал бы он человеколюбцем. Значит, есть у него инстинкты, которые могли бы его сделать совестливым и нравственным. И где же они теперь у жестокого извращенца? Разве они могли покинуть его тело? Разве не мстят они за себя и не бунтуют? Разве не хотят власти в теле? Самого себя ведь нельзя осчастливить. На такое способны только те люди, для коих ты сам — счастье!.. Так и наслажденье…

Осторожно она высвободилась во мгле из его объятий и подошла к реке, пахло мусором и гнилью. Лиза опёрлась грудью на чугунные перила и засмотрелась на чёрную воду. И он медленно приблизился к Лизе, и она, глядя на его белую ладонь на перилах, глухо молвила:

— Ты говоришь для себя важное, но неясное мне. И помянул наслажденье… А я не люблю это слово… И что мне в нём?.. Только детски наивная надежда на то, что оно означает.

И Лиза прибавила чёрство:

— А ведь приятно тебе вспомнить скабрезный домик. А хозяин его — задорный старикашка, видать… Проказливый хрыч… Не лапоть из лыка…

Эмиль говорил быстро и негромко:

— Всякую тварь услаждает только то, что полезно для её вида. Прелесть соитий продолжает род, услады же власти развивают ум. А бесполезные твари не наслаждаются, их губит природа разными способами. И заставляет пресыщенье понять нашу бесполезность, и близка тогда погибель, особенно для гения. А ведь я многим уже пресытился. Природа, творя гения, печётся о том, чтобы он не вредил людям, и поэтому в нём заложено стремление к смерти, и она обуревает его при порче дарований.

И присовокупил он горделиво и скорбно:

— Возможно, дарованья мои мнимые, но в них я верю. И меня пугала моя пресыщенность, пока не явилась ты.

— Ловко и лукаво научился баять, — обронила она.

И затем она вдруг вспомнила свою мать в горах накануне смерти и поверила в истинность его слов. Лиза поверила в то, что непременно он скоро умрёт, если покинет она его, и она, ликуя от возможности его спасти, льнула к нему…

И вдруг, оторопев, она поняла, что откажет ему сейчас она в своей любви, ибо не хочет никого спасать…

И услышал он её оскорбительный и чопорный отказ и на миг остолбенел. И она вошла в парадный подъезд, и Эмиль запомнил её улицу и номер дома. Начал моросить дождь…

11

Кира себя убедила в том, что ей дано проникать в тайные сущности любого человека. Она чрезвычайно быстро распознавала, даже в толпах и толчеях, тех людей, кто ей был подобен своекорыстьем и суетностью. Она бы считала многие свои поступки позорными, если бы их совершала не она, а другая женщина.

Кира чрезвычайно гордилась своим умом, но совсем она не понимала того, что её преуспевание здесь не более чем случайность. Ведь с Воронковым познакомилась Кира в то самое время, когда он, достигнув, наконец, вожделённой власти, пребывал в полном упоении, и поэтому отвалил он любовнице столь много, что и малой толики благодеяний этих не дозволяла ему скаредность давать уже месяцем позже…

Ночью Кира в своей спальне за розовым столиком писала золотым пером на сиреневой бумаге поздравление подружке со свадьбой. Кира была укутана в белый пушистый халат, а перед нею стояли в китайской вазе тёмно-красные розы, и светилась матово серебром пепельница с клеймом Фаберже. Любовалась Кира своими холёными пальцами, изрывая черновики письма, и лак ногтей напоминал ей кровавые пятна после разделки говядины на кухне.

Церемонно вошла поболтать дочь, очень похожая на Киру и гонором, и статью. Разумная девочка не докучала матери чрезмерно; дочь быстро сообразила, что ожидается гость, и ушла в свою комнату…

Воронков посмотрел на чёрное короткое платье Киры, на бирюзовый её кушак, и сдула она пушинку с его коричневого костюма.

В полутьме уселись они за квадратный стол со снедью, с водкой и наливками в запотевших графинах и с шампанским в серебряном ведёрке со льдом. Хозяйка поднесла Олегу Ильичу рюмку с водкой, он быстро выпил и закусил чёрной икрой. И вдруг он снова ощутил непонятный ему страх за себя, изведанный в первый раз в персональной машине на перекрёстке у высотной гостиницы; там за круглым белым столиком Лиза одиноко пила кофе, и тело её показалось Воронкову измождённым, лицо же — страдальческим. А ведь хорошо помнил отец её чванную мину. Ему захотелось выйти из машины и приголубить девочку, но спешил он по своим финансовым делам, и потому уехал. И сразу за поворотом ощутил он этот страх за себя…

А ведь Олег Ильич был уверен, что ему нечего бояться…

Воронков себя мнил изощрённым и хитрым, и верил он, что безнаказанным останется любое его преступление. Он себя уже относил к правящему сословию, для которого не обязательны законы государства. И он знал, как его покровители, блюдя интересы и выгоды своего сословия, спасали от суда и тюрьмы заядлых взяточников. И, наоборот, в тюрьме оказались радетели государства за нарушение ими неписаных сословных законов.

Воронков же не нарушал неписаных законов своего сословия, был он угоден начальникам и рьяно выполнял приказы, даже самые нелепые и вредные для черни. Приказы, которые простонародью были заведомо вредны, выполнял он теперь с особенным и всё более возрастающим удовольствием…

И вот теперь за яствами с Кирой думалось ему о том, что лад со своим народом и отсутствие нужды таить от него свои поступки и мысли столь драгоценны и сладостны, что стать преступником-татем можно только из большого страха оставаться честным.

«Но ведь чушь всё это, — думал он, щурясь. — Неужели страх поступать честно и делает преступником? И неужели я порочен от страха перед целомудрием? Видимо, да… Ведь честность моя сразу опостылеет тем, кому выгодна моя порочность, и все соратники мои в миг ополчатся на меня и упекут за решётку… Ну а раньше, когда правил я лишь заводом и пытался быть честным? Разве начал я взятки совать не из боязни, что, коли не буду я делать этого, то лишат меня власти над тысячью работяг? Поначалу пугался я возмездия за подкуп, но сумел одолеть свой страх. На войне превозмогают даже страх смерти… Страх всегда подстрекает его превозмочь!.. Неужели в истоках любой измены лежит страх изменить своему долгу?..»

И себя он мысленно журил за нечестие. И вдруг подумалось ему, что если б он самого себя хаял, страдая при этом от хилости и вьюги, то, возможно, и стал бы он лучше. Но признание себе в мерзости своей, сделанное в тепле и сытости, лишь добавит жестокости и пороков. И на миг он понял предназначенье муки…

Но затем он вкусил куропаток и полюбовался Кирой. Истома в его теле была всё более сладостной, и грозно он постучал по столу костяшками пальцев, как на совещании при крамольных речах. И появилось у него злорадство, с каким учинял он свои самые большие пакости, и устремился он к Кире, воркующей об искусстве и любви. И напрочь позабыл он всё то, что обуревало его совсем недавно…

12

В солнечный день Эмиль, гуляя в чёрном плаще по городу, пришёл к ресторану Киры. Здание понравилось Эмилю, и он решил описать его в своей повести. Он уселся на скамью под платаном и начертал в записной книжке:

«Ресторан построен был в форме греческого креста и летом, окружённый платанами, казался их общим белым цветком. Закатное солнце золотило его купол. Весною ресторан казался домом невесты накануне свадьбы, зимою — жилищем вдовы, осенью — кладбищенским храмом. В этом здании не должен быть ресторан. Нельзя флорентийское Сан-Джованни превращать в притон…»

После раздумий он приписал:

«Искусство делает порочных людей ещё гаже…»

Он сунул записную книжку в карман и встал со скамьи. Он стоял, насвистывая, перед фасадом здания, пока не услышал сзади шум машины. Эмиль обернулся и узрел белый роскошный лимузин с красавицей за рулём. Красавица в голубом пальто вышла к Эмилю и задорно спросила:

— Зачем в ресторан мой так рано? Может, работу ищите? Охранником… Как зовут?

— Эмиль.

— Кира. Вы ночью уже бывали здесь?

— Нет.

— Сегодня приходите… даже без денег…

— Я богат… и отдыхаю здесь…

Он поцеловал ей запястье и пошёл прочь от ресторана. Она смотрела ему вслед и думала:

«Щеголь этот будет великолепен в моей квартире. Похож на поэта-декадента. Введу в моду новый стиль: декадентский…»

Ночью они пили шартрез и ели дичь в кабинете наверху, откуда был виден зал. Кира была в розовом коротком платье с вырезом на груди, Эмиль — в серой шёлковой одежде. На сцене видел он Лизу в ярко-голубом сарафане, певшую по-английски под рокот струнных инструментов.

И небрежно он осведомился о певице, и Кира, слегка ревнуя, сказала ему, что балуется Лизой сельский поп из Волчьего Дола.

— Неужто шалунишка-священник очень смазлив? — спросил Эмиль.

— И старый, и дряблый. Для Божьей благодати, наверное, она кувыркается.

«Так почему Лиза со мной брыкалась и шарахнулась прочь?» — изумлённо подумал он.

— Не понимаю я выбор её, — молвила Кира, — хоть и сама я не ханжа, а пассия здешнего мэра. Она же — его дочь, и теперь она барахтается у меня ради денег.

Он хмыкнул и осклабился.

— Но резоны и польза в моей связи с мэром есть, — заметила Кира, — ведь моё всё это.

И она шевельнула пальцами, словно мусоля денежные купюры.

— Пожалуй, — согласился он.

— Едем ко мне, — предложила она, и согласно он кивнул…

У неё дома встретила их её дочь и, всё поняв, шмыгнула в свою комнату…

Вальяжная хозяйка уселась на диван, и Эмиль, стоя перед нею, возненавидел её. И всё же он вожделел к ней; казалась она ему очень на него похожей. «Я вёл бы себе так же, — подумалось ему, — будь я важной дамой. Кира — нравственный мой двойник, но с женским телом…»

Она его спросила досадливо:

— Почему не идёшь ко мне?

— А в тебе нет нежности.

— Зачем она тебе, если во всём покорным будет моё тело?

И улыбнулась она дразняще, и он, стоя перед нею, думал о том, что сам он с такой вот ухмылкой оценивает блудниц.

С его сознанием происходило странное: вдруг он начал воспринимать себя женщиной, облачённой для маскарада в мужские одежды. Он сел, наконец, рядом с нею и прижался к ней. И пнула она проказливо его плечи и, опрокинув его навзничь, ринулась на него. И мнилось ему тело её гораздо крепче и крупнее, чем было оно в действительности. И вдруг ему подумалось: «Сейчас себя воспринимаю я женщиной, но разве я баба? Значит, могу я себя считать даже гением, не будучи им. Неужели я ошибался в восприятии самого себя? Но кто же я такой?..»

И свершил он нежданное для себя: он, урча и багровея, скинул её на ковёр и встал над нею, и когда гневно вскочила она, ударил её кулаком в живот. И она рухнула ничком, и любовался он мелкой дрожью её плоти, пока оба разом не устремились они в распахнутую дверь спальни… И уподобилась в постели их взаимная страсть нервическому припадку; затем долго они лежали нагие во мгле на простынях и молчали…

Кира спросила, наконец, пугливо и вкрадчиво:

— Почему ты побил меня?

— За вельможного хахаля, — соврал он.

— Но я лишь пользуюсь его любовью. Если бы тебе сулили богатство и власть за ночи с дурнушкой, разве отказался бы ты? Особенно, если б знал, что иначе обретёшь успех только через дюжину лет. И связь эта постылая возникла ещё до знакомства с тобою. И тебе не надо ревновать. Не человек он более.

— А кто же? — спросил Эмиль, опираясь на локоть.

— Ступенька в иерархии правителей. А ты ведь чарующе-живой. И тебя я простила. Готова нищей в шалаше быть ради тебя, хотя всегда боялась бедности.

И он, самодовольный, не усомнился в этих её словах, и, прижимая голову её к своей груди, он думал:

«Приятен мне страх её предо мною, как признание моей власти. Мою власть могут признать добровольно, если буду я высказывать верные мысли. Но ведь не нужны богатому и властительному нашему сословию верные мысли, они — в ущерб ему, и не смею я порвать с ним и стать отщепенцем. Мой народ мне уже бесполезен, и далёк я теперь от него… Моему сословию требуется моя жестокость для защиты его интересов, и поэтому я невольно свирепею. Не преуспеть нам без суровости, не выжить… Всё сильнее привлекает меня власть… не потому ли, что моя ценности, как личности, уменьшается?..»

И вдруг себе объяснил он причину, по какой ударил он Киру.

Ударил он её, мол, потому, что постиг наитием её духовную свободу, которую он сам уже почти утратил. Кира ему казалась способной претерпеть ради своей любви и нищету, и лихолетье, предав своё властительное сословие. И хотя Эмилю было приятно, что Кира готова ради него на неприкаянность и мытарства, но ведь и бесила столь незаурядная духовная свобода. И, кроме того, такая свобода казалась ему опасной для их сословия. И мнилось ему, что хотел он кулаком своим лишить Киру опасного для их сословия вольнолюбия.

Эмиль совершенно забыл, что недавно Кира ему казалась нравственным его двойником с женской плотью. Но появилось у него отвращенье к самому себе, а затем и к ней, и готов он был вновь её ударить…

Он проворно вскочил и начал одеваться, и запалила она спичкой свечу под иконой у своего изголовья. Затем обулась Кира в тапочки с бахромой и облачилась в белый ворсяной халат. В прихожей они простились с поцелуями, и он ушёл, хлопнув дверью. Кира возвратилась к себе в спальню, где и задула оплавленную свечу. Затем проглотила она пилюлю для сна и, скинув на пол халат, легла в постель…

Эмиль вернулся в гостиницу пешком и, быстро раздевшись, рухнул в постель. И снились ему: и дряблые щёки, и пот на лице, и хлопья туши на ресницах, и пальчики в соусе, и пятна на платьях, и окурки, и объедки, и шкалики с мутной водкой, и солдатские фляжки и котелки… Эмиль себе снился развязным и седым брюзгою… И утром мнил он вещим этот сон…

Конец первой части