Не в масть. Зарисовки из жизни людей и собак

Николай Лейкин, 1894

Порой людям достается собачья доля, а собакам приходится не легче, чем людям. Главная героиня романа «Не в масть», Катерина Петровна, купеческая дочь, выдана замуж за сосватанного ей чиновника и с первого же дня совместной жизни понимает, что он женился на деньгах. В отчаянии она пытается найти себе лучшей доли, только вот куда ей бежать? Главный герой повести «Записки Полкана», пес Полкан, отлично смог бы понять девушку: он сам сбегает из дома, потому что скупые хозяева не хотят платить за него собачий налог, и впутывается в отношения, от которых страдает, но сделать ничего с этим не может. Как и всегда, книга мастера сатиры Н.А. Лейкина наполнена тончайшими наблюдениями за жизнью современного ему общества, смешные строки сменяются грустными и наоборот, он смело обличает окружающие его пороки, высмеивая их.

© «Центрполиграф», 2023

© Художественное оформление, «Центрполиграф», 2023

* * *

Не в масть

I

В купеческом доме Гнетовых одевается невеста, чтобы ехать к венцу. Невеста одевается в спальной отца и матери. Оттуда выбегает маленький ее братишка Сеня в красной шелковой рубашонке с золотым поясом и, притопывая новыми козловыми сапогами, нараспев восклицает:

— На Катю вуаль надели! На Катю вуаль надели! Катя теперь невеста!

Отец его, пожилой человек с проседью в бороде, облеченный в сюртук, в белый галстук и с медалью на шее, дает ему подзатыльник.

— Чего ты пляшешь-то, постреленок! Сейчас с образом у невесты поедешь, а сам пляшешь. Нужно держать себя в узде, тихо, благообразно.

Мальчик делает серьезное лицо и снова скрывается в спальной.

В гостиной сидят гости-поезжане, которые должны сопровождать невесту в церковь. Тут, по большей части, мужчины. Дамы ушли в спальную помогать одевать невесту.

— Удивительно, что жених до сих пор не присылает за невестой карету. Кажется, уж пора бы… — говорит пожилой гость с подстриженной бородой и поправляет перед зеркалом белый галстук.

— Чиновник… Чужой… Купеческих порядков не знает, — откликается гость с окладистой седой бородой.

— Да ведь искали купеческого-то, но невеста нос воротит: то сер, то стар, — отвечает отец. — А полированные-то или норовят чуть не миллионное приданое захватить, или на своих полюбовницах женятся. Заневолю взял чиновника.

Из спальной опять выскакивает маленький сынишка и, также приплясывая, оповещает:

— На нашу Катю, на нашу Катю белые сапоги надели! Катя невеста, совсем невеста!

Второй подзатыльник от отца, более крепкий. Сынишка плачет.

В прихожей звонок, а затем суетня. Гости заглядывают из гостиной в прихожую.

— Шафер… — слышится шепот.

— Ну вот, наконец-то… — говорит отец.

В гостиную влетает молодой человек в мундире почтового ведомства.

— Пожалуйте, пожалуйте… А мы уж ждем… Сейчас вам розан в петличку от невесты будет… — обращается к нему отец невесты.

— Розан потом-с… А я пока на минутку…

Шафер несколько в замешательстве.

— Как? Да вы разве еще без кареты? — слышатся вопросы.

— Карету за невестой жених потом пришлет… Я после за невестой приеду, — отвечает шафер.

— Да когда же, батюшка, после, если невеста почти совсем готова и через полчаса уж в церкви венчание назначено! — возмущается отец невесты.

Смущение шафера усиливается.

— Я к вам, Петр Михайлыч… — произносит он нерешительно, обращаясь к отцу невесты. — Я по делу… Пожалуйте сюда на минутку, на пару слов…

— Что такое? Что такое? — испуганно спрашивает Петр Михайлович и идет с ним в столовую.

— Жених не едет венчаться… — тихо говорит шафер, наклонясь к его уху.

— Т-т-то есть как это? — удивленно спрашивает Петр Михайлович.

— Вы меня простите… Это не от меня… Я тут ни при чем… но… Жених не надевает мундира. «Пока, — говорит, — мне четырех обещанных тысяч не додадут, я и венчаться не поеду…»

— Позвольте… Каких же четырех тысяч?.. Я за невестой даже лишний меховой салоп даю…

Петр Михайлович чувствует, что его ударило в пот.

— О салопе он ничего не говорит, но о четырех тысячах… Одиннадцать тысяч он получил на руки, но четырех ему недодано.

— Да ведь на четыре-то тысячи приданого, одиннадцать да четыре — вот и будет пятнадцать.

— Ничего не знаю-с… Он говорит, что ему пятнадцать тысяч деньгами обещано.

— Что за вздор! Я пятнадцать тысяч с приданым обещал и приданого сделал даже больше, чем на четыре тысячи. Я лишний салоп дал.

— О салопе он ничего не говорил, но насчет рыбного котла упоминал. В приданой описи он показан, а его не прислали. Не прислали и медный куб на плиту. Потом в описи сказано «фарфоровый столовый сервиз», а на самом деле сервиз фаянсовый.

— Ну народ! — развел руками Петр Михайлович. — Позвольте… Да что же он раньше-то молчал! Приданое ведь еще третьего дня ему послано.

— Ничего не знаю… Вы меня, Петр Михайлыч, извините, но он прямо говорит: «Мундира, — говорит, — не надену, пока… четыре тысячи…»

— Фу ты, пропасть! Он должен слушать ухом, а не брюхом. Я явственно говорил: пятнадцать тысяч вместе с тряпками. Помилуйте, что же теперь делать? Ведь так не годится…

— Этого уж я не знаю, но он говорит: пятнадцать чистоганом, и не хочет ехать венчаться, — решительно объявляет шафер.

Полное замешательство. Отец невесты бегает по столовой.

— Ну, господа чиновники! Ну, благородные! И это называется благородство! — восклицает он.

— Вы, Петр Михайлыч, купец, и сами очень хорошо понимаете, что чиновник, ежели он женится на купеческой дочке, то уж, понятное дело, рассчитывает… — объясняет шафер. — А вы ему недодали.

— Вздор! Пятнадцать я с тряпками обещал.

Шафер разводит руками и говорит:

— Как хотите, а он мундира не надевает. Или поезжайте и вручите ему сейчас четыре тысячи, или он венчаться не поедет.

— Боже мой! Вот скандал-то! Позвольте… Да где же я ему сейчас четыре тысячи найду?!

— На это я уполномочен вам сказать, что он примет и форменный купеческий вексель в четыре тысячи по предъявлению… — отвечает шафер.

— Ну благородство! Ну честность! Благодарю… Не ожидал! — всплескивает руками отец невесты.

— Честность, Петр Михайлыч, должна быть обоюдная.

— Да поймите вы, что я не обещал ему пятнадцати тысяч!

— Стало быть, это недоразумение, но венчаться он все-таки не поедет, пока…

— Зачем же он тогда дотянул до последней минуты? Ведь это низко…

— Да ведь вы дотянули до последней минуты. Он сидит и ждет, а вы не едете с деньгами.

— С какими деньгами? Никаких ему больше денег не следует.

— Как хотите, а он не поедет венчаться, ежели не получит от вас сейчас же векселя и записки с обязательством доставить рыбный котел, медный куб и обменять фаянсовый сервиз на фарфоровый.

— Но ведь это же свинство, скотство!

— Прошу вас воздержаться на язык, Петр Михайлыч, иначе дело может быть непоправимое и вашей дочери придется снять с себя подвенечное платье, не ездивши в церковь.

Отец невесты сжимает кулаки.

— Кровопийцы… Сутяги… — шепчет он.

— Бога ради, потише, Петр Михайлыч… — замечает шафер и спрашивает: — Так как прикажете: одному мне ехать или с вами?

— Постойте… Я и сообразить не могу… Четыре тысячи… Куб медный… Тьфу!

— Куб медный и медный рыбный котел… — поправляет шафер. — Кроме того, сервиз.

— Поедемте… Но тогда я второй меховой салоп отберу.

— Салопом, я полагаю, он не подорожит. Это дело вашей дочери.

— Вот торгаши-то! Я его обмундировал, пальто ему меховое на свои деньги сшил, а он…

— Ежели женится человек без средств, то иначе, Петр Михайлыч, и быть не может. Жалованье у него маленькое, а между тем вашу же дочку кормить придется; так как же торгашом-то не быть? Недостающие четыре тысячи, сами знаете, дают двести рублей процентов… На квартиру, на дрова годится. Так едем?

— Да погодите, дайте шапку-то взять. Кроме того, жене сказать надо.

Петр Михайлович выходит в гостиную. Из спальной выскочил его маленький сынишка и поет:

— На Катю платье надели! Венчальное платье! Катя невеста!

Отец размахивается и дает ему такого подзатыльника, что тот ревет в голос.

II

Отец невесты быстро и вприпрыжку вбегал вслед за шафером по лестнице, направляясь к квартире жениха, кряхтел и бормотал:

— И ништо тебе, подлецу: не роднись с благородным, не лезь, куда не следует!

У самых дверей квартиры шафер обернулся и сказал:

— Позвольте, Петр Михайлыч, тут вовсе не в благородстве дело, ежели он от вас четыре тысячи требует. Он обещанные требует.

— Шиш с маслом — вот ему обещанные! Кто ему даст и одиннадцать-то тысяч чистоганом, ежели у него у самого всей требухи-то на стертый пятиалтынный! — воскликнул Петр Михайлович. — Это только моя была дурость.

— Об этом раньше было нужно думать, Петр Михайлыч.

— Верно. Но вот был дурак и не подумал. А он…

— Понятное дело, женится на деньгах, — подхватил шафер. — Теперь уж говорим глаз на глаз… Как вы сами-то этого не понимаете!..

Они вошли в квартиру жениха. Мебель в квартире была с иголочки и даже еще свежим лаком пахла. «Все мое, каждый стул мой», — злобно мелькнуло в голове Петра Михайловича. Он вбежал в кабинет. Жених, Порфирий Васильевич Курнышкин, молодой прилизанный худенький человек с усиками, в одних брюках и крахмальной сорочке, по бокам которой виднелись вышитые гарусом подтяжки — подарок невесты, шагал по кабинету.

— Как вам не стыдно, Порфирий Васильич, такой скандал делать! — начал отец невесты. — Поезжане собрались в мой дом, ждем присыла за невестой кареты, а вы…

— Как вам не стыдно, Петр Михайлыч, не держать своего слова, — перебил его жених, делая ударение на — слове «вам». — Обещали за невестой пятнадцать тысяч, а выдали только одиннадцать.

— Одиннадцать и на четыре тряпок и мебели — вот вам и пятнадцать.

— Сделайте одолжение… Не на того напали! Не оплетете. У нас о пятнадцати чистоганом разговор был.

— Позвольте… С какой же стати вы вчера одиннадцать взяли и ничего не сказали?

— Да потому не сказал, что думал, что вы мне четыре сегодня привезете. Просто из деликатности. Вспомните, как вы мне их давали. Сначала пять, через день три, вчера опять три и на все сохранные расписки на имя дочери вашей требовали — ну, я и думал, что вы принесете сегодня последние четыре и последнюю сохранную расписку потребуете, а вы до самого венчания дотянули, и все вас нет. Не на того, батенька, напали! Деньги на бочку — или я и мундира надевать не стану.

— Как это хорошо с вашей стороны, такой скандал делать! А еще благородством чванитесь! — проговорил Петр Михайлович.

— Вы делаете скандал, а не я. Знаю я вас, купцов! Поддеть думали, но не удастся.

— Никого мы не поддеваем. Купеческие фирмы только доверием и держатся.

— Знаю я ваше доверие! В прошлом году еще мой товарищ на купеческой дочке женился — и такое ему доверие прописали, что в лучшем виде. Насулили горы, а дали шиш. А еще у благочестивой вдовы дочку взял. Тоже фирму из себя разыгрывала. «Двадцать пять, — говорит, — тысяч за Шурочкой». Тот предложение… Вдова ему перед венцом три тысячи на экипировку… Перед самым венцом делает намек насчет остальных денег. «Ах, деньги ее, — говорит, — у меня в фирме…» То есть невестины-то деньги. «Деньги ее, — говорит, — у меня в фирме, они ваши, и вы будете на них ежегодно получать — из фирмы хорошие проценты». Тот сдуру-то поверил, повенчался да вот и посейчас получает проценты в виде разговоров: «Знать не знаю, ведать не ведаю. Никогда я этого не говорила». Да еще что! «Это, — говорит, — вам во сне приснилось». Ну, а я уж не желаю таких разговоров.

— Я в фирме денег не оставляю. Я просто не обещал вам этих четырех тысяч, которые вы требуете, — отвечал отец невесты.

— И сирая вдовица говорила, что не обещала.

— Вам, Порфирий Васильич, просто от меня хочется четыре тысячи лишних выжать.

— Нет, вам, Петр Михайлыч, хочется от меня четыре тысячи ужилить.

— Да берите, берите. Сама себя раба бьет, что плохо жнет. Связался с таким, так уж на себя и пеняй.

— Не хотите ли разойтись? Но смотрите, ведь я протори и убытки взыщу.

— Какие? Что я обмундировал вас с ног до головы, квартиру вам нанял, мебель поставил в нее с иголочки, все хозяйство завел?

— Хозяйство! Куба медного недодали, котла рыбного не представили.

— Извольте-с… Денег у меня теперь нет, но я выдам вексель…

— Давайте хоть вексель… Только вексель «по предъявлению».

— Получите. Нельзя ли будет в табачную лавочку за вексельной бумагой послать?

— Вексельная бумага у меня уж припасена. Садитесь и пишите. Давно бы так… А то вдруг дочь свою родную на четыре тысячи обижать! Вот вам бумага. Садитесь и пишите!

— Перо и чернил позвольте. Только смотрите, вексель я буду писать на имя моей дочери, а вы мне дадите сохранную расписку, что приняли вексель на хранение.

— И это так с зятем-то поступать! Ах вы, фирма! — воскликнул жених.

— А с тестем вы хорошо поступаете? Ах, благородство тоже!

— Опытом проучен. На товарище опыт вижу. Пишите.

— Пишу. Но и вы пишите.

— И я буду писать.

Оба сели и начали строчить: один — вексель, другой — сохранную расписку.

Жених писал и говорил:

— А рыбный котел и медный куб?

— Деньгами дам. Сами можете купить, — отвечал отец невесты.

— Также уж и разницу между стоимостью фаянсового и фарфорового сервиза потрудитесь присоединить.

— Хорошо, хорошо.

— Вот это тоже разве благородно: обещали фарфоровый столовый сервиз, так и в приданную роспись включили, а дали фаянсовый. Ах вы, фирма!

— Да ведь уж получаете, все получаете, даже и то получили, что от нас не обещано.

— Что такое?

— Второй меховой салоп. Его нет в росписи.

— Не мне в салопе ходить, а вашей дочери.

— Халат вам шелковый невеста подарила, а его тоже нет в росписи.

— Это подарок. За подарок я ей сам больше пуда конфет в разное время перетаскал.

— Готов вексель.

— И у меня готова расписка. Вот-с.

— И от меня вот. А вот деньги на куб и рыбный котел.

— А на сервиз?

— Вторым салопом меняюсь.

— Ну, тестюшка!

— Да уж и зятюшка хорош! Мир?

Отец невесты протянул жениху руку. Тот пожал ее и отвечал:

— Свой своему поневоле друг. Вася! Поезжай за невестой. Я начну одеваться! — крикнул он своему шаферу.

Отец невесты выходил из кабинета и тяжело вздыхал.

III

В маленькой квартире новобрачных теснота и давка от гостей. Новобрачные только что приехали от венца. Их благословляют, принимая с хлебом-солью и иконой посаженый отец и посаженая мать новобрачного — сухой длинный старик, очень смахивающий на официанта, с гладко бритой физиономией, обрамленной узенькими бакенбардами, как колбасками, и полная седая женщина в старомодном помятом шелковом платке. Гости, по большей части, со стороны невесты — купцы в сюртуках и с потными лицами и держатся от гостей жениха, чиновников. Купеческие жены в пышных новых платьях и бриллиантах совсем затмили чиновнических жен, явившихся в отрепанных платьях. В группе гостей со стороны жениха виднеется и генерал в ленте. Отец невесты Петр Михайлович стоит в стороне и шепчет про новобрачного своей жене Анне Тимофеевне, добродушного вида полной женщине без бровей:

— Вот ты и смотри на него… Из молодых, да ранний… На четыре тысячи меня, опытного человека, поддел. Стоит на своем: «Не еду венчаться, пока четыре тысячи не дадите», да и шабаш. Ведь скандал-то какой! Вексель ему выдал.

— Да ведь, должно быть, ты ему обещал, — отвечает жена. — Сулишь, а потом на попятный. С тобой это бывает.

— В том-то и дело, что не обещал, а он меня поймал, припер к стене. Мерзавец, совсем мерзавец. Да уж и после выдачи векселя-то ему, стою я в церкви при венчании и думаю: «А ну-ка, как еще что-нибудь потребует!» Но уж после того, как надели венцы и повели вокруг аналоя, я успокоился. Ну, думаю, теперь уж шабаш, что хочешь требуй — ничего не дам.

Официант вынес на подносе бокалы шампанского. Начались поздравления с законным браком. Отец и мать невесты подошли поздравить. Мать обняла дочь и долго чмокала ее в губы. Новобрачный наклонился к уху Петра Михайловича и шепнул:

— Видите, я не надуваю… Сказал, что на свадьбе будет генерал в ленте, — генерал и имеется, а вы хотели мне четыре тысячи недодать.

— Да уж довольно, довольно… — отвечал, морщась, Петр Михайлович.

Гости со стороны новобрачного как-то не соединялись с гостями со стороны новобрачной. Чиновники старались даже не подавать руки купцам и только раскланивались. Купеческие жены косились на жен чиновников и шептали:

— Трепаные…

— Трепаные, а смотри, какой павлин в голове держат!

Чиновницы про купеческих жен с ядовитой усмешкой говорили:

— Тетехи крашеные. Понавесили на себя бриллиантов, а сами ступить не умеют. Смотрите, какая корова в красном бархатном платье стоит!

Кто-то из купцов, стоя в стороне с недопитым бокалом, крикнул: «Горько». Новобрачный скосил в его сторону глаза и сказал:

— Пожалуйста, оставьте… Здесь не ярославская деревня.

Свадьба была без пира. После шампанского официант понес конфеты на подносе. Купцы махали ему руками и говорили:

— Что ты к взрослым людям с конфетами-то лезешь. Ты нам лучше водочки с селедочкой изобрази.

— Да неужто никакой закуски не будет? — спрашивал черный купец рыжеватого.

— Ни боже мой. Петр Михайлыч насилу уговорил жениха и это-то сделать. «Нам, — говорит, — с Катериной Петровной ничего не надо».

— Чудак человек… Гостям надо. За что же-нибудь я на жену истратился, платье новое ей сшил… Карета… перчатки и все эдакое…

— Известно уж, чиновники… Не понимают.

— А деньги-то брать понимают с купцов. Пятнадцать тысяч ведь он с Петра Михайлова слупил.

— Чего-с? Пятнадцать? Нет, поднимайте выше. Девятнадцать, а не пятнадцать. Перед самым венцом еще четыре тысячи потребовал. «А нет — и не поеду, — говорит, — и венчаться».

— Да что ты!

— Верно. Даже и мундира не надевал, пока не вручили. «Не надену, — говорит, — мундира». Бился, бился старик — отдал.

— Ну, мальчик! Купца перехитрил, да какого купца-то! Которому пальца в рот не клади — живо откусит. Спросимте, господа, хоть мадерки, что ли! Что так-то сидеть! Шафер! Где шафер? Господин шафер, пожалуйте-ка сюда! Нам бы вот бутылочку мадерки.

— Извините, мадеры не полагается. Здесь только поздравление. Вот сейчас фрукты понесут, — сказал шафер.

— Нам фрукты — все равно что волку трава. А ты вели-ка нам изобразить мадерки…

Шафер вспыхнул:

— Позвольте… Вы забываетесь! Какое вы имеете право мне «ты» говорить!

— Ого, какой шершавый! Ну, мы у отца невесты попросим.

— Здесь дом Порфирия Васильевича, и Петр Михайлыч мешаться не имеет права.

Новобрачный подошел к отцу невесты и, делая серьезную мину, проговорил:

— Я, Петр Михайлыч, вижу опять неисправность с вашей стороны. В приданой описи у вас сказано шесть ламп, а налицо только пять. Давеча-то мне сосчитать было как-то невдомек.

— Шестая кухонная. Здесь пять, а в кухне шестая.

— Кухонная — простая жестяная лампа. Она не должна считаться.

— А по-моему, считается.

— Нет, уж вы потрудитесь завтра добавить.

— Ничего больше не добавлю! Довольно! — вспылил отец невесты. — Вишь, какой выискался! До венца, наступя на горло, требовал, чего не следует, да и после венца не унимается. Обвенчался, так уж шабаш!

— Как вам угодно, но помните, что вашей дочке со мной жить.

— Еще грозится! Вот какие благородные-то люди бывают.

— Я не грожусь, но нужно же пополнить инвентарь.

— Теперь уж сами на свой счет пополняйте, когда «Исаия ликуй» пропели. Да вот что-с… Вон в том углу мои гости просят мадеры. Велите подать бутылку.

— Зачем-с? Во-первых, это выходит из программы сегодняшнего празднества, а во-вторых, у меня нет мадеры.

— Однако вон в том углу ваши чиновники пьют мадеру.

— Была одна бутылка, но больше нет.

— Пошлите-с. Погреба открыты.

— Нет, не пошлю-с. Сейчас вот шоколад подадут им, да и пусть отправляются домой. Я звал только на поздравление.

— Ну ладно. Я на свои за мадерой пошлю.

— Это как вам будет угодно. Но примите в расчет, что после шоколаду я не желаю, чтобы у меня гости оставались.

— Не останутся ваши, так и мои не останутся. Пусть ваши вперед идут, и мои сзади пойдут.

Петр Михайлович послал за тремя бутылками мадеры. Купцы уселись и начали прихлебывать. Шел такой разговор:

— Ну новобрачный! Вот сквалыжник-то. Деньги взял, проморил в церкви два часа лишних и гостей даже закуской не хочет угостить.

— Господа! В кухне что-то жарится. Я давеча в распахнутую дверь видел, что там повар стоит. Ужин, наверное, будет, но только не про нас, а про его гостей.

Новобрачный ходил около гостей-купцов, зевал и говорил:

— Ужасно устал. Жду не дождусь, когда можно будет на покой.

Рыжий купец подмигнул черному и сказал:

— Иван Митрофаныч! Да ну их к черту! Чего зря сидеть! Забирай свою жену да пойдем в «Малый Ярославец» селянку хлебать.

Купцы, не прощаясь, стали уходить.

IV

— Слава богу, наконец-то все эти аршинники уехали, и мы можем отпраздновать нашу свадьбу в интеллигентном обществе! — говорил новобрачный своим гостям после отъезда гостей-купцов, со стороны новобрачной. — А то что это, помилуйте… Их звали только для поздравления, чтобы выпить бокал шампанского, а они сидят и еще чего-то ждут. Ваше превосходительство, в винтик не прикажете ли сыграть, пока у нас будут накрывать закуску? — предложил новобрачный генералу.

— Нет, благодарю. И я просил бы меня освободить от закуски… Я никогда на ночь не ем ничего, — отвечал генерал.

— Ваше превосходительство, да вы, может быть, из-за того и не хотите здесь оставаться, что мой тесть с тещей здесь? Так я сейчас скажу жене, чтобы она предупредила их, чтобы они свой язык не распространяли и знали свое место.

— Ах нет… Что вы… Боже избави… Я вовсе не из-за этого… Ваш тесть — такой почтенный коммерсант. А просто из-за того, что я никогда не ужинаю.

Новобрачный опечалился. Генерал начал прощаться, подошел к отцу и матери новобрачной и протянул им руку. Все пошли в прихожую проводить генерала. Новобрачный смотрел на тестя и тещу зверем. После ухода генерала он подскочил к ним и сказал:

— Прямо генерал из-за вас уехал.

— Да что ты врешь-то! Он ласковый человек. Мы с ним прелюбезно распрощались. Подошел и руку протянул, — отвечал Петр Михайлович.

— Да как же вам ее не протянуть-то, ежели вы лезете вперед.

Анна Тимофеевна вспылила.

— А куда же нам иначе лезть-то, любезный зятюшка? В кухню, что ли? — заговорила она. — Нет, уж этого не дождетесь. Мы в квартире нашей дочери.

— Сделайте одолжение… Это квартира моя, а не вашей дочери.

— Однако эту квартиру мы обмеблировали! Каждый гвоздик здесь наш.

— Был ваш, а теперь мой. И гвоздиками вам нечего хвастаться, потому на это было условие, чтоб вам их вбивать. Вы согласились эти гвоздики вбивать, да, к слову сказать, не все же и вбили их. Лампы одной нет, ковра в гостиной бархатного нет.

— Как ковра в гостиной нет? — воскликнул Петр Михайлович. — А это что?

— Да разве это бархатный! Что вы дурака-то строите! Этому ковру вся цена пятнадцать рублей. Эдакие ковры в гостиницах в рублевых номерах стелют, а не в гостиных кладут, и ежели вы любите вашу дочку, то завтра же должны его переменить.

— На кухонный половик, изволь, переменю, а уж больше ничего ты от меня не дождешься. Довольно! Ты и так у меня перед венцом, наступя на горло, четыре тысячи вырвал.

— Дадите, коли дочка приедет и умолять будет.

Разговор сделался крупным. Оставшиеся гости, чиновники, начали перешептываться между собой. Даже им было как-то неловко. Только отец посаженый принял сторону новобрачного и, поправляя на шее станиславский орден, бормотал себе под нос:

— Купчишки! Их дочь благородной сделали, а они в благодарность за это всякие подлоги делают.

Звонок в прихожей. Вернулся какой-то гость из купцов, забывший свои калоши. Надевая свои калоши, он в открытую из прихожей в гостиную дверь кричал:

— Нарочно вернулся из трактира за своим добром. А то прислать бы завтра, так, чего доброго, и не отдали бы. «Никаких, мол, ты и калош не оставлял».

Новобрачный бросился в прихожую, чтобы отругаться, но гость уже хлопнул дверью.

Официанты накрыли столы и поставили закуску. Гости присели к столу. Начались тосты. Посаженый отец поднял бокал за здоровье новобрачных. Новобрачный отвечал за здоровье посаженого батюшки и посаженой матушки.

Петр Михайлович, выпивший три-четыре рюмки водки и накачавший в себя смелости, вскочил со стула и во все горло закричал:

— Нет уж, позвольте, Порфирий Васильич! Прежде всего пьют за настоящих родителей, а не за посаженых, а настоящие родители — мы…

— Вздор! Пустяки! И не смеете вы мне предписания делать! — откликнулся новобрачный. — За кого первого хочу пить, за того и пью. Сидите. Ваша очередь впереди.

— Нет, уж достаточно сидеть. Будет. Тут у камня так лопнет терпение. Анна Тимофевна! Прощайся с дочкой и идем домой, — обратился Петр Михайловиа к жене.

— Да и скатертью дорога, ежели в образованном обществе прилично держать себя не умеете, — откликнулся новобрачный.

— Ты себя держать не умеешь, а не я! И дернула меня нелегкая за такого одра дочь выдать! Прощай, дочка… Жаль мне тебя, да уж ау — не развенчаешь.

Отец поцеловал новобрачную и махнул рукой. Со слезами на глазах бросилась к ней мать и стала ее целовать, приговаривая:

— Вот до чего дожили… Повенчали дочку и даже в опочивальницу не можем ее проводить. Прощай, Катенька, прощай, Катюша… Не забывай мать… Прибегай к нам, голубка.

— Пожалуйста, Анна Тимофеевна, не мусольте ее вашими губами! Думаете, приятно мне это? Ну, чего прилипли? Достаточно… — говорил новобрачный теще.

— Ах ты, аспид, аспид! Чего ты шипишь-то!

— Приличия хочу-с… Хочу, чтобы серые люди умели себя держать в образованном обществе.

— Ах ты, остолоп, остолоп! И где у нас глаза были, что мы за такого изверга дочь выдали!

— Одер… остолоп… изверг — вот какими названиями вы меня окрестили, но я, как интеллигентный человек, буду приличен, не отвечу вам тем же и даже провожу вас в прихожую.

Новобрачный вышел из-за стола.

— Не смей нас провожать! Не смей! А то не вышло бы чего худого! — крикнул ему Петр Михайлович. — Я терпелив, но ежели меня выведут из терпения — я на руку скор.

— Ну, как хотите, — отвечал новобрачный и сел, пробормотав: — Серые мужланы!

Новобрачная плакала. Гости сидели, опешив, и не дотрагивались до еды.

— Простите, господа гости дорогие, что такой печальный инцидент вышел, но я, право, не виноват. Этот народ способен кого угодно вывести из терпения, — извинялся новобрачный перед гостями, взглянул на новобрачную и, увидав ее плачущую, спросил: — А ты, Катюша, чего разрюмилась? О своих серых папеньке с маменькой? Так уж ведь ты теперь отрезанный ломоть, тебе пора отвыкать от них…

— Да разве это можно! Что ты говоришь, Порфирий! — еле могла выговорить молодая и заплакала еще сильнее.

— Ну вот… Что такое сделалось! Ничего не сделалось… — несколько смутился новобрачный, видя, что он уже хватил через край. — Брось, Катюша… Нехорошо… Отри слезы и успокойся. Ты должна понимать, что ты теперь уж не купеческая дочка, а жена коллежского секретаря… Коллежская секретарша… Так сказать, личная дворянка… Должна привыкать к благородному обществу. Ну, дай сюда ручку!

— Не троньте меня! — вырвалось у новобрачной.

Она ударила его по руке и уже навзрыд зарыдала. Новобрачный махнул рукой и, кусая губы, сказал:

— Нервы… Нервы расходились… Только странно, что в этом сословии нервами страдают. Это удивительно!

Гости выходили из-за стола, прощались и направлялись в прихожую. Новобрачный провожал их и бормотал:

— Как неприятно, что наш свадебный пир принял такой печальный оборот. А все из-за серых невежественных людей. Уж вы, дорогие гости, простите, пожалуйста.

V

По отъезде гостей и родственников новобрачный подошел к все еще плачущей своей супруге и сказал:

— Удивительные люди твои папенька с маменькой! Никак их ни к какому общему знаменателю не подведешь. А ты все плачешь? Полно, Катенька, брось, не плачь. Утри слезки…

Новобрачный приласкал жену, сел с ней рядом, наклонился к ней, обнял ее за талию, но она была безучастна.

— Сердитесь? На меня сердитесь? Но при чем же тут я-то? — спросил он. — Весь этот инцидент произошел из-за серого невежества, а главное, из-за сквалыжничества вашего папаши. — Новобрачный еще путался и с непривычки говорил своей жене то «ты», то «вы». — Ну, утри свои слезки, — продолжал он. — Иди в спальную и сними с себя вуаль и подвенечное платье, а я разочтусь с официантами да мне кое-что проверить надо. Я через четверть часа… Много что через полчаса.

Не отнимая платка от глаз, новобрачная отправилась в спальную.

— Катенька! Как мне печально, что в день нашей свадьбы произошел такой прискорбный инцидент! — крикнул новобрачный ей вслед и прибавил: — Но вини своих и их неделикатность. Поторапливайтесь, поторапливайтесь, ребята, с уборкой, — обратился он к официантам. — Мне нужен покой, а пока вы не уберетесь и не уйдете, я должен быть начеку.

— Мы живо-с… — откликнулись официанты и уже стали вытаскивать из комнаты складной стол.

— Ничего не разбили? Ничего не загрязнили из моей обстановки? — спрашивал их новобрачный Курнышкин.

— Все в порядке-с… Сейчас вот подметем комнату и пожелаем вам счастливо оставаться на радость с вашей супругой.

Курнышкин стал рыться в бумажнике.

— Ну, вот вам всем на чай три рубля…

Официанты недоумевали:

— Это на всех-то? Барин, да ведь нас три официанта, повар, поваренок, кухонный мужик… — сказал официант с котлетовидными бакенбардами.

— Ну, и что же из этого? По полтиннику и разделите. Это от меня только. А затем можете получить еще себе на чай от отца новобрачной. Адрес его — Ямская… Вот его адрес. С него получите и по вашему счету.

Курнышкин вырвал из записной книжки бумажника листик и написал карандашом адрес тестя.

— Барин, да ведь вы с нами условливались.

— Мало ли что я условливался! А платить должен он. У нас с ним расчеты. Он мне и так многого не уплатил.

— Позвольте, барин…

— Ну-ну-ну… Не разговаривайте. Он заплатит. Чего вы сомневаетесь? Обязан заплатить. Давайте, я вам на счете напишу. Где счет?

— Пожалуйте.

Курнышкин взял карандаш и написал на счете.

— Вот вам… Тут сказано: «Прошу Петра Михайлыча Гнетова уплатить по сему счету семьдесят рублей — такой-то».

— Ежели не отдаст — мы к вам… — сказал официант с котлетовидными бакенбардами.

— Должен отдать. Целую свору гостей с собой привел да не отдаст! Ну, вот я еще рубль вам на чай прибавляю, только скорее уходите.

Официанты удалились. Курнышкин крикнул жене в спальную:

— К папеньке вашему кухмистера со счетом послал. Пусть он и платит. Это самое справедливое возмездие будет за его проступок.

Ответа из спальной не последовало. Курнышкин заглянул в спальную. Там, около новобрачной, суетилась его кухарка. Новобрачная сняла уже платье и вуаль, переоделась в роскошный, турецкой материи, капот и с заплаканными глазами снимала с себя белые атласные полусапожки.

— Вот и прекрасно, что переоделись. Как вы очаровательны в этом капоте, — сказал он. — А я сейчас надену халат, — прибавил он, снял с себя мундир и надел шелковый халат — подарок жены, щупая на нем подкладку и бормоча: — Подкладочка-то хоть и шелковая, а жидковата. Ах, тестюшка, тестюшка! Ну да ладно. Зато за свадебное угощение завтра заплатишь. Через десять минут к вам, мадам… — поклонился он супруге и вышел из спальной. — Через минуту он кричал ей из гостиной: — Катенька! Вообрази, табуретки к пианино не прислали. Вчера-то мне и невдомек, а вот теперь вижу, что табуретки нет. Лампы нет, табуретки нет. Ведь это целый подлог. Постой-ка, я венские стулья пересчитаю. Я их вчера тоже забыл пересчитать.

Пауза. Курнышкин считает стулья и опять кричит:

— Ну, уж это из рук вон! Это какое-то мелкое сквалыжничество. И венских гнутых стульев только шестнадцать штук, а в приданой описи сказано, что полторы дюжины. Какое свинство! Нет, это так оставить нельзя. Катенька! Как хотите, а завтра, когда к вашим родителям с визитом поедем, требуйте от них табуретку, пару стульев и лампу. Вы слышите?

Ответа опять не последовало.

Курнышкин курил папироску и в недоумении стоял посреди гостиной.

— Проверить процентные бумаги, которые он мне вчера дал, — вот что надо. Может быть, и там какой-нибудь подлог есть. Вчера я так поспешно считал их, — сказал он сам себе и, отправившись в кабинет, вынул из письменного стола процентные бумаги и принялся их пересчитывать.

Он вынимал из пачки каждый билет, смотрел его на свет, проверял купоны.

«Кажется, не надул… А впрочем, черт его знает! Ведь мне в первый раз приходится видеть эти билеты. Никогда у меня их до сих пор не было», — думалось ему.

Он откинулся на спинку кресла перед письменным столом, взял процентные бумаги в руки, прижал их к груди и, зажмурив глаза, тихо проговорил:

— Ну-с… Теперь Порфирий Васильевич — капиталист… Капиталист, имеющий на руках пятнадцать тысяч… Пятнадцать тысяч по четыре процента — это…

Он стал считать.

— Вот тоже… Об этом бы надо тоже поторговаться, но досадно, что я упустил, — бормотал он. — По четыре процента… Ведь есть пятипроцентные бумаги, а он их дал мне всего только на три тысячи, а остальные бумаги все четырехпроцентные… Ну, да что тут! — махнул он рукой. — Четыре-то тысячи я ведь у него лишние вышиб, когда приструнил его, что не поеду к венцу, пока их не получу.

Вбежала кухарка.

— Барин, барин… Пожалуйте в спальную… С молодой барыней что-то неладно… — испуганно проговорила она.

Новобрачный вбежал в спальную. Новобрачная лежала в истерике.

VI

Петр Михайлович и его супруга Анна Тимофеевна ждут молодых с визитом: дочь Катерину Петровну и ее мужа Порфирия Васильевича Курнышкина. В ожидании молодых Петр Михайлович в беспокойстве ходит по комнатам и кусает губы. То он схватится за газету, присядет, пробежит несколько строчек и опять бросит ее и зашагает но комнатам, то подойдет к жене и, тяжело дыша, спрашивает:

— Как мне и встречаться теперь с ним после вчерашнего скандала? Зять, а хуже лютого ворога. А алчность-то, алчность какая к деньгам. Всю душу ведь вытеребил насчет приданого.

Анна Тимофеевна слезливо моргала глазами и отвечала:

— Да уж как-нибудь ладком надо. Надо все забыть. Мне кажется, он теперь уж вполне удовлетворен. Все ему дадено, все послано.

— Лампу даже утром послал ему, которой, по его мнению, не хватало в приданом.

— Ну, вот и отлично. А уж теперь его не раздражай и не вспоминай про вчерашнее. Ведь наша дочь в его руках.

— Изверг… — проговорил Петр Михайлович.

— Да уж что говорить! Другого такого поискать да поискать. А только надо будет с ним как-нибудь ладком.

Первый заметил подъехавшую к крыльцу карету молодых маленький сынишка Петра Михайловича, сидевший на подоконнике, и закричал нараспев:

— Катя едет! Катя в карете с лакеем едет! Катя мужа везет!

Взрослые подскочили к окну и действительно увидали, что у подъезда остановилась карета. Около отворенной дверцы стоял нанятый для сегодняшнего дня лакей в ливрее, и из кареты вылезали молодые. Все в доме всполошилось. Лавочный мальчик начал отбивать смолу у бутылки шипучки, а родители бросились в прихожую встречать дочь и ее мужа.

Вошла Катя, бледная от вчерашних волнений и слез. Глаза ее и посейчас еще были красны. Ливрейный лакей снимал с нее парадную шубу, крытую бархатом. Мать заключила дочь в объятия и заплакала. Петр Михайлович скрепя сердце говорил:

— Добро пожаловать, милая дочка и зятек дорогой Порфирий Васильич…

Порфирий Васильевич подал ему руку, поцеловал руку у тещи и сказал, указывая на шубу молодой жены:

— Кстати, позвольте обратить ваше внимание, как мех-то лезет. У Кати все платье в шерстинках. Как хотите, папашенька, а это мех не новый, а подержанный.

— Да уж будет тебе, будет, — отвечал Петр Михайлович, вводя молодых в гостиную, и в свою очередь обнял дочь и поцеловал ее.

Зять продолжал:

— Я, папашенька, не ради чего-либо. Конечно, теперь уж дело сделано и мы обвенчаны, а только это мех старый. Я не говорю, что вы меня надули, но вас самих могли надуть. Этот мех на год, много на два, а потом и посылай его к скорняку для вставок.

— Брось, Порфирий Васильич… Дай хоть на дочь-то порадоваться без дрязг.

— Извольте-с. А насчет Кати жаловаться буду вам. Все плачет.

— Ах, Порфирий Васильич! Да ведь это все от тебя от самого.

— Напротив-с. Я думаю, что от вас… Ежели бы вы не утягивали, не сквалыжничали…

— Довольно, довольно. Садись… Сейчас поздравим вас честь честью…

— Извольте-с… Сядем.

Лавочный мальчик внес в гостиную откупоренную бутылку шипучки и стаканы. Сзади его горничная внесла фрукты в вазочке. Петр Михайлович стал наливать стаканы.

— Ну-с… Поздравляем молодых, — сказал он.

Общее чоканье и целование. Порфирий Васильевич чокнулся с тестем и сказал:

— Ах да… Недостающую лампу сегодня утром получили. Теперь только…

— Брось… Не возмущай. Потом…

— Я только хотел сказать насчет табуретки к пьянино…

— Поздравляю тебя… Дай Бог счастливо. Ну, поцелуемся…

Зять и тесть поцеловались.

— Ах да… Образоносца-то нашего мы и забыли! — спохватился Порфирий Васильевич. — Ведь мы привезли ему коробку конфет. Она у меня в кармане пальто.

Он отправился в прихожую, вернулся оттуда с маленькой коробкой конфет и, подавая ее братишке жены, сказал тестю:

— Вот мы помним и все наши обязанности точно исполняем. А дома я вчера после ухода гостей осмотрелся — табуретки у пьянино нет, а она в описи, нескольких гнутых буковых стульев тоже нет.

— Да оставишь ли ты! — крикнул тесть.

— Как оставить! Всякому, папашенька, своя слеза солона. А потом забудется… Между тем я человек небогатый…

— Порфирий Васильич, грушку… Скушайте грушку… — приставала к зятю Анна Тимофеевна, чтоб перебить разговор.

— Вы, разумеется, сегодня у нас обедать остаетесь? — спрашивал тесть зятя.

— Да надо-с. Дома ничего не стряпано, а весь вчерашний ужин гости, как саранча, уничтожили. Только поздравительные пироги, что вот сегодня присылали, и остались. Я вот хотел вас, папашенька, спросить насчет сегодняшней кареты, в которой мы визиты делаем: вам за нее платить или мне?

— С какой же стати мне-то? Свадьба кончилась, и все мои расходы кончились. Неужели мне уж и после свадьбы-то тебя содержать! — возмутился Петр Михайлович.

— Конечно, ежели не хотите заплатить, то я требовать не имею права, но мне кажется, что тут можно маленькую комбинацию сделать. У меня не хватает нескольких гнутых буковых стульев… Ежели бы вы за карету сегодня отдали, то я вам стулья мог бы простить.

— Ах, боже мой! Да что ты отравляешь меня этими расчетами! Дай мне хоть сегодня-то свободно подышать! — вырвалось у Петра Михайловича. — Стулья будут…

— Ну, будут так будут. Карету в сторону. Только когда будете буковые гнутые стулья посылать, то не забудьте прислать и табуретку к пьянино.

— Уймись. Покури ты хоть папироску.

— Угостите, так покурю. Своих я, признаться, не захватил.

Петр Михайлович раскрыл перед ним свой портсигар. Порфирий Васильевич взял папироску и закурил.

— Ну, что же, завтра, поди, с молодой в театр? — спросил зятя Петр Михайлович. — Вам теперь надо ваш медовый месяц повеселее справлять.

— Ах, папенька! Голубчик, папенька! — вздохнул Порфирий Васильевич. — Жалованье я получаю маленькое, а пятнадцать-то тысяч за дочерью вы даже не пятипроцентными, а четырехпроцентными бумагами всучили. Ну, да что тут! Сама себя раба бьет, что худо жнет. Недоглядел я вчера, а уж сегодня поздно… А я это только к тому говорю, что как же нам можно в вихрь жизни-то удариться при нашем жалованьи? Ну, разик-другой в театр сходим, а там и засядем.

Тесть не возражал, пожал плечами и отошел от зятя.

Катя удалилась с матерью в другую комнату, что-то ей рассказывала и горько плакала.

Вскоре горничная доложила, что обед готов. Все отправились в столовую. За обедом очень мало разговаривали. На всех лежал какой-то тяжелый гнет. Тесть чокался с зятем, пил за его здоровье, зять выпил за здоровье тестя и тещи, но разговор не клеился.

После обеда Катя разрыдалась и просила мать не отпускать ее к мужу. Та, разумеется, пришла в ужас и стала уговаривать ее ехать. Курнышкин чуть не силой повез жену из-под родительского крова. Сходя с лестницы, он обернулся к стоящему на площадке тестю и крикнул:

— Стулья и табуретку считаю за вами!

VII

Молодые супруги на третий день после свадьбы все еще продолжали делать визиты гостям, почтившим своим присутствием бракосочетание. К гостям-купцам, бывшим на свадьбе со стороны жены, Порфирий Васильевич, впрочем, наотрез отказался ехать и исключение сделал только для родной тетки жены. Он говорил жене:

— Помилуйте, с какой стати я, интеллигентный человек и чиновник, буду продолжать знакомство с серым невежеством! Ваши папенька и маменька, пожалуй, даже тетка — неизбежное зло, но на кой черт нам эти железники Корюховы, москательщики Бревновы? Что они нам? Денег они нам не дадут и даже, подлецы, сладких пирогов после свадьбы нам не прислали.

— Да вы вспомните, как вы с ними в день свадьбы обошлись, — возражала Катерина Петровна, — так какие же пироги! Ведь вы их чуть не выгнали от себя. Да даже и выгнали.

— Выгонять я не выгонял-с, но дал понять, что всяк сверчок знай свой шесток. Их звали в квартиру молодых только для поздравления, так и на билетах было написано, а они после поздравления не уходят, сидят, требуют мадеры и остаются даже на закуску. И все это самым нахальным манером. Закуску я вовсе не для них готовил, а для своих интеллигентных гостей.

— Да ведь не ты и готовил, а за все про все папеньке с маменькой пришлось заплатить.

— Все-таки закуска была у меня в доме, стало быть, и довольно. Что это, опять слезы? — воскликнул Порфирий Васильевич.

— Да как же не плакать-то, ежели вы папеньку с маменькой называете неизбежным злом! — отвечала супруга, прикладывая к глазам платок.

— А то не зло, что ли? Конечно же, зло.

— Однако это зло обогатило тебя. Что ты был и что ты стал? У тебя деньги, хорошая обстановка в квартире.

— Обогатили они меня за то, что я женился на вас и сделал вас благородной. Из купеческой дочки вы сделались женой коллежского секретаря и в будущем можете еще в чине подняться, стало быть, здесь была купля и продажа — вот и все. Стало быть, вам и нечего распинаться за родителей, что они обогатили нас. Конечно же, неизбежное зло. И удивляюсь я на ваши слова! Кажется, сделавшись благородной, должны бы стать на точку мужа и сами разделять его воззрения, а вы супротивничаете.

— Ах ты, бесстыдник, бесстыдник!.. Стало быть, я-то сама тебе никогда и не нравилась, что ты все про какую-то куплю твердишь? — закричала Катерина Петровна, сверкнув глазами.

— Как не нравились? Нравились и теперь нравитесь, но, конечно же, уж тут безумной поэтической любви не было и нет. А будете меня во всем слушаться, понимать, как я понимаю, и мы будем жить в согласии и любить друг друга. А теперь, пожалуйста, довольно уж этих слез! Вчера в слезах и сегодня тоже. Помилуйте, что же это будет! Вчера, конечно, мы были у вашего папеньки на обеде, и, может быть, это так по купеческому обычаю полагалось, чтобы вам плакать, а сегодня прошу вас оные слезы оставить. Мы едем обедать к моему посаженому отцу, а он не купец, а статский советник. Ну-с, прошу вас утереться и быть веселее.

Уезжая с женою из дому с утра, Порфирий Васильевич сказал своей кухарке:

— Ну, Матрена, стряпать сегодня опять ничего не надо, потому что дома мы не будем обедать, а на обед ты можешь взять себе вот половину этого пирога. Сладкие пироги, принесенные нам вчера, надо стараться уничтожать, а то они зачерствят.

— Да что вы, барин! Разве можно целый день сладким пирогом питаться! — возразила кухарка.

— Отчего же нет? Он очень питателен. Тут яйца, сахар, мука, масло.

— Да уж дайте мне лучше двугривенничек на хлеб и на студень или колбасу.

— Но нельзя же, милая, для прислуги столько разносолов. В крайнем случае ты, впрочем, можешь этот пирог обменять в мелочной лавке на студень и хлеб. Ну, мы уходим. Запри за нами. Да керосину жечь поменьше. Нынче керосин дорог. Вчера мы вернулись от родителей Катерины Петровны, так у нас в квартире горели две лампы. На сегодня довольно и одной. Слышишь?

— Слышу, барин. А денег-то мне на дневное пропитание все-таки сколько-нибудь оставьте. Помилуйте. Ведь вы нанимали меня на вашем горячем, а сегодня уж я ни вашего чаю, ни сахару не получу.

— Ну, вот тебе пятачок. Тут на чай, на кофе и даже на шампанское. На что хочешь.

Порфирий Васильевич сунул кухарке медяк и в сопровождении жены стал сходить с лестницы. Пропустя жену вперед, он стал смотреть на ее крытую бархатом ротонду и говорил:

— Вот, Катерина Петровна, ты все заступаешься за своего папеньку, а на парадную-то твою ротонду он реденький московский бархат подсунул вместо лионского, который он обещал. А уж теперь разговаривать насчет бархату поздно. Да и не показывали мне ротонду твою до венца. Это ведь тоже с хитростью, с целью надуть. Да. А вы еще обижаетесь, что я вашего папеньку называю неизбежным злом! Конечно же, он зло.

Супруга не отвечала и сходила с лестницы. У подъезда их ждала двухместная карета, но уже без лакея.

— Лакея я вчера отказал. Ну его… Ни за что ни про что четыре рубля в день… — говорил Порфирий Васильевич, подсаживая жену в карету. — Вчера я так рассчитывал, что за карету-то с лакеем можно с вашего папеньки сорвать, но он таким кремнем оказался, что его никакими словами пронять невозможно, а на свои ездить с лакеем — благодарю покорно.

Супруга и на это промолчала. Карета поехала. В карете Порфирий Васильевич продолжал:

— Завтра вам придется четыре тысячи по векселю с вашего папеньки получить. Это те недоданные нам деньги, что я перед венцом у него потребовал. Но я вот что думаю. Получив эти деньги, мы не купим на них процентных билетов, не стоит. А мы вот что сделаем… Это будет выгоднее и лучше. Процентные билеты дают только четыре-пять процентов. А я попробую пустить их иначе в оборот. У меня мои сослуживцы то и дело нуждаются в деньгах и платят жидам часто по три процента в месяц за какую-нибудь полсотню рублей. Вместо жидов я буду ссужать их маленькими суммами и вместо трех процентов в месяц буду брать с них только по два процента. Это будет и благородно, и пользительно. Благородно, так как я парализую жида и спускаю проценты прямо с трех в месяц на два, а польза уже сама собой очевидна: четыре или пять процентов получать в год на свой капитал или — двадцать четыре? Я думаю, что двадцать четыре-то лучше. Катерина Петровна, как вы думаете? А? Каков у вас муж-то! Финансист, совсем финансист.

Но Катерина Петровна и на эти слова мужа не дала никакого ответа. Он обнял ее за талию и спросил:

— Катюша! Что ж ты молчишь?

Она отшатнулась, высвободила свою руку из-под ротонды и гневно ударила его по руке.

VIII

Настал четвертый день супружеской жизни для Порфирия Васильевича и Катерины Петровны. Послесвадебные визиты все были сделаны, отпуск, взятый на службе для свадьбы, у Порфирия Васильевича кончился, и он сбирался уже идти в канцелярию для своих обычных занятий. В этот день он проснулся в девятом часу утра и стал будить молодую жену.

— Вставай, Катенька! Пора! Сегодня я на службу… — говорил он, облекшись в шелковый халат — свадебный подарок супруги. — Напоишь меня кофеем и проводишь в канцелярию. Да надо будет заказать обед кухарке. Сегодня уж дома обедаем.

Катерина Петровна открыла глаза, увидала фигуру мужа, скорчила гримасу и отвернулась от него. Порфирий Васильевич осклабил лицо в улыбку, сложил из пальцев руки «козу рогатую» и хотел пощекотать супругу, но та крикнула:

— Оставьте меня, пожалуйста! — и ударила его по руке.

— Ого! Что же это значит с вашей стороны?! — воскликнул супруг, покачал головой и вышел из спальной приказать кухарке подавать в столовую самовар.

Когда он вернулся в спальную, Катерина Петровна уже в юбке и ночной кофточке умывалась у умывальника.

— И на умывальнике поднадул папашенька, — сказал Порфирий Васильевич, глядя на умывальник. — В описи сказано: «умывальник с мраморными досками», а мраморная доска всего одна.

Он опять тронул жену рукой за шейку, но та раздраженно крикнула:

— Ведь я вас просила не трогать меня!

— Да что ты левой ногой с постели встала, что ли?

— Оставь, бога ради. У меня голова кругом идет. Какая тут правая и левая нога при этакой жизни!

— А что такое? Что? Какая такая жизнь? Мы даже еще и не жили, а только сегодня жить начинаем.

— Достаточно с меня и того терзанья, которое я вынесла!

— Чем терзанье? Какое терзанье? Вот уж не понимаю! Разве тем, что стараюсь тебя переработать из вашего купеческого склада в наш склад? Так нельзя же, милая. У меня и общество благородное, и все…

— Никакого я в вас благородства не вижу! Я вижу только подлость одну.

— Те-те-те. Ну, довольно, довольно. Я вижу, что ты раздражена. Бывает это!

Катерина Петровна утерлась полотенцем и стала накидывать на себя парадный утренний капот.

— Не надевай, Катенька, не надевай… Жалко такую дорогую вещь трепать. Надень простой ситцевый капот, — сказал ей Порфирий Васильевич.

— Не ваше дело! Не ваш это капот! Не вами он куплен! — крикнула на мужа Катерина Петровна и выбежала из спальной в столовую.

Супруг тотчас же смекнул, что что-то неладно, что супруга начинает показывать когти и зубы, и сократился. В столовую он уже вышел, стараясь улыбаться.

— По папеньке с маменькой соскучились? — спросил он жену, присаживаясь к столу. — Ну, хорошо, хорошо. Сегодня вечером мы пойдем к вашему папашеньке. Кстати же, сегодня надо вам и получить с него четыре тысячи рублей. Вот расписочка, возьмите.

И он передал жене документ, выданный ему Петром Михайловичем перед свадьбой. Супруга схватила документ и быстро спрятала его в карман.

— Наливайте же мне кофею, Катишь, — сказал он, смотря на нее с улыбкой.

Она с недовольной миной и молча налила стакан кофе и подвинула его к нему.

— Улыбнитесь, — сказал он ей.

Она отвернулась.

— Первая ссора, — проговорил он после некоторой паузы, пробуя ложечкой кофе.

— И авось последняя, — отвечала она, не глядя на него.

— Пирогов, пирогов сладких сколько у нас поздравительных осталось! — проговорил он, смотря на коробки со сладкими пирогами, расставленные на буфете. — Я полагаю, из них что-нибудь на обед можно сегодня сделать.

— Можете сделать из них себе суп, щи, жаркое и сладкое, — отвечала она.

— Нет, уж это я тебе поручаю. Ты хозяйка и потому должна заказывать обед, а я сейчас вицмундир надену и на службу…

Катерина Петровна промолчала.

— Бюджет, Катюша, на обед — рубль, и прошу не выходить из этой нормы, — продолжал Порфирий Васильевич. — Но так как сегодня у нас сладких пирогов много, то можно не рубль, а поменьше.

Опять никакого ответа.

Вошла кухарка.

— Обед барыня после меня закажет, после меня, — заговорил Порфирий Васильевич.

— Да я вовсе не за этим… — отвечала кухарка. — Там в кухне хозяин этих самых официантов пришел, что закуску в день свадьбы делали. Деньги по счету требуют…

— Какие деньги? Я уже сказал, что деньги за закуску должен отдать отец Катерины Петровны! — воскликнул Порфирий Васильевич.

— Он говорит, что был там, но там не отдают. Сюда прислали.

— Знать ничего не знаю! Ведать ничего не ведаю! Гони вон!

Показался сам хозяин официантов — осанистый бакенбардист.

— Позвольте, господин… Ведь вы же заказывали закуску, а не они… — заговорил он.

— Тесть! Тесть! Знать ничего не хочу! Я заказывал по поручению! — закричал Порфирий Васильевич. — С него и получайте.

Катерина Петровна выскочила из-за стола и вся в слезах убежала в спальную. Порфирий Васильевич через минуту тоже отправился за ней и припер двери. Из-за запертых дверей вскоре послышалось:

— Идите вон отсюда! Я не могу вас видеть! Вы душу мне истерзали!

Он, весь красный, с трясущимися губами, вышел из спальной, надевая вицмундир. Остановившись у дверей, он сказал:

— Ну хорошо, Катерина Петровна, теперь я вас оставлю, потому что мне пора на службу идти, но сегодня после службы мы с вами поговорим, основательно поговорим. Прощайте. Матрена! Запри! — крикнул он кухарке, взял шапку, накинул на себя шубу и ушел.

Через полчаса Катерина Петровна отворила дверь спальной, вышла оттуда заплаканная и стала вытаскивать в гостиную два узла из простыней. В узлах виднелись две подушки, платья, одеяло, шуба.

— Матрена, вынеси мне, пожалуйста, эти два узла на извозчика, — сказала она кухарке. — А там есть сундук с бельем, так за сундуком я от папеньки пришлю.

— Матушка! Сударыня! Барыня! Да куда же это вы? — заговорила кухарка.

— К маменьке… Довольно… Я не могу с ним жить…

— А как же барин-то, матушка барыня? Ведь он вернется и спросит.

— Так и скажешь ему, что Катерина Петровна, мол, уехала к отцу с матерью.

— И когда же вернетесь, барыня?

— Никогда. И ему это скажи: никогда. Совсем, мол, не вернется. И чтоб он не смел туда приходить. Так и скажи, чтоб не смел приходить.

Кухарка заревела вслух и стала отирать глаза передником.

— Выноси! Выноси узлы! — крикнула Катерина Петровна кухарке.

Через четверть часа она уехала.

IX

Петра Михайловича не было дома, когда явилась под родительский кров Катя. Петр Михайлович находился уже на деле, в лавке. Анна Тимофеевна сначала поняла так, что дочь только в гости приехала к ним. При встрече, целуя ее в прихожей, она говорила:

— Вот и прекрасно, что приехала к нам пораньше. У нас и позавтракаешь теперь. А то что дома одной без мужа-то делать! Ведь он, поди, на службе?

Катя горько улыбнулась и отвечала с дрожанием в голосе:

— Я, маменька, к вам совсем… Я не поеду больше к нему.

— Как не поедешь? Да что ты, милушка! Как не ехать к мужу! Этого нельзя. Какой ни на есть, но все-таки муж.

— Не поеду, маменька… — повторила Катя.

— Да что ты, что ты! Разве это можно?

— Сил моих нет… Он мне всю душу истерзал.

— Да верно, верно, что говорить. Мне и самой он не нравится, но тебе-то все равно надо быть при муже.

— Не в состоянии, маменька, ехать обратно. Что хотите со мной делайте, а я не могу…

Катя вошла в гостиную, села и заплакала.

Дворник втащил в прихожую два узла с вещами.

— С вещами! — всплеснула руками Анна Тимофеевна. — Катя! Да ты и в самом деле!.. Да что же скажет Петр Михайлыч!

— Здесь я захватила платья, подушки, благословенную икону, а за сундуком с бельем надо послать. Да и ничего ему, маменька, не оставляйте, ничего… Все возьмите. Ничего ему не стоит оставлять. Это совсем мерзавец. Не отдаст — судом требуйте.

Тут уж заплакала и Анна Тимофеевна.

— Да что он тебе сделал-то? Разве еще что сделал, голубушка? — заговорила она.

— Оскорблял, оскорблял на каждом шагу… Да и при вас… разве мало он при вас меня оскорблял! А вы и папенька — он вас и за людей не считает. Он только и называет вас серым невежеством.

— Да, да, да… А сам-то? Сам-то?.. Только разговор один, что благородный, а на деле…

— Какое его благородство! Он просто подлец. В эти три дня, верите ли, я ничего не видела, кроме унижения. У него только деньги, деньги и мои вещи на уме. Он только считает, высчитывает, бракует мое приданое, попрекает меня на каждом шагу. Вы знаете, что он мне сегодня сказал? На мои деньги он хочет ростовщиком сделаться и давать в долг своим сослуживцам под жалованье за жидовские проценты.

— Ну, положим, это-то дело коммерческое, — заметила мать, — но все-таки…

— Ростовщичество-то — дело коммерческое? Да что вы, маменька! — воскликнула Катя. — И кроме того, он сквалыжник, грошовник, бесстыдник. Он кормить меня перестанет, уморит с голоду. Вы знаете, что он сегодня сказал? Он мне велел заказать обед кухарке из тех сладких пирогов, которые нам третьего дня на новоселье присылали.

— Да что ты, Катенька! — удивилась мать. — И больше ничего?..

Катя помедлила немножко и отвечала:

— Да конечно же, и больше ничего. Помилуйте… Что ж это такое! Вчера тоже кухарку одними сладкими пирогами кормил, благо они даровые. Кухарка-то тоже как плачет!

— Ах, Катенька, ах, голубушка! И жалко мне тебя, да и не знаю я, что делать-то с тобой. Ты поешь у нас, позавтракай, пообедай, а к нему все-таки ступай.

— Поймите, маменька, что тут не одна еда. Тут все, все… Хорошо еще, что он записку-то мне отдал, по которой я должна с папеньки четыре тысячи получить. Не знаю, как уж это и случилось-то, что он отдал… «Нате, — говорит, — получите с вашего папеньки…» Пожалуйста, маменька, пошлите за моим бельем.

— Ах… Ах… Ах… — опять заахала Анна Тимофеевна. — Я уж не знаю, как мне и быть-то с тобой. Я не смею без твоего отца за бельем твоим посылать. Вот придет он из лавки, так что сам скажет.

— Да ведь Порфирий Васильич расхитит мое белье, продаст, заложит, если вы не пошлете.

— Господи! Да неужели он такой?

— Хуже худшего. Спасите, маменька, мое приданое, хоть что-нибудь спасите. Ведь, может быть, еще настоящим манером развестись придется.

— Ох, ох! Что ты говоришь, Катюша!

— Не могу я, маменька, с ним жить! Буду жить — погибнуть должна. Зачем вы моей смерти хотите? Пошлите за бельем. Золотые вещи, серебро и платья я привезла, а белье, белье…

— Постой, я за отцом сейчас пошлю… Погоди… Может быть, он и уговорит тебя, — стояла на своем Анна Тимофеевна. — А мужа твоего можно вызвать, попробовать усовестить, нагоняй ему дать, острастку.

— Ничего из этого, маменька, не выйдет.

— Как ничего? Увидит он, что все от него отобрать могут, — вот он и сократится. Небось… Он жадный… Я вижу теперь, что он всего больше деньги любит.

— Из-за денег-то он на мне и женился. Он и не скрывает этого. Прямо говорит.

И Катя заплакала.

— Не плачь, милушка, не плачь, — утешала ее мать. — Не терзай себя. Обойдется как-нибудь, и все будет хорошо. Я вижу уж теперь, в чем дело. С ним мы очень деликатны были, слишком потакали во всем его ломаньи, а ему острастка нужна. Вот теперь и дадим ему эту острастку. Папенька твой уж начал немножко… Папенька твой уж показал когти и еще покажет. Ведь вот вчера уж не заплатил по счету кухмистеру за закуску, которая была у вас на свадьбе, и к вам обратно этого самого кухмистера послал.

— Ну, что же, что послал? А Порфирий Васильич все равно его от нас прогнал.

— А кухмистер на него к мировому. С нас нельзя требовать, не мы ему заказывали. Он вон и портного к нам со счетом присылал, который ему новый мундир к свадьбе делал, однако же твой отец не отдал. Нет, ему острастка нужна, и тогда он сократится, а теперь у нас острастка в руках есть. Хорошо, что он документ-то этот тебе дал, по которому ты с отца четыре тысячи получить должна. Ну-ка, сунься-ка он теперь! Этот документ — острастка и есть. Небось… Сократится. Сократится и в овцу превратится.

— Может быть, сначала-то и превратится в овцу, а потом, когда опять я пойду к нему, тут он на мне все и выместит, — отвечала дочь и прибавила: — Нет, нет, маменька, я не вернусь к нему! Посылайте за сундуком.

— Да чего торопиться-то? Погоди. Дай отцу прийти.

— И отец меня не уговорит. Не вернусь я к нему. Что хотите со мной делайте, а я не вернусь. Ни за что не вернусь.

— Ох, Катя, Катя! — печально качала головой мать. — Ты, милушка, поесть чего не хочешь ли? — быстро спросила она.

— До еды ли мне, маменька, если я на такое дело решилась! Твердо решилась, твердо. И вы не уговорите меня. Я не вернусь к нему.

Весь этот разговор внимательно слушал маленький братишка Кати Сеня и ковырял в носу. Вдруг он запрыгал на одной ноге и запел:

— Катя к жениху не вернется! Катя не вернется! Катя опять с нами будет жить!

— Молчи, дрянь ты эдакая! Эдакое горе дома, а он поет! — закричала на него мать и дала ему подзатыльник.

X

Часов около четырех дня пришел домой обедать Петр Михайлович. Семья Петра Михайловича всегда обедала об эту пору. Увидав Катю, он заговорил ласково:

— А! Дочка любезная! К обеду пришла? Ну, вот и отлично. А муж на должности? Тоже, должно быть, придет?

Он подошел к дочери, чтобы поцеловать ее, но маленький сынишка его Сеня забежал вперед и отрапортовал ему:

— Катя совсем к нам пришла. Жить пришла… Она убежала от жениха.

— Что ты врешь, дрянной мальчишка! Пошел прочь! — крикнул на него Петр Михайлович, но Катя бросилась к нему на грудь и со слезами сказала:

— Ушла, ушла… Совсем ушла. Сил моих нет больше… Возьмите меня, папенька, обратно к себе.

Отец отступил несколько шагов назад и опустил руки.

— Как ушла? Что же, он тебя бил очень? Истязал? — спросил он.

— Бить и истязать… Бил бы, так все-таки было бы легче, — отвечала Катя. — А он как с первого дня свадьбы начал, так до сегодняшнего утра покою мне не давал своими попреками, что вы тем-то и тем-то его надули, что вы серый человек, что маменька серая женщина и что вот он сделал меня благородной, так я должна теперь на его сторону встать и от вас отречься. Ну, да что мне, папенька, вам рассказывать! Вы сами видели, какой он человек. Это изверг. Он душу мне истерзал.

— Человек последний… Что говорить!.. Подлец и мерзавец… Но неужели нельзя как-нибудь ладком?

— Как же ладком-то, ежели он даже обеда сегодня стряпать не велел кухарке, а приказал все кушанья из старых сладких пирогов сделать, — вступилась за дочь Анна Тимофеевна.

— Не то, маменька, не то, — остановила ее Катерина Петровна. — Это между прочим, хотя он и дал рубль на расход. Но обращение его со мной… попреки вам… Голубчик, папашенька, не выгоняйте меня вон!.. Оставьте меня у себя… Я вам в ноги поклонюсь.

И она упала перед отцом на колени.

Петр Михайлович отступил еще несколько шагов.

— Нельзя, Катя… Невозможно… Лучше же я с ним переговорю построже и хорошенько… — заговорил он. — Ах, дела, дела! — всплеснул он наконец руками и схватился за голову. — Встань… Поднимись… Не стой на коленях. Это бесполезно. — Он сел. — Ты и представить себе не можешь, сколько тут хлопот нужно, чтобы оставить тебя у себя… — продолжал он уже более спокойным голосом. — Ведь паспорт нужно хлопотать у него для тебя… А он добром не выдаст. Наконец, приданое, деньги… За что же это все дарить ему?

— Дорогие вещи я все перевезла сюда… Белье тоже. Документ на четыре тысячи при мне… Папенька, не губите меня!

Катя опять опустилась на колени, упала у ног отца и плакала.

— Постой, постой… Так нехорошо… Садись.

Отец поднял ее, посадил с собой рядом и уговаривал:

— Ей-ей, эти мысли тебе надо бросить. Ведь вот уж постращала его, уехала домой с вещами, а теперь надо бросить. И поверь, он сократится.

— Не сократится, папенька… Это идол какой-то бесчувственный… Вы знаете, как мы ночь после свадьбы провели? Ах, ежели бы все рассказывать-то!.. Никогда он не сократится.

— Сократится. Документ на четыре тысячи при тебе — ну, и сократится. Помяни мое слово, сократится. Документ, бриллианты, шубы — все это при тебе — ну, и сократится. Его не бей дубьем, а бей рублем, и он шелковый будет. Вот он какой человек.

— Да какая же мне жизнь-то с ним будет, ежели он хоть и сократится на время? — спрашивала Катя, страдальчески смотря на отца.

— Держи документ в руках — вот будет и не на время. А там как-нибудь ладком да потихоньку… А ино место и стерпи. Ну, что ж делать? Такая, видно, уж тебе планида. А убегать от мужа — нет, нет! — Отец замахал руками.

— Да ведь убегают, папенька, — продолжала дочь.

— Только не у купцов, только не купеческие дочки.

— И купеческие дочки убегали. Отчего купеческие должны страдать?

— Стерпится — слюбится, — стоял на своем отец.

Раздался звонок. Катя вздрогнула. Петр Михайлович и Анна Тимофеевна переглянулись.

— Это он… — прошептала Катя, вздрогнув.

Сеня стремглав бросился в прихожую, сейчас же выбежал оттуда обратно и объявил:

— Жених Катин. Вот он тебе, Катя, сейчас задаст! — проговорил он.

Отец сжал зубы и показал сыну кулак.

Вошел Порфирий Васильевич. Он был бледен, губы его дрожали, зрачки вращались. Не здороваясь еще ни с кем, он подошел к жене и, держа руки в карманах брюк, сказал:

— Что же это вы наделали, Катерина Петровна? А? Прихожу со службы, чтобы под своим кровом утолить голод после трудов праведных и расположиться на отдых около молодой супруги, и вдруг узнаю, что обед не стряпан, а молодая супруга сбежала к папеньке с маменькой. Что это значит?

— А то значит, — возвысил голос Петр Михайлович. — То значит, что ты невежа, любезный зятюшка! В какой бы дом кто ни входил, прежде всего здоровается с хозяином и хозяйкой, а ты этого правила не знаешь, так позволь тебя поучить.

Порфирий Васильевич опешил.

— Здравствуйте, Петр Михайлыч, здравствуйте, Анна Тимофеевна… — заговорил он, подавая руку тестю и теще. — Но я, право, так удивлен, так удивлен, что не нашел дома жены, что даже дрожу и в себя прийти не могу. К тому же имею от кухарки известие, что Катя уехала к вам совсем и вещи из дома увезла.

— А! Вещи… Вот вещи-то для тебя главное и есть! — ядовито подмигнул Петр Михайлович. — Корыстный ты человек, грошовник, алтынник — вот кто ты!

Порфирий Васильевич злобно пошамкал губами и начал:

— Конечно же, ежели благородный человек женится на девушке из низшего класса…

— Молчать! Какой ты благородный человек! Ты о благородстве-то и понятия не имеешь! Крапивное семя ты!.. — воскликнул Петр Михайлович, вскочив со стула.

— Но-но-но… Пожалуйста… Не имеете права… — попятился Порфирий Васильевич.

— Ты имел право оскорблять меня в своем доме в день свадьбы, оскорблять при всех, стало быть, и я имею право невестке на отместку… Крапивное семя ты! А что такое благородный человек, так ты, должно быть, и не видал.

— Катерина Петровна! Прошу вас одеваться и следовать за вашим мужем. А за вещами вашими мы через час пришлем, — отчеканил Порфирий Васильевич.

— Не пойду я к вам, ни за что не пойду… — отвечала Катя.

— Желаете, должно быть, чтобы я через полицию вас в свой дом водворил? — спросил он.

— Ничего я не желаю и прошу вас оставить меня в покое.

— Да закон-то вам о правах мужа известен?

Порфирий Васильевич встал в позу и подбоченился, что совсем не шло к его тщедушной плюгавенькой фигурке и делало ее совсем смешной.

Петр Михайлович подошел к нему, похлопал его по плечу и сказал:

— Ты не борзись, молодец, а лучше сократись — вот что… Борзостью своею ничего не возьмешь, потому давно уж всех из терпения вывел. А ты ежели хочешь, чтобы что-нибудь у тебя наладилось, ты со мной поговори, да поговори без дерзостей, а учтиво, как с добрым тестем следует. А стращанием ты тут ничего не поделаешь. Ну, — через полицию так через полицию! Только посмотрим, чья еще возьмет.

Порфирий Васильевич посмотрел на тестя, покусал губы и сказал:

— Хорошо, извольте… Я готов поговорить с вами.

Петр Михайлович взял его под руку и повел к себе в кабинет.

XI

— Садись, — сказал Петр Михайлович зятю, когда привел его в кабинет, и указал на стул.

Порфирий Васильевич сел. Сел и Петр Михайлович.

— Когда ты, наконец, угомонишься? Когда перестанешь шипеть? Ведь у тебя все есть, все тебе дадено, ненасытный ты человек! — сказал Петр Михайлович.

— Да какое же с моей стороны шипение? Шипения никакого, — отвечал несколько спокойнее Порфирий Васильевич. — А только ежели вы говорите, что все мне дадено, то вовсе не все.

— Это что табуретки-то к пьянину у тебя нет? Грошовник ты эдакий! Табуретку забыли тебе послать — вот и все.

— А зачем же забывать? Нужно честно. Ежели я честно, то и вы… Да и не одна табуретка, а и стулья…

— Честно! Смеешь ты еще о чести разговаривать! Когда честь-то раздавали, тебя дома не было.

— Но-но-но… Пожалуйста…

— Нечего «пожалуйста». Кто честным себя считает, тот ростовщичеством заниматься не сбирается. А ты под проценты товарищам деньги сбираешься отдавать.

— Уж доложили! — хлопнул себя Порфирий Васильевич ладонью по коленке. — Вот у баб язык-то с дыркой! Но ведь и деньги ссужать можно честно. Конечно же, я, как благородный человек…

— Молчи! Не смей мне говорить о своем благородстве!

— Чего же вы кричите на меня! Тогда я уйду.

Порфирий Васильевич поднялся со стула.

— Теперь настала моя очередь на тебя кричать, — отвечал Петр Михайлович. — Достаточно уж ты надо мной всяких издевательств делал. Надо мной, над моей семьей, над дочерью, над моими родственниками.

— Конечно же, мне, как благородному человеку, дико перед невежеством…

— Опять? Молчи, тебе говорят! Каким таким ты благородством кичишься? Отец твой был придворный истопник и ничего больше. Может быть, из таких же крестьян, как и я, но я в купцы записался, а твой отец в истопники поступил.

— Однако я все-таки чин заслужил и через это мое благородство…

— Довольно. Не смей больше об этом упоминать! — опять крикнул на него Петр Михайлович, помолчал и прибавил: — Ну, вот я зачем тебя к себе призвал… Хочешь свою жену от меня обратно получить?

— Да как же не хотеть-то? Не пойдет честью, так я через полицию вытребую.

— Не вытребуешь, ежели не захочет идти. Не старая пора. А напротив, тебя же заставят выдать ей свободный вид на жительство. Но я, я могу уговорить ее, чтобы она к тебе шла. Хочешь?

Порфирий Васильевич подумал, пожал плечами и отвечал:

— Да как же не хотеть-то, папенька! Конечно же, хочу.

— Ну, так и пиши сейчас записку, что все следуемое тебе за женой приданое ты от меня полностью получил и никакой претензии ко мне больше не имеешь, — сказал Петр Михайлович.

— Зачем же это, папаша?

— А затем, чтобы ни мне, ни твоей жене не слышать уже больше твоих претензий, что то одно тебе недодано, то другое.

— Ежели вы пришлете табуретку, стулья и заплатите за ужин в день свадьбы…

— Знать ничего не хочу! Надоело. Пиши так… А то и жену назад не получишь. А жену не получишь, так начнем хлопотать о возвращении всего приданого до нитки.

— Всего не имеете права… За протори и убытки должен же я получить…

— За протори и убытки кинем собаке кость. А все-таки ты останешься без жены, без обстановки, без капитала.

— Я не знаю, с чего она сбежала… Я ей, кроме ласки…

Порфирий Васильевич сдавался. Он говорил уже совсем мягко.

— Хочешь написать такую расписку? А то смотри… Документ на четыре тысячи у дочери, все дорогие ее вещи и белье здесь… — приставал к нему Петр Михайлович.

— Ничего не значит. Я еще кухарку засужу. Какое она имела право без моего ведома выпустить из квартиры вещи!..

— Не бормочи глупости. А изволь отвечать: хочешь выдать расписку?

— Да хорошо, хорошо. Только дурак же я был, что поверил Катерине Петровне документ на четыре тысячи, — сквозь зубы проговорил Порфирий Васильевич.

— Ты опять шипишь? Ты уж должен теперь сократиться и просить прощения у нее за все оскорбления, которые ты ей наносил, — сказал тесть.

— Мне же и прощения еще просить?.. Ловко!

— Ну, уже это твое дело. Так согласен или нет? А то ведь безо всего останешься. Подумай, ты человек корыстный.

— Да хорошо, хорошо… Давайте перо и бумагу.

Порфирий Васильевич подсел к столу и стал писать. Петр Михайлович позвал в кабинет дочь и жену. Хотел было ворваться в кабинет и Сеня, но отец выгнал его вон.

— Вот Порфирий Васильевич раскаивается во всем, чем он нас оскорблял, и просит прощенья. Я уж простил его. Теперь простите и вы…

— Да я что же… Я никогда супротив него ничего особенного не имела… — добродушно заговорила Анна Тимофеевна. — Конечно, характер у него горячий, и мне обидно было всякие напраслины терпеть, но теперь, ежели он просит прощения и обещает, что ничего этого больше не будет…

Порфирий Васильевич выскочил из-за стола и заговорил:

— Простите уж, маменька… Сгоряча все это… Сами знаете, женишься, так голова не своя. И то думается, и это… Прости и ты, Катюша… — обратился он к жене.

— Нет, нет!.. Никогда я вам не прощу. Вы мне душу истерзали, — заговорила Катя. — Какая может быть с вами жизнь! Это не жизнь, а каторга.

— А вот увидишь, как буду с тобой ласков. То есть так ласков, что на удивление… Меня раздражало то, что папенька недодал… — опять начал он.

— А вот уж теперь он пишет записку, что всем он доволен и никакой претензии ко мне больше не имеет, — подхватил отец. — Ну, полно, Катя, помирись с ним, и живите ладком…

— Да нельзя этого, папаша. По его характеру нельзя. Ведь я нагляделась.

— Ну, он переменится. Вспыльчивость… Из-за вспыльчивости это. А то что хорошего, что от мужа убежала? Только что вышла замуж и убежала. Что про нас говорить-то будут, ежели не вернуться!

— Да и про меня-с… — откликнулся Порфирий Васильевич. — Тоже сослуживцы есть… Были на свадьбе… видели… Ведь на чужой роток не накинешь платок. Прости, Катерина Петровна.

Порфирий Васильевич поклонился, взял у жены руку и поцеловал ее.

Катя плакала.

— Ну-ну-ну… Довольно плакать. Прости его… — говорил Петр Михайлович. — Прости хоть на пробу. Не переменится он, так ведь всегда уйти успеешь. Ему острастка нужна, а острастки до сих пор не было. Ему голову подставили, он и думает, что генерал. А теперь увидал, когда мы когти-то показали, что уж командовать не приходится.

Отец взял Катю, подвел ее к мужу и заставил того поцеловать ее.

— Мир? — спросил он Катю.

— Хорошо, я поеду к нему, — сказала Катя, — но ежели он только чуть-чуть — я опять к вам и уж тогда навсегда…

Катя и Порфирий Васильевич остались обедать у отца с матерью. За обедом Порфирий Васильевич старался быть с женой ласковым, но она все отвертывалась от него. После обеда он повез ее домой, плачущую. Мать и отец вышли провожать их на лестницу… Мать крестила дочь вслед… Отец кричал дочери:

— Документ-то держи покуда у себя! Не отдавай ему. Почтительнее будет. Я нарочно вслух говорю, чтобы муж знал, что это мой приказ.

Вслед за молодыми супругами прислуга Петра Михайловича повезла обратно сундук с бельем и два узла с вещами и платьем.

XII

Был час восьмой вечера, когда Порфирий Васильевич привез свою жену обратно домой. Всю дорогу они ехали молча. Отворившая им двери кухарка Матрена при виде приехавшей с барином барыни была в полном недоумении. Сняв с барина шубу, она бросилась снимать с Катерины Петровны пальто и, слезливо моргая глазами, шепнула ей:

— Привел-таки обратно вас, милая барыня?.. Ох уж эти мужья! Изверги… Ничего с ними не поделаешь. У меня такой же есть. Только затем и ходит ко мне, чтобы деньги отнимать.

Катерина Петровна ничего на это ей не ответила и прошла к себе в спальную. Здесь она сняла с себя платье, надела капот и села на диван, пригорюнясь.

Порфирий Васильевич, тоже переодевшись у себя в кабинетике в халат, вошел к ней в спальную и старался улыбнуться. Она отвернулась от него.

Он подсел к ней и проговорил:

— Ну-с, будем в мире жить.

— Да, советую вам. Иначе ни за что не удержите меня около себя. Это ничего не значит, что я вернулась, но как что — я сбегу навсегда, и уж второй раз сбегу туда, где долго не найдете меня, — отвечала Катерина Петровна, не глядя на него.

— Романов начитались, что ли? — ядовито спросил он.

— Ну, уж это мое дело, а не ваше.

— Зачем же слово «вы»? Будем говорить друг другу «ты», как мужу с женой полагается.

Ответа не последовало. Катерина Петровна продолжала глядеть в сторону.

— Нельзя ли обернуться к мужу? — спросил он, опять стараясь держаться ласкового тона.

— Зачем? — спросила она, сухо взглянув на него.

— Муж и жена, так надо поговорить по хозяйству. Ты четыре-то тысячи все-таки от отца по документу не получила? Ах ты какая!

— Опять деньги! Ах ты господи! Не получила, но получу и буду держать их у себя.

— Ну, то-то. А прощать зачем же? Деньги нам на хозяйство пригодятся.

— Вот я и буду процентами с них на свои нужды пользоваться. Но довольно о деньгах. Я больше о них разговаривать не желаю.

Вошла кухарка и доложила, что сундук с бельем и узлы привезли.

— Вели внести все это в гостиную, — отдала ей приказ Катерина Петровна.

Два дворника Петра Михайловича втащили в гостиную два узла и сундук. Кухарка помогала им.

— Разобрать, барыня, прикажете? — спрашивала она.

— Узел с подушками развяжи, икону повесь на стену, подушки и одеяло положи на кровать, а остальное разбирать не надо, — отвечала Катерина Петровна.

— Отчего же не надо? — заговорил Порфирий Васильевич. — Давай разберем вместе и положим все в комод и буфет.

— Нет, нет. Не желаю я этого. Надо подождать.

Порфирий Васильевич промолчал и стал курить папироску, сильно затягиваясь и в раздумье поскабливая у себя в затылке. Кухарка постлала постель и стала уходить из спальной.

— Поставь, Матрена, самовар. Мы чаю еще не пили, — отдал он ей приказ и, когда она удалилась, спросил жену: — Отчего же ты, Катенька, не хочешь разложить по местам свои вещи?

— Оттого, что надо прежде посмотреть, могу ли я еще жить с вами. Может быть, завтра же мне уходить придется.

— Но, но… Зачем так? Давай ладком…

— Какой же тут ладок, ежели вы уж сегодня же опять о деньгах начали!.. А я этого слышать не могу. И повторяю… Слово мое твердо. Как только вы начнете дурно говорить о папеньке с маменькой или станете толковать о деньгах — я уйду туда, куда говорила. А вещи мои покуда пусть будут наготове.

— Ну, понимаю, понимаю. Ах, женщины! — вздохнул Порфирий Васильевич, притворно улыбнулся и спросил: — Это к нему, что ли?

Катерина Петровна смело взглянула ему в лицо, кивнула и отвечала:

— Да. К нему.

Он широко открыл глаза и опять спросил:

— А разве у тебя есть этот он?

— Есть. Он сватался за меня, но меня за него не отдали. Он влюблен в меня и готов для меня сделать все на свете.

Порфирий Васильевич кусал губы и допытывался:

— Кто же это такой? Можно спросить?

— Извольте, скажу. Его не было на свадьбе у нас, но вы его видели, когда женихом ко мне ходили. Это папенькин конторщик… который книги его ведет.

— Это такой кудрявенький с бородкой? Краснощекий?

— Да. Мохнатов. Вот к нему-то я и сбегу от вас. Он живет один… в меблированных комнатах. Он примет меня, с распростертыми объятиями примет, — говорила Катерина Петровна. — Тогда эти четыре тысячи, что я получу с папеньки, ему на заведение какого-нибудь дела. Хоть перчаточный магазин откроем.

Порфирий Васильевич слушал и ушам своим не верил. Когда жена кончила, он мог проговорить только:

— Вот как… Это для меня новость…

— Ну, так вот знайте.

— Однако!.. — вырвалось у него восклицание.

Он прищелкнул языком и прошелся по комнате, тяжело вздохнув.

— Да, да, да… — подтвердила Катерина Петровна, — при первой вашей попытке…

— Да зачем же, зачем же, ежели я дал слово?.. — перебил он ее, переменив тон. — Нет, Катюша, я не буду — больше… Уверяю тебя, не буду… Меня наши сбили, посаженый отец сбил. Когда я объявил, что женюсь на купеческой дочке, он прямо мне сказал: «Ну, смотри в оба и тереби за каждую безделицу, а то надует» — вот я…

— Врете, врете… Что на других-то пенять! У вас своя такая же натура.

— Прости, Катя… Ну, дай ручку поцеловать.

— Да ведь уж целовали, когда мы были у папеньки.

— А еще раз разве грех?

Он силой взял руку жены и поцеловал ее.

— Самовар готов… — проговорила кухарка, заглянув в комнату.

— Ну, пойдем, Катенька, в столовую. Заваришь ты чай, напьемся мы чайку…

Он силился быть как можно более ласков, взял жену под руку, поднял с дивана и хотел вести ее в столовую, но жена высвободила свою руку и сказала:

— Я сама дойду. Идите вперед, а я сзади.

— Да ведь мир…

— Ах, боже мой! Ну, как вы хотите, чтобы я сразу забыла все то, что вы делали! Оскорбляли, оскорбляли и хотите, чтобы я сразу была с вами ласкова. Вы прежде заслужите.

Порфирий Васильевич сделал виноватое лицо и пошел с женой рядом. «И откуда у нее такая прыть взялась? — думалось ему. — Все молчала, молчала и вдруг заговорила. Да что говорит-то!.. Нет, надо будет с ней полегче…» — решил он.

А Катерина Петровна думала: «Ей-ей, сбегу. Как что — сейчас к Мохнатову сбегу».

XIII

Прожили еще дней десять молодые супруги Порфирий Васильевич и Катерина Петровна. Порфирий Васильевич крепился и за эти дни совсем ничего не говорил о деньгах и не попрекал жену, что отец ее якобы обсчитал его. За это время он даже один раз вместе с женой ездил в гости к ее родителям и вел там себя вполне прилично, не чванясь больше своим благородством и не заводя разговора о приданом. Очевидно, он сдерживался. Разговор его, однако, то и дело вертелся на том, как трудно и дорого жить женатому человеку.

— Прежде я, бывало, в комнатке, в одной комнатке за десять рублей на Петербургской стороне жил, — рассказывал он тестю. — Ну, а теперь за квартиру сорок рублей подай. Прежде, бывало, прислуге у квартирной хозяйки полтинник в месяц за чистку сапог и самовара давал, а теперь кухарка семь рублей стоит. Ведь уж это более чем вчетверо. Прежде, когда холостой был, я иной день и тридцать копеек в день на еду не тратил, а нынче, уж как ты там хочешь — рубль в день на обед подавай, а то так и больше. Одних булок надо копеек на восемь — на десять в день купить. У Катерины Петровны аппетит обширный. А чай? А сахар?

— Верю, верю, но ведь ты должен был знать, что женатая жизнь куда дороже холостой, — отвечал тесть и прибавил: — Ну, да и то сказать, на жену ты взял. На жену у тебя около семисот рублей в год процентов.

— Ах, папенька! Нужно тоже ведь и о будущем подумать! У нас могут быть дети! — вздохнул Порфирий Васильевич.

Петр Михайлович пожалел зятя и, посоветовавшись с Анной Тимофеевной, на следующий день послал ему окорок ветчины, два фунта чаю и голову сахару. Подачка эта очень понравилась Порфирию Васильевичу, и он сказал жене:

— Вот это недурно с его стороны. Спасибо ему за это. Это доказывает, что у него есть чувства.

После этой присылки молодые супруги пять дней подряд ели за обедом то ветчину холодную, то ветчину, разогретую с картофелем. На шестой день супруг сказал:

— Сегодня, я думаю, к обеду из ветчины-то селянку можно сделать.

Но Катерина Петровна возразила:

— Нет, не могу я больше на ветчине сидеть. Надоело. Надо пообождать.

— Душечка, да ведь куда ж нам с остатками-то? Ведь остатки ветчины могут испортиться. А между тем мне ужасно как хочется селянки с ветчиной.

— Ну, ты и ешь ее один, а я пойду к папеньке обедать.

— Вот и отлично! Вот и прекрасно! — воскликнул Порфирий Васильевич. — Я даже сам хотел предложить тебе это, но боялся, что ты рассердишься. Ты пообедаешь у папаши с мамашей, а я дома поем селянки из ветчины, и уж завтра мы закажем что-нибудь другое к обеду. Денька два переждем, а там можно из кости окорока горох сварить. Так отправляйся, отправляйся к своим обедать, а вечером вернешься домой. Как это ты хорошо придумала. А у нас через это гривен шесть экономии будет. Да что гривен шесть! Даже больше. Ежели я дома буду обедать один, то мне и супу не надо. Я с кухаркой и одной селянкой буду сыт. А дашь ты ей только на кислую капусту и на хлеб — вот и все. — Порфирий Васильевич до того расчувствовался, что обнял жену и поцеловал ее, сказав: — Умница.

Катерину Петровну несколько покоробило, но она не противилась поцелую, хоть и не отдала его сама.

Муж ушел на службу, а она отправилась к матери. Мать встретила ее, как и всегда, радостно.

— Ну, что? Как живете? Угомонился он? — спрашивала она дочь.

— Да мы не ссоримся. Он как будто приутих теперь. Не оскорбляет меня больше очень-то, даже вас и папашу хвалит после присылки окорока и чаю, но все-таки, маменька, не лежит у меня к нему душа, никогда я к нему не привыкну и никогда любить его не буду, — отвечала Катерина Петровна и слезливо заморгала глазами.

— Ну, как-нибудь стерпится и слюбится, — заговорила мать, взглянула на дочь, увидала ее слезы и сказала: — Чего ты плачешь-то? Ведь сама же говоришь, что он теперь переменился.

— Нет, не переменился он и никогда не переменится, не такая у него душа. Он только сдерживается, а в душе он… Нехорошая у него душа, маменька. А ежели бы вы знали, какой он сквалыжник! — прибавила она и тут же рассказала случай с селянкой.

— Ну, скупость — не глупость, — пробовала оправдывать зятя мать.

— Да не такая, маменька.

Слыша себе похвалу от зятя и чтобы задобрить его, Петр Михайлович и Анна Тимофеевна опять наградили дочь съестными припасами при ее уходе от них домой. Они дали ей с собой банку варенья, яблок и копченого сига.

— На вот, свези ему гостинцу и скажи, что это от меня ему… — говорила мать, провожая дочь. — Да приходи к нам почаще. Ведь муж днем-то в должности, а тебе что же одной-то дома сидеть!

Катерина Петровна обещала и уехала.

Когда она вернулась домой, то застала мужа отдыхающим после обеда. Он спал у себя в кабинете на диване. Она вошла в кабинет и зажгла лампу на письменном столе. Порфирий Васильевич тотчас же проснулся и спросил:

— Катя! Это ты?

— Я, — отвечала Катерина Петровна, присаживаясь к письменному столу.

— Ну, вот и отлично, что долго не засиделась, — говорил Порфирий Васильевич, все еще лежа на диване и потягиваясь. — Сейчас чай пить будем.

Катерине Петровне не хотелось говорить с ним, но она все-таки сказала:

— Маменька прислала тебе гостинцу — банку варенья.

— Ну?! — протянул он. — Что это с ней? Впрочем, спасибо, спасибо ей.

— Кроме того, десяток яблок прислала и сига копченого.

— О?! Да она совсем добрая. Ведь вот когда родственники-то так относятся, то как с ними ссориться-то будешь? Нет повода. И папашенька здоров? — спросил Порфирий Васильевич.

Катерина Петровна не отвечала. Она смотрела на письменный стол мужа и среди бумаг в синих обложках и кой-каких дешевых безделушек, служивших украшением на письменном столе, увидала довольно массивный серебряный портсигар. Она взяла его в руки и стала рассматривать прикрепленные к нему выпуклые золотые инициалы. Буквы были, однако, не Порфирия Васильевича имени и фамилии.

— Чей это у тебя портсигар? — быстро спросила Катерина Петровна мужа.

— Какой портсигар? — протянул он, совсем забыв спросонок об оставленном на столе портсигаре, несколько помолчал и отвечал: — Ах да… Это портсигар одного моего товарища по службе. Пентефриева. Помнишь Пентефриева? Он еще был у нас на свадьбе. Такой черный… Так вот это его портсигар.

— Зачем же ты взял его?

— Я? Да так… Поносить. Очень он мне нравится. Я даже его взял на образец. Может быть, я и себе такой же закажу, так показать серебрянику.

Порфирий Васильевич быстро поднялся с дивана, подошел к столу, взял из рук жены портсигар и запер его в ящик стола. Катерина Петровна пристально посмотрела в лицо мужа и с раздражением в голосе сказала ему:

— Порфирий Васильич… Ты взял этот портсигар в залог. Дал деньги и взял портсигар.

Муж весь вспыхнул и отвечал:

— Да нет же, нет. Просто на подержание взял, поносить взял. Если хочешь, то я даже возвращу ему. Ну, полно… Пойдем чай пить. Самовар я велел уже к твоему приезду поставить.

Он попробовал взять жену под руку. Она не встала со стула и сидела отвернувшись.

XIV

На следующий день Катерина Петровна заметила у мужа, когда тот вернулся из должности, новые золотые часы с золотой цепочкой, тогда как до сего времени у него были серебряные, плохенькие и на другой, очевидно, бронзовой цепочке. Зная скупость мужа, она была уверена, что золотых часов с золотой цепочкой он себе ни за что не купит. «Опять в залог взял», — мелькнуло у ней в голове, и она спросила мужа:

— Откуда у тебя эти часы? Ведь эти часы не твои.

— Часы-то? — улыбнулся он и сказал: — Купить хочу, так взял на подержание, чтобы посмотреть, верно ли ходят. Товарищ продает. Свои серебряные часы дал ему поносить, а эти себе взял.

Что-то неприятное шевельнулось в сердце Катерины Петровны, и она опять проговорила:

— Порфирий Васильич, ты эти часы, как и вчерашний портсигар, взял в залог.

— Да нет же, милая, нет, — отвечал он. — Уверяю тебя, что это так только. Вот подержу их недели две и, ежели будут верно ходить, может быть, и куплю их. Человек в деньгах нуждается, часы можно купить дешево, так отчего же не купить?

— В залог ты взял эти часы, — стояла на своем Катерина Петровна. — Ты ведь уж сказал мне, что будешь заниматься среди своих товарищей по службе ростовщичеством.

— Не ростовщичеством, а деньги буду давать взаймы, за божеские проценты. Какое же это ростовщичество, ежели я даю деньги за умеренные проценты! Никакого тут ростовщичества нет. Государственный банк ссужает деньгами и проценты берет. Да я уже и дал кой-кому денег, — сознался Порфирий Васильевич. — Дал и за грех не считаю, а даже думаю, что я в некотором роде являюсь добрым другом.

— Скажи уж, благодетелем. Я читала, что все ростовщики себя благодетелями считают, — подхватила Катерина Петровна.

— Благодеяния тут нет, но и худого ничего нет. Просто дружеская ссуда и, как хочешь, все-таки одолжение. Ведь я проценты-то вполовину меньше тех беру, которые прежде с товарищей жид брал.

— Брось ты это, Порфирий Васильич. Зачем ты хочешь, чтобы я тебя возненавидела! — сказала Катерина Петровна.

— Возненавидела? — спросил муж. — Да за что тут возненавидеть? Ведь я тебе дурного ничего не делаю, а напротив, для тебя же хлопочу. Ах, Катя, Катя! Ведь у нас могут быть дети! — прибавил он.

Разговор на этом и кончился.

Прошло еще дня два, и на третий день Порфирий Васильевич явился домой со службы к обеду с узлом. В пестрой скатерти была завернута поношенная енотовая шуба. Шубу он внес в комнаты, впрочем, не без смущения и говорил жене:

— Вот тоже шуба у нас в канцелярии продается, хорошая енотовая шуба. Пальто-то меховое у меня есть, а потеплее шубы нет. Как ты думаешь, не купить ли ее мне?

Тут уж и сомнения не было для Катерины Петровны, что ее муж занимается приемом ручных залогов под выдаваемые ссуды. Она вся вспыхнула и закричала:

— Ты в залог взял эту шубу, Порфирий Васильич!

— То есть, видишь ли, ее или продают за дешевую цену, или просят взять в залог за эти же деньги. Я дал под нее тридцать пять рублей, но если ты мне посоветуешь ее приобрести, то я ее завтра же куплю себе.

— В залог! В залог! Закладчик! Ростовщик! — восклицала Катерина Петровна.

— Послушай… Да что же тут такого особенного, что я в залог взял? Ну, взял. Я рассуждаю так, что и Государственный банк берет в залог, но только, разумеется, не шубы, а процентные бумаги. А чем же процентные бумаги лучше шуб? Такое же движимое имущество. Я вот сегодня одному и под пенсионную книжку двадцать рублей дал.

— Ростовщик! Ростовщик! — брезгливо повторяла Катерина Петровна, отходя от мужа.

— Зачем же такие ужасные слова? Ростовщик тот, кто дерет безбожные проценты, а мои проценты самые снисходительные, дружеские проценты. Да и меховых вещей я больше и не буду брать, — прибавил Порфирий Васильевич. — Это так уж… только потому, что приятель очень просил, умолял даже, чтобы я взял. Да к тому же он и продает эту шубу за сорок пять рублей. Хочешь, я ее куплю? Хочешь? Может быть, можно будет выторговать пять рублей. Мех прелестный, а только сукно немного потерто. Купить мне себе? — спрашивал он жену.

Катерина Петровна ничего не отвечала.

Обедали они молча. Жена дулась на мужа. Порфирий Васильевич обращался к жене несколько раз с заискивающей улыбкой, но Катерина Петровна отворачивалась.

— Чего ты на меня, Катенька, дуешься как мышь на крупу? — спросил ее Порфирий Васильевич, подсаживаясь к ней после обеда. — На такого доброго и рачительного к дому мужа и вдруг злиться! Ведь я для дома хлопочу. Дай ты мне дом на настоящую точку поставить, и тогда я палец о палец больше не ударю.

— Какой дом? Что ты о доме говоришь пустое? При чем тут дом? — вырвалось у жены.

— А то как же… Я хлопочу о приращении нашего капитала, добиваюсь безбедного существования. Добьюсь всего этого через несколько лет и все брошу. Ах, Катя, Катя, не понимаешь ты деликатности своего мужа! Ведь вот я передал тебе на папеньку документ в четыре тысячи, а ты сколько времени не можешь получить по нем денег. Эти деньги существуют без процентов, проценты на них пропадают, а я тебе, вот уже скоро три недели пройдет, ни разу за это время не упомянул о документе, ни разу не просил, чтобы ты понудила своего папеньку рассчитаться с тобой. А из-за чего я молчал? Из деликатности. Ты этакого деликатного мужа… — Порфирий Васильевич не договорил, махнул рукой, встал с дивана, на котором сидел рядом с женой, и стал закуривать от лампы папиросу. Через минуту он остановился перед ней и спросил: — Когда же, в самом деле, ты мне деньги-то четыре тысячи принесешь от твоего отца?

— Никогда, — отрезала жена. — Я уже сказала вам, что эти деньги останутся у меня на черный день, когда я всякое терпение потеряю и уйду от вас.

— Гм… Ну, хорошо. Так и будем знать… — пробормотал Порфирий Васильевич, почесал затылок, взял узел с енотовой шубой и потащил его к себе в кабинет.

Весь остаток вечера жена и муж больше не разговаривали. Жена сидела у себя в спальной и читала, а он был у себя в кабинете и сводил какие-то счеты у письменного стола. Перед тем как ложиться спать, он отворил письменный стол, достал оттуда золотые часы и серебряный портсигар с инициалами, принятые им в залог, и, любуясь ими, стал их перетирать замшей. После первого портсигара он вынул из стола второй серебряный портсигар и третий, а также золотую брошку в футляре, и тоже протерев все это, снова запер в стол и отправился ложиться спать. Когда он явился в спальную, жена уже спала.

«Тяжелый человек, — подумал он про жену, раздеваясь, и мысленно прибавил: — Ну, да я ее постепенно вышколю. Обойдется».

Дня через два он принес домой со службы музыкальный ящик черного дерева, бобровую шапку и охотничье ружье-двустволку, уложенное в кожаный ящик. Вещи эти также были взяты в залог.

XV

Не было уже никакого сомнения, что Порфирий Васильевич — ростовщик, производящий свои операции среди сослуживцев и их знакомых. Ростовщичество мужа тяжелым гнетом ложилось на душу Катерины Петровны. Она без злобы и чувства гадливости не могла смотреть на мужа, а между тем этот муж каждый день был у нее перед глазами, приближался к ней, садился с ней рядом, обнимал ее за талию, ласкал и требовал себе поцелуя! Дрожь во всем теле ощущала Катерина Петровна, когда он к ней прикасался.

После появления в их доме музыкального ящика, бобровой шапки и охотничьего ружья Порфирий Васильевич уж не скрывал больше от жены, что он берет вещи в залог под выданные ссуды, да и нельзя было больше скрывать, так как совершенно ненужные для дома вещи накапливались и накапливались.

— Ростовщик вы, злейший ростовщик! Грязный человек! — говорила Катерина Петровна мужу, бросая на него презрительный взгляд.

— Что ростовщик — это верно, потому что приращением капитала занимаюсь, а что я грязный человек — это отрицаю. Скажи мне на милость, в чем тут грязь?

— В чем! И вы еще спрашиваете — в чем! Впрочем, что же я… Свинья также не замечает грязи, в которой радостно валяется…

— Но-но-но… — погрозил ей Порфирий Васильевич. — Уж этого я не позволю. На все есть свои границы. Довольно.

— Удивляюсь я, как ваши товарищи по службе терпят вас.

— Напротив, они даже очень рады, что я начал давать деньги под залог. Прежде с них жиды брали по десяти процентов в месяц, а я беру меньше половины.

— А вот увидите, что даже само начальство, ежели узнает, что вы ростовщик, то выгонит вас со службы.

— Не думаю. Мой ближайший начальник занял у меня под вексель с двумя поручителями триста рублей. А впрочем, ежели и выгонят, то беда невелика. Выгонят — я уж тогда не негласную, а гласную кассу ссуд открою. Семьдесят-то пять рублей своего жалованья уж я всегда теперь наверстаю, когда у меня деньги есть. Да нет, не выгонят. Где выгнать.

Разговор этот происходил утром. Порфирий Васильевич сбирался на службу. Он подошел к жене и, стараясь улыбаться, сказал:

— Не хочешь ли ты сегодня опять сходить к папеньке и маменьке пообедать? А я пообедал бы у кого-нибудь из товарищей. Кухарке двугривенный в зубы на обед. Право, иногда не мешает в хозяйстве некоторую экономию сделать.

— Уходите, куда хотите… — презрительно отвечала ему жена.

— Да ты-то, ты-то… Стало быть, ты дома стряпать не будешь?

— Нет, нет. Я, может быть, совсем куда-нибудь уйду.

— Ну, совсем-то это, положим, нельзя… Как ты уйдешь совсем, ежели у тебя паспорта нет? Да и с какой стати ссориться? Право, я человек мирный и не желаю ссориться. А ты ступай к папеньке с маменькой и пообедай там, а я после обеда за тобой приеду.

— Бога ради, не приезжай. Не надо! — вскрикнула Катерина Петровна. — Оттуда я и одна знаю домой дорогу.

— Так в котором часу придешь домой?

— Приду. Но оставь ты меня, пожалуйста, в покое. Иди в должность!

— О, женщины, женщины! — вздохнул Порфирий Васильевич и ушел из дома.

Катерина Петровна дала кухарке денег на обед и тотчас же поехала к отцу и матери. Отца она еще застала дома. Поздоровавшись с ними, она опустилась на стул, закрыла лицо руками и заплакала.

— Что с тобой, Катя? Что с тобой? — бросились к ней отец и мать.

— Сил моих нет, не могу жить с мужем. Ради самого Господа, возьмите меня к себе, — говорила она сквозь рыдания.

— Да что такое опять случилось? Что такое? Разве он опять что-нибудь такое?.. Ведь ты была им так довольна. Рассказывала, что он переменился.

— Ах, он все то же… Даже хуже теперь. Он гадина, самая мерзкая гадина. Я на лягушек смотреть не люблю… Лягушки мне противны. А он для меня хуже лягушки. Брр… Каждое слово его приводит меня в дрожь. Кроме того, теперь уж нет никакого сомнения, что он злейший ростовщик, самый грязный закладчик.

И Катерина Петровна принялась рассказывать свое житье-бытье за последние дни.

— И зачем вы только меня за него замуж выдали! Неужели вы не видали, какой это мерзкий человек! Ведь уж, — кажется, он даже перед самым венцом сказался и выяснился.

Отец развел руками.

— Ну, да уж теперь говорить нечего. И близок локоть, да не укусишь, — говорил он. — А теперь надо покориться своей участи. Покорись, да как-нибудь ладком… Сама покорись, а его старайся как-нибудь в руки взять.

— Как его возьмешь в руки! Не таковский это человек.

— Будь поумней, так и не таковского возьмешь. А брать тебя мне к себе как же?.. Это уж совсем невозможно. Столько денег на тебя истратили да брать!

Катя продолжала плакать.

— Был жених у меня хороший, с теплым сердцем, так нет, вы не отдали меня за него… А отдали за дрянь, за ростовщика.

— Это ты про Мохнатова-то, что ли? — спросил отец с насмешливой улыбкой. — Так где же это видано, чтобы за простого конторщика из мещан девушку с приданым выдавать!

— Конторщик… Что такое конторщик? Вы сами ведь когда-то были приказчиком.

— Верно, но и был холостым, пока в люди не вышел. В люди вышел — женился. А ведь Мохнатову сорок рублей в месяц цена.

— Вздор. Нисколько он не хуже Порфирия Васильича. Что такое Порфирий-то Васильич? И ему только семьдесят пять рублей в месяц цена.

— А семьдесят пять рублей в месяц — так почти аккурат вдвое. Да, наконец, когда он к тебе сватался и мы наводили об нем справки на службе, то там сказали, что он сто двадцать пять рублей в месяц получает. Конечно, там наврали, по его просьбе наврали. И все-таки Порфирия с Мохнатовым ровнять нельзя. Твой муж Порфирий — чиновник, на государственной службе состоит, стало быть, благородный.

— Подите вы! Благородства у него вот на столько нет. Катерина Петровна показала кончик мизинца.

— Ты все про внутреннее благородство… А я про наружное благородство, про чин, про звание… Мохнатов… У Мохнатова ничего впереди, а этот может в гору пойти.

— Выгонят его со службы за ростовщичество, выгонят, прежде чем он в гору по службе пойдет. Он даже сам мечтает уйти со службы, чтобы настоящую гласную кассу ссуд открыть.

— И все-таки останется благородный, и ты будешь благородная. А Мохнатов… Что такое Мохнатов? Тьфу… Отставной козы барабанщик.

— Да душа-то у него теплая. А уж как бы он любил меня! Ведь влюблен в меня.

— В деньги твои влюблен был.

— Нет, нет, не говорите этого. Зачем порочить людей? Он и не упоминал никогда о деньгах. А дали бы вы нам хоть половину против того, что вы дали теперь, и были бы мы счастливы, открыл бы он свою торговлю.

— Какую? Какую он мог открыть торговлю, ежели он никакой торговли не знает! Он конторщик, а не приказчик. Щелк-щелк на счетах, да и записал в книгу — вот и вся его торговля, — старался пояснить дочери отец и прибавил: — Ну, полно… Уймись… Покорись своей участи, скрепи сердце и ухитрись мужа в руки взять, чтобы он плясал по твоей дудке…

— Да поймите, папенька, что я даже ухитряться не хочу, потому что он мне противен! — воскликнула Катерина Петровна. — Весь противен! С головы до ног противен!.. Вся душонка у него противная, поганая!

Катерина Петровна навзрыд плакала, плакала и ее мать.

— Беда с нынешними девчонками. Прежде этого не было… Прежде всему покорялись, — проговорил Петр Михайлович, махнул рукой и отправился в лавку.

XVI

Домой Катерина Петровна вернулась от своих часу в двенадцатом ночи. Вернулась она полубольная от слез, с разбитыми нервами. Слезы ее у родителей, однако, не помогли делу. Отец и мать окончательно отказались принять ее к ним. Прощаясь с ней, отец перекрестил ее три раза и сказал:

— Смирись… Стерпится — слюбится. А я с ним завтра поговорю.

Когда Катерина Петровна приехала домой, то Порфирий Васильевич был в гостиной и при свете лампы перетирал тряпкой какие-то вновь явившиеся у них в квартире бронзовые канделябры, помещенные на подзеркальном столике. Не здороваясь с мужем, Катерина Петровна прошла через гостиную прямо к себе в спальную.

— Что так поздно? — крикнул он вслед.

Она не ответила. Дверь из спальной в гостиную была отворена.

— Принесла чего-нибудь съестного от папеньки с маменькой? — спросил он.

— Ничего не принесла, — послышался ответ.

— Что же ты зевала? Должна была бы попросить что-нибудь, коли уж давать начали. Не заботишься ты о доме.

— Не стоите вы этого.

— Да я не для себя одного прошу. Ведь мне и твой рот кормить приходится.

— Ах вы, мерзавец! — воскликнула она. — Вы обогатились моими деньгами и вещами, и еще смеете попрекать меня кормлением!

— Зачем так? Зачем? Я не попрекаю, я хочу выяснить перед тобой хозяйственные соображения, — сказал он спокойно. — Муж трудится, заботится о приращении дома, покоя себе не знает, а жена не хочет даже языком шевельнуть на пользу хозяйства. Посмотри, кстати, какие я канделябры бронзовые приобрел. Это уж не в залог взял, можешь быть спокойна, а купил. У вдовы одного нашего бывшего сослуживца купил и очень дешево дал. От нужды и продала. Но дура, совсем дура. Настоящей цены вещам не знает. Продала за восемнадцать рублей, когда тут в лом ежели бронзу продать, то и тогда дадут тридцать. И какая художественная работа! Эти канделябры я смело перепродам за семьдесят пять рублей. Долго торговались. Ей очень хотелось взять за вещи двадцать пять. А я — пятнадцать. Она двадцать — я восемнадцать. Ну, на восемнадцати и сошлись. Очень уж ей деньги нужны были, до зарезу нужны. И отчего, глупая, к ростовщику не снесла? Всякий бы жид, наверное, ей дал бы двадцать пять рублей. Просто, я думаю, растерялась после смерти мужа. Что было деньжонок, на похороны истратила, а пить-есть надо.

Катерина Петровна молча разделась и тотчас же легла в постель. Муж долго еще возился в гостиной и в кабинете, но, когда пришел в спальную, жена не спала. Она при свете свечки, поставленной на ночном столике, читала книгу.

— Послушайте, Порфирий Васильич, — начала она. — Лягте сегодня спать в кабинете, оставьте меня одну в спальной.

— Это еще зачем? — удивился он. — Спальная общая, и я имею на нее такое же право, как и вы.

— Но я у вас как милости прошу. Не могу я с вами вместе, не могу… Или вы оставайтесь здесь спать, а я к вам в кабинет на диван уйду.

Порфирий Васильевич недоумевал. Он пожал плечами и вздохнул.

— Вот это новость для меня, — проговорил он.

— Прошу вас, потешьте меня, — упрашивала Катерина Петровна. — Мне сегодня нездоровится.

— Нет-с, не потешу. Зачем же я буду тешить непокорную жену! От вас только и слышишь одни неприятности.

Он начал раздеваться. Катерина Петровна вскочила с постели, завернулась в одеяло, схватила подушку и опрометью бросилась в кабинет.

— Стой! Стой! Куда ты? — закричал Порфирий Васильевич, бросившись за ней в кабинете в одном сапоге, но она уже захлопнула дверь и заперла ее на ключ.

Порфирий Васильевич ошалел.

— Отопри сейчас! — кричал он, шевеля ручку двери.

Ответа не последовало.

— Отвори, Катя! — раздавался его голос,

Но она молчала. Он понизил тон и продолжал:

— Но понимаешь ли ты, мне нужно в стол сходить. У меня там вещи, чужие заложенные вещи.

За дверями хранилось упорное молчание. Он стал говорить ласково:

— Катюша, голубушка, отопрись. Ну пожалуйста, отопрись.

Результат просьбы был тот же.

— Так ладно же, я с тобой завтра поговорю серьезно! — воскликнул он, удалился в спальную, лег в постель, но ему не спалось.

«Это черт знает, что за своенравная бабенка такая! — думалось ему. — Никак я ее подчинить себе не могу, никакой на нее управы не находится. Я и так, я и эдак — ничто не берет. А еще в некотором роде образованная, полированная женщина! Да отец-то ее и мать хоть люди и серые, невежественные, а куда лучше ее и сговорчивее. Тех хоть запугать можно чем ни на есть, и они сейчас сократятся, а у этой какая-то особенная неукротимая строптивость. Ну, что я ей, в сущности, сделал? Решительно ничего, кроме хорошего. Из серой семьи в благородные дамы вывел, а она этого не хочет даже и чувствовать. Нет, надо ее сократить, надо! Нужно принять решительные крутые меры, а то ведь эдак она просто на шею сядет и ноги свесит», — решил он, перевернулся на другой бок и силился заснуть, но спать не мог.

В голову лезли уже другие мысли.

«Не набедокурила бы она что-нибудь у меня там в кабинете! На столе я оставил два серебряных портсигара, которые взял в залог. Не поломала бы она их или не выбросила бы их за форточку! От нее станется. Она озорница. Фу! Да и шапка бобровая там же в кабинете на столе лежит, которую я принес на днях из канцелярии. Пожалуй, ведь из озорничества и шапку разорвет или спалит на свечке, а шапка пятьдесят рублей стоит».

Порфирий Васильевич соскочил с постели, подбежал к запертым дверям кабинета и, постучавшись в дверь, говорил:

— Катя! Катенька! Голубушка! Ты там спать спи, но, бога ради, ты с моими вещами поосторожнее. Пожалуйста, поосторожнее… Там шапка, портсигары… Попортишь, так ведь мне потом отвечать придется. Смотри же, милая… Пожалуйста… Чтоб все ни-ни… А ежели попортишь, то я завтра уж и не знаю, что тебе сделаю! — переменил он вдруг просительный тон на угрожающий, стукнул в дверь кулаком и опять отправился к себе в спальную.

Долго однако не удавалось заснуть Порфирию Васильевичу. Опасения за целость заложенных вещей не давали ему покою и тревожили его.

Утром, когда он проснулся и вышел в гостиную, на стуле около двери, ведущей из гостиной в кабинет, лежали два серебряных портсигара и бобровая шапка. Порфирий Васильевич схватил их, осмотрел со всех сторон и увидел, что и шапка, и портсигары были не повреждены.

— Ну, слава богу, не набезобразничала! — проговорил он и стал потирать портсигары рукавом халата.

XVII

Через пять минут Порфирий Васильевич стучал в двери своего кабинета и кричал:

— Катерина Петровна! Вставайте и отворите кабинет! Вам нужно чай для меня заваривать! Мне в должность пора идти, да и в письменном столе надо разобраться.

Из кабинета послышался ответ:

— Не встану. Заваривайте чай сами. Ключи от буфета в моем платье, а платье в спальной.

Порфирия Васильевича покоробило.

— Но ведь это же обязанность жены — поить мужа чаем, — продолжал он.

— Отстаньте! Вы мне противны.

— Ого! Но ведь я должен кое-что вынуть из письменного стола. Там у меня вещи, деньги, дела.

— Ах, какое наказание с вами!

Щелкнул замок, отворилась дверь, и Катерина Петровна, как вчера, завернутая в одеяло и с подушкой в руке, перебежала из кабинета в спальную. Порфирий Васильевич в кабинет не пошел, а отправился за ней.

— С вашими капризами вы совсем забываете, что я муж, так сказать, глава дома… — начал было он.

— Вон отсюда! Дайте мне покой! — закричала она на него. — Никаких я ваших рассуждений слушать не хочу! Вот вам ключ от буфета, и идите заваривать себе чай.

Из-за алькова на пол вылетела маленькая связка ключей. Он поднял ключи и сказал:

— Катерина Петровна, ежели у нас будет продолжаться так, я должен буду принять, наконец, строгие меры.

— Принимайте, что вам угодно. Я уйду к Мохнатову и все вещи от вас вытребую.

— Но-но-но… Прежде чем вы вытребуете от меня свои вещи, я вас самою через полицию вытребую.

В это время в прихожей раздался звонок.

Порфирий Васильевич выбежал из спальной, заглянул в прихожую и увидал Петра Михайловича. Он снимал с себя шубу. У ног его был кулек с чем-то.

— Здравствуй, зятюшка, — говорил он. — Навестить вас пришел.

— И очень кстати, папенька. С женой никак сообразить не могу. Капризы, капризы и капризы. Милости просим. Здравствуйте… — говорил он, косясь на кулек.

— Нате вот, прежде всего, вам гостинчику. Тут кое-что по хозяйству… Гусь, поросеночек мороженый, пара кур. Ехал мимо Сенной, так купил.

Петр Михайлович передал кулек зятю.

— Вот за это спасибо, папенька, большое спасибо, что вы нас не забываете, а то жалованье у меня маленькое, а дочь ваша привередничает, — отвечал тот. — То того не ест, то этого. На, убери кулек в шкаф на лестнице, — сказал он кухарке и продолжал, обращаясь к тестю: — Да это бы еще ничего, что она в пище привередничает, а вообще капризы… Ведет себя перед мужем так, как жене не подобает. Вот вы добрый человек… Вы сейчас и гуська, и поросеночка… А она уж совсем не в вас… Она — ужас что такое…

— Да что именно? Что именно? — допытывался тесть.

— Капризы… Только и слышишь от нее, что я сквалыжник, ростовщик, что ей противен, что она от меня сбежит. А из-за чего? Прошу покорно садиться, папашенька!

— Да где же дочь-то? Где же Катя? — спросил тесть, присаживаясь.

— До сих пор в постели валяется. Говорю: «Завари мужу чаю». — «Не хочу». А из-за чего, я говорю?

— Я сейчас встану, папаша… — послышался из спальной голос Катерины Петровны. — Не слушайте его. Он все врет. Ведь уж ежели капризы у меня появились, то жизнь мне даже через него опротивела — вот я отчего…

Катерина Петровна захлопнула дверь из спальной в гостиную и стала там одеваться. Послышался всплеск воды. Она умывалась. Порфирий Васильевич продолжал:

— А из-за чего все это произошло? Прежде всего, я экономный человек. А мне нельзя быть неэкономным. Жалованье у меня такое.

— Врет! — кричала Катерина Петровна из-за двери. — Это бы еще все ничего, и сквалыжничество, грошовничество я ему простила бы, а он бессердечный человек, ростовщик, радующийся, что может захватить товарищей в руки.

— Вот все так-с… Вот каждый день такие я комплименты слышу! — потряс Порфирий Васильевич руками по направлению к спальной. — Ростовщик, ростовщик и больше ничего. А я, понятное дело, хлопочу о барышах, о приращении дома. Папенька, вы сами торговый человек, а потому меня поймете.

— Нет, уж ты закладчество-то брось, зятюшка, — перебил его тесть. — Со службы за это прогнать могут.

— Да я, папашенька, в залог беру самую малость, хотя мне со всех сторон навязываются с залогами, а я теперь больше насчет купли и продажи. Вот не угодно ли посмотреть, какие я вчера бронзовые канделябры по случаю от глупых людей за восемнадцать рублей купил. Ведь эти канделябры я всегда за шестьдесят рублей продать могу, а то и больше. Продал, и два месяца сыт. Заметьте: купил и продал. Ведь уж, кажется, это торговля — то же занятие, из которого и Катерина Петровна вышла, а ей и это не нравится. Вчера вечером из-за этого целая история… Убежала от меня из спальной и заперлась в моем кабинете. А сегодня утром опять…

Растворилась дверь спальной, и на пороге появилась Катерина Петровна. Она была в утреннем капоте. Она подошла к отцу и поцеловала его.

— Это он вам про канделябры рассказывает? Поверьте, что тут не одни канделябры. Покупка канделябров — вообще грязная вещь, но все, все. Он весь бессердечный, грязный ростовщик. Канделябры он вымогал у людей, которым есть нечего… Прижимал их, а потом мне же хвастался. Тут все, все…

— А она сегодня хвасталась, что она от меня уйдет, к какому-то Мохнатову уйдет, — перебил Порфирий Васильевич.

— К Мохнатову? — протянул Петр Михайлович, и лоб его нахмурился. — Да прежде, чем ты к Мохнатову уйдешь, я и Мохнатова-то этого от себя сгоню! Смотри ты у меня! — погрозил он дочери пальцем. — Вишь, еще что выдумала! А ты, Порфирий Васильич, свое закладчество брось, положительно брось.

— Как, папашенька, бросить, ежели это дает средства к жизни, — отвечал зять.

— Неприлично этим чиновнику заниматься. Кичишься благородством, а сам что делаешь! Нехорошо.

— Ах, я и сам раньше так думал, а уж теперь решил, что и благородство при скудных средствах! Да позвольте… Ведь благородство мое при мне и останется. Ведь это все то же самое, что торговля. А теперь торговлей и очень многие действительные статские занимаются. Идите, Катерина Петровна, в столовую и заварите чай. Вот вам ваши ключи. И мне пить чай пора да отправляться в должность, и папеньку попоим. Да достаньте банку варенья. Папашенька, может быть, с вареньем попьет, — отдал Порфирий Васильевич приказ жене и, ласково обняв тестя, сказал: — Пожалуйста, Петр Михайлыч, обуздайте как-нибудь Катю. Ведь уж доходит до того, что из рук вон… Прямо в глаза мужу говорит: «Я, — говорит, — к Мохнатову уйду». Каково вам это покажется! «Сквалыжник… ростовщик… к Мохнатову уйду». А какой я сквалыжник? Вы вот пришли, так я не знаю, чем вас и попотчевать. Катерина Петровна! Пошли за лимоном к чаю папашеньке! — кричал он жене и повел тестя в столовую.

XVIII

За чаем Петр Михайлович долго уговаривал дочь и зятя как-нибудь примириться и «жить ладком», но все это ни к чему не привело. Катерина Петровна отмалчивалась, кусала платок и сидела отвернувшись от мужа.

— Ну, гуляй, девушка, гуляй, да дела не забывай… — сказал сам себе Петр Михайлович и поднялся из-за стола, по трактирной привычке опрокинув стакан кверху дном. — В лавку идти надо.

— Да и мне на службу пора… — проговорил Порфирий Васильевич. — Пойдемте вместе, папенька. А ты, Катерина Петровна, закажи обед. Там папенька поросенка, гуся и две курочки нам в подарок принес, так вот можно курочку зажарить. Или нет. С какой стати жарить? Ты ее свари, так нам два блюда будет. Из навара суп, а сама курица на второе пойдет. Можно с рисом сделать. А суп с манной крупой. И дешево, и сердито. Вот, папашенька, я во всем экономию люблю, а она это называет сквалыжничеством. Ну, я сейчас…

Порфирий Васильевич отправился к себе в кабинет и попробовал, запер ли он у письменного стола замки. В письменном столе лежали взятые в залог портсигары, и он опасался, как бы Катерина Петровна не забралась туда и не попортила их. Из предосторожности он запер туда и бобровую шапку.

— Теперь я готов… — сказал он тестю, появляясь в прихожей. — Прощайте, Катерина Петровна, — обратился он к жене, наклонился, хотел ее поцеловать, но она отшатнулась от него.

— Оставьте, оставьте, пожалуйста, не желаю… — проговорила она.

Порфирий Васильевич кивнул на нее тестю и сказал:

— И вот так уж несколько дней-с…

— Ну, милые бранятся, только тешатся, — отвечал отец, чтобы что-нибудь сказать в оправдание дочери.

— Какая уж тут потеха, Петр Михайлыч! А ежели бы вы знали, что вчера из-за канделябров этих бронзовых было! Нет, у ней ужасный характер! А сама на меня жалуется. Ах, кстати, о канделябрах, папашенька… — прибавил Порфирий Васильевич, надевая на себя пальто. — Не купите ли вы у меня эти канделябры? Я с вас по-родственному пятьдесят пять рублей взял бы, хотя мне наверное за них семьдесят пять дадут.

— Куда мне с ними! У нас есть канделябры, — отказался Петр Михайлович и, еще раз чмокнув дочь в щеку, вышел вместе с зятем на лестницу.

Катерина Петровна захлопнула за ними дверь.

«Алтынник… Грошовник… Маклак… — думала она про мужа. — Еще смеет свои грабительские вещи папашеньке предлагать! А обед, обед. Даром провизию получил и тут сквалыжничает. Назло ему закажу кухарке к обеду суп из говядины с клецками, поросенка отварного и курицу жареную. Что мне стесняться и голодом себя морить! Ведь провизию папенька мне принес, а не ему. Да и вообще здесь все мое».

Она позвала кухарку и заказала обед, как сама решила.

— Поросенок-то велик будет, — заметила кухарка. — Куда вам с барином цельного поросенка? Я отрублю да отварю половину, а остальное в другой раз на жаркое пойдет.

— Нет, всего, всего отвари, — с каким-то злорадством сказала Катерина Петровна.

Оставшись одна, она стала бродить по комнатам — и грустно, грустно ей сделалось. Вся обстановка нового гнезда благодаря мужу, который был ей теперь противен, была ей тоже противна.

«Что это за жизнь, помилуйте! — мелькало у ней в голове. — Ну, а дальше-то что будет? Дальше ведь еще хуже будет. Уж ежели так называемый медовый месяц на мою долю такой выдался, то что же потом-то должно быть?»

Слезы подступали ей к горлу.

«Что потом-то? Потом-то что будет? — спрашивала она себя, вдумывалась, не находила исхода, не видала даже легкого просвета, опустившись в спальной на диванчик, горько заплакала.

Выплакавшись, она взяла книжку романа, попробовала читать, чтоб развлечься, но не могла: она не понимала читаного. Голова ее ничего не могла усвоить, до того Катерина Петровна была расстроена.

«Пойти разве к маменьке? — мелькнуло у ней в голове, но она тотчас же отказалась от этой мысли. — Что я там буду делать? — спрашивала она себя. — Опять то же, что вчера. Опять те же упрашиванья покориться, слюбиться, жить ладком. А чему я покорюсь? Я даже не знаю, чему я покориться должна. Вместе с ним ростовщичествовать? Вместе залоги принимать? Он в канцелярии бобровые шапки и портсигары будет принимать в залог, а я здесь дома — платки от кухарок с нашего двора? Ведь покориться ему, стало быть, надо так делать: сквалыжничать в обеде, морить себя голодом, заказывать котлеты из вчерашней суповой говядины. И это из хорошей-то сытной жизни при отце и матери! Получила в приданое двадцать тысяч вещами и деньгами и мори себя голодом, обнимайся с ростовщиком, который противен, мерзок… Нет, не хочу я этого! Не могу! Не желаю! Надо уйти, убежать. Отец и мать не хотят меня взять к себе, так авось Мохнатов меня к себе возьмет. Он должен меня взять к себе. Ведь он же признавался мне в любви, говорил, что влюблен в меня, что жить без меня не может. Мало ли что он говорил!.. И говорил, кажется, искренно. Сегодня же пойду к нему, я знаю его адрес. Он живет через дом от папеньки с маменькой… Это такой коричневый дом… Он говорил, что там где-то на дворе в третьем этаже, у хозяйки. Можно разыскать… Можно у дворника спросить, где живет Мохнатов. Дворники всех в доме знают. Ах, как жалко, что теперь нельзя его дома застать! Я сейчас сходила бы и спросила его, хочет ли он взять меня к себе. Но теперь его дома нет, он в папенькиной лавке, во втором этаже у конторки на счетах щелкает и книги пишет. Ну, я вечером, вечером после обеда схожу к нему. Скажу мужу, что пойду к своим чаю напиться, а сама — к Мохнатову… После восьми часов, как запрут лавку, он должен быть дома. Куда ему уйти! Можно в четыре часа дня увидать его и у наших. Все приказчики ходят из лавки туда к нашим по очереди обедать, и его очередь, кажется, в четыре часа… — рассуждала Катерина Петровна, но тотчас же отбросила эту мысль. — Нет, нет, у наших неудобно разговаривать. Сейчас будет подозрение, зачем Мохнатов понадобился. Да и проговорилась уж я у наших про него. Лучше к нему на квартиру… Сегодня не застану его дома, так завтра застану, послезавтра застану, и прямо спрошу его: „Хотите меня взять к себе, так берите. Вот у меня документ на папеньку в четыре тысячи, и все приданое я себе от мужа вытребую“. Он хороший, он добрый, он должен меня взять. Ведь говорил же он, что влюблен в меня! Сама я не люблю его, он такой какой-то рохля, но все-таки он в тысячу раз лучше моего мужа! А ежели не возьмет? Что тогда? Тогда куда я?» — задавала себе вопрос Катерина Петровна и не находила ответа.

Машинально она подошла к окну, подышала на стекло и по потному месту на стекле написала пальцем: «Мохнатов».

— Да неужели же не возьмет?! — воскликнула она громко, увидала свою рабочую шкатулку на подоконнике, подсела к ней и по краям крышки стала прикладывать рядом указательный палец то правой руки, то левой и говорила: — Возьмет — не возьмет. — Так обошла она все четыре стороны крышки шкатулки, и при последнем прикладывании пальца вышло слово «возьмет». — Должен взять… Он не врал мне, когда говорил, что влюблен в меня. Я по глазам его видела. Должен взять… А то иначе какая же это любовь! — проговорила она опять вслух.

В спальную заглянула кухарка и говорила:

— И не позавтракали, барыня милая, сегодня ничего. Чайку не напьетесь ли теперь перед обедом? У меня самоварчик поставлен.

Стенные часы в столовой били три.

— Ну, пожалуй… Подай самовар в столовую… — не вдруг ответила Катерина Петровна.

XIX

В пятом часу Порфирий Васильевич вернулся со службы домой. Катерина Петровна сидела еще за потухшим самоваром у себя в столовой. При входе мужа она отвернулась.

— Что это? Чай пьешь? Верно, маменька у тебя была? — спросил он.

— Никого у меня не было. Отстаньте, — отвечала она.

— Так что за охота без времени чай пить!

— Вас еще не спросилась! Пожалуй, тоже и лишней щепотки чаю жалко! Сквалыжник!

— Все еще не угомонилась? Ах, Катя, Катя! Ну, здравствуй.

Он подошел к ней и хотел поцеловать ее в щеку.

— Раз навсегда вам говорю: не смейте ко мне лезть! — закричала она и поднялась со стула.

— Однако же, ведь мы все-таки муж и жена.

— Да, это большое для меня несчастие, но все-таки я не желаю, чтобы вы лезли целоваться.

— Ах ты, боже мой! Да когда же это кончится! — вздохнул Порфирий Васильевич. — Я к тебе так и этак… С твоим папенькой теперь примирился и даже в дружбе, хотя мы с него четыре тысячи-то по документу еще не получили, но тебя и это не берет. Ужасная женщина! — прибавил он. — Ведь вот и побаловал бы тебя, и потешил бы, но боюсь. Я наперед знаю, что ты заговоришь.

— Не надо мне, ничего не надо. Ничем не можете вы меня потешить, ежели вы мне противны, — отчеканила слова Катерина Петровна.

— Уж будто противен? А за что, позвольте вас спросить? — задал он вопрос, присел к столу, полез в брючный карман, достал оттуда маленький сафьянный футлярчик и, вынимая оттуда колечко с бриллиантиками, проговорил: — Вот недорого приобрел сегодня вещичку у той же женщины, у которой купил вчера канделябры. На-ка, поноси на пальчике, а потом, когда надоест, продадим.

Он протянул к ней колечко. Она размахнулась и вышибла у него из рук и кольцо, и футляр. Порфирий Васильевич остолбенел на минуту.

— Это что же такое! Драгоценные вещи швырять? Вещи, которые я в поте лица добываю! — проговорил он наконец. — Ах вы, дрянь! Невежа серая! Вот папенька говорит, чтобы я с нею как-нибудь ладком… Да как тут ладком? Никакая ласка, никакое баловство не берет. Матрена! Накрывай на стол и подавай обедать! — крикнул он кухарке и пошел в кабинет переодеваться.

Дома он носил рваный, замасленный пиджак и грязные, отрепанные брюки с заплатами, а иногда старый халат с протертой на месте сиденья материей, из которой выглядывали клочья ваты. Нарядный шелковый халат, который ему в день свадьбы подарила жена, давно уже висел в шкафу.

Катерина Петровна была в спальной, когда кухарка подала на стол обед. Порфирий Васильевич заглянул в спальную и сказал:

— На стол подано. Идите суп разливать.

Катерина Петровна сначала было не хотела идти к столу, но потом вспомнила, что она назло мужу заказала к обеду отварного поросенка и жареную курицу, и ей очень захотелось посмотреть, какую муж скорчит физиономию, когда все это подадут к столу, а потому она отправилась.

Порфирий Васильевич, не дождавшись прихода жены, сам налил себе в тарелку супу и ел его. Катерина Петровна вошла в столовую, села к столу и тоже налила себе супу.

— Отчего сегодня суп не куриный? — спросил он. — Разве курицы не будет?

— Будет и курица, — отвечала она. — Я велела изжарить ее.

— Зачем? Я ведь просил сварить ее, чтобы был куриный суп, а сама курица на второе блюдо.

— А я не захотела этого.

— Странно. Вот характер-то!

Подали разварного поросенка на большом блюде. Порфирий Васильевич всплеснул руками.

— Это что? Это еще что? — воскликнул он. — Боже мой! Третье блюдо! Целого поросенка на двоих! Да вы в уме, Катерина Петровна? Для чего вы это сделали?

— Так хотела, — был ответ.

— Так хотела! Да разве это можно, чтобы целого поросенка! И курица будет?

— И жареная курица будет.

— Ах, что это! Ну как тебе не совестно, ну как тебе не стыдно! Мы вовсе не так богаты, чтобы по будням три блюда есть.

— Моя провизия. Отец эту провизию в подарок мне привез, так вам-то что же?

— Но нельзя же, милая, так роскошничать чиновнику, живущему на маленькое жалованье. Положим, поросенок разварной не пропадет, мы его можем и завтра, и послезавтра холодным есть, но курица, курица… третье блюдо. Сегодня три блюда, завтра три блюда, наконец, привыкнешь к роскоши, и уж потом трудно будет отвыкать. А я сдуру зашел в булочную и купил на пятиалтынный пяток сладких пирожков, чтоб тебя потешить. Думал, что одна курица на два блюда, так хоть пирожки сладкие прибавить. А уж теперь нет. Теперь после твоего озорничества я эти пирожки спрячу до завтра. Ведь ты это из озорничества такой роскошный обед заказала? — спросил Порфирий Васильевич жену.

— Так хотела, — послышался ответ, и Катерина Петровна, смотря прямо в лицо мужу, насмешливо улыбнулась.

— Уберите курицу к завтраму. Я не хочу ее есть, — сказал он кухарке.

— А я буду.

Катерина Петровна отрезала у дареной курицы ногу и стала ее есть, хотя есть ей вовсе не хотелось.

— Ведь ты назло, так и я буду делать все назло, — сказал муж и выскочил из-за стола.

— Да вы и так мне все назло делаете, — сказала она ему вслед.

Он отправился к себе в кабинет, она — в спальную.

«В восемь часов пойду Мохнатова разыскивать, — мысленно сказала себе Катерина Петровна. — В девятом часу он приходит домой из лавки». И стала ждать восьми часов.

Часы показывали только половину шестого. Время тянулось для Катерины Петровны ужасно долго. Она попробовала читать, но не могла и все посматривала на часовые стрелки и придумывала, как она пойдет к Мохнатову, что будет говорить. «А мужу скажу, что пойду к папеньке и маменьке чаю напиться, — решила она и вдруг задала себе вопрос: — А ежели он меня не отпустит к нашим? Впрочем, как он может не отпустить? Не может не отпустить. Я убегу. Но навязаться со мной вместе он все-таки может. А как я тогда попаду к Мохнатову? Надо будет удержать его дома во что бы то ни стало. А как удержать?»

И Катерина Петровна стала измышлять средства удержать мужа дома. Вдруг в голове ее мелькнула счастливая мысль, такая мысль, от которой она даже улыбнулась и вся оживилась.

«Скажу мужу, что иду просить у папеньки уплаты по документу четырех тысяч рублей, и уверю его, что лучше, ежели я буду в это время у отца одна. Муж корыстен, на это он, наверное, согласится», — решила она и уж несколько успокоенная взяла колоду карт и стала гадать на бубнового короля, задумав на Мохнатова. Выходили благоприятные червонные карты. Катерина Петровна повеселела. Часы пробили семь.

«Еще часик, — подумала она и стала переодеваться из капота в платье, не без кокетства посмотрела на себя в зеркало, надела браслеты, брошку и опять спросила себя мысленно: — Неужели он меня к себе не возьмет?»

Но вот и восемь часов. Она вышла из спальной в гостиную. В отворенную дверь смежного с ней кабинета можно было видеть, как Порфирий Васильевич сидел у письменного стола и — дивное дело — опять перетирал замшей серебряные портсигары. Очевидно, занятие это превратилось у него в слабость.

— Я хочу сейчас сходить к своим чаю напиться, — сказала ему Катерина Петровна из гостиной.

Он обернулся в ней лицом и отвечал:

— Не стоите вы, по-настоящему, того, чтобы я отпустил вас. Ваши озорничества…

— Но я иду затем, чтобы попросить папеньку уплатить по документу четыре тысячи, — отвечала она. — Надо же это когда-нибудь сделать.

Порфирий Васильевич замялся.

— Ну, тогда это другое дело, — проговорил он после некоторого молчания. — Слушайте… Ежели он не заплатит всего, то просите с него покуда хоть половину. Но бога ради документа ему не отдавайте. Бога ради…

Он даже не навязывался идти вместе с женой.

— Так я пойду, — сказала Катерина Петровна.

— Ступайте.

Выйдя в прихожую, Катерина Петровна даже украдкой перекрестилась. Она быстро надела на себя пальто и ушла. Кухарка заперла за ней дверь.

XX

Мохнатов Илья Спиридонович был еще очень молодой человек. Ему не минуло еще и двадцати пяти лет. Отец его был купец, мелкий торговец, торговал в рынке готовым платьем, но разорился, запьянствовал и умер, оставив вдову и сына Илью, которого купцы, бывшие соседи по лавке его отца, как-то ухитрились поместить на счет купеческой управы в Петровское коммерческое училище. Способностями Илью Мохнатова Бог не наградил. Он три раза сидел по два года в одном классе, вместо того чтобы заниматься ученьем, писал малограмотные стихи, кончил тем, что в одном из классов остался на третий год и уже курса не окончил. Двадцатилетним юношей его отдали старухе-матери, имевшей табачную лавку где-то на Петербургской стороне и еле пропитывающей себя вместе с такой же старухой-сестрой. Илье Мохнатову пришлось искать места. Мать побежала по знакомым купцам, просила, кланялась — и вот место нашлось. Мохнатов был все-таки грамотен, учился немножко бухгалтерии, и Петр Михайлович, которому его предлагали в приказчики, взял его к себе в конторщики, посадив за счетные книги в верхней лавке. Жалованья Мохнатов получал двадцать пять рублей в месяц, столовался у хозяина, но жил у матери. Впоследствии же, когда мать Мохнатова умерла и ему пришлось жить на своей квартире, Петр Михайлович увеличил его жалованье и дал сорок рублей в месяц, которые Мохнатов и получал уже больше двух лет. После смерти матери Мохнатов переехал с Петербургской стороны ближе к дому своего хозяина и нанимал где-то на втором дворе комнату за двенадцать рублей в месяц, так как Петр Михайлович никого из служащих в лавке у себя на квартире не держал, а только давал им завтрак и обед. Мохнатов был молодой человек непьющий, не гуляка, и единственною его слабостью было, что он писал стихи, рассылал их по редакциям для напечатания, но тщетно, стихи нигде напечатанными не появлялись.

Конец ознакомительного фрагмента.