Детская редакция. Повесть

Николай Коровин

Повесть рассказывает о событиях, происходивших в стране и в телевизионной редакции программ для детей и юношества в 80-е – 90-е годы. Как делалась популярная программа «До 16 и старше», как зарождалось новое Российское телевидение, какая атмосфера царила в монтажных аппаратных и на съемочных площадках.Заглянем в теле закулисье в документальной повести «Детская редакция». Книга содержит нецензурную брань.

© Николай Коровин, 2021

ISBN 978-5-0053-8956-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ДЕТСКАЯ РЕДАКЦИЯ.

повесть.

Автор предупреждает, данное повествование не является документально-хронологическим изложением. Фамилии некоторых действующих лиц изменены, а описываемые события лишь отдаленно напоминают то, что происходило в Главной редакции программы для детей и юношества Центрального Телевидения на Шаболовке. Автор приносит извинения за наличие в повествовании ненормативной лексики. Без её использования передать атмосферу детской редакции Центрального Телевидения не представлялось возможным

Глава 1

1996 год — накануне президентских выборов.

В начале я увидел только ноги, затянутые в бутылочного цвета колготки или чулки, черт их разберет. Взгляд буквально напоролся на эти две палки, когда, уставившись в ступеньки подземного перехода, я выбирался на свет божий из чрева московской подземки на Пушкинской площади. Социологи утверждают: находясь в общественных местах, мы инстинктивно создаем вокруг себя некий энергетический кокон, как бы ограждаясь от собратьев по разуму. И действительно, через 10—15 минут вы даже не вспомните лица того козла, который наступил вам на ногу или пихнул локтем под ребра. Вполне вероятно, не будь этого кокона, вместо монотонного перемещения людской массы, в переходах, в вагонах, в вестибюлях ежеминутно вспыхивали бы очаги мордобоя. Небритые, перегарные мужики в черных китайских пуховиках дубасили бы бледных очкариков в кашемировых пальто их же собственными, очкариковыми ноутбуками, а дородные тетки в поддельных шубах таскали за волосья, загорелых девиц втиснутых в узкие джинсы и сапоги. Так вот, если этот кокон и есть на самом деле, то аккурат им я и долбанулся в огромную банку пива, гарцующую на тонких, зеленых ножках.

Банка матерно выругалась. Оправившись от секундного шока я обнаружил, что в банке сидит мужик, его щетинистое и явно похмельное мурло зримо вырисовывалось сквозь маленькое окошко на баночном брюхе.

— Куда прешь, мудак, не видишь — реклама?»

— Извините, — хотел сказать я — , но вместо этого вылетело, — а в ухо?

— Извините, — сразу же ответила банка,

— Что, говорю, хреново?

— Да не то слово, денег ни копья. Надо с семи утра до обеда достоять, тогда заплатят.

— И много дадут?

— Да какой там, на опохмел хватит и ладно!

Тут, ни с того ни с сего, в голове моей стал вызревать план. То есть в начале возникло робкое, почти невесомое очертание чего-то неопределенного, но небесполезного. Потом оно сложилось во что-то более-менее определенное и нужное, и уже через мгновение окончательно сформировалось в весьма конкретное и совершенно необходимое. Я осознал, если этого не сделать, день будет совершенно бездарно погублен.

— Слушай, друг, давай я тебя прямо сейчас похмелю, да ещё и денег дам, но за это ты в этой банке явишься по одному адресу и сделаешь то, что я тебе сообщу. Ну что, по рукам?

Две банки джин тоника и пять сотенных пришлось пропихивать в окошко на баночном животе. И лишь, когда все это перекочевало в глубины чужого энергетического кокона, банка спросила: — А куда ехать-то? — Шаболовка 37, Детская редакция телевидения.

[21.03, 07:10] Николай Коровин: От Пушки до Шаболовской на метро ехать минут пятнадцать, но мужик-банка наотрез отказался спускаться в подземку со своей амуницией. Пришлось ему, подлецу, давать денег и на такси. Но дело того стоило.

Я работаю на телевидении, как раз на Шаболовке, в должности шеф-редактора юношеских программ. Накануне, всю нашу братию собрал в кабинете Генеральный директор студии Андрей Викторович Мельников и упавшим голосом объявил: — Будущее под угрозой! Коммунисты рвутся к власти. Если на ближайших президентских выборах победит Зюганов, то нас, как главных растлителей юных душ, разгонят к чёртовой матери в первый же день. А кое-кто, при этом шеф почему-то посмотрел на меня и моего друга журналиста Максима Мельникова, отправится делать телевидение в Магаданскую область. Отправляться в Магаданскую область нам с Максом совершенно не улыбалось.

— А вы? — робко спросил я шефа.

— А меня, так просто повесят — вон на этом столбе, — сказал он и грустно кивнул на окно, за которым отчетливо виднелся одинокий фонарный столб.

— Короче! Мы, как передовые бойцы идеологического фронта, должны сплотить свои ряды перед лицом нависшей красно-коричневой угрозы. Тут Макс зашептал мне на ухо: — Придётся бежать в магазин.

— Мы должны приложить максимум усилий, — шеф набирал обороты.

— Чего брать-то? — развивал мысль Максим.

— Чтобы не допустить реванша уже стёртых со страниц современной истории коммунистических сил!..

— Значит коньяк!

Совещание продолжалось ещё час. А через полтора, крякнув и закусив лимончиком, главный режиссёр студии Николай Сверкаев сказал: — Короче, всё ясно! Рейтинг у Ельцина никакой. Люмпены и совки за него ни в жизнь не проголосуют. А за Зюзю пойдут все. Вот тут нам и пиздец!

— А мы-то здесь причём? — Макс махнул коньячку.

— Да тебя, только за то, что вставил в детскую передачу садо-мазо клип Салтыковой, будут гнать вилами по Тверской, а затем публично утопят в Москве-реке.

— Да уж! — вздохнул Максим и выпил ещё.

— До выборов время ещё есть. Необходимо за эти рекордно короткие сроки сформировать у наших зрителей ощущение полного ужаса и безнадёги в случае победы коммуняк. Всё, что сейчас есть: дискотеки, музыка, джинсы, жвачка, кока-кола,

— Плей Бой! — добавил редактор Щавельев. — — — Так вот, всего этого больше не будет! Опять субботники, линейки, телогрейки и пионерский, мать его, салют!

— «Салют» у меня есть. В монтажке две бутылки в холодильнике стоят, — режиссёр монтажа Володя Граненко решил внести вклад в общий мозговой штурм.

— Тащи! Сидеть долго! Сидели до глубокой ночи. После трёх бутылок коньяка и двух «Салютов», набросали сценарии коротких роликов под слоганом «Голосуй, а то проиграешь!» По одному из них мальчик в бандане, косухе и заклёпках, с плеером в ушах, как бы случайно заходит в комнату родителей. Открывает старый шкаф, а из него, прямо на голову высыпаются старый пионерский барабан, горн, дырявые «треники» за семь рублей, выцветшая клетчатая рубашка и рваный пионерский галстук. Мальчик в полной тишине, среди облака пыли, дебильно долбит сломанной палкой по дырявому барабану. Над ним появляется титр: «Голосуй, а то проиграешь!» Или, к примеру, такой сюжетец: группа яркой, разношёрстной молодежи: рокеры, панки, качки, ботаники и прочие представители славного племени тинэйджеров идут по дороге в поле. Кто целуется, кто хохочет, кто музыку слушает — короче свобода. Тут бац! А дорога разбегается на множество дорожек по-меньше. Те, что влево уходят, ведут, аккурат, на свалку и помойку. Вот они, типа, встали и думают — куда свернуть? А тут в небе титр загорается: «Так много дорог, выбери верную!» Ну, вообщем, напридумывали такой лабуды на пять или шесть роликов. Их решено было крутить в эфире перед каждой программой нашей студии. Снимать решили прямо на следующий день, не откладывая. И, где-то, часа в два ночи разъехались по домам. Вот в этот самый наступивший день я и ехал на Шаболовку, надо отметить, в весьма скверном расположении духа. На Пушкинской вышел с единственной только целью, забежать в Макдоналдс и хватить кофейку, но столкнулся с пивной банкой. Я знал, что Макс уже на Шаболовке и что ему плохо. Я отчётливо представлял, как он одиноко стоит перед окном в редакции и, расплющив нос об стекло, грустно смотрит на фонарный столб на котором, в скором времени, коммунисты должны будут повесить нашего шефа. Как и следовало ожидать, на метро на Шаболовскую площадь я приехал гораздо быстрее мужика-банки. Тот, кряхтя и матерясь, выбрался из такси, затем выволок огромную сумку, в которой, надо полагать, был упакован его костюм. — Ну и чё? — беззлобно спросил мужик. Судя по всему, в такси он успел прикончить джин тоник. — Слушай сюда, считай сегодняшний день для тебя сложился удачно. Видишь, через трамвайные пути проходная. Это телевидение. А за проходной сразу стоит первый корпус, вон с круглым окном на втором этаже. Видишь? — Ну! — Ну, ну! Так вот. Сейчас в это окно смотрит один человек и ему очень плохо! Ты одеваешься в свою банку, берешь в руки две упаковки «Будвайзера» и прёшь прямо на проходную. — Так там же менты! — Слушай дальше. С ментами я договорюсь. Тебя сначала пускать не будут, но потом пропустят на территорию. Когда из первого корпуса выйдет человек, ты спросишь: «Вы Максим Мельников? Вот, вам подарок от фирмы. Пейте на здоровье!» И тут же свалишь. — Понял? — Понял! Ещё косарь!

— А если в ухо и вообще ничего!

— Тогда триста. — Ладно, триста! Минут через десять выдвигайся!

На проходной дежурил милиционер Мишаня, с которым я быстро договорился. Вбежав по лестнице на второй этаж нашего корпуса и войдя в редакторскую, я увидел собственно то, что и ожидал: журналист детской редакции максим Мельников болел. Но болел не паскудно, не по-хамски. Он превозмогал свой недуг только так, как умеют русские интеллигенты. С болью в душе, с затаённой слезой и режущим сознание вопросом: А хорошо ли я себя вёл вчера? А не обидел ли кого? И что же теперь делать-то, может пива выпить холодного? Будвайзеру, например!

— Что, Макс, хреново? — Ой, Колюня, и не говори. Сверкаеву тоже не хорошо. Ну его на фиг эту съёмку, говорит, завтра поедем. А сегодня всё хорошенько обмозгуем.

Тут глаза Максима округлились, он приблизился, было, к окну поближе, но стукнулся лбом о стекло. Несколько раз он, словно трансфокатор на камере, то приближался, то отдалялся от окна. Потом затряс головой и потёр ладонями виски. — Что это? — прошептал Макс. Перед его воспалённым взором предстала абсолютно очевидная, но в тоже время совершенно нереальная, картина. Сквозь Шаболовскую проходную пыталась прорваться огромная банка пива на тоненьких зелёных ножках. Поначалу её, банку, не пропускал милиционер, видимо спрашивал удостоверение личности или пропуск. Банка размахивала ручками, в которых опытный глаз мог зафиксировать две упаковки Будвайзера со стекающей по стеклу слезой. Дебаты с милиционером закончились и банка оказалась на территории. — Пиво! — прошептал Макс. Он кубарем скатился на первый этаж и выскочил на свежий воздух. Банка, подпрыгивая и кривляясь поскакала прямохонько к нему. — Вы Максим Мельников? — Да! — Это вам! Пейте на здоровье! — сказала она и вложила в руки совершенно обалдевшего Максима упаковки с Будвайзером. Я подмигнул мужику и, незаметно для Макса, всучил ему три сотенных бумажки. Для Максима банка исчезла так же внезапно, как и появилась. Если бы не явственная материальная тяжесть бутылок и их ощутимая прохлада, он бы ни за что не поверил в то, что это только что произошло на самом деле. — Что это было? — Понятия не имею, откуда мне знать. — Оно меня по имени называло! — Ну, так и ты его по имени звал! Пиво! Пиво! — Прекрати валять дурака! Так не бывает!

— Вот придут коммунисты к власти и тогда точно ничего этого не будет. А уж Будвайзера сто процентов!

— Да иди ты в жопу со своими коммунистами!

Максим ещё крепче прижал к себе упаковки с пивом.

Молниеносным, отточенным движением, при помощи другой бутылки он сковырнул пробку. Та, издав веселый «чпок» отскочила в сторону, выпустив на свободу дымок пивного духа. Через секунду кадык редактора Мельникова конвульсивно задергался. В его раскаленную глотку хлынуло янтарное божество. Макс закрыл глаза, и из-под его века потекла скупая соленая слеза: — Господи! Как же хорошо в нашей Детской редакции!

[21.03, 07:11] Николай Коровин: Глава 2.

Газетчики утверждают, что только пишущая братия способна создать в своих кабинетах истинную атмосферу редакции, радийщики гомерически смеются над этим утверждением в свои радийные микрофоны, Шаболовские телевизионщики плюют и на шелкоперов и на микрофонщиков с высоты старушки Шуховской башни, ибо понимают, что настоящая редакция может быть только на телевидении, а из всех телевизионных редакций самые телевизионные находятся в старом, первом Советском телецентре на Шаболовке. Шаболовские коридоры подобно закопченным стенам древних замков навечно впитали в себя дым тысяч выкуренных папирос и сигарет, коньчных и водочных выхлопов, шуток, приколов и анекдотов великих гостей эфира: космонавтов, летчиков, полярников, шахматистов, писателей, артистов кино и эстрады. Старый буфет на Шаболовке до сих пор помнит, как заказывали здесь «соточку с лимончиком» Валерий Чкалов, Николай Утесов, Муслим Магомаев и даже Валентина Леонтьева. Неповторимая, неподдающаяся клонированию атмосфера телевидения тех лет, когда соседи целыми семьями собирались у маленького приемника КВН с огромной водяной линзой перед экраном, для того, чтобы посмотреть «Голубой огонек», она сохранилась на Шаболовке и по сей день. Ни многочисленные технические переоснащения, ни капитальные ремонты не смогли истребить этот налет изначального таинства телевизионного ремесла. Шаболовские операторы всегда, даже внешне, отличались от Останкинских, Шаболовские режиссеры сами себя называли корифеями эфира, а литсотрудники или журналисты пребывали в непоколебимой уверенности в том, что только они дают по-настоящему качественный телепродукт. И ещё, на Шаболовке всегда выпивали. В Останкино пили тоже, но на Шаболовке пьянка была возведена в ранг неотъемлемой части творческого процеса, а потому была свята и обязательна для всех сотрудников. Конечно, никто здесь не надирался в стельку с утра пораньше, не орал благим матом похабные частушки и не бил стекла, но с наступлением обеденного времени сотрудники телецентра, особенно мужская, а следовательно доминирующая его часть, начинали хлопать себя по карманам, щелкать замочками кошельков, шлепать кожей лопатников, одним словом — скидываться. Во втором часу по полудни, первые гонцы тянулись сквозь проходную на Шаболовскую площадь. И через каких-то 20—30 минут возвращались обратно с таинственным блеском в глазах и с оттопыренными внутренними карманами курток. Параллельным ходом, с первого этажа на второй, из буфета в аппаратные монтажа доставлялись бутерброды, сосиски и яблоки. Начало священнодействию клали видеоинженеры — экстра мастера своего дела, как в плане телевидения, так и в смысле поддать. За огромным, стеноподобным аппаратом «КАДР», на котором, словно турбины Днепрогэс, вращались видеорулоны, перманентно стоял столик с закуской и стаканами. Обитатели аппаратной периодически выходили за «КАДР» и через минуту появлялись оттуда с сияющими физиономиями, делая вид, что абсолютно ничего не произошло. Надо ли говорить, что после двух-трех походов за «КАДР» атмосфера в аппаратной приобретала неповторимый творческий колорит, а процесс монтажа становился до чрезвычайности захватывающим действием. Какие только шедевры не рождались на свет в подобные минуты. Так, однажды, собирая передачу о влиянии алкоголя на неокрепшие подростковые души и о необходимости прививать народу культуру пития, режиссер в начале дал кадры штурма винных магазинов и побоищ в очередях во времена Горбачевского сухого закона и тут же, напрямую, вклеил сцену из фильма «Ленин в октябре», где Ильич, на конспиративной квартире, спрашивает у своего охранника: — А у соседей нельзя достать? — Нет, Владимир Ильич, невозможно! — Ну ладно, раз такое дело, будем ложиться спать, — резюмировал вождь пролетариата и растянулся на полу.

Согласно рабочему расписанию дневная смена монтажа заканчивалась в 22 часа, после этого начиналась ночная. Частенько случалось так, что одна плавно перетекала в другую. С наступлением ночного регламента, проверяющим пожарным и милиционерам наливалось по стаканчику, затем аппаратная закрывалась на ключ. Вот тогда-то и начиналось самое интересное. Можно было курить и выпивать не таясь. В то время, когда миллионы обывателей, прильнув к голубым экранам в своих квартирах, затаив дыхание в массовом порядке, потребляли телепродукт, здесь, в замкнутом пространстве, словно алхимики в замке творили в ночи кудесники монтажа и спецэффекта, маэстро репортажа и телеочерка, волшебники крупного плана и панорам, все, надо отметить, в изрядном подпитии.

[21.03, 07:12] Николай Коровин: Что удивительно, передачи на Шаболовке, во всяком случае те, что выпускала Детская редакция в конце 80-х, а это более 10 программ от «Спокойных ночей» до «До 16-ти и старше» всегда получались отменного качества. Они постоянно забирали всевозможные призы на самых различных международных конкурсах, неизменно пользовались зрительским интересом и имели довольно большую аудиторию. Справедливости ради надо сказать, что в то время и смотреть-то особенно было нечего, но с профессиональной точки зрения программы были что надо! Случались, правда, время от времени, казусы, но на общую картину они не влияли. Однажды, собирая очередной выпуск «До 16-ти и старше» уже под утро, необходимо было набрать «финальный барабан» — список всех тех, кто работал над программой. Инженер за титровальной машинкой Вовка Скорлупкин, спрашивает у редактора Леши Колова: — Слышь, Лех, а кто у вас этот, как его, ассистент режиссера? А Леха-то, как раз в этот момент стоял за «КАДРОМ», прикладывался, стало быть, и визуализировать Скорлупкина при всем желании никак не мог, ну и ляпнул: — Баба Пуня! Была в редакции такая старая сводница Лариса Пушнегова. Вовик-то, ясное дело, шутливости в словах Лехи не уловил и впечатал в барабан: «Над передачей работал ассистент режиссера Баба Пуня» и вот ведь какое дело, ни главный редактор, ни цензор, никто такого фортеля не обнаружил. Так и пошло в эфир! Другой случай был посерьезней и тогда не пронесло. В 1988 году, где-то, в Московской области, в болотах под Ельней, поисковики обнаружили упавший самолет летчика французской эскадрильи Нормандия Неман. Покопались в архивах, подняли документы, сверили какие-то бумаги и пришли к выводу, что это самолет барона Де Форжа, боевого летчика дивизии Нормандии Неман. Решено было осушать болото и доставать останки. На место работ выехал корреспондент детской редакции программы «До 16-ти и старше». Две недели оператор и журналист жили в болоте, две недели вместе с поисковиками черпали ведрами грязь и болотную жижу. Наконец докопались до фюзеляжа и до останков летчика. Съемки закончились, оставалось дело за монтажем. Монтировали вдохновенно и в основном ночью. Тут надо заметить, что в то время, когда передача"Мелодии и ритмы зарубежной эстрады» была пределом желаний телемеломанов нашей страны, по аппаратным на Шаболовке ходил спецрулон с буржуазной начинкой. Чего в нем только не было: клипы Битлз и Ролинг Стоунз. Дип Перпл и Квин, западные рекламные ролики и прочая-прочая недоступная простому советскому зрителю роскошь. Так вот, в перерывах между часами ночного монтажа и походами «ЗА КАДР», создатели изредка ублажали себя просмотром идеологической чуждой видеопродукции. В заключительную ночь монтажа программы про французского летчика коллеги случайно наткнулись на клип какой-то французской рок-группы. Там что-то взрывалось и ухало, но главное — по небу летали самолеты и стреляли из пулеметов. Это оказалось решающим фактором для вкрапления фрагментов клипа в передачу о французском самолете, так сказать для пущей наглядности. И на словах: «Вот именно на этих самых самолетах, французские летчики наводили ужас на фашистских асов» режиссер вклеил кадры стреляющих самолетов из клипа. Передачу приняли на «Ура»! Похвалили на большой летучке в Останкино. Ребята из отряда «Поиск» отыскали даже родственников барона Дэ Форжа во Франции и отправили им кассету с выпуском программы. Каково же было изумление творцов, когда «из самого городу Парижу» пришло письмо: дескать, гран мерси за ваш труд, только вот, неувязочка вышла, камрады, самолетики-то вы вставили фашистские из клипа каких-то третьесортных французских рокеров-придурков!

[20.03, 08:22] Николай Коровин: Глава 2.

Газетчики утверждают, что только пишущая братия способна создать в своих кабинетах истинную атмосферу редакции, радийщики гомерически смеются над этим утверждением в свои радийные микрофоны, Шаболовские телевизионщики плюют и на шелкоперов и на микрофонщиков с высоты старушки Шуховской башни, ибо понимают, что настоящая редакция может быть только на телевидении, а из всех телевизионных редакций самые телевизионные находятся в старом, первом Советском телецентре на Шаболовке. Шаболовские коридоры подобно закопченным стенам древних замков навечно впитали в себя дым тысяч выкуренных папирос и сигарет, коньчных и водочных выхлопов, шуток, приколов и анекдотов великих гостей эфира: космонавтов, летчиков, полярников, шахматистов, писателей, артистов кино и эстрады. Старый буфет на Шаболовке до сих пор помнит, как заказывали здесь «соточку с лимончиком» Валерий Чкалов, Николай Утесов, Муслим Магомаев и даже Валентина Леонтьева. Неповторимая, неподдающаяся клонированию атмосфера телевидения тех лет, когда соседи целыми семьями собирались у маленького приемника КВН с огромной водяной линзой перед экраном, для того, чтобы посмотреть «Голубой огонек», она сохранилась на Шаболовке и по сей день. Ни многочисленные технические переоснащения, ни капитальные ремонты не смогли истребить этот налет изначального таинства телевизионного ремесла. Шаболовские операторы всегда, даже внешне, отличались от Останкинских, Шаболовские режиссеры сами себя называли корифеями эфира, а литсотрудники или журналисты пребывали в непоколебимой уверенности в том, что только они дают по-настоящему качественный телепродукт. И ещё, на Шаболовке всегда выпивали. В Останкино пили тоже, но на Шаболовке пьянка была возведена в ранг неотъемлемой части творческого процеса, а потому была свята и обязательна для всех сотрудников. Конечно, никто здесь не надирался в стельку с утра пораньше, не орал благим матом похабные частушки и не бил стекла, но с наступлением обеденного времени сотрудники телецентра, особенно мужская, а следовательно доминирующая его часть, начинали хлопать себя по карманам, щелкать замочками кошельков, шлепать кожей лопатников, одним словом — скидываться. Во втором часу по полудни, первые гонцы тянулись сквозь проходную на Шаболовскую площадь. И через каких-то 20—30 минут возвращались обратно с таинственным блеском в глазах и с оттопыренными внутренними карманами курток. Параллельным ходом, с первого этажа на второй, из буфета в аппаратные монтажа доставлялись бутерброды, сосиски и яблоки. Начало священнодействию клали видеоинженеры — экстра мастера своего дела, как в плане телевидения, так и в смысле поддать. За огромным, стеноподобным аппаратом «КАДР», на котором, словно турбины Днепрогэс, вращались видеорулоны, перманентно стоял столик с закуской и стаканами. Обитатели аппаратной периодически выходили за «КАДР» и через минуту появлялись оттуда с сияющими физиономиями, делая вид, что абсолютно ничего не произошло. Надо ли говорить, что после двух-трех походов за «КАДР» атмосфера в аппаратной приобретала неповторимый творческий колорит, а процесс монтажа становился до чрезвычайности захватывающим действием. Какие только шедевры не рождались на свет в подобные минуты. Так, однажды, собирая передачу о влиянии алкоголя на неокрепшие подростковые души и о необходимости прививать народу культуру пития, режиссер в начале дал кадры штурма винных магазинов и побоищ в очередях во времена Горбачевского сухого закона и тут же, напрямую, вклеил сцену из фильма «Ленин в октябре», где Ильич, на конспиративной квартире, спрашивает у своего охранника: — А у соседей нельзя достать? — Нет, Владимир Ильич, невозможно! — Ну ладно, раз такое дело, будем ложиться спать, — резюмировал вождь пролетариата и растянулся на полу.

Согласно рабочему расписанию дневная смена монтажа заканчивалась в 22 часа, после этого начиналась ночная. Частенько случалось так, что одна плавно перетекала в другую. С наступлением ночного регламента, проверяющим пожарным и милиционерам наливалось по стаканчику, затем аппаратная закрывалась на ключ. Вот тогда-то и начиналось самое интересное. Можно было курить и выпивать не таясь. В то время, когда миллионы обывателей, прильнув к голубым экранам в своих квартирах, затаив дыхание в массовом порядке, потребляли телепродукт, здесь, в замкнутом пространстве, словно алхимики в замке творили в ночи кудесники монтажа и спецэффекта, маэстро репортажа и телеочерка, волшебники крупного плана и панорам, все, надо отметить, в изрядном подпитии.

[20.03, 08:55] Николай Коровин: Что удивительно, передачи на Шаболовке, во всяком случае те, что выпускала Детская редакция в конце 80-х, а это более 10 программ от «Спокойных ночей» до «До 16-ти и старше» всегда получались отменного качества. Они постоянно забирали всевозможные призы на самых различных международных конкурсах, неизменно пользовались зрительским интересом и имели довольно большую аудиторию. Справедливости ради надо сказать, что в то время и смотреть-то особенно было нечего, но с профессиональной точки зрения программы были что надо! Случались, правда, время от времени, казусы, но на общую картину они не влияли. Однажды, собирая очередной выпуск «До 16-ти и старше» уже под утро, необходимо было набрать «финальный барабан» — список всех тех, кто работал над программой. Инженер за титровальной машинкой Вовка Скорлупкин, спрашивает у редактора Леши Колова: — Слышь, Лех, а кто у вас этот, как его, ассистент режиссера? А Леха-то, как раз в этот момент стоял за «КАДРОМ», прикладывался, стало быть, и визуализировать Скорлупкина при всем желании никак не мог, ну и ляпнул: — Баба Пуня! Была в редакции такая старая сводница Лариса Пушнегова. Вовик-то, ясное дело, шутливости в словах Лехи не уловил и впечатал в барабан: «Над передачей работал ассистент режиссера Баба Пуня» и вот ведь какое дело, ни главный редактор, ни цензор, никто такого фортеля не обнаружил. Так и пошло в эфир! Другой случай был посерьезней и тогда не пронесло. В 1988 году, где-то, в Московской области, в болотах под Ельней, поисковики обнаружили упавший самолет летчика французской эскадрильи Нормандия Неман. Покопались в архивах, подняли документы, сверили какие-то бумаги и пришли к выводу, что это самолет барона Де Форжа, боевого летчика дивизии Нормандии Неман. Решено было осушать болото и доставать останки. На место работ выехал корреспондент детской редакции программы «До 16-ти и старше». Две недели оператор и журналист жили в болоте, две недели вместе с поисковиками черпали ведрами грязь и болотную жижу. Наконец докопались до фюзеляжа и до останков летчика. Съемки закончились, оставалось дело за монтажем. Монтировали вдохновенно и в основном ночью. Тут надо заметить, что в то время, когда передача"Мелодии и ритмы зарубежной эстрады» была пределом желаний телемеломанов нашей страны, по аппаратным на Шаболовке ходил спецрулон с буржуазной начинкой. Чего в нем только не было: клипы Битлз и Ролинг Стоунз. Дип Перпл и Квин, западные рекламные ролики и прочая-прочая недоступная простому советскому зрителю роскошь. Так вот, в перерывах между часами ночного монтажа и походами «ЗА КАДР», создатели изредка ублажали себя просмотром идеологической чуждой видеопродукции. В заключительную ночь монтажа программы про французского летчика коллеги случайно наткнулись на клип какой-то французской рок-группы. Там что-то взрывалось и ухало, но главное — по небу летали самолеты и стреляли из пулеметов. Это оказалось решающим фактором для вкрапления фрагментов клипа в передачу о французском самолете, так сказать для пущей наглядности. И на словах: «Вот именно на этих самых самолетах, французские летчики наводили ужас на фашистских асов» режиссер вклеил кадры стреляющих самолетов из клипа. Передачу приняли на «Ура»! Похвалили на большой летучке в Останкино. Ребята из отряда «Поиск» отыскали даже родственников барона Дэ Форжа во Франции и отправили им кассету с выпуском программы. Каково же было изумление творцов, когда «из самого городу Парижу» пришло письмо: дескать, гран мерси за ваш труд, только вот, неувязочка вышла, камрады, самолетики-то вы вставили фашистские из клипа каких-то третьесортных французских рокеров-придурков!

[21.03, 23:28] Николай Коровин: Чудо видеорулон не только ублажал слух и зрение, допущенных к его бабине избранных, но и, порой, служил делу модернизации отечественного молодежного телевидения. Как-то раз, под новый 1989 год, тогдашний Главный редактор Главной редакции программ для детей и юношества Центрального Телевидения Сиренов Борис Григорьевич вызвал молодого, подающего надежды сотрудника, Вадима Белкова и сказал весьма строгим голосом: — Нам дали час эфира. Наверху есть мнение, что молодежная новогодняя программа должна быть свежей, яркой, не банальной. Ну, в общем, сам понимаешь, это твой шанс! Вадик, в ту пору, был просто редактором с окладом в сто тридцать рэ, так что перескочить на должность старшего редактора, на сто пятьдесят, было бы совсем не лишним. Взялся за работу он всерьез и по-крупному. Режиссером назначили Клару Хашмуловну Маркееву, немолодую, чернокосую татарку, выкуривающую по две пачки «Дымка» в день, с которой никто больше в редакции работать не мог. Программу назвали «Детки и предки» и посвятили её взаимоотношению родителей и детей. Передача получилась задорная. Добродушный рокер-саксофонист Петрович Пресняков-старший таскал за космы младшего Володечку, экстравагантный Вячеслав Зайцев трепал по щетинистой щеке сына — байкера Егорку Зайцева, а знаменитый каратист Тадеуш Касьянов, во время семейного чаепития, навешивал ногой в голову любимой дочурке Сонюшке. Все было здорово, но чего-то не хватало. Тут на глаза Кларе Хашмуловне попался вышеописанный видеорулон, а на нем клип группы Твистед Систерс, в котором волосатые страшные музыканты приучают детишек к рок-н-роллу, те же, в свою очередь, выкидывают предков в окошко, что бы не мешали.

— Вот что нам нужно, — рубанула в воздух Клара и в две затяжки уничтожила очередной «Дымок».

— Сиренов костьми ляжет, но это не пропустит, — возразил Вадик.

— Не ссы, авось проскочим, — резюмировала Клара, насыпаю четвертую ложку кофе в кружку.

Программу сдавали 30-го декабря, 31 она должна была быть в эфире. Тянули до последнего, но главный сказал, что 31-го не намерен приезжать на Шаболовку, чтобы посмотреть эту «долбанную передачу», поэтому «идите в жопу, сдавать будете 30-го!» Накануне волновались все. Мандражировали видеоинженеры, посвященную в тайну идеологической диверсии, ощутимо очковал редактор Белков, только чернокосая татарка Клара Хашмуловна хранила скифско-азиатское спокойствие, игриво улыбаясь раскосыми и жадными глазами. — — — Поехали! — по-гагарински скомандовал Сиренов и взмахнул рукой. И тут, совершенно неожиданно, в его ладонь, как-то сам собой легко опустился граненый стаканчик. Клара Хашмуловна словно Амаяк Акопян, извлекла из-под стола бутылку коньяка и голосом Шехерезады пропела: «А за новый год?» Главный ошалело уставился сначала на Клару, затем на стакан и на коньяк, выдержал паузу и по-шпионски, не разжимая губ, прочревовещал:

— Дверь закрой!

Спустя два часа, когда под столом стояло две пустых коньячных бутылки, шеф встал, взял за уши Вадика Белкова, поцеловал в лоб и, прослезившись, сказал: — М-молодцы, не п-подвели! Потом, уже после новогодних каникул, цензура бесновалась: как могло получится, что западные волосатики прорвались в новогодний эфир?! Но поезд, как говорится, ушел, а рейтинги у программы были запредельные. Успешный новогодний эфир решено было отметить всем, так сказать, молодежным творческим коллективом. Пить в редакции, прятаться от Сиренова и милиционеров посчиталось постыдным свинством, а посему решено было нарезаться на квартире у редактора музыкальной программы «50 на 50» Марины Бирюковой. Маринкин муж был издателем популярнейшего журнала того времени про извращенцев, лесбиянок и прочих геев «Секс инфо». Он постоянно находился не то в Нью-Йорке, не то в Париже, а она жила в двухкомнатной квартире с четырёхлетним сыном, который ходил на пятидневку в детский сад. Лучшего места для проведения коллективной пьянки сыскать было трудно, да и сама Маринка, надо заметить, выпить была не дура! Несмотря на довольно пёстрый состав женской половины редакции были в ней отдельные, прямо-таки выдающиеся личности, к которым несомненно принадлежала и Марина Бирюкова. Как-то раз, в эпоху Горбачевского сухого закона, в редакционный кабинет ввалилась администратор программы «Спокойной ночи, малыши» Трегорова Катя, девушка с внушительным бюстом и постоянно выпученными глазами. К тому же Катька слегка шепелявела и говорила очень быстро: — Девки, фули сидите, на Павла Андреева «Арбатское» и «Свадебное» завезли — надо брать!

Винный магазин на улице Павла Андреева всегда пользовался особенной любовью у Шаболовских сотрудников. Но, в связи с государственной линией по борьбе с пьянством и алкоголизмом, попасть туда без боя было делом нереальным. В стометровой очереди собиралась вся местная алкашня и порой попадались такие рожи, что хоть всех святых выноси. Вот в эдакие райские кущи и призвала окунуться подруг администратор Катя Трегорова. Подруги, в лице кнопки Машки Кольцовой и Марины Бирюковой, с которой, вероятно, и была слеплена скульптура Волгоградской Родины-мать, моментально откликнулись на призыв и рванули на улицу Павла Андреева. Режиссер программы «Церковь и молодежь» Машка Кольцова и впрямь была самой настоящей кнопкой. Ростом метр пятьдесят, с хорошеньким личиком и круглой, крепкой как теннисный мячик попой. Машка умела материться так, что строители на стройплощадках бросали свои оранжевые каски и писали заявление об уходе. Она обладала способностью организовать любой съемочный процесс, достать для съемки все, что нужно и уговорить сниматься кого угодно. Как-то раз одному режиссеру понадобилось снять поливальную машину, созидающую радугу над утренним московским асфальтом. В день съемок к пяти утра на площадку приехал весь поливальный автопарк Центрального административного округа столицы.

Подойдя к извивающейся очереди-змее, состоящей из сотен человеческих тел и дышащей сотнями перегарных ртов, Катя Трегорова скомандовала: — Ты, Маня, стой в хвосте, а мы с Маринкой пойдем пробиваться.

Колыхнув, как волнами цунами, бюстом и проделав брешь в толпе алкашей, Катерина углубилась в чрево магазина. За ней, словно линкор прикрытия, вплыла Марина Бирюкова. Человеческая масса, жаждущая «Аратского» и «Свадебного» сомкнулась за ними, предоставляя возможность для обладателей творческой фантазии дорисовать то, что происходило внутри. На улице же бедная маленькая Маша Кольцова, режиссер программы «Молодежь и церковь», стояла среди десятков небритых и неопохмеленных мужиков.

— Что ж такая хорошенькая, милая девушка у винного делает? Кто-то из жаждущих попытался пошутить, как будто стоять в очереди в винный магазин можно ещё и затем, чтобы купить абонемент в Ленинскую библиотеку.

— Что-что, вот у мамы с папой золотая свадьба, — быстренько нашлась Маша, — хотела им бутылочку «Свадебного» подарить на юбилей, а тут вот такая давка. Вообще-то московские алкаши — народ не злобный. Если, к примеру, знают они, что водки и вина в магазин завезли достаточно, то могут постоять спокойно, языком почесать, драться и рвать глотки не будут.

— Слышь, мужики, что мы — нелюди какие? Девчонке всего одну бутылочку для родителей, а она тут с нами стоит — матюки слушает! Иди, милая, пропустим!

— Пропустим, пропустим, — загудела очередь, и грубые рабочие ладони с черными, потрескавшимися ногтями стали бережно подталкивать Машу Кольцову ко входу в магазин. И вот, когда до заветной двери оставалось каких-то пару метров, толпа внезапно разверзлась, как Красное море под рукой Моисея, и в образовавшейся пустоте сначала нарисовался Катькин бюст, потом сама Катя с ещё больше выпученными глазами, а за ней материализовалась монументально-неприступная фигура Марины Бирюковой. В руках девочки несли ящик полусладкого «Свадебного» вина.

— Маня, двадцать бутылок взяли. Хули стоять с этими алкашами — валим отсюда! — громко, на всю улицу Павла Андреева крикнула Катя Трегорова. С этими словами три грации из Детской редакции гордо удалились, игриво позванивая на каждом шаге светлым бутылочным стеклом.

[21.03, 23:36] Николай Коровин: Вечер у Марины Бирюковой удался на славу! До глубокой ночи все смеялись, пели песни, обсуждали телевизионное ремесло, много курили и ещё больше пили. Круче всех, на правах автора новогодней передачи нарезался редактор Вадим Белков. Будучи крепким парнем, перворазрядником по вольной борьбе, Вадик ещё со студенческой скамьи научился не напиваться до беспамятства, то есть выкушать мог много, но лицом в салат не падал. Правда и особо сознательным его поведение в такие моменты назвать было трудно. Он начинал нести околесицу, беспричинно, по-театральному громко хохотать, нарываться на неприятности. Тут нужно отметить, что внешне он был вылитой копией молодого Кобзона. Если бы Иосифу Давыдовичу предъявили личность Белкова с требованием признать отцовство, думается, суровый исполнитель песни про мгновения, не стал бы отпираться и, даже вероятно, пустил скупую слезу. — Да, — дескать, — был грешок!

Как-то раз, по пьянке, Белкова забрали в отделение милиции, где он со свойственной ему позитивностью обратился к стражам правопорядка: — Вы чё, козлы, не в свое стойло въехали?! Базар фильтруйте! Я сын Кобзона, со всех погоны посрываю! Проведя мгновенную идентификацию личности, доблестные сотрудники поняли, как ужасно они лажанулись и под белы рученьки выпустили в дребадан пьяного Белкова на свободу. С тех пор фраза эта прочно зацементировалась в богатом словарном запасе журналиста Белкова. Что бы с ним не происходило, какая бы, пусть даже мнимая угроза, не нависала над ним, из его уст вылетало неизменное:"Фильтруй базар, не в свое стойло въехал, я — сын Кобзона». Где-то во втором часу ночи вся веселая компания, наоравшись песен и изрядно приняв на грудь, завалилась спать. Спальных мест у Маринки было немного: два дивана, да кушетка, поэтому рухнули вповалку кто с кем. Приморилась и хозяйка party Родина-мать Марина Бирюкова. Лишь один редактор Белков бродил меж сопящих, свистящих и стонущих тел коллег, тщетно пытаясь найти место падения. В конце концов, уже под утро, он, к великой своей радости, обнаружил в углу комнаты деревянную кроватку, в которой ангельским сном почевал Маринкин четырёхлетний сын. Белков не был гигантом и посчитав, что им вдвоем хватит места, перевалился через перила. Ребенок проснулся, но вопреки логике, не испугался и не заорал. Далее, надо полагать, между ними произошла довольно содержательная беседа! Через два дня Марине позвонили из детского садика и попросили обязательно зайти к директору. Сын её посещал элитное и дорогое дошкольное учреждение. Какого же было удивление мамаши, когда директриса садика рассказала, что Бирюков-младший на прогулгке гонял лопаткой отпрысков директоров магазинов и коммерческих фирм с криками: — Вы, чё, козлы, не в свое стойло въехали? Фильтруйте базар — у меня сын Кобзона лучший кореш!

[23.03, 12:39] Николай Коровин: — Ну чего ты там сидишь?

— Че, че, не видишь, застрял! — режиссер Саня Никифоров дейтсвительно застрял в кроне большого, раскидистого дуба. Никого не предупредив он, ни с того ни с сего, с обезъяньей ловкостью начал взбираться на дерево, лез, лез, да и запутался в ветвях. Я все-таки попытался выяснить мотивы столь стремительного подъема.

— А за каким хреном тебя вообще туда понесло?

— За таким! Верхний план как снять? Вертолетов у нас нет. — — А нафига верхний план, ежели мы еще нижний не сняли? Да и как ты собирался снимать без камеры? — А ты хотел, чтобы я еще и с камерой сюда полез? Мне бы только опереться на что-нибудь и ногу поставить. А тут вот, сучок обломился, я не могу ни вздохнуть, ни перднуть.

Весь молодежный состав нашей студии выехал на натурные съемки. «Наверху» утвердили сценарии социальных роликов «Голосуй, а то проиграешь!» и мы приступили к съемкам первого клипа «Как много дорог, выбери верную!» Макс сказал, что у него в Битцевском парке есть чудное местечко с массой лесных дорожек и тропинок — наверняка что-нибудь подойдет. И действительно, приехав на место, и пройдя метров пятьсот в лесо-парковую зону, мы обнаружили, как раз то, что нужно. Широкая, утоптанная дорога выходила из парка в поле и явственно разбегалась на пять-шесть дорожек поменьше. Причем, те, что уходили направо, тянулись к горизонту, а те, что сворачивали влево, упирались в нечто вроде свалки. Согласно сценарию, веселая и яркая группа разных представителей подрастающего поколения должна была дружно топать общей дорогой, дойти до развилки, остановиться и задуматься. А в этом месте, уже на монтаже, режиссер Никифоров, он же видеоинженер, он же оператор, поместил бы на небе горящую надпись: «Так много дорог, выбери верную!» Короче, проголосуешь за комуняк, все, трындец тебе, твоим придуркам-друзьям и вашим размалеванным телкам! В то время в нашей редакции, в подростковом отделе «Юность», тусовалось несметное количество народа. Постоянно приходили какие-то металлисты, панки, наркоманы, рокеры, байкеры, питерские ботаники и прочая чешуя… Творческая атмосфера и воздух свободы притягивал эту разношерстную братию. Они то появлялись, то исчезали, то приводили своих друзей, периодически занимали у нас деньги и выводили корреспондентов на закрытые для обычных глаз, тусовки. Жить было весело. Как только был брошен клич: нужна массовка для ролика на природе! — вся эта неформальная братва ломанулась на съемки. Переодевать и гримировать никого не надо. Все, что и в самом ужасном сне не смогло бы привидеться какой-нибудь училке из семидесятых годов, все это воочию ожило и двигалось по лесной дороге, распугивая местных старух. Зрелище было впечатляющее. Впереди шли здоровенные байкеры-рокеры Стефан и Даллас, все с ног до головы затянутые в черную кожу, увешанные цепями, браслетами и перстнями с черепами и драконами. Из-под заклепанных жилеток вылезали накачанные ручищи, сплошь покрытые разноцветными тату.

— Слышь, Даллас, я че-то не въехал, кто по сценарию должен магнитофон нести, а кто Нюрку за сиськи хватать?

— Давай сами с тобой прикинем.

— А мне по-барабану! — Слышь, Стефан, короче, достала меня эта Нюрка, ну ее нафиг, пусть вон ее Ботан мацает, а мы с тобой музон понесем.

У каждого была своя роль. Вышеупомянутые байкеры тащат огромный магнитофон и при этом тискают разбитную деваху Нюрку тоже всю в заклепках и коже. Панки, рокеры и гопники, в знак единения перед признаком коммунизма, идут вместе рука об руку. Следом студенты-ботаники в костюмчиках и галстуках братаются с рэпперами и металлистами, а вертлявые рокабиллы пьют из горла кока-колу совместно с парнями из ПТУ.

И вот, когда был отрепетирован первый совместный проход, режиссер Саня Никифоров полез на дуб.

— Ну скажи, с какого бодуна тебя понесло наверх? Мы же хотели сейчас снимать общий проход группы с нижней точки.

— Да я подумал, отстреляем сразу этих мудаков сверху, чтоб потом не корячиться. Ты, вот, поднимись, посмотри, какая тут красота! И дорожки разбегаются прямо по сценарию.

Мы с Максимом, как загипнотизированные, поползли наверх и в скором времени скрылись в ветвях лесного великана. Оставшись без руководящего состава и без скрепляющего всех творческого рабочего ритма, наша массовка потихоньку начала расслабляться. Вскоре выяснилось, что в двухлитровой бутылке была вовсе не кола, а самогон, привезенный Стэфаном из деревни.

— Стэф, а че это наши режиссеры на дуб-то полезли?

— А хрен их разберет? Может, курнули чего и поперло!

— А у тебя есть?

— Не, на-ка, вот, хлебни, бабаня снабдила, враз башня отлетит.

Даллас ухватил ручищей бутыль и приложился к горлышку, задвигав кадыком, словно питон из мультика про Маугли. Панк Валерик сглотнул слюну и прогундосил: — Эй, бычара, оставь другим-то! Пипл тоже желает заглотнуть. — Сосать! — отрезал Даллас.

— Че, кому сосать? — спортивного вида рэппер Вэлл стал агрессивно надвигаться на байкера.

— Да вот тебе и сосать, ниггер!

— Ребята, ребята, ну что вы, право же, мы же здесь все вместе, давайте не ссориться, — белобрысый ботаник Стасик попытался было робко залить занявшийся огонь. Но струя его голоса оказалась слишком тонка по сравнению со струей заливающейся в глотку рокеров-байкеров. — Завянь, додик! — рявкнул Стефан и толкнул Стасика в лоб. Тот, округлив глаза, попятился назад и врезался затылком в голову Нюрки, которая в этот момент прикуривала у рэппера. Нюрка толкнула сигаретой вперед, но промахнулась и напоролась на тлеющий рэпперский чинарик. — А, блядь! — завопила она, одной рукой схватилась за обожженную щеку, а другой смачно влепила в ухо ботанику. Тот полыхнул молнией из-под очков и моментально выписал Нюрке правый боковой. Однако, ушлая девица успела увернуться и крюк пришелся точняком рэпперу в ухо. Спортсмен Вэлл очумело свел глаза к переносице и начал вращать зрачками попеременно в разные стороны.

— Гы-гы-гы, — зареготал, было, Стэфан. Но, очухавшийся после секундного замешательства, рэппер лягнул его ногой по коленке. — У-сука! — Стэфан пошел волчком, зацепил ногой бутыль с самогоном и повалился наземь. Осознав безвозвратность потерянного, Даллас затряс бошкой, сорвал с себя бандану и принялся мочить всех подряд. К тому моменту, когда мы втроем, налюбовавшись видом сверху, стали спускаться на тропинку, на земле уже шло ристалище. Представители неформальных молодежных течений окучивали друг друга кулаками, дубасили ботинками, таскали за волосья и пихали мордой в дорожную пыль. Обалдевший от такого поворота событий, Саня Никифоров только крякнул:

— Вот чего снимать-то надо!

Макс добавил: — А в небе надпись: «Так много дорог, выбери верную!» Помолчал и добавил — Бля!

[27.03, 17:30] Николай Коровин: Помимо запахов табака и алкогольных выхлопов старая добрая Шаболовка хранила и звуки. Речь не о записях студийных фонограмм и не о съемках живых концертов, это звуки иного рода. Они подобно табачному дыму впитались в стены и в мебель Шаболовских кабинетов, комнат, подсобок и предбанников. Это звуки любви, томные вздохи, вскрики и стоны. Это звуки тысяч соитий, произошедших за многие десятилетия в лабиринтах Шаболовки, в ее укромных местах. Молоденькие журналистки и опытные корреспонденты, операторы и режиссеры, секретари и руководители отделов, гримеры и милиционеры, бог мой, кто только не предавался сладостному греху в рабочее и нерабочее время, закрывшись в Шаболовских кельях. Естественно, молодые, здоровые и нелишенные привлекательности сотрудники Детской редакции совокуплялись регулярно, активно и с большим удовольствием. Чаще всего это происходило на квартирах счастливых обладателей собственных квадратных метров, но нередко и в редакционных стенах. Для интимных целей идеально подходили два помещения: комната для прослушивания фонограмм на первом этаже и аппаратная линейного монтажа на пятом. Фонограмка была крохотной комнаткой пеналом размером два на два метра. В ней помещались только магнитофон и два стула. Для того чтобы попасть туда, необходимо было оформить заявку на получение бабины с музыкой для прослушивания с целью подбора музыкального оформления к той или иной передаче. Расписавшись за катушку с пленкой, творческий работник получал ключик от заветной комнатушки. Оставалось за малым: сообщить объекту страсти во сколько и в какой комнате состоится прослушивание. Дело в том, что таких комнатенок было пять или шесть, а желающих послушать фонограммы в разы больше. Можно было ненароком забрести не в ту кабинку. Когда же ожидаемая и желаемая персона оказывалась в замкнутом пространстве, дверь закрывалась на ключ, включалась музыка, гасился свет и только стены из звукопоглощающего материала впитывали волшебные звуки любви, смешанные с чарующими нотами Энио Морриконе или Пинк Флойд. На пятом этаже все происходило приблизительно так же, с той лишь разницей, что монтажки были побольше и посветлее, да и на монтажном столе заниматься любовью было по-удобнее. Как-то большой проказник и шалун журналист Максим Мельников собирал на «линейке» очередную информационно-развлекатльную передачу для детей «Продленка». Вдруг в монтажку врывается режиссер программы «Молодежь и церковь» Кольцова Машка.

— Максик, — кричит, — Катастрофа! Вечером эфир, а мне четыре плана переклеить надо, цензура зарубила. Пусти Христа ради на полчаса!

— Не, Мань, не есть возможно! Сам горю, не успеваю!

— Ну ладно, ты же талант, все успеешь, пусти! Чего хочешь проси! Только дай перемонтировать, а то меня с эфира снимут.

При словах «проси чего хочешь» Максим Мельников подошел к двери монтажки и повернул ключ. Через несколько минут пытливое ухо могло расслышать, как из аппаратной доносились малиновые перезвоны церковных колоколов, изредка прерываемые повизгиванием режиссера Машки Кольцовой.

[27.03, 17:45] Николай Коровин: Макс Мельников — это отдельная песня детской редакции. Небольшого росточка, кругленький, он был обаятелен, хорошо воспитан, всегда со вкусом одевался в импортные вещи, был страшным матершинником, любителем выпивки и женщин, словом, гусар, только в уменьшенном масштабе. Будучи родом из интелигентнейшей семьи: бабка была главным редактором на советском радио, отец — режиссером первых КВН-ов и популярнейших программ советского ТВ «А ну-ка девушки», «А ну-ка парни» и руководителем целого отдела в нашей редакции. Максик, как бы это помягче выразиться, со школьной скамьи не принял ботанического пути развития своей личности и вкус портвейна «Три семерки» познал, как и положено нормальному пацану из рабочей семьи, в восьмом классе. Несмотря на то, что читал он много и с удовольствием, отличника из него не получилось и в положенный срок Родина призвала его в ряды своих бравых защитников. Отец-режиссер сделал все, чтобы по возможности облегчить полные тягот и лишений солдатские будни любимого чада. Макс попал служить в спорт-роту. По причине веселого нрава и покладистого характера быстро пришелся по душе грозному дембелю, мастеру спорта по боксу по кличке Пробитый. Тот целый день играл на баяне, пил водку и вправлял мозги другим, по его словам в конец оборзевшим дедам и черпакам. Делал он это довольно незатейливым способом: просто окучивал всех подряд своими кулачищами-гирями, а потом уходил к себе в каптерку играть на баяне. Макс был единственным человеком, кто мог в любое время подойти к Пробитому без боязни, тут же получить в бубен и отправиться в медсанчасть вправлять челюсть. Близость к могучему деду укрепила авторитет Макса и даже после дембеля Пробитого, его тень продолжала хранить Максима Мельникова вплоть до приказа об увольнении в запас из рядов вооруженных сил СССР. К тому времени перед папой Макса встал серьезнейший вопрос: куда пойти учиться, вернее, куда определить двадцатилетнего сынка, уже почти готового свернуть на неверную дорожку. Это был 1986 год, на телевидении возрождался прикрытый ранее коммунистами КВН. Отец Максима был фигурой весьма значительной. И вот эта фигура двинула прямиком к декану факультета журналистики Московского Государственного Университета им. М. В.Ломоносова, с предложением от которого нельзя было отказаться: «Мы принимаем команду журфака в КВН, а вы… ну сами понимаете». Так, собственно и произошел исторический переход Максима Мельникова со скользкой неверной дороги на живую, трепещущую стезю журналистского творчества. В тот момент я с ним и познакомился. Когда Макс поступил на журфак, я уже учился на пятом курсе и, собственно, ни общих знакомых, ни друзей, ни занятий мы иметь просто не могли. Однако, встреча наша все-таки состоялась, причем, в месте куда я приходил исключительно по зову души и тела, а Макс только из-за своей врожденной хитрожопости и лени. Одним из самых страшных предметов на факультете журналистики была не история партии, не зарубежная литература и даже не политэкономия, а физкультура. Вы могли прекрасно успевать по всем предметам, но если у вас получался незачет по физ-ре, можно было сразу идти в деканат и забирать документы. Главным цербером-хранителем физкультурно-оздоровительного движения студенческих масс была старший преподаватель кафедры физвоспитания Светлана Михайловна Гришина. Её совершенно невозможно было обмануть, уболтать, подкупить, разжалобить, а посему весь журфак стройными рядами бегал на лыжах, играл в баскетбол, прыгал в высоту и длину, сдавал кроссы и хлебал хлорированную воду в бассейне.

Оправданием для не сдачи нормативов по физ-ре могла быть только личная смерть студента или же война с Соединенными Штатами, хотя, в последнем случае, бегать и прыгать пришлось бы все равно. Был, правда, один способ избежать рабства у Светланы: записаться в альтернативную спортивную секцию. На журфаке это была секция самбо. Прочухав возможность спастись от кроссов и заплывов, Макс, ни секунды не раздумывая закатился в факультетский зал борьбы, да ещё прихватил с собой приятеля Сашку Холодного — такого же шланга и раздолбая. По росту и телосложению они были абсолютно одиковыми, похожие на круглые сдобные булочки со шкодливыми глазками. Тренер по самбо, Илья Иванович Белкин, человеком был душевным, спокойным и совершенно не злобивым. Он с удовольствием занимался со спортсменами разрядниками, готовил их к соревнованиям и грядущим победам на вузовских коврах. На остальных же ему было решительным образом наплевать. Блаженству Макса и Холодного не было предела. Два раза в неделю, в то время пока остальная студенческая братия корчилась в предсмертных муках на беговых дорожках и захлебывалась в бассейнах, они преспокойно перекатывались друг по другу два часа, а затем отправлялись пить пиво в сосисочную на Петровке. Но в один день в их бастион хитрожопости ударила молния. Дело в том, что я тоже ходил в зал борьбы, но не два раза в неделю, а каждый день. Два дня занимался самбо, поскольку был кандидатом в мастера спорта, а в остальные дни, пользуясь покровительством Ильи Ивановича, вел подпольную секцию каратэ, так как официально преподавание каратэ в СССР в 1987 году было запрещено. И вот однажды Илья Иванович вынужден был уехать в длительную командировку. Он попросил меня на пару недель заменить его на тренировках. Для Макса и Холодного наступили ужасные дни. После первых занятий они с трудом, на карачках, выползали из зала, подталкивая друг друга головами в зад. Потом, опять же по причине чрезвычайной хитрожопости они приспособились и стали договариваться во время борьбы, кто лежит сверху, а кто снизу, потом переворачивались, создавая видимость активности. Усыпив мою бдительность, два великих пехлевана вновь приобрели возможность травить друг другу анекдоты во время борьбы, но ненадолго. Однажды, увлеченно рассказывая студентам какой-то очередной миф о древних мастерах Востока, я, вдруг, заметил, что эти двое не слушают. — А кому не интересно, — обрушился я на них, — кому все по барабану, тот может катиться отсюда к чертовой матери. Я был абсолютно уверен, что после такой гневной тирады они в раз превратятся в одно большое ухо, одетое в куртку самбовку.

— Да, честное слово, можно? Вот спасибочки! — прошелестели Макс и Холодный и словно кегельные шары выкатились из зала. Через полчаса они уже пили пиво в сосисочной на Петровке, а я так и стоял посреди борцовского ковра с открытым ртом. И вот, спустя год, в 1988 году, когда я уже работал младшим редактором Главной редакции программ для детей и юношества Центрального телевидения на Шаболовке, как-то в один из светлых мартовских дней меня вызывал руководитель отдела Андрей Викторович Мельников:

— Слушай, старик, тут такое дело. У меня сынок на журфаке учится, ну распиздяй, конечно, но парень хороший. Возьми его с собой на съемку, пусть посмотрит на работу профессионала.

Никаким профессионалом я тогда конечно еще не был, но брошенное семя начальственной лести легло на благодатную почву и дало немедленные всходы.

— Да, о чем речь, — говорю, — конечно! Завтра и поедем! На следующий день, возле проходной на Шаболовке, меня поджидал небольшого росточка, кругленький молодой человек с застенчивой улыбкой и румянцем на пухлых щечках. Я поначалу даже и не признал его. Но едва взглянул в глумливые черные бусинки его глаз — так и обалдел. Это же тот самый раздолбай из секции самбо! Ну надо же! Прикатил! Я тебе устрою журналистскую практику — дня ты у меня не продержишься! С тех пор мы с Максом дружим уже более двадцати лет.

Надо сказать зарабатывали мы в то время неплохо. Младший редактор получал 80 рублей, старший — 150, ну а спецкор и вовсе 180, сумма для конца восьмидесятых прошлого века довольно приличная. Прибавить к этому 100—120 рэ гонорара за каждую передачу, так и вовсе получалось целое состояние. В восемьдесят восьмом, восемьдесят девятом на телевидении стали появляться первые видеоклипы, нашего, совкового производства. Для создателей молодежных программ наступили золотые времена. Ежедневно в редакцию приходили продюсеры всеразличных Стелл, Стрел, Каролин, Афродит, Магдолин и либо предлагали снять, либо вставить уже готовый клип в эфир программы. Расценки в Детской редакции были божеские. В Останкино, в Молодежке драли нещадно. У нас же поставить клипчик — стоило пятьсот целковых, произвести — тысячу. Однажды администратор Серега приволок в редакцию VHS кассету с каким-то видео. — Вот, — говорит, — мужик один передал, спрашивает нельзя ли прокрутить в «До 16 и старше» дочку его, певицу, стало быть, начинающую. Мы с Максом глянули — говно страшное. Вызываю Серегу, говорю: нет, это не может быть показано категорически и ни при каких условиях, потому, что это за гранью добра и зла, а мы себя, как известно, не на помойке нашли и нельзя же, в конце концов, все мерить одними деньгами. Ну и дальше в том же духе начинаю заводиться. Тут Серега шепчет: — Да погоди ты орать-то, вон её папаша в коридоре ждет, может поговорим?

— Да какого хрена! Буду я разговаривать с каким-то папашей, какой-то провинциальной коровы, возомнившей себя певицей.

— Да не кипятись ты, он не просто папаша, он секретарь ихнего райкома или обкома, хрен его знает, но мужик солидный.

— Ладно, — говорю, — зови, посмотрим!

Входит в нашу комнату мужик. Костюм дорогущий, рубашка белоснежная, галстук итальянский, ботинки лаковые. Садится напротив меня в кресло. Бряцает бриллиантовой запонкой о редакторский стол и говорит:

— Я, конечно, понимаю, что клип, так себе, далек от совершенства и дочура моя, ну, как бы, не Ванесса Паради, но день рождения у неё скоро, 16 лет исполняется, чего не сделаешь для любимой дочи. Так может, это, решим вопрос?

На этих словах секретарь райкома достает из кармана пиджака три плотных пачки, по тысяче рублей в каждой и эдак ненавязчиво продвигает их в мою сторону.

Я хмыкнул! Посмотрел по сторонам

— Товарищ, — говорю, — где ж вы раньше то были? А у нас в программе, как раз недобор 3 минуты! Мы тут с ног сбились, кого найти, что поставить! Передайте доче, пусть смотрит программу и подругам передаст, пусть завидуют!

Но, был один случай, когда мы с Максом обмишурились по-взрослому. Помнится, поддали накануне на квартире у Машки Кольцовой и поутру приехали в редакцию в довольно сумрачном расположении духа. Тут ловит нас в коридоре корифей детского музыкального вещания, режиссер Валерий Палыч Лукин.

— Вот они, лучшие люди! Здорово раздолбаи, опять вчера нажрались?

— Да что вы, Валерий Палыч! Как можно-с, все в радениях о нравственности и идеологиеской подкованности нашей подрастающей молодежи проводим дни свои и ночи. — Ладно, хорош трындеть, знаю я, где вы свои ночи проводите! Дело у меня к вам на сто миллионов! Помогите озвучить на два голоса программу о юных исполнителях.

— А позвольте поинтересоваться — в реальном эквиваленте сто миллионов — это сколько?

— По две сотки на рыло получите, больше не могу! — Окей, — говорим, — пошли в озвучку! — Только, чур, матом не ругаться, девок не обсуждать. Тут продюсер одной певички захотел на озвучке поприсутствовать, он, кстати, и бабки приволок!

Идем в студию, садимся за пульт, перед нами два микрофона и монитор: по экрану скачут молоденькие певички и певцы. Нам и надо только перед началом песни ляпнуть какую-нибудь фигню: типа вот, дескать, молодой, да ранний Вася Чижик из Мухосранска, у парня явно звездное будущее под звездным небом. Кстати, именно так и называется его песня — звездное небо! Ну и так далее… Подходит время выступления той девки, про которую Палыч предупреждал, что ее продюсер хочет на озвучке поприсутствовать..

Мы с Максом за пультом в одной половине студии, режиссеры, звукачи и этот продюсер — в другой, за толстым звуконепроницаемым стеклом. Мы нажимаем кнопку — говорим в микрофон, они слышат, одобряют. Отжимаем кнопку — они нас не слышат, мы отдыхаем, идет музыка. Макс начинает: — А это, друзья, наша восходящая звезда Анжелина Пономаренко! Я его игриво так подхватываю: — Ну пока она ещё только звездочка, но у неё есть все шансы стать настоящей звездой эстрады, если она будет хорошо учиться, слушаться маму, папу и своего продюсера. Тут мне, по логике озвучания, кнопочку бы и отжать, поскольку дальше начиналась непосредственно песня этой самой Анжелины Пономаренко. Но я почему-то не отжал. Будучи абсолютно уверенным, что нас уже никто не слышит, Макс вальяжно откинулся в кресле и изрёк: — В общем поёт-то она хуёво! Да и зачем ей петь. На что я весело поддакнул, — вон попка какая и сиськи классные, прыг продюсеру в койку и, пиздец, — новая звезда на небосклоне советской попсы! Поначалу мы ничего не поняли, потом подумали, что звукачей и режиссеров, за стеклом стали травить каким-то страшным газом. Лица их исказились и вытянулись, они беззвучно, словно рыбы, разевали рты, размахивали руками и что-то показывали. Потом об толстое, звуконепроницаемое стекло расплющилась красная рожа продюсера восходящей звезды Анжелины Пономаренко и дико вращая глазами, стала выкрикивать в наш адрес, что-то весьма эмоциональное, причем, явно не похвальные оды. Бедный Валерий Палыч судорожно охлопывал карманы пиджака, то ли искал валидол, то ли ощупывал места, куда должен был лечь гонорар за эту передачу… Наконец, осознав весь ужас произошедшего, мы с Максом решили не выходить на аплодисменты и смылись из студии через запасную дверь. Благо, деньги на пиво у нас ещё были.

1996 год, накануне президентских выборов.

Социальный ролик «Так много дорог, выбери верную!» мы все-таки досняли. Финальная часть получилась особенно впечатляющей. В конце концов, удалось унять и растащить в разные стороны матерящихся и лягающихся неформалов. Клубы пыли улеглись и вдруг обнаружилось, что у всех и у рокеров, и у ботаника, и даже у девицы Нюрки в пылу сражения наиболее явственно пострадала правая часть лица. А посему, дабы скрыть фингалы и ссадины, на развилке дорог все смотрели в правую сторону, повернувшись левой щекой к камере. Получилось очень торжественно, словно профили декабристов, нарисованные рукой Пушкина или же вырубленные в скале лица американских президентов.

— Коль, ты посмотри на наших идиотов. Жаль, что зритель не увидит их справа, — Макс, согнувшись пополам, заходился от смеха и вытирал слезы.

— Вот дебилы! Ой, не могу! Дорогу они выбирать приперлись, а сами пережрались самогону, да морды друг дружке поразбивали. Не, ну глянь! Хороши, а!

Картина, действительно была живописная. Пока Саня Никифоров снимал вдохновенные лица молодых, они, молодые, стояли не шелохнувшись. Уже, начавшее свой закат, солнце позолотило их юные лица с левой стороны и оттенило набухающие и наливающиеся фиолетом шишки и синяки с правой. — Нехорошо как-то получилось! — сквозь зубы процедил Стэфан, пытаясь сохранить торжественное выражение лица.

— Да уж! Чего ты забыковал-то! Ну заглотнули бы все по сто пятьдесят и делов, — ответил ему помятый Даллас, пристально вглядываясь в даль. Ботаник Стасик вклинился в переговоры: — Щас закончат снимать и заглотнем. Я знаю, у Нюрки бабки есть.

— Нюр, а Нюр, дашь стольник на примочки? Разбитая деваха Нюрка повернула на них совершенно заплывший синий правый глаз и улыбнулась: «А то! Куда ж я денусь, милые вы мои мальчики!» Буквально на следующий день отснятый ролик был смонтирован и озвучен, а через два дня запущен в эфир. Когда до президентских выборов оставалась всего лишь неделя, мне позвонил чрезвычайно взволнованный Макс и заорал в трубку: — Ты видел? Ты видел это блядство?

— Что случилось? Говори толком! — А чего тут говорить-то! Мы усираемся, можно сказать здоровье свое и мозги гробим. А все, оказывается, зря. Все впустую! Выходит, и делать-то ничего не надо. Можно просто взять и у кого-нибудь все все стырить! — Что, что стырить-то? Объяснишь ты, в конце концов?

Оказалось, что накануне Макс, переключаясь с канала на канал, случайно наткнулся на, до боли, знакомые кадры. Группа молодых людей весело и дружно шагала по дороге, натыкалась на развилку и останавливалась перед выбором — куда свернуть. При этом лица их были повернуты налево, а голос Геннадия Зюганова за кадром говорил: «Пока молод, не сбейся с дороги! Нам с тобой, товарищ, по пути!» Идея, сценарий, даже раскадровка по крупным планам — все было наше, только рожи чужие и место другое. — Сперли, товарищи коммунисты, идейку-то нашу! — кричал Максим в трубку. — И мы теперь, с нашими дорогами, как мудаки!

— Почему это мы, может они?

— Ну да! Они-то свой ролик, небось, по десять раз на дню крутят, а наш, вон, всего два раза показали.

На утро следующего дня все собрались в редакции и устроили боевую антикоммунистическую летучку. Первым держал речь главреж Николай Сверкаев. — Надо выяснить, кто продал краснопузым идею ролика и линчевать гада прилюдно!

— Да какая теперь разница! Клипы-то крутятся в эфире. А народ голову ломает. Что за хрень такая! Саня Никифоров отчаянно рубанул воздух.

— Да ни фига он не ломает. У меня дома все видели и наш, и коммунистический ролик и все думают, что это одно и тоже! — Оба-на! — закричал журналист Валерка Щавельев, — это что же мы, выходит, на товарищей работаем?

Щавельев после развода с женой жил в Подмосковной Балашихе, в крохотной квартирке в абсолютно пролетарском районе. Сверкаев ему и посоветовал: «Ты, говорит, теперь ходи по своей Балашихе и всем втирай, что это ты ролик сделал. А когда комуняки придут к власти, тебе, глядишь, и комнатушку какаую никакую выделят». — Вот тебе бы, Николай, всё зубоскалить, а я за общее дело болею, — заныл было Щавель. — Знаю я, от чего ты болеешь! Мне за вас, мудаков, шеф чуть было башку не открутил.

— А что, что такого?

— Нет. Вы полюбуйтесь, люди добрые! Эти два великих творца — Щавель и режиссер Граненко пригласили к себе в программму Ларису Долину. Та, как известно, нашего брата, телевизионщика, на дух не переносит, но придти все-таки согласилась. Эти красавцы, пока её ждали, все прикладывались и прикладывались к живительному источнику, да так наприкладывались, что к приезду всенародно известной дивы уже друг — друга узнавать перестали. Долина ворвалась в редакцию, вся такая стремительная: «Давайте, говорит, по-быстрому, а то я на концерт опаздываю». Вовик ей на это «Сей момент, щас все будет, только камеру настрою.»

Конец ознакомительного фрагмента.