Встань и иди

Николай Кикешев

В основу военно-исторического романа-трилогии «Встань и иди» легли события Афганской войны. Его главные герои генерал армии В. И. Варенников, генерал-полковник Б. В. Громов стали героями Советского Союза, внесены в список «100 великих полководцев», приумноживших военную славу России. Через судьбы спецназовцев: комбрига В. Бабушкина, комбата Г. Бокова, лейтенанта О. Якуты и других офицеров, показаны трудности и невзгоды афганской эпопеи. Роман способствует воспитанию патриотизма.

Книга вторая: ПОД ПУЛЯМИ НЕ ЛГУТ

Часть первая «ЖАЖДА ВЫЖИТЬ»

Глава 1. ЗАСАДА У НАРАНГА

В джелалабадский батальон спецназа капитан Григорий Боков прибыл в середине апреля 1984 года на должность начальника штаба. На штабиста Григорий был мало похож: рослый, широкой кости, физически сильный, с повадками армейского разведчика, готового в любой миг к встрече с опасностью. Русые жесткие волосы, глубоко посаженные глаза с прищуром выдавали в нем казачью кровь. Он был родом с Кубанского края, станицы Крымской.

Оформив документы на боевой выход группы старшего лейтенанта Щебнева в район кишлака Наранг, который располагался по дороге на Асадабад на правом берегу Кунара, Боков зашел с ними к комбату майору Зубову. Когда тот подписал бумаги, попросил:

— Товарищ майор, разрешите и мне сходить в засаду. Пора самому попробовать хлеб разведчика.

Зубов одобрительно посмотрел на него, ответил:

— Скажи прямо: решил отметить день рождения по-афгански? Если память не изменяет — завтра двадцать восемь стукнет?

— Точно так, — ответил Григорий. Ему польстило, что комбат запомнил и такую дату в биографии своего начштаба. — 28 мая, как раз на День пограничника, я появился на свет.

— Хорошо, пойдешь стажером у Щебнева. Не смотри, что взводный. Вадим — опытный разведчик. У него есть чему поучиться.

Решение комбата несколько расстроило, но Григорий постарался не подавать виду. «Все нормально, — подумал он с иронией. — Иди и в засаде доказывай, что ты старше по званию, а значит, умнее. Амбиции тут ни к чему». Покончив с бумагами, тут же направился в казарму первой роты, переоборудованную на скорую руку из складского помещения.

Взвод Щебнева уже переоделся в зеленую форму царандоя. Но многих солдат можно было принять за афганцев лишь с очень большой натяжкой: демаскировали белесые брови, выгоревшие до пшеничного цвета усы. У Щебнева блеклая растительность тоже сильно выделялась на продолговатом, черном от загара лице. Выслушав доклад, Григорий потрогал недорогое грубое сукно мундира, в котором поджарый стройный взводный выглядел несколько мешковато, спросил:

— Маскарад этот зачем?

— Это мы под «зеленых» косим, — ухмыльнулся тот, — все хотим когото убедить, что с «духами» воюют правительственные войска, а мы здесь пляшем гопака и чиним трактор местный. Заметив на лице Григория некоторую растерянность, он тут же снисходительно добавил: — Да вы не волнуйтесь, товарищ капитан, мы вас мигом переоденем. Этого добра у нас навалом. Обычное дело. Соберем, что надо. — Он оглянулся, зычно крикнул: — Иванов, ходи ко мне!

С помощью солдата Боков переоделся в новенькую форму и начал собирать все необходимое для боя, стремясь унять мелкую противную дрожь в руках. Она появлялась каждый раз, когда принимался за рискованное дело, как у спортсмена перед стартом. А тут не старт — первый бой. И чем он закончится — никому не ведомо. В ящике с боеприпасами рука инстинктивно потянулась к пулеметным рожкам. «Они хоть и тяжелее, зато патронов больше», — подумал он и начал распихивать пластмассовые магазины по карманам нагрудника. Еще один боекомплект положил в десантный рюкзак. Лишь когда рассовал по кармашкам гранаты, успокоился, ощутив тяжесть металла. В этой своей ненасытности он ничем не отличался от всех новичков. Собираясь в бой, они мыслят верно: чем больше прихватил патронов, тем выше вероятность вернуться живым. Хотя в афганской войне, без передовой и тыла, действовали свои законы, и можно было погибнуть, даже не выходя за территорию части, от разрыва реактивного снаряда или метко пущенной с гор душманской пули. Война шла по всей стране в самой гуще народа только по ей ведомым законам. Кто друг, а кто враг — понять было трудно. Очень часто бывшие враги становились друзьями, а товарищи по оружию — противниками.

Рядом с Григорием экипировался рядовой Иванов. По тому, как солдат косил глаза, наблюдая за действиями бывалых сослуживцев и стараясь даже в жестах подражать им, как не очень ловко снаряжал магазины, нетрудно было догадаться: он тоже идет в свой первый бой.

В район засады группа прилетела на двух вертолетах. Сквозь свист лопастей Григорий сразу различил дробный стук крупнокалиберного пулемета. Чаще и сильнее забилось сердце. Но волнение было напрасным: мятежники строчили не по вертолетам, а по кишлаку, прилепившемуся к подножию крутой горы. Возле Наранга был брод. Из Пакистана через перевал Нава в кишлак Дунай приходили караваны, а под покровом ночи перебирались через Кунар и уходили в горы Гиндукуша.

— Это Наранг, — пояснил Щебнев, когда они перебегали к зарослям кустарника. — Здесь бандами командует Навагуль. Интересная личность. Когда-то был сельским кузнецом, уважаемым в кишлаке человеком. Народная власть послала его к нам учиться в общевойсковое училище. Вернулся офицером. А когда Амин начал уничтожать и правых, и виноватых — переметнулся к душманам. Сейчас командует фронтом исламской революции… Научили на свою голову.

В голосе взводного промелькнули нотки то ли зависти, то ли обиды. Он вдруг крикнул солдату со светлым чубом, выбившимся из-под высокой фуражки:

— Ну, Кравцов, ты уже закурил! Что, пять минут потерпеть не можешь? — Оглядевшись, вдруг примирительно продолжил: — Ладно, давай и нас угощай.

Он взял протянутую пачку «Мальборо», щелкнул пальцем по дну. Из нее аккуратно наполовину высунулась сигарета.

— Угощайтесь, товарищ капитан.

— Не курю, — мотнул головой Григорий.

— А я пристрастился, — без особого сожаления ответил Щебнев. Он достал из коробка спичку, чиркнул резко по брюкам на ляжке, и сера занялась рыжим огнем. Прикурив, блаженно затянулся дымом, и продолжил: — Недавно караванчик взяли, сигаретами разжились. Кое-что и нам с войны перепадает.

Он еще несколько раз жадно затянулся, сплюнул, раздавил сигарету о каблук, бросил сплющенный окурок на землю, растер его в пыли и лихо скомандовал:

— Все, мужики, вперед!

Спецназовцы вышли в район засады, но всю ночь бодрствовали зря: каравана не было. Ранним утром снова застрочил по кишлаку душманский пулемет. Бил по каждому, кто осмеливался выйти из дувала.

— Напрасно мы здесь лежим, — сказал Боков. — О нашей засаде уже в самом Пешаваре знают, коль такие глаза видели, как мы высаживались. — Может, пулемет снимем?

Щебнев промолчал. То ли прикидывал, как это лучше сделать, то ли надеялся, что начальник штаба не будет больше приставать со своей идеей.

— Давай снимем его к черту, чтобы жить людям не мешал, — настаивал Григорий. — Он никак не мог взять в толк, почему Щебнев сразу не послал туда группу захвата. Такой трофей бы раздобыли!

— Комбат не разрешит.

— Запроси!

— Стоит ли запрашивать, когда я и так знаю — не разрешит, — уверенно ответил Щебнев. — У нас же другая задача…

— Запроси! — требовательно повторил Григорий.

— Ладно, попробуем. Мне этот дэшэка тоже по мозгам стучит.

Радист связался с батальоном. Майор Зубов с предложением Бокова согласился на удивление быстро. Он уже тоже не верил в затею с засадой и хотел, чтобы с боевого выхода подчиненные вернулись не с пустыми руками.

Щебнев развернул карту, начал определять маршрут.

— Поднимемся вот по этому гребню, — предложил он Бокову. — Тут тропа обозначена. Три часа вверх, три — вниз: за ночь и обернемся. А вообще, чего мы головы ломаем: схожу в пограничный батальон, попрошу пару проводников. Они здесь каждую тропу знают.

— Как пограничный? — удивился Григорий. — До границы добрых три десятка километров.

— Товарищ капитан, — в голосе Щебнева снова появились снисходительные нотки, — граница не там, где нарисована на карте, а где стоят пограничные батальоны. Я раньше тоже удивлялся: и чего это наши братья афганцы границу не перекроют? Бац, бац и готово. А когда разобрался, понял: граница-то по горам проходит. А в горах хозяева — душманы. Вот такие пироги.

Боков и верил, и не верил тому, что говорил взводный. Но этот пулемет, безнаказанно строчащий по кишлаку вторые сутки, бездействующий пограничный батальон — все это свидетельствовало о том, что Щебнев недалек от истины. К 1984 году оппозиция при поддержке исламских фундаменталистов, США и других стран НАТО хорошо вооружилась, окрепла в боях и контролировала большую часть Афганистана.

Щебнев вернулся с двумя афганскими пограничниками. Как только стемнело, взвод цепочкой потянулся к хребту. Григорий сразу заметил, что они забирают левее намеченного маршрута, предупредил взводного:

— Слушай, мы что-то сразу блудить начали.

— Не волнуйтесь, товарищ капитан, — уверенно ответил тот. — Там, где легко пройти, можно и на мину наскочить. Мы пойдем другим маршрутом. Он труднее, зато безопаснее.

Григорий промолчал, только недоуменно пожал плечами. Может, Щебнев и прав? Но мог бы посоветоваться.

Вскоре пологий склон вздыбился, и без помощи рук трудно было даже удержаться на скалах. В кромешной темноте разведчики с трудом отыскивали в них расщелины, хоть какую-то опору для ног и медленно, словно огромные неуклюжие улитки, ползли вверх по каменной стене. Цепочка растянулась, и в ночи мерцали фонарики заблудившихся.

За намеченные три часа добрались только до середины склона, а солдаты уже валились с ног от усталости. Над горной грядой светлела закраина неба, предвещая скорый рассвет. «Мы не успеем!» — встревожился Григорий и посмотрел на Щебнева. Тот притих, измученный тяжелым подъемом, как и его подчиненные. Не было уже в нем прежней уверенности и командирской лихости. «Может, пока не поздно, повернуть назад? — подумал он, но тут же прогнал крамольную мысль: — до хребта — рукой подать. Нельзя же, чтобы „духи“ безнаказанно издевались над людьми. Только вперед!».

Подъем стал более пологим. Боков наткнулся на небольшое углубление, обложенное камнями.

— Окоп! — шепнул он взводному.

Сложили его давным-давно: камни уже покрылись бурыми пятнами въедливого мха. Видимо, этот окоп не один век служил укрытием. Григорий судорожно сжимал автомат, ожидая пулеметной очереди. Но гора настороженно молчала. В следующем окопе он увидел брошенные впопыхах спальные мешки, еще хранившие человеческое тепло.

— Вспугнули! — сплюнул от досады Щебнев. — Ничего, с тяжелым пулеметом они далеко не убегут.

Он взял с собой отделение разведчиков и скрылся за хребтом. Вскоре вернулся, издали махая рукой, тревожно крикнул:

— Товарищ капитан, там «духовский» лагерь!

Боков даже обрадовался. Они ведь карабкались на эту гору, чтобы встретиться с мятежниками. Он еще не знал, что забрался и на одну из вершин своей собственной судьбы, которая располовинит жизнь на ту, когда учился стрелять по безответным мишеням, и новую, когда начнет убивать себе подобных. В любое мгновение он мог сорваться с этой высоты и улететь в небытие.

— Пойдем, посмотрим.

— Нас «духи» специально сюда заманили, — пояснил на ходу Щебнев. — Есть у них такой приемчик — нашего брата на «живца» ловить. Пулемет был приманкой. Мы на него и клюнули.

С высоты было хорошо видно, как в котловине между приземистыми, с бойницами вместо окон зданиями бегали люди, собирались в группы.

Не раздумывая, Григорий сказал:

— Здесь полно окопов. Занимаем оборону, наведем на лагерь авиацию.

— Авиацию-то вызвать можно, — недовольно возразил взводный, — но пока машина завертится, часа два пройдет. А «духи» уже через час будут здесь… Пока не поздно, лучше смыться отсюда.

— Как смыться? — опешил Боков. Он даже представить не мог, что будет, словно трусливый заяц, убегать от мятежников: — Надо оборону занимать и срочно вызывать штурмовики!

— Ну что ж, будем драться, — нехотя согласился взводный. Ему эта затея сразу была не по нутру, но перечить начальству не хотелось. Когда они вернутся в батальон, Боков всегда сможет припомнить ему неуважительное отношение к своему мнению.

Комбат их предложение обдумывал долго. Видимо, советовался с офицерами разведотдела армии. И все же решение утвердил.

— Теперь еще бы у погранцов подмогу попросить, — сказал Щебнев и связался по радио с ретранслятором. Оттуда прилетела радостная весть:

«Ждите, к вам поднимется афганская рота».

Щебнев повеселел, снял рюкзак, расстегнул куртку и лег на брошенный мятежниками спальный мешок, подставив теплым солнечным лучам широкую грудь с мощными мышцами, закрыл глаза. Григория эта вольность взводного насторожила. Он огляделся. Вокруг лежали солдаты, измученные ночным подъемом. Многие из них спали. «Что за наваждение? — подумал с тревогой. — Душманы вот-вот будут здесь, а они раскисли».

— Слушай, Щебнев, приведи своих подчиненных в порядок. Надо оборону готовить, а они разлеглись, как тюлени на лежбище.

— Товарищ капитан, вы не волнуйтесь, — не открывая глаз, ответил тот. — Окопы нам «духи» уже оборудовали. Полезут — врежем, как полагается. Вы бы тоже минут пять вздремнули. Усталость как рукой снимет.

— Ты хоть охранение выставь!

— Сейчас сделаем… Иванов, вниз и наблюдать за «духами»! — крикнул он, не поднимая головы. — Будут подходить — предупредишь!

Солдат вскочил, покорно сказал: «Есть!» и побежал по скату горы, не пригибаясь, словно все напасти ему ни по чем.

Тю-у-у-ув! — тонко и протяжно пропела в утреннем воздухе первая пуля. Но никто даже не пошевелился. Или спецназовцы делали вид, что не для них она предназначалась, или доконала людей неимоверная усталость. Григория удивило это олимпийское спокойствие подчиненных Щебнева. В душе начала закипать злость. Он понимал, происходит чтото неладное, что может плохо кончиться, и не знал, как поступить. Взять командование группой на себя? Но такого права он не имеет. Он стажер, обязан подчиняться Щебневу. А может, действительно, зря нервничает? Но когда тонко и протяжно пропела на излете вторая пуля, не сдержался, зло крикнул:

— Товарищ старший лейтенант, в конце концов, вы будете командовать? — Выскочив из окопа, начал прикладом автомата тормошить спящих: — В укрытие! Разлеглись, как тюлени на лежбище.

— Чего деретесь? — сонно пробурчал рядовой Кравцов, смахнув нависшую на глаза русую челку. — Если страшно, так скажите. А мы привычные.

Третья пуля ударила возле ноги Бокова, взметнув фонтанчик пыли. Он отскочил от него, словно от змеи, прыгнул через бруствер, затаился, дико озираясь. Его примеру последовали разведчики, разбежались по окопчикам. На ровном пятачке остались лежать только брошенные рюкзаки.

Вылет штурмовиков и обещанных вертолетов задерживался. Щебнев оказался прав.

— Чем здесь отсиживаться, — сказал он, — лучше возьму отделение и поищу пулемет. Не могли «духи» далеко убежать: спрятались и ждут подмоги.

— Смотри сам, — ответил Григорий. Его немало удивило это решение взводного: то хотел убежать с хребта без боя, то готов лезть к черту на рога. Но как только Щебнев поднялся из окопа, пуля шмякнулась рядом с ним.

— Стоп! Никуда не ходить! — резко сказал Боков.

Щебнев спрятался за бруствер, огляделся:

— Вон, видите, товарищ капитан, седловину, где хребет соединяется с горным массивом? Оттуда и стреляют. — Он помолчал, а затем сконфуженно добавил:

— Зря мы полезли за этим дэшэка. Нарушили правила.

— Какие правила? — не понял Боков.

— Да самые простые: не лезть на рожон, если тебя не заставляют лоб под пули подставлять. Здесь все воюют исподтишка, по-партизански: «духи» засады устраивают, наши колонны бьют, а мы их караваны перехватываем. Они нам дороги минируют, а мы им — тропы. Так вот и воюем. — Щебнев помолчал, а затем решительно добавил: — Я прилетел сюда защищать афганский народ от империалистов, а оказалось, что здесь идет междоусобная драчка за зоны влияния, за власть. В Афганистане никогда особо не считались с кабульскими правителями, а мы решили им еще и свои порядки навязать. У англичан не получилось, и у нас ничего не выйдет, как бы мы тут рогом ни упирались. Если у НДПА согласия нет между халькистами и парчамистами, то откуда ему в провинциях взяться? Здесь каждый бай — хозяин. Тот же Ахмад Шах Масуд собрал себе войско, засел в Панджшере и никого не признает. А в этих горах, — взводный махнул рукой в сторону белых шапок Гиндукуша, — люди вообще не знают, что творится в стране. А мы все талдычим: социалистическая революция, социалистическая революция.

Григорий оборвал сетования взводного:

— Получается, что никто этого не видит. Один ты такой зрячий. — Все в нем протестовало против слов Щебнева. Да, трудно. Да, опасно. Но чтобы зря советские солдаты здесь мучились — с этим он согласиться не мог. Он, как и тысячи других, добровольно поехал на эту войну, потому что свято верил: идеалы коммунизма, которым поклонялся, обязательно станут дорогими и людям сурового горного края. И он был готов защищать их выбор с оружием в руках.

Щебнев уловил сарказм в голосе начальника штаба, пояснил:

— Я ведь в Афгане по второму заходу. Первый раз прилетел в Кабул в декабре 1979-го. Люди нас цветами забрасывали, надеялись, что поможем потушить огонь гражданской войны. А мы в него еще маслица подлили. Кокнули узурпатора Амина, посадили в Кабуле послушное правительство, чуть ли не к каждому должностному лицу своего советника поставили. Должны были перекрыть границу, но растолкали войска по городам, втянулись в междоусобицу и наплодили врагов столько, что уму непостижимо. Теперь только самые ленивые крестьяне в нас не стреляют. Мясорубка войны работает, а остановить ее некому. Проще ведь талдычить: все нормально, товарищи. Наши доблестные воины высаживают аллеи дружбы, строят школы афганским ребятишкам. А о том, что «черный тюльпан» постоянно переполнен трупами, молчок. Даже погибших не дают по-человечески похоронить. Все тайком да с оглядкой. Вот потому и не хочется зря рисковать, когда не знаешь, за что жизнь свою отдаешь…

Взводный умолк, вгляделся в ближайшую горку и взволнованно сказал:

— Сейчас, товарищ капитан, «духи» на нас попрут.

Григорий посмотрел в ту сторону. На хребте, слева, метрах в четырехстах от взвода, мятежники занимали вырытые заранее окопы. Протрещали первые автоматные очереди. Пули так близко засвистели, что Григорию захотелось слиться с этой каменистой землей. Почувствовав, как ракушечник больно колет щеку, поднял непослушную голову и поразился увиденному: к ним бежали несколько человек. Как раз с той стороны, где находился наш пулеметный расчет. Но на солдат они похожи не были, и Григорий настороженно спросил:

— Щебнев, кто это к нам несется справа?

— Наверное, наши, — неопределенно ответил взводный.

Но Григорий уже начал различать бородатые чужие лица, и из его горла вырвался тревожный крик:

— Душманы — справа, огонь!

В руках мелкой дрожью забился автомат. Пули пролетели над головами атакующих, не причинив им вреда. Мятежники попадали на землю, заползали, отыскивая укрытия, не прицельно постреливая. Замешательство среди душманов подействовало на Григория успокаивающее. Он быстро установил прицельную планку на единичку, выровнял прорезь и мушку, плавно нажал на спусковой крючок. Четко белеющая среди жидких кустиков чалма резко опустилась и больше не двигалась. Григорий перевел автомат на следующую, выдохнул и дал вторую короткую очередь. Расстояние было слишком мало, чтобы промахнуться.

Нападавшие поползли назад, оттаскивая убитых и раненых. И только теперь, словно очнувшись, застрочил по ним наш пулемет. «Слава Богу, живы! — обрадовался Григорий. — Значит, еще повоюем».

Ободренный первым успехом, Щебнев радостно крикнул:

— Отлично вы, товарищ капитан, с «духами» разделались. Это их излюбленная тактика: одна группа занимает выгодную позицию и прижимает огнем к земле, а вторая — по ложбинкам подбирается поближе и забрасывает гранатами. В этот раз у них не получилось.

Однако ситуация на хребте складывалась не в пользу спецназовцев. Мятежники незаметно перебрались на более близкую позицию, заняли карниз, с которого взвод был виден как на ладони, и открыли прицельный огонь. «Все, приплыли, — подумал с тревогой Григорий. — Сейчас нас начнут истреблять».

По нервам резанул истошный крик:

— Патроны кончились! Иванов, рюкзак подай!

Повинуясь ему, солдат выскочил из окопа, заметался по пятачку, расшвыривая рюкзаки, а вокруг него пули взрывали фонтанчики земли.

Боков тоже решил выручить разведчиков, вытащил из нагрудника три магазина, разбросал их по ближним окопам.

Щебнев взволнованно сказал:

— Товарищ капитан, если не уйдем, тут нам крышка будет! Вниз надо!

— С такими молодцами и от «духов» убегать? — ободряюще улыбнулся ему Боков. — Сейчас наведем авиацию, и с них только пух полетит. Лучше усиливай пулеметный расчет, чтобы его не отрезали.

Под прикрытием огня туда побежал рядовой Кравцов с двумя солдатами.

Натиск мятежников ослаб. Григорий воспользовался передышкой, приложился к фляге. В ней было всего три глотка воды, и он не смог утолить жажду. Расстроило и то, что не было авиации. Щебнев «висел» на радиостанции, вызывал вертолеты.

Ему обещали, что вертушки уже на подходе, но время шло, а горизонт оставался чист.

Начинало припекать солнце. Оно зависло в зените, и в перегретом ядовитыми лучами воздухе листья, трава вяло поникли, дожидаясь спасительной прохлады ночи.

Наконец авиаторы потребовали:

— Обозначьте свой передний край! Вертолеты — на боевом курсе.

Солдаты быстро разбросали вокруг опорного пункта дымовые шашки и от них потянулись вверх оранжевые клубы. Высоко в небе появились две черные точки и по склону хребта, занятого мятежниками, взметнулись редкие разрывы.

— Толку от такой бомбежки, как от козла молока, — зло заметил Щебнев. — Это расчет на слабонервных.

Он тут же вышел на связь с авиаторами, недовольно прокричал в микрофон:

— Нам такая поддержка не нужна! «Духи» как стреляли, так и стреляют.

— Сейчас подойдет еще одна пара, — заверили авиаторы.

— Пора бы и афганской роте подойти, — посмотрел на часы Григорий.

— Вряд ли мы их дождемся, — засомневался Щебнев.

— А я что-то и наших проводников не вижу.

— Проводники?.. Да они слиняли, как только заваруха началась.

— Как слиняли?! — опешил Григорий. Это предательство поразило его до глубины души.

— Товарищ капитан, нам тоже надо спускаться, — настаивал взводный.

— Слушай, куда мы пойдем? Здесь мы как у Христа за пазухой: «духи» наскакивают, но сделать ничего не могут. А побежим — по одному перещелкают.

Их разговор заглушил мощный рев двух пар Ми-24. И тут же кассеты на подкрылках занялись рыжим огнем. В расположении мятежников взметнулись сизые облака разрывов. Опасаясь следующего прицельного удара с воздуха, они подползли поближе к оранжевым дымам. Ракеты рвались совсем близко, и Григорий чувствовал, как барабанит по спине крошево земли и каменных осколков.

Вертолеты кружили над горами, освобождаясь от боекомплекта, наносили удар за ударом по лагерю и позициям мятежников.

— Все, будем отходить, пока «духи» не очухались, — сказал решительно Щебнев. — Я вызвал «ми-восьмой». Место сбора — внизу у холма на плато.

— Вызывай сюда пулеметчиков, — сказал Боков.

— Зачем? Пусть спускаются самостоятельно. Их там шесть человек. Будем отходить россыпью.

Григорий согласился. Его сейчас больше волновало другое — кому-то надо прикрывать отход. Но Щебнев с самого утра мечтает, как сбежать с этого злополучного хребта. Рисковать жизнями подчиненных не хотелось. Поэтому сказал:

— Уводи людей, я прикрою.

— Вы? — удивился Щебнев. А может, не удивился, может, обрадовался, что назначать никого не надо.

— Разрешите и мне остаться, — попросил его Иванов.

— Оставайся! — сказал взводный на бегу. — Уходим!!!

Мятежники попытались было броситься вдогон, но Григорий остудил их пыл короткими очередями. Ему вторил автомат Иванова. С этого момента они стали главной помехой и главной целью снайперов. Пули роились, впивались в камни, и сладковатая пыль горелого ракушечника скрипела на зубах, лезла в ноздри. Но звуки, запахи боя больше не страшили, а вызывали какое-то неведомое ощущение силы.

Минут двадцать они не давали мятежникам выйти на хребет. Григорий посчитал: этого времени взводу достаточно, чтобы отбежать на безопасное расстояние, и тоже решил выбираться из окопа. Поискал глазами, где можно укрыться после броска. Заметил небольшой камень, за которым начинался провал. Но от этого маршрута отказался: «Побежим вниз — сядут на плечи и не отцепятся». Он присмотрел другой маршрут, который позволял удерживать преследователей на расстоянии. Там кустарник был погуще — можно в нем затеряться и низом выйти к пункту сбора.

Даже наметив путь отхода, медлил, не хотел покидать окоп. В нем он чувствовал себя в безопасности: душманы рядом, но «достать» его не могут. Ничего у них не получается. А стреляют только для острастки. Ждут, когда они с Ивановым вылезут и побегут. Но их ждут и свои. Пощупал, на месте ли гранаты, пересчитал магазины. Четыре были пусты, три бросил солдатам, когда началась суматоха. Еще пять полных.

Когда начал высовываться из-за камней, все в нем сжалось, захолодило грудь, словно он окунался в ледяную купель, хотя жаркое солнце накалило воздух до полусотни градусов. Крикнул солдату:

— Иванов, отходи! Беги наискосок, к кустарникам. И подбери рюкзак. Какой-то растяпа бросил.

— Есть! — послушно ответил тот, не колеблясь, перемахнул через бруствер, подхватил за лямку рюкзак и скрылся в кустарнике, а Григорий строчил короткими очередями по карнизу, прикрывая его отход. «Вот теперь пора и мне», — решил он, сжался в пружину, прыгнул, метнулся вправо, влево. Несколько пуль обогнали, когда запетлял среди увядших кустов. Упал, откатился к небольшому камню, дал ответную очередь. Услышал, как что-то с шумом покатилось вниз. Неужели Иванов? Окликнул солдата.

— Рюкзак покатился, — ответил тот виноватым голосом. — Сейчас поищу.

Перебегая, падая, Григорий все ниже спускался по склону, а за ним спускались мятежники. Но пули облетали его. Подумал, что решили взять живым. Склон вдруг круто оборвался. Боков остановился в растерянности, не зная, что предпринять. Никто не учил лазить по скалам. Но безвыходность положения заставила проявить смекалку. Заметив небольшую террасу, тянувшуюся вдоль обрыва, не раздумывая, пошел по ней, прижимаясь грудью к скале, рискуя сорваться в пропасть. «Щелк… Щелк!» — глухо ударяли в камень пули. «Из-за реки стреляют!» — догадался Григорий. Почти двухметровое распятие — хорошая цель для снайпера даже на большом расстоянии.

Благополучно миновав обрыв по козьей тропе, он снова попал под огонь своих преследователей. В очередной раз попытался сменить позицию, но тело не подчинилось ему. Оно стало чужим и неподвластным. Сердце бешено колотилось, словно хотело выпрыгнуть из ставшей тесной груди. По мышцам разлилась свинцовая тяжесть. Из полузабытья вывела автоматная очередь.

— Фью-ить, фью-ить, фью-ить, — непоседливыми синичками пролетали над головой пули. Но Григорий не кланялся им. За день боя привык к посвисту свинца, как привыкают к холоду и жаре. Жажда притупила ощущение реальности, и чудилось: не афганские горы, а родные с детства кубанские степи бегут к горизонту, не пули свистят, а птицы резвятся в юной зелени ракит. Каждая клеточка большого, крепкого, но обезволенного жаждой тела просила влаги. Узловатые пальцы инстинктивно потянулись к пластмассовой литровой фляге, цепко схватили ее, поднесли горлышко к сухим, запекшимся губам. Он исступленно тряс флягу, надеясь, что потечет из нее хотя бы малая живительная струйка. Но чуда не произошло. Фляга была совершенно пуста. С трудом оторвался от горлышка, облизнулся, надеясь, что хоть на губе остался влажный след. Шершавый язык подчинился нехотя, словно чужой, как и все изможденное жаждой тело. Повесил бесполезную флягу на пояс.

Сквозь красные круги в глазах с трудом различил фигуру в серой пуштунке, прицелился, но никак не удавалось затаить дыхание, чтобы сделать точный выстрел. Все глотал и глотал открытым ртом горячий воздух и не мог отдышаться. Зло нажал на спусковой крючок как огрызается загнанный и обессиленный зверь. «Может, забиться в какуюнибудь нору и отлежаться до вечера? — вкралась крамольная мысль. Но тут же отогнал ее: — Встань и иди! Тебя же будут искать. Еще ктонибудь из-за тебя на пулю нарвется».

Встал и побрел, не разбирая дороги вниз. В желудке запекло, словно там кто-то раздувал раскаленные угли. От боли потемнело в глазах. Лихорадочно пошарил вокруг дрожащими руками, вырвал клок травы, сунул в рот и начал исступленно жевать. Трава была сухая, жесткая, горькая на вкус и не утоляла жажду. Впервые подумал, что проще умереть, чем терпеть эти муки.

Ноги ослабли, и он упал, покатился по склону. Подумал: «Может, пуля опрокинула?» Мысленно ощупал себя. Болели сбитые в кровь руки, ныли стертые новыми ботинками ноги, жгло исцарапанное о камни лицо и сильно пекло внутри.

Внизу в ярких лучах полуденного жаркого солнца маняще серебрились воды Кунара. Миллионы, даже миллиарды литровых фляжек протекали мимо, но Григорий понимал, что до реки ему уже не дойти. Последние силы покидали его разбитое тепловым ударом тело. Вдруг, вопреки всему, он встал, и негнущиеся ноги сами понесли к заветному бугорку на плато, где должна была собраться вся группа. Сквозь радужную пелену Григорий вдруг различил очертания вертолета. Он опускался на плато, взвихривая пыль, как раз там, где условились.

— А как же я? Я не могу идти! — вырвалось из груди, словно его могли услышать внизу.

Постояв минуты две, вертолет начал медленно подниматься и улетел в сторону Джелалабада.

«Без меня?! Нет, нет… не может быть. Они не могли меня бросить. Они ищут меня!.. Но почему вертолет все тоньше и меньше?».

Григорий почти физически ощутил, как обрывается невидимая нить, связывавшая его с подчиненными.

— А-а-а-а! — вырвался крик отчаяния, и неведомая сила снова подняла его.

Он побежал, словно можно было догнать вертолет. Добежал до небольшого каньона, скатился по крутому откосу вниз, запрыгал по вымоинам. Упал, даже не поняв, как это случилось. Может, потерял сознание, потому что привиделось другое, далекое лето его детства, и он в коротких штанишках скачет на гибкой лозине, словно на лошадке, по улице в родной станице Крымской. Подбежал к колонке, нажал рычаг, и мощная струя воды ударила в землю.

Оставалось только нагнуться и оторвать кусочек струи губами. Но какой-то другой мальчишка, знакомый до завитков волос на затылке, наклонившись, пил эту воду. Пил, разбрызгивая струю, и алмазные капли разлетались по его лицу, мочили рубашку. А рядом стояла молодая, высокая казачка, его мама, самая красивая мама на свете, и радостно улыбалась…

Он очнулся, рванул задубевший от соленого пота ворот куртки и снова впал в забытье.

Теперь уже другой мальчик, а может, тот же, только повзрослевший, разбежался и прыгнул в тихую заводь Москвы-реки, долго плыл, то выныривая, то исчезая под водой. Неужели может быть столько воды, что ее невозможно выпить? Что она может обнимать тебя и ласкать прохладой! И неужели может быть что-либо прекраснее этой ласки?

Он очнулся, посмотрел в пустынное небо, на котором было только солнце, такое жгучее и ненужное. Заставил себя подняться и идти.

— Фью-ить, фью-ить! — просвистели пули. Он уже знал: они его не достали, раз просвистели. Кто-то другой, всевластный, снова толкнул его в спину, оглушил чем-то мягким по голове, и он плашмя растянулся на дне каньона и увидел еще один сюжет из прежней жизни. Он идет во главе роты среди забайкальских сопок-голышей, а пороша все сыплет и сыплет, больно стегает по лицу. От ее холодных колючек почему-то становится радостно и весело. Он достает флягу и пьет чай. Кипяток обжигает, но он не может оторваться от горлышка. Вдруг сопки покрываются зеленью буков, и упругие воды Черемоша влекут его к перекату. Он плывет, глотая живительный сок Карпат, и не может утолить жажду.

Так он шел к плато, в бреду и беспамятстве. И только на бугорке, где было назначено место сбора группы, обессилено упал. Дальше идти было некуда! Огляделся вокруг. Никого! До замутненного сознания дошло, что на этом голом пупке он один на один с мятежниками и, может, жить ему осталось считанные минуты. «Если ранят — живым не дамся!» — решил он. Достал из нагрудника гранату, погладил ее зеленые бока, оставляя на краске грязный пыльный след с бурыми пятнышками сукровицы, сочившейся из пальцев. Верил и не верил, что этот металлический цилиндр, начиненный взрывчаткой, оборвет его жизнь. Отогнул усики, выпрямил их, попробовал, легко ли проходят через отверстие запала, чтобы и обессиленной рукой выдернуть чеку, и положил гранату за пазуху. Больше всего боялся попасть к мятежникам живым. Он уже наслушался рассказов об их зверствах и понимал, что пощады ему не будет. «Лучше смерть от своей гранаты, чем от „духовского“ ножа. А заодно и еще пару врагов вместе с собой на тот свет прихвачу, — подумал с каким-то садистским наслаждением. — К тем пяти в придачу, которых лично уложил». Это соотношение его устраивало, и стало спокойнее, легче ждать своей последней минуты.

Сверху долетел какой-то знакомый звук, не похожий на свист пули. Увидел вертолет, и с новой силой вспыхнула надежда выжить. Вскочил, дал в воздух три короткие очереди. Вертолет резко пошел вниз. «Неужели убил тех, кто нес мне спасение? — подумал со страхом. — Нет-нет, не может быть!» Негнущимися пальцами снял рюкзак, сбросил «лифчик», сорвал куртку и начал махать ею из последних сил.

Вертолет завис над головой, и пилот показал рукой, чтобы спускался ниже, к обрыву, за которым можно укрыть машину от пуль. Григорий схватил рюкзак за лямки, но не смог оторвать его от земли. С одним автоматом, спотыкаясь, запетлял к обрыву, скатился по откосу. Камни больно царапали голую спину, плечи.

До вертолета оставалось уже совсем немного, но там, за сверкающим зонтом лопастей, Боков увидел воду. Он пробежал мимо машины, плашмя упал в арык и начал, как собака, лакать мутную гнилистую воду. Двое спецназовцев подбежали к Григорию, схватили за руки, потащили к машине. А он вырывался, не хотел уходить от коричневой протоки. Только когда к губам наклонили термос и по подбородку, груди потекла оживляющая жидкость, затих, пил и никак не мог насытиться ею.

Командир ми-восьмого капитан Пырин вывел машину на взлетный режим. Она поднялась над обрывом, и вдруг борттехник прапорщик Цымбалюк отчаянно крикнул:

— Командир, горим!

Пырин оглянулся. Грузовую кабину заполнял белый дым, в центре полыхал красный огонь, на полу валялся раненый солдат. Из пробитого топливопровода на него падала струя. Пырин двинул рычаг шаг-газа вниз, вышел в эфир:

— Я — 761-й. «Духи» обстреляли. На борту пожар, есть «трехсотый», пробита топливная система. Ведомый — прикрывай!

Как только сели, борттехник открыл дверь грузовой кабины, и все сыпанули с вертолета, ожидая взрыва. Но взрыва не было. Пожара тоже не было. Оказалось, пуля попала солдату в грудь, пробив сигнальную ракету. Она сработала, наполняя грузовую кабину клубами дыма. Старший лейтенант Овчинников с борттехником жгутом для зажима ран быстро перетянули топливную трубу. «А как силовая установка? — подумал Пырин. — Её осмотр — обязанность борттехника». Но вдруг почувствовал, что не может дать подчиненному такую команду. Там, на голой «крыше» он будет вроде мишени, и «духи» могут сшибить его как куропатку. Промелькнула мысль: «Ты командир, тебе и лезть». Не мешкая, поднял люк пилотской кабины, выбрался наружу, пошел по обшивке, открыл капоты двигателей главного редуктора, осмотрел трубы и агрегаты. Все было в порядке. И только теперь закралась в голову тревожная мысль: «Душара меня видит, почему не стреляет? А если попадет, — долго до земли кувыркаться». Но, как ни странно, страха не было. Закрыв капоты, спустился в кабину, завешанную бронелистами, и только здесь выразил удивление собственной смелости: «Ох, Коля, как ты себя недооценивал! Мо-ло-дец! Какой я лихой мужик!». Но все эти эмоции внешне проявились только в легкой улыбке, скользнувшей по сосредоточенному лицу.

— Командир, мы все сделали, — доложил Овчинников, топливо не течет.

— Ну, вы вообще кулибины! — похвалил его Пырин, — следи за трубой. Будем взлетать. Запускаю двигатели.

Моторы взревели, и машина ожила, затряслась мелкой дрожью, которую не любили все, и летчики, и десант, но ее так приятно было ощущать теперь.

Пырин связался с ведомым:

— Саша, я весь народ брать боюсь, возьму только раненого и найденыша. Ты прихватишь остальных.

С высоты птичьего полета он огляделся, прикинул, что стреляли по ним с душманской базы. Над дувалами кишлака возвышалась крепостёнка, там суетились люди. Скомандовал борттехнику:

— Серега, включай вооружение!

На вертолет недавно поставили два блока новых ракет. У них был калибр побольше и взрывной заряд мощный. Пырин сделал правый разворот, выпустил ракеты по дувалу, сделал левый разворот и, уходя от кишлака с набором высоты, сказал ведомому:

— Саша, а теперь садись и забирай ребят.

Цымбалюк только удивленно присвистнул:

— Ну, командир, я такого от тебя не ожидал!

— Я и сам себя сегодня не узнаю. За наглость нужно «духов» наказывать. Такие вещи им прощать не надо.

Когда прибыли на аэродром, и Пырин доложил о выполнении задачи, командир полка полковник Нургалиев по-свойски спросил:

— Коля, какое представление писать: орден или звание «майор» досрочно?

— Хорошо бы майора досрочно получить, — мечтательно ответил Николай.

— Значит, жди скорого повышения в звании.

А от ремонтников он получил ценный подарок в тот же день. Цымбалюк протянул на ладони стальной сердечник пули:

— Вот, во время осмотра машины плоскогубцами из обшивки за вашим сидением вытащил. «Дух» пропорол пулеметной очередью весь вертолет от кабины до хвоста. Мы еще легко отделались. Держите на память.

Глава 2. «ТРУПОДЕЛ»

Бокова вертолетчики высадили в пограничном батальоне. Он с трудом спустился по стремянке, спрыгнул на землю и чуть не упал от пронзившей тело острой боли в стертых до крови ступнях. Снял ботинки, взял их в левую руку, в правой зажал автомат и, раскорячивая длинные ноги, осторожно пошел к зданию. Щебнева увидел в тени чинары с кружкой в руке и со злостью подумал: «Подлец, бросил меня, а сам чаи гоняет».

— Товарищ капитан, я думал, вы давно ушли! — удивился взводный, виновато отводя глаза.

— Куда я мог уйти? Где остальные? Все прилетели?

— Не знаю… Сейчас посчитаем.

Щебнев хитрил. Он, конечно, знал, что в суматохе оставил не только начальника штаба. Но признаться в этом не хотел даже самому себе. Все надеялся, что оставленные подчиненные вот-вот подойдут.

Бокову все происшедшее с ним казалось кошмарным сном. И если бы не саднящая боль в стертых ногах и периодически вспыхивающий внутри огонь жажды — пережитое в этот день рождения осталось бы в памяти, как печальное недоразумение. Но нехватка людей подсказывала, что трагическая реальность продолжается.

Выяснилось, что не хватает девяти человек.

— Троих раненых отправили в джелалабадский госпиталь, — сказал Щебнев.

— Значит, шестеро остались там? — спросил Григорий, с болью сознавая, что испытания не закончились и нужно вновь возвращаться под пули.

— Нет пулеметчиков!

— Немедленно искать!

— Сейчас прилетит комбат с резервной группой. Он приказал никаких действий не предпринимать.

— Как не предпринимать? А вдруг еще кто-нибудь вышел на пункт сбора?

— Вот и комбат летит, — сказал Щебнев, заметив приближающийся со стороны Джелалабада вертолет.

Он приземлился возле штаба. Из машины выскочила огромная овчарка по кличке Рекс, которая всегда сопровождала комбата на боевых выходах.

За ней на землю спрыгнул Зубов в боевом снаряжении, издали крикнул:

— Почему оголился, Боков? Люди все?

— Нет шести человек, — выдавил из себя Григорий тяжелое признание.

— Ч-т-т-о-о? — глаза Зубова мгновенно начали наливаться кровью, ноздри раздулись. На крутых скулах забегали желваки. — Людей бросил! Сам убежал, а подчиненных бросил? — напирал он, и из перекошенного злобой рта вместе со словами вылетали капли слюны. Подражая комбату, ощерила пасть овчарка. Рекс когда-то служил саперам, искал мины, но потерял нюх и теперь исправно служил новому хозяину. — Под трибунал пойдешь, понял?

— Я никого не бросал! — ответил с вызовом Григорий. — Меня самого оставили. Еле отбился…

Зубов не хотел слушать никаких оправданий. Этот боевой выход пополнил серию неудач, которые преследовали батальон в последнее время. Он уже озверел от унижающих разносов начальства, постоянных людских потерь и свое зло вымещал сейчас на Бокове, в котором видел причину очередного несчастья.

— Ты затащил их к душманам! Ты первым и пойдешь, понял?

— Первым так первым, — равнодушно согласился Григорий. Он понял, что сейчас обозленному комбату бесполезно что-либо доказывать. А после всего пережитого его уже ничто не пугало. Нестерпимо хотелось пить. Он отвинтил крышку фляжки, приложился к горлышку, и кадык забегал по жилистой шее в такт глоткам. Утолив жажду, вытер губы тыльной стороной ладони, сказал:

— Товарищ майор, надо сейчас туда лететь. Может, они вышли на площадку сбора и ждут.

— Ладно, лети, — согласился Зубов. — Если никого не будет, высадишь группу, а сам возвращайся.

— Есть! — ответил Григорий.

Козырнув, он только в последний момент вспомнил, что стоит без фуражки, махнул неопределенно рукой, крикнул:

— Группа, к вертолету!..

На пункте сбора никого не было. Боков обрадовался, увидев свой рюкзак, нагрудник и куртку в целости и сохранности, приказал Щебневу:

— Остаешься здесь и ищи людей. А я сверху посмотрю.

Вертолет начал медленно кружить над горами, а он стоял в проеме двери кабины пилотов и до рези в глазах всматривался в поросшие мелким кустарником горные склоны, надеясь, что кто-то вскочит, помашет. Но нигде не было ни малейших признаков жизни. Только с хребта тянулись к вертолету огненные трассы.

— Собьют, сволочи! — выругался летчик и начал бросать машину из стороны в сторону, затем направил ее на зенитчиков. На земле взметнулись султаны разрывов неуправляемых ракет.

Сделали еще один боевой заход на цель и лишь затем вернулись в пограничный батальон.

— Товарищ майор, — доложил комбату Боков, — облетели район боевых действий, никого не обнаружили. Щебнев ведет поиск. Я предлагаю, не дожидаясь темноты, высадить туда роту и прочесать местность.

— Меня, товарищ капитан, ваши предложения уже абсолютно не интересуют, — скривился от его слов комбат, как от зубной боли. — Вы и так достаточно напредлагали. Когда подойдет на броне вторая рота, соберите офицеров.

Дожидаясь подкрепления, Григорий посматривал в сторону ворот, все еще надеясь, что вот сейчас в них появится пулеметный расчет. Но в них показался Щебнев и все те же десять человек.

— Товарищ старший лейтенант, кто вам разрешил вернуться? — зло спросил Боков.

— Не кричите на меня! — старался сохранить достоинство взводный. — Если бы кто-то остался в живых, давно бы вышел на плато или сюда в батальон… Там уже невозможно оставаться: «духи» ведут сумасшедший огонь.

Из штаба выглянул Зубов, недовольно сказал:

— Что вы привязались к Щебневу? Он принял умное решение, не то, что некоторые его начальники… Вадим, сажай своих людей в вертолет и домой. А с вами, Боков, мы будем воевать здесь до победного конца, чтобы поняли, во что выливается дурная инициатива.

Вторая рота прибыла только под вечер. Боков собрал офицеров под раскидистой чинарой, одиноко стоящей возле глинобитного здания штаба. Комбат, насупившись, сказал:

— Вот, видите, какую кашу наш начальник штаба заварил: шесть человек бросили. И где их искать — никто не знает… Выдвижение в район боевых действий начнем, когда стемнеет. Пойдем вдоль реки. Там меньше вероятность напороться на засаду. Какие будут предложения?

Боков молча выслушал обвинения в свой адрес, но посчитал себя обязанным высказать свое мнение:

— Товарищ майор, надо начинать выдвижение немедленно. Может, люди еще живы и ждут нашей помощи.

Комбат поморщился:

— Товарищ капитан, я еще раз повторяю: ваши предложения меня абсолютно не интересуют. — Сдерживая гнев, медленно добавил: — Пойдете впереди разведдозора, понятно? Если нарвемся на засаду, пусть вас первым и шлепнут. Только так вы сможете смыть свой позор.

Искры гнева сыпались не только из глаз комбата. Они горели и в глазах офицеров: из-за него им сейчас идти под пули. Григорий кожей ощущал их ненависть, и его душила незаслуженная обида. «Неужели для того рвался в Афган, чтобы стать урной для плевков? — думал он с горечью. — Я же не первым убегал! Последним ушел».

Позади остались две бессонные ночи, но он так и не смог сомкнуть глаз, бездумно смотрел на пробивающиеся сквозь листья яркие чужие звезды. Душевную боль глушила боль физическая: ныли стертые ступни.

В назначенный комбатом час рота стояла в готовности к движению. Но Зубов решил разбить спецназовцев на тройки взаимодействия. Пока инструктировал их, прошло минут сорок. Затем цепочкой по одному двинулись вдоль реки. Впереди колонны — два проводника-пограничника. Боков с Рексом чуть позади. В темноте вдруг замелькали огоньки. Проводники упали на землю.

— Дюшьман, дюшьман!.. Пуф-пуф! — пролепетал один из них.

Григорий лег, напряженно всмотрелся в темноту. «Какие же это душманы. Это светляки!» — сообразил он. Решительно поднялся и, не оглядываясь, пошел дальше, уже не обращая внимания на своих спутников. Смотрел больше под ноги, чтобы не споткнуться о торчащие корневища, и часто прикладывался к фляжке. Когда опустошал ее, останавливался, набирал воду из арыка. Рекс приседал рядом. Свесив длинный язык, наблюдал за ним поблескивающими угольками глаз. Его, видимо, заинтересовал человек, на которого кричал комбат: притворяется новенький или ему действительно больно наступать на ноги. Григорий хотел потрепать густую холку овчарки, но Рекс задрал морду, оскалил клыки, всем своим видом показывая, что не любит этого.

Боков отдернул занесенную над загривком руку, примирительно сказал:

— Не злись, дружок. Мне совсем паршиво.

Рекс понял его, наклонился к арыку, хватанул несколько раз языком илистой воды.

На плато они добрались к рассвету. Григорий уже шел из последних сил и когда узнал, что на площадке сбора никого нет, расстроился окончательно от одной только мысли, что на негнущихся распухших ногах снова лезть в горы. Он с мольбой посмотрел на комбата. С языка чуть было не сорвалась просьба, но в последнее мгновение сдержался. «Не смей! Иди, ползи, пока не упадешь!»

Он упал, когда начало жарко припекать солнце. И привиделся чубатый солдат в окружении пяти потерявшихся сослуживцев. Они сидели, положив автоматы на колени.

— Невезуха, товарищ капитан, — сказал с грустью Кравцов, смахнув с глаз непокорную челку. — Пролетал над нами двадцать первый борт…

— Это я летел. Вас искал.

— Ну, вот и встретились. Только нерадостна наша встреча…

Боков очнулся от прикосновения к лицу чего-то мокрого и шершавого, непонимающе огляделся. Он лежал в тени натянутой на палках плащпалатки. Рядом сидел Рекс.

— Ну что, отоспался, труподел, — проговорил Зубов. — Иди, посмотри, во что твоя инициатива с дэшэка вылилась…

Григорий с трудом поднялся, пошел к сгрудившимся в круг солдатам. В середине на брезенте лежали обгоревшие, скрюченные тела. Попробовал даже определить, кто из них чубатый Кравцов, но пламя сделало лица всех одинаково черными. Почувствовал, как наваливается, подкашивает ноги неимоверная тяжесть.

Сзади подошел Зубов, с раздражением сказал:

— К нам вылетел генерал-лейтенант Попов. Учти, я о дэшэка ничего не слышал, понял? Сам ты туда залез, сам и отвечать будешь. Я свою задницу для показательной порки подставлять не намерен, уяснил?

Григория ужаснуло лицемерие комбата. «Как же ничего не слышал? Я же тебе лично докладывал!» Но промолчал. Спорить, доказывать свою правоту ему уже не хотелось.

***

Оставляя за собой шлейф пыли, по плато мчала БМП, то появляясь на взгорках, то исчезая в высохшем русле. Несколько поодаль шла вся колонна. Григорий встретил ее с радостным облегчением: не надо будет идти на своих опухших ногах. Вскарабкался на бронетранспортер, вцепился в скобу башни и в полузабытье сидел на броне, пока колонна не вернулась в батальон пограничников. Осторожно слез с машины и, очумелый от боли, побрел к большой луже, разлившейся возле арыка, скинул ненавистные ботинки, на четвереньках залез в воду.

— Гриша, здорово! — услышал насмешливый голос замполита капитана Чичакина. — Ты чего это, как горилла, на четырех начал ходить?

— Привет, Паша, — смущенно ответил Боков. — Понимаешь, ноги в кровь стер, распухли. Мочи нет терпеть.

— Ты с ногами не шути. Дуй к медикам, пусть перевяжут, а то еще заражение получишь.

Нотки участия в голосе замполита вызвали чувство благодарности. Он наверняка знал о случившемся, но не попрекнул.

Из штаба на крыльцо вышел высокий солидный мужчина в новенькой форме советника без знаков различия. По свите старших офицеров, осторожно выглядывавших из-за его спины, Григорий догадался, что это и есть генерал-лейтенант Попов. Понаблюдав за бесцельно бродившими по двору спецназовцами, генерал зычно крикнул:

— Кто старший? Ко мне!

Неизвестно откуда появившийся Зубов подбежал к нему, доложил:

— Командир батальона специального назначения майор…

У вас, товарищ майор, не батальон, а шайка голодранцев. Почему солдаты одеты кто во что горазд? Почему не в горных ботинках, а в цивильных тапочках? Немедленно постройте этот сброд!

— Есть! — четко ответил Зубов, крутанул через левое плечо и, проходя мимо Григория, зло прошипел:

— Строй батальон и докладывай сам. Я пошел готовить технику к маршу.

Он считал: Бокову захотелось погеройствовать, пусть теперь и отдувается. Своей вины в случившемся не чувствовал.

Перед нестройными рядами забегали офицеры, выравнивая волнистые шеренги. Григорий скомандовал: «Смирно!» и направился к крыльцу, с трудом переставляя непослушные ноги.

— Товарищ генерал, батальон по вашему приказанию построен. Начальник штаба батальона капитан Боков…

— Капитан, что вы ходите, как беременная баба? — скривился Попов. — Как я могу определить, что вы офицер Советской Армии? Что это у вас за форма?

— Форма царандоя. В ходе боевых действий нам приказано надевать ее.

— Что ты, капитан, мне голову морочишь? Что-то я таких приказов не слышал. У всех офицеров должна быть единая форма одежды, сапоги и портупея. — Генерала абсолютно не смущало, что он устроил разнос офицеру в присутствии всего личного состава батальона, хотя сам был одет отнюдь не по форме.

— На боевых действиях офицеру нельзя выделяться среди солдат, — оправдывался Григорий.

— Ты опять свое лепечешь, — Попов буравил его злым колючим взглядом из-под насупленных седых бровей. — Если не хочешь выделяться, можно надеть поверх формы маскхалат. Снял — и никаких нарушений. У вас потому и люди гибнут, что бардак с формой одежды, — сделал он вывод. — Какие вы спецназовцы?.. Банда расхлебаев, нацепившая на себя трофейное барахло. Я уже битый час в батальоне, и ни один солдат не отдал чести, ни один офицер не доложил. Я такое разгильдяйство не потерплю. Я приведу вас в порядок. Немедленно проведите занятие по строевой подготовке и научите солдат отданию чести на месте и в движении.

— На прэ-эво! — скомандовал хриплым голосом Боков. — Правое плечо вперед, шагом марш!

Он определил места занятий взводов, и в глазах зарябило от взлетавших к головным уборам рук, мельтешения солдат, поднявших густую пыль. А в голове началась угарная возня мыслей: «Это что же такое получается? Разве можно так муштровать людей, собирающихся в бой? Дикость какая-то! И это делает политработник!»

Генерал-лейтенант Попов прилетел в Афганистан проверить, как в воюющей армии проводится партполитработа, разобраться с дисциплиной. Он вылетел в батальон, как только доложили о погибших. Хотел на месте выяснить, почему спецназовцы теряют людей, несмотря на колоссальное преимущество в оружии и боевой технике. Последний год был «урожайным» на смерти. Каждый день он докладывал о погибших, и его самого отчитывали, как нашкодившего мальчишку. Все уже устали от тайных похорон. «И попробуй, объясни обезумевшим родителям, почему гибнут их дети, — думал с горечью генерал. — А гибнут по вине таких вот охламонов, как этот неуклюжий верзила». Он подозвал Бокова, с неприязнью посмотрел в его безумные от боли и усталости глаза, сказал:

— Через десять минут занятие закончить. Вызови комбата ко мне.

Зубов появился сразу, словно подслушивал их разговор.

— Вы что от меня прячетесь, товарищ майор? — спросил Попов.

— Я не прячусь… Готовлю колонну к маршу.

— И куда собираетесь ехать, если не секрет?

— В Джелалабад.

— Куда, куда?… Домой захотелось, — генерал недобро усмехнулся. — Планируйте боевые действия на ночь.

— Есть! — козырнул Зубов и быстро ушел.

Попов посмотрел на Григория:

— А ты останешься здесь. Придешь через час — буду с тобой разбираться.

Ему и так все было ясно: не офицер, а размазня какая-то. Разве это начальник штаба батальона спецназа? Его же к людям на пушечный выстрел нельзя подпускать! Сам погибнет и других за собой в могилу потянет.

После сытного ужина Попов выглядел не таким злым, как прежде. Он указал Григорию на стул:

— Садись, капитан, и докладывай все по порядку, как было.

Слушал внимательно, не перебивал. Только в конце недовольно хмыкнул:

— Лихо ты, Боков, заливаешь. Тебя послушать, так к ордену надо представлять. Только зря выкручиваешься. В районе боевых действий старшим по званию и должности был ты, правильно? Люди погибли? Погибли! Как ты тут ни оправдывайся, все равно буду ходатайствовать о снятии тебя с должности.

Их разговор прервал рокот идущего на посадку вертолета. Попов вышел из комнаты, и вскоре со двора донеся его хриплый крик:

— Товарищ майор, вы не комбат, а слезливая баба! Бросили батальон и занимаетесь эвакуацией раненого. Надо же до такого додуматься? Немедленно возвращайтесь!

Не знал генерал, что этот раненый сержант прикрыл комбата своим телом от осколков мины. И если бы не его мужественный поступок — кровью истекал бы Зубов.

Попов вернулся в комнату, долго молчал, припоминая, на чем прервался разговор, спросил:

— А ну ответь мне, сколько станковых гранатометов было в группе?

— Мы гранатометы не брали, — признался Григорий. — С ними по скалам вообще бы не поднялись на хребет.

— Так я и думал, — оживился генерал. — Вы, спецназовцы, недооцениваете роль тяжелого оружия в бою. И это еще одна причина необоснованных потерь. А ты мне сказки рассказываешь, все цену себе набиваешь… Ну-ка, еще раз повтори, как был организован отход.

Боков подробно рассказал, как поднимались за пулеметом, как затем он остался прикрывать отход группы.

— Ну кто и где учил вас так организовывать отход? — возмутился генерал. — Мы на фронте как делали: две трети взвода прикрывают, а одна треть отходит.

Григорий возразил:

Товарищ генерал, у разведчиков основной метод отхода — россыпью, с последующим сосредоточением в пункте сбора.

— Ты, капитан, голову мне не морочь, — перебил его Попов. — Боевой устав — закон для всех. И спецназовцы тоже обязаны его выполнять.

— Но у нас совсем другие руководящие документы, — попытался оправдаться Боков. — Меня на госэкзаменах, как попугая, заставляли наизусть повторять все боевые приказы. И в каждом из них есть пункт, что при встрече с противником по установленному сигналу разведгруппа рассыпается, и все идут на основной пункт сбора, который начинает действовать спустя тридцать минут после встречи с противником. Назначается и запасной пункт сбора, действующий ежесуточно, в течение одного-двух часов. Это мне четыре года втемяшивали в голову, потому и организовал отход подобным способом.

— И шесть человек не вышли на пункт сбора, — заметил Попов. — А если бы все сделал, как написано в уставе, то не сидел бы сейчас передо мной и не хлопал глазами.

— А как же инструкции спецназа?

— Хватит заниматься демагогией! Это тебе уже не поможет. Все равно будешь снят с должности.

Плечи Григория опустились. Он всегда снисходительно смотрел на неудачников, которых за свои или чужие провинности снимали с должностей. Был уверен: с ним подобное не случится. А вот случилось. И не знал, за что же так круто обошлась с ним судьба.

Генерал заметил его состояние:

— Ну-ну, не тушуйся. Во время войны не было ни одного командующего фронтом, чтобы его разок с должности не снимали. А у тебя еще вся служба впереди.

Из штаба Григорий вышел сам не свой, бродил по опустевшему двору, не зная, куда приткнуться. Нашел гамак, упал навзничь. По лицу потекли слезы обиды. Даже в детстве, когда лупили старшие пацаны, не плакал, а тут прорвало.

Родился он в станице Крымской. Когда исполнился год, отец забрал их с матерью в Москву. Квартиры не было, и семья ютилась в мужском общежитии фурнитурного завода. Отец отгородил фанерой угол, и в этом закутке прожили шесть лет. Мать по приезду в столицу тяжело заболела. Врачи обнаружили абсцесс селезенки. В Первоградской больнице ее вырезали, и почти год она пролежала в реанимационном отделении. И все это время Гриша жил с ней в одной палате. Учился ходить в детском манеже. Левая нога постоянно была ведущей, а правая — волочилась, словно рачья клешня. Эта походка осталась у него на всю жизнь. Однажды зимой врачи забыли его раздетого у открытого окна и застудили. Он заболел, стал терять силы и вскоре не мог удержать в руках даже целлулоидную игрушку. Мама дни и ночи плакала и молила Бога, чтобы помог ей подняться. То ли действительно Бог услышал ее, то ли организм молодой казачки сам поборол болезнь, но она встала.

Первое яркое воспоминание детства: всей семьей они едут в большой черной, пахнущей бензином и лекарствами машине в профилакторий. Мама улыбается, кормит его клубникой. Он ест сладкие ароматные ягоды столько, сколько хочет, весь перемазался красноватым липким соком. Мать целует его в пахучие щеки и заливисто смеется. Машина остановилась в лесу. Он бегает по пестрой от цветов лужайке. Затем, устав, наблюдает, как внизу, под косогором, играет ветками плакучей ивы быстрая река.

В пять лет врачи обнаружили у Григория сколиоз, прописали лечебную физкультуру и плавание. Воспитатели детского сада выражали сомнение в том, что этот кривенький, затянутый в корсет мальчик сможет заниматься спортом наравне со своими сверстниками. Физическая неполноценность развила в нем болезненное самолюбие. Во всем: в играх, в спортивных занятиях, в учебе старался быть первым, мечтал прославиться, чтобы блеск этой славы заставил всех забыть о его недостатках.

После первого класса мать взяла его с собой в пионерлагерь Министерства речного флота, который располагался у канала имени Москвы. Детей редко водили купаться, а он плавал, сколько хотел. Зимой мать водила его в детскую спортивную школу. Три раза в неделю — бассейн. Один час — на общефизические упражнения и три часа — занятия в воде. Плавал брассом. Все попытки овладеть кролем заканчивались неудачей: ноги никак не хотели работать в такт рукам. Уже весной, выступая на первенстве школы, занял третье место среди сверстников.

На следующее лето его как перспективного пловца направили в спортлагерь в Эстонию. Распорядок дня был спартанский: подъем, физзарядка с пробежкой, завтрак, утренняя двухчасовая тренировка в бассейне, обед, вечерняя полуторачасовая тренировка в бассейне. В воскресенье — свободное плавание. К концу лета выполнил первый юношеский разряд. Отжимался от пола 60 раз. Но и этого ему казалось мало. В следующее лето решил заняться в легкоатлетическом лагере пятиборьем, увлекся борьбой. Дворовое воспитание требовало проявления бойцовских качеств. Игры в «чижа», «слона», хоккейные баталии часто прерывались потасовками. В этих драках убедился, что уже ни в чем не уступает пацанам. А в плавании, нырянии на дальность равных ему не было.

В четвертом классе свалилась новая напасть: сразу запломбировали тринадцать зубов. Сказалось все: и наследственность, и то, что он инвалид, сын инвалидов. Отец вернулся с войны весь израненный, с расстроенными нервами. Но двое калек-родителей без особых условий, связей и педагогических способностей старались воспитать вундеркинда. Мать тыркала за каждую тройку, за каждую кляксу или неряшливо выполненное домашнее задание, похлеще армейского старшины карала за каждую оплошность. Забыл убрать учебники после занятий — выговор, не почистил после гуляния обувь — получил ботинками по спине. Суровое воспитание сделало его послушным ребенком, старательным и прилежным учеником. В его классе было много умственно отсталых детей, родители которых страдали алкоголизмом. На их фоне Григорий выгодно отличался великолепной памятью и прилежностью. Плохо давалось только чистописание. Отец считал, что сын должен стать столяром-краснодеревщиком, на худой конец, слесарем. Инженера никогда не считал за специалиста, поскольку тому на заводе платили 100 — 120 рублей, а малограмотному пьянице-станочнику, который мотал проволоку, — 200. У него была своя шкала ценностей, и по ней получалось, что нет смысла учиться в институте, чтобы потом считать копейки от зарплаты до зарплаты.

Когда учился в восьмом классе, на семью обрушилось еще одно несчастье — у отца случился инфаркт. Он долго пролежал в больнице, а когда выписался, ушел на пенсию по инвалидности: еще с войны страдал расстройством нервной системы, из-за постоянных головных болей раздражался по любому пустяку. В последнее время отец вообще стал жадным. На этой почве в семье постоянно возникали скандалы. «Я совсем недавно купил десять коробков, — заходился он в истерике. — Еще и неделя не прошла, а уже двух нет! Вы их что, едите? Прикажете мне пенсию на одни спички тратить?».

Григорию хотелось побыстрее уйти из ставшего постылым дома куда глаза глядят. Такой случай вскоре подвернулся. К ним приехал погостить двоюродный брат Митяй. На нем была красивая курсантская форма десантника. Он с гордостью рассказывал, как учится, силу качает.

Григорий не удержался, предложил:

— Давай на руках поборемся.

От постоянных тренировок его длинные мосластые руки стали словно железные, и брат продержался секунд двадцать.

— У, силища-то какая у тебя страшная! — удивился он и тут же предложил: — Давай к нам в училище, не пожалеешь. Получишь офицерское звание и гражданскую специальность. Не надо думать, где жить, что есть.

Он поехал поступать в училище, хотя это была иллюзорная свобода казармы с расписанным по часам и минутам распорядком дня. Дисциплины он не страшился — к ней был приучен с детства. Вступительные экзамены сдал легко и так же успешно постигал военную науку. Потому перед выпуском его назначили старшиной первокурсников. Офицерская служба тоже складывалась удачно. А командировка на войну все перевернула, и четко видевшееся офицерское будущее затянуло непроглядной мутью.

Глава 3. БОЛЬ ОТЧУЖДЕНИЯ

Утром генерал-лейтенант Попов вылетел в Джелалабад, прихватив с собой Бокова. Поселился он в двухэтажном особняке с бассейном и фруктовым садом на территории 66-й мотострелковой бригады. Операция под Нарангом продолжалась, и генерал решил руководить ею в более комфортных условиях. На этом настаивало и войсковое начальство, убеждая, что в пограничном батальоне трудно гарантировать его безопасность. Вечером, когда стихла дневная кутерьма, он вспомнил о Бокове, вызвал к себе. Тот появился незамедлительно.

— Давай, присаживайся и расскажи о вашем выходе еще раз.

Григорий добросовестно, почти слово в слово повторил то, о чем говорил накануне. Генерал слушал и утверждался в мысли, что этому капитану в спецназе не место. Он перебил рассказ, не скрывая раздражения, спросил:

— На горе раненых еще не было?

— Нет.

— Патронов много?

— Достаточно, — неопределенно ответил Григорий, не понимая, куда клонит генерал.

— Больно уж вы торопливые драпать. Вот и поплатились за свою торопливость. Чего было лететь, сломя голову? Обождали бы до ночи и вернулись все целы. Конечно, можешь сказать: легко рассуждать и советовать, сидя на вилле с бассейном. Так вот, я войну комиссаром батальона начинал. А в бою, знаешь, какое первое комиссарское дело? Прежде всех под пули встать. И у коммунистов это было главное партийное поручение. Потому у меня вместо конспектов по политзанятиям карманы были набиты трофейным оружием. Из правого торчала рукоятка немецкого парабеллума, в левом — восьмизарядный маузер и свой «ТТ» в кобуре. Попал я как-то в сходную с твоей ситуацию. Немцы вышли на нас из соснового бора цепью, не стреляют. И мы лежим тихо. А потом метров с двухсот как ударим шквальным огнем — не выдержали гансы, кинулись назад. Я тогда, как полагается, первым встаю из окопа с криком: «За мной!». Бегу, не оборачиваясь. Слышу: сзади бойцы сопят, солома шуршит. Но когда добежали до сосняка, человек двенадцать насчитал. И тут немцы начали строчить по нам из окопа. Решил: будь что будет! Закидали мы их гранатами. Двух фрицев застрелил из пистолета лично. Окоп мы взяли, а что дальше делать — не знаю. Бежать в лес с горсткой людей бессмысленно, и окоп бросать жалко. Решил ждать подкрепления. Пересчитали боеприпасы. Не густо — две гранаты и по три патрона на винтовку. Кинулись обыскивать убитых. Подобрали винтовки, два автомата и еще два ящика гранат нашли. Они у немцев гладкие были, легкие, похожие на гусиные яйца, только стального цвета. Отвернул головку, дернул за шнур и бросай. По принципу теперешних сигнальных ракет устроены. Показал бойцам, как этим добром пользоваться, потренировал их. Ждем, когда же свои подойдут. А их все нет и нет. Послал одного солдата доложить комбату, что мы окоп захватили, а его тут же снайперы подстрелили. Понял тогда, что окружены. Заняли мы круговую оборону и ждем, чем все кончится. Решил до темноты посидеть, а потом уже к своим отходить. А тут немцы захотели окопы отбить. Врезали по нам из минометов и пошли в атаку. Слышу, орут: «Русс Иван, сдавайся! Ты окружен». Часто так повторяют, как заклинание. Когда подошли близко, влупили мы со всех стволов. Потом их же гранаты начал кидать. Бойцы тоже не оробели и отбили мы эту атаку. Они убитого оставили. А у него тридцатидвухзарядный «шмайсер» в руках. Пополз, забрал автомат, два рожка. Все посолиднее, чем пистолеты.

Немцы поднакопили силенок и снова на нас полезли. Когда мы и эту атаку отбили, патронов совсем не оставалось. У меня только в нагрудном кармане заряженный браунинг, итальянский. Но это уже так, на крайний случай. Ночью выползли к своим. Потом правая рука в плече еще неделю болела, так «яиц» накидался. Вот какое было дело. То ж немцы — завоеватели Европы. И все равно мы их побили. А вы с безграмотными крестьянами в галошах справиться не можете… Если б мы днем побежали к своим, то снайперы по одному нас перещелкали. А так вернулись целыми и невредимыми. А вы столько трупов наделали.

Заканчивая разговор, генерал добавил:

— Вопрос о снятии вас с должности уже решен. Закончится операция и будет издан приказ.

Слова генерала, словно обухом, били по голове. «Да за что же снимать? Я же не совершил подлость или преступление, не убежал с поля боя. Как мог я знать, отходя последним, что погибнут те, которые побежали первыми? В чем моя вина?»

Но задавать эти вопросы не стал, понимая, что стену отчуждения, которая возникла между ними, не сломать…

***

Приказ о снятии Бокова с должности писал офицер разведотдела армии подполковник Павлов под диктовку генерал-майора Кульчицкого. В кабинет комбата заносили закуску, выпивку, а Григорий стоял под дверью с безучастным видом, словно одеревеневший, ждал своей участи. Часа через два из кабинета начали доноситься громкие пьяные голоса, но он их не слышал, подавленный своими грустными мыслями.

Вдруг дверь резко распахнулась. Из кабинета выскочил красный, распаренный духотой Зубов, зыркнул мутными от бессонницы глазами на Бокова:

— Знаешь что, ты не стой здесь, а иди к этим… и развлекай их сам. Сил уже нет смотреть на их пьяные морды. Какую-то овцу в батальоне увидели и пристали, чтобы отдал им на шашлык.

Зубов был трезв. Ни с начальством, ни с подчиненными он никогда не пил. Если и позволял себе расслабиться, то только с советниками, и то очень умеренно.

Григорий вошел в комнату. Была она довольно большой по афганским меркам, обставлена недорогой, но добротной мягкой мебелью. Для солидности Зубов поставил даже телевизор, который забрал из офицерского общежития. В нос шибанул густой запах спиртного и подгоревшего мяса. Июньская жара и жадность к дармовщине усугубили влияние алкоголя. Генерал остекленевшими глазами уставился на Григория.

— А, тот самый Боков, — наконец сообразил он, выслушав доклад. — М-м-м… труподел ты, Боков. Тебя на должность назначили, а ты не оправдал. Нет, не оправдал. М-м-м… вот я тебя и сниму…

Мелковатый подполковник Павлов уже плохо владел своим телом. Он оперся руками о стол, встал и, роняя слюну, прогундосил:

— Давай, волоки нам овцу.

— Я не знаю, где вы ее увидели.

— Ты мне, капитан, задом тут не крути… Не знаешь, пойдем, покажу.

Павлов встал из-за стола, и его мотнуло в сторону. Григорий едва успел подхватить его. Так, в обнимку, они вышли на улицу, словно добрые друзья. Только разговор у них был далеко не дружественный.

— Ты, Боков, хочешь вину на взводного взвалить, вылезти сухим из воды, — наставлял его подполковник. — Не получится! Люди погибли? Погибли! Значит, должен за это ответить. Готовься к сдаче должности.

Логика была проста и понятна. Кого-то все равно нужно было назначить крайним в этой трагической истории и наказать. Иначе обвинят в попустительстве и накажут самого генерала Кульчицкого. А это ему было совсем ни к чему.

Возле кухни Григорий увидел овец. Их привезли с боевого выхода в качестве трофеев.

— Вот этого красавца берем, — сказал Павлов

Расставив широко руки и, пошатываясь, он начал подходить к ягненку. Тот в последний миг отскочил в сторону, и Павлов рухнул на землю, расплющивая коленями и ладонями черные кругляши помета.

— Ух, ты, шустряк! Все равно поймаю, — пригрозил он.

Григорий словил приглянувшегося подполковнику барашка. Тот с вожделенной улыбкой взял его на руки, прижал, словно ребенка, к груди и в приливе пьяной нежности начал целовать перепуганную сопливую морду, приговаривая:

— Эх, барашка-дурашка, говорил тебе: от меня не убежишь.

Так, в обнимку с животным, под смешки спецназовцев Павлова погрузили в уазик и повезли к самолету с проектом приказа о снятии Бокова с должности.

После проводов начальства Григорий вернулся в штабную комнату. Она располагалась рядом с комнатой дежурного по батальону и полевым коммутатором телефонной связи на десять абонентов. Кроме сейфа и стола с телефоном в ней помещались две двухъярусные солдатские койки. Эта клетушка служила офицерам и штабом, и спальней, и столовой. Телефон трезвонил постоянно. Независимо от времени суток здесь толпились офицеры и солдаты. Бетонный пол был покрыт толстым слоем пыли. Утром и вечером дневальные подметали его, но следы уборки быстро исчезали под следами грязных ботинок. Единственной отрадой был кондиционер, который использовали и как холодильник. На приделанной снизу полочке под струями холодного воздуха остывали бутылки с соком и водой. Григорий взял одну, откупорил ее и осушил одним махом. Не обращая внимания на присутствующих, разулся и полез на второй ярус, лег, не раздеваясь.

Капитан Чичакин догадался, что сейчас творилось у него на душе, участливо сказал:

— Гриша, да не казнись ты. Комбат на тебя бочку катит потому, что боится, как бы ему самому не дали коленкой под зад.

— Мне что, Паша, обидно, — вскинулся Григорий, — разговаривают со мной так, вроде я через раненого переступил и убежал или партбилет порвал. Почему из меня преступника делают?

— Какой из тебя преступник! — улыбнулся Чичакин. — Я же своими глазами видел, в каком состоянии ты с гор спустился. Хорошо, что хоть сам жив остался. Ты, наверное, не знаешь, какая у наших соседей-дэшэбээровцев беда стряслась? В самое пекло приказали комбату занять высоту. Люди шли в касках, бронежилетах. Пока на гребень поднялись, десять человек умерли от теплового удара. Я видел, как обезумевшие от жажды солдаты бежали к реке, бросая оружие, вещмешки. Ужасная картина! Сорок человек получили тепловой удар первой степени и госпитализированы. Мы шли без касок, бронежилетов и то двух потеряли. Сейчас нагнали врачей из окружного госпиталя, прокуратура работает, выясняет правомерность действий должностных лиц. Но людей-то уже не вернуть.

Григорий приподнялся с койки, не веря своим ушам.

— Вот так сходил за дэшэка! — ужаснулся он, поняв, что, пусть и косвенно, стал причиной многих бед.

— А у меня вообще анекдотичная ситуация получилась, — грустно улыбнулся Чичакин. — Поднялся ночью со взводом второй роты на хребет. Залегли в цепь, дремлем. Вдруг слышу чужую речь. Приподнялся и обмер: рядом с нами на обратном скате «духи» лежат, человек восемьдесят. Чай пьют. У меня вдруг с перепугу голос пропал. Только и смог просипеть: «Духи!» Тихонько-тихонько отползли.

— А чего не атаковал, пока они чаи гоняли? — удивился Григорий.

— Двадцатью на восемьдесят кидаться? — хмыкнул замполит. — Вообще-то можно, но что потом получится. Надо же учитывать боевой дух запуганных потерями наших солдат. Швырнуть пяток гранат — не проблема. Но кунарские «духи» хорошо обучены. Их на испуг не возьмешь. Они сразу сообразят, что к чему. А зачем зря солдатами рисковать? Их и так уже столько положили за неделю.

Утром на построении Зубов прочитал офицерам приказ командарма:

— За самоустранение от руководства боем, повлекшее тяжелые последствия, капитана Бокова от занимаемой должности отстранить и назначить с понижением в мотострелковые войска.

Григорий молчал, и только глаза его пронзительно кричали: «Не самоустранялся я от руководства боем!» Но никто не слышал этого крика души.

После построения он подошел к Зубову, сказал с мольбой:

— Товарищ майор, я готов ротой, взводом командовать, только пусть меня не выгоняют из спецназа!

— А кому вы здесь нужны? — зло оборвал его комбат. — Единственное, что я могу посоветовать: держитесь подальше от личного состава. Тем, что пытаетесь снять с себя вину и переложить ее на взводного, вы уронили себя в глазах подчиненных. Вам не место в спецназе!

Эти слова погасили последнюю надежду. Григорий вернулся в свою комнату, сел за стол и, словно окаменевший, просидел неподвижно до глубокой ночи. Он прокручивал события последних дней и силился понять: в чем же оплошал? Вокруг суетились командиры и солдаты, ставшие с этого дня чужими. «Лучше застрелиться, чем терпеть такой позор! — обожгла мысль. — А что ты докажешь такой смертью? Зубов будет злорадствовать, а Попов и знать не будет о твоей кончине. Тебя никто не поймет. Люди из последних сил цепляются за жизнь, а ты хочешь добровольно расстаться с ней. Трусоватое решение!»

Боков ждал сменщика. После трудной, но милой сердцу службы в разведке новое перемещение виделось ему пресным, не требующим той самоотдачи, с которой привык работать. Особенно тяжело было ночью. Лежал с открытыми глазами, уставившись в грязный потолок, и на этом экране видел один и тот же кошмарный сон наяву: терзаемый жаждой, он мечется под душманскими пулями. Разъяренное лицо и перекошенный злобным рыком рот Зубова. Обугленные, скрюченные огнем тела погибших. Косые взгляды сослуживцев, от которых он не мог скрыться даже в этой каморке. Со страхом думал, что уже никогда не прекратится нагромождение этих жутких повторов. Долго не засыпал. Мостил тяжелую, словно от угара, голову на потные руки и не мог расслабиться. Жгла тело простыня, и он крутился, скрипел металлической сеткой, скручивая в жгут постельное белье. Только к утру забывался тяжелым омутовым сном. Затем просыпался и со страхом ждал приближения следующей ночи. Мучившая прежде жажда постепенно заглохла, но все больше нарастала и мучила душу жажда справедливости. До боли хотелось смыть грязь обвинений, которой его вымазали в эти последние дни. Но как это сделать — не знал. Ему казалось, что приказ командарма перерезал жизненную пуповину, которая связывала его с батальоном.

В этой раздвоенности мыслей и чувств, спора с самим собой пришло неожиданное решение, разбередившее душу: «Стоп, Гриша! Так не пойдет! Ты же всегда дрался до конца! Почему теперь сложил руки и сидишь, мучаешься бездельем? Пока нового начштаба не назначили — иди, делай свою работу».

Он соскочил с кровати, подошел к кондиционеру, взял с полочки бутылку сока, допил остатки и поставил ее на подоконник, нечаянно задев беленький мешочек. Вдруг из него раздался гомерический смех:

— Хо-хо-хо! Ха-ха-ха! Хэ-хэ-хэ!

От скрипучего дьявольского хохота по коже пробежал мороз. Но вскоре он выдавил на лице Григория растерянную улыбку. Ему показалось, что спрятавшийся в мешочке чертенок забавляется над его дурацким положением. «Кто же притащил игрушку? — подумал он. — Точно, замполит! Молодец! А вообще, что стряслось такое непоправимое, что я раскис? Жив, здоров. Вот и иди, делом доказывай, что ты не тот, за кого тебя принимают». Это, простое на первый взгляд, решение вернуло ему бодрость, ясность мыслей, зажгло тоненький лучик надежды.

Глава 4. РЕАБИЛИТАЦИЯ

Утром Боков стал в строю батальона и ощутил на себе любопытные взгляды. Но никто его ни о чем не спрашивал. Зубов сделал вид, что не заметил бывшего начштаба, и никаких задач ему не поставил. Боков после развода решил обойти все объекты, за которые раньше отвечал.

Спецназовцы поначалу базировались на территории мотострелковой бригады, но комбат не ужился с командованием и с помощью советников выпросил у местных властей пустовавшие склады консервного завода. Перед майскими праздниками батальон перешел туда. Однако с самостоятельностью появилась и масса проблем. Перво-наперво — ограждение территории. Боков вспомнил бытовавшую в Союзе практику солдатских заработков, отправлял на афганский бетонный завод солдат. Вечером они привозили в батальон пятнадцать столбов. Вторая строительная бригада вкапывала их по периметру, крепила к ним колючую проволоку. Саперы расставляли комплекты малозаметных препятствий, сигнальные противопехотные мины, оборудовали окопы и блиндажи для боевого охранения. Своими силами за неделю был выстроен и караульный городок.

Самым трудным делом оказалось наладить бесперебойную связь. Радио станция из-за перегрева часто выходила из строя. Воздушная линия то и дело рвалась. Решили прорыть канаву для кабеля. Григорий взял свои две тельняшки, форму «песочку», две бутылки «Столичной» и пошел на поклон к строителям. Вернулся в батальон на экскаваторе «Беларусь», но афганская земля оказалась ему не по зубам. Он часто ломался, и стало ясно — копать придется вручную. Сам рыл траншею часа два, чтобы определить норму выработки. Вот теперь решил сходить, посмотреть, что там делается.

Копать должна была вся первая рота, но в земле неохотно ковырялись человек двадцать. Чуть поодаль от подчиненных с книжкой в руках сидел на валуне Щебнев. Заметив Бокова, он нехотя поднялся, пошел навстречу, не зная, что ему делать: докладывать или просто поздороваться. Григорий понял его настроение, улыбнулся:

— Здравствуй, Вадим. Как дела?

— Плохи наши дела. Грунт тяжелый, жарюка донимает.

— Но траншею вырыть все равно надо, — сказал Григорий, поднял валявшийся на бруствере траншеи лом, играючи перебросил его с ладони в ладонь, шутливо добавил: — Эх, давно не брал я в руки шашки. А ну-ка, гвардеец, подвинься маленько, дай капитану поразмяться…

— Х-х-хэ! — вогнал острие в суглинок, отвалил кусок. — Х-хэ! — ударил еще раз, обкапывая торчащий из земли, словно клык, камень, поддел его ломом снизу и отбросил глыбу в сторону. Взял лопату, вычистил раскрошившуюся землю.

С появлением Бокова работа на траншее оживилась. Щебневу стало неудобно отсиживаться с книгой, и он тоже взялся за лопату. Через полчаса Григорий остановился передохнуть. Он взмок от жары, в горле першило, а наступившая слабость свидетельствовала, что он еще не совсем оправился от теплового удара. Но не хотелось возвращаться в штаб, в свою опостылевшую каморку. Передохнув, снова принялся за работу.

Очередной перерыв сделал, когда закурил Щебнев, подсел к нему на валун, сказал:

— Не дает мне покоя тот наш боевой выход… Все как-то бестолково получилось. Сначала все на тебя валил, а сегодня ночью лежал, думал и пришел к выводу: сам во всем виноват…

— Нет-нет, что вы, — запротестовал Щебнев. — Это я дурака свалял… За пулеметом мы полезли зря. Без разведки, не зная реальной обстановки… Я предчувствовал, что плохо кончится. Но тоже хотелось трофей заполучить… Мне почему-то кажется, что наших вертолетчики накрыли. Всех нашли в одной вымоине, с оружием. «Духи» бы его обязательно забрали. Они такой шанс не упустят…

— Что!? — удивленно воскликнул Григорий. — Когда? Это когда я летал?

— Все может быть, — уклончиво ответил Щебнев. — Что сейчас гадать.

Мертвых все равно не воскресишь.

Несмотря на жару, Бокова прошиб холодный пот. Неужели это он, летевший спасать, принес смерть? «Не может быть! Этого не может быть!» — повторял он про себя, потом молча встал, пошел к траншее, с остервенением взялся за работу.

Вечером зашел к комбату, сказал, не скрывая раздражения:

— Товарищ майор, я не знаю, может, вмешиваюсь не в свое дело: канаву должна копать вся первая рота, а там и взвода не было.

Зубов поначалу не мог взять в толк, чего хочет от него бывший начшта ба. А когда понял, вызвал к себе командира роты старшего лейтенанта Тураева. Тот выслушал упреки комбата, затем заявил:

— Товарищ майор, норма, которую установил капитан Боков, не выполнима. Сплошной камень. Солдаты посбивали руки в кровь.

— Говорите, невыполнима? — не удержался Григорий. — Я лично сегодня выкопал пять метров траншеи и, как видите, не умер. А у вас офицеры стесняются взяться за лопату, сержанты на них смотрят и тоже работу только имитируют. Если так продолжать, то батальон еще долго будет без надежной связи.

— Значит так, товарищ старший лейтенант, — прервал их спор Зубов. — Сейчас постройте всю роту, выгоните из парка два бронетранспортера и под их охраной будете работать до тех пор, пока не сделаете норму! — А Григорию сказал: — Зайдите к начальнику штаба мотострелковой бри¬гады. Он хочет с вами поговорить.

Боков был приятно удивлен, когда подполковник Рогов без обиняков сказал:

— Григорий, я знаю о твоих неприятностях. Давно к тебе присматриваюсь. Нравится, как ты работаешь, как организована служба в батальоне. Видел, как ты сегодня ломом махал, хотя и отстранен от должности. Мне нужен заместитель по службе войск. Правда, должность — капитанская, но обещаю: как только появится что-нибудь получше — сразу назначим.

Бокову хотя и польстили эти слова — в последние дни ему все больше приходилось слышать обвинения в свой адрес, но в нем заговорило чувство собственного достоинства:

— Спасибо, товарищ подполковник, за высокую оценку моего труда, но принять ваше предложение не могу: считаю себя прирожденным командиром. Штабная работа не по мне. Говорю вам честно, как есть.

Тот пристально с уважением посмотрел на Бокова:

— Хорошо, понял. Все равно перетяну тебя в нашу бригаду. Посиди-ка тут немного.

Он вышел и вскоре вернулся несколько возбужденный:

— Пошли к комбригу, у него к тебе есть разговор.

Командир бригады с интересом посмотрел на капитана, о котором слышал много и хорошего, и плохого, спросил:

— Какое училище заканчивали?

Рязанское десантное.

— У нас тяжело ранили командира десантно-штурмового батальона. Согласны занять эту должность?

— Согласен, — не колеблясь, ответил Григорий, — только меня в Союз отправляют.

— Это я улажу, — успокоил его комбриг. — Пусть комбат напишет представление. Я ему сейчас позвоню.

Зубов в тот же вечер написал Бокову представление на новую должность. Характеризовал его как способного офицера, требовательного и грамотного командира, принципиального коммуниста, словно и не было всех злосчастий. Однако судьба уготовила Григорию новое испытание.

***

Дверь в штабную комнату резко распахнулась, и Зубов с порога крикнул:

— Щебнев ранен! Боков — быстро документы на вторую роту.

— Как ранен?! — вырвалось у Григория. Он только написал ему пред ставление на командира роты.

— Не задавайте дурацких вопросов! — оборвал его комбат.

Через два часа он улетел с подкреплением, а вскоре вышел на связь с батальоном и потребовал, чтобы Боков привел к кишлаку Сурубай резервную группу.

Только на рассвете добрался Григорий до кишлака. Первым увидел Тураева. Тот сидел на ободе командирского люка БМП и дремал, облокотившись на его крышку.

— Здравствуй, Муслим! — обрадовался ему Григорий. — Щебнев где?

— В госпиталь отправили.

— А как его ранило?

— Уже подходили к кишлаку, когда нас обстреляли с гор. Пуля попала в голову… Врач сказал, что он выкарабкается.

В кишлаке громыхал бой. Десантно-штурмовой батальон и танкисты мотострелковой бригады били прямой наводкой из пушек и пулеметов по дувалам, словно хотели сровнять его с землей.

Зубов подъехал к колонне на запыленном бээрдээме, крикнул Бокову:

— Сейчас поедем брать склад.

— Где это?

— Далеко, отсюда не видно. Я сам поведу колонну.

Через час над ней пролетел самолет-ретранслятор Ан-26, который командование округа использовало для связи с войсками. Со штаба армии начали через каждые десять минут запрашивать о местонахождении батальона. Зубов сначала докладывал обстановку, затем ему это надоело, и он передал Григорию:

— Поддерживай связь с этими м… сам. Вроде мне здесь делать больше нечего.

Переполох в эфире был вызван тем, что с батальоном решил связаться командующий Туркестанским округом генерал-полковник Максимов. Понимая, как поднимает боевой дух солдат дружеское участие начальства, он взял себе за правило беседовать по радиотелефону из кабинета в Ташкенте непосредственно с командиром роты или взвода, сидящим высоко в афганских горах где-нибудь в окопе боевого охранения или участвующим в операции. В этот раз он решил побеседовать со спецназовцами.

Григория предупредили о важном корреспонденте, и вскоре сквозь шорох эфира до него донесся хрипловатый голос:

— Как там у тебя дела, сынок?

— Все нормально, товарищ командующий.

— Где вы находитесь?

— Движемся колонной, примерно в пятнадцати километрах от кишлака Сурубай.

— А поточнее? Какие рядом кишлаки?

— Товарищ командующий, кончилась карта, и я не могу точно указать наше местоположение, — чистосердечно признался Григорий.

— Как, кончилась карта? — в голосе командующего появились стальные нотки. — В каком же направлении вы двигаетесь?

— Точно не знаю. Командир батальона сказал, что будем брать склад.

— А где комбат?

Он возглавляет колонну.

— Пусть войдет в связь.

Но как Григорий ни старался, дозваться Зубова не мог.

— Товарищ капитан, — тон у командующего был недовольный, — что же это у вас за управление такое: карты нет, где находитесь, не знаете. Еще влезете на свою голову. Передайте комбату мой приказ: возвращайтесь в батальон и ждите комиссию. У вас потому и потери, что командование никудышное.

— Есть! — упавшим голосом ответил Григорий, осознавая, что стал причиной очередных неприятностей. На душе вдруг стало пусто и гадко.

Как Боков и предполагал, комбат сидел на БРДМ, бросив шлемофон на сиденье, и грохот двигателя заглушал рацию.

Колонна вернулась в Сурубай к полудню. Кишлак догорал. Изредка, то тут, то там бухали танковые пушки, раздирали горячий воздух пулеметные очереди. Солдаты расстреливали домашний скот, вьючных животных. Григорий возмутился — в нем вдруг проснулась заложенная в генах крестьянская рачительность. «Чем добру пропадать, так пусть лучше скот пойдет на кормежку солдатам». Два «Урала» съехали в вымоину. С десяток мулов, ишаков и овец загнали в кузов. Изрядно повозились с бурым быком. Костеря на чем свет бедное животное, солдаты все же затолкали его в кузов.

Основная колонна давно ушла в Джелалабад, а Боков медленно ехал в обозе, где волоком тащили «разутую» БМП. В пути бык вдруг сиганул через борт грузовика и задал стрекача. Но на голом плато укрыться ему было негде. «Урал» быстро нагнал животное, солдат набросил на его шею веревку для связывания пленных. Бык утихомирился, стоял, понурив лобастую голову с белой звездочкой посередине, тяжело поводя впалыми от бескормицы боками. Как его теперь заволочь в кузов — не представлял никто. Но расставаться с живым трофеем было жалко. Его обвязали веревками и с трудом втащили в кузов…

В батальоне их ждала комиссия — тринадцать полковников из штаба округа и армии. Зубов сразу сообразил, что дело пахнет жареным, заскочил на БРДМ с телохранителями и Рексом, крикнул на ходу:

— Боков, я поехал за развединформацией, а ты доложишь комиссии. Виноват в этой заварухе, сам и отдувайся.

У комбата было немало веских оснований для того, чтобы держаться подальше от проверяющих. Несмотря на его кипучую деятельность, дела в батальоне шли неважно. Взводы и роты день и ночь метались за призрачными тенями американских советников, которые вроде бы ходили вместе с мятежными отрядами. В этих метаниях подрывалась техника, гибли люди. Выходы практически не готовились.

Зубов раньше был политработником, прекрасным спортсменом и добился должности комбата тем, что умело организовывал показные занятия по рукопашному бою для начальства и заезжих журналистов. Тактику он не знал и не любил. Был уверен, что вполне достаточно его героического примера, чтобы подчиненные тоже действовали героически. А в последние дни у него возникло подозрение, что причина всех неудач — предательство офицеров штаба армии. Говорил об этом подчиненным без тени сомнения и требовал от Бокова, чтобы тот давал в штаб заведомо ложную информацию о месте предстоящих боевых действий подразделений батальона. А тот вполне отчетливо представлял последствия неудачи: комбат снова открестится, как это случилось со злополучным походом за дэшэка, а он будет крайним. Отвечать за сумасбродство Зубова Григорий не хотел, и он напечатал кипу бланков документов. Как только комбат собирался в очередной поход, подсовывал их ему на подпись.

Вот эти-то документы и листали проверяющие. В поисках недостатков они вывернули батальон буквально наизнанку. Начальник разведки армии полковник Стеклов выговаривал Григорию:

— Почему вы не учите командиров организации взаимодействия? Занятия с командирами взводов и рот не проводятся. Зарубите себе на носу: начальник штаба — это работа не с бумагами, а с людьми.

— Я полностью с вами согласен, — ответил Григорий. — Но с людьми мне мешает работать одно обстоятельство: одиннадцатого июня командующий армией издал приказ о снятии меня с должности. А комбат прямо сказал, чтобы я к личному составу и близко не подходил, поскольку любой может послать меня на три буквы и будет прав. Такой вот приговор! Мне в конце концов тоже надоело находиться в подвешенном состоянии: вроде бы сняли с должности, а вроде бы и нет. Роль батальонного дурика, который за все отвечает, но ни с кого не имеет права потребовать, меня абсолютно не устраивает. Единственное, о чем я хочу вас попросить, — ускорьте мой перевод.

— Не торопитесь, товарищ капитан. Я говорил с людьми и думаю, что зря вам хвоста накрутили. С приказом нелепость получилась. Вас на должность назначил командующий округом, а снимает командующий армией. Это явное превышение полномочий, и прокуратура этот приказ аннулирует. Так что есть большая вероятность, что вы останетесь в батальоне.

— Спасибо, товарищ полковник, — вырвалось у Григория.

Из комиссии командующего больше всех задал работы кадровик. И фамилия у него была ему под стать — Крутов. Полковник помахал перед носом Григория книгой учета личного состава, которую тот к стыду своему ни разу не удосужился проверить, и с неприязнью спросил:

— Сколько человек в вашем батальоне?

— Шестьсот.

— Вот и в ней должно числиться столько же. А у вас десять тысяч. Целая дивизия. За семь лет ни одного человека из списков не вычеркнули. Немедленно устраните это безобразие!

Григорий тут же принялся за работу и благодаря книге обнаружил, что служить ему довелось в том самом «мусульманском» батальоне, который штурмовал дворец Амина.

Глава 5. ДРУЗЬЯ—СОПЕРНИКИ

В штабную комнату заглянул дежурный по батальону, сказал Бокову:

— Товарищ капитан, вас к телефону ЗАС.

— Кто?

— Майор Быстров, из разведотдела армии.

При упоминании этой фамилии Бокова словно током ударило. Именно Сергей Быстров, красавец курсант, с которым сдружился в училище, а затем служили вместе в Забайкалье, стал причиной крушения его семейного счастья, разрыва с женой. Заныла еще свежая сердечная рана. Но, сдерживая эмоции, сказал:

— Капитан Боков слушает.

— Сейчас я вылетаю к вам, — предупредил Быстров, — отправь машину на аэродром.

— Сделаем, — сухо ответил Григорий и аккуратно положил трубку.

Ему до мельчайших подробностей вспомнилось недавнее прошлое. Он с семьей жил в офицерской гостинице, перестроенной на скорую руку из солдатской казармы. Тонкими перегородками ее разделили на комнаты, двери которых выходили в узкий, длинный, тускло освещенный коридор. Умывальник оставили общий, а туалет разгородили на две половины и посчитали, что офицерский быт устроен. Бесквартирные лейтенанты, привычные к казарменной жизни, радовались и этой крыше над головой. Они дневали и ночевали на службе, а жены были предоставлены сами себе. Некоторые со скуки погуливали, и это быстро становилось известно всем, кроме мужей. Григорий посмеивался над неудачниками, считал, что семейные неприятности случаются у людей неправильных, падких на чужое. Себя же таковым не считал. Но однажды он проснулся среди ночи и понял, что в постели один. Подумал, может, Надя на минутку вышла и быстро вернется. Но время шло, а она не появлялась. Зато возникло чувство тревоги. Тело начала бить нервная дрожь. «Ну, куда же она могла запропаститься?» Торопливо оделся, путаясь в штанинах, вышел в коридор, заглянул на всякий случай в умывальную комнату, в туалет — никого. «Где может быть жена в четыре часа ночи? Что делать? Ходить, стучаться по комнатам и спрашивать: нет ли у вас случайно моей Нади? Глупо и унизительно». Он встал за дверь умывальной комнаты так, чтобы просматривался весь коридор, и наблюдал, откуда же она появится?

Случилось то, чего он меньше всего ожидал. Надя вышла из холостяцкой Быстрова, запахивая на ходу полы коротенького халатика, и прошмыгнула в свою комнату. «Вот так друг-соперник! — внутри у Григория все кипело. — Вот так верная жена! — Значит, решила с двумя мужиками спать?».

Он медленно вошел в комнату, включил свет, чужим от волнения голосом спросил:

— Где ты была?

— В туалете, — начала было Надя, но тут же осеклась. Она поняла, что муж искал ее, видел, откуда она вышла.

Григорий с негодованием посмотрел в ее бесстыжие глаза, хлестко ударил по пухлой щеке с ямочкой, которую так любил целовать, и на розовой коже сразу заалели следы пощечины. В ярости он еще несколько раз ударил, выкрикивая: «За мою загубленную первую любовь! За поруганную честь семьи! За сына, которого ты лишаешь отца!»

Надежда молча сносила побои. Соображая, как укротить разбушевавшегося мужа, крикнула первое, что пришло на ум:

— Меня Сергей просил разбудить!

Как ни странно, ложь подействовала. Занесенная для очередного удара рука безвольно опустилась, и уже без злости Григорий спросил:

— Почему тебя? Что, больше его будить некому?

— Он же наш друг! Как ты мог подумать такое! — перешла в атаку Надя.

Григорию очень хотелось поверить в это спасительное вранье. Если согласиться с ним, то не придется разводиться с женой, которую любил. Развод — это пятно на биографии офицера спецназа и коммуниста. Ему стало стыдно за свою несдержанность, и он примирительно спросил:

— Так что же ты молчала?

— Так ты сразу руки распустил!

— Прости.

Чтобы загладить свою вину, он начал целовать ее в щеки, которые только что с ненавистью хлестал. Постель примирила их окончательно.

Но как ни старался Григорий выбросить увиденное из памяти, ничего не получалось. Закрывая глаза, он вновь видел Надежду, выбегающую из комнаты Быстрова, торопливо запахивающую на ходу халат. В одночасье исчезла радость безмятежной любви. Душа заболела подозрением в неверности. Только в служебной круговерти, в общении с подчиненными приходило успокоение, затихала душевная боль. Так все и тянулось. Наступили майские праздники. Стояло чудесное утро. Яркое солнце согрело землю, и она парила. После долгой зимы со свирепыми забайкальскими ветрами и метелями уже не верилось, что снова наступит весна. Григорий стоял на крыльце гостиницы, наслаждаясь солнечным теплом, полной грудью вдыхал пахнущий прелыми листьями и разогретой землей воздух. Из блаженного полузабытья его вывел звонкий женский голос:

— Привет, землячок! С праздником! — ласково улыбнулась ему соседка по общежитию Людмила Козырь. Она тоже была родом из станицы Крымской. Ее муж, прапорщик, погиб нелепой смертью: его задавил обледеневший прицеп, в который жильцы сбрасывали мусор. Пытаясь подцепить его к машине, не смог удержать на скользком склоне и угодил под колеса.

— И тебя — с Первомаем! — ответил Григорий приветливо.

На ее веснушчатом лице вдруг заиграла вызывающая улыбка:

— Смотрю я на тебя, Гришка, и удивляюсь. Всем хорош мужик, да жену себе выбрал никудышную.

— Чем же тебе моя Надя не сподобилась? — настороженно спросил он.

— Твоя Надька — стерва. С Быстровым любовь крутит. Я сама видела, как она ночью к нему шастает. Да и днем не стыдится в его комнату захаживать, когда тебя нет. Значит, твоего не хватает. Иначе чего бы это баба к чужому мужику приставала? В городке все об этом говорят. Я прекрасно слышала, как ты свою непутевую женушку колотил за поруганную любовь. Я тебе, Гриша, так скажу: если баба родилась потаскухой, как ты ее ни карауль, все равно не укараулишь. Обязательно в чужую постель вскочит, как вредная коза в соседский огород. На нее уже все пальцем тыкают. Своими ушами слышала, как комбриг как-то офицеров распекал: «Что вы на меня уставились, как на жену лейтенанта Бокова».

После этих слов Григорий уже не разбирал, что дальше говорила землячка. В голове нарастал шум, в котором грузно ворочалась тяжелая мысль: «Значит, не будить ходила Быстрова моя женушка, а в постель к нему! А я-то, дурак, уши развесил! Надо мной уже вся бригада смеется! Нет, хватит, выгоню к чертовой матери, чтоб духу ее поганого здесь не было». Пунцовая краска стыда, поначалу залившая лицо, сменилась бледностью. В глазах появился стальной блеск. Ноги сами понесли его к начальнику политотдела бригады. Подполковник Ребров вручал ему партийный билет, рекомендовал членам ротной комсомольской организации избрать его секретарем. Когда его помощник по комсомольской работе уезжал в отпуск или командировку — оставлял за него, и Григорий неплохо справлялся с поручениями. Буквально неделю назад, к дню рождения Ленина, принял в комсомол двадцать солдат.

Начальника политотдела Григорий отыскал в кабинете комбрига. На столе стояли початая бутылка коньяка, две рюмки. Судьба армейского начальства — и праздники проводить на рабочем месте. Чаще всего в такие дни и случались ЧП, с которыми потом разбирались не один будний день.

По белому, как полотно, лицу Григория Ребров понял: что-то стряслось. Он тут же повел его к себе, усадил, пристально посмотрев в решительные глаза, сказал:

— Давай, выкладывай, что там у тебя?

— Товарищ подполковник, я только что говорил с Людой Козырь. Она сказала, что у моей жены с Быстровым роман и вся бригада об этом знает. Скажите честно: так это или нет?

— Скрывать не буду: ходят разные слухи.

Григорий вскочил, сказал в запальчивости:

— Товарищ подполковник, прошу вас, дайте машину, и я сейчас же отвезу ее на вокзал. Я так больше не могу жить.

— Подожди, Григорий, горячку пороть-то не надо. — Ребров понял, что пока ничего еще не случилось, и попытался смягчить назревающий конфликт: — На чужой роток не накинешь платок. А если эти разговоры и слухи яйца выеденного не стоят, тогда что? Начальник политотдела дал машину, чтобы отправить невинную женщину. Хороши же мы тогда будем. Давай так: пойдем сейчас к командиру, пригласим Козырь, пусть она при нас все повторит. Может, она специально наговаривает, чтобы мужика отбить. Такое ведь тоже бывает. Она же твоя ровесница.

Вскоре в кабинет командира пришла Людмила, вежливо поздоровалась, окатила Григория презрительным взглядом, сообразив, что из-за него ее и вызвали.

— Что ты Бокову наговорила, что ты видела? — набросился на нее Ребров.

— Ничего я не видела, — ответила она, поджав губы.

— Тогда прикуси свой язычок и не разбивай семью. Мы еще выясним, не ты ли сплетни по городку распускаешь, спокойно людям жить не даешь. — Обращаясь к Григорию, добавил: — Вот видишь, брехня все это. Так что успокойся и брось расстраиваться по пустякам.

Придя домой, Григорий быстро разделся и, сославшись на усталость, лег в постель. Но уснуть так и не смог. Все наплывали и наплывали воспоминания о прожитых совместно днях.

Надя долго красилась перед зеркалом, а потом подошла к нему:

— Гриша, пора вставать, нас в компанию пригласили.

— Иди одна, мне что-то не хочется. Заодно и за сыном присмотрю.

— Нет, одна я тоже не пойду. Вставай, одевайся.

Это не входило в ее планы. Дело в том, что Григорий не умел половинить рюмку, пил до дна, сколько бы ни наливали, плохо закусывал и очень быстро хмелел. Часто уже с середины вечеринки она уводила его домой, укладывала спать и потом уже без всякой опаски решала свои любовные дела. В этот раз в компании должен был быть и Быстров. Григорий сделал вид, что поддался на уговоры. Он надеялся, что это застолье, наконец, прояснит их отношения.

Компания собралась большая. Вперемешку сидели женатые и холостяки. Быстров подсел к Наде, и Григорий заметил, как они несколько раз перемигивались, как Надя заменила его рюмку на фужер и наполнила до краев водкой. «Нет, голуба, — подумал он, — сегодня у тебя ничего не получится». Когда выпили по первой за Первомай, незаметно заменил свой фужер на пустой и принялся за закуску. Вторую, третью рюмку тоже не пил и был награжден за терпение — потерявший бдительность Быстров по-свойски положил руку на бедро Надежде и погладил. Она игриво захихикала. Внутри Григория все взорвалось. Он поднялся и, сдерживая ярость, медленно произнес:

— Теперь у меня тост. Я тоже хочу выпить за светлый праздник трудящихся всего мира. Но для меня этот день памятен еще и тем, что я узнал неприятную новость: моя жена — гулящая. И спит она с Сергеем Быстровым, который считается мне другом.

Шум за столом мгновенно стих, все напряглись, ожидая развязки. У Быстрова вытянулось лицо и отвисла челюсть с недоеденной котлетой. Григорий выпил до дна, поставил рюмку, тут же взял со стола бутылку и хватил ею по голове своего соперника. Сергей успел отстраниться, и она, скользнув по волосам, ударилась о плечо, покатилась по полу, расплескивая остатки водки. Женщины завизжали. Григорий намеревался еще хлестнуть по лицу жену, но его схватили за руки. Он стряхнул усмирителей, отскочил к стенке, выхватил из кармана финку:

— Ну-ка, освободите проход. Если кто прыгнет — припорю!

Он и сам не знал, зачем сунул в карман нож. Видимо, все-таки хотел свести счеты с полюбовником жены, хотя никогда драк сам не затевал. Но теперь речь шла о мужской чести. Не дожидаясь, когда офицеры расступятся, отработанным ударом саданул ногой по оконной раме, выпрыгнул в окно, раздирая одежду и кожу осколками стекла…

Ему простили эту выходку, а он простил Надю, и они еще почти год жили вместе. Но Григорию казалось, что каждый улыбающийся ему в лицо солдат за глаза смеется над ним. Часто замечал, как в веселой компании офицеры при его приближении меняли тему разговора, и это тоже больно задевало самолюбие. Но он продолжал любить свою жену и ничего с этим поделать не мог. Тем более решиться на разрыв семейных отношений. И все же это произошло — 8 марта, в Международный женский день. Ох уж эти международные праздники!

Они уже получили благоустроенную квартиру в новом доме. Новоселы собрались отметить праздник, накрыли столы. Григорий пришел на вечеринку с гитарой, пел и плясал от души. Но вдруг заметил, что жены нет. Она куда-то исчезла и, судя по всему, давно. Понял, что это заметил не он один.

Настроение сразу испортилось. На всякий случай спросил у Козырь:

— Люда, не знаешь, куда моя половина запропастилась?

— Она за пластинкой пошла.

Дома жены не было. Тихо посапывал во сне Виталик, сбросив одеяльце.

Григорий заботливо укрыл сына, вернулся в компанию, подошел к Люде:

— Дома Нади нет. Куда она пошла?

Та сделала удивленное лицо:

— Не знаю. Может, у меня?

По всему было видно, что землячка не хочет говорить правду. Григорий ощутил комичность своего положения: обманутый муж мечется в поисках прелюбодействующей жены.

Он вышел на улицу, встал так, чтобы просматривались все четыре подъезда дома, и ждал, откуда она появится. Это напомнило ему прошлогоднюю ситуацию. Спустя час из подъезда, где жила Люда, вышел Быстров, а минут через десять появилась и Надя. Он перегородил ей дорогу:

— Где ты была?

Жена оторопела никак не ожидая встретить его здесь, и брякнула первое, что пришло на ум:

— Гриша, я потеряла ключи и не могла найти.

— Какие ключи? Квартира открыта, а тебя уже два часа нет. Совесть ты потеряла, а не ключи. Хватит! Мне надоела эта игра в кошки-мышки.

На следующий же день он поехал в райцентр подавать заявление на развод. Но в суде ему сказали, что дело будет рассматриваться не меньше года. Он не хотел видеть жену и отправил ее с сынишкой к своим родителям в Москву. Там и развелись.

Развела его судьба и с Быстровым. Друг-соперник уехал в Афганистан. А вскоре Григорию рассказали приключившуюся с ним неприятную историю. По прибытию в батальон спецназа Сергей загулял с новыми приятелями. Решили сходить в медсанбат к девчатам. Дежурный на КПП их завернул. Спьяну сиганули через забор. Сергей подорвался на своей же мине. В ташкентском госпитале ему ампутировали левую ногу и отправили документы на увольнение. Но Быстров по заграничному паспорту и поддельному командировочному предписанию вернулся в Афганистан. Что мог делать командир роты с неуклюжим советским протезом вместо ноги? Мог сесть за штурвал боевой машины и прогнать ее по кругу, съездить на броне в ночную вылазку. Но он сумел сделать главное — создал себе славу мужественного офицера спецназа, который на протезе воюет против душманов. Его начали сравнивать с Алексеем Маресьевым. Московский журналист, которому поручили написать очерк о новом настоящем человеке, в Афганистан ехать не стал. Он побывал в госпитале, поговорил с врачами и медсестрами, полистал документы, в которых значилось, что Быстров потерял ногу в стычке с мятежниками. Командование, чтобы спрятать концы в воду, ЧП списало на боевые потери. Журналистская страсть к обобщению сыграла с людьми злую шутку. Даже сам Быстров поверил в то, что лишился ноги в жестоком бою с душманами, и намекнул комбату: «А не пора ли делать меня героем?» Идея пришлась тому по душе, и вскоре по линии кадровых органов пошло представление на звание Героя Советского Союза. Однако вместо Золотой Звезды из Москвы пришел орден Красного Знамени и предписание убыть на Родину. Быстров напрочь отказался возвращаться в Союз, убедив начальство, что нужен армии. Его перевели в разведотдел, досрочно присвоили майорское звание, и он служил в штабе, пока не надумал поступать в академию. Там, видимо, сочли за честь, что у них будет учиться герой Афганистана. Вот Быстров перед отъездом в Москву решил проехаться по отрядам, собрать что у кого было на подарки будущему начальству.

Глава 6. ОПЕРАЦИЯ «ШАРП»

Через пыльное, давно немытое оконное стекло Боков увидел, как к зданию штаба подкатил уазик. Из машины вылез высокий майор и, опираясь на коричневую пластмассовую палку, стал медленно подниматься по ступенькам крыльца. Несмотря на разительную перемену, он узнал Быстрова, вышел ему навстречу, пожал протянутую руку.

— Здравствуй, Григорий, — в голосе Сергея послышались извиняющиеся нотки. На его все еще красивом лице заиграла обаятельная улыбка, которая вызывала не только любовь женщин, но и расположение друзей и начальников, выдавая добродушный, открытый характер. — Ты на меня за Надю зла не держи… Меня уже жизнь за нее наказала.

— Я и не держу, с чего ты взял, — ответил с деланным равнодушием Григорий. — Я потом узнал, что моя бывшая благоверная успевала за день, кроме нас, еще двух мужиков пропускать.

— Ну, а ты как тут живешь?

— Да хреново. С должности сняли и никак не определят, куда меня деть.

— Знаю, Гриша, но ничем помочь не могу: приказ подписан, а кто против командарма попрет?

— Стеклов сказал, что его должны аннулировать: меня же на должность командующий округом назначал, он и снимать должен. Командарм не имеет права.

— Ладно, я сейчас с Зубовым поговорю, а потом мы все обмозгуем. У меня есть связи, надежные люди. Могут помочь.

У комбата Быстров пробыл недолго. Вскоре они оба зашли в штабную комнату. Зубов с кислым видом сказал:

— Отдай ему быка, которого привезли из Сурубая, и будешь сопровождать до Кабула. Тебе все равно лететь туда утверждать месячный план.

Он ушел, а Быстров, недоуменно пожимая плечами, удивленно сказал:

— Слушай, Гриша, у тебя комбат какой-то непонятливый. Мне же такая халява подвернулась: начальник тыла армии дал разрешение на бестаможенный провоз груза. Я с этой бумагой могу все что хочешь через границу протащить, а он заладил свое: «У меня ничего нет, ничего нет».

Гриша, может, ты что-нибудь подбросишь?

А что тебя интересует?

— Оружие трофейное есть?

Боков открыл сейф, достал из него маузер:

— Это подойдет?

— Конечно! Еще спрашиваешь, — загоревшиеся жадным блеском глаза Быстрова высматривали подходящую вещь: — А что это у тебя там блестит?

— Душманские ножи.

— Слушай, дай мне. Мне ножи во как нужны! — провел он ребром ладони по горлу. — Я начальнику курса пообещал. А ты себе еще достанешь. Дашь? — радостно бормотал Сергей, любуясь наборными рукоятками.

— Бери! Меня это барахло вообще не интересует. От прежнего начальника штаба осталось.

— Это ты зря, Гриша. Нож для мужика — самый лучший подарок. — Сергей улыбнулся своей обезоруживающей улыбкой. — Я вижу, ты не понимаешь, что движитель служебного прогресса в армии — башляние. Мы ублажаем начальство подарками. А тебе надо делиться с офицерами штаба, если хочешь, чтобы служба шла гладко. Это жизнь. От нее не уйдешь. Я как решаю свои проблемы? Например, отвез начальнику разведки округа мумие и оказался в штабе армии. Так что учти на будущее.

Григория покоробило от этих слов. Он был противником подобных подношений, считал их делом зазорным, недостойным. Порылся в углу, вытащил два карабина, шашку.

— Давай, Гриша. Вот это уже серьезно! — обрадовался Быстров, который сам любил одаривать и подобной щедрости ждал от других. — Мне надо еще магнитофон японский загнать. У тебя есть знакомые дуканщики?

— Я еще в Джелалабаде толком не был, — смутился Григорий. — Один раз только проскочил через город, когда гнал колонну на боевой выход.

— Ну ладно, не беда. Сейчас подойдет машина, свожу тебя на экскурсию. Совсем из батальона не вылезаешь. А личные дела?

— Да какие тут личные дела. Текучка заедает.

Григорий предложение прокатиться в город принял неохотно. Коль срочно лететь в Кабул, значит, нужно немедленно писать месячный план боевых действий батальона. 25 числа каждого месяца его утверждали в разведотделе армии. Прихватив карту зоны ответственности батальона и писаря, он летел в Кабул, докладывал о каждом предполагаемом боевом выходе: какая рота или взвод, в ка¬кой день и куда собираются идти, при всем при том, что ни в батальоне, ни в штабе армии никто толком не знал, что будут делать завтра. Тем не менее планы регулярно писались, их с умным видом обсуждали, заставляли устранять недостатки, ругали за ошибки, и никто всерьез не задумывался о бесполезности подобного занятия на войне, которая постоянно вносила коррективы в армейскую жизнь.

Автомобиль вскоре подъехал, и через десять минут они оказались уже в центре города. Григорий с интересом рассматривал неширокую улицу, застроенную двухэтажными зданиями. Первые этажи занимали дуканы. С правой стороны в основном торговали вещами и промышленным товаром, а на левой, прямо на улице, варили плов, жарили шашлык, продавали овощи и фрукты. Тут же размещались мастерские, где ремесленный люд шил, чеканил, лепил горшки и другую посуду. На вторых этажах домов, как правило, жили сами торговцы, ремесленники, хозяева лавчонок, владельцы дуканов и мастерских.

В этом шумном и многолюдном торжище Быстров был словно в родной стихии. Поскрипывая протезом, ходил от дукана к дукану, отчаянно торгуясь с их владельцами. Ему сказали, что в Джелалабаде японский «Шарп» можно продать за 15 тысяч афгани, а давали только тринадцать. Он не уступал ни афгани, хотя сам приобрел магнитофон в военторге за половину той цены, которую запрашивал.

— Понимаешь, Гриша, — пояснил он, — если сдам маг за две цены, а потом поменяю афгани у советников по курсу один к двенадцати на чеки, тогда смогу купить двухкассетник.

Григорий тащился за ним с десантной сумкой и прятал лицо от знакомых офицеров, которые пришли не продавать, а покупать. Душу жег горький стыд. Свой первый и последний торговый опыт он получил в станице Крымской, когда после третьего класса приехал к родителям матери на летние каникулы. В тот год выдался прекрасный урожай слив. Ветки деревьев ломились от желтого налива, ароматного, сладкого, как сахар.

Изголодавшийся в Москве по фруктам, он ел их до отвала.

Как-то бабушка разбудила пораньше:

— Вставай, Гришуня, поможешь мне донести сливы к поезду. Может, курортники купят.

Его тогда словно током ударило. «Он, пионер, будет торгашом. Да никогда!» Но, поостыв, решил, что только довезет, а там пусть бабушка сама их продает.

Нарвали четыре ведра с горкой. Сливы были одна к одной, желтые, упругие, с пыльцой. Был уверен, что такой товар не залежится. До станции ехали автобусом. На каждой остановке его штурмовали пассажиры с ведрами, наполненными такими же янтарными упругими сливами, и это начало тревожить. А когда вышел на перрон — остолбенел: вдоль здания вокзала на асфальте выстроились шеренги продавцов с ведрами слив.

Когда подошел московский поезд, Григорий решил схитрить — полез с ведрами в вагон. Там было до одури душно. Воняло туалетом, горелым углем и человеческим потом. Никто не спрашивал слив, а он стеснялся предлагать свой товар, молча шел с тяжелыми ведрами. С трудом протиснувшись сквозь узкие боковые двери, перешел в следующий. Здесь тоже не нашлось покупателей.

— Мальчик, выходи! — грозно крикнула проводница. — Поезд отправляется.

Он слез по крутой лесенке, еле сдерживая слезы. Сквозь их радужную пелену увидел, что на перроне осталось еще много таких же неудачников.

Стали дожидаться следующего поезда. Он подошел через два часа, пыльный, пышущий жаром разогретого железа. Гриша в этот раз действовал смелее, тащил по вагонам тяжелые ведра и выкрикивал срывающимся голосом:

— Сливы! Кому сливы!

— Почем, мальчик? — поинтересовалась толстая женщина в спортивном трико и мятой белой кофточке.

— Рубль пятьдесят ведро, — обрадовался он.

— Давай два ведра за полтора рубля.

Берите, — выдохнул он с болью.

Со смешанным чувством горечи и облегчения высыпал сливы в большую картонную коробку. Таких коробок под столом было много.

Только к вечеру продали оставшиеся ведра: одно — за 80, а другое — за 50 копеек. Скаредный мужик все сбивал и сбивал цену. Ему казалось, что и полтинник за ведро — это очень много.

Домой добрались поздно. Гриша уснул как убитый после дневных хлопот, а утром бабушка снова разбудила пораньше. Они нарвали слив и поехали на вокзал, надеясь, что в этот раз им повезет больше. Но вышло все наоборот: два ведра удалось продать по рублю, а два высыпали возле туалета, чтобы не тащить их обратно домой. За два дня тяжких трудов и унизительных просьб они выручили на двоих 4 рубля 80 копеек.

И вот спустя два десятка лет он снова оказался в роли торговца. Только теперь на нем были не коротенькие штанишки, а форма офицера Советской Армии, для которого считал подобное занятие унизительным. От запаха шашлы¬ка текли слюнки, но он забыл взять деньги, а Быстрову было жалко тратить афгани на еду. Он шустро ковылял на протезе по пыльному тротуару, не теряя надежды выгодно продать магнитофон.

Наконец добрались до последнего дукана. Невысокий сухощавый афганец засуетился, расхваливая свой товар. Но узнав о цели визита, вдруг преобразился в надменного, знающего цену и себе, и товару покупателя.

— Двенадцать тысяч — больше не дам! — решительно сказал он.

Никакие уговоры не действовали, и незадачливые продавцы ушли ни с чем. На двухкассетник Быстров не добирал, а докладывать приличную сумму не хотел.

Операция «Шарп» закончилась неудачей. Теперь предстояла операция «Бык». Быстров решил устроить на прощание грандиозные проводы в штабе армии. Бык ему понадобился на закуску.

К готовящемуся к взлету самолету — ретранслятору Ан-26 по аэродрому потянулась примечательная процессия. Впереди шел солдат с подаренным Быстрову трофейным оружием, упрятанным в мешок. За ним Григорий тащил на веревке быка, а поодаль, словно он не имел ничего общего с этой экзотической компанией, хромал Сергей.

Григорий начал затаскивать перепуганное животное на аппарель. Из чрева самолета выскочил разгневанный бортмеханик, грозно замахал руками:

— Стой! Куда со скотиной прётесь! Поворачивай обратно!

Вперед вышел Быстров, громко постукивая палкой о железо аэродромного покрытия, сказал примирительно:

— Не шуми, летун. Что раскричался? Где командир?

Не дожидаясь ответа, он поковылял по ребристому дюралю вглубь самолета, а Григорий остался с быком. Животное нервно трясло лобастой головой, морщинило кожу и постоянно лупило себя хвостом, отгоняя назойливых мух.

Вскоре в темном чреве самолета появился бортмеханик и возмущенно сказал:

— Черт знает, что творится! Превратили самолет в скотовоз. Заводите быка.

Но подниматься по громыхающему скользкому металлу бык отказался наотрез, сел по-собачьи на задние ноги, вжал голову. Григорий изо всех сил тянул веревку, но сдвинуть его с места не мог. Начали собираться зеваки, давать советы:

— Ты ему по яйцам врежь, иначе не встанет.

— Капитан, пристрели его и не мучайся.

— Нет, пока долетим, завоняется.

Григорию было не до шуток. Он уже взмок и посинел от натуги.

На подмогу подбежал солдат, пинал быка сапогами, а тот только упрямо мотал мордой. С горем пополам они все же затащили животное в самолет. Григорий привязал веревку к крюку и вздохнул с облегчением. Но он рано обрадовался. Как только захлопнулся люк и взревели двигатели, по отсеку поплыл едкий запах мочи. С перепугу бык напустил лужу, и зарябивший от вибрации ручеек побежал к пилотской кабине. Бортмеханик был вне себя от ярости:

— Ну, б…, ретранслятор, набитый аппаратурой, в скотовоз превратили. Вонища! — Он сморщил свой отвислый нос, порылся в загашнике и бросил Григорию под ноги старый комбинезон: — Ваш бык, вы и вытирайте.

Солдат поддел его сапогом и начал размазывать мочу по полу.

— Хорошо, что он еще кучу не наложил…

— Подожди, еще успеется.

— Как взлетим, так и аккурат, — загалдели попутчики.

Быстров спрятался где-то впереди и носа не показывал, словно его все это не касалось, пока самолет не приземлился в аэропорту Кабула. Ошалев от грохота, бык съехал по аппарели и не хотел вставать на ноги. Подошла машина с солдатами, и его с трудом затолкали в кузов.

С аэродрома Боков сразу же направился в отдел кадров штаба армии, к подполковнику Крутову. С порога попросил:

— Иван Петрович, проясните, ради Христа, мою судьбу!

— А что тебя волнует?

— Ну как что? Есть приказ командарма номер 0113 от 11 июня о снятии меня с должности и направлении в мотострелковые войска. А куда конкретно — никто мне не говорит. Слышал мнение, что приказ командарма должны аннулировать, так как он превысил свои полномочия. Не может он снимать с должности офицера, назначенного командующим войсками округа. На меня послали представление на командира десантно-штурмового батальона 66-й бригады. Я не знаю, что с ним. Мне уже осточертело жить в подвешенном состоянии.

— Твое представление на комбата не прошло, — ответил кадровик. — Пока оно к нам добиралось, на эту должность назначили командира танкового батальона из Герата.

— А как же со мной? — Григорий немало подивился, что танкиста назначили командовать десантниками. — Надо же в конце концов мою судьбу решать.

Конец ознакомительного фрагмента.