Ветвь Долгорукого

Николай Ильинский, 2021

Конец XII века. Необычная судьба выпала юному Олексе – и в Константинополе побывал, и Святую землю видел, многого насмотрелся, но тянет его домой, а там тоже нескучно. Служит он во Владимире сыновьям Юрия Долгорукого. Сначала – храброму князю Михаилу, затем – его брату Всеволоду, на себе испытывая многие последствия междоусобиц и нестроений на Руси. Затем ветер странствий заносит его в Грузию, где обосновался князь Юрий Андреевич, внук Долгорукого, муж-соправитель царицы Тамар. Так перед глазами Олексы проходит вся история рода Долгорукого, а история это долгая, и до конца еще далеко.

© Ильинский Н.И., 2021

© ООО «Издательство «Вече», 2021

© ООО «Издательство «Вече», электронная версия, 2021

Сайт издательства www.veche.ru

Часть первая

Глава 1

К рассвету волны, бушевавшие всю ночь, успокоились, и теперь, уставшие, ласково и лениво плескались за низким бортом утлой лодки, в которой было четверо гребцов. Двое сидели на веслах и медленно гребли, третий стоял на корме и внимательно всматривался в темнеющий крутой берег, а четвертый лежал на дне лодки и беспомощно глядел на розовеющее на востоке небо. Истошно и надоедливо кричали чайки, которые серебристым клубком носились над водой и прибрежной полосой неведомой гребцам земли. Земля эта их и радовала и пугала. Радовала потому, что людям удалось купить на Кипре старое и, вероятно, краденное у местных рыбаков суденышко, с наступлением сумерек быстро отчалить от берега острова, боясь, что рыбаки хватятся и начнут искать краденое, и если найдут — покупателям несдобровать: никто не станет разбираться — купили они лодку или похитили.

Несколько дней и ночей разгневанный Посейдон кидал их суденышко с волны на волну, грозя сбросить ее в пучину, но в какую-то минуту бог моря сжалился над беглецами и не захватил их в свой плен, а пугал путников, словно выраставший из воды, берег неизвестностью, тем, что их там ждет. Хотя крестоносцев давно уже не было, земля не содрогалась от битв и не рдела от крови так густо, как было прежде, однако на ней продолжали властвовать многочисленные шайки разбойников — и мусульман и христиан, и язычников, и многих других верований и племен, густо населявших Палестину.

Лодка медленно пошла к песчаной отмели, которая на несколько метров отделяла море от крутого берега. Под дном зашуршала галька, и человек, стоявший на корме, нетерпеливо и даже как-то нервно махнул рукой, первым шагнул по колено в воду и вышел на землю. Это был грек Пантэрас.

— Нам сопутствует удача! Одиссей вернулся в родные края! — радостно воскликнул он, ударив себя в грудь кулаком и подняв вверх широко расставленные руки, будто пытался обнять с благодарностью неизвестную землю. — Вот она, долгожданная!..

— А где же твоя Пенелопа? — насмешливо спросил латинянин Десимус, оттолкнул от себя надоевшее весло, встал и, перешагнув борт, поставил в воду обутые в сокки^[1] ноги. — Только Пенелопы нам теперь и не хватает.

Но Пантэрас не обратил внимания на шутку Десимуса, а сделав серьезным лицо и сложив у груди ладони, стал медленно и протяжно читать молитву:

— Патер имон^[2] о ен тис Уранис^[3]! Агностито то Ономо^[4], эльтато и василиа су^[5], тенистито то гелима су^[6], ое ен Урано ке Эпигас^[7].

Пантэрас, как и тысячи других европейцев, чья жизнь сложилась не так гладко, как хотелось бы, решивший найти и поймать птицу счастья вдали от родной Эллады. Если нет такой птицы в Афинах или Салониках, почему бы ей не быть на Земле обетованной?

Вслед за греком на сушу, отряхнув с ног воду, выбрался Десимус, актер, которому наскучили роли на подмостках театров Рима, возмечтал сыграть, может быть, самую главную роль в стране, отвоеванной крестоносцами у магометан. Десимус был невысокий, в отличие от Пантэоаса, щупловатый, с бородой, завитой в локоны, в пышном парике, как и полагалось у артистов Рима. На сцене они старались быть высокими, поэтому кроме париков на ноги они надевали еще громоздкие деревянные подставки высокой до 20 сантиметров, так называемые котурны, кстати, перенятые у артистов Греции. А вне сцены римские чудодеи любили ходить в сокках. Латинянин сделал театральную позу, поднял правую руку, но не стал читать молитву, а звонким голосом запел нечто из сыгранных им прежде пьес:

— Легат! Я получил приказ войти с когортой в Рим, по морю к Порту Итию, а там — путем сухим! — И довольный Десимус залился торжествующим смехом. Встав в позу военачальника, Помпея или Цезаря, он сделал лицо серьезным, указал рукой на землю, топнул ногой и произнес: — И вот я здесь!

Полный восторга и чувства победы он продолжал свою речь:

Там, в этом Древнем Риме, все от любви пьяны:

и юные гетеры, и почтенные матроны,

и всем легионерам уже не до войны!

Бои ведутся ближние и в них доспехи лишние,

Не злобствуют Нероны и напрочь замолчали Цицероны,

такая тишь, такая гладь,

патриции рабов уже заставят помолчать,

у всех в сердцах любовь!

И латинянин вновь громко, с сарказмом рассмеялся.

Не захотел отставать от латинянина и грек. Его тоже переполняла радость: во-первых, оттого, что все-таки удалось убежать с Кипра, где, казалось, бандит на бандите сидит и бандитом погоняет, а во-вторых, он наконец-то исполнил мечту — добрался до страны, о которой так много размышлял, ночей не досыпая, все думал, думал, как попасть на Святую землю, не как все авантюристы, жаждавшие легкой наживы в чужих краях, а хотел попасть в страну, где крестоносцы совершали, по его мнению, подвиги, сравнимые с подвигами Геракла. Увидеть еще невиданное, узнать новое, услышать еще неслыханное. Его интересовали и философия, и история, и география, и народы, которые жили далеко за пределами его любимой Эллады. И Пантэрас тоже, но не так театрально, как Десимус, для этого он не обладал даром артиста, однако на свой лад хрипловато, не очень складно запел:

— Ты не мучай циклопа, моряк Одиссей!

Торопись лучше к женщине верной своей,

Как умеет она третий год развлекает гостей.

Но тебе, Одиссей, что по лбу, что в лоб.

Мало ли, что ли на свете других Пенелоп!

И плевал на богов ты с высокой кормы,

Вся команда потонет — тебе хоть бы хны

Ты привык к этой хохме во время Троянской войны.

Ты не мучай циклопа, моряк Одиссей!..

Он хорошо знал свою страну, свой народ, предания, традиции, обычаи. Несмотря на то, что средневековая Европа, позабыв набедренные повязки, гиматии, хитоны и прочее, уже носила штаны, короткие куртки, модные шляпы, он имел на голове старинный пилосом^[8], на ногах были короткие сапожки с отогнутыми, как гребешки у петушков, голенищами. Ну и борода как главное мужское достоинство!

Пока грек и римлянин состязались в излиянии эмоций и пении, Олекса с трудом поднимал своего отца Белояра, которому в лодке стало совсем плохо. Отец уже, будучи на Кипре, почувствовал слабость во всем теле, а в лодке во время сильной качки у него закружилась голова, он лег на днище и уже без помощи сына не мог встать.

— Недюжится мне, Олекса, — прошептал отец, беспомощно повисая на руках сына. — Умру я на чужбине… И рядом с матерью меня не похоронишь, — тихо, жалобно произнес он. — Господи, за что караешь?!

Увидев, что Олекса с трудом удерживает на руках отца, Десимус и Пантэрас бросились к нему на помощь, вынесли Белояра из лодки и уложили на теплом мягком песке, намытом морскими приливами.

— Плохо? — глянул грек на Олексу.

— Да уж и не знаю что делать, — покачал тот головой.

— Кирие элейсон!^[9] — отбросив шутки в сторону, испуганно перекрестился Пантэрас.

— Домине, кустади ет серва!^[10] — тоже серьезно, с состраданием глядя на заболевшего Белояра, произнес Десимус, перекрестился, сложив, как принято у латинян, два пальца, и посоветовал: — Надо скорее, немедленно подниматься… туда… наверх. — Он обвел глазами кромку высоко поднимающегося над морем берега. — Там, может быть, есть близко селение… Должно быть! Люди помогут ему… Как его? — кивнул он в сторону больного.

— Белояр, — подсказал Олекса.

— Белольярву, — кивнул Десимус и многозначительно заметил: — У вас, у скифов, трудно произносимые, смешные имена…

— У руссов, а не скифов, — с ноткой обиды в голосе ответил Олекса. — Мы — русские, Десимус!.. Киев! Слышал?

— Киев! О да! — вместо Десимуса закивал головой Пантэрас. — Ваш конязя Вольдемар в нашем Синопе крестился…

— Крестился… И мы все крестились потом. — Олекса подхватил на плечо сильно исхудавшего в далекой нелегкой дороге отца.

— Так захотел наш император — святой Василий, — с достоинством в голосе подсказал Пантэрас.

— Ну… про святость Василия… ты уж лучше молчал бы, Пантэрас, — под тяжестью тела отца прерывистым голосом ответил Олекса. — Тысячи пленных болгар ослепить… ты это считаешь… святостью? Не напрасно же его называют император-болгаробойца!..

— Болгары сами виноваты, — сухо сказал грек и, откашлявшись, добавил: — На Константинополь не иди с мечом! — Немного помолчав, Пантэрас метнул на Олексу косой взгляд и не без ехидства в голосе сказал: — А ваш конязя Вольдемар не погребовал взять в жены сестру Василия… А-а?

— Ага-а! Анна была еще и сестрой Константина… Вот так! Мы кое-что знаем…

— Так ты… Киев? — не совсем дружелюбно покосился на ходу Пантэрас на Олексу.

— Да… нет, — еле переводя дыхание под ношей тела отца и хватая широко открытым ртом воздух, ответил Олекса и стал объяснять: — Я… я и отец… мы из Новгорода-Северского… На Руси такой город есть… Слыхал? Нет! Ну и не надо…

К этому времени солнце уже поднялось высоко. Ему было весело в голубом и чистом просторе небес, и оно играло, танцевало на невысоких волнах, щедро рассыпая по ним золотые плитки по всему видимому горизонту моря. Даже все еще ошалело кружащиеся в воздухе чайки перестали так громко кричать, как на рассвете, радуясь, как и люди, утренней красоте наступившего весеннего дня. Шел апрель 1173 года от Рождества Христова.

Путники недолго брели по прибрежной отмели. По неизвестно кем проторенной тропинке они, тоже крайне обессиленные и голодные, поднялись наверх. Перед ними расстилалась холмистая местность, тонувшая в колеблющемся, синеватом мареве, в глубине которого, где-то там, далеко-далеко, темнели невысокие горы. Под ногами гнулась примятая к земле зеленая травка, там-сям виднелись кустарники, и только всего лишь два высоких, особенно по сравнению с кустарниками, дерева стояли поодаль и магнитом притягивали к себе путников. С трудом, еле передвигаясь, люди добрались до деревьев. Это были два дуба — старый, судя по его замшелому стволу и корявым ветвям с ржавой местами листвой, и молодой, с гибкими ветвями и свежими листочками. Рядом с дубками находилось каменное сооружение — камни как камни, но явно сложенные не природой, а разумными существами. В тени старого дуба Олекса положил на землю стонавшего отца, и сам сел рядом с ним, вытирая ладонью вспотевший лоб и глаза, которые застилали капельки соленого пота. Сохло во рту, очень хотелось пить. Пресной воды, которой они запаслись, готовясь к отплытию с Кипра, давно уже не было. Пантэрас обошел вокруг деревьев и каменного сооружения, внимательно все это осмотрел, а камни даже ощупал пальцами.

— Мамре, — сказал он, кивнув в сторону старого дуба.

Не все поняли ни смысл сказанного им слова, ни намека на кивок на дерево.

— Мамре — дуб или дубрава, у которой к Аврааму явился Господь в виде трех странников, — тоном учителя объяснял Пантэрас. — Поэтому дубы в Палестине — деревья священные!.. И это место, должно быть, святилище. Вот камни… люди их не просто так сложили.

Он еще раз оглядел снизу вверх большой дуб, указательным пальцем попробовал отодрать от ствола кусочек бугристой, порыжевшей от времени коры — не получилось, и заметил:

— Это ветхий старик! Сколько лет у него на веку? Он все помнит! Слышите, — поднял Пантэрас палец вверх, прислушиваясь к шелесту листвы дерева, — он шепчет молодому о былом? Его ветви до сих пор содрогаются от гула копыт конницы Танкреда, славного крестоносца, который первым ворвался в Иерусалим.

Помолчали. Олексе и его отцу было не до истории и какого-то Танкреда, о котором они впервые слышали.

За крутым берегом вздохнуло море, и легкий, освежающий бриз коснулся лиц путников. И Пантэрас, уловив дыхание водной стихии, многозначительно поднял вверх указательный палец и с видом философа сказал:

— Ветер времени несет память всех веков и народов, от него ничего не скрыть!

Десимус с явным интересом слушал Пантэраса, вытирая ладонями потную шею и не сводя глаз с рассказчика. Но Олекса плохо или совсем не понимал грека. С детства весьма любопытный и склонный разбираться в других, ранее незнакомых, говорах, диалектах и даже языках, он даже не хотел вникать в то, о чем с таким жаром говорил Пантэрас. Олекса уложил в тени деревьев отца, сунув под голову ему сумку, которую носил на веревочке через плечо, со страхом всматривался в исхудавшее лицо умирающего Белояра и рукой отгонял от его впалых бледных щек надоедливых мух и других жужжащих насекомых. Остаться одному в далекой, неизведанной, чаще враждебной, чем дружелюбной, стране, среди чужих людей — это больше всего пугало Олексу.

— А вон и хозяева этой земли. — Пантэрас рукой указал на небольшой оазис кустарников, среди которых виднелось несколько хижин с покатыми крышами, и на толпившихся людей у одной из хижин. — Пойдемте к ним, небось живьем они есть нас не станут, а после того зарежут и освежуют, мне страшно уже не будет, а даже приятно, что и я пригодился для их праздничного стола… Поднимай, Олекса, отца…

Очевидно, люди были взволнованы, увидев чужаков на месте обитания их божества, и теперь судили-рядили, как поступать дальше? Хотя они и жили в государстве, называемом Иерусалимским королевством, и был свой король — Амальрик дʼАнжу, или, как его называли, Амори I, а чаще еще проще — Амори, и сборщики податей, грозные и безжалостные, приезжали регулярно и хватали все, что попадалось им под руки, но о защите простых людей от многозначительных разбойных шаек, наводнивших Палестину после прихода крестоносцев, молчали, словно воды в рот набрали. Поэтому местные жители вначале были настроены враждебно к незнакомцам, но, видя, что они без оружия, да еще и с больным человеком на плече одного из троих, закивали головами и даже заулыбались, показывая выщербленные желтые зубы на заросших щетиной лицах. Из-за угла хижины хрипло залаяла собака, но один из жильцов крикнул что-то в ее сторону, и пес замолчал. Прибежала ватага босых, полуголых детишек, которые, разинув рты и вытирая кулаками сопли, со страхом и любопытством уставились на пришельцев. Женских лиц Десимус так и не смог увидеть, их пришельцам просто не показывали, а возможно, здесь существовал такой обычай: где собрались мужчины, там женщинам делать нечего. Первым с аборигенами заговорил Пантэрас.

— У нас вот… беда… больной, — указал он рукой на Белояра.

И люди это живо поняли: двое мужчин подошли к Олексе и помогли ему уложить отца на подстилку, стеганную из тряпок не первой свежести. Но это было уже хорошо. Затем вынесли из хижины, сложенной из камня, глиняный сосуд с жидкостью, жестами и громкими дружными голосами, перебивая друг друга, принялись показывать, что жидкость эту больной должен пить.

— Мели?! — вдруг воскликнул удивленный Пантэрас и повторил: — Мели?! — В шумных, нестройных голосах местных жителей он уловил нечто знакомое, близкое. — Мели — это мед… Мед!.. Пусть пьет, — обратился он к Олексе. — Наш великий врач Гиппократ говорил: хочешь быть молодым и здоровым — ешь мед! А Гиппократу можно верить! — не без гордости заявил Пантэрас. — Так что лечи своего скифа, Олекса…

— Русского!..

— Все равно, лишь бы ты поставил его на ноги, ведь нам столько еще пигено… ну, идти по-твоему… к Гробу Господню!

Пантэрас всегда прислушивался к словам Олексы и иногда запоминал русские слова и их значение.

— Много верста! — махнул рукой Пантэрас на подернутый сизой дымкой холмистый горизонт и добавил с сожалением в голосе: — Совсем много….

Олекса несколько судорожно, осторожно нагибая сосуд стал буквально капать жидкость на губы отца. Белояр открыл глаза и стал облизываться, ему это явно нравилось.

— Господи! Да помоги нам, — не то говорил, не то стонал Олекса и сам кончиком языка коснулся края сосуда. — И верно… мед, но только не такой, как наш…

Десимус подставил палец под капли и помазал свои губы.

— И то и не то, — покачал он головой, глядя на Пантэраса.

— Еще бы, — развел руками грек и стал объяснять: — Палестина — это не острова Родос и Крит, где лучшие в мире цветы, лучшие на свете пчелы и вкуснейший мед… Да, кирио, то есть господа!.. Там не мед, а пища богов! Амброзио, куда входит греческий мед! В старину на Олимпийских играх спортсмены ели только мед! А здесь мед готовят не пчелы… Здесь мед — это финиковый сок!

— Как?! — с ноткой разочарования одновременно воскликнули Олекса и Десимус.

— А вот так, — развел руками Пантэрас. — Но не это самое главное, друзья, — вдруг переменил он тему разговора и кивнул в сторону оборванных жителей селения. — Они мои родственники! Да, да, не удивляйтесь! По их говору я понял, что это все, что осталось от филистимлян, древнего морского народа, как называли филистимлян с незапамятных времен египтяне… Это заблудившееся когда-то в морских просторах эгейское племя… Не знаю, но, может, оно попало сюда после Троянской войны, может, их праотцы видели пылающую Трою, ее погибающего царя Приама, бесстрашного Ахиллеса, спасшегося Энея? Не знаю, помогали ли эгейцы ахейцам, как мои ионийцы, вернуть домой похищенную, а, честно говоря, сбежавшую от мужа, хотя и царя, но беспомощного старика Менелая, прекрасную, но ветреную Елену с молодым, сильным и красивым Парисом. Но то, что Елена и Парис были в Палестине, в Сидоне, это достоверно известно от самого Гомера. Может, и эгейцы после разрушения Трои возвращались домой с Одиссеем, да по воле разгневанного Посейдона разошлись в море? Так вот, Десимус и Олекса, мои родовые корни не от эгейцев, а от ионийцев, но все равно и эгейские племена — древние греки! Отважные люди! Еврейский царь Давид с большой охотой брал в свое ополчение филистимлян, платя им золотом и серебром… Голиаф — филистимлянин, грек! — с неподдельным пафосом закончил свой экскурс в историю Пантэрас и, довольный, как Сократ или Платон, закончившие свою речь перед учениками, отошел к жителям поселения и стал немыслимым образом объясняться с ними.

Олекса больше хлопотал возле отца. Глотнув несколько капель меда и лежа в тени, Белояр несколько притих, перестал стонать, дыхание стало ровным, и Олекса стал даже верить в чудодейственную силу палестинского меда. Как глубоко верующий человек он связывал эту силу с тем, что все это было на Святой земле, недалеко от Иерусалима, куда они решили добраться из далекого русского города Новгорода-Северского, чтобы поклониться, как многие русские паломники, Гробу Господнему. Мысль эта возникла после неожиданной смерти матери Олексы, Агриппины. Скончалась она на руках Белояра, который очень любил жену. В последнее мгновение Агриппина, широко открыв карие глаза, полные света, отражавшего испуг и прощание, еле слышно прошептала одно лишь слово: «Помолись…» Кому помолиться? Естественно же, Богу! И после кончины жены Белояр молился и дома, кланяясь иконам в святом углу, и в церкви — все храмы в городе обошел по несколько раз, и в конце концов пришел к выводу, что главную молитву он должен прочесть на Святой земле. Жил Белояр не слишком богато, но и не бедно. Посоветовавшись с сыном, он решили отправиться в Иерусалим.

— Ведь многие ходят туда и благополучно возвращаются, — сказал отец.

— А мы что — слабее других? — ответил сын.

— Господь нам поможет, — перекрестился Белояр.

И они стали готовиться в дорогу: продали. что могли, даже лодки на Десне, снасти. Белояр был заядлым рыбаком, даже успешно торговал пойманной рыбой, приучал к этому Олексу. И сын чувствовал себя на воде заправским моряком, а в воде не хуже самой рыбы. И еще у них была тайна, которую ни отец, ни сын ни при каких обстоятельствах не могли вынести за пределы стен своего дома. Это была игра в шахматы. Играть в них уже давно научил Белояра проезжий итальянский купец. Игра эта считалась дьявольской, и Церковь наказывала за нее очень строго: какая-нибудь из многих эпитимия была незначительным наказанием, самое страшное для христианина было отлучение от Церкви. Однако в последнюю ночь перед уходом из Новгорода-Северского Олекса предложил отцу.

— Сыграем, отец…

— А чего же, сегодня нас никто не застукает.

Думали сыграть одну партию, однако всю ночь просидели за шахматной доской.

Скопив денег, весенним теплым утром они ушли из дома, который не решились продать, а оставили на попечение доброму соседу Нефеду Силичу, который поцеловал крест, что не допустит разрешения добротного деревянного дома.

— Помолитесь Гробу Господнему и за меня, — только и попросил Нефед Силич.

По дороге в Киев они пристали к группе паломников, направлявшихся в Святые места, и им открылся далекий, трудный, полный неожиданностей и опасностей путь. Шли дни, недели, месяцы и вот она — долгожданная, заветная земля Палестины. Но надо же так случиться: хворь вошла в тело Белояра, и он в конце пути стал слабеть. Он, лежа на земле, слышал незнакомые голоса, открыв глаза, видел почти безоблачное небо. Оно было такое же большое и спокойное, как и над Новгородом-Северским в майские теплые дни. И ласточки вились над ним и что-то щебетали, однако силы вытекали из него не тонким ручейком, как еще несколько дней, а настоящим половодьем, какое бывает на Десне с приходом весны. И тепло шло к нему только от руки сына, который со слезами на глазах держал и целовал его исхудавшую бледную с голубым разветвлением кровеносных сосудов ладонь.

Уставший Десимус больше находился рядом с Олексой у больного. Зато Пантэрас вел оживленную беседу с местными жителями, которые вдруг почувствовали в нем доброго человека и почти родственника. Что-то было знакомое в их и его языках. А там, где не хватало слов, в дело шли жесты и мимика.

— Поли^[11], поли, — почти кричал грек, — где поли? — И показывал рукой то на север, то на юг.

— Поли, поли, — в свою очередь тараторили жители и смотрели друг на друга и на север.

— Я спрашиваю их, где находится ближайший город, — повернул вспотевшее от напряжения лицо Пантэрас к Десимусу и Олексе, а потом вновь обратился к поселянам: — Какой поли — Яффа, Сидон?

— Сидон, Сидон! — громко и дружно, даже с нескрываемой радостью, загалдели и также разом, все вместе, замахали руками на север от поселка.

— Понятно, — твердо решил довольный Пантэрас, словно учитель, который добился все-таки верного ответа у нерадивых учеников, и повторил: — Понятно… Стало быть, мы идем на юг, к городам Тиру, Акре, Назарету… Ну, словом, к Иерусалиму, — вздохнул он и тыльной стороной ладони вытер пот, блестевший на загорелом с тонкими и еще не глубокими морщинками лбу.

Найдя нечто общее в слове «Сидон», жители поселения повеселели, удивились. Вынесли из хижин всякую пищу и, прежде всего, кашу в глиняных горшочках.

— О, гранеа^[12]! — загорелись глаза у Десимуса. — О, как я соскучился по тебе, пулс^[13]! — В театральной позе стал он расшаркиваться перед сосудом, словно это был перед ним не горшок, а уважаемый, достопочтенный сеньор. — Люблю пулс, — откровенно признался Десимус, — как каждый римлянин люблю… Недаром наш незабвенный Плавт^[14] называл римлян кашеедами!.. И легионы Цезаря^[15] ели кашу, и мы, артисты Рима! Каша из полбы на воде или на молоке — пища самого Юпитера, особенно если ex titlico et lacle puls!^[16] Потому-то у него и фигура — ух! И все из-за каши… Конечно, чаще кашу мы, артисты, а артист, естественно, не Цезарь, готовили на воде. И теперь она сварена по всем признакам… Но и на том спасибо аборигенам! Стало быть, устроим славный прандиум^[17]…

И он первым, сняв с головы валик, удерживавший парик, и отбросив в сторону изношенный палий^[18], под улыбки весьма довольных жильцов присел к горшку. Оказывается, пришельцы не разбойники, а добрые люди, паломники в Святые места. Уплетая кашу, Десимус не уставал говорить.

— Надо признать, что это, — кивнул он на горшок, — не ветчина и не жареная курица, но… Кстати, Пантэрас, в Афинах сколько стоит ветчина?

— Не помню, — пожал плечами грек.

— А в Риме двадцать девять динариев… Курица — тридцать, фазан — двести пятьдесят, но фазана я никогда не покупал, карман артиста для этой птицы слишком неудобен… Если бы я художником был, я зарабатывал бы, ну, скажем, сто пятьдесят динариев… Артисту в Риме такую кучу денег не наскрести… А каша хороша, вкусная!

— Особенно на голодный желудок, — добавил Пантэрас.

— А если бы сюда добавить оливкового масла… У-у! — поднял глаза к небу Десимус и зачмокал губами. — В Риме оливковое масло стоит сорок динариев… Немало! Но оно стоит того…

— Земмер! Земмер! — повторяли палестинцы, указывая на кашу в горшке…

— Земмером они называют полбу, — пояснил грек Олексе и Десимусу значение незнакомого слова. — У них я видел старый плуг под стеной хижины, он с воронкой для сева дикой пшеницы, этой вот полбы… Это же надо! Такими плугами в Палестине пахали еще со времен царя Саула!

Ел Пантэрас мало, больше продолжал лопотать с гостеприимными хозяевами. Вначале они общались весело, но потом вдруг зазвучали суровые голоса. Люди размахивали руками, указывали на дороги, ведущие к поселению. Позже грек поведал своим путникам, что жители с тревогой и страхом заговорили и о них, чужаках, и о себе. Дело в том, что очень часто к ним наведываются кочующие по Палестине группы разбойников и грабителей. Сами они постоять за себе еще могут, а вот добрых пришельцев им жаль: разбойники могут их схватить, превратить в рабов и продать кому угодно.

— Поэтому нам надо поскорее уходить отсюда, — сказал Пантэрас и добавил: — И как можно подальше от поселения… Иначе мы и им, — глянул он в сторону жителей, — хлопот добавим… А мы найдем укромное местечко и скроемся на ночь…

— Не знаю, выдержит ли отец, — пожаловался Олекса и поднял на руки Белояра.

— Господи, спаси и сохрани раба Божия, — сложив на груди ладони, прошептал Десимус, потом сухо сказал Олексе: — Dura lex, sed lex^[19].

Он повелевает нам двигаться…

Сгрудившись в темную кучку, жители долго смотрели и махали руками во след уходившим паломникам. Местечко Пантэрас нашел среди густых кустарников, хорошее, уютное. Десимус расстелил на пожухлой травке свой плащ, и на него уложили Белояра, к губам которого Олекса вновь приложил клювик сосуда с медом, но больной слабо среагировал на напиток. Спустя некоторое время он попросил пить. Пантэрас налил воды в керамическую чашечку, которую всегда носил с собой, поднес ко рту больного, но вода лишь потекла по сжатым губам.

— Наказал меня Господь, — еле слышно прошептал он сыну. — Зря я в шахматы играл…

Через несколько минут Белояр тихо скончался. Олекса не заголосил, как было принято на Руси, а только рукавом кафтана долго вытирал обильно льющиеся слезы. Потом он руками разгребал землю, до крови обрывая ногти на пальцах. Похоронил он отца недалеко от стоянки, тоже в густых кустах, соорудив из толстых ветвей куста крест, который глубоко воткнул в изголовье могилы.

— Упокой, Господи, раба твоего Белояра, — крестился и шептал молитву Олекса, — прости ему прегрешения вольные и невольные…

— Кирие элейсон на том свете уруса, — тоже, крестясь, негромко произнес Пантэрас.

— Твой отец, Олекса, твой патресфамилия^[20] — святой человек, — он шел поклониться Гробу Господнему… Мой любимый Плавт говорил: тот не погибнет, кто умрет достойно… Белояр ушел из этой жизни достойно! Крепись, друг, крепись и сердцем, и духом…

Немало было сказано слов в утешение. Олекса кивал головой, но плохо вникал в смысл сказанного. Он походил между кустами, потом лег, подложив под голову сумку, закрыл глаза.

— Что тебе оставил отец? — вдруг спросил Пантэрас, отчего Олекса вздрогнул. — Денег оставил?

— Не-ет, — ответил он дрожащим голосом и пошевелил пальцами ног, ибо в подошве его старых, неказистых, рваных башмаков, на которые ни один разбойник не позарится, были спрятаны золотые монеты — немного, но на всякий случай поддержка. — Все истратили, — продолжал Олекса и почесал нос — все вдруг засвербело. «Должно быть, на нервной почве», — подумал он.

— Ну, чему-то же отец учил тебя? — приставал неугомонный Пантэрас.

— А как же! Учил! — почти воскликнул Олекса, привстав и опираясь на локоть. — Учил! — Хотя сам еще никак не мог сообразить, чему же учил его отец. — Учил! — И с радостью сказал: — Рыбачить учил… На Десне!.. Рыбы там!.. А еще молитвам всяким, грамоте, как же!.. Я читать и ловко писать могу… Только по-русски! Ага! Книг много перечитал: и Новый Завет и псалтири, даже патерик монаха Симона… И в шахматы учил играть… Тайно, правда, батюшка нашей церкви говорил, что эта игра от дьявола… А я думаю, не от дьявола, а от умных людей… Интересно ведь!

Тут Олекса вспомнил о деньгах в подошве башмаков.

— А еще, — жалобно начал он, — в Константинополе, где мы несколько дней провели, нас ограбили… Прямо около их монастыря Мамы… Есть там такой монастырь, там русские люди всегда ночуют… Но грабители были из иноземцев, по говору определили…

— Ай, ай, ай! — покачал головой грек. — Надо же!.. Не одних вас ограбили, — сочувственно продолжал он, — редко кого из паломников не грабят… Всех, подчистую! Только вот меня — нет! Грабить нечего, — рассмеялся он, — в дорогу я взял одно — душу… А душу не вынешь из тела… Да еще знания кое-какие, но и они в голове, как их оттуда вытащишь? Зато я ростовщика Исидора надул, — громко, похоже на кудахтанье, рассмеялся Пантэрас, — ушел, не отдав долг… Потерпит шельма!

— Э-э! На свете нет мерзее этой гадости, так сказал о ростовщиках наш Плавт, — включился в разговор Десимус. — Играл я в его пьесах и ростовщиков и других живодеров… Кого я только ни играл в пьесах «Ослы», «Хвастливый воин», «Ларчик», «Эпидио», но самая любимая моя роль — это раб Тиндаром в пьесе «Пленники»… И знаете, почему?

— Нет, — пожал плечами Пантэрас.

— Я и сам не знаю, — в свою очередь рассмеялся Десимиус, держа ладонями набитый кашей из полбы и теперь трясущийся живот. — Видимо, мое происхождение из рабского состояния… Ведь римские артисты — это обычно выходцы из семей вольноотпущенников и рабов… Низкое сословие!.. А играл я и героев, и мошенников, и даже женщин!.. Да! Женщин в артистки не берут! А зря…

— В Греции театры не хуже римских, — заметил Пантэрас, — театры Помпея, Марцелла…

— Да, но у вас артисты на сцену выходят в масках… Дырки для глаз и рта!.. В Риме же зрители могут следить за мимикой актеров — разница большая!

— Почему ты бросил театр? — вдруг резко спросил грек, словно обиделся, что Десимус унизил греческое искусство.

— Откровенно?

— Как позволит твоя совесть…

— В жизни каждому отведено свое место… Я, как и все артисты, лелеял мечту стать primus inter pares^[21], но твой, Пантэрас, греческий Зевс не допустил меня на Олимп, на котором сияли звезды трагика Эзопа^[22] и комика Росция^[23]… Ты знаешь, как играл Эзоп? Нет? Однажды на сцене он так вошел в роль, что по-настоящему убил своего же коллегу, беднягу-актера, который играл раба… Не каждый на такое способен! Поэтому я и решил: если в Риме не могу, то почему бы не испытать счастья и не получить лавровый венок победителя в новых землях, например, в Иерусалимском королевстве… Я слышал, что король Амальрик д`Анжу любит театр… А ты почему покинул свои Афины? Олекса и его отец, понятно: хотят в Иерусалим, а ты, Пантэрас?

— Мне на это трудно ответить даже самому себе… Афины! Древний, красивый город, красивый, как сама богиня Афина… И в бедняках я не числился, имел достаток, хотя и окруженный частоколом надоедливых ростовщиков… Эти твари еще со времен Солона^[24], а может, еще и раньше, как черви, точат здоровое тело любого народа!.. Почему я уехал из Афин? Еще Демокрит^[25] задавал себе вопрос: «Что есть красота»? Неоднократно повторял этот вопрос и Гераклит^[26]. Но никто из них не смог дать вразумительный ответ… Свойство, мера, соразмерность, состояние… Все это пустые, Десимус, слова, ни к чему не зовущие… А я видел, познал эту красоту: одежда… Мне тебе не объяснить, какая одежда… Золотая сетка и диадема в прическе, пряди волос опускались на лоб, а на затылке были перехвачены повязкой, тонкая, длинноватая шея, изящная, с ума сводящая линия формы головы… Вряд ли такой обольстительный облик имела прекрасная Елена, из-за которой была война между ахаейцами и троянцами. Однако не мне досталась эта красота, — на грустной ноте завершил свою исповедь Пантэрас, добавив: — И вот я в пути…

— В поисках красоты? — с нескрываемым сочувствием спросил Десимус.

— Может быть, — ответил грек, широко зевая.

— Весперна^[27], — тоже стал зевать латинянин.

Сумерки медленно заполняли кустарники запахом близкого моря, разноголосицей ночных птиц, цикад и прочей живности, которая оживилась с наступлением прохлады. Олекса не вслушивался в разговор своих спутников, хотя отрывочно он понимал, о чем шла речь. Он лежал вверх лицом, с широко открытыми глазами смотрел на небо, которое начинало литься прямо в его глаза тысячами и миллионами тусклых и ярких звезд. Видел он эти звезды и дома, когда ночью рыбачил на Десне. Когда было тихо, и вода, казалось, стояла на одном месте, то и на небо можно было не смотреть. Звезды были рассыпаны по всей речной глади, как зерна по весенней пашне. Так лежал он долго, не думая ни о чем, кроме как об отце: стоило ли ехать так далеко, чтобы умереть на чужбине? Дома его похоронили бы, отслужив панихиду в местном храме, под звон колокола отвезли бы на кладбище, что недалеко от Новгорода-Северского, и положили бы рядом с женой Агриппиной, любимой матерью Олексы. А теперь встретятся ли они там, где столько звезд теснится? С этими нерадостными мыслями он, сильно уставший, измотанный, закрыл глаза и, словно упав во тьму, — крепко заснул.

Глава 2

Проснулся Олекса от громких криков, а затем начались удары в грудь, по ребрам, ногам и даже по голове. Открыв глаза, он увидел над собой лица разъяренных людей с длинными ножами и саблями в руках. Люди были ему не знакомы, в непонятно какой одежде, широких штанах, тюрбанах на головах, лица у всех темные, загоревшие на солнце, пропитанные потом и пылью. Двое из них схватили его за одежду на груди и поставили вертикально. Босыми ногами Олекса почувствовал, что стоит на еще прохладной от ночи земле. Оглянувшись, он увидел стоявших в нескольких шагах от него Пантэраса и Десимуса. С них была снята верхняя одежда, руки связаны за спинами, на шеи накинуты петли из веревок, концы которых держали в своих руках незнакомые люди, которые эти концы веревок время от времени сильно дергали, отчего латинянин и грек резко сгибались. Грубо толкнув в спину, связали руки и Олексе, а потом сделали петлю на шее. Но больше всего испугался Олекса, когда увидел, что его старые башмаки внимательно рассматривают два грабителя, а это были именно грабители из мусульман-сельджуков, мстившие крестоносцам-победителям, а заодно и промышлявшие разбоем на дорогах Палестины. Один грабитель, к ужасу Олексы, стал примерять его башмаки на свои грязные ноги. Но чужая обувь не пришлась ему по размеру, и он с отвращением, а для Олексы к великой радости, швырнул пропахшие потом башмаки в траву. Олекса, хотя и обмотанный веревками, но шагнул в сторону и быстро постарался просунуть в них свои босые ноги. Он не ожидал, что все так быстро получится. Даже разбойники удивились его ловкости, но бить его или отнимать никому негодную обувь не стали: понятно, что захваченный в плен не хотел идти босым по колючкам и острым камешкам. Да и самим грабителям не выгодно было иметь человека, хотя и молодого, по всей видимости сильного, но с больными ногами: такого продать будет трудно. А Олекса был счастлив хотя бы тем, что под его ступнями покоились монеты, которые вдруг да пригодятся — всякое может случиться!

Пантэрас и Десимус смотрели на своих врагов и на Олексу глазами, полными недоумения и нескрываемого испуга. Никто из них, так же, как и Олекса, не ожидал такого крутого поворота в жизни. У них также все отняли. Двое сельджуков теперь издевались над париком Десимуса, смеясь и кривляясь, напяливая его на свои тюрбаны, третий гордо щеголял перед Пантэрасом в его сапожках с отогнутыми голенищами, а затем кинул под ноги бедного философа-грека свои старые сандалии и принялся справлять малую нужду, нацеливая свою ядовитую струю прямо на его босые ноги. Пантэрас молча терпел пытку, сравнимую с болью, может быть, распятых на крестах рабов вдоль Аппиевой дороги, и только нервно шевелил пальцами ног. Олекса видел, как у грека ходили желваки, как части лица, не покрытые бородой, вдруг вспыхивали от гнева и становились красными, как грудки у снегирей. А те грабители, которым достались плащи латинянина и грека, набрасывали хламиды себе на плечи и тыкали друг в друга пальцами, с хохотом приплясывая. Затем, перетряхнув напоследок еще все сумки и шмотки паломников и не найдя в них ничего ни ценного, ни вкусного, сельджуки с криками, нанося удары кулаками в спины, ребра, головы, или, изловчась, били носками ног под зад, заставили незадачливых паломников двинуться с места. Олекса боковым зрением бегло подсчитал, что грабителей в группе было человек пятнадцать — с такой силой не поборешься, и покорно шел навстречу неясной судьбе.

Шли пленники, подгоняемые криками и ударами грабителей в спину, в плечи, по ногам, что было особенно неприятно и больно, долго и молча, у всех троих от такой неожиданности и встряски не было ни малейшего желания говорить. Да и о чем можно было говорить — попались глупо, забыв об осторожности, и потеряли все — главное, свободу, а грабители перекидывались словами тихо и с частой оглядкой по сторонам. Несколько раз в пути они пинками загоняли паломников в кусты и сами в них прятались, выглядывая на дорогу и крепко сжимая в руках ножи, сабли и другое оружие: чего-то или кого-то боялись — то ли стражи, то ли таких же групп бандитов, каковыми были сами, ведь могли же отнять и у них добычу: стража по закону, ну а если другая группа разбойников вдруг окажется многочисленнее, то отберет захваченных без всякого закона. В этих местах был один закон: кто сильнее — тот и прав.

На одной из остановок сельджуки снова стали оглядывать свою добычу, заставляли пленников поднять руки вверх, ощупывали их мускулы, требовали раскрыть рот, словно у коней, считали зубы. Для продажи рабовладельцам и такая мелочь имела значение для будущей цены. Более-менее мускулистые руки грека и Олексы явно нравились грабителям, они улыбались, радостно восклицали, даже дружелюбно толкали бедняг в плечи, а вот пощупав мускулы латинянина, с досадой махали руками — мол, доходяга, и даже со злостью норовили ткнуть кулаком в его бледное, ставшее странным, смешным без парика лицо. Кто-то из бандитов надел на его вдруг коротко подстриженную и оттого резко уменьшенную голову валик, который еще вчера гордо восседал на пышном парике актера, верного служителя театра блистательного и могущественного Рима. Эх, видела бы это унижение столица бывшей мировой империи!

Вели долго по незнакомой местности, переходили вброд мелкие речушки, шли по пересохшим руслам. Весна гуляла по равнине без дождей, почва, жаждала влаги, но, не дождавшись, трескалась и, шурша, рассыпалась под ногами и при малейшем дыхании заблудившегося ветерка пылью поднималась вверх и удрученная, словно пепел, сыпалась на головы людей.

— На сцене мне было легче играть роль раба Тиндарома, — сказал Десимус, поворачивая голову вправо-влево, веревочная петля больно натирали шею. — А теперь я раб в жизни… Это ужасно! Знали б мои друзья в Риме…

— Да, — мотнул головой Пантэрас, — для меня нынче вся философия человечества с ее бесконечными рассуждениями о миросозерцании, о добре и зле вместилась в одном коротком слове — раб… И чувствую я себя Платоном, выставленным на продажу на рыночной площади острова Крит… Не окажись там богатого афинянина, который выкупил Платона… Не будь этого благородного жеста, что стало бы с великим человеком? На галеры б отправили его… Платон — это Платон, — после короткой паузы с горечью продолжал грек, — а я всего лишь Пантэрас — земля и небо… Да и где тот щедрый афинянин? В старину у нас, в Греции, жил богач по имени Дефол, который имел 150 талантов, гору золота и серебря. Один талант — это более двадцати трех килограммов золота или серебра. По тем временам за такие деньги можно было выкупить из неволи всех рабов Эллады и Рима. Я мечтал о таком богатстве и о таком прекрасном подвиге, но, видать, это не моя судьба, не мой путь во времени, который завел меня в тупик, и я отныне раб… А раб, как известно, не человек, и он застрял в одной какой-то точке пути во времени. Они, Олекса, — Пантэрас кивнул на сельджуков, — не зря ощупывали наши мускулы… Задумали продать нас на галеры, а уж если туда попадешь — считай себя покойником…

На одном из очередных ночлегов греку удалось побеседовать с грабителями. Разговаривали жестами, мимикой. Разбойники знали несколько греческих слов, что облегчало Пантэрасу понять их.

— Кынык, кынык, — наперебой твердили они, жестикулируя руками.

Кынык — племя, одно из тюрских племен огузов, кочевников, обитавших в Средней Азии. Сельджук являлся главой кыныкцев. Так по его имени они и стали назваться сельджуками, которые волей судьбы удалось захватить огромную часть территории Малой Азии, захватить Иерусалим, создать свою империю, которая достигла своего расцвета в годы правления султана Мелик-шаха. Но потом пришли крестоносцы, и сельджуки стали терпеть одно поражение за другим.

— Кто теперь ваш султан? — допытывался Пантэрас.

— Арслан ибн-Тогрул, — в один голос утверждали сельджуки, — но он в Сирии больше не у власти…

— Вот они мстят нам, — сказал грек Олексе и Десимусу после беседы с сельджуками.

Мстили всем за разгром крестоносцами Сирийского султаната, нападали на солдат Иерусалимского королевства, на представителей власти, но больше всех приходилось терпеть от них паломникам в Святые места, вооруженным только молитвами и верой во Христа. Эта незавидная участь постигла Олексу и его спутников. Беседа благотворно повлияла на отношение разбойников на грека. Они как-то с уважением стали смотреть в его сторону, о чем-то даже спорили между собой, возможно, кто-то из них предлагал отпустить такого умного человека на волю. Но ум умом, а деньги деньгами. И деньги победили! Руки Пантэрасу так и не развязали, петлю с шеи не скинули.

Однажды, двигаясь по проселочной дороге, — больших многолюдных дорог сельджуки, боясь лишней встречи с королевской стражей, старались избегать — Десимус вдруг начал как-то смешно подпрыгивать, строить рожи, что-то выкрикивать на своем не понятном для грабителей языке. Однако его кривляние им, уставшим и голодным, понравилось. Они остановились и, глядя на латинянина, сначала начали хихикать, а потом и громко смеяться, позабыв об опасности. После на всех остановках и просто в пути сельджуки заставляли Десимуса показать что-нибудь такое, отчего у них тряслись животы от хохота и тюрбаны сползали набекрень.

— На Руси таких называют скоморохами, — тоже улыбаясь, заметил Олекса, кинув косой взгляд на грека.

— Скоморохос, — кивнул тот.

— Пусть будет скоморохос по-твоему, — согласился Олекса.

Теперь благожелательное отношение сельджуков перекинулось с грека на Десимуса. Ему больше стали давать пищи, чаще воды, грубо не толкали в спину, грозно не кричали на него, не размахивали перед его носом кривой саблей.

Как-то жарким днем впереди раздался дружный лай собак. Группа разбойников и пленных приблизились к небольшому поселению. Приземистые избы с покатыми крышами, дворы, обнесенные низкой изгородью из прутьев, бегающие по двору куры, прячущиеся в тени невысоких деревьев козы, ослики на привязи, стоящие, понурив головы, в позе философов-мудрецов, полуголые, смуглые и крайне любопытные детишки, заполнявшие криками дворы — характерная картина палестинской деревушки.

Это было еврейское поселение. Высыпавшие из хижин на улицу люди встретили группу не с радостными улыбками, но и не враждебно. Казалось, что все они тут знакомы и перезнакомы. Жители поселка подошли к сельджукам, и поднялся такой гул голосов, что даже ослики открыли наконец глаза и угрюмо посмотрели на своих хозяев и на чужаков — пусть кричат, лишь бы не взвалили на хрупкие спины большую тяжесть и не заставили нести ее в этакое пекло. После шумного галдения сельджуки стали показывать жителям поселка пленников: снова щупали мускулы, заставляли раскрывать рты, заглядывали в глаза, потом опять кричали, значит, торговались. Один из жителей, средних лет мужчина, в черном потертом кафтане, с ермолкой на голове, долго рассматривал то Пантэраса, то Олексу. Умолкал, чесал за ухом, гладил жиденькую рыжеватую бородку, которая узкой метелочкой опускалась на грудь. Вскидывал вверх голову, глядел на небо, шевелил губами, прикидывал, подсчитывал в уме: не передать бы динарии! Видимо, цену за каждого выставленного на торги ему уже назвали. Показалось, что он был разочарован в обоих и даже шагнул было назад, но вдруг повернулся, шагнул к Олексе и положил на его плечо свою ладонь. Торг состоялся. Наблюдавший за этим процессом Десимус вдруг сказал:

— Манципация! — Тихо рассмеялся и добавил: — В древние времена в Риме таким образом продавали рабов… Манципировали, наложили руку: по римскому праву этот раб мой!

Никто из окружавших не обратил внимания на слова Десимуса: люди не знали латинского языка, да и сам Десимус был вне торговой сделки. Сельджуки оставили его себе. Оказалось, что совсем рядом с поселком находился крупный по тем временам город Рамаллы, населенный преимущественно арабами и сельджуками, частью христианами, частью исламистами. От Рамаллы до Иерусалима всего тринадцать километров. Иерусалим — столица королевства, в столице должен быть театр, которому с большой выгодой можно будет продать актера из Рима.

Олексе развязали руки, сняли с шеи петлю. Купивший его житель поселка как-то ласково посмотрел на Олексу своими большими коричневатыми глазами и что-то сказал, тыча пальцем правой руки себе в грудь.

— Адинай, — потом легко уже кулаком ткнул в грудь Олексу, — шамха^[28]?

Олекса долго не мог понять, что от него хотят: пожимал плечами, разводил руками, беспомощно оглядывался на собравшихся вокруг. Помог, как всегда, в таких случаях Пантэрас.

— Он спрашивает, как тебя зовут, — сказал он, — а его зовут Адинай… Понял?

— А-а! — воскликнул Олекса. — А меня Олексой зовите… Я Олекса! — И трижды ударил кулаком себя по груди.

— Олекса, — с удовольствием повторил Адинай и кивнул односельчанам, повторяя: — Олекса!

— Олекса… Олекса, — дружно заговорили в толпе и закивали головами.

— Арави^[29]? — вновь спросил Адинай Олексу, хотя видел в нем челоквеа явно другой национальности, но для порядка все же спросил.

Но тут уж оживился Олекса. Он уже слышал слово «арави» и знал содержание.

— Я русский, русский! — сказал он и сделал жест, показывая рукой, что он с головы до ног «русский». — Киев, Киев! — вспомнил он прежнюю столицу своего государства, хотя настоящая столица уже почти перекочевала во Владимир. Но кто знает в этом географическом захолустье про город Владимир, расположенный на речке Клязьме. А вот Киев должны знать! «Киев, Киев, Киев», — прошелестело по толпе. От многих паломников они много раз слышали про такой далекий город. Это подтвердили и улыбки жителей поселения.

— Ян, — вдруг, сурово глядя на Олексу, позвал кого-то Адинай. Почти подбежал к нему мужчина средних лет, коренастый, с тяжелым взглядом, и крепко за руку выше локтя схватил Олексу. Так держат только того, что может вырваться и убежать. Но Олекса не вор, не разбойник, он и не думал сопротивляться, а покорно стоял и ждал своей участи. — Тами-ир! — опять позвал Адинай. И вновь к нему побежал человек, но это был совсем молодой паренек, моложе Олексы, с едва пробивающейся бородкой и усами на юном, смуглом от загара и ветров лице. — Лех^[30], — приказным голосом произнес непонятное слово Адинай и мотнул головой в сторону хижины и других строений на просторном дворе. Олекса понял, что надо идти.

— Прощай, рус! — негромко крикнул Пантэрас во след уходящему Олексе.

— Прощай, — вслед за Пантэрасом повторил Десимус.

Олекса остановился, обернулся, хотел кивнуть спутникам на прощанье, но тот, кого звали Ян, грубо толкнул его в спину, и они пошли за хижину, где было нечто сарая. Там их встретил черный пес, который сначала рычал, увидев незнакомца, пахнущего совсем не так, как хозяева, а потом стал дружелюбно махать хвостом, загнутым кверху колечком: ничего, мол, поживем — подружимся. Тамир открыл дощатую дверь сарая, а Ян затолкал внутрь Олексу, хлопнул дверью и подпер дверь металлическим ломом, поскольку задвижек не было. А разбойники-сельджуки, вполне довольные продажей молодого пленника, вышли из поселка и двинулись в сторону Рамаллы. Хотя веревочные петли с Пантэраса и Десимуса были сняты, но руки их по-прежнему были связаны за спиной. Снова окольными путями непроданных пленников повели дальше.

В сарае Олекса, примостившись в уголке и, нащупав под собой пучок сухой травы, пахнущей не скошенным сеном, как это бывало на лугах, раскинутых зелеными коврами вдоль крутых берегов Десны, в воды которой, особенно в тихую погоду, гляделся золотыми куполами храмов Новгород-Северский, а резким, но вполне приятным запахом незнакомых цветов. Несмотря на молодость, Олекса сильно устал, идя по дорогам Палестины, ломило в сине, болели суставы ног и рук, дрожало все тело. И он уснул. Незаметно пролетели вечер, ночь, а ранним утром скрипнула дверь сарая, и сноп солнечного света ударил в противоположную от двери каменную стену, сложенную, как заметил Олекса, из грубо отесанных камней. Вошел Ян и строго сказал:

— Кум^[31]!

Но, видя, что Олекса недоуменно смотрит на стену, озаренную солнечным лучом, резким движением руки показал, что надо встать. Олекса встал, отряхнулся, потер кулаками заспанные глаза и вышел вслед за Яном во двор. Там его встретил Адинай, Тамир и другие незнакомые люди. Это были мужчины разных возрастов, которых Олекса, кажется, вчера видел, когда его привели сюда разбойники. На головах одних возвышались тюрбаны, у других пестрели повязки из обычных платков, у третьих сидящие на самой макушке круглые черные шапочки — ермолки.

— Бокэр тов^[32]! — сказал Адинай Олексе, который догадался, что это приветствие и поклонился так, как он кланялся, встречаясь утром с отцом и матерью. — Легхоль^[33], — показал хозяин на разостланную прямо на земле тряпку, на которой стояла посуда с пищей и водой.

Делать нечего, с хозяином не поспоришь, и Олекса уселся на земле и стал кушать. Ел творог, другие незнакомые ему блюда: неважно, что незнакомые, лишь бы не отняли, пока он не утолил голод, жевал южные фрукты, название которым не знал и на вкус не пробовал. Люди смотрели на него молча, одни с состраданием — как проголодался бедолага, другие усмехались, видя, как он жадно хватает руками и глотает то, что лежало на подносе.

Адинай, одетый в кафтан серого цвета, подпоясанный широким кожаным поясом, украшенным медными наклепками, с привязанной к нему увесистой сумкой-кошельком, радостно улыбался и говорил собравшимся, что ему посчастливилось: ему помог сам элохим Яхве купить у проходящих мимо работорговцев хорошего раба.

— И недорого! — радовался он, а Олексе с гордостью сказал: — Хозак^[34]! — Потом указал на еще одно блюдо: — Дат…^[35]

— Тэавон^[36], — показал большой палец Тамир, и все согласно кивали головами.

Олекса, тоже радостно кивая всем, с аппетитом съел рыбу прямо с костями — благо что кости были мелкие, и начал часто икать — наелся до отвала!

— Кум, — уже серьезно приказал Адинай, — лех лаавод…^[37]

Олексе трудно было быстро подняться с переполненным животом. Подбежал Ян, грубо схватил Олексу под мышки и под дружный хохоток собравшихся поставил на ноги.

— Спасибо за хлеб-соль, Адинай, — перекрестился и поклонился хозяину Олекса.

Но рядом стоявший Ян больно ткнул кулаком его в бок и пригрозил пальцем.

— Маар^[38] Адинай! Маар!..

— Ну, маар, так маар, мне уже все равно, — громко икнул Олекса.

Так началась его новая жизнь в еврейской общине. Вставал он рано утром, выгонял из загородки, сплетенной из прутьев, овец и коз и направлялся с ними на пастбище. Рядом с ним был и Ян, а иногда и Тамир, оказывается, это был старший сын Адиная, двое младших братьев Тамира бегали босые по двору, играя в только им известные игры. Иной раз что-то не могли поделить между собой, дрались, плакали, и отец сердито, с громким криком загонял их в хижину. Но не на долго. Вскоре они выбегали во двор и снова играли, как ни в чем не бывало. Ян и Тамир внимательно присматривали за Олексой — не побежит ли, не захочет ли свободы? Но раб и не думал убегать. Ему стало известно, что рабам у евреев жилось не так уж плохо. Ян хоть и еврей, но тоже был рабом у Адиная.

— Наш хок^[39] не позволяет держать еврея в рабстве более семи лет, — рассказал Ян Олексе, — осталось немного дней — и я свободен…

— И ты уйдешь? — с грустью спросил Олекса, ему по душе пришелся этот черствый, грубый с первого взгляда человек, а в сущности, он тоже несчастный.

— Еще не знаю, — задумчиво ответил Ян и глубоко вздохнул: — Там увидим…

Что он хотел увидеть, не сказал, да Олекса и не настаивал, понимал, что Яну не хотелось уходить, к тому же и некуда было идти: своего дома, своей семьи у него не было.

Олекса теперь только обедал в поле, потому что пастбище было далековато от поселка, а завтракал и ужинал вместе со всеми, за одним столом. Правда, только с мужчинами. Женщины жили в другой половине хижины. К тому же Олекса узнал от Яна, что жена Адиная, Илана, беременна пятым ребенком и скоро должна родить. Все ждали девочку. Трех сыновей Адинай считал достаточно в одном доме, тесновато, хотя дом Адиная нельзя было считать хижиной: это было одноэтажное, но большое строение, с несколькими комнатами внутри, с просторной прихожей и таким же зальчиком для приема гостей. Адинай был не из бедного сословия. Да он и сам признавался:

— Я не ашир^[40], но и, барух хошем^[41], не беден… Меня, как говаривал пророк Даниил, мерзость запустения не преследует…

Глава 3

Привыкал к жизни пастуха-раба и Олекса. Свою одежду, в которой он пришел из Новгорода-Северского, тщательно постирал и сложил в сумку на всякий случай, а здесь ему выдали симла — плащ особой кройки, для бедняка — днем симла была одеждой, а ночью одеялом. А вот с башмаками он ни за что не хотел расставаться, подошва хотя и стиралась, но в ней еще хранились монеты! На пастбище Олекса ходил в легкой тунике, сшитой из шерстяной ткани. Предлагали ему и тунику, изготовленную по древнему обычаю из шкуры животного, но он от такой одежды отказался, хотя многим местным пастухам, даже не рабам, а просто работникам, такая туника нравилась. Олекса быстро освоил десяток слов, которыми местное население пользовалось в обиходе, и в минуты особенно доброго расположения к нему Адиная рассказал ему о причине прихода в Палестину. Правоверный иудей Адинай, выслушав исповедь раба, пообещал съездить с ним в Иерусалим, чтобы тот поклонился Гробу Господнему.

— Память отца — это свято, — сказал он и продолжал: — Наши древние мудрецы говорили так: почитающий отца очистится от грехов, уважающий мать свою — приобретет сокровища… Да! А вот оставляющий отца — это богохульник, тот, кто раздражает мать свою, будет проклят от самого Элохима.

И, показывая на своих малолетних детишек, тут же дружно уплетавших ужин, рукавами вытиравших с губ следы козьего молока, стал рассказывать, как он их учит.

— Йэладим^[42]! Пока с ними возилась Илана, а теперь настал мой черед… Спроси малышей: они уже знают некоторые места из Святого Писания, короткие молитвы, кое-какие изречения мудрецов, стихи из Библии… Но главное, учу их Закону Божьему… В Талмуде написано: тот человек считается невежею, кто имеет сыновей не может их учить знанию закона. Блюсти закон — это смысл воспитания и всей жизни иудея… Но и дети обязаны чтить родителей! Притча нам свидетельствует: «Глаз, насмехающийся над отцом и пренебрегающий покорностью к матери, выклюют вороны черные и сожрут птенцы орлиные». Так-то вот… Нарушителя закона, чей бы он ни был сын — мой ли, соседа ли, раввина ли — неважно, ведут к воротам на совет старейшин, и те могут покарать нарушителя даже смертью… Присудят убить камнями! И сделают так… Брата вашего Иисуса Христа Иакова камнями ведь и убили…

Надолго запомнилась Олексе эта беседа. Учили детей и на Руси, учили грамоте, чтить родителей, уважать старших, учили в духе православной веры, учили добру, справедливости, лупили нерадивых, ставили голыми коленями на горох, сурово наказывали совершавших противозаконие, но камнями не убивали. Разве сам он не баловался в детстве и отец не драл его за уши? Разве священник Успенской церкви не внушал ему, что увлекаться дьявольскими игрищами большой грех, но он все равно тайно, закрывшись в комнатушке, при одной тонкой свечке, еле озарявшей угол, расставлял шахматные фигурки. Благо, что отец не ругал, сам был охочь до заморской игры. С этими мыслями Олекса часто ложился спать на своей кроватке в сарае. Было тепло, уютно, никто не мешал. На дворе пели сверчки, подавали голоса цикады и ночные птицы, в углу сарая бегали мыши — было все, как дома, в Новгороде-Северском. Утомленный за день на пастбище, Олекса крепко засыпал, а утром просыпался с новой силой в ногах и руках, с неясным ожиданием чего-то необычного, может даже свободы. Жила в нем такая мечта.

Глава 4

Как-то Олекса встал очень рано: не спалось, да и стал привыкать к новой должности пастуха. Вышел из сарая, потягиваясь и зевая. Во дворе было тихо. Знакомый пес, увидев Олексу, по-приятельски подбежал к нему и лизнул протянутую руку, подождал, пока почешут его за ухом и весело еще сильнее завилял хвостом. С Олексой они уже давно — не разлей вода! И в этот момент Олекса вдруг услышал голос, чистый, как родниковая водичка, звонкий и ласковый, как голубое утреннее небо без единого облачка. Он и пес зашли за угол хижины и увидели девушку, стоявшую у плетеной изгороди лицом к восходу. Теплые лучи солнца омывали красивое смугловатое лицо, налетавший время от времени ветерок незримыми крылышками легко шевелил длинные густые волосы, волнами сбегающие с головы на плечи и спину, одежда — платье, кетонет, хитон или симла — Олекса не разбирался в форме и названиях женской одежды и считал, что все это платье голубого цвета было длинным, до пят, и, хотя и с напуском, но подчеркивавшим гибкий, стройный стан девушки. Это была Яэль, дочь Адиная. Олекса видел ее редко и больше издали, а теперь вот она во всей своей красе! И он почувствовал, как чаще стало биться сердце, как стало жарко щекам, они стали пунцеветь, даже пес стал тереться о его ногу — он ведь тоже был существом мужского пола! А Яэль, не видя их, негромко пела:

— Рассвет коснулся гор, в огне горят вершины,

И прошлое явилось, как во сне;

Вот девочка спустилася в долину,

Корзина анемонов рядом с ней.

Приюти меня под крылышком,

Будь мне мамой и сестрой,

На груди твоей разбитые

Сны-мечты мои укрой.

Яэль замолкла, огляделась вокруг, никого не увидела, подняла руки вверх и вновь запела, но это уже был другой мотив:

— Ава нагила^[43],

Ава нагила вэни смэха^[44],

Ава нэранэна^[45],

Ава нэранэна вэни смэха^[46]

Кадош^[47] Адонай, Елохим, Саваот…

Первым побежал к Яэль пес. Девушка услышала мягкий бег, обернулась и только теперь, увидев за углом дома молодого раба-пастуха, смутилась.

— Ты слушал? — нахмурилась она. — Как ты смел?

— Яэль… Яэль, — стал лепетать Олекса. — Ты пела… Ты хорошо пела! — Жестикулируя руками и подыскивая нужные слова, которых знал так мало, но и те, которые уже знал от нахлынувших чувств и волнения, ускользнули куда-то в беспамятство, он пытался объяснить девушке, какой у нее славный голос, как она прекрасно пела.

— Это ты правду сказал? — Заметная улыбка осветила ее лицо, над широко открытыми черными глазами выпрямились дуги тонких бровей.

— Твой коль^[48] — во! — оттопырил он большой палец правой руки и перекрестился, слегка наклоняясь вперед. — Спаси бог за песню… Вот те крест.

— Ты веруешь во Христа?

— Крещенный в церкви. — И, словно оправдываясь, что он христианин, виновато добавил: — Еще там, в Новгороде-Северском…

— Это где?

— Далеко, — махнул рукой Олекса. — На Руси… Я паломник, шел в Иерусалим…

Услышав знакомое «Иерусалим», Яэль успокоилась, отошла от изгороди, поравнялась с Олексой, остановилась, внимательно вглядываясь в его лицо: оно хоть и загорелое, но все равно выдает в рабе белого человека, однако на крестоносца раб не похож — что-то в этом лице не от крови, а от добра. Такой человек не может неизвестно из-за чего рубить саблей головы и поднимать их на копьях, захлебываясь от победных воплей.

— Ты рано встала, — кивнул Олекса в сторону взошедшего солнца, которое уже яростно поливало землю ярким светом, и очень обрадовался, найдя в пока еще бедной кладовой памяти подходящее еврейское слово: — Нэдудэй шэйна^[49]?

— Нет, — покрутила красивой головкой Яэль. — Я всю ночь у постели матери была. — Губы ее чуть-чуть дрогнули, приоткрылись, показывая ровные белые зубы, с очаровательной улыбкой она еще раз ласково оглядела Олексу с головы до ног и пошла в дом. Пес послушно поплелся за ней.

— Нравится? — вдруг услышал Олекса насмешливый голос Яна за спиной. Ян словно вырос из земли, оказывается, он тоже наблюдал за Яэль.

— Ага, — только и мог ответить смущенный Олекса.

— Ефааим^[50] ее нравятся? — допрашивал Ян сбитого с толку Олексу.

— Да…

— Шад^[51]?

— Да…

— А… это, — взялся за свою талию Ян.

— Все нравится, — с досадой в голосе резко ответил Олекса и повторил: — Все!

— Пожалей свое лэв^[52], Олекса, — спокойно, с явным сочувствие сказал Ян. — Свободных, особенно таких красавиц, не отдают… Раб может жениться только на рабыне, и то если она хозяину не приглянулась, иначе наложницей оставит… У вас на Руси наложницы бывают? — неожиданно спросил Ян, остановив внимательный взгляд коричневатых глаз на Олексу.

— Не знаю, — развел руками тот, потом задумался, вспоминая, и добавил: — У великих князей в Киеве, слышал, вроде были, а у наших новгород-северских князей только жена… одна жена, как Господь велит, и никаких… этих, как их?

Олекса был молод и неискушен во взаимоотношениях между мужчиной и женщиной. Почесал затылок в раздумье, сморщив лоб, на который падали непокорные светлые волосы, и через паузу переменил неприятную тему разговора:

— Яэль сказала, что не спала всю ночь…

— Знаю, — отмахнулся Ян и рассказал: — По нашему обычаю беременную женщину нужно оберегать, ибо в это время ее подстерегают злые духи… Три человека должны сидеть у постели беременной… Над окнами, над дверью, перед отверстием печной трубы вывешивают листки бумаги со стихами из Библии — ни один дьявол не пролезет, — усмехнулся Ян и, грозя кому-то указательным пальцем, с сарказмом сказал, оглядываясь кругом, словно боялся, что его услышат те же дьяволы: — Так Талмуд велит!

— Ты не веришь Богу?! — Ошеломленный Олекса чуть было не перекрестился и не сказал через плечо, обернувшись, трижды «Тьфу!».

— Откуда ты взял, что не верю? Верю! — ответил разгоряченный Ян. — Но у меня к Яхве есть вопрос: он создал нас равными, но почему один богатый, а у меня кис^[53] пустой? Где же справедливость? И еще… — хотел он еще что-то сказать, но только с досадой ударил носком наалаима^[54] в землю, подняв пыль, и пошел, бросив на ходу: — Пора стадо выгонять…

Прошло еще несколько дней, жарких, без единой капельки дождя. Трава выгорела, пришлось искать пастбища далеко от поселка. Вспомнил Олекса, как отец, читая Библию, говорил ему о палестинской пустыне. Теперь он увидел воочию, что весной Палестина цвела, была земным раем, а летом превращалась в настоящую пустыню. С Яэль Олекса виделся очень редко. Когда он проходил мимо, она, кажется, останавливалась и ожигала его глубоким взглядом, от которого в его груди начинало колотиться сердце, словно пойманная птица в клетке. Все это не проходило мимо внимания Яна, и он молча только покачивал головой. Чуть позже Олекса заметил, что Ян неравнодушен к Яэль. Быть соперником Олекса не хотел и вызвал Яна на откровенный разговор.

— Да, люблю Яэль, — сразу же ответил Ян, — а толку? Все равно Адинай не отдаст ее за меня, я бедный… Не знаю, как у вас на Руси, а у нас жених должен платить за невесту… И чем она красивее, тем больше надо иметь кэсэф^[55]… Я работал, старался, вместо семи лет, положенных по закону, Адинай за мое трудолюбие назначил три года, они уже истекли, я могу уйти, но не могу, из-за Яэль, этой горной козочки, не могу…

— Козочки?!

— Ну, да, Яэль — это горная козочка… Что делать, что делать!..

Настал день, вернее, ночь, когда крик: «Йалда»^[56] разбудил не только дом Адиная, но и весь поселок. Илана родила дочку! Сколько шуму, сколько гаму, обнимались, целовались все со всеми. Адинай был в центре внимания. И был очень доволен тем, что муки рождения второй дочери он перенес в соседней комнате. По обычаю в здешних местах, как узнал удивленный Олекса, жена рожала детей на коленях мужа. В таком случае мужу было легче самому рожать, чем слышать душераздирающий крик жены. На этот раз он загодя приобрел особый стул «машбер», на котором Илана и произвела на свет дочурку. И теперь Адинай был вне себя от радости. На голове у него возвышался новенький тюрбан, на ногах тоже новые наалимы, на плечах халлук — недлинный халат из дорогой индийской ткани, на одном из пальцев рук поблескивал золотой перстень с печатью. Именно этой рукой Адинай взмахивал чаще всего, чтобы побольше людей видело его дорогой перстень. Талию Адиная охватывал широкий кожаный с украшениями пояс с привязанным к нему увесистой сумкой-кошельком — пусть видят все, какой он хозяин! В новой одежде щеголял Тамир. И малышам тщательно вымыли лица, выскребли грязь из ушей, причесали, пригладили курчавые черные волосы, и теперь ребята, глядя на отца и подражая ему, молча стояли, не прыгая и не пища, в сторонке. В одежде из финикийской пурпурной ткани с узорами и поблескивающими на солнце украшениями, со множеством модных складок и пряжек, в платочке из индийского прозрачного шелка Яэль выглядела легендарной царицей Савской — не меньше… Взоры молодых и старых жителей поселка нескончаемо долго останавливались на ней и никак не могли перекочевать на другой предмет, даже на золотой перстень Адиная.

Пока люди толкались вокруг хозяина во дворе, с моря потянуло прохладцей. По чистому небу побежали белые растрепанные лоскутки то ли ваты, то ли дыма, которые быстро сгущались и тянули за собой сначала сероватую, а потом почти лиловую волну тучи. Темную стену стали разрывать вдоль и поперек извилистые огненные змееподобные молнии. Высоко вверху что-то треснуло, потом загрохотало, рассыпалось, покатилось и, ослабевая, потонуло в далеке.

— Родилась моя дочка и всем принесла радость — будет дождик! — воскликнул Адинай и поднял вверх руки, как бы приветствуя надвигающиеся тучи и рычание грома. Все закивали головами, заговорили, все соглашались с хозяином — это его дочка позвала дождь, по которому так скучает, сохнет, превращаясь в пыль, земля.

Ликование продолжалось уже в доме Адиная. По еще древнему обычаю двери домов здесь на металлические засовы и тяжелые замки не закрывались. Вход был для всех свободным. Даже когда хозяин приглашал гостей и устраивал пир, сюда мог прийти любой человек, сесть рядом с гостями и разговаривать с ними о чем угодно. В доме было тесновато, но это нисколько не смущало собравшихся. Вопрос-то решался очень важный: как назвать новорожденную? Как правило, появившимся на свет девочкам родители с подсказкой соседей давалось сразу два имени, а когда девочка становилась девушкой, она сама, по своему вкусу решала, какое одно имя оставить себе. И ей в этом никто не перечил.

— Первое, — старался перекричать всех Адинай, — моя дочка — сокровище!

— Сигаль^[57]! — дружным хором ответили собравшиеся. — Сигаль!

— Мазаль^[58]! — крикнул кто-то из толпы.

— Верно, счастливая, — вмешался в гомон Ян. — Она счастье принесла, дождь начинает идти, — указал он рукой на открытую дверь дома… Слышите, щумит! Завтра вся Палестина оденет зеленую симлу, трава нам нужна, как воздух!.. Маар Адинай, второе имя вашей дочки — Мазаль!

— Правильно!..

— Верно!..

— Сигаль и Мазаль, а потом, когда станет невестой, пусть выбирает…

— Согласен, — радостно сказал Адинай, вытирая широким рукавом халата потное лицо. — Вот Яэль, моя драгоценная дочурка имела имя Шишана — лилия и… Яэль — горная козочка и выбрала козочку…

Все весело рассмеялись, и взгляды всех опять устремились на покрасневшую от смущения Яэль. Девушка, закрыв лицо руками, почти выбежала в соседнюю комнату. А вослед ей лился широкий поток улыбок.

А дождь все продолжал идти, уже побежали ручьи, в лужицах вздувались пузыри и тут же лопались под ударами новых струй, которые плотной завесой звенящей воды нависли над поселком. Ночью дождь то отбивал дробь на покатой крыше сарая, то ливнем гудел за стеной, то стихал так, что Олекса, лежа на своей кровати слышал звон комара. Ему, взволнованному увиденным и услышанным днем, не спалось. «Надо же, — думал он, — два имени только что рожденной девочки…» И мысли его возвращались к Яэль. Он старался отгонять их от себя, но они возвращались и возвращались к нему. «Приехать бы в Новгород-Северский с такой женой, вот удивились бы!» — улыбался он в темноте.

Утром дождик еще раз легко пробежал по двору, по дороге и скрылся где-то за холмами. Небо стало проясняться, яркие лучи солнца разрывали тучи на белые клочья, и вскоре они, эти клочья, словно бесчисленные отары овец, без крика и шума убежали на восток.

— Олекса! — во дворе раздался голос Яна. — Вставай, бездельник!

Олекса вышел из сарая, потягиваясь и сладко зевая: — Бокэр тов, Ян!»

— Бокэр, бокэр, — кивнул тот головой, — пора овец и коз выпускать на волю, застоялись они в загородке… Нуи^[59]!

Днем поздравлять Адиная с рождением дочери приходили и приезжали новые гости. Приехал из Рамаллы в новой красивой повозке, запряженной парой гнедых коней, известный ростовщик и торговец Матан. Слуга, который правил конями, первым спрыгнул с облучка на землю и помог толстому ростовщику выбраться из повозки. Торжественно встретить его вышел из дому, низко кланяясь и подобострастно улыбаясь, Адинай. Еще бы! Почти половина мужского населения Рамаллы ходит в должниках у Матана. Он свой у ворот города, где проходят собрания жителей, его слово всегда звучит, как закон. Должен ему, правда, небольшую сумму, и Адинай. Но проценты не стоят на одном месте — набегают!

— Адонис^[60] Матан! — еще больше расплылся в улыбке Адинай. Ростовщик протянул к нему обе руки, на пальцы которых были нанизаны украшенные драгоценными камнями перстни. От них у Адиная зарябило в глазах — такое богатство на одних только пальцах! — Как я рад твоему приезду, адонис Матан!

— И я рад тебя видеть. Адинай, — любезно сказал Матан. — Очень рад и поздравляю с благополучным прибытием в наш мир твоей второй дочери… Как ты ее назвал?

— Сигаль-Мазаль, адонис Матан…

— Сокровище счастливое, — засмеялся довольный ростовщик и пошутил: — Сокровище, Адинай, оно всегда счастливое!..

Адинай кивнул Тамиру, который стоял у порога дома. От знака отца он вздрогнул, шагнул в дом и тут же выше с дорогим подносом, на котором лежал круглый коричневого цвета фрукт. Адинай бережно взял поднос и подал его гостю из Рамаллы.

— Адонис Матан, — учтиво сказал он, — прими от меня этот фрукт — порну гранатум^[61]… Пусть будет у тебя столько удач, сколько в этом фрукте зерен.

Ростовщик осторожно взял фрукт, хотел пальцами — не получилось, затем зубами отодрал кусочек кожуры и ногтем выковырнул одно рубиновое зернышко и положил его на свою широкую ладонь, а фрукт сунул себе в сумку, которая висела у него на широком кожаном поясе. Показывая Адинаю зернышко, Матан сказал:

— Удач у меня, Адинай, очень много, не трудись даже считать… Но теперь мне нужна одна лишь удача… Одна-единственная! Эта удача твоя Яэль! — Если бы ударил гром с ясного неба, которое после дождя и растаявших облачков было особенно чистым, голубым, Адинай не был бы так удивлен, поражен, потрясен до самой глубины своей души. Он и Матан долго смотрели друг на друга широко открытыми глазами, словно увиделись впервые в жизни. — Я хочу, чтобы твоя Яэль стала бы моей Яэль, — прервал молчание ростовщик. — Мою Рахиль взял в свое небесное царство элохим Яхве, а мне одному все мои удачи ни к чему, я передам их все в руки Яэль…

— Да мог ли я такое… адонис Матан… Я, ини^[62], мог ли надеяться… Барух хашем!

— Твой долг я… — ростовщик махнул рукой, показывая тем самым, что Адинай выходит из числа его должников, — и отары овец и коз ты сможешь удвоить…

Подбежал Тамир, поклонился Матану, взял у отца пустой поднос и важно, задрав голову, пошел в дом. За ним, взявшись под руки, пошли Адинай и Матан.

Вечером, когда Олекса пригнал с пастбища отару — ему уже настолько верили, что позволяли одному быть в поле, без надзора, он не узнал Яна, который был мрачнее той тучи, которая нависала над селением накануне. Туча вылила на землю дождь и ушла. Все высохло, а глаза Яна были мутны от слез.

— Да что случилось, друже?! — обратился к Яну сильно обеспокоенный Олекса. — Эрев тов…^[63]

— Какой эрев тов! Матан был… шамен^[64]… камцан^[65]! — бессвязно лепетал Ян. — Но иш ашар^[66]! Он… теперь хатан^[67] Яэль!..

— Яэль его выбрала?

— Отец!.. Адинай его выбрал… Уйду в ир^[68]!.. Уйду! — схватился Ян за голову.

— Не спеши, — старался успокоить Яна Олекса, — сначала поговори с Адинаем… Может, он…

— Ах, — отмахнулся рукой Ян, — не может!.. Тут нужны кэсэф! А мне где их взять? Я хоть уже не раб, но я мискена^[69]… Кэсэф — вот он наш элохим!

— А что же Яэль?

Ян только развел руками.

После отъезда ростовщика Яэль в слезах упала на колени перед отцом.

— Я не хочу замуж за Матана… Не отдавай! — плакала она, хватаясь за полы его халата.

— Даст^[70], — сурово сказал отец и приказал: — Кум! — Но, видя, что дочь содрогается от рыдания, смягчился, взял ее за плечи, поднял и прижал к себе, целуя в голову. — Дочка, дочка… Яэль… Не плачь… Ну, жених он… не совсем тебе нравится… Но ты будешь носить самые красивые одежды, жить в большом, красивом доме, у твоих ног будет вся Рамалла… Да что Рамалла, он говорил мне, что покупает дом в Иерусалиме… Там весь мир! Подумай! — Адинай сел и посадил дочь рядом, обняв ее за плечи: — Твое счастье с Матаном — это счастье Тамира, младших твоих братьев, твоей только что родившейся сестренки, мне и матери… Ради всех нас согласись выйти замуж за Матана…

В тот же вечер Олекса увидел в глазах Яэль слезы, страдание и беспомощность. Эта безысходность охватила и его. Нет, у него и мысли не было, что может взять в жены такую девушку, но ее предстоящее замужество сводило его с ума. И он решил бежать. «Надсмотрщиков больше нет, от поселка до Рамаллы два километра, от Рамаллы до Иерусали не более тринадцати, пару перебежек — и я там! А в большом городе, как в муравейнике, нетрудно затеряться, скрыться. Хафеш^[71], — вот что мне нужно, — вспомнил он хорошее еврейское слово. — Отец говорил, что в Иерусалиме есть монастырь, где живут и молятся русские монахи, — прикидывал план своего побега Олекса, — уйду к ним и приму схиму… И никто меня не найдет. Господь спасет меня!»

Вечером следующего дня Олекса застал Яна читающим какие-то бумаги. Заглянув через плечо, Олекса увидел не буквы, те, которые он учился под строгим присмотром отца выводить, еще будучи шести или семи лет, а какую-то непонятную вязь.

— Ты умеешь читать? — удивился Олекса не тому, что Ян может читать, а тем строчкам, которые он мог разобрать.

— Я же учился, — просто ответил Ян и объяснил: — У нас с этим строго… Сначала отец тыкал меня носом в Библию, потом, когда мне исполнилось шесть лет, раввин выжимал из меня все соки… И за уши не раз таскал!

— Так, а что читаешь?

— Высказывание одного мудреца… Раби Моше бен Маймона… Он теперь в Египте живет, в Израиле латиняне его не возлюбили за то, что он приводил в порядок законы Торы, ну и за другие мысли… Вот послушай, что он пишет: все зло происходит не от духа, а от вещей, например, от денег… Это же правда? Правда!

— Ну да, — почесал в затылке Олекса. — Было бы у меня много денег, сидел бы я здесь… Мне к Гробу Господнему идти, а я с овцами да с козами… Я же не баран и не козел! Тьфу ты, мать честная! — И трижды перекрестился, шепча «Отче наш».

— Я свободный, могу идти, куда или откуда ветер дует, а тебе опасно уходить отсюда, — назидательно предупредил Ян, — поймают, на галеры продадут, а оттуда не уходят, с галер в море выбрасывают рыбам или еще каким-нибудь зубастым гадам… Так что паси отару, пока Христос твой не сжалится над тобой… Да и что он может, Христос твой: его и самого распяли, себя не смог защитить…

— Так Богом было решено, — серьезно сказал Олекса. — Своей смертью на кресте Иисус искупил все наши грехи и нынешние, и те, что еще будут… Как я поглядел, люди грешат всюду, возьми хоть Царьград, хоть Кипр, хоть вашу Рамаллу… Да! Вот ростовщик Матан, он же из Рамаллы, уже пожилой, а женихается, едет сюда, чтобы купить себе в жены девочку, которая ему во внучки годится… Разве это не грех?

— Там Господь разберется, — поднял вверх глаза Ян и вдруг сообщил Олексе: — Умный человек из Рамаллы мне сказал, что сторонников мудреца Раби Моше бен Маймона в Израиле много… Есть они и в Иерусалиме, я найду их… Надо же что-то делать: в Израиле евреев почти нет, разогнали то византийцы, то арабы, то крестоносцы… По всему свету раскидали… Пора всем возвращаться на родину, это я тебе говорю!..

После родов Илана не выходила из своих покоев. Она считалась нечистой целых две недели, поскольку родила девочку, это на неделю больше, чем если бы она разродилась мальчиком. Да еще она должна была сидеть в очищении шестьдесят шесть дней. А в доме Адиная все чаще стало звучать слово «хатуна»^[72], когда громко, когда с придыханием, когда с горечью и слезами. Вылетело из дома это слово и буквально заклокотало по всему поселку, приводя в уныние молодых парней, которые не прочь были бы взять в жены Яэль. И для многих ростовщик из Рамаллы стал цорэр^[73] номер один. Но туго набитый деньгами кошелек Матана стал неодолимой крепостной стеной, никто из поселка не мог разрушить эту стену.

Над Палестиной плыла теплая майская ночь. Небо многоглазо смотрело на землю, по которой более тысячи лет назад ходил Господь, вселяя в сердца людей радость и в разум надежду на вечную жизнь. Олекса, вытянувшись во весь рост на кровати, смотрел в темный поток сарая и не видел мигающих звезд на небе. Да и что значили эти непостижимо далекие светила, если его земная звезда — Яэль, закатилась не за библейские холмы Святой земли, а в какую-то Рамаллу! Не раз он ловил себя на мысли: зачем думать о Яэль, ведь она, по словам Яна, пустая халом^[74], но сердцу не прикажешь — не стучи напрасно. И Олекса начал дремать, уже неясные очертания будущих снов осыпались на его ресницы, как вдруг он услышал легкие шаги во дворе, потом скрип двери, внутри не было никакх задвижек, кто-то вошел в сарай. Олекса в тревоге подняд голову. Пахнуло сладкими, пьянящими духами. Он сразу узнал — это духи Яэль! А потом ее нежные руки, прерывистое дыхание и шепот:

— Рус, рус… хабек^[75] меня… Олекса, ахув^[76]…

Олекса, поднимаясь на постели, обнял девушку за тонкий стан, прижал к своей груди, и губы их обжег страстный поцелуй. В голове его с быстротой молнии высекались одна мысль за другой: грех, ведь грех… Грех в орех, а зернышко в рот!.. Нет-нет!.. Испорчу девушку — забьют камнями, как шелудивого пса… Пусть забьют, умирать один раз… Но ее опозорю, ее, чистую, прекрасную, виновную лишь в том, что любит, назовут, как на Руси, срамным словом — блядией… И Олекса, преодолевая себя, разжал объятие.

— Яэль, хавива^[77]… милая… нельзя… Яэль… — В его шепоте из еврейских и русских слов бушевал ураган страсти, любви и горя, неподдельного горя и бессилия: держать в руках птицу-счастье и по своей собственной воле отпустить ее.

Его нерешительность передалась и девушке, Яэль отстранилась, потом обняла, вновь поцеловала и легонько оттолкнула его от себя. Ей нравился этот раб, ни на кого не похожий в поселке. Не похожий ни на рыцарей, ни на противных сельджуков, ни на… жениха Матана, пожилого, толстого, с жирными губами, трясущимися, хотя и в золотых перстнях, руками. Дни и ночи, ночи и дни жить только с ним — этот ужас стальными обручами охватывал ее сердце, холодил душу. И она решилась на роковой шаг. Но раб… Олекса оказался более разумным… Так она его поняла и не обиделась. Неслышно, как и вошла, выскочила за дверь и лишь во дворе всхлипнула, к удивлению пса, который не понял всхлипа, но на всякий случай, изловчившись, ласково горячим языком лизнул ногу девушки.

Прошло несколько тягостных для Олексы дней. С Яэль встретиться ему не удавалось, и он был этому даже рад, ибо такая встреча не принесла бы ничего хорошего ни ему, ни Яэль. Утром с большой охотой выгонял он из поселка свою отару, уходил с нею как можно дальше на пастбище. После прошедшего дождя трава, особенно та, которую местные жители называли ияр, поднялась шелковистая, сочная, как приметил Олекса, высокая, почти по колена, но очень скоро жара и сушь, быстрее, чем овцы и козы, уничтожали траву на корню, превращали зеленые и мягкие стебельки в ржавые и жесткие. В этом был основной недостаток этой обычной, но очень полезной для скота травы. Даже прохладные ветерки, как бабочки, прилетавшие на незримых крылышках с моря и утренние росы, не могли накинуть на разбросанные между холмами лоскутки пастбищ новые изумрудные покрывала: ветерки тут же нагревались и, обессиленные, падали знойным маревом на холмы, а роса устремлялась вверх, сгущалась в тонкие облачка, которые быстро таяли в голубом бездонье неба. Поэтому пастухам приходилось немало потрудиться, чтобы накормить свои отары. Вечером Олекса возвращался уставшим и грустным, зная, что завтра повторится то же самое.

Зато в приподнятом настроении прикатывал из Рамаллы на своей роскошной колеснице ростовщик. Женитьба на Яэль занимала все его мысли, и он готов был на все, лишь бы достигнуть своей цели, заранее представляя, как он, на зависть своим соперникам по торговле и ростовщичеству, выведет в свет свою юную красавицу жену. Ради одной такой минуты Матан готов был побрататься с самим дьяволом! Он подносил дорогие подарки Яэль, а она принимала подарки — иначе нельзя, отец и брат с горящими глазами от жадности стоят рядом, вместо благодарности неслышно шептала: поди прочь, сгинь в бездну, мэхоар^[78]!

— Я человек порядочный и чтимый уважаемыми людьми на собрании у ворот города, — хвалил себя охмелевший Матан за столом, уставленный разнообразными напитками и закусками: Адинай готов был выложиться до конца перед таким зятем.

— Я это знаю, Матан, — хитро сузив глаза на ростовщика, сказала Яэль, которой отец разрешил сесть рядом с ним. — Но вот подруги мои в один голос утверждают, что… жадный, Матан…

— Я?! — вскрикнул ростовщик, поднялся и всем своим грузным телом навис над столом. — Я — жадный?! Да как они смеют! — Облизав губы и обиженно шмыгнув носом, он тяжело опустился на стул, продолжая оправдываться: — Я дело делаю, при чем тут жадность… Лавити^[79] — шалэм^[80]! Так ли, Адинай?

— Совершенно так, адонис Матан, — привстал со стула, левой рукой держась за его спинку, а правой коснулся груди, где находилось бешено стучавшее сердце: очень уж смелые вопросы Яэль напугали его до смерти, ответил Адинай. — А Яэль… это она по-молодости… Дитя еще!

Но Яэль не унималась.

— Так и я подругам говорю, что они ошибаются, — продолжала она, хотя и чувствовала озабоченность недовольного отца. — Матан совсем не такой! И для меня он все сделает…

— Сделаю, — мотнул головой ростовщик. — Для Яэль, — стукнул он себя кулаком в грудь, — все!.. Адинай, для нее все!..

— Докажи, Матан, моим подругам, что они глупые: выкупи для меня у моего отца раба Олексу. — Сердце у Яэль екнуло и соскользнуло куда-то в пятки, но девушка тихо добавила: — Стоит он совсем недорого…

— Яэль! — хлопнул в ладоши Матан. — Зачем тебе этот раб? У меня по двору десяток их бегает… Прикажи — в мгновенье ока все принесут, все сделают!

— Но это мой предсвадебный каприз… Могу же я!.. Пусть подруги от зависти заикаются… Я им так обещала.

— Дитя неразумное, — рассердился Адинай. — Никогда не обещай, чего не можешь!..

— Адинай, не ругай мою будущую жену, — возразил, все больше хмелея, ростовщик. — Обещала… выполним!

— И я скажу: да! — весело сказала Яэль, прекрасно зная, что от ее «да» ничего не зависело, однако сказанное ею вселило радость в Матана и сняло озабоченность Адиная: он только укоризненно покачал головой, глянув на дочь.

Уже вечером, когда Олекса пригнал с пастбища отару, его позвали в дом и показали жениху. Ростовщик внимательно посмотрел на него, как на вещь, которую приходилось покупать: грязный, растрепанный, жалкий — раб как раб.

— Сколько? — спросил Матан.

Адинай призадумался, щуря глаза на Олексу: как бы не прошибить, а извлечь выгоду, прибыль. И назвал цену. Услышав ее, ростовщик поморщился — какая мелочь! Ударили по рукам, и Олекса вышел из дома личной вещью Яэль, ее рабом. Но это не было свободой. И он, отказавшись от ужина, ушел в свой сарай и упал лицом на постель: что-то теперь будет? Ехал в Рамаллу удовлетворенный ростовщик: сватовство завершилось вполне благополучно, Яэль сказала свое сокровенное — «да», но тем не менее Матан время от времени почесывал затылок: почему ей понадобился именно этот раб? Молодой? Так у него во дворе есть и помоложе! Нет, если его, этого раба из какой-то Руси, помыть, одеть… У Матана от подозрения аж зад зачесался, и он поерзал им на сидении. О, Саваоф! Вдруг она влюблена в него? Этого еще не хватало! И ростовщик, отбросив все мысли в сторону, стал придумывать один план за другим, как побыстрее избавиться от этого Олексы.

— Ишь ты, какой красавчик! — громко сказал самому себе удрученный Матан и погрозил кулаком в спину слуги, который правил повозкой. Тот даже почувствовал эту угрозу и, оглянувшись, с недоумением посмотрел на хозяина: «Какой я красавчик, — пожал плечами слуга, крепко держа в руках вожжи, — меня даже хромая Эстер не подпускает к себе… Видать, мой маар здорово перегрузился хмельным, если до сих пор доказывает своей Яэль, что он еще… Ого-го!»

Петухи еще не пропели свою третью побудку, велись такие горластые певцы и в этом поселке, когда Ян вошел в сарай и разбудил Олексу.

— Вставай, — потряс он его за плечо.

— А что, уже утро? — Сидя на кровати, Олекса кулаками протирал глаза и не понимал, почему, если уже утро, в сарае так темно, и он ничего не видит?

— Да нет, до утра еще далеко, — сказал Ян. — Нам надо торопиться…

И он рассказал Олексе о том, что в жизни его произошла большая перемена. Яэль, глубоко уважая отца и не отвергая его советы, согласилась все-таки выйти замуж за ростовщика, однако настояла на том, что она выкупленного для нее раба Олексу отпускает с миром.

— Просто так?! — воскликнул Адинай.

— Просто так, — кратко и спокойно ответила дочь.

— Так ты никогда не разбогатеешь, Яэль, — укоризненно покачал головой Адинай.

— Он идет в Иерусалим помолиться за мать и отца, а сельджуки в раба его превращают… Сделаем богоугодное дело, отец! Яхве это обязательно зачтет, Бог ведь для всех один…

Адинай посопел, поскреб всей пятерней под бородой и как-то нетвердо и неуверенно сказал:

— Ладно, утром посмотрим…

Эта его нетвердость вызвала подозрение у Яэль. Она тайно встретилась с Яном и, зная, что он собрался уходить из поселка, предложила взять с собой Олексу.

— Ты дорогу в Иерусалим знаешь хорошо, отведи его в Святой город, — и предупредила: — Рамаллу обойдите стороной… От греха подальше… А я за вас помолюсь… И ты меня прости, Ян…

Олекса в темноте быстро сбрасывал с себя одежду пастуха, на ощупь доставал из сумки и надевал свое — рубаху, штаны и, главное, в темноте ловко попадал ногами в башмаки. Каждый вечер, возвратясь с пастбища, в сарае он доставал из-под кровати заветную сумку и ощупывал ее — лежат ли в ней башмаки? И только убедившись, что они целы, ложился спать. Целы башмаки, стало быть, в сохранности и деньги, что надежно спрятаны в подошвах.

Во дворе Олексу обдало прохладцей. И небо было над ним знакомое, но какое-то странное: стожары, словно серебристый шар, висели почти над головой и от мерцания казались живыми, ковш перевернутый почти вниз, а там, где должна была быть заря, невысоко над горизонтом ярко блестела звезда. «Как в Библии звезда над Назаретом», — подумал Олекса. — та привела волхвов к новорожденному Иисусу, а куда приведет эта звезда меня?»

— Идем, — толкнул Ян Олексу в бок. — Ты хоть взял… У тебя есть талит^[81]?

— Нет, — покрутил головой Олекса, — эта тряпка осталась в сарае, да и старая уже…

Они вышли со двора, Олекса оглянулся назад, на темные окна дома.

— Яэль не выйдет нас лаверэх^[82] в дорогу, — угадав, о чем думает Олекса, объяснил Ян. — Она так сказала… Поцеловала меня и…

— Да?! — тихо воскликнул Олекса.

— Да, — неохотно ответил Ян. — В щеку… Ну, всего лишь как друга…

Пес некоторое время еще бежал за ними.

— Иди домой, — обернулся к нему Ян, — что тебе с нами делать. — Пес остановился и как-то жалобно, протяжно заныл, словно понимал, что прощается с друзьями навсегда. — Не плачь, дурачок, — почесал пса за ухом Ян, — дома тебе будет лучше…

Туман тонким, легким полотном расстилался вокруг, закрывал дорогу, но Ян знал, куда идти. Шли молча. И лишь на рассвете Ян сказал:

— Если в Иерусалиме не найду сторонников Раби Моше бен Майона, пойду в Египет, буду искать его там…

Солнце было уже высоко, когда путники увидели Иерусалим. И оба, каждый по своему, помолились. Чем ближе к городу, тем больше попадалось людей. Одни что-то несли на плачах, другие везли на спинах осликов, третьи сами, вместо коней, тащили двухколесные тачки, доверху нагруженные скарбом. Большими и малыми группами шли паломники. Их сразу можно было определить по усталому, измученному дальней дорогой виду. Иногда Олексе хотелось примкнуть к какой-нибудь группе. Он даже приближался, но всякий раз слышал разговоры на незнакомых языках, и это его отпугивало. «И одного меня приведет дорога к Гробу Господнему», — думал он, глядя вслед каким-нибудь странникам.

Встречались и вооруженные до зубов отряды. Олекса понимал, что это воины-охранники, и если они есть, то сельджукам места здесь не будет. И это его уже радовало, ибо участь раба его, как и Яна, не устраивала, хотя Ян не с восторгом принимал вооруженных людей. Для него они были ненавистными покорителями родной земли, родного народа.

Глава 5

Иерусалим поразил Олексу, прежде всего, разноголосицей. Настоящее вавилонское сплетение языков. Но если строители библейской башни, не зная других языков, кроме своего, не поняли друга и разбежались, то здесь все знали одно великое слово «Христос», которое всех объединяло, сплачивало и вело к единому храму. Тут были и евреи, и арабы, и египтяне, и латиняне, и греки: белые, желтые, смуглые и черные как смоль. Олекса даже остановился, разинув рот при виде совершенно черных людей. Ну, в пыли или в грязи — можно вымыть, а тут чернота, как новенькие блестящие сапоги. «Если Бог создал людей, — стал он размышлять, — то почему всех разукрасил в разные цвета? Или у него одной краски для всех не хватило? Чудеса, да и только…»

— Это нубийцы, из Африки, хорошие воины! — заметил Ян, ведя Олексу по улицам и улочкам, под какие-то каменные арки, мимо статуй, мимо развалин. — Запомни, паломник из Киева…

— Из Новгорода-Северского, — поправил Олекса.

— Неважно, ведь все равно из Руси… Мы прошли с тобой ворота Дамасские, самые древние ворота, возведенные еще царем Иродом, Сионские ворота, их еще называют воротами Давида. А эта арка — самые многолюдные ворота Яффские, от них дорога идет в Яффу — в портовый город… Всего восемь ворот… Ну, словом, сам все узнаешь, — закончил свой рассказ Ян.

Город весь каменный, зелени почти нет, нашли нечто вроде газончика, кое-какая травка пробивалась сквозь камни, присели отдохнуть.

— Фу, — смахнул ладонью пот со лба Ян. — Посидим немного… Ноги гудят, — сказал Ян и первым уселся на выступавший из земли плоский камень, остаток какой-то стены. — Садись и ты… Мы свою Виа Долороса прошли, ну, дорогу скорби твоего Христа… Наш путь, конечно, не такой, как у вашего мессии, но все же… А ну, километров пятнадцать махнуть без единого присеста… А-а?! Главное, мы на свободе, Олекса! Держись!.. Вашего Христа казнили, ты знаешь, распяли, зря это сделали… Скажу тебе, казнь бывает разная: отрубят голову, мученье мгновенное, распнут на кресте — несколько часов мучайся, а раб всю свою жизнь может мучиться… Мы с тобой счастливчики! Не рабы!

— Что ты теперь будешь делать, Ян? — искоса посмотрел Олекса на товарища.

— Я же говорил: буду искать сторонников Раби Моше бен Майона… Братья Маккавеи знали, что делать, Олекса!

Кто такие братья Маккавеи, Олекса не знал и спросить постеснялся, а Ян встал, отряхнулся и, с сожалением глядя на друга, решительно сказал:

— Здесь мы будем с тобой прощаться, Олекса… Дальше у нас пути разные… А ты хороший парень, хоть я, признаюсь, ревновал тебя к Яэль… А напрасно, ведь понимал, что она не будет ни твоей, ни моей… Вот какая она наша правда! Ну, прощай, Бог даст — увидимся, а нет — так… Зла не держи на меня…

— Да ты что, Ян, — чуть не расплакался Олекса, понимая, что остается один в этом хотя и Святом, но незнакомом большом городе.

Они крепко, по-мужски обнялись, и Ян вскоре скрылся в уличной толпе. А Олекса, найдя укромный уголок и осмотревшись, нет ли кого близко, разорвал подошвы башмаков, достал спрятанные в них деньги — это были византийские монеты, вырученные отцом в Константинополе за небольшие ценные вещи, которые они везли из Новгорода-Северского. Спрятав монеты в карман, Олекса вышел на улицу. Искать торговые ряды не пришлось — они были повсюду, купил подержанную, но вполне пригодную обувь — нечто среднее между сапогами и башмаками, а также накидку с капюшоном, в ней можно было на ночь завернуться и спать.

Он медленно шел по улице в толпе людей, думая о том, что по этим улицам ходил Иисус Христос, его мать Пресвятая Богородица, апостолы и вот теперь он идет вместе с незнакомыми людьми. В одном месте, как он узнал позже, у претории Олекса услышал слова на разных языках: винкула публика^[83], фулакий^[84], присон^[85], карцеро^[86], но суть этих и других слов, выкрикиваемых на небольшом пятачке, была одна — здесь была тюрьма. На этом месте Пилат судил Иисуса, здесь собравшиеся кричали: «Распни, распни его!» Теперь отсюда толпа, сужаясь и уплотняясь, двинулась по каменным ступенькам вверх. Олекса инстинктивно тоже шагнул вперед, хотя еще не знал, куда и зачем. Его подталкивали в спину, в бока, и он шел. Рядом с ним шагал в рваной одежде, сильно заросший худощавый мужчина и тянул какую-то ноту — пел молитву на незнакомом языке, и сзади Олекса слышал женские голоса, там тоже люди пели молитву. Он догнал человека, который, согнувшись, нес на спине большой тяжелый крест. Пот обильно катился по щекам носильщика, ноги его, заметно дрожа в коленях, медленно переступали со ступеньки на ступеньку, но он не останавливался, не бросал ношу. Среди идущих были не только здоровые, но и явно больные люди: некоторых вели под руки, опираясь только на руки, двигался вверх и безногий калека.

— Голгофа! — раздался впереди чей-то густой голос.

И вскоре, дойдя до вершины взгорки, толпа стала рассыпаться. Все искали места, где же стояли те три злополучных креста, на одном из которых был распят Иисус Христос, а на других разбойники? Олекса увидел мужчину, который нес свой крест. Теперь он сидел около своей тяжелой ноши и плакал, вытирая грязным рукавом слезы. Плакал, но на лице его была улыбка — он исполнил свой долг — прошел дорогой страдания Господа. Его никто не распинал, люди проходили мимо, даже не оборачиваясь на него. Так нежданно-негаданно Олекса побывал на одном особенно почитаемом Святом месте Иерусалима.

В тот день ему не удалось помолиться у Гроба Господнего. Вечером он с трудом отыскал богадельню, которую такие же, как он, паломники называли «приютом германцев». Добравшись до задней стены здания, Олекса кинул на пол сумку вместо подушки и быстро, стараясь узаконить это место для себя, улегся, прикрываясь накидкой. За карман с монетами он не беспокоился: здесь люди скопились не за тем, чтобы совершать новые грехи, а чтобы отмаливать старые.

На следующий день он долго стоял у Гроба Господнего и молился, шепча одну молитву за другой, какие только знал. В храме Воскресения Христова не было большой толкотни, но много в нем находилось людей в монашеских одеждах. Впереди него стояли четверо насельников монастырей: две женщины и двое мужчин. Один из монахов часто оборачивался назад и все рассматривал Олексу, отчего тому становилось не по себе. Он уж собирался выйти из храма, когда монах, обернувшись еще раз, подмигнул ему и, к великому удивлению и радости, по-русски спросил:

— Свой?

— Свой, — невольно вырвалось у Олексы.

Он никак не ожидал такого вопроса — и вдруг такое родное, теплое и знакомое: «свой».

— Одежда разная, но харя наша, — улыбнулся монах.

Видимо, разговор на русском языке услыхали и другие и тоже обернулись и с удивлением посмотрели на Олексу, который по привычке поклонился им: здравствуйте, мол!

Служба в храме заканчивалась, и люди не спеша стали выходить на улицу. Вместе с соотечественниками вышел и Олекса. Он заметил, что монахини были пожилые, но одежда на них была, хотя и монашеская, однако добротная, а мужчина, который каким-то образом все время старался поддерживать более старшую монахиню, был в светской одежде, в такой, какую обычно носили на Руси князья. Да и по виду он был не простым, а из знатного сословия. Отойдя несколько метров от храма, мужчина наклонился к старшей монахине и спросил:

— Устала, сестра?

— Немножко, — тихо ответила та, опираясь на его руку.

— Немудрено, Ефросиньюшка, — покачал головой мужчина, — третий день в храме…

— Сегодня служба затянулась, — заметила Ефросинья и бодро добавила: — Ничего, Давид, ничего… Ты как, Евпраксия? — повернулась она к другой монахине.

— Мы только что с дальней дороги, — развела руками монахиня, — поэтому усталость может быть… Но все пройдет, отдохнем…

— Отдохнем, все отдохнем, — как-то загадочно сказала, опустив голову, Ефросинья и, помолчав немного, повернулась к Олексе и, глядя на него светлыми, добрыми глазами, спросила: — Ну а ты как попал сюда, молодой, смотрю? Как звать-то?

— Олекса…

— Алексей, стало быть… Это имя носил святитель, мученик за веру, преподобный, праведный, благоверный князь — хорошее имя! Ну, рассказывай про себя, Олекса…

И он, не осознавая, почему, так быстро проникся доверием хотя и к соотечественникам, но людям незнакомым, кратко поведал о своем путешествии в Святую землю.

Его рассказ произвел большое впечатление на Ефросинью, особенно когда он говорил о смерти отца, о его могиле среди кустарников Палестины, о сельджуках и рабстве.

— А вот есть же хорошие люди! — с радостью сказала Ефросинья, узнав, что из рабства его выкупила еврейская девушка Яэль. — Дай бог ей счастья…

— Счастье небольшое, выходит замуж за пожилого ростовщика…

— Господь смилуется над ней, — перекрестилась Ефросинья, а следом за ней Евпраксия и Давид Святославич. Монах, который приметил Олексу, повернулся к храму и, кланяясь, трижды медленно и широко положил крест на грудь, лоб и плечи. Звали этого монаха Иларионом, он был насельником в русском монастыре, основанном при церкви Пресвятой Богородицы древнего Феодосиевского монастыря.

Теперь Олекса не столько удивился, сколько обрадовался, узнав, что имя старшей монахини Ефросинья и что она приехала из Полоцка в сопровождении брата — князя Давида Святославича и двоюродной сестры Евпраксии.

— Я слышал ваше имя, когда ходил с отцом после смерти матери в Спасо-Преображенский монастырь, — сказал Олекса. — Тамошний игумен Варлаам и посоветовал отцу посетить Святые места и помолиться у Гроба Господнего…

— Я знаю ваш монастырь, его основал Мстислав Владимирович, князь Черниговский, — добавила к сказанному Олексой Ефросинья и вздохнула: — Давно это было. — И, подняв на Олексу глаза, в которых отражался свет материнской заботы, Ефросинья тихо спросила: — Куда же ты теперь?

— Не знаю, — пожал плечами Олекса, — наверно, опять пойду в германский приют… Там всех принимают…

— Поедем с нами, — не предложила, а скорее приказала Ефросинья, — Иларион найдет тебе уголок для житья…

— Найду, найду, матушка Ефросинья, — поспешно ответил Иларион.

Давид и Евпраксия согласно закивали головами. Недалеко их ожидали повозка, два коня и монах с кнутом в руках. Он низко кланялся Ефросинье и ее спутникам.

Монастырь Феодосия Великого был обнесен уже обветшавшей от времени каменной стеной и поврежденной во многих местах мусульманами, не терпевшими христиан, и крестоносцами, которые враждебно были настроены к православию. Но обитель устояла.

— Господу оттуда… — Иларион, который решил в первые минуты после приезда в монастырь показать достопримечательности святыни Олексе, вскинул руку вверх, к небу. — Все видно… Храм Пресвятой Богородицы, в подворье которой приютились мы, русские, — главный храм обители… Но покажу тебе большую пещеру… Это святое место, в ней ночевали волхвы, когда шли, ведомые звездой, к Новорожденному Господу, в ней они прятались от Иродовой стражи… Эту пещеру и облюбовал для своего моления Богу и Феодосий, жил в ней тридцать лет! Здесь теперь похоронены святые люди, сам Феодосий, мать его, мать Саввы Освещенного, да и многие другие… Во времена Феодосия Великого в монастыре обитало более семисот человек, и многие из них просияли и здесь они нашли свой вечный покой…

Лишь ближе к вечеру Иларион ввел Олексу в маленькую келью с деревянной широкой лавкой, на которой можно было спать, и крохотным столиком.

— В этой келье давно никто не живет, — объяснил Иларион, — и ты короткое время пробудешь: когда матушка Ефросинья с Евпраксией и Давидом Святославичем решат вернуться в Полоцк, поедешь с ними и ты… Не так ли?

— Если возьмут! — с радостью и одновременно с опаской воскликнул Олекса. — Одному-то как?.. Одному опасно, вдруг опять к сельджукам попадусь… Не приведи господь! — перекрестился он, вслед за ним перекрестил себя и Иларион.

— Почему же не возьмут тебя, — пожал плечами Иларион, — возьмут непременно… В дороге и ты им подмога, они все уже старенькие… Ты тут пока передохни, я сейчас…

Иларион вышел, но вскоре вернулся, неся в руках простынь, одеяло, нечто вроде подушки.

— Новым мы не располагаем, — стал оправдываться Иларион, расстилая простынь. — Вот убрус^[87]… Небось не забыл родной язык?

— Ну что ты, отец Иларион! Как можно! Полотенце мягкое…

— То-то же, — усмехнулся довольный монах и после паузы сказал: — Живем мы, как и положено монашескому сословию, по Студийскому уставу…

— А это какой устав? — не понял Олекса.

— Ну, тот, что Феодор Студит написал… Еще во времена императора Византии Льва Армянина, что гонения на христиан устраивал… Ну, побудешь у нас, многое узнаешь… Что-то и я тебе расскажу… А теперь пойдем в трапезную, поужинаем и спать… Да, — остановился у порога Иларион, — ты уж молись, как все монахи. У нас так заведено.

— Не подведу, отец Иларион, — улыбнулся Олекса, — особенно, когда за ужин возьмусь… Ей-богу, проголодался, аки зверь!..

Полоцких в трапезной Олекса не увидел, подумал, что они ведь княжеского роду. Давид Святославич вообще не монашествующий, он обычный светский князь, ему ли лакомиться таким ужином.

Укладывал Олексу спать опять же Иларион.

— Спи и ни о чем не думай, не выспишься — хилым весь день будешь, — напуствовал монах. — Хотя по дому как не будешь думать! Я вот тоже скучаю… Принимая схиму, почему я имя Иларион взял? Не догадываешься? Кумекай! Чтоб все время помнил о том, что первым русским митрополитом был Иларион, возведенным в этот высокий сан указанием самого Ярослава Владимировича, а если Иларион, то, стало быть, и Русь… Особливо это важно здесь, вдалеке!.. Я ведь из Печерской лавры сюда пришел, а вернусь ли в Киев, не знаю… Пути Господни неисповедимы… Так-то!.. Ну, спи, — перекрестил Иларион Олексу и вышел.

Тишина заполнила келью. Олекса уснул не сразу — жестко и узко было на диванчике, не так повернешься — свалишься на каменный пол. «Не думай ни о чем, — вспомнил слова Илариона Олекса, — а сам нагнал такую скуку по дому…» И вспомнился ему небольшой, но такой уютный Новгород-Северский, узкие улочки, люди добрые, ласковые, почти все знакомые. Отец рано вставал, до разгара зари, брал на плечи снасти и шел к Десне, где у берега стояла плоскодонка. Часто он шел вместе с соседом Нефедом, тоже заядлым рыбаком. Вместе ловили щук, окуней, плотву. Ближе к полудню, когда солнце уже стояло почти над головой, Олекса садил на шею двухлетнюю Аринушку, дочку Нефеда и, представляя себя конем, рысью бежал к реке. Девочка чувствовала себя седоком, била его по груди босыми ножками, держась за волосы на его голове, и весело смеялась. Аринушка плакала, когда он с отцом покидал родной дом, а Нефед обещал присматривать и за домом, и за другими постройками на широком дворе, огороженном деревянным забором, до их возвращения. Но отцу не суждено было возвратиться, действительно, пути Господни неисповедимы. А он с полоцкой княжеской семьей обязательно вернется в свой Новгород-Северский! С этими добрыми мыслями Олекса наконец уснул.

Проснулся он вместе со всеми насельниками в монастыре. По просьбе Илариона сходил за водой, навел порядок в келье, подмел двор и пошел в трапезную. Там, прямо за столом, Иларион сообщил Олексе, что игуменья полоцкого Спасского монастыря занемогла и в город сегодня не поедет. Она не лежала, хотя Евпраксия и просила прилечь, а ходила по просторной келье, смотрела в окно на двор, где ходили или работали монахи. Олекса попросился к ней. Ефросинья встретила его с улыбкой, перекрестила.

— Устала немножко, дорога ведь была длинная, ехали мы по тридцать — сорок поприщ^[88] в день, — сказала она, — но я, Бог даст, поправлюсь… В город собрался? Хорошо, там много Святых мест… Только будь осторожней, не заблудись…

Велик ир Давида — Иерусалим. Достопримечательностей не перечесть. Куда ни посмотри — место библейское или связанное с пребыванием Христа и его апостолов. Но внимание Олексы было сосредоточено не на целых зданиях или их руинах, а на поиске какой-нибудь целебной травы, с помощью которой можно было бы побыстрее поднять на ноги матушку Ефросинью. Должна же быть такая трава в Палестине! Но только в городе, на камнях, хотя они и окутаны библейскими преданиями, трава не растет. Разве у продавцов спросить? Жаждущих поскорее и подороже продать свой товар на улицах города было множество. Проходя по их рядам, успевай только отбиваться: хватали за руки, за полы, за пояс и тянули к себе, на все лады расхваливая свой товар, который хотя и лучший в мире, но дешевле других.

— Мне трава… Целебная трава нужна, — просил Олекса.

— Трава?! А вот она — бери…

— У меня императорское лекарство! — совал под нос Олексе растение старик. — Базиликой называется… Всякую хворь снимает…

— Зверобой — вот лекарство! — отталкивая старика, кричал продавец помоложе и посильнее. — Им все крестоносцы лечатся… Не напрасно же оно называется травой святого Джона! Бери, не прогадаешь, и я скину цену… Ну, давай, давай деньги…

Олекса купил все эти травы и уложил в свою сумку, с которой никогда не расставался. «Сколько крику, — подумал он, — вот так, наверно, было и в храме, когда в молодости Христос не выдержал и выгнал всех торговцев из святого места…». Олекса ходил еще по рядам, вспоминал, но никак не мог вспомнить самое важное, главное лекарство от всех болезней. А вот когда-то знал!.. Минуя последние ряды торговцев всякой всячиной, он заглянул во дворик. Там на разостланном большом ковре сидело несколько человек, по укалям^[89] на головах Олекса догадался: мусульмане-арабы. Уйти бы, а его, будто магнитом, потянуло к ним, собственно, даже не к ним, а к доске, которая находилась среди круга людей. «Шахматы! — сверкнула в мозгу мысль. — И здесь шахматы!..» И он вошел в дворик, приблизился к играющим, а их было двое, остальные, сидящие кругом, были зрителями. Среди них на важном месте сидел араб в высоком тюрьбане, в дорогой одежде, с длинной узкой бородой и курил кальян. На пальцах его блестели перстни и кольца. Время от времени игроки обращались к нему: «Ас-саийид^[90] кади^[91]…» И он молча или кивал, соглашаясь, или качал бородой из стороны в сторону, отрицая. Время от времени он бросал из-под нависших бровей в сторону Олексы взгляд. Но Олекса не видел этого. Он загляделся на такие интересные, из слоновой кости, шахматные фигуры, присел, правда, не на ковер, а около него. Сразу его как-то и не заметили, но когда под восторженные голоса зрителей игра закончилась, все посмотрели на Олексу и, как по команде, сразу смолкли, недоуменно уставившись на него. Неожиданное напряжение игроков разрядил судья.

— Аль Ахталь, — сказал он, кивнув головой в сторону Олексы.

Игрок по имени аль-Ахталь повернулся к Олексе и, тыча пальцем в шахматную доску, стал что-то быстро и непонятно говорить. В конце концов до сознания Олексы дошло, что его приглашают сыграть партию. И он согласился, присев ближе к доске, но опять так, чтобы не коснуться ковра: а вдруг обидятся! А когда расставили фигуры, аль-Ахталь, неприятно дыша прямо в лицо Олексе, сказал:

— Фулюс…

Сначала Олекса не понял, что от него хотят, но один из зрителей положил на свою ладонь монету и ткнул ее почти под нос Олексе.

— А-а! — обрадовался Олекса, пошарил в кармане, вынул динарий, раздобытый отцом в Константинополе, и небрежно — знай, мол, наших! — звякнул монетой о доску. Головы всех повернулись в сторону судьи. Тот, перестав дымить кальяном и прищурив один глаз, другим глянул на динарий, мотнул головой и сказал:

— Кваэс^[92]… Мумкин^[93]…

Началась игра. Олекса хорошо видел все ходы, которые делал аль-Ахталь, но возбужденный поторопился и… свел партию на мат не в свою пользу. Не только аль-Ахталь, но и все собравшиеся радостно смеялись, торжествовали и некоторые по-дружески хлопали Олексу по плечу: дескать, молодец, играй дальше. И опять показывали на доску, повторяя:

— Аюа^[94]?

— Аюа?

— Пусть будет по-вашему, аюа, — ответил разгоряченный Олекса, встал на колени и стал шарить в кармане. Достал еще один динарий и положил на доску. Опять началась игра. На этот раз Олекса не спешил, обдумывал каждый ход и победил аль-Ахталя, к большому разочарованию его друзей. Он забрал оба динария и снова отправил их в свой карман. Но арабы стали требовать, чтобы он играл еще. Олекса решительно встал, встали и другие, готовые вцепиться в него, и только не поднялся судья.

— Ля^[95], миш мумкин^[96], — сказал он, и все отшатнулись от Олексы. И только тогда судья встал, отдав кому-то прибор для курения кальяна и подошел к Олексе. — Рум^[97]? — задал он вопрос.

— Не-ет, — замотал головой Олекса, — я из Руси, — подыскивая арабские слова, добавил: — Ана^[98]… мен^[99]… Киев…

— Куява! — улыбнулся довольный судья, а потом пальцами потыкал в свою грудь: — Ана Абу-аль Муаз…

— Муаз… Ага… А я Олекса… Олексой меня зовут…

— Оле… Олек… Олекса, — с трудом выговорил русское имя Абу-Муаз, потом повернулся к собравшимся, те дружно, с подчеркнутой вежливостью поклонились ему. — Мае Саляма, — буркнул он им и важно пошел прочь из дворика. Двое молодых и сильных по виду мужчин поспешили за ним.

Олекса чуть-чуть позади и сбоку поплелся, спотыкаясь о камешки, за Муазом. Некоторое время шли молча, как вдруг Абу-Муаз остановился, внимательно посмотрел на Олексу и словами и жестом рук спросил:

— Кто тебя научил играть в шатрандж?

— Не понял?

— Ну, это вот. — И Абу-Муаз опять, жестикулируя, изобразил доску и даже фигуры, что было особенно ясно для Олексы.

— Ах, в шахматы! — почти воскликнул он. — Так это отец… Еще дома там… на Руси… показал… А я быстро схватил, интересная игра ведь… Только у нас на деньги — ни-ни!.. И вообще, Абу-Муаз, на Руси Церковь не разрешает играть в шахматы, если узнают, что какой-нибудь поп занимается этой игрой, его лишают чина…

— Бог один, — тоном учителя сказал Абу-Муаз и ткнул пальцем в небо, — пророки разные: у нас, мусульман, Мухаммед, а у вас, христиан, Иса ибн-Марьям^[100]… Я не читал у этих пророков, чтобы они запрещали играть в шатрандж… Пойдем, я тебе покажу место, где играют хорошие шахматисты, — предложил араб, — там и деньги большие крутятся..

Это предложение не на шутку напугало Олексу, и ему захотелось убежать, но позади дышали ему в затылок Ибрахим и Хайд, как понял Олекса, слуги Абу-Муаза. И одновременно телохранители. И дерзкая мысль как мгновенно вспыхнула, так и потухла. А Абу-Муаз, как ни в чем не бывало, продолжал рассказывать:

— У нас шахматы в большом почете и хорошие шахматисты во всей стране… В Багдаде халифы устраивали турниры лучших алиев, то есть мастеров шатранджа. Жил у нас когда-то давно непревзойденный шахматист Диларам. Играл на деньги. Всех обыгрывал! Но как-то ему не повезло: все продул! Он поставил на кон даже жену свою.

— И проиграл ее?!

— Жена умницей оказалась, она шепнула ему на ухо, что он может поставить мат, если сдаст обе ладьи… Диларам сделал это и победил!

— Вот это жена! — восхитился Олекса. — Она тоже в шахматах разбиралась…

— Ты тоже разбираешься, Олекса, — заметил Абу-Муаз, — у меня глаз наметан… Можешь быть большим мастером шатранджа. У нас есть книги, посвященные этой игре… Например, книга Абу-Адли… В ней есть первые мансубы — шахматные задачи… Так что, если захочешь — научишься и станешь знатным человеком, как наши шахматисты Джабира аль-Куфи, Абылджафара Ансари и Зайраба Катана… Да, — вдруг остановился Абу-Муаз, — ты называй фигуры по-нашему: аль-шах — король, аль-фирзан — ферзь, ученый, аль офил — слон, аль-фарас — конь, аль-рох — башня, аль-бейзак — пешка, пехотинец… Когда станешь играть с теми, куда мы идем, лучше называть фигуры так, как я их назвал…

— Спасибо, Абу-Муаз, но сегодня я не могу, — решительно покрутил головой Олекса и рассказал о Феодосиевом монастыре, о больной игуменье Ефросинье, для убедительности показав в сумке купленные травы. На араба это подействовало. Он обернулся к Ибрахиму и кивнул головой, слуги сразу все поняли и отошли в сторонку.

— Букра^[101] я буду тебя ждать у вашей церкви, где Гроб Господний, деньги тебе обязательно понадобятся, — сказал Абу-Муаз. — Больную лечить надо? Надо! Деньги нужны. Мае саляма.

— Мае… саляма, — обрадовался Олекса, и как раз в эту минуту его осенило, что он еще не купил для больной — меда!

После расставания с арабами он снова вернулся в торговые ряды на улицах города, долго искал и все спрашивал:

— Мед какой? Пчелиный… Нет, не надо… Мне, что их финикового масла… Тот мед особенно лечебный…

В монастырь Олекса вернулся с травами и медом. Торжественно все это доставал и клал на столике перед Евпраксией.

— Это императорское лекарство, — говорил он.

— Базилика, — подтверждала Евпраксия.

— А это трава святого Джона…

— Обычный зверобой…

— Но им же лечатся даже крестоносцы!

— А крестоносцы — не люди?

— Орегона — радость гор, говорят, все болезни, как рукой, снимает.

— Это душица… Хорошая травка, полезная…

— А мед? Он из финикового масла. — В голосе Олексы появились нотки неуверенности и отчаяния: плохо, когда ничего не знаешь о лекарственных травах. А ему так хотелось помочь игуменье из Полоцка, из родного русского города!

— Мед мы можем попробовать, — пообщала Евпраксия. — Спасибо тебе, Олекса, за заботу о Ефросиньюшке… Господу это понравится.

Утром следующего дня, перед отлучкой в город, Олекса снова побывал в келье Ефросиньи. Она лежала в постели. Ее заставили лежать. По лицам Евпраксии и Давида Святославича было заметно, что минувшая ночь была для них тяжелым испытанием. Увидев Олексу, Ефросинья поднялась и теперь сидела на постели. Она перекрестила Олексу и, когда он целовал ее правую руку, левой погладила его по голове.

— Спасибо за мед, — ласковог сказала игуменья, — я даже утром пила отвар с этим медом… Спасибо тебе, Олекскушка… А мне лежать-то некогда, еще не время… Мне еще до короля Амори добраться нужно…

— Сестра, милая, — подсел к Ефросинье Давид Святославич, — как мы до него доберемся?

— Очень просто, браток, ты ведь не просто так, паломник, ты русский князь, и я русская княжна, внучка Владимира Мономаха! Небось помнят они это имя… Да и к тому же через Анну Ярославну, королеву Франции, мы в какой-то степени пусть далекие-предалекие, но все же родственники…

— Если иметь в виду франков, еще до Карла Великого, то возможно, — усмехнулся Давид Святославич.

— Кто там после Анны был? — ни к кому не обращаясь, а скорее сама себя спросила Ефросинья и сама себе ответила, утвердительно кивнув головой: — Филипп!.. Да, Филипп, не очень удачный король… Потом… потом, — начала она дальше вспоминать, — разные по именам были… Генрих — это муж Анны, после сын его, этот недотепа Филипп, потом Людовик Толстый, будто Филипп, отец его, не был толстяком… Как я читала: большие чревоугодники! После Людовика опять Филипп…

— Господи, да сколь же там Фиоиппов, — вмешалась в беседу Евпраксия, — неужели они других имен не находили?

— Находили, — опять усмехнулся князь, приглаживая побитые сединой усы, — Людовиков… Вот и нынче в короне Франции Людовик VI! Молодой… Капетинги!..

— Вот-вот, Капетинги, — сидя на постели, стала вспоминать и раздумывать Ефросинья, — а первый король Иерусалимского королевства Болдуин — бывший граф Бульонский, к Капетингам не имел никакого отношения, нынешний Амори — граф Анжуйский, еще дальше от Анны Ярославны…

— Тогда зачем нам к нему набиваться? — встал во весь рост перед игуменьей князь. Затем стал ходить по келье, чуть пригибая голову, ибо потолок в келье был невысок. — Он нам чужак…

— А его жена Мария? Кто она? Комнина! Племянница императора Византии Мануила, который нас благословил по пути в Царьград и в Святую землю… Может, и она теперь в силу брачного соглашения целует кисть руки папы Амальрика Неслья, но все же надеюсь, она не забыла православный обряд и может повлиять на мужа…

— В чем? — в недоумении развел руками Давид Святославич и глубоко вздохнул, с сожалением глядя на больную сестру: ей бы только успокоиться, отлежаться, выздороветь, а она в таких заботах!

— В попытке смягчить свое отношение к православным священникам, — тихо, с долей неуверенности сказала Ефросинья. — Да, Христос у нас один, но почему в Иерусалиме, в городе, где Господь принял за нас тяжкие муки, дозволено иметь патриархию только латинского обряда… Первого нашего патриарха Якова, брата Иисуа Христа, убили камнями, не давали править православной церковью Симону, сыну Клеопы, Пусту, Закхею. Да разве всех перечислишь! Их девяносто три! Угнетали православных иудеи, мусульмане, пришли крестоносцы и тоже разогнали православный клир… Мне патриарх Константинопольский Лука Хрисоверг рассказывал, а теперь нынешний патриарх, Михаил III Анхилский, что назначенных православных патриархов Симона II, Иоана VIII, Иоана IX, Никифора II, а вот теперь и нынешнего Леонтия II, который, едва ступив на землю Палестины, православный народ так горячо приветствовал, латинский патриарх Александр III в святая святых, в Иерусалим не пускает… Правьте, мол, из Царьграда! Грех-то какой берет на себя этот Александр III! Получается, что только монастыри Саввы и Феодосия являются православными пятнышками на Святой земле. — Закончив на эмоциональном подъеме монолог, обессилев, Ефросинья упала головой на подушку. Щеки ее зарделись, дыхание стало частым. Евпраксия подбежала к ней, поправила подушку под головой, тело прикрыла простыней, несколько раз перекрестила игуменью, шепотом читая молитву.

— Ради Бога, Ефросиньюшка, успокойся, нельзя же так расстраиваться, — сквозь слезы приговаривала Евпраксия.

Сильно расстроенный Давид Святославич и ошеломленный услышанным Олекса покинули келью. Молча, не сговариваясь, они вышли за ограду монастыря. Вечерело. Солнце еще не скатилось за горизонт, и каменистая, с покатыми холмами пустыня, простирающаяся вокруг монастыря, утопала в его золотистых лучах: точь-в-точь, как она изображалась на иконах и живописных полотнах художников. Это впечатление особенно подчеркивала светлая голубизна безоблачного небе, прежде всего, с восточной стороны, откуда, гася свет солнца, неумолимо надвигались вечерние сумерки.

— Мне представляется, что я нахожусь в библейском мире, — оглядываясь вокруг, заметил князь. — Кажется, вот-вот из-за холма появится в белой одежде Христос и народ, идущий за ним… Тебе так не кажется, Олекса?

— Мне? — Олекса глянул на заходящее солнце, оно ослепило его, и теперь он жмурился и протирал кулаками глаза. — Так ходил же здесь Иисус…

— Ходил, — кивнул головой Давид Святославич. Ему давно хотелось поговорить о чем-нибудь отвлеченном от паломнической действительности, но было не с кем, а вот теперь объявился Олекса. Парень смышленый, разбитной, не важно, что сословия разные, но возраст, как большой провал, зияет между ними.

— Олекса, ты бывал в Полоцке? — вдруг спросил князь.

— Не-а, — ответил тот, озадаченный.

— Когда вернемся домой, приходи в гости… Полоцк очень красивый город, там новые храмы, икона Божьей Матери, говорят, срисована с живого лица Пресвятой Богородицы самим апостолом Лукой. Там Спасский монастырь, основанный трудами Ефросиньи, — начал свой рассказ Давид Святославич, но тут же спохватился: — Хотя в Полоцке я только родился, а имение мое в Витебской волости… Но все равно наша Двина пошире вашей Десны…

— Я в Двине рыбу не ловил, — признался Олекса. — Может, Двина ваша и пошире…

— Кто нынче у вас княжит?

— У нас правят князья Черниговские, — почесал в затылке Олекса, хорошо бы больше расспросить об этом в монастыре или у отца, как бы пригодилось теперь, но кое-что он начал вспоминать. — Как рассказывали старики, а мы, дети, растопырив уши, слушали, сначала княжил в Новгороде-Северском Олег Святославич, сын великого князя Киевского Святослава Ярославича, потом были кто-то еще… Последнего я даже сам видел, внук этого Олега Святославича, Святослав Всеволодович… Он умер, а когда мы с отцом уходили сюда, на Святую землю, князя-то у нас и не было… Кто-то из Чернигова правил…

— У вас из Чернигова, а у нас из Киева… Псковичам это зело не нравилось!.. Мой дед Всеслав воевал с Киевом… Знаешь, почему моего деда Всеслава Чародеем называли?

— Нет, — чувствовал Олекса, как у него покраснели щеки, как горят уши: что ни спроси — плохо или совсем не знает: стыдно!

— Тогда слушай, пока монастырская братия молится, расскажу…

И Давид Святославич с упоением не только этому еще сопливому пареньку с Десны, а всей библейской пустыне стал рассказывать о своей родословной, о славном Всеславе Чародее, его схватках с литовцами, которые внезапно из лесов на конях с длинными копьями налетали на пограничные русские поселения, грабили их и вновь трусливо прятались в лесных чащобах — попрубуй найди и отомсти! С горечью вспоминали в Полоцке битву на Немиге и не столько поражение полочан, сколько коварство киевлян, предательски захвативших в плен Всеслава, его темницу в Киеве и восхождение на престол великого князя.

— Люди видели сегодня Всеслава с отрядом в одном месте, а наутро его видят уже за сотню поприщ в другом месте… Удивлялись! — с откровенным восхищением говорил князь, не глядя на Олексу, а словно перед ним было множество народа. — Говорили: Всеслав превращался в волка и отряд вслед за ним, потому-то за ночь преодолевал большие расстояния… Из Киева выезжал при заходе солнца, а до восхода, петухи еще не успевали прокукарекать, он был уже в Тмутаракани… Нет, я уважаю киевских князей, Мономах мой дед родной, хотя Всеслав, что бы ни говорила Ефросинья, мне ближе и дороже, — продолжал Давид Святославич, а вот Мстислав, родной брат моей матери Софии… Что тут можно сказать: выслал моего отца Саятослава Всеславича в Константинополь, вслед за ним уехала и моя мать, дочь Мономаха… Выслал за то, что не пошли полочане в очередной поход против половцев: степь, мол, от нас далеко, а у вас она под боком — сами управляйтесь… Виноваты? Разумеется. Русь надо оберегать, она у нас одна, но и наказание слишком уж жестокое, не правда ли?

— Правда, — машинально ответил Олекса, хотя не разбирался в сложившейся тогда обстановке и взаимоотношениях между Киевом и Полоцком.

— По пути сюда мы на длительное время задержались в Царьграде, — сбавив эмоциональный накал, уже более спокойно продолжал князь, — знакомила нас с городом Евпраксия, она, тогда еще Звенислава Борисовна, была сослана сюда с семьей великим князем Мстиславом… Потом вернулась, приняла схиму… Побывали мы в храме Софии — чудо! Ходили на кладбище, отыскали могилу моей матери Софии Владимировны, отслужили панихиду, а могилы отца там нет… После изгнания из родного Полоцка он служил в армии Византии, сражался с турками-сельджуками и погиб, смыл свой грех, что не пошел тогда на кипчаков… Где похоронен — неизвестно… Земля ему пухом! — Давид Святославич трижды перекрестился, негромко говоря, подняв глаза к небу, которое после захода солнца стало быстро темнеть и светлыми крупинками звезд покрывать землю: — Господи, прими его в Царство Небесное и в свое святое воинство… Видели еще могилы бывшего посла в Византии Георгия Творимирича, его жены Ариадны, а среди царских захоронений набрели на надгробие первой русской женщины-лекаря Добродеи, дочери великого князя Мстислава, она первой на себе проверяла новые лекарства из трав и оттого умерла… Ради жизни других пожертвовала своей жизнью… Добродея была выдана замуж за царевича Алексея и названа Ириной… Так вот, Олекса! — И после длительной паузы, когда уже возвращались в монастырь, глубоко вздыхая, он сказал: — За сестру Ефросинью боюсь… Слова ее, сказанные ею еще в Полоцке не только мне, но и провожавшим ее братьев Василько и Всеславу, а также всем собравшимся: «дойти до Святого Града Иерусалима и поклониться Гробу Господню и всем Святым Местам, видити и целовати и тамо живот скончати» в сердце моем каленым железом горят… Особенно последние слова: тамо живот скончати… А я хочу ее в Полоцк вернуть и, если Господь решит взять ее к себе, там похоронить в ее любимом Спасском монастыре…

Когда они возвращались, у ограды обители их встретил встревоженный Иларион.

— Батюшка Давид Святославич, Ефросиньюшка и Евпраксиньюшка беспокоиться стали…

— Как Ефросиния? — на ходу бросил князь.

— Одному Богу известно как, — невнятно ответил Иларион, открывая калитку в ограде.

Утром Олексу разбудил Иларион.

— Вставай, присный^[102], пора, — качал за плечо Иларион парня. — Солнышко-то уже уморилось вверх подниматься, а ты все нежишься, греховодник…

— Спалось так, отец Иларион, что даже снов никаких не видел, — потягивался и широко зевал Олекса, — а-га-а…

— Брашно^[103] давно на столе, — с неподдельной отцовской любовью смотрел Иларион на сильное, молодое тело Олексы, — вкупе^[104] есть будем…

Олекса спрыгнул с лежака, еще раз потянулся, подняв руки, потерся о косяк двери спиной.

— Чешется, — усмехнулся он, — русской бани нет — беда-а… Березовым веничком бы — ах!

— Говорят, апостол Андрей Первозванный наши бани любил…

— Еще бы! — воскликнул Олекса. — Как их можно не любить!..

— Рассказывали тут как-то заезжие монахи из Франции, кажись, — стал вспоминать Иларион, тер ладонью лоб.

— И что они рассказывали?

— Ихний король Людовик, не помню, какой по счету, помылся два раза: когда родился и когда умер… И то другие отмывали!.. А ты баишь, как можно не любить бани!.. Кое-где, как видишь, не любят.

За трапезным столом Иларион сказал:

— Днесь^[105] в город вкупе пойдем…

Но перед тем как пойти в Иерусалим, они оба побывали в келье Ефросиньи. Теперь она больше лежала, мало поднималась. Олекса стал у ее постели на колени и заплакал. Игуменья погладила его голову сухой бледной ладонью и тихо пожурила:

— Почему же ты плачешь, отрок? Я к Господу иду, а ты будто недоволен, обижен и плачешь… Не плачь… Поклонись Гробу Господнему и за меня.

— Поклонюсь… матушка Ефросинья, — сдерживая слезы и вытирая рукавом нос, сказал Олекса. — Сразу в храм пойду и помолюсь…

Он так и сделал: молился в храме и внимательно смотрел на Гроб Господний и на все, что было вокруг него. А когда они с Иларионом вышли в город, Олекса спросил:

— Жалею, что не на Пасху я здесь, а то посмотрел бы, как сходит Благодатный огонь… Отец Иларион, а ты видел?

— Да вот, как тебя… Многие паломники из Печерской лавры, которые были здесь, тоже видели… Игумен Даниил, что жил в монастыре Саввы Освещенного, много писал о снисхождении ко Гробу Господнему Благодатного огня… А как же!..

— Ну, как это он сходит, с каких пор?

— Одному Богу известно… Ходил я в монастырь Саввы, там много монахов, знающих о Благодатном огне… Спрашивал я… Мне было речено о том, что еще апостолы видели, как неотвратным огнем засиял Гроб Иисуса Христа после его Воскресения… Апостол Петр так и сказал: «Предста ко Гробу и свет зря во Гробе ужасашеся…» Мне поведали, что латинский монах Бернард еще в старину писал, что в субботу на Пасху, после того, как в храме пропели: «Господи, помилуй», зажегся свет в лампадах, висевших над Гробом…

— Где ж мне было узнать о том, — вздохнул Олекса.

— Поживешь здесь, много знаний приобретешь… Мог бы и схиму принять, — осторожно напомнил Иларион, на что Олекса отрицательно покрутил головой. — Это понятно, — продолжал Иларион, искоса поглядывая на Олексу, — живем мы бедно… Работать бы, но рук мало, нас, русских, здесь немного и до Руси далеко, вот приехал князь Давид Святославич, пожертвовал нам, будет некоторое время чем жить, а простые паломники приходят без гроша в кармане… Их самих надо накормить, напоить, приютить… Благо, что есть свободные кельи… Основатель монастыря Феодосий Великий строил не только жилища для своих насельников, но и помещения для бедных, для паломников, как будто знал, что и мы придем сюда…

— Отец Иларион, сейчас я с тобой не пойду, — вдруг сказал Олекса и, видя испуганные глаза Илариона, объяснил: — В Иерусалиме еще побуду, а в монастырь вечером вернусь…

— Ну, — беспомощно развел руками Иларион, — воля твоя… Смотри не затеряйся…

И они разошлись. Олекса глянул на солнце — как раз время, где-то у храма Гроба Господня его ждет Абу-Муаз, как и договорились. У Олексы появилась в голове мысль: и он может сделать пожертвование русскому монастырю, только надо добыть побольше монет… А как добыть в совершенно незнакомом городе? В шахматы сыграть на деньги! Он долго ходил по площади, примыкавшей к храму, вглядывался в лица людей, одетых в арабские одежды, но Абу-Муаза не увидел. Может, подводит зрительная память? Разочарованный и раздосадованный, он уже хотел покинуть площадь, как вдруг чья-то тяжелая рука легла на его правое плечо. Олекса вздрогнул и мгновенно обернулся: перед ним стоял Абу-Муаз и улыбался.

— Думал, не приду? — спросил араб.

— Честно, да…

— А я пришел…

Некоторое время они шли по улице молча. Толпы людей двигались им навстречу, другие подпирали их. Время от времени толпа почтительно расступалась, пропуская шурпу — отряд сторожевой службы города. Это были крестоносцы в доспехах, вооруженные пиками и мечами. Гремя и звеня металлом, они — кто с насмешкой, кто с подозрительностью — посматривали на стоящих вдоль их пути горожан, особенно на паломников.

— Амори не любит беспорядков, — заметил Абу-Муаз, имея в виду короля Иерусалимского королевства. — А более всего, просто боится: под одеждой паломников могут быть и шпионы Салах ад-Дина Юсуфа Ибн Айюба… Этот армянский курд еще покажет себя! Пока он в Дамаске, но будет и здесь… Кстати, Олекса, Салах ад-Дин, или Саладин, как его называют в Иерусалиме, большой любитель шахмат… Особенно он любить играть с несравненной красавицей Зитой, своей сестрой, — она тоже настоящая алия^[106] шантранджи! Но… — погрозил пальцем Абу-Муаз и смолк, не договорив и надув щеки.

— «Но» что? — Олексу задело это таинственное, грозное «но», и ему захотелось узнать, в чем его суть.

— Не приведи аллах играть с ней, — с грустью сказал Абу-Муаз. — Если даже случайно играющий с Зитой пальцем дотронется до нее — тут же будет украшена шея…^[107] Коснуться ее — это значит подписать себе смертный приговор.

Араб помолчал, напугав своим рассказом не только Олексу, но и самого себя. А потом, глубоко, даже с облегчением, вздохнув, миролюбиво толкнул плечом в плечо Олексу.

— Нам это не грозит, мы с Зитой играть не будем… С Абу-Мутасимом потягаемся… Да, да, этот толстый кошелек любит шахматы, его-то и надо попотрошить.

Они остановились, Абу-Муаз полез в свой кошелек, висевший на широком поясе, и вынул несколько серебряных динариев. Послюнявив указательный палец правой руки, на котором отражали солнечный свет два дорогих перстня, посчитал монеты и дал их Олексе.

— Там неудобно будет давать тебе, — сказал он. — Здесь ишрин^[108] динариев…

— Ишрин?! — округлил глаза Олекса и замотал головой. — Не-ет! А если я проиграю, господин Абу-Муаз?!

— Риск есть, — согласился араб, — но проиграешь, поставим еще, — хлопнул он ладонью по своему непустому кошельку. — Я при всех займу тебе еще столько же… И выиграем! — воскликнул он. — Я знаю толк в шахматах, видел, как ты играешь… У них есть свои табии^[109], но ты играешь по-своему, этим собъешь их с толку… Только не спеши, обдумывай каждый ход…

Они вошли в помещение. Оно было просторное, но не сказать, чтобы уютное: голые стены, потолок, четыре окна по обе стороны. Людей, о чем-то говорящих и даже спорящих, собралось немало. В углах помещения и вдоль стен курили кальян. Сидели на коврах, поджав под себя ноги и опираясь локтями на подушечки. В самом центре помещения разостлан с затейливыми узорами и яркими цветами большой ковер. А на ковре — шахматная доска. Приход Абу-Муаза еще больше оживил собравшуюся компанию.

— Салям алейкум, — сжав ладони у груди, поклонился Абу-Муаз собравшимся.

— Алейкум ассалям, — вразнобой из углов и от стен послышались голоса.

— Сидевший возле доски араб, с узкой длинной седой бородой, с павшими бледными щеками, покрытыми морщинами, как бороздами вспаханное под озимь поле, встал, поклонился Абу-Муазу и тонким, неприятным на слух голосом скорее пропел, чем сказал:

— Ахлан васайлан^[110], глубокоуважаемый ас-саиийийид кади.

Окружавшие шахматную доску приподняли свои зады, потеснились, давая место Абу-Муазу, но он не сразу сел, а прежде всего взял под руку Олексу и представил его собравшимся, которые давно с нескрываемым любопытством рассматривали молодого незнакомца. Даже любители кальяна, вынув изо рта трубку и широко открыв глаза, глядели на иноземного пришельца.

— Рус… Олекса аль Куява, — сказал Абу-Муаз.

В шелесте шепота это слово пошло кочевать от головы к голове. Многие арабы хорошо знали, что есть где-то за морем, на севере, город Куява. По рассказам купцов, в Киеве они продавали свой товар, всякие пряности, шелка, женские украшения, а покупали меха, воск, мед и многое другое, что имело прибыльную цену на родине.

— Алия шантранджи, — громко, чтобы все слышали, произнес роковые для Олексы слова Абу-Муаз: ведь араб назвал его мастером шахмат! Не напрасно же в помещении поднялся шум, и шеи всех, тонкие и толстые, длинные и накрепко приросшие к плечам, потянулись в сторону Олексы. Но больше всех вытянул шею Абу-Мутасим, которого Абу-Муаз назвал «толстым кошельком». Надо было играть.

И Олекса решительно, а куда было деваться, сел к доске, напротив, заняв место, умостился, ловко поджав под себя ноги Абу-Мутасим, в отличие от Олексы, который не знал, куда девать эти вдруг оказавшиеся лишними и такими неуклюжими собственные ноги. Только теперь Абу-Муаз решил присесть. Ему поднесли прибор для курения кальяна, но он рукой отстранил его:

— Шукран^[111], — сухо сказал Абу-Муаз, не спуская глаз с шахматной доски.

— Фулюс! — просверлил глазами Олексу Абу-Мутасим.

Олекса уже знал, что «фулюс» — это деньги, и достал из кармана двадцать серебряных динариев.

— Ишрин! — с непередаваемым восторгом и восхищением закипело, зашипело в помещении.

— Ишрин?! — удивленно уставился на монеты Абу-Мутасим, он, как и все собравшиеся, не ожидал, что молодой незнакомец на первый кон сразу же поставит столько денег.

— Ишрин, — поняв, что отступать некуда, самодовольно ответил Олекса, хотя со лба его стекал пот и заливал глаза, и фигуры на доске были в тумане. Абу-Муаз, тоже довольный, кивнул головой.

Началась игра. К удивлению, длилась она недолго. Олексе везло: он на несколько шагов видел ход своих фигур, видел, что задумывал противник. Абу-Мутасим, видимо, был большим любителем шахмат, но как игрок он не представлял для Олексы никакой опасности. И он поставил мат. Какой поднялся шум в помещении, казалось, вот-вот упадет потолок! Опять, кряхтя и охая, с трудом встал с ковра старик с длинной узкой бородой и повертел головой на длинной, как у гусака шее, и поднял руку: в помещении наступила тишина.

— Арбаин! — раздался в тишине голос Абу-Муаза. «Ого, — подумал Олекса, — сорок динаров на кон…» Но он уже не боялся Абу-Мутасима, вот если кто другой посильнее сядет к доске!

Однако продолжать игру вызвался Абу-Мутасим: он не мог поверить, что какой-то сопливый мальчишка из Куявы смог обыграть его — какой позор перед собравшимися! Но прежде чем взяться за фигуру и сделать первый ход, он и еще трое арабов стали что-то нашептывать Абу-Мутасиму: видимо, подсказывали различные тобии — варианты дебютных расстановок фигур. Олекса, ерзая на месте, меняя позу затекших ног, терпеливо ждал, в то же время часто кидая взгляд на Абу-Муаза, который, словно каменное изваяние из какой-то арабской сказки, сидел и молча смотрел на шахматную доску. Наконец, Абу-Мутасим, кивая головой своим советчикам в знак согласия с ними, взял жирными пальцами коня и сделал первый ход… Но проиграл он и на сей раз. Теперь шум в помещении был вызван не удивлением и восхищением, а недовольством, яростью: Абу-Мутасим и большинство собравшихся смотрели на Олексу, как на врага, и могли бы избить, отнять деньги, вышвырнуть вон из помещения, если бы не Абу-Муаз и стоявшие за его спиной в позах джиннов с мечами у поясов слуги Ибрахим и Зайд.

— Камсин! — перекрывая шум, опять прозвучал голос Абу-Муаза. «Пятьдесят динаров!» — стукнуло в голове Олексы. Но уже ничего и никого не боялся, он был на подъеме. И выиграл третью партию.

Но теперь шум в помещении нарастал лавиной. Накал страстей не сулил ничего хорошего. И Абу-Муаз встал, рукой показал, чтобы и Олекса поднялся, чему тот был несказанно рад, ибо уже не чувствовал ног, которые отекли и стали, как колоды.

— Ис-саляму алейкум, — поклонился Абу-Муаз, в ответ раздались голоса, что, мол, как же так, надо продолжать игру, на что он ответил: — Халас^[112]! — И твердой походкой вышел из помещения, слуги, демонстративно положив руки на мечи, чтобы все видели, подождали Олексу и пошли вслед за ним.

Покинув помещение, все четверо сначала оказались на узкой улочке, а затем нашли укромное местечко, опять же в небольшом заброшенном дворике. Абу-Муаз молча протянул руку, и Олекса высыпал в его широкую ладонь все выигранные динары.

— Кваэс^[113]! — посчитав монеты, сказал Абу-Муаз. — Ты большой алия шатранджа! — Заметив, что Олекса мнется, араб улыбнулся, догадавшись, что тот стесняется попросить денег, достал из кошелька несколько мелких монет и подал ему. Это еще больше удивило и расстроило Олексу, лицо его вспыхнуло, и он уже хотел резко повернуться и уйти, но Абу-Муаз остановил его.

— Мало? А зачем те много денег? Думаешь без меня играть в шахматы? Не получится! — Араб не угрожал, а как бы напутствовал, ну, как напутствует опытный отец малосмышленого сына. — Не дадут тебе закончить партию победой, они — мошенники, а если и выиграешь — деньги отнимут, да еще и побьют… Поверь мне! Только со мной ты в безопасности… Трать эти деньги, что я тебе дал, а завтра дам еще…

— Да не себе я хотел денег раздобыть, — сказал Олекса и тут же сбивчиво рассказал о том, что хотел бы помочь землякам, русским монахам, что живут в монастыре Святого Феодосия. Уж больно нищие они и помощи им ждать неоткуда. Абу-Муаз слушал его и кивал.

— Хороший! — обернулся Абу-Муаз к слугам, те стояли в сторонке и только пошевелились в ответ на слова своего хозяина — ясно было: они во всем согласны с ним. — Монастырь Феодосия знаю, — сказал Абу-Муаз Олексе, подумал минутку и продолжил: — Он, — поднял араб глаза к небу, — там один и позволил нам молиться ему, кто как умеет… Пророки, наш Мухаммед и ваш Иса Христос, знали об этом и дали нам каждый свою веру. И вера эта тоже одна — в единого Бога! — Абу-Муаз достал из кошелька двадцать динаров и отдал их Олексе. — Отнеси в монастырь, а мы с тобой еще выиграем, толстых кошельков много. — Видимо, он вспомнил Абу-Мутасима и рассмеялся, представляя злую рожу проигравшего. — Сегодня ты иди к себе, а встретимся у храма букра… Нет, — вдруг почесал он лоб, — ба да букра^[114]…

На этом они расстались. Олекса, держа руку в кармане, а в руке крепко зажатые и уже теплые от ладони серебряные динары, поспешил в монастырь: с окраины Иерусалима он был виден, всего поприщ шесть — это расстояние не спартанца от Марафона до Афин, для молодого человека это расстояние — разминка. И скоро Олекса вошел в свою келью. Было уже поздно, и он знал, что к больной Ефросинье пойти не сможет, решил готовиться ко сну. Вечера, как он заметил, в Палестине наступают быстрее, чем на Десне. Солнышко закатилось за лесок или за холмик — и темно. Но не успел Олекса раздеться, как вошел в келью несколько обеспокоенный Иларион.

— Слава Богу, — перекрестил он парня, — жив-здоров… Я уже что только ни думал… Иерусалим — город святой, но он же и чужой, затеряться можно как дважды два… Ищи тогда иголку в сене!

— Куда я денусь, отец Иларион!

— Ну, не храбрись… Ужинать будешь?

— Нет, не хочется…

— Как знаешь, а то ужин на столе, я оставил тебе…

— Спасибо… Да, отец Иларион… — Олекса достал из кармана штанов монеты, звеня, потряс их в ладонях. — Вот моя помощь твоему монастырю… Двадцать динаров, можешь не считать… Бери!

— Двадцать динаров?! — округлил глаза Иларион. — Какое богатство!.. Где ты их добыл?

— Неважно где…

— Как это неважно? — запротестовал Иларион. — Монастырю нужны деньги, добытые честным путем… А если краденые, то… прости…

— Какие краденые!.. Я их в шахматы выиграл…

— Ну вот, шахматы, игра бесовская, Церковью запрещенная, на Руси, ежели у монаха находят шахматы, его в шею вон из монастыря…

— То на Руси, отец Иларион, а здесь игра эта узаконенная, в каждом дворе режутся в шахматы: и просто так — ради занятие для ума, а больше на деньги… Да и как поглядеть, отец Иларион, вот, к примеру, полоцкий князь Давид Святославич дал вам денег… Они что, безгрешные? Князь их лично заработал? Да в них, в этих деньгах, пот, а может, и кровь холопов, закупов, подушных или каких других обездоленных… А я динары заработал своим умом, который мне Господь при рождении в голову вложил… А-а! Чешешь затылок! То-то же…

— Ладно, ладно… Твой грех — мой грех… А деньги эти нам ах как пригодятся, — перекрестился Иларион на угол, где темнела небольшая икона Божьей Матери, — очень многие паломники приходят без копейки в кармане, а их надо и накормить, и напоить… Сохрани тебя Господь, Олексушка. — Иларион спрятал деньги в карман и после небольшой паузы вытер рукавом слезы и горестно сказал:

— Матушке Ефросинье все хуже и хуже… А тут еще…

— Что еще?! — встревожился Олекса, ему стало страшно, что он больше не увидит полоцкой игуменьи, не попрощается с ней.

— Сестра-монахиня, что помогает Евпраксинье ухаживать за больной, рассказывает: сижу, мол, среди ночи у постели больной Ефросиньи, будто задремала… Это случилось минувшей ночью. Ага… Сижу, глаголет, и вроде дрема, как густой туман, нависла, слепила веки — не совладать с ними. Потом открыла глаза и вижу склоненного над Ефросиньюшкой ангела в неслыханно белой одежде… В такой белой, что смотреть больно… Я, мол, в обморок… Сколько была без сознания, не помнит… Утром рассказала, что видела…

— Может, ей померещилось? — неуверенно спросил Олекса.

— Может, если бы…

— Что «если бы», говори…

— Если бы Ефросинья днем не послала меня в монастырь Саввы Освященного с прошением, чтобы архимандрит дал согласие на ее погребение в их обители…

— И что, разрешили?

— Куда там! — вздохнул Иларион. — Отказали… Есть заповедь самого Саввы, чтобы в их монастыре жен не погребать, для этого, мол, есть Феодосиевская обитель…

— А почему только в мужской?! — удивился Олекса.

— Так в иночестве Ефросинья взяла имя святой Ефросиньи Александрийской, — ответил Иларион, — а та святая выдавала себя за монаха до самой смерти, и ее похоронили в мужском монастыре… Вот оно какое чудное дело!.. Потому-то братия монастыря Святого Саввы и порешила — место упокоения Ефросиньи, ежели Господь призовет ее к себе, в монастыре Святого Феодосия… По мне-то все равно, земля едина, Божья, — рассудил Иларион и, глубоко вздохнув, широко перекрестился на икону в углу кельи.

— Тогда и мне понятно, — кивнул Олекса и тоже стал креститься. Касаясь плечом друг друга, они долго крестились, кланялись и шептали молитвы.

— И князь Давид Святославич, — уже собравшись уходить, продолжал Иларион объяснять несмышленышу, как он полагал, Олексе суть происходящего, — на всякий случай… выкупил место, где похоронены вначале сам святой Феодосий, единственный из мужчин, его мать Евлогия, мать святого Саввы, София, также мать Феодосия, святого бессребреника, много других святых и преподобных женщин, и там будет вечное пристанище игуменьи Полоцкой Ефросиньи, как она и в своем завете наказывает, если, опять же, Господь призовет ее в Царство Небесное… На все воля Божья! — снова вздохнул Иларион. — Ну, тогда ты отдыхай, Олекса, а я пойду в Великую церковь Пресвятой Богородицы, сегодня в нее для приведения Святый Тайн собираются из всех четырех церквей монастыря Святого Феодосия и греки, и иверцы, и армяне, и братья киновии^[115], там же мы все будем и причащаться…

Утром Олексу позвали к Ефросинье. Она лежала в постели, возле которой со скорбными лицами стояли князь Давид Святославич, Евпраксия, несколько неизвестных Олексе монахинь. Лицо больной не было бледным со впавшими щеками, наоборот, как показалось Олексе. оно носило оттенок одухотворенности, было просто красивым. Ефросинья посмотрела на Олексу широко открытыми ясными глазами, губы ее дрогнули, будто она хотела улыбнуться, подняла руку и позвала к себе. Он подошел и наклонился. Ефросинья перекрестила его и, дотянувшись ладонью до головы, нежно, как мать, погладила ее. Затем глаза ее повернулись к окну, и Олекса понял, что ему пора уходить. До калитки монастырской ограды его проводил князь.

— Сам видишь, нам нет возможности идти в Иерусалим, поклонись от нас Гробу Господню и поставь свечи, — сказал Давид Святославич и высыпал из своей ладони в ладонь Олексы несколько мелких монет. — Возвращайся, — кивнул князь и, не оборачиваясь, пошел от калитки.

Глава 6

Олекса долго молился у Гроба Господня, просил Бога даровать здравие Ефросинье, поставил свечу, как и просил Давид Святославич, и стал выходить из храма сквозь густую толпу молящихся в большей степени паломников. И уже на выходе из храма натолкнулся на знакомую личность. Он не мог поверить — перед ним стоял Десимус! У латинянина тоже глаза превратились в блюдца — он так был поражен неожиданной встречей с человеком, о котором в суматохе иерусалимских событий стал уже забывать. Друзья тихо вскрикнули, но не обнялись, в храме было бы неудобно, а просто, схватившись за руки, вытолкнули с порога друг друга и только потом на площади обнялись.

— Десимус, ты?! — тряс Олекса латинянина за плечи.

— Я, я, Олекса, клянусь Юпитером! — смеялся тот.

— Ты что, у храма Христа Юпитера своего вспоминаешь?

— Я актер, а актеру все можно, — еще пуще рассмеялся Десимус. Он был в своей прежней одежде и даже в том же парике, которым еще недавно сельджуки забавлялись, напяливая его прямо на свои тюрбаны.

— Будто тебя не грабили и не раздевали, — удивился Олекса.

— Раздевали варвары, но и я их раздел, — уже серьезно сказал Десимус. — Уже при подходе к Иерусалиму неожиданно перед нами появилась стража, я сразу понял — наши, крестоносцы и заорал не своим голосом: «Спасайте, друзья!» Стражники, услышав итальянский вой, сразу сообразили, в чем дело, и окружили грабителей, приставив пики к их горлам. Я отобрал у врагов свое богатство, под хохот стражников кулаками и ногами отвел душу и оказался на свободе. А ты, как ты оказался здесь?

— В Иерусалиме оказаться немудрено, Десимус, все же мы шли к Гробу Господню, — ответил Олекса и рассказал о своем рабстве, о Яэль, которой он понравился.

— Я завидую тебе, Олекса! — стукнул кулаком в грудь друга. — Надо было бы тебе на ней жениться… Такой шанс! Эх!

— Недоступной она мне оказалась, — с сожалением в голосе сказал Олекса и пожал плечами.

— Эта недоступность и меня мучит, — вдруг подхватил тему Десимус.

— Тоже много денег нужно иметь?

— Да хоть целый корабль привези — не помогло бы… Моя… Моя Мария… Жена короля Амори…

— Ну, ты и замахнулся!

— В мечтах!.. Стража, которая меня освободила, была близка ко дворцу… Я рассказал крестоносцам, кто я, и пошла гулять весть — артиста Римских театров отбили у сельджуков! Это как-то просочилось в самые покои короля… Да-да! Вот что значит быть артистом! Вестью заинтересовалась жена Амори, Мария Комнина, она ведь племянница императора Византии Мануила I Комнина и дочь дуки Кипрского Иоанна Дуки Комнина — драгоценность не для каждого! К тому же образованная, в искусство влюблена, культура во всем: в одежде, в лице, в походке, в молодости бывала в Афинах и Риме, ходила в театры… Пожелала увидеть меня: приведите-ка, говорит, ко мне эту знаменитость!.. Что делать? Ну, я постирал одежду, сельджуки ведь ее… Сам знаешь!.. Обштопал, особенно тщательно вымыл парик, гордость мою… Пошел во дворец!.. Я ведь могу представиться: играл и королей, и принцев, и вельмож — любой персонаж у меня за пазухой греется! Вхожу в зал… После моей лачужки с тараканами — ослепнуть можно… Особенно она… О, Юпитер, о Зевс-громовержец, о все боги Олимпа! Она что-то говорит, а я ничего не слышу, только вижу лучи, лучи от нее… Если б ты видел, как я вилял хвостом, любой пес облизнулся бы от зависти… Ты только представь — впервые я с королевой с глазу на глаз! Слышу, о театре она говорит, об артистах. И даже меня на сцене видела… Только соврала она… Но, Олекса, дружище, ее ложь, нет, это грубо, ее неправда в мою пользу… Потом спросила, что я читал в последний раз, пык-мык, опять хвостом виляю, а она спрашивает, какую книжку Марии Французской читал… Тут уж я… лучше скажи, что не видел меня в такую минуту!.. Хотел соврать, но поймал себя на мысли, что не смогу, проколюсь… А она так ласково: приходите, мол, в следующий раз, я вам дам какую-нибудь книжицу этой замечательной, а мне совершенно неизвестной писательницы… И главное, Олекса, обещала она уговорить короля Амори открыть в Иерусалиме театр! Представляешь! Сегодня у меня встреча с ней…. В храм зашел помолиться, попросить у Господа помощи поддержать меня духом и смелостью, когда войду в ее покои…

— Так еще не поздно, иди помолись…

— Ладно, после отчитаюсь перед Богом и попрошу прощения…

— Эх, мне бы тоже к королю прорваться…

— А тебе зачем?! — удивился латинянин и снисходительно улыбнулся: куда, дескать, с такой рожей к королю?!

— Нужда, Десимус, не мне лично. — И Олекса подробно рассказал о монастыре Святого Феодосия, о больной Ефросинье, которая хотела бы поговорить с Амори.

— Не захочет король говорить с монашкой, — махнул рукой Десимус, подумал и еще раз покрутил головой: — Нет, нет.

— Ефросинья — русская княжна! — не без гордости заметил Олекса. — Из Полоцка!

Латинянин впервые слышал название незнакомого города, но это название было названо Олексой с таким напором, с таким возвышенным чувством, что Десимус втянул голову в плечи, считая себя полным невеждой, поскольку не знает, что есть где-то на Руси такой знаменитый город. Ему стало даже стыдно, и он предложил:

— Если княжна, тогда пойдем в гости к королю вместе… А что!.. Скажу, что ты мой верный друг…

— Да неудобно, — замялся Олекса.

— Со мной? Со мной все удобно! — улыбнулся Десимус и взял под руку Олексу. — Увидишь королеву… Она ослепительная! Афродита! Да-да! Мария жила до замужества на Кипре, а возле этого острова из пены морской и вышла эта блистательная богиня… Да что говорить, сам увидишь…

И они пошли по шумной улице Иерусалима.

— Да, а Пантэрас? Где Пантэрас?

— О, ему не повезло, его сельджуки повели в Яффу, в порт, чтобы продать на галеру гребцом…

— Действительно, не повезло, — покачал головой Олекса. — А ведь Пантэрас хороший человек…

— Все человеки хорошие, когда рождаются, а потом растут и делятся на добрых, отпочковываются негодяи, — глубокомысленно рассудил Десимус.

Королевский дворец находился недалеко от храма Господня, на Храмовой горе, где возвышалась большая мечеть Аль-Акса. Видел огромный купол мечети из окна одной из комнат своего дворца и король Иерусалимского королевства Амори I. Дворец его был большой, но по сравнению с дворцом Соломона, о котором столько написано в Библии, — это было всего лишь жалкое подобие. Амори I занимал восточную часть дворца, а в южной еще Болдуин III, старший брат Амори, поселил тамплиеров, не имевших ни своих церквей, ни жилых помещений. Болдуин III был бездетным, и трон унаследовал Амори I. И он, несмотря на натянутые отношения, не выселил тамплиеров, то есть храмовников, которые и назвали мечеть Аль-Акса храмом Соломона, собирая средства и мечтая возродить легендарный храм-дворец, ограбленный и до основания разрушенный войсками царя Вавилона Навуходоносора более полуторатысячи лет тому назад.

Уже несколько дней Амори не покидало чувство необъяснимой тревоги. Ему шел тридцать седьмой год. Высокий ростом, с орлиным профилем, с окладистой бородой, он был красив, во всем чувствовалась порода — отец Фульк Анжуйский и мать, королева Иерусалима Мелисенда, дали ему хорошее по тому времени образование, он разбирался в обычном праве, любопытен, любил читать, но больше нравилось, когда ему читали другие, словом, был мудрым и благоразумным, компетентным в управлении королевством — только бы править государством. Но не все у него складывалось так, как хотелось. Неувязка с первой женитьбой на Агнесе де Куртенэ. Патриарх Иерусалимский Фульк так и не дал благословления на этот брак, ибо у жениха и невесты был один и тот же прапрадед. Свадьба состоялась лишь после смерти Фулька, новый патриарх де Нелем оказался покладистей. Родились дети. Изабелла, дочка нормальная, а вот наследник, сын Болдуин, с детства поражен проказой. Более того, когда после смерти брата Амори пришлось примерить корону короля, Церковь и знать снова возроптали и заставили взять развод с Агнес. Вторично Амори женился на племяннице византийского императора Марии Комниной. Сватовство длилось два года. В качестве приданого Амори требовал большой и богатый город Антиохию, но Мануил I не согласился. И Амори сдался — нельзя было терпеть такого союзника, как Византия.

Король, от природы молчаливый, долго и молча ходил по покоям, пока наконец слуга не сообщил ему, что пришел и ждет аудиенцию Гильом Тирский^[116].

— А-а, Г-гильом! — будто проснувшись, воскликнул Амори и махнул рукой. — З-зови! — Амори заикался с детства, что не мешало ему выступать перед войском. Солдаты хихикали, но слушали внимательно — он хоть и заика, но король! И после окончания его корявого красноречия в качестве приветствия дружно били мечами по щитам, зная, что от гордости он может раздуваться, как пузырь, и тут же называли его скупердяем. Платил он наемникам немного, но разрешал грабить побежденных, а их имущество отдавать солдатам.

Неслышными шагами в покои короля вошел Гильом Тирский. На нем была хотя и дорогая, но одежда священника. Не очень давно архиепископ Тира Фредерик де ла Рош возвел его в один из высших церковных чинов, назначив архидиаконом в этом весьма важном и богатом городе Иерусалимского королевства. Вошедший поклонился королю, сказав:

— Ваше величество…

— Я же п-просил тебя обращаться к-ко мне — сир! — В голосе Амори прозвучали железные нотки недовольства.

— Да, сир…

— Вот т-так, не з-забывай… Я ж-ждал тебя, Г-гильом, — смягчился Амори.

Он уважал этого ученого, знавшего гражданское и церковное право, латинский, французский, греческий, арабский, сирийский и немецкий языки, сведущего в истории, географии и даже в математике. К тому же он был воспитателем сына, будущего короля Иерусалимского королевства Болдуина IV, у которого именно Гильом обнаружил симптомы опасной, неизлечимой болезни — проказы. — Я п-прочитал черновики твоей х-хроники, х-хорошо и в-верно написано, но… — Амори подошел к столу, где лежала рукопись, полистал ее, загадочно поглядывая то на бумаги, то на Гильома, и продолжал: — Но… в-вот и ты п-п-повторяешь вздор п-про эт-того Тан-Танкреда: и-идеальный рыцарь, и-идеальный рыцарь! К-какой он и-идеальный? П-подвел армию к с-стенам Иерусалима, и-имея одну лишь л-л-лестницу… Архис-с-стратег!.. С-сам в-взобрался п-по этой лестнице нав-верх, откуда б-был тут же с-ссброшен мусс-сульманами, ка-ак мусс-сор! — громко рассмеялся Амори, сотрясаясь всем телом: он мог долго и заразительно хохотать по любому остро сказанному слову. — Х-хороша атака! Да и с жизнью он рас-сстался не в бою, как и-истинный рыцарь, а умер от ти-тифа… Г-гильом, я п-поручил п-писать тебе и-историю так, к-как она б-была…

— Да, сир, — сложив руки на груди и поклонившись, ответил архидиакон, мысленно упрекая себя за то, что не учел еще одну черту характера Амори — его болезненное честолюбие. Он завидовал славе одного из руководителей крестоносцев, штурмовавших Иерусалим, который умер более шестидесяти лет тому назад.

— Г-готфрид Б-бульонский — вот г-герой, — назвал Амори первого короля Иерусалимского королевства Болдуина I. — Да и т-твой от-тец, н-наверно, б-был с-среди ос-свобождавших Г-гроб Г-господний от н-неверных?

— Нет, сир, мой отец был слишком молод, чтобы участвовать в Крестовом походе, — ответил Гильом. — На Святую землю мои родители приехали позже, они занимались торговлей… Ваши замечания, сир, я учту при дальнейшей работе над хроникой, — вдруг резко сменил тему беседы Гильом.

— П-принимаю к с-сведению, Г-гильом, но не з-за этим я п-позвал т-тебя. — Король стал ходить из угла в угол по покоям, о чем-то напряженно размышляя, потом остановился напротив архидиакона, глядя на него в упор широко расставленными глазами. — И п-помогли нам в шестьдесят с-седьмом г-году европейс-ские г-государи, не раз-здавили мы фа-фатимиов^[117] в Египте, эт-того х-халифа, к-как же его… ал-Адида лидиниллаха Абу М-мухаммеда Аб-бдаллаха ибн-Юс-суфа… Фу! — провел ладонью по окладистой бороде, прикрывавшей подбородок и щеки Амори. — Ч-чтобы выг-говорить его имя, н-надо б-бочку вина в-выпить…

— Сир, а вы называйте этого халифа просто: Адид! А по поводу Европ… Вы правы, сир, — согласно кивнул головой Гильом. — Надо же к этому времени разругаться Людовику VII с Генрихом II! Назревала война между Францией и Англией…

— П-причина и в этом и в д-другом, — пренебрежительно махнул Амори рукой в сторону. — К-канцлер к-королевства подк-качал, архиеписк-коп Тира Фре-фредерик де ля Роше… Г-главный мой д-дипломат! Ка-ак напился м-мутной воды в Ниле в шестьдесять с-седьмом г-году, так д-до с-сих пор поносом и с-страдает…

— Вы имеете в виду тот поход в Египет?

— Н-неудачный п-поход, Г-гильом… С-следующей н-неудачи я н-не хочу, — твердо сказал Амори и даже слегка топнул ногой. — П-потому в К-константинополь п-послом н-на этот р-раз п-поедешь ты… Мне н-нужна п-помощь Мануила… Об-бещал, пп-пошевелиться… Ег-гипет в руках с-султана С-салах ад-Дина… Он оп-пасен для Византии н-не меньше, ч-чем нам, армию его н-надо раз-збить, Ег-гипет п-покорить…

— Сир, я готов отправиться в Константинополь немедленно. — При этих словах Гильом как-то выпрямился, и даже одежда архидиакона не смогла скрыть под ней фигуру воина: не хватало только в крепких руках щита и меча.

— З-завтра же и в п-путь, — сказал Амори, еще раз полистал рукопись Гильома, потом взял лежавшую рядом на столе книгу, сплюнул на указательный палец и им тоже полистал страницы с рисунками. — М-мария Ф-французская… Ч-читал?

— Читал, сир, — ответил Гильом смущенно и покраснел. — В молодом возрасте, когда в Париже учился… Все ее повести о куртизанской любви, — еще больше стал пунцовым архидиакон — не пристало, мол, церковному сану читать такие греховные книги, и Гильом постарался как-то сменить тему разговора. — Эта писательница скорее английская, живет при дворе Генриха II, хотя родилась во Франции…

— Я п-попросил с-свою Марию п-почитать мне ч-что-нибудь… Ч-читала! Все в-выдумка! Н-некий рыцарь Л-ланваль п-полюбил ф-фею, а ж-жена к-короля Артура М-миневра обиделась на него з-за это. — И Амори громко рассмеялся. — А еще ч-читала она… Один к-король овд-довел, так в-вместо того, ч-чтобы н-найти н-новую ж-жену, влюб-бился в р-родную дочь… А? Б-будто у его вельмож не б-было д-дочерей… Ук-кажи на люб-бую, и вельможа п-приведет ее з-за руку, еще и п-постель рас-сстелит. — И он, к большому смущению Гильома, вновь стал хохотать, сотрясая не только свое грузное тело, но и покои и весь дворец.

За Амори водился грех: он без разбора и безнаказанно совращал замужних женщин, невзирая на их общественное положение в королевстве и чины мужей. Смеялся он долго, пока не сообщили, что к королеве явился артист Римских театров, и к которому Мария просила Амори быть снисходительным.

— П-пойдем п-поглядим на эт-того к-клоуна из Р-рима, — сказал он, вытирая кулаками слезы на глазах, вызванные безудержным его смехом. — Да, Г-гильом, — остановился у двери Амори, — б-больше внимания м-моему с-сыну Болдуину, ведь м-мать его, Агнес, б-бросила его, в-вышла з-замуж за рыц-царя Белинка Иб-белина, с которым б-была пом-молвлена еще в д-детстве…

— Сир, я об этом никогда не забываю…

Появление в покоях королевы Амори и архидиакона смутило Марию, которая как раз в этот момент протянула руку с книгой Десимису.

— Прочитаешь — вернешь, — смущенно сказала королева латинянину, покраснев до самых кончиков ушей, украшенных дорогими серьгами. — Хотя у меня есть еще одна такая же книга, однако — это лично моя…

— Непременно, мадам, — сделал заученный еще на сцене реверанс Десимус королеве.

Но не вычурный реверанс артиста, не его поклоны, улыбка и какая-то пляска привлекли внимание короля, а стоявший с латинянином рядом Олекса, с его открытым белобрысым лицом и испуганно открытыми серыми глазами на самых главных людей, которые правили Иерусалимом и всем государством. Амори и Олекса долго молча смотрели друг на друга, как удав на удава. Наконец король не выдержал и повернулся к Марии.

— К-кто он?

Она в недоразумении взглянула на Десимуса, тот на Олексу, у которого непроизвольно открылся рот, и он, понимая по выражению лица Амори, что хотят знать его имя, промычал:

— Ий-я… Олекса…

Первым пришел в себя Десимус, и он, коверкая французский язык, с помощью жестикуляции, стал объяснять, что парень этот его большой друг, что он из далекой Руси, приехал поклониться Гробу Господню. Услышав слово «Руси», Амори почти радостно воскликнул: вот, мол, он какой все знающий — сразу догадался:

— Скифия!..

— Нет, сир, — поправил короля Гильом, — Русь, Руссия, Киев…

— К-киев… К-киев… Мне к-купцы рас-ссказывали, что там много с-снега… Та-ак что т-теба н-надо? — заикаясь, опять повернулся Амори к Олексе, насмешливо разглядывая его с ног до головы, особенно разочаровывала короля неказистая одежонка этого незваного гостя из страны, где так холодно и белым-бело от снегов. — М-много там и м-мехов…

С помощью Десимуса Олекса сбивчиво рассказал, что живет в Феодосиевском монастыре, что там и Ефросиния из Полоцка, и она хотела бы встретиться с королем.

— М-монашка?! — с удивлением и презрением вдруг сказал Амори. — С-со мной?!

Он по-разному относился к монастырской братии: госпитальеров уважал, они всегда его поддерживали, и в походы с ним ходили, а тамплиеры только вредили. Совсем недавно они убили послов ассасинов, шиитов, сторонников фатимидов, которые были противниками султана Салах ад-Дина и могли быть союзниками Иерусалимского королевства в борьбе с этим опасным врагом. Амори потребовал от магистра ордена тамплиеров выдать преступников, но тот вызывающим образом ответил отказом. «Тамплиеры-храмовники взялись несуществующий храм Соломона охранять, а на деле только набивают свою мошну», — в ярости сказал тогда король Гильому. А теперь еще монашка из Киева!

— Н-нет, н-нет, — отмахнулся рукой Амори.

— Ефросиния — русская княжна, — пытался вставить свое Олекса.

— Я много слышала о ней в Константинополе от патриарха Луки Хризоверха и дяди моего Мануила, — поддержала совсем растерявшегося Олексу королева.

— Она внучка Мономаха! — почти выкрикнул он.

— М-мономах?! — вдруг снова посмотрел на Олексу Амори. — К-константин?!

— Не Византия, сир, — подсказал Гильом, — а Киев… Вольдемар Мономах…

— В-вольдемар… В-вольдемар…

Видимо, до него дошло, о каком государе идет речь: о Владимире Мономахе Киевском. Великого князя хорошо знали в странах не только Европы, не однажды слышал о нем и Амори.

— П-пусть п-приходит Еф-еф-еф… она с-сюда, д-дадим ау-аудиенцию. — В голосе короля зазвучали нотки благожелательности.

— Она теперь больная, — сообщил Олекса.

— К-когда в-выздоровеет, — уже через плечо бросил Амори и вышел из покоев королевы, за ним несколько согбенно поплелся Гильом.

— Ефросинию мы обязательно примем, — сказала на прощанье Мария и подарила очаровательную улыбку Десимису, блеснув двумя рядами ровных белых зубов.

Уже на улице артист удрученно вздохнул:

— Сегодня о театре поговорить не удалось, но еще не все потеряно… Подождем следующей встречи… Не напрасно же она мне так улыбнулась! Не правда ли, Олекса? — радостно толкнул в бок друга латинянин: неподдельное счастье переполняло его.

— Правда, правда, — машинально ответил Олекса, мысленно представляя, какой могла быть встреча Ефросиньи с королем и королевой, с сердечным спокойствием или горечью душевной, но одно несомненно — она, эта встреча, прибавила бы Ефросинье здоровья.

Хлопотливый, в венке из ярких весенних цветов уставший майский день, глубоко, но бесшумно вздыхая ослабевшим прохладным вечерним ветерком, еще цеплялся за неровности, крыш домов, стен, сараев, древних развалин и крепко обнимал горячими лучами не желавшее уходить на покой солнце, когда друзья наконец расстались. Десимус направился в казарму королевской охраны, где ему как будущему театральному светиле по приказу свыше выделили укромное местечко и сносную солдатскую пищу, а нередко и чарку вина, отобранного у незадачливых уличных торговцев той же охраной, чью изворотливую изобретательность в области штрафов мог бы высоко оценить только сам премудрый Сократ, а Олекса, возбужденный впечатлением от увиденного в королевском дворце и от разговора с самим его могущественным хозяином, не спеша зашагал по кривым улочкам пригорода Иерусалима, откуда до монастыря Святого Феодосия рукой подать.

Сгустившаяся прозрачно-розовая дымка над горизонтом процеживала последние лучи ушедшего солнца. С другой стороны уже обозначилась на небе ночная синева, вот-вот кто-то невидимой рукой высечет кресалом искру, и от нее задрожат, засияют звезды. У калитки ограды монастыря Олексу никто не встретил, только стали бесшумно скользить над головой летучие мыши. Монахи были в церкви. Олекса вошел в свою келью, зажег свечу, стоявшую в подсвечнике в углу, где висела небольшая темная икона с грустным ликом святого, лег на топчан и вытянул зудящие от усталости ноги. Дрема падала на ресницы и закрывала глаза. Однако уснуть Олексе не удалось. В келью без стука вошел князь Давид Святославич.

— Вижу, окно кельи светится, вот и зашел, — сказал он и сел на табуретку. — Не могу спать…

Олекса быстро поднялся, протер кулаками глаза и остался сидеть на топчане.

— Ну и хорошо, что зашли, Давид Святославич… Мне тоже не спалось, — искренне соврал Олекса.

— Где бывал днем? — глядя куда-то на пустое синеющее оконце, спросил князь: хоть о чем-нибудь, но ему обязательно хотелось поговорить.

Целый день он то подходил, то отходил от постели больной Ефросиньи, и мысли грозной тучей нависали над ним. Конечно, чаша жизни выпита до дна, и все-таки расставаться с любимой сестрой было неизмеримо тяжело. И рассказ Олексы о своих похождениях по Святому городу у него пролетал мимо ушей, и только имя Амори заставило князя насторожиться.

— Ты был во дворце короля?! — крайне удивился князь и даже стал с табуретки, принялся ходить по келье, пригибая голову, ибо потолок в ней был не по его росту.

— Правду говорю вам, Давид Святославич, как на духу, — испугался Олекса, что ему не поверят, — был… Я сейчас все по порядку… С самого изначала…

Длинный и несколько сбивчивый рассказ он, словно оправдываясь, как нашкодивший шалунишка, закончил словами:

— Случилось так, Давид Святославич… Ей-богу, случай! — И трижды для пущей убедительности и честности перед князем перекрестился.

— Верю, верю, не божись, — махнул рукой во тьме Давид Святославич. — Только не случай это, Олекса, а закономерность… Да! Случай, что вы с отцом пошли в Святую землю, случай, что вы встретились с латинянином, случай, что мы встретились с тобой в храме Гроба Господня случай, что ты попал во дворец короля, но из этих случаев складывается закономерность, и вот теперь она, эта закономерность, может прерваться. — Голос у князя изменился, в нем послышалась невыносимая боль, жалость, тяжесть утраты. — Ефросиньюшка вряд ли поднимется с постели… За заботу тебе спасибо, будь здорова, она сходила бы к Амори и Марии, но сестра теперь больше в забытьи находится, а придет в себя — шепчет молитву, разговаривает с Господом… У тебя путь длинный, дай бог тебе здоровья, а она уже на короткой прямой тропинке к Царству Небесному… Ну, отдыхай, юноша. — Князь вышел из кельи, неслышно закрыв за собой дверь.

Олекса посидел еще некоторое время на топчане в раздумье, а потом легк на спину, перед его глазами был только темный потолок. Уснул он нескоро, мысль о Ефросинье не покидала его, и он лежа крестился и крестился, читая «Отче наш». А во сне он увидел ту тропинку, о которой ему говорил князь, она была ровная, гладкая, а по обе стороны высокие и яркие-яркие цветы. Впереди неизъяснимый свет, и к нему по тропинке в ослепительно-белой одежде с озаренным лицом шла игуменья: она шла и шла, словно плыла, плавно и бесконечно долго. «Да ведь она плывет из самого Полоцка», — думал Олекса. Рано на зорьке его разбудил Иларион, сходили в церковь к заутрене, побывали в трапезной, и Олекса опять отправился в Иерусалим, в городе, ему казалось, было легче. Так прошло несколько дней.

Наступил двадцать третий день мая. В распахнутое оконце лилась утренняя свежесть, на карнизе щебетали ласточки, где-то без конца ныла залетевшая в келью пчела. Ефросинья открыла глаза, посмотрела на Евпрасию. Та сразу поняла, больная хочет что-то ей сказать, нагнулась. Игуменья шептала, но не было слышно, о чем она шепчет. Евпрасия нагнулась еще ниже, подложила руку под голову больной, слегка приподняла ее, прислушалась.

— Крест обратно с собой возьми… в Спасский монастырь его, — тихо сказала Ефросинья, вздохнула и продолжала: — Частицу крови Господа нашего Иисуса Христа, камень от Гроба Господня, частицы святого Стефана и Дмитрия Солунского, целителя Пантелеймона…

— Не забуду, Ефросиньюшка, не забуду, — прошептала в ответ Евпрасия, целуя игуменью в лоб и щеки, и в какое-то мгновенье она почувствовала, что нет тепла от губ больной — Ефросинья перестала вдруг дышать. Евпрасия как-то неестественно, хотя и негромко, вскрикнула. Находившиеся в келье монахини и князь Давид Святославич бросились к ней. Евпраксия уронила тело усопшей на постель, сама головой упала на ее грудь и зарыдала.

— Евпраксия, Евпраксия, — повторял князь, слезы его душили, комок в горле перехватывал дыхание.

Евпраксия подняла голову, сквозь густую пелену слез посмотрела на Давида Святославича и сказала, поняв, как ему теперь тяжело:

— Иди, Давид, иди, я сама справлюсь…

Князь вышел из кельи и, сильно шатаясь, сраженный горем, побрел к калитке.

Олекса узнал о кончине Ефросиньи, когда вернулся вечером из города. Похоронили игуменью, как она и хотела, на Святой земле, у церкви Пресвятой Богородицы.

Май в Палестине — это невыносимое летнее пекло где-нибудь на берегах Днепра или Десны, не говоря уж о Ладоге, откуда и пошла, и разгулялась на всю свою неохватную ширь и былинную мощь Русь. Киев еще только выползал из землянок, стряхивая с себя землю и густую пыль от замшелых бревен потолка, а из Ладоги, из столицы новорожденного в муках государства, на юг уже шли, поблескивая доспехами и оружием, широкоплечие, крепкие духом и телом витязи, а с приказами и указами в руках служивые государевы люди. И порой бывало очень жарко не от весеннего или летнего солнца, а от ожесточенных сражений с кочевыми ордами неизвестно откуда пришлого народа. Об этой далекой, зеленой, ласковой земле думал Олекса, когда вновь и вновь садился на ковер, окруженный людьми, жадно смотрящими за тем, как он передвигает шахматные фигуры на доске. Князь Давид Святославич предупредил Олексу, что через девять дней после похорон Ефросиньи он и Евпраксия с группой русских паломников пойдут домой, оставив могилу игуменьи на попечение Илариона и еще нескольких русских монахов, остающихся в монастыре Святого Феодосия. И Олекса, уйдя утром из монастыря, долго ходил по местах, где сам играл и видел, где играли в шахматы другие, искал Абу-Муаза. Его почти везде узнавали, приветствовали, называли иногда «алия шатранджа», то есть «мастер шахмат», предлагали кальян, он уже знал, как курить. Кроме обычного мелко растертого листа, название которого Олекса не знал, в чилим, то есть в чашку прибора для улучшения вкуса — кто как любил курить — добавляли раствор меда или других сладостей. Олексе дали подышать дым кальяна с медом — тоже не понравилось. Однако он все же нередко подсаживался к кальяну. Тот, кто не дышал дым кальяна, не заслуживал уважения, он как бы выпадал из общего круга. Прийти в гости и отказаться от курения — неслыханная дерзость и пренебрежение гостеприимством. Его всюду приглашали сыграть, но ему нужен был кади, признанный всеми судья. Без присутствия Абу-Муаза Олекса не мог садиться на ковер к доске, собственно, мог бы, но боялся. При всем, казалось, благосклонном уважении к нему игра на деньги — коварная и опасная игра, иной раз лучше проиграть, чем выиграть, если нет за спиной надежной защиты вроде кади Абу-Муаза. Без него могут и деньги отнять и убить как неверного — благо в Коране есть нечеткости, сквозь щели которых могут пролезть неграмотные, невежественные люди и совершить преступление. Во второй половине дня Олекса все-таки разыскал Абу-Муаза.

— Я не ожидал встречи с тобой, — сказал кади, не скрывая радости. — Можем сегодня хорошо сыграть, тем более что у меня плохое настроение…

— Почему плохое, Абу-Муаз?! — удивлся Олекса. — Это у меня горе: скончалась преподобная игуменья Ефросинья!..

Араб обхватил бороду двумя руками и провел ими сверху вниз, как бы стряхивая с нее некую беду:

— Аллах примет твою Ефросинью в раю, — сказал кади и добавил: — Она служила Богу и она святая… У меня другое несчастье — тамплиеры не выдают властям убийц послов сторонников халифа Убейда Йллаха…

— А кто он такой — Убейда Йллах? — не понял Олекса.

— Прямой потомок Фатимы и ее мужа Али, — погрозил Абу-Муаз Олексе пальцем, унизанным перстнями с дорогими камнями. — Фатима — дочь пророка Мухаммеда, править халифатом должны его прямые потомки, а не какой-нибудь курд Салах ад-Дин, изгнавший фатимидов из Египта и осевший там, покарай его Аллах!.. Ну, ладно, там разберутся, а пока найдем хороших игроков, я имею в виду, — усмехнулся араб, — тугих кошельков…

В этот день Олекса играл самозабвенно. До этого ему приходилось и проигрывать, но только не в этот день: ему очень нужны были деньги! И когда вечером Абу-Муаз отсчитывал ему долю динаров, Олекса морщился и крутил головой: мало!

— Зачем тебе много? — недоумевал араб. — Мне — это объяснимо, я взрослый, мне нужна роскошь, красивые молодые женщины, исполняющие танцы живота, а ты еще мальчишка, да и обычаев наших ты не знаешь…

— Послезавтра мы возвращаемся домой! — почти воскликнул Олекса. — Князь Давид Святославич меня предупредил, сказал, чтобы я был готов в дорогу… Вот!..

— О, Аллах! — возвел вверх руки Абу-Муаз. — Так сказал бы раньше… Путь в Киев неблизкий, деньги нужны, и немалые!.. Приходи завтра с утра, будем играть до обеда, и все, что выиграем — твое!.. Только с самого утра, понял?

— Как не понять, Абу-Муаз! — обрадовался Олекса. — Чуть свет буду здесь…

— Ну, не чуть свет — приподняв бороду и почесав под ней кадык, сказал Абу-Муаз и после небольшой паузы твердо добавил: — А пораньше…

И они расстались.

В монастыре полным ходом шла подготовка в дорогу. Было куплено два коня с повозками. На одной предполагалось вести вещи, на другой могли бы время от времени ехать такие пожилые, особенно, женщины как Евпраксия. Для здоровых мужчин князь Давид Святославич выдал кому старый кинжал, кому нож с длинным лезвием: паломники — люди мирные, набожные, но и сдаваться на милость бродящих бандитов-сельджуков не намерены.

— В случае нападения будем защищаться, — напутствовал их князь. Олексе также был приготовлен кинжал. — Ночуем сегодня и завтра, а потом рано на зорьке, пока не столь жарко, отправляемся в путь…

— Завтра еще схожу в Иерусалим, — сказал Олекса.

— Не опаздывай, — предупредил князь.

— Сразу после обеда вернусь, — пообещал Олекса.

Следующим утром в условленном месте он встретился с Абу-Муазом, который привел его в роскошный зал. Множество ковров, подушек на них, дымились кальяны, в углу помещения, надувая щеки, музыканты играли, как показалось Олексе, очень уж унылые мелодии. Собравшиеся в зале отличались и видом, и одеждой — люди состоятельные или торговцы, или ростовщики, или просто заядлые игроки. Некоторые кивали ему и Абу-Муазу головой, другие немигающе, как удавы на жертву, смотрели на них из-под косматых бровей и высоких тюрбанов. Игра в шахматы в этот день шла совсем не так, как хотел Олекса. Сначала он проиграл две партии, но потом, сосредоточившись, успокоился и стал выигрывать. «Навар», как он размышлял, мог бы быть и посолиднее, но приходилось мириться с тем, что было. В полдень Олекса решительно заявил Абу-Муазу, что нужно идти в монастырь.

— Нужно, так нужно, — с подчеркнутым равнодушием сказал араб, перестав сосать трубку кальяна. — На дорогу хватит?

— Для начала достаточно…

— Ну и слава Аллаху! — Абу-Муаз встал, обнял Олексу за плечи и, выводя его из помещения и понизив голос, заговорщически стал напутствовать: — Многие видели, что в кармане у тебя деньги, будь осторожнее. — И уже совсем прощаясь, вдруг предложил: — Может, для безопасности Ибрахим проводит тебя до выходя из города?

— Зачем? — возразил Олекса. — Я, как мышка, юркну за угол — и меня только видели…

— Для мышки всегда кот найдется, — с серьезным видом погрозил пальцем Абу-Муаз. — Ну ладно, храни тебя Аллах и твой Иса Ибн-Марьям… Не вспоминай лихом!

— Спасибо за все, Абу-Муаз! — помахал на прощанье рукой Олекса и быстро скрылся за домом.

Перебежками, с оглядкой, придерживая ладонью карман, туго набитый динарами, он уже добежал до окраины Иерусалима. А там — шесть поприщ… Всего только шесть!.. Но едва он шагнул от стены последнего каменного жилища с покатой крышей, как получил сильный удар по голове и, потеряв сознание, повалился на землю. Очнулся он не сразу. Открыл глаза — темным-темно. Пахло сыростью и еще чем-то неприятным. Ощупал рукой стену, она была влажная, скользкая. И нечто такое же сколькое, противное, холодное проползло по руке. Откуда-то сверху к его ногам падала бледная струйка света, Там было маленькое окошечко. Олекса вскочил, но даже пальцами руки он не доставал окна. «Подвал, — подумал Олекса, — я в подвале… И здесь только лягушки…» Ему хотелось плакать, но слез не было. Ужас сковал его сердце. Сколько он просидит в этой мерзкой яме? Да и сможет ли он покинуть ее? Более всего пугало Олексу то, что русские паломники уедут без него. Ощупал карман — денег не было. Стало понятно: те, кто ударил его по голове, следили за ним, прежде всего, ради грабежа, ради денег. «Гады-аспиды, — в ярости шептал Олекса, — ну, выгребли динары, а меня оставили бы…»

Сколько он просидел в одиночестве в подвале — трудно сказать. Но погас свет в оконце, спустя много времени появился вновь, потом опять погас и вновь появился… И только тогда взвизгнула металлическая дверь подвала, и в него вошел слабо озаренный араб с луноподобным лицом, высокий и по виду очень сильный. Ехидно ухмыляясь, он поставил перед Олексой маленький табурет, на него глиняную кружку с водой, такую же мисочку с едой из овощей. Достал из-за пояса деревянную ложку, плюнул на нее и вытер о широкую грязную штанину — подал Олексе.

— Аша, — указал араб на миску и, рукой касаясь губ, показал, что надо есть. — Ам-ам, — сказал верзила и поднес к самому носу Олексы увесистый кулак, пахнущий потом и еще неизвестно чем, что отбивало всяческий аппетит, хотя в животе Олексы давно уже играли трубы голода. Пришлось жевать — медленно, нехотя, как жуют сено коровы. Уже после ухода араба Олекса вспомнил, что «аша» означает «ужин». Значит, был вечер, а впереди тяжелая, как пытка, бесконечная ночь. Задремал Олекса, когда наверху в оконце появился синеватый свет. Но спать ему не дали. Сильный стук в дверь заставил Олексу вздрогнуть, он выдернул из-под головы руку, на которой засыпал, и неведомая сила подняла его на ноги. Первой, шумно пыхтя, ехидно улыбаясь, в подвал вошла лунообразная образина, про себя Олекса окрестил его верзилой, а за ней еще двое арабов. Верзила оставил на табуретке еду.

— Фетар, — кивнул он на миску и, грозя кулаком, грозно приказал: — Сакль!..

Олекса уже знал, что «фетар» — завтрак, а «сакль» — есть. И он не стал противиться — умирать, так не с голоду же! Один из трех вошедших, видимо, главный, хотя по виду не скажешь: низкорослый, длинноносый, с усами, повисшими над уголками губ, пузатенький, и вообще какой-то карикатурный, писклявым голоском начал говорить, размахивая правой рукой. И Олекса понял, что если он, алия шантранджи, хочет жить и быть нормальным просто человеком, то пусть соглашается играть в шахматы на них троих, если же будет против, то они его кастрируют, и он уже евнухом, как мужчина никому не нужный, все равно будет играть в шахматы, опять же для них, но как раб. А попытается только глянуть в сторону — убьют, как бешеного пса, он не мусульманин и им недорог. «Вот почему вы держите меня в подвале, — догадался Олекса, и луч надежды блеснул в его сознании.

— Надо все взвесить, — сказал он похитителям, — мне нужно пару дней, чтобы хорошо поразмыслить… Но для этого, — неожиданно для бандитов вдруг начал диктовать свои условия Олекса, — убрать лягушек из подвала, принести мне топчан и кормить не травой, как скотину!.. Глубокоуважаемый кади Абу-Муаз знает меня в лицо! Понятно вам? — несколько повысил он голос, добавив в него металла.

Арабы стали шептаться между собой, даже, как понял Олекса, спорить. Они это заметили и, толкаясь на пороге, спешно вышли из подвала. Спустя минуту пузатенький возвратился и сообщил:

— Пару дней тебе даем, а потом, если не согласишься, кастрируем…

И демонстративно вышел. Потянулись дни длинные, тяжелые. Грабители приходили, уговаривали, требовали, грозили, размахивали кулаками, особенно лунообразный, однако не били, и Олекса, пользуясь этим, тянул, обещания не давал, но и не отказывался от их предложения. Как-то уже к вечеру, когда свет в оконце терял свою яркость, Олекса услышал громкие голоса, среди которых был для Олексы очень знакомый — несомненно, это был голос Ибрахима. Повторялись слова «шантранджи, шантранджи, динары, динары», произносились громко, словно для того, чтобы похищенный услышал их обязательно. За дверью пошумели, пошумели и стихли, видимо, разбежались или отошли дальше. Следующий день прошел в томительном ожидании. «Ну, не напрасно же был здесь Ибрахим?» — задавал себе вопрос Олекса. И лишь к вечеру в подвал зашли знакомые арабы, молча, не церемонясь, накинули на голову Олексы мешок, предварительно запихнув ему в рот грязную, вонючую тряпку, связали за спиной руки, вывели во двор и уложили в некую повозку, судя по всему, запряженную осликом. Сверху накидали все, что попало под руки, и на все это взгромоздился верзила, Олекса хотя и не видел, но чувствовал, что сидит на нем именно этот негодяй. Молча тронулись с места. Долго тряслись по кривым улочкам, вымощенным булыжником, пока наконец остановились. Было тихо, только фыркал недовольный ослик: ночь, пора спать, а его заставили работать! Послышались шаги приближавшегося человека. Верзила сполз с двуколки. Олексе стало свободнее дышать.

— Здесь он, — услышал он совсем рядом.

— Развязывай, чего стоишь. — Олекса сразу узнал голос Ибрахима.

Олексу грубо схватили, поставили на ноги, развязали руки, сняли мешок, вынули изо рта кляп. Яркий, хотя и вечерний, свет ударил по глазам Олексы, и он невольно зажмурился. А когда открыл, увидел, как Ибрахим отсчитывает грабителю динары. Тот, послюнявил пальцы, пересчитал деньги, кивнул и сунул динары в кошелек, привязанный к поясу, потом сел в повозку, стегнул по спине ослика концом веревки, которой были связаны руки Олексы, и ослик, прядая длинными ушами, вновь побежал по булыжной мостовой. Вскоре повозка скрылась за углом соседнего жилища.

— Они тебя украли, — объяснил Ибрахим, — уважаемый Абу-Муаз тебя ештери^[118] у них, теперь ты ему будешь должен, — многозначительно усмехнулся араб. — Завтра приходи к Абу-Муазу, а пока беги в монастырь, к своему Исе ибн-Марьям. — С неподдельным злорадством громко рассмеялся Ибрахим.

Но Олекса уже не слышал смеха араба, он, дай бог ноги, бежал по каменистой пустыне. С нескрываемым удивлением встретил его в монастыре Иларион, крестя себя и будто явившегося ниоткуда пропавшего Олексу и повторяя:

— Господи, помилуй, Господи, помилуй, Господи, помилуй!

Потом они долго молчали — не могли сообразить, что же все-таки произошло.

— Ты где пропал, отрок? — наконец, придя в себя, спросил Иларион и вытер рукавом набежавшую слезу с побитой мелкими морщинками щеки. Олекса сбивчиво рассказал о своих приключениях.

— И это все от греховной игры… Бог наказал!.. Брось, больше не играй в энти… шахматы, пропади они пропадом!.. А как тебя князь Давид Святославич ждал!.. Если бы ты знал: полдня ждал, ночь ждал, а на зорьке… Где уж тут ждать, ехать надо, пока не наступило пекло… Ну и двинулись без тебя-то… Теперь уж где был бы!..

— Не судьба, — горестно вздохнул Олекса, — если б не грабители…

— А ну-ка, расскажи мне еще, как они тебя схватили, грабители энти? — погладил Иларион голову Олексы сухонькой, дрожащей ладошкой. Тот снова рассказал о своем горе, но более подробно.

— Дитя ты несмышленое! — перекрестил Иларион Олексу. — Да подстроено это все было… Не хотел жадный абушка Муаз отпускать тебя… Ишь, сколько денег можешь ему заработать! Подговорил он грабителей… Подержали они тебя в подвале, пока паломники не съехали со двора монастыря, а после отпустили, но деньги из кармана выгребли…

— Неужели Абу-Муаз?! — стал роптать Олекса. — Он же так со мной простился… Ну, как отец с родным сыном…

— Сын — хорошо, а деньги — лучше, — сказал Иларион, — так вот… Что делать теперь будешь?

— Еще не знаю, отец Иларион…

— Иди к нам послушником, а после схиму примешь, — предложил Иларион и спохватился: — Но только по велению сердца, к Богу без сердца идти нельзя, не примет…

— Батя, когда был живой, царство ему небесное, — перекрестился Олекса, — мне всегда говорил: утро вечера мудренее… А нынче я хоть всласть посплю… У-у, как противно было спать в подвале, хуже, чем в сырой яме…

— Ну, спи, спи… Слава богу, что хоть живой остался.

Иларион поправил подушку на топчане Олексы и в расстроенном состоянии, шмыгая носом, вышел из кельи, тихо прикрыв за собой дверь.

Глава 7

Проснулся Олекса рано, невысокое окошко в келье только-только начинало светлеть. То ли он выспался хорошо, то ли по привычке, как в недавнем подвале. Он ощупал топчан, на котором лежал, постель, провел ладонью по стене и, к своей великой радости, убедился, что он не в мерзкой яме. Маленькая келья теперь казалась ему не менее прекрасной, чем роскошный дворец короля Амори. В голову безостановочно приходили новые и новые мысли, как волны накатываются на морской берег. Но главное, не было ответа на самый насущный вопрос: что дальше делать? Остаться послушником в монастыре? Не мог Олекса обмануть ни себя, ни тем более Бога: не готов он служить Господу как монах, хотя и носил имя великомученика Алексея, досконально знал его жизненный путь, однако идти по такому пути еще не мог, видать, не вышло время. И в шахматы играть зарекся еще там, в подвале. Поискать Десимуса, может, он что подскажет? И Олекса, зная, что Иларион сегодня не станет его рано будить — пусть, мол, отдохнет малец, встал с постели, тихонько оделся и покинул монастырь. «Простите, Иларион и ты, святая Ефросинья», — выходя из калитки, прошептал и трижды перекрестился он на купол церкви Пресвятой Богородицы.

Заря все сильнее и ярче рдела, заливая прозрачно-розовым потоком улицы и площади Иерусалима, Уставшие моргать ночь напролет звезды смыкали веки, прикрываясь светлым покровом наступающего дня. Прохладцей пробегал ветерок, ласково касаясь щек Олексы, когда он подошел к городу. Вспоминая недавний разговор с Иларионом, а также время, проведенное в сыром, вонючем подвале, так называемый выкуп, Олекса больше всего боялся попасть на глаза Абу-Муазу или даже знакомым шахматистам. Олекса помнил, что Десимус жил в казарме личной охраны короля. Туда он и направился. На пустом дворике перед казармой его остановил крестоносец в доспехах и с мечом за поясом.

— Куда прешься? — лениво, не глядя на Олексу, спросил охранник.

— Мне бы сюда… в казарму…

— Ха! Зачем?

— У меня здесь знакомый живет…

— У тебя?! Ха! Кто? Может, сам начальник охраны Огюст де Пуссе?

— Нет, начальника я не знаю…

— Не знаешь, так иди-ка ты отсюда, пока я тебя не взгрел, — зевнул военный, ему и зевать-то было неохота, не то что разговаривать с каким-то приблудным молокососом.

— Десимус… Артист из Рима… Он жил здесь…

— А-а! — махнул рукой охранник. — Пошел вон! — Олекса повернулся, хотел уйти, как вдруг крестоносец остановил его. — Постой… Десимус, говоришь? Шутник?.. Есть такой!.. Эй, Авл! — крикнул охранник, повернувшись лицом к открытому окну казармы, откуда спустя несколько секунд выглянула заспанная рожа. — Авл, позови Десимуса, тут еще один шутник объявился, — рассмеялся военный и толкнул Олексу в плечо. — Артисты! Ха!

Олекса ждал минуты три, пока из казармы не вышел, тоже еще не совсем отошедший от сна, Десимус, хотя сразу узнать его нельзя было. Это был военный человек, а не артист в парике и гражданском партикулярном платье. А Десимус сразу узнал своего друга.

— Олекса! — крикнул он и бросился обниматься. — Вот гора с горой не сходятся, а люди… Дружище! Что тебя ко мне привело? Беда какая или что?

Олекса изложил самую суть.

— И теперь не знаю, куда идти, что делать, но в монахи… Я не готов, — закончил он свю печальную исповедь.

— Зачем тебе фра^[119]! — воскликнул Десимус. — Видишь, я — крестоносец! — крутнулся он на месте. — Воин Его Величества короля Иерусалимского королевства Амори I! А ты такой здоровяк — и в монастырь?!

— Ты другое дело, Десимус, — пожал плечами Олекса, — а я паломник.

— Велика беда — паломник! Кто был я? Тоже… почти паломник! А теперь вот крестоносец…

— Как ты?

— Очень просто… Архидиакон Гильом Тирский сейчас в Константинополе, склоняет Византию в поход на Египет… И мы здесь готовимся… С соизволения самой королевы Марии я зачислен в личную охрану короля…

— А театр?

— Театром займемся после похода… Так и королева сказала…

— Ты с ней встречался?

— А как же! — стал в позу рыцаря Десимус. — Когда ей книгу возвращал… Вот тогда мне и предложили стать военным… Понимаешь, королю нужные верные люди, преданные ему… Охрана вся такая!.. Слушай, пойдем к начальству, я поручусь за тебя… Ну, чем ты не рыцарь? А? Одеть на тебя латы, вот как на этого, — глянул он на охранника и шепнул: — Болвана. — И громко: — И ты — рыцарь!

— Не знаю, — растерялся Олекса.

Предложение друга казалась ему несбыточным и страшноватым, но иного пути у него не было, возвращаться к Абу-Муазу он не хотел ни за какие коврижки.

— Зато я знаю. — Десимус решительно взял под руку Олексу и, слабо упирающегося, повел в казарму, приговаривая: — Вместе в Египет отправимся и найдем тебе там Клеопатру, век благодарить меня будешь… Потом подумаем, как нам вернуться в свои пенаты… Честно говоря, роль рыцаря мне больше нравится на сцене театра, а не в жизни, но… придется сыграть и эту роль…

Начальник охраны Огюст де Пуссе, человек в летах, грузный, с пышными усами, с аккуратно подстриженной бородой, с длинными до самых плеч поседевшими волосами, опытным глазом из-под косматой брови долго с ног до головы рассматривал Олексу: молодой, ладный, широк в плечах, научить владеть мечом — и готовый воин.

— Головой ручаюсь, — поддерживал друга стоящий рядом Десимус.

— А у нас по-другому и не бывает, — не оборачиваясь к нему, ответил начальник охраны. — Веди его к коптенариусу, вели одеть, обуть, выдать доспехи и меч… И учить, учить владеть оружием, не то выгоню вон! Мне бездельники не нужны! — резким тоном приказал Огюст де Пуссе.

Конечно, он мог и придирчивее быть к новобранцу, в его воле — принять или не принять на службу в охрану короля, не всякому дается такая привилегия. Но этого попрыгунчика из Рима прислала к нему сама королева, а теперь и он привел своего дружка и готов положить за него голову. Вот и приходится старому служаке терпеть всякие унижения. Пришел Огюст де Пуссе в Палестину в молодости уже после Крестового похода, Иерусалим уже был взят, Гроб Господен освобожден от нехристей. Потянула Огюста сюда, как и многих рыцарей Франции, да и всей Европы, взбаламученной проповедями Римского папы Урбана II, романтика и жажда несметных богатств, которым так изобильны загадочные восточные страны, с их сосущими мундштуки кальянов султанами и сказочными шехерезадами с голыми пупками. Уехал Огюст из дома и остался гол как сокол. Романтика растаяла, как запоздавший весенний снежок на крышах Парижа, а богатства были, но попадали всегда мимо его кладовых, в виде тощего кошелька на потертом кожаном поясе, на котором еще болтался меч, требовавший чьей-то невинной крови. А Франция без него совсем не скучала. Молодая жена, не дождавшись его, вышла замуж за рыцаря-домоседа, именье без хозяина стало разоряться, и остатки его были проданы с молотка. Осталось у Огюста де Пуссе от графского достоинства только «де», и рад он был, что король Амори не отвернулся от него, а поручил возглавить службу личной охраны.

К вечеру того же дня Олексу невозможно было узнать: в военном снаряжении он неуклюже двигался, спотыкался, не знал, куда девать тяжелый металлический щит, а тут еще меч, висевший на поясе, при ходьбе бил и бил по колену. Изнуряла еще и тренировка на закрытой площадке за казармой.

— Меч, меч крепче держать! — требовал от него начальник Огюст де Пуссе. — Ты не мадам на балу у короля, и меч не цветы в ее руках… Учись убивать врага, иначе он тебя укокошит…

Хотя охрана была пешей, однако часто были тренировки езды на конях. Сам начальник имел коня, и с помощью какого-нибудь охранника садился в седло. И когда охрана строем, звеня доспехами и обливаясь потом, шагала по брусчатке улицы Иерусалима, Огюст де Пуссе с важным видом восседал на гнедом жеребце, который фыркал и гнул спину под тяжестью своего несменяемого седока.

Тяжело приходилось, но Олекса терпеливо переносил эти невзгоды, ибо попасть, как глупая плотва, на крючок Абу-Муаза ему не хотелось. В той или иной группе крестоносцев ему не раз приходилось маршировать по улицам и площадям Иерусалима. Люди расступались перед ними, говоря: «Шурпа, шурпа», то есть «охрана» по-арабски. И Олексе показалось, что однажды он даже видел Абу-Муаза, уступавшего дорогу крестоносцам, однако заметил ли араб его среди других воинов? Если заметил, то пусть знает, с кем имеет теперь дело!

Так, в труде и тренировках прошел год. Олекса все время думал о монастыре, но пойти туда не решался: стеснялся показаться на глаза Илариону — ведь он ушел, не объяснившись с ним. «Как-нибудь потом», — часто, вспоминая о монастыре, шептал сам себе Олекса. Снова был май, снова улицы Иерусалима заполнялись паломниками, которые теснились в храме Воскресения, по Виа Долороса поднимались на Голгофу, неся на совести большой и тяжелый груз накопившихся вольных и невольных грехов, от которых со слезами на глазах пытались освободиться на месте распятия Христа. Отпускали на Пасху в храм Гроба Господня и охранников. Ходил с ними и Олекса, видел схождения Благодатного огня и уже при зажженных свечах наблюдал, как его друзья по охране, эти стоялые жеребцы, увидев молодых монашек, искусственно создавали еще большую тесноту и распускали руки, бесцеремонно ощупывая бедных, перепуганных Христовых невест. Олексе это не нравилось, и он старался отходить подальше и не смотреть на это богохульство.

Амори посмотрел на себя в зеркало и остался недоволен: куда делась стать, красота, которой он покорял женщин королевства? Последнее время он мало ел и пил, однако толстел, грудь опустилась ниже пупа — стыдно раздеться перед молодой женой. Да и на коня, садясь, теперь лихо, как прежде, не закинет правую ногу и молодецки не вскочит в седло. Потому-то и военные походы становились ему в тягость. Король ожидал прихода Гильома Тирского, который, как стало ему известно, возвратился из Константинополя, опережая на несколько дней основное посольство в Византию. Архидиакон спешил порадовать короля хорошей вестью. Гильом, как всегда, тихо вошел в покои короля.

— Сир, — сказал он и поклонился.

— Г-гильом, Г-гильом, — подал руку архидиакону Амори. — Ну, рас-рассказывай…

— Византия пришлет войска и флот, — кратко ответил Гильом.

— Я ж-ждал этих в-вестей… Ждал! — воскликнул король и хлопнул в ладоши. В дверях показался слуга. — В-вина! — приказал Амори.

Однако вместо вина слуга впустил бесцеремонно оттолкнувшего его в дверях незнакомца.

— Сир, — раскланялся незнакомец, видно было, что он только с дороги, одежда в пыли и запах вспотевшего коня — свидетельствовали об этом. — Я из Дамаска… Эмир Дамаска Аль-Малик Аль-Адиль Нур ад-Дин Абу аль-Касим Махмуд ибн Имад ад-Дин скончался. — Произнеся последнее слово, незнакомец особенно низко раскланялся.

— Исидор! — радостно воскликнул Амори, узнав в незнакомце свое доверенное лицо во вражеском стане, крепко обнял его, смеясь, кулаком толкнул в правое плечо и снова хлопнул в ладоши: — Да где же вино?.. Вина!..

Гонец из Дамаска привез действительно важную весть для Иерусалимского королевства, которое было стиснуто с севера сирийской армией Нур ад-Дина, а с юга, со строны Египта, войсками набиравшего силу Салах ад-Дина. После смерти своего дяди, визиря Египта Ширкуха, этот честолюбивый племянник быстро провозгласил себя султаном страны. В мирное время оба этих влиятельных деятеля враждовали между собой, Нур-ад-Дину не нравилось усиление своего вассала Салах ад-Дина, которого все чаще стали называть просто — Саладином, но если шла угроза против кого-нибудь из них, они объединялись. И горе было тому, кто на них нападал! Смерть Нур ад-Дина, которого в то время живущий историк Ибн аль-Асира называл самым добродетельным и справедливым, хотя бы на короткое время, пока мусульмане придут в себя после потери любимого эмира, развязывала руки королю Амори. Два предыдущих похода на Египет не увенчались для него успехом, а теперь открывалась новая возможность зачерпнуть наконец в шелом водицы из великой реки Нил, как это удалось когда-то воинам Александра Македонского!

— Н-нам с-сам Г-господь благ-говолит, — сказал Амори, — н-не с-станем до-дожидаться виз-зантийцев, с-своими с-силами по-покорим Египет…

— Саладина в государстве не будет, сир. Его отец Айюб упал с коня и разбился, — сообщил еще одну новость Гильом. — Сын уедет хоронить отца…

— С-сборы! — еще больше возбудился Амори. — Н-нельзя терять в-время…

Иерусалим гудел. Всюду были солдаты, как в день захвата города. В королевском дворце толпились вооруженные до зубов бароны. Амори, как всегда перед походом, был сосредоточен. Тревожило его более всего то, что сын его Болдуин, прямой наследник, болевший проказой, не будет долго править страной, если вдруг с ним, Амори, что случится в походе. Бароны показывают вид, что преданы ему, но между ними уже идет борьба за будущую власть или влияние на нее. Норовит уже стать регентом Болдуина сенешаль королевства Миль де Планси, заявляет о своих правах Раймунд III, граф Триполи, дядя Болдуина. Не откажется от власти и Сибилла, старшая дочь от первой жены, которую уже теперь граф Триполи сватает за Гильома де Монферрата, родственника сразу двух монархов — Людовика VII и Фридриха Барбароссы. «Ох и грызня же будет», — с горечью подумал король и тут же отбросил эту мысль прочь, ибо получалось, что он уже похоронил себя.

Собирался в поход и Олекса. В один из дней он отпросился у Огюста де Пуссе и отправился в монастырь Святого Феодосия. Узнав в крестоносце Олексу, Иларион чуть не закричал во весь голос, но во время рукой прикрыл свой рот и только изумленно промычал.

— Да ты ли это, Олексушка? — опомнясь, спросил Иларион, обойдя вокруг парня и разглядывая его амуницию. — Ты — и вдруг крестоносец! Рассказывай, как это случилось, где ты пропадал… Целый год ни слуху ни духу!

Олекса чистосердечно исповедовался перед отцом Иларионом, попросил прощения.

— И в шахматы больше не играю, — улыбнулся Олекса. — Этого греха на мне больше нет…

— И слава Богу, слава Богу, — перекрестил его Иларион. — Но вот в поход идешь…

— Иду, я же в охране короля состою…

— Поход — это война, Олекса, — покачал головой Иларион. — Крестоносцам не привыкать, они вон сколько крови пролили, Иерусалим, город Господа, в этой крови утопал, а ты… Неужто будешь людей убивать? Человек — он хоть мусульманин, хоть латинянин, хоть православный или еще какой — все равно Божье создание… Грех-то какой — убить человека!

— Мы будем только короля охранять, — стал оправдываться Олекса и рассказал о своей задумке: — Случится какая суматоха, на войне все может быть, я постараюсь улизнуть, сбегу и уйду домой… Я так соскучился по Руси! Все отдал бы за то, чтобы только Десну увидеть… Ей-богу!

— Не божись, — погрозил пальцем Иларион. — А вот, что домой… Хорошо бы! Я молиться буду за тебя, Олекса… Только не проливай зря человеческой крови… Эта же война — чужая нам война! Если бы Русь защищать… Я понимаю…

Вместе они сходили к месту захоронения Ефросиньи. Могила была ухожена, на ней лежали свежие цветы, в изголовье в черепичных подсвечниках горели свечи.

— Преподобная для нас живая, — сказал Иларион, склоняясь и крестясь, — мы каждый день приходим к ней и беседуем… А как же! — Олекса опустился перед могилой на колени, стал молиться. — Помолись ей, и она будет тебе помощницей во всех твоих добрых делах…

Иларион проводил Олексу далеко от монастыря. Остановились, долго молча стояли. Олекса вынул из своего кошелька, который, как и все крестоносцы, носил на поясе, динары, подал Илариону.

— Деньги заработаны мной на службе в охране, — сказал он. — Я их просто собирал, зря не тратил. — Улыбнулся и покраснел от неловкости. — К гетерам не бегал… Возьми, отец Иларион, если в походе погибну, динары мне не понадобятся, а жив останусь — соберу еще…

— Да, хранит тебя, русскую кровинушку, Господь. — Взяв динары и спрятав их в карман, затерявшийся в монашеской одежде, Иларион перекрестил Олексу. — Насельники монастыря рассказывают, что на святую обитель не раз нападали неверные… И часто, чтобы спастись, откупались… Спасибо тебе…

На прощанье Иларион, как родного сына, крепко обнял Олексу, поцеловал и трижды перекрестил, читая молитву, и вытер рукавом помутневшие от влаги глаза. Олекса в свою очередь, не стесняясь, по-детски заплакал, разводя ладонью слезы по своим щекам.

Глава 8

Рано утром прозвучали длинные трубы, и армия Иерусалимского королевства двинулась в поход. Амори не без труда усадили на вороного коня, который, видимо, был рад свободе, чем сам король, ржал и бил копытом передней ноги по каменной мостовой. Короля окружали бароны, щеголявшие доспехами, мечами, украшенными резьбой и вензелями и тоже на конях. Рядом с Амори возвышался на своем белом коне будущий зять Гильом де Монферрат, прозванный в войсках Длинным мечом. Не отставал от короля и Раймунд III, хотя ему, более пожилому, нелегко было усидеть в седле резвого коня, с ног до хвоста покрытого попоной из дорогого материала. На голове животного были прорезаны дырки для глаз и носа.

Олекса в группе охранников, подняв на плечах пики, шли пешими за своим начальником Огюстом де Пуссе, иногда дремавшим и заметно качавшимся в седле на смирном, давно потерявшем резвость гнедом коне.

За военными в дорогих повозках ехали священнослужители, возглавляемые архиепископом Тирским Федериком де ла Роше, который выделялся среди церковного люда особенно высоким ростом. Фредерик не был высокообразованным человеком, но был, как отмечали все знавшие его, беспредельно предан искусству войны. И хотя Амори за глаза называл его «епископом с поносом», громко при этом хохотал, сотрясался всем своим массивным телом, смущая всех придворных, особенно женщин, однако он же и назначил его архиепископом. Возвел в должность канцлера королевства и главного дипломата. Вот и теперь в роскошной полуоткрытой повозке, утопая в мягких подушках, архиепископ не отказался от трудного похода. В другой, почтительно следовавшей за первой, повозке ехал архидиакон Гильом Тирский скорее не как священнослужитель, а как назначенный королем хронист. Главная обязанность его — писать историю Иерусалимского королевства.

В пути Олекса узнал, что вместе с ополчением короля в поход идут и госпитальеры, орден которых разделился на воинов и врачей. На войну их благословил сам Великий магистр Иерусалимского Родосского и Мальтийского Суверенного Военного странноприимного ордена Святого Иоанна Жильбер Сирийский. Великий магистр ордена тамплиеров Одо де Сент-Аман помогать Амори отказался. Храмовников в рядах армии Иерусалимского королевства не было. Зато, к удивлению Олексы, в королевском ополчении были отряды мусульман — ассасины, сторонники шиитов-фатимидов, которых изгнали из Египта сунниты. Ассасины были уверены, что в смерти халифа Адида, главы государства фатимидов, виновен Садах ад-Дин, и шли мстить своим обидчикам.

Несколько дней тяжелейшего, изнурительного пути, и армия короля Амори стремительно осадила египетский город Баниас. Однако штурмом стены пробить не удалось, пришлось прибегнуть к осаде. Нападавшие уже потирали руки, вспоминали второй поход на Египет и город Бельбейс на правом берегу Нила, который два года назад был ими захвачен. Амори приказал тогда предать смерти всех жителей города, а их имущество раздать воинам.

— Саладин на год раньше умертвил жителей города Газы, поэтому наш король правильно тогда поступил…

— И теперь он поступит так же. — Такие разговоры среди ополченцев шли постоянно. Предстоящая резня мирных жителей их как бы подогревала, воодушевляла.

— Орлы! Готовьтесь к кровавому пиру! — не слезая с коня, размахивал мечом перед починенными начальник охраны короля Огюст де Пуссе. Глаза его горели, длинные волосы из-под шлема вздувал ветер. Олексе в ужасе казалось, что он видит дьявола, несущего смерть, из Апокалипсиса апостола Иоанна. Представил Олекса, как станет разить это сверкавшее на солнце стальное лезвие меча, живых, ни в чем неповинных людей: стариков, женщин, детей… Как может этот крестоносец от креста Господня совершать тяжкое злодеяние?!

— А я не желаю участвовать в такой драме, — проводив тяжелым взглядом ускакавшего в стан короля начальника, признался Десимус Олексе. — Войти в город и резать людей, как баранов? Для меня такой пьесы не существует…

— Я не знаю еще как, но… в город, если он будет взят, не войду, — в свою очередь поведал свою тайну Олекса.

— А как же нам укрыться от глазастого Огюста де Пуссе?

— Когда начнется резня и грабеж, о нас забудут, Десимус! Кровь опъянит их…

— Ты прав, Олекса… Здесь нам поможет их озверелость и жадность… Надо все обдумать, — почесал в затылке латинянин.

Осада Баниаса продолжалась долго, жители отказывались открывать ворота города, отважно защищались, осыпая нападавших тучей стрел с прочных каменных стен. Одна из таких стрел угодила в левый бок Десимуса, как раз ниже металлических доспех. Олекса бросился вытаскивать стрелу, но она была с зазубринами. Ему помогали лекари-госпитальеры. Стрелу с трудом вытащили, но раненый потерял много крови.

— Только бы стрела не оказалась отравленной…

— Здесь много ядовитых змей, египтяне умеют пользоваться их ядом, — рассуждали лекари, качая головами и в бессилии разводя руками, — жаль, молодой воин!

Подбежали мусульмане из отряда ассасинов, подхватили на руки раненого, отнесли подальше от линии нападения и защиты.

— Сюда стрелы не долетят, — вдруг услышал Олекса знакомый голос. Он поднял глаза и не поверил им: перед ним стоял Ибрахим, верный слуга Абу-Муаза.

— Ибрахим?! Ты?!

— Я, я, Олекса! — Взгляд у араба серьезный, сосредоточенный. — Слава аллаху, не в тебя стрела попала…

— Но друг мой, Десимус, он мне, как родной брат…

— Жаль и друга твоего, но если бы, не дай бог, в тебя стрела… Абу-Муаз головы бы меня лишил, — сказал Ибрахим. — Да, да, не смотри на меня так, Олекса… Глубокоуважаемый кади Абу-Муаз добрейшей души человек… В Иерусалиме он все время следил… Нет, не следил, а имел в виду тебя и мне приказал вступить в отряд ассасинов, чтобы быть рядом с тобой, охранять тебя… Всякое может случиться! Он виноват, как и я, вот мы хоть как-то хотим сгладить свою вину перед тобой…

— Какую вину? — не понял Олекса.

— Ту, что ты не дома… там… на Руси…

— А-а! — махнул рукой Олекса. — Бог вас простит… ваш Аллах простит… А я давно простил…

На потемневшем от загара и ветра лице Ибрахима впервые появилось нечто вроде улыбки, и он ласково посмотрел на Олексу. Арабы переговорили о чем-то между собой, снова подняли стонущего от боли Десимуса и понесли… Куда, Олекса не мог определить.

— Мы не хотим убивать мирных жителей города, — сказал Ибрахим Олексе. — С ополченцами Салах ад-Дина сразимся, а вершить в Баниасе беспредел нам Аллах не позволит… Ты вернешься в отряд Огюста де Пуссе? — вдруг неожиданно задал вопрос Ибрахим.

— Я не брошу Десимуса в беде, — решительно ответил Олекса.

— Я ждал такого ответа, — обрадовался Ибрахим. — Вам надо переодеться в арабское, иначе как лечить твоего друга? Мы тайно уйдем в Египет, там есть хорошие лекари…

Помещение, где лежал раненый, было просторным и светлым. В открытые окна свежей прохладной струей лился воздух. Какие-то незнакомые люди в тюрбанах подходили к Десимусу, молча осматривали его и уходили. Не уходил только Олекса. Он сидел у постели раненого друга, подносил ему воды, когда тот просил, приподнимал Десимусу голову и поил его. Второй раз в жизни Олекса так ухаживал за больным: первый раз за умиравшим отцом, а теперь вот за латинянином.

В помещении было тихо. Сюда не доносился гул войны, видимо, ассасины далеко отошли от осажденного города. «Как там Огюст де Пуссе, — думал Олекса, — ворвался ли он в Баниас и не сшибает ли головы своим мечом с побежденных?» И ему становилось дурно, тошнило при одной мысли, что где-то льется чья-то невинная кровь.

— Странно, Олекса, — вдруг среди тишины услышал он голос Десимуса.

— Что странно? — мотнул головой задремавший Олекса, удивленный и обрадованный тем, что Десимусу, наверно, стало легче.

— Я не раз умирал на сцене. — Десимус глубоко вздохнул, поморщился, заметно было, как ему больно. — На сцене умираешь, но живой, а здесь живой, но умираешь… А жить так хочется… Рим бы увидеть… Театр… Я ведь не все роли еще сыграл…

— Будешь жить, Десимус, будешь… И не говори, что умираешь… Рану твою залечат! Арабские лекари… У-у! Волшебники!..

— Не думал я, Олекса…

— Что не думал, что?.. Молчи, береги силы, — видел Олекса, как меняется в лице Десимус, как бледнеют и холодеют его руки, как сохнут губы. — Воды хочешь? — поднес кружку с водой к его рту. — На… пей… Держись, Ибрахим обещал найти хорошего лекаря…

В тот же день произошла встреча с Абу-Муазом, который виновато смотрел на Олексу и едва заметно улыбался. С минуту они молча стояли друг против друга. Затем араб широко развел руками и тихо сказал:

— Виноват… Аллах меня накажет…

— Ладно, — махнул рукой Олекса, — кто старое вспомянет, тому глаз вон… Мне теперь не до обиды, мне друга спасать надо… Умрет же!..

— Хороший друг? — спросил Абу-Муаз и быстро поправился: — Разумеется, хороший: на войне дружба особенно скрепляет сердца людей…

— Да, я за него готов жизнь свою отдать! — почти воскликнул Олекса. — Почтенный Абу-Муаз, помогите найти такого лекаря… такого… Чтобы он все сделал… А я в шахматы играть буду, всех обыгрывать… Только поверьте мне…

— Верю, верю, — кивнул Абу-Муаз. — Тогда надо торопиться… Я слыхал о таком лекаре… Его зовут Абу Имран Муса ибн Маймун ибн Абд-Алла аль-Курдуби аль-Яхуди… О нем рассказывают чудеса!.. Волшебник!.. Но только живет он далековато, в Фустате… Пусть только друг твой вынесет тяжесть дороги… Да, и еще… Эй, Ибрахим! — вдруг позвал он слугу. — Надо придумать ему арабское имя, Олекса не пойдет, — сказал он Ибрахиму, когда тот подошел к нему.

— Какое же? — пожал плечами Ибрахим. — Имен много…

— Попроще надо, чтобы Олекса не путался… Например, Али! Имя распространенное и святое… Так звали мужа дочери Фатимы, который пал жертвой неверных… А вот имя отца?

— Имя отца труднее выбрать, — покачал головой Ибрахим.

— А пусть-ка он твое имя возьмет, — неожиданно предложил Абу-Муаз ошеломленному слуге. — У тебя нет детей, нет сына… Пусть он будет твоим сыном: Али ибн-Ибрахим!

— Не знаю, уважаемый кади…

— Олекса, ты согласен?

— Согласен!.. И запоминать долго не надо: Али ибн-Ибрахим!

— Ну, вот, ты и нашел своего отца, — улыбнулся Абу-Муаз и хитро подмигнул слуге.

— И я не против, — развел руками Ибрахим, словно пытаясь обнять свалившегося с неба сына.

— Тогда в путь! — серьезным тоном сказал Абу-Муаз. — Помоги нам, Аллах!

Глава 9

Фустат — небольшой город, находился рядом с Каиром. В нем и жил известный в стране личный лекарь могущественного правителя Египта, визиря ал-Фадила. Десимус был еще жив, в нем еще теплилась искорка надежды на выздоровление. Однако выйти на спасителя-лекаря не так-то было просто: охрана и самого лекаря и еще более визиря близко никого не подпускали. Подключался Абу-Муаз, выливал на уши охранников потоки ласковых, убедительных слов, зажигал улыбками нимбы над их головами, сулил от самого Аллаха воздать счастье не только им самим, но и их верным женам и умным детям, применял «тяжелое оружие» — динары. Казалось, деньги сами летели к охране и липли к их жадным рукам, но не тут-то было. Каждый охранник мысленно взвешивал на одной руке динары, на другой — свою голову — голова перевешивала. Беспощадный меч ал-Фадила грозно целился в их шеи. Теряя вместе с каплями обильного пота последние капли надежды, Олекса кругами ходил вокруг очередной смены караула у высокой изгороди широкого двора знаменитого лекаря, пока его не остановили:

— Ты опять что-то тут высматриваешь, а? — подошел к нему один из вооруженных охранников. — Хочешь попасть в гости к Маврану ибн-Худжару? Так я не советую — с живого шкуру сдерет!

— Да я… я друга, — стал бормотать оробевший Олекса.

— Что там такое? — вдруг услышал он голос другого караульного. Что-то было очень знакомым в этом голосе.

— Все время вертится здесь, задумал что-то…

Олекса и второй караульный долго и молча смотрели, стоя друг против друга.

— Да ты ли это, Олекса? — первым прервал молчание караульный.

— Ян, Ян, это ты! — обрадовался Олекса, хватая Яна за руки.

— Олекса!.. Свой, свой, — сказал Ян напарнику. — Олекса, ну, рассказывай, как тебя сюда занесло… Давно из Иерусалима?.. Отойдем в сторонку…

Говорил больше Олекса. Кратко рассказал о своем пребывании в городе Давида, о вступлении в армию короля Амори, о походе, ранении друга. И теперь его больше всего тревожило состояние раненого Десимуса.

— И зови меня не Олексой, а Али ибн-Ибрахимом…

— А я вот Яном так и остался, — улыбнулся Ян. — Так как же тебе помочь… Церберы визиря ал-Фадила не пустят к Рабби Моше бен Маймону…

— Не к нему мы пришли, — запротестовал Олекса, — мы к лекарю… Как его? Очень длинное имя…

— К нему, к нему… Его еще и проще зовут — Рамбам… Помнишь, я тебе рассказывал про Маймонида? Это он и есть… Великий человек! — с откровенной гордостью воскликнул Ян. — Моше бен Маймон являлся выдающимся философом, кодификатиором Торы, богословом-талмудистом, раввином, разносторонним ученым, врачом. — Я у него служу! — закончил рассказ о своем покровителе Ян.

— Так помоги нам, — взмолился Олекса, указывая на подошедших к ним Абу-Муаза и Ибрахима. — Десимуса спасти надо…

— Как же, как же, — тер ладонью лоб Ян, и вдруг к нему пришла счастливая мысль: — Иосиф бен Иеуда, лучший и любимый ученик Рамбама… Потолкую с ним, ждите…

— И еще, — остановил Абу-Муаз Яна, — Олекса… Вернее, Али ибн-Ибрахим мастер игры в шахматы… Не забудь пустить этот слух среди людей визиря… Обязательно!

— Хорошо, если это поможет делу, — пожал плечами Ян и быстрым шагом пошел в дом ученого, произнося на ходу с саркастической усмешкой: — Шахматы, шахматы!..

Прошло немного времени, и раненого Десимуса перевезли во двор дома Моше бен Маймона. А еще через полчаса позвали туда и Олексу. Его ввели в небольшое помещение, где пахло настоями лекарственных трав. Там на постели лежал перебинтованный латинянин. Увидев Олексу, Десимус попытался улыбнуться и пошевелить рукой. Олекса склонился над ним, коснулся пальцами его руки и почувствовал, что в ней уже нет тепла. Десимус закрыл глаза и больше их не открывал. Иосиф бен Иеуда тихо подошел, качнул головой и накрыл простыней лицо бывшего артиста, а Олексе сказал:

— Рамбам просит тебя зайти к нему…

Олекса думал, что его поведут в дом, но Иосиф направился с ним за угол дома: там был хорошо обустроенный дворик — клумбы, цветы, дорожки, небольшой водоемчик и гулявшие по дворику павлины и цесарки. Моше бен Маймон, сухощавый, невысокого роста, одетый по-арабски, с черной небольшой бородкой, с коричневыми большими глазами встретил Олексу с явной печалью на лице. Иосиф поклонился своему учителю и ушел.

— Твой друг был? — Рамбам почему-то очень внимательно всматривался в лицо Олексы.

— Да… мой, — ответил Олекса, ему было не по себе, что его так рассматривают, словно какое-то диковинное существо.

— Поздно ты доставил его к нам… Стрела была отравлена ядом змеи, — вздохнул Рамбам. — Возможно, такой же змеи, какой воспользовалась покоренная, но гордая царица Клеопатра, не желая подчиниться императору Рима Октавиану Августу… А ты не Али ибн Ибрахим, — вдруг без обиняков сказал Рамбам Олексе, — ты европеец… Только из какой страны?

— Я русский, — сразу же признался Олекса, видя, что скрываться от внимательного взгляда столь уважаемого человека бесполезно.

— Рус… рус… Киев! — уже как-то мягко и ласково сказал Рамбам, ему явно понравилась откровенность молодого человека. — Я тоже европеец, родился в Кордове, есть земля такая — Испания… Теперь она под маврами, а как будет дальше, один Бог знает… Мы с тобой почти земляки!.. Я в Кордове родился, — повторил он, — да и какая разница, где родился! Где бы еврей не родился, он должен остаться евреем, как ты русским… Вот ты и здесь, далеко от родины, среди мусульман и иудеев, но ты русский и христианин, не так ли?

— Так, — кивнул головой Олекса. — Православный…

Вопрос «где родился?» был весьма болезненным для Моше бен Маймона. Он был назначен религиозным руководителем египетской еврейской общины, которая и должна была утвердить это назначение. Но местный начальник Сар Шалом бен Моше ха-Гаон бен Нетанель Шестой был против на том основании, что Рамбам родился в Европе, а не где-нибудь в Египте или на задворках Палестины.

— Православный, — повторил Рамбам, — стало быть, от Иисуса Христа идешь… Когда Бог сотворил мир, он воскликнул: «Как хорошо!» Но в этом созданном им мире было и добро и зло… И это зло использовали невежественные люди, распяв на кресте твоего Христа… Да, — вспомнил Рамбам, — ты, говорят, хороший шахматист!.. Игра, выдуманная индийцами, занятная… У нас игра в шахматы пользуется большим вниманием, поэтому тебе придется встретиться с самим визирем… Не трусишь?

— Ну, чему бывать, того не миновать, так говорят у нас, на Руси. — Олекса поднял уже руку, чтобы перекрестится, но тут же опустил ее — а вдруг Моше бен Маймон не поймет: он ведь не был христианином.

— Иосиф отведет тебя к визирю аль Кади аль-Фадилю… А друга надо похоронить достойно, как воина… Прощай, Али ибн Ибрахим, или как тебя? — улыбнулся Рамбам.

— Олекса…

— Хорошее имя — Олекса!..

— Алексей…

— Ну, Алексей… Это святой по христианской вере…

На том они и расстались.

На следующий день Олекса, как и было условлено, встретился с Иосифом бен Иеудой.

— Хороший у тебя учитель Рамбам, — скорее для того, чтобы меньше думать о предстоящей встрече с визирем первым начал говорить Олекса.

— Да, — ответил Иосиф, глянув сбоку на Олексу. — Таких учителей на свете мало… Вот мне приходится уехать из Египта, а он обещал мне курс метафизики в письмах присылать… Найди еще такого учителя!

Не спеша они подошли к большому красивому зданию.

— Это и есть дворец визиря ал-Фадила. — Иосиф остановился и даже почтенно склонил голову в сторону здания. — Вся власть в Египте, пока не приехал из Сирии султан Салах ад-Дин, принадлежит визирю… В его руке жизнь любого из нас, так что будь осторожен, не наделай какой-либо глупости… Соблюдай этикет — вот и все…

Из здания вышли двое, один, по всей видимости, военный, ибо был вооружен мечом, да и по выправке было заметно, что не гражданский. Иосиф знал их.

— С мечом — это начальник охраны визиря почтенный Марван ибн-Худжар, а тот, кто потолще, не менее почтенный главный слуга визиря Исхак ибн-Хишам…

— Салам алейкум, Иосиф, — не дойдя несколько шагов, поднял руку главный слуга.

— Алейкум ас салам, — приложил руку к груди и поклонился Иосиф.

— Так ты и есть Али ибн-Ибрахим? — обратился Исхак к Олексе.

— Я? — оглянулся Олекса и машинально ответил: — Ля, — но тут же вспомнил, что имя его теперь именно такое, и испуганно, но громко, для пущей убедительности, повторил: — Айва^[120], айва…

Исхак ибн-Хишам несколько удивленно посмотрел на Олексу, а потом на Иосифа, а начальник охраны посчитал, что так и должно быть: этот Али запутался вполне естественно, ибо простолюдины перед начальниками должны робеть — это их прямая обязанность. И по привычке Марван ибн-Худжар даже взялся за рукоятку меча.

— Рахмат^[121], — придя в себя, кивнул Иосифу главный слуга.

— Массалям^[122], — таким же тоном ответил Иосиф, повернулся и пошагал туда, откуда пришел.

Во дворце визиря слышалась музыка. «Уж не меня ли так встречают? — подумав, усмехнулся Олекса. — Скажи кому из знакомых — не поверят!»

— Музыка, — не зная, что говорить, ибо идти молча как-то неловко, изобразил радость на лице Олекса и для непонятливых арабов, как это ему показалось, сжав кулаки трубкой, поднес их ко рту: — Бу-бу-бу!..

Те хорошо все поняли и дружно рассмеялись.

— У нас сегодня торжество! — не без гордости сказал слуга. — Король Амори снимает осаду с Бианса и с позором уводит войска в свой Иерусалим!

— Пока свой, — съехидничал и еще пуще рассмеялся начальник охраны. — Вот приедет из Сирии великий султан Салах ад-Дин, он еще посмотрит, что делать с этим… Иерусалимом! Пусть крестоносцы трепещут! — по-военному закончил Марван ибн-Худжар.

В большом зале, куда втолкнули Олексу, было множество, судя по нарядным одеждам и радостным лицам, знатных вельмож Египта. «Отмечают победу, — отметил про себя Олекса, — все верно… Наши, — вспомнил он короля, Огюста де Пуссе и других, — бегут назад не солоно хлебавши… Даже высоченный архиепископ Тирский Федерик де ла Роше уносит свой “понос” от греха подальше»…

В углу зала, сидя на подушках и сильно надувая, вроде пузырей, щеки, музыканты заунывно, как чудилось Олексе, дудели в дудки разной величины. И под эту музыку в просторном круге зала смешно танцевали гетеры, так Олекса теперь называл, со слов незабвенного Десимиуса, всех девушек: наполовину голые, они смешно тряслись плечами, бедрами, животами, пупками, сверху и снизу украшенными дорогими цацками. Широко открытыми, удивленными глазами смотрел Олекса на эту сказку. «Если бы снять с вельмож всю их дорогущую одежду, — подумал он, — то можно было одеть во все новое всех, от мала до велика, жителей Новгорода-Северского, а вина и закуски хватило бы на неделю, чтобы ничего не делать, а только веселиться, играть песни и плясать вприсядку… На украшенные драгоценностями пупки гетер можно было бы наковать столько мечей и пик, что хватило бы на вооружение целого ополчения против надоедливых кипчаков…» Внезапно музыка смолкла. Визирь встал со своего большого кресла, похожего на царский трон, и направился в сторону Олексы, который все еще с открытым ртом смотрел на разбегавшихся куда-то за шевелящиеся занавесы миловидных гетер.

— О, великий визирь! — Главный слуга, сложив руки у груди, низко поклонился ал-Фадилу, заодно ухитрившись локтем подтолкнуть Олексу в бок. — Я привел Али ибн-Ибрахима…

— Али. — Возбужденный пиршеством, визирь с чуть заметной на жирных губах саркастической улыбкой рассматривал Олексу, не видя в нем ничего от большого мастера игры в шахматы: слишком молодой, да и совсем не похожий на арабов, из-под небрежно надетого тюрбана торчали светлые волосы. — Ну, Али…

— Ибн-Ибрахим, — подсказал слуга.

— Так ты и есть алия шантрандж? — не обратив внимания на подсказку слуги, спросил визирь Олексу.

— Я о себе так не сказал бы, о великий визирь, а тот, кто обо мне так говорит, возможно, его слова не совсем справедливы — ответил Олекса и сам удивился тому, как он сказал. Видимо, красноречие пришло к нему под влиянием страха перед столь могущественным правителем Египта.

— А мне нравится твой ответ, — обернулся визирь к залу, и собравшиеся нестройно загалдели и закивали головами. — Ну, что еще скажешь? — Ал-Фадил не любил и не мог играть в шахматы, но буквально помешан был на этой игре султан Салах ад-Дин и особенно его сестра — принцесса Зита, которая очень сердилась, когда к ней подсовывали слабых шахматистов. «Почему бы не представить ей этого молокососа? — появилась коварная мысль у визиря. — Понравится — хорошо, не понравится — пусть прикажет украсить его шею, я лично выполню эту ее прихоть, сабля у меня острая, не одну голову скатила уже на землю…» А Олекса молчал, он не знал, о чем еще следует говорить. Напряженность снял слуга.

— Пусть он назовет имя хоть одного знаменитого арабского шахматиста, — предложил он и снова локтем толкнул Олексу.

— Да, да, да! — обрадовался ад-Фадил, он тоже был в замешательстве, а теперь сделал умное лицо, хотя сам не знал шахматистов, и приготовился слушать, склонив чалму набок.

— Говори! — зло глядя на Олексу, приказал Исхак ибн-Хишам.

«Ах, где же ты теперь, Абу-Муаз? — обхватил рукой подбородок Олекса. Будто бы напряженно думая. — Расцеловал бы тебя сейчас при всех этих сытых вельможах и тощих гетерах — не зря ты меня, олуха, учил уму-разуму…»

— Если не ошибаюсь, о великий визирь, — поклонился Олекса ал-Фадилу, — было это в Хоросане… Халиф аль Мамуна, даруй ему райские кущи на том свете аллах, устроил турнир для сильнейших наших шахматистов: Джабира аль-Куфи, Абылджафара Ансари, Эайраба Катана и других почтенных мастеров… А позже Аль-Алли написал шахматную книгу…

Одобрительно загудел зал. Вельможи дружно закивали головами. Довольным остался и визирь. Он хлопнул в ладоши, к нему подбежали с подносом, на котором стояли кубки с вином. Визирь подал один кубок Олексе и сказал тоном, не терпящим возражения:

— Пей… За разгром короля Амори пей!

Волей-неволей пришлось Олексе выпить за победу своего неприятеля. По обычаю крякнул и осушил кубок до дна — очень уж вкусное вино! Хотел вытереть рот ладонью, но слуга схватил руку выше локтя и задержал.

— Завтра играть будешь. — Ал-Фадил перевел взгляд с Олексы на слугу. — Все…

Понял, что пора уходить, и Олекса, он хотел было повернуться, чтобы шмыгнуть в дверь, но Исхак ибн-Хашим и на этот раз не позволил ему это сделать — потащил к двери задом, клянясь ал-Фадилу. Олекса беспомощно все же оглянулся, споткнулся, чуть не упал под громкий смех зала, а когда оказался за дверью, облегченно вздохнул. Вокруг него стояли какие-то люди, глазели на него, как на какое-то счастливейшее существо.

— Все тебе завидуют, — объяснил недоумевающему Олексе главный слуга, — великий визирь сам подал тебе кубок с вином и пил с тобой вместе… Обычно мусульмане вино не пьют, но ради позорного бегства Амори из Египта можно…

— Что ж мне теперь губы нельзя вытереть? — дернул головой и скривил лицо охмелевший Олекса.

— Пусть высохнут сами. Капли вина визиря вытирать нельзя, — сказал слуга. — За это долой башка! Понял?

— Ну, пока башка на плечах, понимаю, — хихикнул Олекса и сам себе не поверил — до чего храбрый стал! — Ого! Капли вина! — стал рассуждать Олекса. — Столько и какой закуски я видел на столах, что у меня целый год слюни будут течь…

— Проводи его, — кивнул слуга начальнику охраны.

Марван ибн-Худжар не церемонясь взял под руку Олексу и потащил к выходу из дворца. Спустившись с крыльца, подтолкнул в спину:

— Иди…

Сумерек на юге почти не бывает. Солнце опускается за горизонт, угасают его лучи, и сразу становится темно. Олекса брел по малознакомой улице, заметно качаясь, иногда отталкиваясь руками от стены того или иного шатающегося почему-то дома, на которые он вдруг натыкался. Охмелел. На голодный желудок пил.

— Вот удивится Ибрахим, — вслух рассуждал Олекса, — как я, его сынок… в пьяную свинью превратился… И все он, — погрозил Олекса пальцем в темноту, — пей, говорит… Не-ет! — остановился Олекса. — Что это за гетеры? Себили себилявки… Хе!.. Вот у нас, на Десне, в ночь на Ивана Купалу, голые девки, без дорогих цацек вокруг пупков, но красивые и пышные вокруг костров бегают — загляденье!.. Эх! — И вдруг, как молния, мыль о том, что завтра в присутствии визиря сражаться с кем-то на шахматной доске. Вино как-то быстро испарилось, превратившись в голодный пот, выступивший на лбу, заполнивший глазницы, струйками потекший по ложбине спины до самых бугров. — Эх! — безнадежно махнул рукой Олекса и пошел дальше, спотыкаясь и ругая того, кто сделал улицу такой неровной.

Глава 10

Этим теплым южным вечером у стен Баниаса уже не было ни одного воина Иерусалимского королевства, и горожане ликовали — враг отступил. Нелегко было на душе короля Амори: в третий раз он с позором уходил из Египта. Второй раз визирь Шавар хоть обещал выплатить за уход миллионы динаров, но обманул, а на этот раз вообще несолоно хлебавши пришлось ноги уносить. На это было две причины. Первая — у Амори заболел живот, какой только настой из трав ему ни давали выпить, боль не отпускала. У королей и простолюдинов животы болят одинаково! Вспоминал Амори, что воды из Нила он не пил, как архиепископ Тирский Федерик де ла Роше, который был рядом с королем, вздыхал, охал, сожалел, а втайне, естественно, радовался — хватит королю издеваться над его недугом — дизентерией, получи теперь сам это удовольствие! И вторая причина, наиболее важная, заставившая Амори срочно убираться восвояси — это было сообщение из Дамаска о том, что Салах ад-Дин, похоронив отца, собирается двинуть свою курдскую конницу в Палестину, первым падет Тир, самый крупный и богатый город королевства. С унылым выражением лица, сгорбившись, сидел на своем коне начальник королевской охраны Огюст де Пуссе, плохо возвращаться из похода без наживы. Правда, и потерь в охране — всего лишь два воина: артист из Рима и самый последний, приблудный, которого рекомендовал этот шутник их римского балагана: потеря невелика. Король шуметь не будет, а вот королева может спросить про артиста. «Скажу, геройски погиб под стенами Баниаса, — подумал де Пуссе, — а если струсил, сбежал, туда ему и дорога — в позор!.. Настоящая война — это не война на сцене, — усмехнулся начальник охраны, небольно теребя бока коня шпорами.

Глава 11

С помощью Ибрахима Олекса похоронил Десимуса на чужом кладбище, насыпав небольшой холмик и поставив связанный из обычных палок крест над могилой друга.

— Пусть земля будет тебе пухом, Десимус, прости, что я не смог вылечить тебя, — перекрестился Олекса, шмыгая носом, а Ибрахим, став на колени, молился Аллаху по-своему.

Перед тем как идти к визирю, чтобы показать свое мастерство игры в шахматы, Олекса задержался у Абу-Муаза.

— Олекса, мне и Ибрахиму предстоит долгая дорога, — начал араб, — мы едем в Мекку… Я думал поехать позже, но чувствую по здоровью, что следует поспешить… А Ибрахим со мной, он верный слуга, как и Зайд, погибший в Иерусалиме от рук бандита… Зайд меня защищал — Аллах воздаст ему должное на небесах!.. Так вот, Олекса, тебе хорошо пристало имя Али ибн-Ибрахим, а если бы ты принял нашу веру, мы вместе пошли бы в город, где родился пророк Мухаммед… Как ты?

— Рахмат, многоуважаемый Абу-Муаз, — низко, по-русски поклонился Олекса арабу, — но как же я могу отказаться от Иисуса Христа!.. Сколько поприщ шел я к Его Гробу, похоронил по дороге родного отца, что сказал бы он на том свете?.. Ля! Я родился христианином и умру им…

— Мухаммед и Иса — это пророки, а Бог один и для меня и для тебя, — покачал головой Абу-Муаз, — но твое решение — закон… Ты хороший человек, Олекса… Если на то будет воля Аллаха, судьбы твоя сложится счастливо… Да будет так!..

В тот же день Олекса играл в доме визиря в шахматы. Соперники его были не очень сильны, и он легко их обыгрывал, к большому удовольствию ал-Фадила. Он был не только визирем, но и личным письмоводителем султана Египта Садах ад-Дина, вхож к нему. Жалел визирь, что не мог играть в шахматы, хотя переставлять фигуры по белым и черным клеткам мог. Он не раз видел, как в свободное время султан сражался на шахматной доске с сестрой Зитой, большой любительницей шахмат, как они горячо спорили — забавно было наблюдать! Ал-Фадил не однажды слышал, как Зита жаловалась брату, что соперники-шахматисты, которых представляют ей, слабые, и с ними ей неинтересно играть. И у честолюбивого визиря родилась мысль, повести в дом султана этого Али ибн-Ибрахима, пусть-ка с ним поломает красивую головку своенравная, несравненная недотрога-принцесса. Один арабский вельможа, поверив в свое могущество и привлекательность, всего лишь пальцем коснулся ее руки и лишился самой важной части своего тела — головы! После игры ал-Фадил осмотрел Олексу с ног до головы, остался крайне недовольный и приказал одеть игрока во все новое: показывать принцессе оборванца опасно! Останется Зита удовлетворенная игрой, будет хорошо и ему, визирю ал-Фадилу, приедет из Сирии Салах ад-Дин, глядишь, похвалит лишний раз, а если Зита скажет, что зря провела время у доски, то он лично сам своим мечом разделает на куски этого мастера, вообще заодно выместит нелюбовь, ненависть и презрение к этим выдуманным злыми джиннами шахматам!

Наступил роковой день, когда нарядного, не попадавшего с зуба на зуб от страха Олексу ввели в палату принцессы. Тяжело дыша, толстый евнух Сид ибн Мансур втолкнул в спину Олексу через невысокий порог в помещение. Это был небольшой круглый зал, но так богато обставленный, что Олекса не мог не растеряться еще больше, сделать еще шаг вперед. Но его снова толкнули в спину. Ковры, узоры, цветы, дурманящее незримое море восточных ароматов — пестрело, переплеталось в его глазах, опьяняло ум. И особенно она, сидевшая за небольшим столиком, на котором лежала шахматная доска, украшенная драгоценностями, которые отражали отблеск яркого летнего солнца. Волнистые черные волосы, как бы свободно льющиеся с головы на плечи, золотая диадема у самого лба, фигурные, удивительной красоты сережки в ушах, прочерченные дугами тонкие брови над широко открытыми опять же черными глазами, припухлые алые губы, розовеющие щеки, в три ряда жемчужное ожерелье вокруг шеи, одежда из тончайшей разноцветной ткани — все это никак не входило в понятие действительности, а казалось Олексе сказкой, которую ему рассказывала мать в детстве. Неведомая сила заставила его упасть на колени и, сложив руки ладонь к ладони, как это делал Абу-Муаз перед тем, как что-то начачинать, стал наизусть читать:

— Бисми Ллахи р-рахмани р-рахим…^[123]

Принцесса также что-то прошептала про себя.

Рядом с принцессой стояла тоже очень красивая, в дорогой одежде молодая женщина. Именно она показала Олексе рукой на свободное, покрытое узорчатым ковриком кресло у доски: садись, мол. И Олекса покорно выполнил это приказание. Затем Зита взглянула на женщину и едва заметно кивнула.

— Ельеб^[124], — тихо, но твердо сказала женщина.

Олекса понял смысл этого слова и склонился над расставленными на доске фигурами, искусно вырезанными, как ему сказали потом, из слоновой кости. Олекса сделал первый ход конем. Принцесса кивнула женщине, показывая глазами свой ход, и та выдвинула вперед пешку. Игра началась молча, напряженно. Олекса, кроме фигур на доске, не видел ничего другого, а принцесса, казалось, не сводила глаз с играющего алии шатранджи, сильного мастера шахмат, как ей подобострастно доложили вельможи, зная о ее любви к шахматам. Откуда он взялся такой — с виду простой, светлый, симпатичный? Видела она всяких: белых, желтых, черных, круглоглазых, узкоглазых, скуластых и нескуластых, а вот такого шахматиста видит впервые, и ей он нравится: пусть приходит завтра и послезавтра, и… всегда! Уже в середине игры Олексе стало ясно, что он может легко обыграть принцессу, но стоит ли? Чем эта победа может обернуться? Эта прекрасная жар-птица из сказки, возможно, имеет характер бабы-яги! Ведь отрубили же голову бедняге-визирю, который посмел лишь дотронуться до нее пальцем! Правда, не она приказала предать его смерти, а ее всемогущий брат Салах ад-Дин. «Нет, — не без страха в душе подумал Олекса, — с этими армянскими курдами надо быть осторожнее…» И он проиграл: Зита загадочно улыбнулась и чужой рукой поставила ему мат. Олекса облегченно вздохнул и даже вытер со лба ладонью пот, показывая всем, как ему было трудно играть со столь очаровательной принцессой.

— Фарида, — повернула изящную головку на тонкой шее Зита к женщине, — халас^[125]…

Фарида кивком дала понять Олексе, что игра окончена и он может уходить. Он встал, поклонился и, помня урок в доме визиря ал-Фадила, почти до порога попятился задом, под чуть заметную улыбку Зиты, которая краем глаза смотрела на него, потом постарался аккуратно повернуться и вышел из зала. Уже при выходе из дворца евнух Сид ибн Мансур догнал его и приказал, чтобы он завтра в это же время пришел опять: принцесса изъявила желание сыграть с ним в шахматы еще раз. В такой обстановке приказы, да еще принцессы, не обсуждаются, а только строго, беспрекословно выполняются. Многие обитатели дворца султаната, кто со злорадством, кто с ненавистью, кто завистью, кто с ехидной усмешкой, полагали, что уходит этот неизвестно откуда взявшийся шахматист с большим позором, побежденный женщиной, хотя и принцессой, из дома Айюба, правителя Дамаска и сестрой султана Саладина, а Олекса как настоящий христианин, мысленно крестясь и беззвучно шепча молитву, чувствовал себя на вершине славы, как истинный победитель, хотя и не удостоенный лаврового венка.

До поздней ночи рассказывал Олекса о своей игре с принцессой Абу-Муазу, Ибрахиму, а также Яну и Иосифу бен Иеуде, которые пришли позже, но тоже пожелавшим узнать о том, как происходила встреча во дворце султана, порог которого не каждому разрешалось переступить.

— И ты проиграл? — хитро посмотрел на Олексу Абу-Муаз, и тень улыбки пробежала по его смуглому лицу.

— Проиграл, — в том же тоне ответил ему Олекса, но всем было ясно, что выигрыш остался за ним, однако быть победителем в святая святых грозного Салах ад-Дина не столько почетно, сколько уязвимо и опасно.

— А как принцесса, — спросил Ян, настроив уши на пикантный ответ, — гамиля^[126]?

— Вначале я не мог смотреть, как на солнце, слепило, — полу-шутя, полусерьезно тихо ответил Олекса и почему-то боязливо оглянулся на дверь: не подслушивает ли кто? — А потом обычная игра, — заговорил он нарочито громко, — а когда играешь, на лицо противника почти не смотришь, а только на фигуры… У них свои «лица»! — засмеялся рассказчик.

— Только соблюдай осторожность, — предупредил Иосиф. — Во двоце султана жизнь и смерть под руку ходят, и в любой момент только и исключительно Салах ад-Дин решает, торжествовать ли жизни или смерти… И я хочу уехать подальше от этой непредсказуемости..

— А как же наш учитель? — взволновался Ян, и на лбу его, отражая колеблеющиеся языки свечей, заблестели капельки пота.

— Рамбам защищен именем своим, — не без гордости за Моше бен Маймона сказал Иосиф. — Да, Ян, имя его крепче любой крепостной стены, да и ты, и тысячи таких, как ты, готовых за него жизнь отдать, подобно Маккавеям, — оружие от самого Бога!..

Каждый говорил о своем. Абу-Муаз о том, что завтра он и Ибрахим покидают Египет. Их путь через Багдад в Мекку.

— Багдад — моя родина! — вступил в беседу Ибрахим. — Я там родился, там прошло мое детство. — И он еще долго рассказывал о своем городе, о его улицах, базаре и лачугах вокруг базара, где ютились нищие, о халифах, хороших и не очень, столько багдадских подробностей навешал на уши Олексы, что у того голова от этой тяжести начинала клониться на грудь и болеть.

— Ну, хватит, — прервал Ибрахима Абу-Муаз, — Али ибн Ибрахиму надо отдохнуть — завтра опять игра во дворце султана, хоть бы пока он не вернулся из Сирии, задержи его, Аллах! — сделал он ладонями обычное для мусульман скользящее движение по бороде сверху вниз.

Евнух Сид ибн Мансур, как всегда, вежливо встречал и так же с доброй улыбкой провожал Олексу к принцессе. Игра в шахматы продолжалась несколько дней подряд. К Олексе даже стали привыкать во дворце. А он каждый раз делал фтигурами такие ходы, которые осложняли игру для принцессы, но в то же время он всегда в конце игры делал «ошибку» и проигрывал. Отношения с каждым днем становились проще, обыденнее. Олекса мог теперь больше смотреть на нее вообще и на ее красивое лицо. Иногда думал; «Если в такой наряд одеть деваху где-нибудь даже в деревне на Десне, она хуже не будет, а по пышности и превзойти сможет! Так ту и за руку взять можно, и обнять, и поцеловать, да все можно… Она, и эта принцесса та же девка, хочет того же, что и жеманница из Новгорода-Северского, только возьми, притисни, погладь — и все!.. Но тут пальцем не тронь, визирям за это головы сносят… Это не любовь!» — разочарованно думал Олекса. Однажды, делая ход конем, он увидел, как принцесса поспешила переставить своего ферзя, и пальцы их обожглись прикосновением. Олекса отдернул руку, как от жала ядовитой змеи, а принцесса продолжала спокойно играть, только у Фариды округлились в испуге глаза, и она, чтобы не произнести ни звука, крепко зажала ладонью свой рот. Игра, как обычно, закончилась победой Зиты, которая загадочно улыбнулась ему, неожиданно протянула руку с маленьким голубым цветочком, быстро воткнула в тюрбан Олексы, и весьма довольный евнух проводил его до самого крыльца, все время с завистью поглядывая на цветок, как на высшую награду Египетского султаната.

— Тебя уважает принцесса, — сказал ему на прощанье Олекса.

— О, слава Аллаху, — воздел руки вверх Сид ибн Мансур, — сто лет ей жизни и великого счастья — принцесса меня любит, — ответил евнух и тут же быстро, с оглядкой по сторонам приглушенным голосом добавил: — Как слугу. — И когда Олекса уже сходил с последней ступени крыльца, евнух вдруг предупредил: — Букра^[127] сам не приходи… Великий визирь аль-Кади аль-Фадиль, ангелоподобная принцесса Зита и все во дворце будут готовиться встречать величайшего на земле султана Египта, Ирака, Сирии, Хижджаза, Курдистана, Ливии Салах ад-Дина Юсуф ибн Айюба, да продли, Аллах, годы его жизни…

— Кваэс, — улыбнулся евнуху Олекса и с облегчением на душе пошел домой, вернее, в дом, где жил Ян и у которого теперь он проводил свободное время и ночевал. Ян, как обычно, встретил Олексу дружески, но лицо его было мрачноватым.

— Ты чем-то расстроен, Ян?

— Да нет, я как всегда, — вздохнул Ян и, помолчав минуту, твердо сказал: — Уйду я отсюда, Олекса… Майонид — великий человек, непревзойденный ученый, но… От всякого труда есть прибыль, а от пустословия только ущерб — это притча Соломона… Как можно утверждать, что Бог создал добро и зло? Зачем зло? Чтобы теперь бороться с ним? Израиля нет — разве это не зло? Я хочу поднять из пепла забытья мою родину… И мне близка мудрость Сираха: «Подвизайся за истину до смерти». И я пойду по этому пути… И не словом одним подвизаться, а, прежде всего, делом…

— А в городе суматоха, Саладина ждут, — сказал, укладываясь спать, Олекса.

— Все готовы ползать и языками вылизывать камни на мостовой, — усмехнулся Ян. — Опять же говорил Сирах: каков правитель народа, таковы и служащие при нем…

— Ян, ты часто называешь имя Сирах, кто он такой? Я не знаю…

— Чтоб ты понял, скажу тебе так: почти за два века до рождения твоего Господа Иисуса Христа жил такой пророк, или просто мудрый человек Шимон бен-Иехешуа бен-Элизар бен-Сира… Вот он и написал свои изречения… Они очень точны и годятся на все случаи жизни… Ясно?

— Немножко, — улубнулся Олекса и спросил: — А что Саладин? Он что, он… — задал было вопрос Олекса.

Но Ян прервал его:

— Салах ад-Дин — курд из Армении!.. Недавно сам ползал перед Нур ад-Дином, правителем Сирии… Тот отдал Богу душу, и вот теперь Саладин величайший султан… Если он когда-нибудь захватит Иерусалим… Мне страшно об этом даже подумать…

За окнами дома царствовала душная южная ночь. Она владела улицами и площадями Каира, щедро рассыпала по Нилу жемчужины отдельных звезд и целых созвездий, среди которых выделялось красивое созвездие Ориона, куда, по поверьям древних египтян, улетали после смерти души их фараонов и откуда они наблюдали за течением Нила, указывая живущим на земле места, где строить пирамиды. «Завтра мне во дворец не идти, как хорошо!» — подумал Олекса, слушая бесконечные песни цикад, сверчков, как он их называл, и смыкая веки.

Почти весь день прошел в беседах с Яном, который окончательно решил возвращаться в Палестину и освобождать Иерусалим и от чванливых крестоносцев, и от ненавистников иудеев, мусульман.

— Опять же возвращаюсь к Сираху, — сказал Ян. — Мудрец так написал: золото испытывается в огне, а люди, угодные Богу, в горниле уничтожения… Не так ли?

— Так, — согласился Олекса, — с мудрецом я не спорщик…

В отличие от Яна, Олекса мечтал найти в Иерусалиме русских паломников в Святые места и вместе с ними возвратиться домой. В беседе они добрым словом вспомнили и Яэль.

— Я очень любил ее, — признался Ян. — И если бы отец не выдавал бы ее замуж за ростовщика, я оставался бы там до сих пор… Мне всегда хотелось ее видеть!

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

Сокки — легкие низкие башмаки, которые обычно носили римские актеры.

2

Отец мой (греч.).

3

В небесах (греч.).

4

Пусть будет освещено имя Твое (греч.).

5

Пусть придет Царство Твое (греч.).

6

Пусть сбудется воля Твоя (греч.).

7

Как в небе так и на земле (греч.).

8

Пилосом — остроконечный колпак (греч.).

9

Господи помилуй! (греч.)

10

Господи, спаси и сохрани (лат.).

11

Поли — город (греч.).

12

Гранеа — каша (лат.).

13

Пулс — второе название каши (лат.).

14

Плавт Тит Макций — древнеримский комедиограф. III в. до н. э.

15

Цезарь Гай Юлий — римский император, I в. до н. э.

16

То есть молочная каша.

17

Прандиум — обед (лат.).

18

Палий — плащ (по лат. и по греч.).

19

Суров закон, но это закон (лат.).

20

Патресфамилия — отец, глава семейства (лат.).

21

Первый среди равных (лат.).

22

Эзоп — древнеримский актер, однофамилец древнегреческого баснописца.

23

Росций — древнеримский актер.

24

Солон — архонт, реформатор в Древней Греции VI в. до н. э.

25

Демокрит — древнегреческий философ.

26

Гераклит — древнегреческий философ.

27

Весперна — вечер (лат.).

28

Шамха — твое имя (евр.).

29

Арави — араб (евр.).

30

Лех — иди (евр.).

31

Кум — встань (евр.).

32

Бокэр тов — доброе утро (евр.).

33

Легхоль — кушать (евр.).

34

Хозак — сильный (евр.).

35

Дат — рыба (евр.).

36

Тэавон — аппетит (евр.).

37

Лаавод — работать (евр.).

38

Маар — господин (евр.).

39

Хок — закон (евр.).

40

Ашир — богатый (евр.).

41

Барух хошем — слава богу (евр.).

42

Йэладим — дети (евр.).

43

Ава нагила — давайте радоваться (евр.)

44

Ава нагила вэни смэха — давайте радоваться и ликовать (евр.).

45

Ава нэранэна — давайте петь (евр.).

46

Ава еэранэна вэни смэха — давайте петь и ликовать (евр.).

47

Кадош — святой (евр.)

48

Коль — голос (евр.).

49

Нэдудэй шэйна — бессонница (евр.).

50

Ефааим — губы (евр.).

51

Шад — женская грудь (евр.).

52

Лэв — сердце (евр.).

53

Кис — карман (евр.).

54

Наалаим — кожаные сапоги (евр.).

55

Кэсэф — деньги (евр.).

56

Йалда — девочка (евр.).

57

Сигаль — сокровище (евр.).

58

Мазаль — счастливая (евр.).

59

Нуи — двигайся (евр.).

60

Адонис — господин (евр.).

61

Порну гранатум — так в Средние века называли обычный гранат (евр.).

62

Ини — бедный (евр.).

63

Эрев тов — добрый вечер (евр.).

64

Шамен — толстый (евр.).

65

Камцан — жадный (евр.).

66

Иш ашар — богач (евр.).

67

Хатан — жених (евр.).

68

Ир — город (евр).

69

Мискена — бедняга, несчастный (евр.).

70

Даст — довольно (евр.).

71

Хафеш — свобода (евр.).

72

Хатуна — свадьба (евр.).

73

Цорэр — враг (евр.).

74

Халом — мечта (евр.).

75

Хабек — обними (евр.).

76

Ахув — любимый (евр.)

77

Хавива — любимая (евр.).

78

Мэхоар — безобразный (евр.).

79

Лавити — занял (евр.).

80

Шалэм — плати (евр.).

81

Талит — верхняя накидка (евр.).

82

Лаверэх — благословлять (евр.).

83

Винкула публика — государственная тюрьма (лат.).

84

Фулакий — тюрьма (греч.).

85

Присон — тюрьма (фр.).

86

Карцеро — тюрьма (исп.).

87

Убрус — полотенце (др.-рус.).

88

Поприще — мера длины на Руси, равная почти километру.

89

Укаль — головная повязка у арабов.

90

Ас-саийид — господин (араб.).

91

Кади — судья (араб.).

92

Кваэс — хорошо (араб.).

93

Мумкин — можно (араб.).

94

Аюа — да (араб.).

95

Ля — нет (араб.).

96

Миш мумкин — до свиданья (араб.).

97

Рум — Византия (араб.).

98

Ана — я (араб.).

99

Мен — из (араб.).

100

Иса ибн-Марьям — Иисус — сын Марии (араб.).

101

Букра — завтра (араб.).

102

Присный — в смысле родной (др.-рус.).

103

Брашно — еда (др.-рус.).

104

Вкупе — вместе (др.-рус.).

105

Днесь — ныне (др.-рус.).

106

Алии — мастера шахмат (араб.).

107

Украсить шею — отрубить голову (араб.).

108

Ишрин — двадцать (араб.).

109

Табии — дебютные расстановки фигур (араб.).

110

Ахлан васайлан — добро пожаловать (араб.).

111

Шукран — спасибо (араб.)

112

Халас — я все сказал (араб.).

113

Кваэс — хорошо (араб.).

114

Ба да букра — послезавтра (араб.).

115

Киновия — монастырь.

116

Гильом (Вильгельм) Тирский — французский историк, написавший 22 книги по истории Иерусалимского королевства.

117

Фатимизм — от имени Фатима, четвертой дочери пророка Мухаммеда, шиитское религиозное течение.

118

Ештери — покупать, в данном случае «выкупить» (араб.).

119

Фра — средневековое обращение к монахам (фр.).

120

Айва — да (араб.).

121

Рахмат — спасибо (араб.).

122

Массалям — до свиданья, прощай (араб.).

123

Бисми Ллахи р-рахмани р-рахим — Во имя Аллаха милостивого, милосердного (араб.).

124

Ельеб — играть (араб.).

125

Халас — все (араб.).

126

Гамиля — красивая (араб.).

127

Букра — завтра (араб.).