Ода дельфину

Николай Иванович Голобоков (2024)

Рассказы о жизни, из жизни, про жизнь. Добро, справедливость, любовь, семья основа данной книги.

Плакала Маша

Старик сидел и шептал. Что он, о чём. Думал и говорил, говорил сам себе. А он перебирал в своей памяти строки, которые учил в тех классах, которые и классом нельзя было величать.

Послевоенные две комнатки начальной школы.

… Плакала Маша…как лес вырубали…

Да, кажется так, и дальше… ей, и теперь его жалко до слёз. Всё. Память сработала, но уже не хотел плакать и говорить о кудрявых берёзках.

… Пришёл дед на свидание к своему древу жизни и силы, а оно, дерево стоит и плачет. По его шершавому стволу…текут ручейки сока.

Слёзы ампутации.

Вокруг его ствола валялись огромные толстые ветви. А, ствол могучий стоял и вот она культя…одна, вторая третья…

Так наши воины отсекали захватчикам всех времён и эпох руки, ноги, головы. Не лезь в чужие ворота. Так и Георгий Победоносец отрубил отсёк три головы злого змея, дышавшего до поры огнём зла.

Рот не раззевай, на чужой каравай.

А Рерих, великий мудрец и художник, писал.

Не замай.

Не тронь.

А тут. Что это? За что?! Зачем!

По другую сторону узкой дороги видна была крыша домика, забор и калитка. Заскрипела, еле сколоченая из гнилых, почерневших от времени досок…

Оно вышло неуверенным шагом, подошло к стволу, и стало пинать ногами ветки, срезы. Потопталось, двинулось к своей калитке…

Слушай. Ты, хер — рург!! Кто это сделал?

Только и смог выдавить из своих уст дед.

Беседа прошла быстро и, и всё было понятно.

Жива сказка, жива и баба яга и её приёмыш по духу.

Оно ходило и топтало зелёные листья, топтало и било своими копытами, срезы, мокрые от слёз уходящей жизни ещё живого дерева…

Дед пытался рассмотреть то место, где анатомически Боженька устраивает лицо.

Там, на том месте, была только злоба, ненависть, и страх. Бабуля — Ягуля рядом с ним сияла бы красотой, которая постыдилась бы, если он пришёл к ней свататься со свидетелями — кумовьями, один из них был краса гор — Змей Гаврилыч…

Они, дед и это существо среднего рода, стояли по стойке смирно, стояли близко, нос к носу, как обезьяна и лев перед смертельным прыжком, — последним, — жить или не жить.

Кому и как.

… Когда змей Горыныч готовился к смертельной схватке, он запускал — свою огненную машину — пламя из пасти…всё живое уносилось ветром гонимое, — куда глаза глядят.

Один только Георгий Победоносец, смелый и теперь в глазах человечества святая душа. Он не испугался и Его глаза, ясного сокола, рассмотрели, что не пламя у него, врага людей, а просто раздвоенный язык как жало и он им этим огненным языком, крутит, так быстро как игла швейной машинки, и, страх помогает, и видят, все в этом чуде пламя огнемётной пушки.

Спустя много лет Ангелы Хранители донесли до сознания людей земных эту страшную тайну.

Но в нашей беседе, почти дипломатов, не было огня и дымом не пахло.

Этот дальний родственник, унаследовал ржавчину красоты у своей бабушки — Ягули. Характер — скунса в опасности. А речь, манеру беседы дипломата, скопировал…у Змея Гаврилыча, дядя, родственник по крови.

И так беседа.

Не открывая пасти, ой не так, рот у него таки имелся. Он был, был на замке.

И, и, зашипело оно, засвистело яко Соловей разбойник. Огонь, правда, не полыхал, но свист был и, и даже по тональности и колориту аккордов оччень напоминал соловья разбойника. Он не страшил деда. Потом дух из него вышел и свист перешел на шёпот и скрип телеги, оно пыталось, что — то говорить. Из всей тирады пяти минутной, было только несколько слов напоминавших речь людскую, человеческую, маашина, меешшаала, спилилиии. Потом он весь съёжился, закукожился, из его, надутого остался скелет, обтянутый кожей. Как мумия в Пушкинском музее в зале египетском. Оно еле держалось на ногах, покачивалось, пошло к калитке. Держался дрожащей рукой, рука таки была, а не лапа с когтями, подержался и, шатаясь, пополз к себе во двор.

… Шли дни. И дед подался к своему товарищу и другу.

Так трудно было только тем, кто понимал, что такое дорога на Голгофу.

Дерево стояло как богатырь с ампутированными руками. На зелёной поляночке — лужайке не было кур со своим петухом-павлином. И только грохот снова, как и раньше было.

У него, этого чудища, на заборе висел лист старого кровельного железа, и, когда кто-нибудь приближался и мимо проходил по дороге, мимо его калитки, он швырял камень и грохот отпугивал прохожих. И, аккомпонимент — свист, скрежет Соловья разбойника…

Оказалось, у него в горле было отверстие, он закрывал его пальцем, затыкал как пробоину от пули в бочке вина… и свистел, пугая прохожих. Без особой нужды туда, в ту сторону никто и не ходил. Он жил один. Нет семьи. Нет детей, и он никогда никому не говорил и не знал что такое Любовь.

Это уже страшно.

А дальше конец улицы, три дома и поле, дорога в горы и тропка к речке. Оно, это чудище наслаждалось этим испугом. Оно радовалось своей участи быть пугалом — огородным чучелом.

Ржавчина злости глодала ему то место, где бывает у людей сердце и его человеческую суть — затягивал водоворот вулкана с кипящей смолой, который уходил в Чрево Земное… поближе к Магме всё, — всю злобу и его самого.

Дед увидел, и смолу, кипящую у ног проклятого людьми, оставленного Богом, бывшего когда — то человеком. Увидел и то, что ждёт его, Там. На Суде. Дед проявлял склады своей памяти и находил, видел то, что хотел найти. И, только подумав, долго и мучительно вывел в сознании мысль, вопрос, кто же ты был в прошлых жизнях? Что же ты натворил тогда? А сейчас?

Сейчас, Квазиморда, — пугало каменное, на соборе Парижской Богоматери?!

Тебя лишили самого главного — речи, общаться и черпать в словах, добрые мысли людей и радоваться. Злоба жрала тебя и тогда, а сейчас ты в этом воплощении — слепой, глухой, немой.

Деду стало горько и страшно.

За него.

За тех, кто есть ничто.

Жаль.

Но ничто — ничего и не заслуживает. Его нет.

И теперь уже Ангелы говорят вслух, и для всех. Пишут книги.

… Кто не стал Человеком за много перевоплощений,

— сжигают и тело и душу.

Н А В С Е Г Д А