Прачечный комбинат «Сказка в Железноводске»

Николай Витем, 2021

Посёлок Железноводск. Шесть исправительно-трудовых колоний и пятнадцать тысяч населения, напрямую связанного с их деятельностью. Колонии – центр жизни осуждённых, отбывающих наказание; вышедших на волю, добровольно приехавших поближе к супружеской половине, находящейся в зоне. Жизнь – это работа в зоне или на зону, зарплата, еда… …Послевоенный период – время бурного роста народного хозяйства, развития промышленности. Время инициатив. Начальник главка управления НКВД, курирующий исправительно-трудовые колонии республики, вышел с предложением в наркомат внутренних дел: искусственным путем создать мощные эффективные поселения вдоль Северной железной дороги от Коноши до Воркуты. Предлагается, для прокладки второй нитки железной дороги и наиболее качественного её обслуживания, закрепить на СевЖелДоре специалистов-железнодорожников, отбывших срок заключения, ставших на путь исправления. Для реализации проекта требуется всего лишь политическая воля руководства: издать приказ об освобождении заключенных с переводом их в разряд вольных поселенцев. Зону ликвидировать. В качестве базовой площадки эксперимента предложены колонии Железноводска с плотностью шесть зон на сравнительно небольшое количество жителей…

Школьные каникулы. Любовь в минус сорок пять

— Куда собрался? Мороз за сорок градусов. Раздевайся, какие коньки в такой холод? В мороз дома сидят. Раздевайся, говорю, к ёйной матери! Нехрен по улице болтаться!

Ни разу за недолгую жизнь батька не назвал Костю по имени, только так, как сейчас — «никак» и с матом. Знать бы почему? Может от большой любви к старшему сыну?

— Хотел покататься! — отвечает Костя спокойно, хотя ему очень хочется ответить в тон батьке — надерзить.

— Снимай коньки к ебене фене! Лишь бы шлындать, лишь бы шлындать! Одно знаешь: пожрать, пос…ть, погулять да в кино смотаться.

«Что верно, то верно, с этим не поспоришь. Правильно родитель подметил. Первое и второе я делаю ежедневно, но с уверенностью берусь утверждать, что делаю это не столь интенсивно, как он, поскольку меньше ем! С третьим и четвёртым категорически не согласен. Гуляю на улице редко — у батьки не погуляешь! В кино хожу в случаях, когда заработаю».

Клянчить у родителей деньги бесполезно.

Несмотря на декларируемое в стране равноправие, наше общество разнородно. Какие бы политические или военные катаклизмы не захлёстывали общество, всегда рядом с бедняками, живут зажиточные люди, не одалживающие рубль до получки.

С пяти лет Костя ходит в кино «благодаря» материально обеспеченным семьям — спасибо им, спасибо, что они есть.

Узнать, где живут зажиточные хозяева, не составляет большого труда, достаточно проявить наблюдательность.

В Вязьме лазил к столовым предприятий, а в Железноводске ходил к обшитым вагонкой баракам, или к ухоженным частным домам где искал кучу помоев.

Если вместе с очистками, шелухой, костями выброшены на помойку бутылки или банки, уверяю вас — здесь живут или начальники, или партийные работники… Жёны руководящих и прочих партийных деятелей считают ниже своего достоинства таскать стеклянную тару в магазин — что для них какие — то копейки?

Эту денежную помойку следует запомнить, к этой помойке желательно наведываться регулярно — к благодатной куче да не зарастёт тропа. Когда — нибудь она приведёт Костю в кино.

В выходной день, изредка после школы, Костя обходит известные кучи отходов. Самый богатый урожай собирает зимой в морозные дни. Зимой стеклотара вмораживается в жидкие отходы, становится недоступна конкурентам.

В зимний период проблем со сбором у Кости нет; идя на дело, он берёт с собой долото. Подручным инструментом откалывает лёд, освобождая тару. Очистив бутылки и банки от грязи, сполоснув в чистой воде, несёт сетку со «стеклом» в ближайший продовольственный магазин. Продавцы расплачиваются за тару продуктами или деньгами: пол — литровая банка стоит пять копеек, литровая — десять, пол — литровая бутылка — десять. Детский билет в кино — опять же десять копеек.

В «урожайную» неделю собирает тары даже больше, чем на детский билет.

Мать отслеживает заработок Кости. Когда тары много, подходит к сыну, считает в уме, сколько в сумме получится. Подсчитав, просит: — Костик, купи пару буханок хлебушка и килограмм сахарного песка.

Выполнив заказ матери, Костя получает сдачу, которой только — только хватает на билет в кино — мать умеет считать.

— Приготовь всё необходимое на завтра, — продолжает дудеть отец. — С утра пойдешь на железную дорогу. Хватить хлеб даром переводить.

«Получается, что в «тяжёлый» мороз гулять нельзя, а работать можно? И дался ему этот хлеб».

— В ста метрах за вокзальной столовой увидишь сложенную из шпал бытовку…

— Знаю! Бывал! И вовсе не бытовка она, а маленький домик с одним окном. К задней стене прислонены железнодорожные сигнальные указатели, шпаловозы, совковые лопаты, клещи для перетаскивания рельсов. На земле стоит «пионерка». За пионеркой в кучу наброшены новые шпалы…

— Молодец, знаешь, что к чему, возьми с полки пирожок!

«Шутник, родитель! Пирожки не тараканы, они в нашем доме не водятся», — даже вида их Костя не представляет. Пирожки заменяет «картоха»: жареная, варёная, лепёшками, в мундире, пюре. Иногда со шкварками — главным деликатесом семьи.

Напоминать батьке, что у него зимние каникулы, смысла нет. Ему что в лоб, что по лбу, всё об стенку горох. О школьных каникулах он помнит лучше сына, каникул ждёт сильнее, чем тот, потому и завел речь о работе в категоричной форме — выстрадал каникулы; наконец — то дождался.

Счастливый!

Спасибо батьке! Это из — за него у Кости не бывает ни осенних, ни весенних, ни зимних, ни летних, ни других каникул, и, вообще, выходных, как у других школьников. Костя вообще не знает никого из сверстников, кто бы в зимние каникулы, посреди учебного года, работал на производстве.

И нет смысла посылать на работу зимой. Длятся каникулы всего ничего. Только оформишься, тут же увольняйся. Много денег за шесть дней заработаешь?

Соседи в их доме считают Ивана Михайловича не совсем нормальным. Только что ему с того? Он на чужое мнение «кладёт с прибором» — это его слова. Всё ему «пофиг веники», кроме него самого «любимого».

Материально обеспеченные родители детей на лето отправляют в пионерлагерь. Дети малоимущих родителей в летние каникулы, да! — иногда подрабатывают.

Девочки и мальчики в летний сезон собирают ягоды и грибы для продажи пассажирам поездов: Котлас — Воркута, Москва — Воркута. Деньги, не ахти какие, но на кино хватает.

Если нужна сумма более существенная, например, на покупку обновки, то ребятишки устраиваются на временную работу в совхоз. На полях всем находится занятие: пропалывать морковь, свёклу, турнепс; подбирать и стоговать сено в сенокосную страду… Поля огромные, работы вдоволь.

Дети выполняют то, от чего рабочие совхоза стараются увильнуть: расценки низкие, а нормы большие. За рабочий день выполнить норму нереально.

Костя не помнит примеров, когда бы детей посылали на «железку».

В Железноводске вряд ли найдёшь другого такого родителя, которому взбрело бы на ум отправить пятиклассника вкалывать, да ещё на железную дорогу, да в жуткий мороз, когда даже суровые хозяева собак из дома не выгоняют во двор.

На путях десятой дистанции пути в Железноводске трудятся исключительно женщины. Возраст их колеблется от тридцати до пятидесяти пяти. Женщины выносливее мужчин. Быстрее мужчин привыкают к тяжёлой работе, к безысходности; свыкаются с трудностями, считая такую жизнь нормой. Придётся ему с бабами работать.

Прерогатива мужчин — обслуживать подвижной состав. Женщин сцепщиками, смазчиками, кондукторами почему — то не берут.

Зато женщин охотно оформляют стрелочниками на дальние стрелки за пределы посёлка, будочниками при шлагбауме на переездах. Короче, отправляют туда, куда Макар боится телят гонять.

Работа на дальних стрелках и в будках на переездах, вдали от посёлка, опасная. В летнее время из зон бегут зэки, нападают на женщин.

В летние каникулы Косте нравится работать на производстве, где он может показать свою взрослость, похвастаться перед профессиональными дядьками, что умеет всё делать руками не хуже, чем они. Утереть нос взрослым не просто приятно, а удовольствие.

Нет у него возражений против летнего труда. В детском возрасте часть работ представляется не столько тяжёлым трудом, сколько развлечением. Благодаря такому отношению он с легкостью научился ухаживать за лошадьми, запрягать их в оглобли, седлать, впрягать в плуг и пахать, стреножить лошадей и ездить верхом. Мог спилить с корня любое дерево в одиночку. Пилил лучковой, ножовкой, двуручной. Топором владел не хуже профессионального плотника.

Летние каникулы длинные, а ночи короткие. Хватает времени вволю потрудиться и немного отдохнуть.

Посещала Костю коварная мыслишка, что на полноценный отдых в зимние каникулы не следует надеяться. Заставит Иван Михайлович выполнять калым. Родитель с тех пор, как Костя научился владеть рубанком, ножовкой и топором, поставил в сарае верстак и нагружал сына изготовлением рам, дверей, столов, стульев…

Вечером, взяв сделанные сыном заготовки, шёл в район частных домов. Полчаса тратил на установку рамы и два часа на постель с любовницей.

Придя с калыма, жаловался жене:

— Что — то устал сегодня. Лягу пораньше спать.

— Отдохни, Ваня, отдохни! — заботилась мать, шикая на детей, запрещая шуметь: — Тихо, не шумите. Папка спит!

Мать единственная, кто не в курсе постельных трудов батьки. А дети не говорят! К чему напрашиваться на ремень?

Работая после занятий в школе на домашнем верстаке, когда отец трудится на производстве в своей мастерской, и не в силах контролировать сына, Костя урывал время на отдых. Но вообще батька устанавливает такой план, что фига с два долго посачкуешь.

Особенно сильно стал нагружать с прошлого года после смерти Сталина. Перестал бояться доноса соседей. Узнав о смерти Сталина, напился и весь вечер, пока не заснул, орал:

— Наконец — то сдох усатый!

И батьке ничего не было, не только не посадили, но даже в «органы» не вызвали….

С официальным оформлением на железную дорогу в десятую дистанцию пути очередные Костины школьные каникулы полностью накрылись медным тазом.

Обидно! Друзья будут наслаждаться отдыхом, после каникул станут хвастаться, как они развлекались, а Косте чем хвастаться? Тем, что в каникулы съеденный хлеб отрабатывал?

Сколько же Костя съел хлеба за неполные двенадцать лет? Никогда не занимался подсчётом, сейчас решил попробовать.

Итак: два года оккупации под немцами следует выкинуть — хлеба не было. Хлеб заменял картофель.

После освобождения Вязьмы два года семья жила на подножном корме: крапиве, лебеде, щавеле; картофельных очистках, требухе животных; костях, выкинутых на помойку из воинской части, дислоцированной недалеко от их дома.

Начиная с дня Победы в сорок пятом году и далее три года предприятие железной дороги, на котором работал отец, продуктовую пайку заменяло денатуратом. На месяц семье из восьми человек доставалось восемь бутылок алкогольного суррогата. Денатурат, понятное дело, за хлеб как — то считать не принято. Тем более, что отец по вечерам наливал Косте всего по двадцать пять грамм. За неделю набегало всего сто семьдесят пять грамм — на серьёзную пьянку не тянуло.

Страна чуть отошла от ужасов войны — в магазинах Вязьмы стал появляться в скромных количествах хлеб, не отправленный в Москву.

Четыре года горожане покупали хлеб по одной схеме: отстояв двое — трое суток в очереди, сменяя друг друга через определённое время.

Для того, чтобы приобрести три вожделенные буханки, в очереди стоят семейные «дармоеды»: мать — домохозяйка и дети, Варя и Костя.

Костя ненавидел ночные часы. Когда стоишь в очереди, фактор времени теряется, перестаёшь соображать, где находишься. Хочется прислониться к широкой спине человека, стоящего впереди, и… спать, спать, спать! Или хотя бы просто лечь на землю, и будь всё проклято, как «та Колыма и свист пароходов угрюмых»…

Доставляли хлеб в привокзальный продуктовый магазин в маленьком деревянном ящике на лошадиной тяге. Ящик и возница дурманяще пахли хлебом, в отличие от металлических фургонов, на машинном ходу, с надписью «ХЛЕБ», которые не зная устали ежедневно мотались по Вязьме — НКВД чистило Вязьму от всяких разных элементов.

Не зря народ после освобождения прозвал город Вязьму — Вязьмалагом. В городе несколько зон и сортировочных пунктов, чекистам хватает работы.

Деревянный ящик вмещает восемь поддонов. В каждый поддон уложено шестнадцать буханок чёрного хлеба.

В длинной измученной толпе стоят, как минимум, сотни две женщин и детей. Поскольку хлеба привозят мало, всем не хватит, продажу ограничивали одной буханкой в одни руки.

Закончилась выгрузка хлеба, стоящие сзади мощно напирают, образуя монолитную массу человеческих тел, создавая преграду перед посторонними со стороны, которые не стоят в очереди.

Человека сдавливают так, что трудно вздохнуть, пошевелить руками, принять другое положение.

Бывает нередко, что ушедшие на короткое время женщины не могут вернуться в очередь. Плачут, умоляют, но… Задние напирают так, что в очередь не втиснешься.

Порядочные люди чаще остаются в проигрыше, чего не скажешь о наглых подонках.

Перед входом в магазин над крыльцом сооружён низкий навес. На навесе плашмя устраиваются мужики. Когда начинают продавать хлеб, они спускаются вниз на плечи или головы людей, стоящих в очереди. Упираясь ногами в лица, продвигаются вперёд, зажав в кулаке деньги. Добравшись до прилавка, суют деньги продавцу, получают хлеб и тем же путём возвращаются на крышу. Обидно, неприятно получать в лицо сапогом. А что поделаешь? У всех в очереди руки прижаты к туловищу, не отпихнёшь, не сбросишь тварь, приходится терпеть.

Получив в лицо подошвой сапога, Костя зло скрипит зубами. Выматериться бы, да язык не поворачивается!

На семью Тепловых с избытком хватает одного матерщинника — батьки.

Если разделить на десятерых человек — мать родила вторую двойню — три буханки чёрного хлеба, получается триста грамм в неделю на человека, килограмм двести в месяц, четырнадцать килограмм четыреста грамм в год. От этого времени и следует вести отсчет. Можно набросить еще шесть килограмм на благополучные годы в Железноводске, куда они переехали из Вязьмы.

Считаем: четыре года по четырнадцать четыреста, два года по двадцать. Должен Костя сумму за девяносто семь килограмм шестьсот грамм хлеба. Округляем до ста. В грубом приближении получается: сто на двадцать копеек, то есть двадцать рублей. Ладно, Костя человек не жадный. Так уж и быть, увеличит сумму в два раза. Все равно получается мало. Что такое сорок рублей? Одних оконных рам и дверей Костя изготовил более тридцати штук. А табуретки, столы, стулья, нарезка стекла по размеру? За филенчатую дверь отец кладет себе в карман тридцать рублей, за оконную раму — пятнадцать. И все равно Костя остаётся должником за съеденный хлеб? Во, батька даёт!

За годы, что он вкалывает, на калымные деньги набежали ещё и проценты. Как ни крути, получается — батька Косте должен…

Костя не принимает во внимание такие пустяки, как ежегодная копка огорода, сбор картофеля, продажа однопалых ватных рукавиц на рынке, продажа лесной земляники на перроне вокзала пассажирам мимопроходящих пассажирских поездов.

Плохо быть старшим сыном! Старшему достаётся на всю катушку.

А куда отнести, к какой денежной категории, стыд, неизбежный спутник ненавистной торговли… Увидев друзей, или знакомых, не знаешь, куда глаза спрятать, чтобы не видеть кривых ухмылок. Единственный способ — отвернуться, сделать вид, что"никого не вижу, никого не слышу; никому ничего не скажу". «Эх, как меня понесло в мыслях — скакунах».

Сколько себя Костя помнит, столько так и живёт. Какую — нибудь работу, да придумает родитель. То в лес тащит дрова заготавливать, то рамы в сарае заставляет делать, то с ним в командировки по полустанкам мотаешься…

Хоть бы разочек дал возможность провести полноценные каникулы, играя с соседскими ребятами на улице. Вот уж незадача: судьба злодейка, жизнь индейка! Или копейка? Всё — таки, подходит — копейка.

Отец сыновьям и дочерям, не говоря уже о матери, постоянно напоминает кто в доме хозяин. Он и ещё раз он в доме хозяин: кормит, поит, одевает, обувает. Наказывает и милует — стоит добавить.

Дуракам известно, что хозяин — по совместительству выполняет обязанности барина. Попробуй барина ослушаться. Не послушаешься, за барином не заржавеет — всыплет арапника, который ему во время войны подарил немец в обмен на яйца. Не подумайте плохого — куриные.

Отец Ивана Михаил жил в деревне. Считался очень зажиточным крестьянином. Дом — полная чаша. На подворье стояли сеялки и веялки. На лугу паслись стада коров, овец, лошадей… Дом и большая часть животины отходили по наследству Ивану, как старшему сыну.

На беду Ивана его отца Михаила в лихое и смутное время раскулачили. Отобрали лошадей, коров, овец, бричку, сеялку и веялку, и прочий инвентарь. Забрали валенки. Сослали в Сибирь, где дед Кости и пропал без вести. Вместо богатства Иван получил шиш с маком и мак с таком. Как отцу не злиться на весь мир? Злость, срывает на детях. Бьёт жестоко, с каким — то сладострастным садизмом, не жалея сил. Бывает, не только арапником, но и подручными средствами.

Мать держит сторону отца. Не было случая, чтобы она за детей заступилась, остановила экзекуцию.

Костя слушает наставление батьки внимательно, опустив голову от отчаяния и обиды, скрывая возмущенные слезы.

— Без пятнадцати восемь в бытовку приходит бригадир. Даёт бригаде задание на очередную смену. Не опаздывай, в восемь он уйдёт на объекты; после восьми его не поймаешь! Зайдешь в бытовку, обратишься к Камбале… Тьфу, ты, мать его, забылся! Увидишь одноглазого мужика с черной повязкой и черной шевелюрой, подойдешь к нему и скажешь, что ты от Ивана Михайловича. Зовут мужика Николаем Анисовичем. Повезло мужику — двадцать баб в бригаде, выбирай любую! — Батька пустил слюну от зависти.

— Чёрного кобеля не отмоешь добела, — откликается мать на последние слова отца.

Иван делает вид, что не расслышал насчёт чёрного кобеля.

— Камбала — ударение на последнее «а» — отметит в журнале твой выход на работу, даст инструмент, проинструктирует…

— Сынок, на улице сильный мороз, — озаботилась мать. — Возьми, вот, старенькую душегрейку, батька её не носит. Чуток прохудилась, но ничего, месячишко выдержит. Наденешь завтра под телогрейку, всё теплее будет.

— Что? Мам, ты, чего, какой «месячишко»? У меня каникулы всего неделя. Я что, месяц школу буду пропускать?

— Не знаю. Вон, папку спроси, — ловко увильнула мать. — Как он скажет…

«Хорошо, что батьке не дано читать чужие мысли! Папку спросишь! Обложит матом»… Костя учёный, ремнём поротый, знает.

Вслух же сказал другое:

— Ты заранее сговорилась с папкой, а меня за прогулы в который раз вызовут к директору. Опять мужик, с усами под Сталина, будет ругать, думаешь приятно слушать?

— Э, сынок, брань на вороте не виснет. Пусть ругает, со временем брань отпадёт и забудется. Не обращай внимания! Ты ж у меня такой умный, учишься самостоятельно, по домашним заданиям моей помощи не просишь, как твои сестры. Отметки получаешь хорошие, что они с тобой сделают, не съедят же, а семье деньги нужны. Неужели не поможешь?

— Не обращай внимания на брань! Тебе хорошо говорить: «Не обращай»! Исключат из школы, а я учиться хочу.

— Я ему исключу. Схожу к директору и так исключу, что до окончания школы забудет про тебя, — встрял в разговор Иван Михайлович.

«Что верно, то верно! У батьки не заржавеет. Его язык острее бритвы. Он из принципа может пойти к директору и нахамить так, что тот долго будет вскакивать по ночам от страшных сновидений. Были, были случаи. И видел, и слышал, краснея от стыда».

— Галины ватные штаны оденешь. Галя из них выросла, а тебе они будут впору. — Мать продолжает «подготавливать» Костю к завтрашнему дню.

— Мам, ватные штаны Галей пахнут; люди смеяться надо мной станут…

Мать, отмахнувшись от слов Кости, как от пустого, продолжает талдычить своё:

— А будут великоваты — подвернем. Рукавички ватные однопалые специально для зимы тебе сшила.

«Заботливая, ты моя! Сама не носишь однопалые рукавицы, стесняешься. А сыну всё можно всучивать, Костя стерпит.

Скорее бы вырасти и слинять куда — нибудь»!

— Шапку ватную с тесемками наденешь, подвяжешь под шеей. Валенки папка вчера подшил, так что снег не будет внутрь попадать. Возьмёшь портяночки байковые, покруче намотаешь… Не замёрзнешь! — И повторила нараспев: — Не за — ме — рз — не — шь!

«За ночь дедушка Мороз обнаглел окончательно. Дыхнул ранним утром в наши маленькие окна аж до сорока пяти. При минус сорока пяти стёкла окон заледеневают полностью, не оставляя просвета. Стёкла лучше термометра показывают температуру.

Обеспокоившись хулиганством дедушки, по местному радио в семь утра объявили актированный день»".

— В одной ватной шапчонке голове будет холодно, повяжу — ка я тебе платок, — объясняет мать свои действия, пока собирает рабсына (рабочего сына) в путь на железную дорогу.

Шерстяной платок с большими, проеденными молью, дырами мать повязывает таким образом, чтобы концы его накрест проходили под мышками. Хвосты платка тугим узлом завязывает на спине, приговаривая:

— Будут щеки мерзнуть, три рукавичкой. Ни в коем случае не снегом — пропадёшь. Платок защитит горло и верхнюю часть груди. Платок не развязывай, терпи. — Надев поверх платка ушанку, высоко задрав Косте голову, под подбородком завязывает тесёмки «ушей» бантиком. — А это тебе на обед, — почему — то шепчет, засовывая в карман телогрейки кусок черного хлеба, завернутый в газету. Легонько толкнула в плечо: — Иди!

Лёгким напутственным толчком показала свою материнскую любовь.

— Мам, нельзя хлеб сахарным песком посыпать? — решился попросить Костя, коли она такая добрая.

Увы, слово «на» — мать хорошо слышит, а при слове «дай» — на неё нападают немота и глухота.

Офицерская казарма внутренних войск ликвидированной Южной центральной исправительной колонии, в которую, после переезда из Вязьмы, поселили семью Тепловых, расположена в ста метрах от железной дороги.

От дома до железнодорожной станции есть два пути. Кружным — по Рабочей улице, через переезд, по Дзержинской и Вокзальной. Обходишь здание вокзала и по станционному перрону идёшь к бытовке.

Есть более короткий путь.

Переходишь Рабочую улицу, сворачиваешь на тропинку, ведущую к железнодорожному пути, который ограничен боковыми траншеями и откосами… По железнодорожному пути шпаришь прямиком к станции… Костя выбирает короткий опасный, но привычный путь к станции. Идти по шпалам не получается. Шпалы, рельсы и траншеи занесены снегом, образуют широкую ровную снежную полосу, уходящую в сторону вокзала.

Неделю посёлок выдерживал атаку ветра, снега и злого мороза. Окрестности занесло. Ветер, не сдюжив противостоять морозу, покорился. Посёлок накрыли тишина и туман, спутники сильного мороза, превышающего сорок градусов по Цельсию.

Тишина обманчива, слышится потрескивание — лопаются стволы деревьев, растущих в огородах. Огороды разбиты и огорожены колючей проволокой по правую руку вдоль путей. Угадываются по близким столбикам, вершины же деревьев в тумане не просматриваются.

Возможно, и не деревья трещат, а лопается металл рельсов, не выдержавших мороза, сразу не поймёшь.

В большой мороз ветра на Севере не бывает. Без полноценного вдоха дышится тяжело — мороз забивает дыхание. Лёгким не хватает кислорода.

Но, нет худа без добра. При отсутствии ветра не поддувает под низ телогрейки. Что уже хорошо. Не надо прижимать к телу полы одежды, удерживая домашнее тепло руками.

Когда прижимаешь края телогрейки руками, со стороны смотрится, будто держишься за причинное место. Сегодня это место оставлено в покое. При ходьбе в глубоком рассыпчатом снеге свободными руками лучше балансировать, чтоб удержать равновесие.

Ноги в больших валенках, с двумя портянками, он протаскивал с трудом, раздвигая корку спрессованной снежной массы. Чтобы не оставить валенки на дороге и не упасть, придерживал их мысками пальцев ног.

О чём думаешь, то и происходит. По закону подлости Костя наступил на головку рельса. Подошва валенка скользнула, ноги раскорячились. Устойчивость вмиг потеряна. В таком случае батька любит говорить: «Накаркал». Костя накаркал про себя, мысленно, получается: намыслекаркал?

Со всего маху плюхнулся в снег пузом и мордой. Услышав гудок паровоза, перепугался так, что не стал делать попыток подняться на ноги. Нащупал руками головку рельса, подтянулся и перекатился на обочину пути. Оказавшись в относительной безопасности, стал подниматься. Лишь с третьей попытки, проделав в снегу глубокую ямку, нащупал твердь земли, встал вначале на колени, затем в полный рост. Попытки, как у лягушки в молоке, увенчались успехом. Прислушался: гудок, так его напугавший, не повторился.

«Всё — таки я молодец, — хвалит себя Костя, — среагировал моментально, выбрался из опасной зоны. Не стал подниматься между рельсов, от страха бы сильнее закопался».

Пока ковыряешься в снегу, налетит поезд и, прощай школа, прощай мечта о дальнейшем образовании. Короче: «Прощай, дружище, и не кашляй»!

Дурных попутчиков, изъявивших желание идти на работу вдоль путей, не нашлось, Косте приходится торить тропу в одиночку.

Одинокому путнику на любом отрезке пути трудно идти.

Мороз, как искусный фехтовальщик, делает резкие выпады в открытое лицо, наносит болезненные уколы в щеки и нос, заставляя тереть места уколов ватной рукавицей. Допекают спутники мороза — сопли. Спасает рукав телогрейки. Материал телогрейки мягкий и вполне заменяет носовой платок. С одной поправкой. Костя никогда не имел носового платка и ни вида, ни формы его не представляет. Но думал, что будь у него носовой платок, он бы не выставлял на божий свет следы замерзших соплей, как сейчас на рукаве телогрейки. Замёрзнув, мазки соплей становятся жесткими, царапают нос.

В морозном тумане, который удерживает мельчайшие частицы взвешенного снега, видимость не превышает пятидесяти метров. Костя бредёт в тумане, чувствуя себя позабытым, никому не нужным, выброшенным на улицу. На ум приходят слова песни из кинофильма про беспризорников: «Позабыт, позаброшен с молодых, юных лет. Я остался сиротою, счастья — доли мне нет».

Ах, как жалко себя, мальца! Всхлипнул, но взял чувства в пролетарские руки, успокоился. Рабочий железной дороги должен обладать сильным духом, железной волей.

Костя не имеет права на слёзы!

Хотя, если подумать — Косте до возраста Павки Корчагина ещё очень далеко. Сопли уже идут, пустит слезу, тоже никто не увидит. А раз не видят, то ничего и не было! Можно всплакнуть.

Вытер глаза.

В плотном тумане легко попасть под поезд. Единственный способ уберечься, сохранить жизнь — чутко слушать туман. В тумане, идущие паровозы свистят надрывно, предупреждая о том, где находятся. Благодаря морозу звук искажается, направление звука определить трудно: то доносится издалека, то почти рядом; то спереди, а то, вроде, сзади. Всматривался внимательно вперёд; поминутно оглядывался назад. Голова крутится на триста шестьдесят градусов, как у лётчика истребителя — надо будет у матери попросить шёлковый шарф, иначе шею натрёт! А она у Кости детская, нежная.

До станции идти осталось немного — одноколейка разветвляется на два главных, и множество вспомогательных и запасных путей. На станционных путях у стоящих паровозов горят нижние фонари ближнего света, их с трудом угадываешь в тумане.

Световые пятна не двигаются, не вызывают чувства опасения.

Пройдя ещё пару десятков метров, увидел размытые тени переходящих через пути, спешащих на утреннюю смену людей. Трудовой люд идёт от частных домов отделения первой исправительной колонии.

На душе полегчало: на «миру» люди не дадут пропасть.

Непомерно толстые из — за одежды рабочие передвигаются неуклюже, переваливаясь, как объевшиеся рыбой пингвины. Боясь замерзнуть, граждане, как и Костя, напялили на себя всё что можно, лишь бы защититься от холода и добраться живыми до рабочего места.

Это пар костей не ломит, а мороз ломает не только прочный металл, но и кости людей.

Один из пешеходов, как совсем недавно Костя, наступил на рельс, нога подломилась, и человек мешком свалился в снег. Барахтается в глубоком снегу, не может подняться. Не поймёшь, женщина это или мужчина. Пол человека в критической ситуации неважен, главное быстрее помочь. Железная дорога не место, где можно в мороз прохлаждаться между рельсами. Двое шедших сзади, срываются на быстрый шаг и с двух сторон помогают большому «мешку» одежды подняться, встать на ноги.

Дружелюбно отряхнули. Дальше двинулись втроём; человек, идущий посередине, сильно хромает.

В актированный день основное население Железноводска предпочитает сидеть дома. Пробиваются сквозь непогоду трудяги, у кого никогда не бывает актированных дней, праздников, выходных. Идут те, кому доплачивают к зарплате: праздничные, ночные, морозные. Идут специалисты, чьё присутствие на рабочем месте обеспечивает активную жизнь железной дороги и посёлка: железнодорожники, станционные служащие, водопроводчики, сантехники, электрики… Вокзал не закроешь, железнодорожные пути не перекроешь, водокачку и теплоэлектростанцию не остановишь. Пробиваясь через снежные заносы и мороз, на станцию по расписанию прибывают составы — их кто — то должен обслуживать…

При подходе к станции надрывно орёт паровоз, тянущии с севера в вихре снежной пыли груженый состав, требуя от всего живого убраться в сторону.

Остановись, прохожий, пропусти товарный и спокойно шлёпай дальше. Так нет же: неуклюже помчались «мешки» через пути; быстрее, быстрее проскочить путь перед эшелоном. Что за народ в Союзе? А если не успеешь перебежать и зарежет? Оставишь семью сиротой.

Куда спешить? Сталина не стало, в прошлом году умер, за опоздание на работу уже не судят!

Вот что значит сила многолетней привычки. Это она, неугомонная, заставляет спешить людей на работу.

Каждый год железная дорога собирает кровавую жатву. Сколько за год попадает под колёса вагонов? — много. Ничему жизнь не учит. Куда ты несёшься — «олень» или волки за тобой гонятся?

Орёт паровоз, застуженным свистом надрывается. Перед самым его передком с угловой решёткой проскочили последние смельчаки и поплелись дальше счастливые. Сэкономили минуту.

В облаке поднятого с полотна снега, полностью скрывшего промёрзлые вагоны, вползает на станцию товарняк. Морозный ветер с силой бьёт в лицо — так, что голову непроизвольно откидывает назад.

Закрыв лицо рукавицами, отвернувшись от состава, Костя ждёт, пока вагоны пройдут и освободят путь. Ничего что минуту потеряет, зато спасёт кое — что под названием жизнь. Костя доволен, что не поддался психозу толпы и не побежал за компанию.

Поезд, скрежеща тормозами, взвизгивая колёсными парами, резко сбавляет скорость, вагоны всё медленнее движутся.

Конца состава не видно.

Поезд остановился. Хочешь, не хочешь, а приходится возвращаться назад, в конец состава, чтобы обогнуть последний вагон.

Добрался до перрона станции. На перроне снег счищен, идти легко.

К бытовке подошёл без пятнадцати восемь. Заглянул в помещение. Маленькая комнатка под завязку набита рабочими железнодорожной бригады, выслушивающими инструктаж перед началом очередной тяжелой смены. Под потолком вокруг единственной голой электрической лампочки, висящей на проводе, плавает дым. Бабы на скамейках в телогрейках и стёганых ватных «зэковских» спецштанах, усиленно курят самокрутки.

За столом в шапке, без верхней одежды, с сердитым видом мужик с чёрной повязкой на глазу кому — то выговаривает. Мужик вполне подходит под образ пирата или просто разбойника. Встретишь такого ночью, на всю жизнь сделаешься заикой.

Похоже, он тот самый бригадир, к которому Косте следует обратиться. Тот, которого отец назвал Камбалой.

Николай воевал. Один глаз потерял на фронте. Женщины бригады вначале за глаза в шутку так его назвали. Когда много раз повторяешь одно и то же слово, к нему привыкаешь, оно становится родным, близким. Женщины сами привыкли к этому прозвищу и постепенно приучили других. Даже начальство теперь зовёт его не иначе, как Камбала.

Ближняя к выходу женщина, не вынимая козью ножку изо рта, обернулась к двери и передала слова Николая: «Просит подождать на улице». Фраза слилась в бормотание, но в целом понятна.

Захлопнул дверь.

Возле дверей бытовки собралась небольшая толпа из шести человек: Мужчина лет восемнадцати, женщина лет двадцати трёх, три девушки в возрасте примерно семнадцати — восемнадцати и Костя неполных двенадцати лет; самый молодой и очень хилый. На морозе ждут окончания инструктажа. Ждут, пока освободится Камбала, сухопутная рыбья масть станции Железноводска.

Стоящая рядом девушка, по глаза закутанная платком, повернулась к Косте и задала глупый вопрос:

— Ребёнок, ты, тоже на работу устраиваешься? — Костя обидчиво отвернулся. — Подожди, дай снег с тебя отряхну. Ты что, падал? Не дуйся. Я Наташа, а ты? — спрашивает она, отряхивая в него снег.

— Костя. Костя Теплов.

— Васильева! Какой идиот послал тебя на работу в такой мороз?

Костя знает, какой. Даже, при желании, может назвать по имени, только Наташке ни за что не скажет. Вдруг проболтается, всё — таки, женщина…

— Была б моя воля, я бы этому человеку, трам — тара — рам его в рот, сказала пару ласковых. Надо же, додумался ребёнка посылать! Долго видно думал! Можешь не отвечать. Смысла нет, — советует Наташа и добавляет: — Жуть, как холодно, сплошной «дубак». Ноги стынут.

Мужик, услышав, что ноги стынут, через закрытый шарфом рот, просипел:

— «Ноги стынут, руки зябнут — не пора ли нам дерябнуть»?

Женщина поддержала разговор:

— Кто там желает дерябнуть?

— Это я, Юрка, — отозвался мужик, переминаясь с ноги на ногу. — Я хочу дерябнуть, можешь составить компанию; подгребай ближе.

Народу на морозе неуютно, народу жутко холодно. Топтанье на месте не помогает, пытаются болтливым языком согреться. Все втянулись в пустой разговор. Бросают реплики. Тема задана и её развивают: что дерябнуть, сколько, где.

Костя молчит. Косте обсуждать выпивку по возрасту вроде как рано, хотя батька ему наливает с детских Вяземских лет. Думает лишь об одном — неужели нельзя пустить их в помещение, в тепло?

Мороз старается во всю мощь, продолжает наяривать, проверяя на прочность. Рукавицы не помогают. Стынут кончики пальцев. Мороз пробирается под телогрейку, делает, пока еще робкие, но злые попытки залезть шаловливыми ручонками в ширинку Галиных, пошитых под мужика, ватных штанов; студит ноги в валенках, ставших на морозе дубовыми. Холод, подобно воде, ищет дырочку к начинающему дрожать мелкой дрожью, телу.

Чтобы согреться, Костя усиленно размахивает руками, хлопает себя по телогрейке и штанам, топает ногами. Пытается набить харю стуже, лезущей в неположенные места, подбирающейся к самому дорогому у человека отростку, который позволяет мужикам писать стоя.

Примеру Кости следуют и другие «братья и сестры» по несчастью: прыгают, топают, хлопают, пляшут… Посиневшие губки дрожат у всех мелкой дрожью.

Наконец дождались! Женская бригада освобождает помещение. Ну и лица у тёток: морщинистые, серые, одутловатые, равнодушные; ничего хорошего от жизни, не ждущие. Вряд ли у таких баб есть мужья, дети. Хотя, может и есть. А если есть, то они мало чем отличаются от баб, замученных построением коммунизма на Севере — под дулом автоматов за колючей проволокой.

Мужчины и женщины отсидели сроки.

Бригада женщин разбирает инструмент, приготовленный с вечера, и растворяется в тумане.

Приоткрылась дверь домика, бригадир высунул голову:

— Кто на уборку шлака и снега заходите, впишу в журнал.

Компания ломанулась внутрь.

Фамилию Кости Николай нашел сразу, поставил галочку; старание батьки не пропало даром. Почему — то сделалось обидно. Хотя, что особенного, если неполные двенадцать лет превратились в обычную закорючку под названием «галочка», даже не с большой буквы. Обидно и досадно, да ладно. Одной обидой больше, одной меньше — какие у Кости годы? Фамилии остальных Николай заносит в журнал, не спрашивая паспортные данные.

Камбала напутствует временных рабочих:

— Разбейтесь по парам. За дверью возьмите носилки, совковые лопаты… К стене прислонены, увидите. Начинайте с уборки шлака. За ночь шлака накопилось много. Сносите шлак за пределы станционных путей. Когда уберёте за паровозами, приступайте к снегу. Очищайте стрелки, стрелочные переводы, остряки, крестовины… За пределами путей делайте откос с одновременной планировкой. Старшим назначаю… О, Ольга, приветствую! В куче тряпья не признал. Старшей бригады назначаю Ольгу. Ольга в курсе, что надо делать! Ольга, отчитаешься за выполненную работу в конце смены. Следить за вами времени нет, зашиваюсь. Надеюсь, Ольга, на тебя. Плохо работу сделаете — не оплачу.

Идите! За дверь не выгоняю, но долго находиться в помещении не рекомендую. Придётся заново привыкать к морозу, обморозитесь.

Наташа в одной руке тащит две лопаты, в другой — ручку носилок. Подтащила к Косте:

— Держи лопату; бери носилки за другую ручку. Пошли напарник. Оцени заботу, видишь, как девушка за тобой ухаживает! Подрастёшь, возьмёшь замуж. Представь, не шучу, расти быстрей…

— Ты старая! — запоздало ответил Костя на странное предложение жениться.

— Что? Я старая? Да как ты посмел такое сказать? — возмутилась Наташа, повернувшись к Косте лицом, замотанным шерстяным платком: — Сейчас лопатой огрею! Бабы старые — бывают! А девушек старых не бывает, не ври. Так, что никуда ты от меня напарник не денешься; женишься как миленький!

Станционные пути забиты товарными составами.

Тёмную громаду паровоза удаётся полностью разглядеть метров с десяти, ощутить всю мощь пышущей жаром махины. На путях, вблизи пешеходного моста, паровозы опорожняются от шлака.

Ступеньки моста занесены снегом; снег не просто примёрз к железу, а буквально спаялся с ним. Желающих сыграть в «чёт — нечет» с морозом на железнодорожном переходе нет. В зимнюю шальную погоду, частую для северных районов, не составит труда свернуть на мосту шею. Самоубийц нет.

Добираться, перешагивая через пути, в центр посёлка, где расположены магазины, населению приречных, призонных улиц привычно. Это единственный короткий путь, пусть и ненадёжный. При переходе через железнодорожные пути, люди прислушиваются к гудкам. Читают их и принимают решение: передвигаться дальше или встать, притворившись столбом, переждать проход состава.

Не только взрослые, но и дети накрепко заучили: если машинист даёт одиночный громкий длинный протяжный гудок, жди движения паровоза вперёд. Два резких гудка — машинист сдаёт машину назад. Три коротких — остановка.

Главные, первый и второй пути, забиты шлаком. Под почерневшими слипшимися ноздреватыми кусками остывающего шлака, местами проступают красные раскалённые не до конца сгоревшие угольки. От продолжающих гореть кусков вьётся синий дымок.

На выгрузке шлака стоят два ИСа. Не только Костя, но и Наташа обратили внимание на изменение передней части паровозов марки Иосиф Сталин. На могучей груди паровозов нет портрета вождя.

Не стало портрета, и паровозы как бы потеряли в облике и ранге. ИСы смотрятся, как офицеры, разжалованные в рядовые.

При жизни Сталина ни один паровоз не выходил на линию без его портрета. Не стало Сталина, не стало и портретов. Угасла слава великого человека, измочалившего страну.

В этом отношении показательна реакция жителей Железноводска. В день смерти Сталина лишь на здании райкома вывесили флаг с черными лентами да на его гипсовом бюсте перед Домом Культуры прикрепили чёрную ленту. И всё! Впечатление такое, что жители посёлка не придали значения этой смерти. Как сказал батька: — Помер Максим, ну и ху — ху с ним!

Костя с Наташей подошли ближе к одному из паровозов, решив полюбоваться выгрузкой. Зрелище занимательное.

Длинной кочергой помощник машиниста выкидывает из топки ярко — красный шлак. Шлак падает на снег. Снег плавится, пузырится, испаряясь. Вода, не успевшая испариться, превращается в лёд на границе остывающей кучи.

В середине кучи шлак светится оттенками от светло красного до темно красного, постепенно становясь чёрным. По раскалённой поверхности между кусками шлака бегают, перемигиваясь, шаловливые цветные огоньки.

Помощник машиниста в одной спецовке ловко орудует кочергой — огнедышащий шлак обжигает ему лицо. Очистив топку, не медля ни секунды, помощник шустро заскакивает в кабину — мороз в спину подталкивает. Сделав два предупредительных свистка, паровоз сдаёт назад, освобождая рабочим подход к шлаку.

Три свистка — паровоз остановился напротив водонапорной колонки. Помощник спускается на землю, за верёвку, как упрямого бычка, поворачивает хобот колонки. Машинист направляет хобот на заливную горловину котла паровоза, помощник открывает воду…

Наташа дёргает напарника за рукав:

— Засмотрелся? Интересно, да? Пошли, пошли. После работы посмотришь!

Подходим с носилками к дымящейся куче. Резкий запах не полностью прогоревшего угля бьёт в ноздри, заставляя отворачивать голову в сторону, задерживать дыхание. Угарный газ, попав в лёгкие, закупоривает их, делает невозможным полноценный вдох — тянет прокашляться.

Кружится голова, щиплет глаза; выступают слёзы. Возле горячего шлака не просто жарко, печёт. Кожу на лице обжигает, стягивает до боли.

Наполнив носилки, горячий груз несут за пределы путей. Носить неудобно. Приходится переходить через двенадцать путей, занесенных снегом. Идти нормальным ровным шагом не получается, выступающие головки рельсов сбивают шаг. Перешли на гусиный.

Вторым номерам тяжелее. Второму номеру приходится идти с грузом предельно осторожно, внимательно глядя под ноги, чтобы вовремя увидеть и перешагнуть через препятствие, иначе споткнёшься и грохнешься с носилками. Упадёшь лицом в шлак, сваришь лицо.

Не хотелось бы!

Взобрались на вершину отходов старого шлака. Разгрузились.

Едва они остались без защитного источника тепла, как на их лица с удвоенной силой набросился обжигающий мороз. Мороз с лихвой искупает потерянное на борьбу с теплом время.

Возвращаясь за новой порцией груза, работники держат пустыеносилки одной рукой. Свободной прикрывают лицо, оставляя щёлки для глаз.

— Меняем руки, — командует Наташа, взявшая на себя роль наставника. Поменяли, тотчас сбились с шага. Костя подпрыгнул на ходу, меняя ногу, подлаживаясь под шаг Наташи.

Возвращаются. Теперь в невыгодных условиях находится впереди идущий — первым принимает удар мороза на себя, прикрывает второй номер. Второй номер идёт защищённый.

Партнёры меняются местами.

Наташа, работая первым номером, нагибается. Во всей красе обрисовывается соблазнительный пышный зад, увеличенный толстыми ватными брюками.

Девушка заинтересованность заметила. Нагибаясь, бросает на Костю лукавый взгляд, заставляя его смутиться и опустить глаза.

Смущение с лица нахально сползает вниз, под ватные Галины брюки, где робко начинает шевелиться отросток. Дальше обозначенных попыток дело не движется. Холодно.

Наташе понравилось смущение напарника. Шутку повторяет. Как бы невзначай, нагибается ещё ниже и на самую малость задерживается в позиции «зю». Дольше мороз в подобные шутки не позволяет играть.

— Писать хочешь? А я хочу, — не дождавшись ответа, откровенничает Наташа. От её откровения Косте почему — то становится стыдно. Хотя чего стыдного? Скорее всего, стыдно от произнесённого вслух слова. В семье Тепловых не принято сообщать о туалете. В туалет ходят, никому не рассказывая о своём желании. Выскочил на улицу, пробежал пятьдесят метров. Заскочил в будку, поднятую над землёй на три метра, сделал «дрись» и бегом домой.

В туалет Косте хочется, но, воздерживается — мужик он или не мужик?

— Всё, к чёрту, не могу больше! — Бросила носилки. — Я пошла, — злится Наташа, будто Костя виноват в том, что заставил её терпеть.

Сильнее и сильнее, до боли, мерзнут кончики пальцев рук. Иногда, когда совсем становится невмоготу терпеть, не сговариваясь, вынимают руки из рукавиц и греют их над горячим шлаком.

У Кости всё так же проблемы с нижней частью. Мёрзнет пиписька. Как её согреть, уму непостижимо.

Руками не доберёшься, и ноги сжимая, толку не добиваешься. Хоть бы не отморозить! Есть один единственный способ сохранить нужную часть тела — подольше задерживаться у горячей кучи. Но долго не постоишь — шлака много, Оля подгоняет.

Холод усиливает тягу в туалет.

Туалет, шедевр архитектурной мысли, расположен вблизи переходного моста, недалеко от места работы. Высокая деревянная будка состоит из двух отделений. Отхожие отверстия, сделанные на уровне пола, разделены сплошной перегородкой. В хлипких дощатых дверцах вырезаны ромбовидные отверстия, в которые можно заглянуть с улицы и убедиться, что «толчок» занят — видно лицо тужащегося человека, смотрящего на тебя задумчивым туманным взглядом.

Проблемы с нижней частью, похоже, испытывают и другие временные знакомые, некоторые из которых впоследствии станут постоянными. И не просто знакомыми, а друзьями.

Первыми не выдерживают женщины. Помчались вслед за Наташкой. Долго никто не сидит, времени на раздумье жуткий холод не даёт. Выскакивают с похвальной скоростью, торопясь к куче горячего шлака. Одежду над теплом удобнее поправлять.

Юра и Костя гордо терпят нужду. Хотят показать дамам, что не такие они бегунки. Время подошло, когда терпеть стало невмоготу. Нужда подпёрла к краю, теперь не до стеснения — не обмочить бы штаны.

Рабочие временной бригады бегают по очереди в место, куда короли ходят пешком. Не дай бог, видеть королю такое загаженное место. Твердые кучи Монбланами возвышаются намного выше предполагаемого отверстия, заваленного дерьмом. До самых дверей и даже за дверь, на свободу, тянутся желтые наледи. Чуть дымится жёлтый след свежего жидкого отправления, не успевшего до конца застыть.

Костя выбирает место поприличнее, хотя это трудно сделать, жёлтая застывшая моча покрывает подход к туалету и всё пространство внутри.

Была — не была, решился. Жуткий мороз железной лапой схватил голую плоть. Пришлось взять её в руки и отогревать. Боль заставляет приплясывать на месте. Душу согревает мысль, что женщинам еще хуже. Как же они «это» на морозе делают? Теперь понятно, почему женщины вылетают из туалета ошалевшие.

— Обед! — слышат долгожданную команду Ольги. Команду восприняли с радостью, особенно Костя. Первые полдня прошли, Костя выдержал, работая наравне с взрослыми.

Костя волоком тащит носилки на кучу горячего шлака, принесённого недавно. Наташа идет рядом, прижимаясь к Косте боком. Помогает перевернуть носилки. Садятся парами, как работали. Корыта носилок выполнены из листового железа, поэтому не боятся, что они сгорят. Кроме того, шлак успел поостыть — красных кусков не видно.

— В бытовку не пойдем, — категорично говорит Оля, словно догадываясь о желании работников пообедать в помещении. — На обед не больше получаса. Долго рассиживаться нельзя; на горячем шлаке разогреемся, разомлеем, потом хуже будет — обморозимся моментально.

Лишь напарник Юрка поддакнул ей. Остальные промолчали. Что скажешь? Оля самая опытная среди них. В прошлом году Оля уже работала зимой на уборке. Косте Оля вообще кажется старушкой; ей за двадцать — большой возраст, хочется назвать тётей. Кроме того, она поставлена над ними пусть и неофициальным, но начальником. А Косте родители давно и прочно вбили в голову житейское правило, как костылями рельсы к шпалам, что начальник всегда прав.

Жизнь в стране улучшается. Но далеко ещё до благополучной, и ничего удивительного в том, что у всех временных работников обед находится в кармане телогреек. У временных работников скудная еда! Конечно, при желании можно назвать кусок черного хлеба обедом, если не особенно придираться к количеству блюд. Например, у Кости и у девушек на обед припасен просто черный хлеб, а у Оли и Юрки — хлеб, намазанный маргарином — это одно блюдо, или всё — таки два? Роднит их блюда то, что у всех хлеб заморожен до твердости кирпича. А у Ольги и у Юрки — два кирпича. Маргарин тоже замёрз.

Попробовали хлеб на зуб. Откусить кусок замороженного хлеба невозможно — зубы сломаешь. Выход один. Не сговариваясь, кладут хлеб на горячий шлак и ждут, пока отогреется.

Ничего вкуснее в жизни Костя не ел. Ни с чем нельзя сравнить вкус разогретого на шлаке хлеба, пропитанного кислым запахом угара.

Молодым людям много ли надо для счастья? Поел «черняшки» и на душе повеселело, кажется, даже мороз смирил свой нрав. Сытый желудок хорошее подспорье душе назло морозу.

Умница Оля учла их состояние и разрешила пять минут отдыха. Правильно сделала, никому не хочется сразу после еды вставать. В тепле, от горячего шлака, тело Кости сделалось вялым. Тянет в сон. Голова клонится к коленям… Заснуть не даёт голос Юрки, сидящего с левой стороны, и декламирующего:

— Крошка сын к отцу пришел, и сказала кроха: «Счас бы Олю хорошо»! — «Да, сынок, неплохо»!

— Юр, ты чего молотишь, извращенец? Постеснялся бы ребенка! — шипит Ольга.

— Оль, пойдем в туалет? Хочу тебя. Пошли, палку брошу, — слышу шепот Юрки, наклонившегося к платку Ольги.

— Отстань! Я девушка семейная.

— Ты не представляешь, как я рад твоему сообщению! Поверь, и я женат, нам проще сговориться. Пожалей мужчину, который не в состоянии выдерживать демонстрацию женского зада.

— А не стой сзади. И, вообще, ты — совсем дурак! В такой мороз куда — то идти с тобой? Даже не думай!

— Ну, Оль, тебе чего? Трудно штаны снять? Только один раз.

— Нет, нет и нет! Попробуй на таком морозе штаны снять! Потом лечись. Застужу всё, что можно застудить. Отморожу филейные и ещё кое — какие нежные части… Нет! Не буду, не дам, не приставай. А не то схлопочешь по морде!

Юрка обидчиво огрызнулся:

— Напугала!

Немного посидев, Оля громко скомандовала, чтоб все услышали:

— Встаём, встаём, достаточно отдохнули! Пора заканчивать возню на этом участке! Нам до конца смены необходимо убрать снег с южной стороны. Так что, поторапливайтесь!

Ольга, за ней Юрка, взялись за ручки носилок. Пошли к остаткам неубранного шлака. Остальные беспрекословно, гуськом потащились за ними, всем видом показывая: до чего же не хочется вновь впрягаться в нудную работу!

С остатками шлака намучились. Горячий шлак растопил снег до воды. Куски шлака остыли и вмёрзли в лёд — получился «шлаколёд». Возятся, ковыряются. Выбивают куски шлака, разрушая монолит. Ломика или кувалды нет, уродуются совковой лопатой.

«Наша взяла»! Почистили пути, отнесли остатки.

Наташка обняла Костю за плечи:

— Пошли, дружок, снег молотить.

— Пошли, Наташ!

Берут инструмент и вперёд — на другой конец станции. За ручку несут носилки, лопаты на плече, как винтовки у солдат на параде. Бригада «Временных» идёт в бой со снегом. Берегись снег! «Временные» люди решительные! Им не посмеют сказать: «Кто тут «временные», слазь!» Прогонять их нет дураков!

Остановились на подъездном пути со стороны станции Дуськи. Ольга войдя в роль командира, ставит задачу:

— Убрать снег в сторону перрона. Граница наступления — отметка начала уборки снега отвалом снегоочистителя, ушедшего в сторону Дуськи. С того места, где мы стоим, отделившись от подъездного пути рельсы расходятся через переплетение стрелок по запасным путям. Нам следует двигаться в сторону увеличения количества путей.

Каждой паре достался свой участок работы. Косте и Наташе выделили участок пути от «горки». Для тех, кто не знает, что такое «горка», поясняю. Паровоз — толкач затаскивает вагоны на небольшую возвышенность. Сцепщик отцепляет от состава один вагон, и тот самоходом катится под горку. Внизу стрелочник переводит стрелку и направляет вагон на определенный путь, формируя новый состав.

В Железноводске составы, идущие с Севера, досматриваются солдатами внутренних войск. Досматривают с овчарками: ищут бежавших с зон зэков. Проверяют сверху и снизу. Опилки и стружки в вагонах протыкают острыми длинными щупами. Осмотренные вагоны, затаскиваются на горку. Вновь сформированные составы, отправляются в Киров, Москву, в Ленинград.

В Ленинград идут составы с пиловочником, углем и нефтью. В Киров гонят кругляк, нефть, опилки, шпалы… В Москву везут крепежный лес метростроевцам, шпалы, пиловочник…

На Север чаще всего перегоняют порожняк, доставляют шпалы, военные грузовики, трелёвочные тракторы, лесовозы, рельсы. А также продукты главным образом в трудовые исправительные колонии. Ни днем, ни ночью не прекращается жизнь на станционных путях.

С середины дня на станции большое оживление. Вдоль составов ходят мужчины среднего возраста в овчинных солдатских тулупах. Идут смазчики с маслёнками. Молоточком на длинной рукояти постукивают контролёры колёсные пары. Стрелочники регулируют движение составов, распределяя их по путям. Мужчины заняты станционным обслуживанием составов.

Временные работники убирают снег до самых шпал. Убирают между рельсами и на метр в сторону от каждого рельса. Особое внимание уделяют стрелочным переводам, рельсовым острякам, крестовинам. Зазор между остряком и рельсом не допускается — состав может сойти с рельс. Оля приносит метлу, и все вместе начисто выметают снег вокруг остряка. Такое же внимание уделяют крестовинам.

Выполняют работу, которая не под силу снегоочистителю. Да и что с машины взять: железяка — она и есть железяка. Как в том анекдоте: «По реке плывёт топор от деревни Зуева. Ну и пусть себе плывёт, железяка хренова!» Пусть мотается до станции Дуська и обратно железный снегоочиститель, а они будут добросовестно выполнять работу, указанную Камбалой. А товарищ Камбала, это вам не железяка с гудком. Не понравится выполненная работа, возьмёт и не заплатит. И что ты ему сделаешь? Хозяин, он не только в доме барин, но и на железной дороге!

Снег относят за пределы путей.

С этой стороны туалет почему — то не предусмотрен, ходить по нужде приходиться за вагоны составов, стоящих на запасных путях.

Ритмичное движение сильно натруженных рук и ног разогревает тело — сказывается накопленная усталость. Люди адаптировались к стуже, на мороз не обращают внимание. Как сказал Юра:

— Мы на мороз «пилюём».

Работа закрутила в тугой узел тело и мысли. Ни о чём не хочется думать. Нет, враньё. Одна мысль живёт — скорее бы закончилась смена. Домой, домой, в тепло, к горячим жидким щам. Жизнь станет просто замечательной, если щи будут заправлены мясом. Да разве отец допустит такую роскошь. Детям запрещено лезть в миску раньше отца. Первые ложки густых щей — его, кусок мяса в щах — его.

Помотав ложкой в щах, и не найдя больше ничего ценного, отец дозволяет детям приступать к еде. Детям разрешено искать в юшке несуществующее. Проще найти чёрную кошку в тёмной комнате, чем кусок мяса в пустых щах.

Больше чем в мясе, Костя нуждается в отдыхе под ватным одеялом, сшитым матерью из цветных лоскутков!

К очищенной стрелке подошел железнодорожник. Перевел стрелку на другой путь. Похвалил:

— Молодцы, ребята, славно потрудились. Легко остряк переводится, спасибо!

Значительно позже Костя за свой труд будет получать много различных благодарностей и устных и письменных и даже медаль, но эта благодарность, сказанная простым стрелочником, у него первая в жизни и потому самая дорогая, запоминающаяся.

Следующий день ничем не отличался от первого.

То есть, совсем Константин Иванович заврался, конечно, отличается! Утро. Нет сил поднять тело с нар, сбитых из грубых досок, по версии Ивана Михайловича — лучшая детская постель. Тело болит, с надрывом кричит: «Ну, её к чёрту эту работу»! Хоть бы кто — нибудь нехорошо помянул упёртый Мороз, и простуженный свист паровозов… Но не находится в доме желающих!

Сёстры и братья дрыхнут. А Косте вставать!

Не хочется вставать. Не хочется никуда идти. Сил нет вставать. Сил нет идти.

Поднял с постели окрик «любимого» отца:

— Ты встанешь, там — там — та — ра — рам, или арапника дать?

После утреннего музыкального мата Косте бы в ответ заорать: «Пощадите, пожалейте! Сироту, меня согрейте… Посмотрите, ноги мои босы»… Нет, не босые, а одеревенелые, не годные к работе. На них ступать страшно. Заранее посылают сигнал, что будет больно.

Ради примера попробуй, заори!

— Костя, вставай! — шепчет мать. — Папка за ремнём пошёл…

С трудом поднялся, встал на больные ноги. Затолкал в рот чего — то такого непонятного, положенного на тарелку матерью, пожевал; через силу оделся. С трудом волоча руки и ноги, пошел, подгоняемый морозом, с больными мышцами, повторяя: «Суди его бог», разводя безнадёжно руками — мысленно, мысленно: на деле руки не развести.

Злобный батюшка Мороз, сопровождаемый туманом, продолжает держать «временщиков» за шкирку, испытывая на прочность. На путях такие же огромные кучи шлака. Куч значительно прибавилось. И за ночь снега намело, будто вчера не упирались рогом.

Через пару часов скованность мышц стала проходить. Ноги потихоньку, полегоньку вернулись в нормальное состояние. Руки ещё тяжелые, но на такую мелочь можно и не обращать внимания.

С Наташей поменялись местами. Юрка Каменев опять старается ходить вторым номером. Когда опускает носилки, не мигая, смотрит в одну точку. Ольга оборачивается и с ненавистью цедит сквозь зубы:

— Опять мой зад изучаешь? Скоро твои глаза прожгут меня насквозь и вылезут спереди! Давай местами меняться?

— А вот этого, не хо — хо? — показывает кургузую фигу из рукавицы. — Мне больше нравится быть за тобой. Не проси, меняться не буду, пока не договоримся.

— Ну и черт с тобой — пялься! На! — согнулась, демонстративно выставив большой круглый зад. Парочка перестала стесняться окружающих, занятые собой, остальные для них уже как бы и не существовали. Разговаривают почти в полный голос. Когда они переговариваются, остальные, молчат, поэтому слышно каждое слово «стариков».

— Оль, один разок. Убудет тебя, что ли? Иди в левую дверь…

— Почему в левую? А если хочу в правую? Нельзя девушке покапризничать? хочу в правую — и всё! Дама я или не дама? Неужели не пойдёшь даме навстречу? И в правой дверце смотровое окошечко вырезано повыше, никто не подсмотрит…

— С левой стороны на толчке навалено меньше, — грубо отвечает Юрка.

— Теперь понятно. Сразу бы так объяснил! Ох, и достал же ты меня! — сокрушённо произнесла Ольга. Бросила носилки в стороне от кучи шлака, чтобы не попали на рельсы, и не раздавило паровозом, не спеша направилась к деревянной будке.

Когда за Ольгой закрылась дверь, Юрка, радостно заулыбался, забыв про носилки, лопаты и шлак галопом помчался в загаженный туалет.

Мы застыли в позе последнего прерванного движения. Глаза сверлят дверь, закрывшуюся за Юркой. Незаметно для других, приоткрыли уши, сдвинув в сторону головные уборы. Если нельзя увидеть, так, может, что — нибудь услышим?

Напряжённая Наташка стоит, крепко сжимая в руке черенок лопаты. Свободной рукой держится за нос. Две другие девчонки сложили руки на груди и тяжело дышат.

Костя мысленно помогает Юрке раздевать Ольгу. Дальше этой картинки детское воображение не дорисовывает.

Косте интересно знать, чем занимаются Юрка с Ольгой в туалете. Что мужчина и женщина делают? Ответ на вопрос подсказывает нижняя часть тела, живущая активной жизнью — хоть бы Наташка не заметила выпирающего внизу бугра — вот стыдуха будет!

Через короткое время от мощного толчка дверь туалета со стуком распахнулась. В проёме показался Юрка, держащийся двумя руками за промежность и приговаривающий:

— Бля! О, бля! Теперь почернеет и отвалится. Могла ведь не согласиться.

«Юрка, паразит, поступает не по — мужски, решает сделать Ольгу крайней».

— Козёл, — возмущается Ольга, выскочившая вслед за Юркой. Она бежит в сторону кучи шлака за пределы путей, в тепло.

Гладит руками ноги в районе ляжек, энергично хлопает по заднице. На ходу бормочет, не стесняясь нас:

— Ну, мудак! Ну, и мудак! Захотел ещё разочек! Из — за тебя, сволочь, обморозила ляжки и задницу. И кое — что ещё в интимном месте. Как мужу теперь покажусь, как объясню ему обморожение в таких местах?

Юрка, сидит на горячем шлаке, и, глядя на размахивающую руками, бегущую к нему Ольгу, закатывается в хохоте.

— Чему смеёшься, урод, чему радуешься? — возмущается она, продолжая охлопывать руками обожжённые морозом части тела. — Покалечил женщину. Доволен?

— Посмотрела бы на себя в зеркало, женщина! Как курица крыльями машешь.

— Лучше, Юра, на себя посмотри. Зажал свой малюсенький отросток в кулаке и лыбишься. А ты чего «его» держишь рукой? Случайно не обморозил? — вдруг, испуганно спросила Ольга.

— Ну, да! Похоже на то! Больно…

— Почему сразу не убрал в тепло? Говорила же! Так нет: «Давай ещё, давай ещё разочек» — вот и получил! Ой, а как же ты без него теперь будешь жить? — это уже прозвучало миролюбиво.

— У меня дома медвежий жир есть. Помажу, буду за тобой бегать как медведь в пору течки у медведицы. Мы с тобой ещё такую любовь закрутим, шлаку жарко станет, — отвечает довольный Юрка.

Ольга счастливо улыбается.

— Ох, Юра, хотя бы у тебя осталось без последствий. Держись, Юрка! У меня не такое уж сильное обморожение, должно пройти. А мужу чего — нибудь совру. Скажу ему, что понос на работе пробрал, долго сидела на толчке. Он у меня доверчивый, и не то слопает! А теперь, молодежь, когда посмотрели на бесплатное представление двух идиотов, порадовались, глядя на нас, продолжайте таскать шлак. А мы с Юркой посидим, погреем кое — что. Легче станет, присоединимся…

— Счастливая, — глядя на Ольгу, произнесла Наташа. — А мне с кавалером не повезло.

Вроде бы и не виноват Костя перед Наташей, а почему — то отвернулся, спрятав от напарницы глаза.

* * *

Долгий месяц без выходных Костя будет вкалывать на пару с Наташей: таскать шлак, снег; очищать рельсы; планировать снежные откосы — работать душа в душу.

В редкие минуты отдыха по привычке будут садиться рядом, как самые близкие люди, рассказывать о своём семейном положении, делиться историями из жизни, печалями и радостями. У Кости таких задушевных бесед со старшими сёстрами никогда не бывает: они сами по себе, он сам по себе. Пути семейные братьев и сестёр никогда не пересекаются, и, вряд ли пересекутся.

Наташа для Кости уже не старая, а самый близкий и самый дорогой человек.

«Стану старше, точно женюсь. Но это в будущем».

Будущее расставило вехи жизни по своим местам. Отец Наташи освободился из второй исправительной колонии инвалидом, забрал жену и дочь. Увёз в Куйбышев. Наташа несколько лет писала письма, на которые Костя добросовестно отвечал, старательно обдумывая каждую фразу.

Работая в ремстройконторе в деревообрабатывающем цехе, став «взрослым», получил от неё прощальное письмо. Написала, что вышла замуж за мужчину: разведённого и на шестнадцать лет старше её.

Не сдержала обещания, не дождалась совершеннолетия «напарника». От обиды Костя готов был лезть на стенку. Хотелось крушить, что — нибудь сломать…

Железнодорожная любовь предала Костю, оставив на сердце глубокий шрам.

О последнем письме Наташи Костя рассказал своему лучшему, на то время, другу Грине Бергу. На что тот философски ответил:

— Да, старик, мужику получить такое письмо, всё равно, что порезать ножом яйца!

«Старику» шёл шестнадцатый год.

Наташа родила мальчика, через год — девочку. Продолжает жить со своим престарелым мужем и не надо ей другого мужчины.

В молодости горюют недолго. Увидел Костя девочку Иру, переехавшую жить из сиротского дома к приёмным родителям на Партизанскую улицу. По уши влюбился.

Шла она по тропинке мимо их дома на Рабочей улице вся из себя такая — растакая. Нарядная куколка: в белой кофточке и красной юбке; на ногах маленькие чёрные туфельки… В спину ей светило солнце.

Шла в ореоле солнечного сияния, чему — то улыбаясь. Шла как подарок, посланный свыше — для чего же тогда она встретилась на его пути?

— Чего ты в Ире нашёл? — подошла со спины мать: — Маленькая, худая, узкоглазая. Скулы выпирают… Горбатится…

Дальше не стал слушать, пошёл в сарай строгать бруски для рам.

Умеет мать под дых дать так, что на всю жизнь остаётся память с нехорошим осадком на душе.