Как вернувшийся Данте

Николай Бизин, 2022

Роман «Как вернувшийся Данте» является и продолжением романа «Вечное Возвращение» о Лилит и Адаме, и (одновременно) более разносторонним его прочтением; здесь требуются некоторые пояснения: • Для человека мир – поверхностный текст (палимпсеста). Человеческое прочтение текста (палимпсеста) – это история мира, более или менее приближённая к изначальным строкам. • Остросюжетное (со-бытийное) повествование предлагает без-мерный взгляд на со-измеримые вещи: жизнь и смерть, любовь и предательство, реальность и иллюзия. • Допустимо рассмотрение текста романа – как (палимпсеста) всей человеческой истории: от άλφα до ώ μέγα – первого и последнего. В подобном Со-бытии очень существенны и звукорядное со-ля-си (от альфы до омеги в человеческой гамме), и со-гласие в Слове. • О целеполагании: желание «вечно вернуться» в Царство Божье (в российской версии: град Китеж или Царство Божье СССР) посредством взаимосуществления вечного и личного – в православном понимании не есть цель: Бог непостижим; постигнуто – откажись и иди дальше. Итак: перед вами Данте – вернувшийся из ада-там; но (своими новыми глазами) – увидевший ад-здесь. Теперь попробуйте потрудиться душой (и ответить за это).

© Бизин Н.И., 2022

© ООО «Издательство Родина», 2022

Роман — как жизнь: никогда не завершён и всегда окончен

…ещё одно истинное имя «этой» истории — Вечное Возвращение (II), в котором (ещё один) Да’нте из своего псев-до-рая возвращаются в свой ад (который — не менее «псев-до»); в котором аду — действия запредельно много; но — оно почти невидимо (как количество бесов на острие иглы).

потому — ноту до до начальной прекраснейшей си про-играв (или — изначально нача’в изо-лгать), я свой текст про-до-лжаю прекрасной цитатой эпиграфа:

Словно именно я был такая-то мать,

всех всегда посылали ко мне.

Я обязан был всё до конца понимать

в этой сложной и длинной войне.

Борис Слуцкий

На «этот» раз ( — раз): Чёрное Солнце взошло над Санкт-Ленинградом (в прямом отличии от «прошлого» Санкт-Петербурга), и никого «начала» не потревожило: и без-временье, и не-до-творение — никакого отношения к «началам» иметь не могли (они всег-да старше начал).

Более «того» ( — два): никакого «другого» времени (ни у кого) — уже не было; но — много людей уже (не) умерло, много событий (вчера, сегодня, завтра) — уже (не) произошло; разве что — ничего окончательно ужасного тоже не случилось: просто прозвучала нота до (альфа человеческой гаммы).

Далее «того» ( — три): всё это бессмертное действо Чёрного Солнца (что словно бы не на-всегда завершилось в современном мне Санкт-Ленинграде) — не только про-до-лжалось, но — уже и начинало (одномоментно и гармонично) «начинаться» в прошлом будущем, и ещё только задумывалось «задуматься» в будущем будущем.

Ведь все эти (так называемые) «начала» и ока-зывались, и про-виделись наглядным сосредоточением невидимых сил бытия.

А что место на «этот» раз (не раз, не два и не три) будет именоваться Санкт-Ленинград, причём — и в невской реальности (происшедшей — вообще, а не только от сфинксов набережной), и в монументальной ментальности какого-нибудь града Мемфиса в Древнем Египте: причиною — целокупность времён, Среда Воскресения «моего» Русского Мира (и даже вообще — Царства Божьего СССР).

Действительно — ни к чему мне не-до-говаривать (если можно — до-говорить): живая жизнь есть экзи’станс бытия — центр и точка поворота описания того, к чему конкретно я устремляю мою историю человечества; поэтому — вся предыдущая (а так же — настоящая, а так же — будущая) мировая катастрофа как была, так нику-да из гра-да на Неве не делась.

Помянутый экзи’станс любого бытия — Царство Божье (а вот СССР ли, или даже принявший иное имя — это уже дело глубины личного осознания); поэтому (как бы то ни было) — всё опять и опять сосредоточится на вершине поэтики (версификации) иллюзорных реальностей, в Среде Воскресения которых (почти что броуновской) — единственной точкой оказывается непрерывно самовоссоздающая себя личность.

Личность — мускулисто стяжающая себя в разброде корпускул; причём — быстро выясняется, что единственно действенным мускулом для реально продвинутой личности оказывается её (личности) ирреальная не-смерть.

Разве что (уточню — для скороспелых образованцев) — не сметь путать «этот» мой Санкт-Ленинград с его неизбежным альтер-эго (из эпигонских новоделов) — каким-нибудь псевдо-градом из «мёрзлых капель пустоты» на несокрушимом и мимолётном Капитолийском холме.

А также же (уточню — ещё не раз и не два) — повсюду в любых мирозданиях есть некая общность очертаний: что вверху, то и внизу — там и там: ведь и небесное (живое), и (забальзамированное) мёртвое — и могут, и даже обязаны выглядеть сходно; отсюда (здесь я забегу наперёд) — каждая частная человеческая история выглядит сообразно данному сходству (и с небесным, и со скотским).

Ведь «это» — история «всего». «Это» — прямой (от первого лица) пересказ. О само-воссоздании каждого человека, но — (так же) и об альтернативе самовоссоздания: о прижизненной само-мумификации героя (само-переходе его из живой жизни в жизнь мёртвую).

А также — о том, как и посредством каких резервов (воспоминаний о настоящем) герою суметь этой лжи избежать: потому здесь и первая часть описываемой мировой катастрофы: книга Вечное Возвращение I — очевидно, что никак нам не обойтись без (описанных там) перевозчиков через Лету и Стикс.

А в добавление к первой книге скажу: все помянутые в Вечном Возвращении со-бытия’ одновременно совпали ещё и с неким таинством жрецов (предположительно) Анубиса (отчасти — аналога Харона, «из не-жизни в не-жизнь» проводника и перевозчика), совершаемом (то есть — и совершённом, и совершенном) во древнеегипетском граде Мемфисе.

Отсюда же — аналогия со здешними смертоносными эпигонами «мировой энтропии», а именно: с видимыми или невидимыми, но — вполне влиятельными и «не к ночи помянутыми» врагами моего народа; но (именно сейчас) — этот пример приведён только лишь для «ребячливой» наглядности.

Итак — в Мемфисе пробудился человек (так и не ставший нано-богом; но — без-успешно убивший отца-фараона); итак — в Санкт-Ленинграде в «это» же самое время другой человек (серийный душегуб по уму — тоже неудачливый нано-бог) поджидал свою очередную жертву; итак — тогда же(!) в Санкт-Петербурге в очередной раз умер Первочеловек (отведавший Плода с Древа псевдо-Адам).

Каким образов эта совместимость несовместимого может привести к nova vita Алигьери или к Царству Божьему иудеев и христиан (и даже к земному его аналогу — Царству Божьему СССР), мне совершенно неведомо; но (главное) — ипостась погибшего псевдо-Адама носит имя Илья (псевдо-Илия), и я могу уверенно повторить бесконечно повторяемое (и ни разу полностью не расслышанное): Бог жив!

История о том, как именно всё это (не) произошло (не произойдя), требует совсем другого речевого аппарата для совсем другого языка (для которого любой алфавит просто-напросто тесен); разве что — свойственная мне гордыня (свойственное мне лёгкое чувство неоспоримого превосходства над нынешним невежеством образованцев) побуждает меня уверенно приступить к моему рассказу.

Повторю (если ты, драгоценный читатель, ещё не понял) — никакой язык не обладает должной глубиной для изложения этой истории (или ещё вариант: никакой человек из ныне живущих не овладевает полностью даже и своим родным языком); но — в меру моей скромной гордыни (и доступного мне инструментария) я попытаюсь со-бытия’ изложить.

И пусть моя беспомощность тихо сгинет — точно так, как обязательно (хотя и не окончательно — перед нашим лёгким чувством неоспоримого превосходства) сгинут все враги рода человеческого (а также — моего народа).

Ведь более чем очевидно: есть вещи более значимые и весомые, нежели чья-либо (недостижимая и неизбежная) «власть над миром». Потому (для меня) — неизменным (хотя имя всему — перемены) осталось и само имя здешнего места и сейчашного времени: Санкт-Ленинград!

Здесь — «всё более вечны» эти неслыханные невские сфинксы; здесь — «всё более неизбежны» их загадки о человеческих ногах: четырёх утренних, двух дневных и трёх вечерних — а ведь я (казалось бы) могу переступать богами, как переступают ногами.

Поэтому — как по нотам (то есть — с бога на бога и с места на место, и из времени во-время) мы приходим всё к тому же: ближе к вечеру (то есть — закату так называемого светового дня) Чёрное Солнце взошло и над Санкт-Ленинградом, и над блистательным древним Мемфисом; и опять никого оно поначалу не потревожило.

Ведь (бесспорно) — явления царей и цариц и мировые катастрофы, и частные воплощения богов и богинь никогда не бывают отделены от мимолетной суеты человеков. Ведь (практически) — одни и те же (разве что визуально различные) люди про-до-лжали (не) рож-да-ться и (не) умирать — всё ещё пребывая и в старой, и новой гамме бытия: начинаясь от альфы и (не) до-ходя до омеги.

Ведь и катастрофы, и перерождения богов и богинь — лишь буквицы твоего и моего языка (того самого — которому любой алфавит просто-напросто тесен); поэтому — отныне я прекращаю делить людей на заглавных и прописных!

Отныне и до века я (прямо и без экивоков) — предоставлю простой текст о происходящем всег-да — да: ведь (бесспорно) — только лишь то, что происходит всегда и навсегда: это и есть (не) иллюзорная внешность реальности.

Такова ирреальность реальности — в ней нет ноты до, зато есть нота да. Причём (очень часто — почти всегда) — каждая «такая» нота каждой «такой» гаммы есть персона — маленький языческий бог (экзи’станс языческого человека).

С другой стороны — каждый бог суть звучание какой-либо (его «собственной») ноты совершенной музы’ки; далее (с любой из сторон) — каждый бог суть языческий человек (бог своего языка, версификатор своего миропорядка).

А куда идёт языческий человек? Куда он вообще может идти? А туда лишь, куда язык заведёт!

Куда язык заведёт — туда человек и идёт (вот уж на полсвета секрет): от рождающей ноты к завершающей сути со-звучия; и если ты (как персона) — ещё и человек языческий (а не только абстрактный deus ex machina — в идеале нано-бог), то тебе «сам Бог велел» именно что не ногами, а богами шагать (причём — переступая с вершины на вершину прозрений).

А что помянутое Черное Солнце взошло именно сей-час(!) — так восходит оно для каждого из нас и в каждом сей-час: и сказал Он, что «это» хорошо.

А что такое «это» — тоже оче-видно: «это» — «там», где Слово стало Делом.

И вот теперь мы (из нашего не-до-«это») рассматриваем, как нам (при минимальной коррекции величины личной жертвы) сразу же стать населянтами nova vita? Как пройти из Санкт-Петербурга в Санкт-Ленинград? Как (попытаться) стать целыми миром?

Очень быстро (почти сразу) — выясняется, что никак. И вот ведь что «знаково» — «это» никак оказывается невиданно глубокой вещью в себе.

Потому. Именно. Сейчас. В этом частном месте. И этом частном времени. Мы с вами (всеобщие) определяем себе — себя (одного); то есть — единственную личину из множества версий себя.

Итак — определяем некий промежуточный «итог»: перед «нами и мной» всеобъемлющий свет от светила.

Далее — определяем наши «дали» и «близи»: перед «нами и мной» в этом свете легли частные тени от общего мира; и вот только потом (с трудом и по’том) — время приходит за-звучать человеческой гамме: шагнуть от ноты к ноте.

Да-лее — только теперь речь пойдёт о герое (который дерзает — переступить): попробую описать его — не сразу во всех его ипостасях (никто не возможет), а только «здесь и сейчас».

«Этого» древнеегипетского (ведь есть и другие — санкт-ленинградские) мужчину, который должен бы был на рассвете простодушно умереть и (не)воскреснуть, разбудили как раз в миг восхождения этого (ибо — есть и другие) Чёрного Солнца; но — все эти восходы подробно описаны в первой части моей истории (в которой меня почти не было).

А теперь я есть (здесь и сейчас) — именно я ещё более расширяю (и без того необъятное) действие не моей (не немой), а именно что — мировой истории.

Я со-творяю историю: приступаю к действию (возвращаюсь к нему), которое и без меня (и без моих расширений) — вечное; за-чем? А всего лишь потому, что это (всег-да) вопрос личного самоопределения.

Моего само-определения (а не кто именно исполняет очередную ноту в очерёдности гаммы; но — нужно ли мне «это»? Конечно же, нет! Нет никакой нужды (то есть — вообще); но — есть долг: человек (нано-божик) всегда мечется между должным и гордыней; впрочем, моя история и об «этом».

«Это» — лишь неизбежно (а не эгоистично необходимо); «это» — лишь со-знание ежедневного противостояния неизбежному распаду; «это» — лишь надежда на само-воскресение (само-собрание себя) из множества само-смертей.

Я (всего лишь) ещё раз переживаю уже бывшее со мной осознание. Переживаю (каждую смерть — при всей своей «обречённости» на бессмертие) — дабы избежать прижизненной мумификации.

Поэтому (на этот раз) — я словно бы пойду от противного: ипостаси героев — и так весьма опосредованно относящихся к убеждению, что мир (вообще) — может быть «спасён» станут доступны каждому (кто посмеет примерить); более того — «эти» ипостаси я собираюсь изобразить ещё более нано-обоженными.

То есть (как есть) — ещё и «едва одушевлёнными» (живущими мёртвой жизнью); но — это моё намерение стало сразу же очевидно ещё при упоминании невских сфинксов и Мемфиса (да я его и не скрывал)!

Казалось бы (ещё и ещё раз) — всё же зачем «умножать сущности»?

Бессмысленно умножать весну (воскресение — повсеместно) — ведь «помянутые» сущности божественных энергий (именно что) повсеместны: что «это» значит? А только то, что Отец вовсе не оставил весь этот миропорядок (и все эти миропорядки) на произвол вивисекторов.

Но (всё равно) — зачем? За-чем — разбудили именно этого мужчину? А он (прежде всего — мне) — нагляден. Я (и сам, и не сам) — всё ещё учусь видеть логосы.

Видеть. Золотой эфир. Видеть. Движение логосов в нём. При всей человеческой восприимчивости — как это возможно: не чудом (но — навыком) увидеть то, что повсеместно? Увидеть — то, что (не только) скрепляет корпускулы в целокупность

Что (не только) делает корпускулы — целокупно живыми; но — связует времена и пространства человеческой мысли; делает бледное «это» (любого эго) — золотым сиянием логоса (которого сам я — почти не вижу).

А что в прошлом повествовании (Вечном Возвращении) золотое сияние логосов именовалось мной повсеместной весной (которой как бы нет: ведь она и так является и раздаётся всем) — так ведь только «так» (почти что телесно) и возможно их для себя определить: и сойдя в шеол, и придя обратно.

Золотые логосы — единственное, что не позволяет считать виртуальную реальность именно преисподней (древнеиудейским шеолом); золотые логосы — единственное, что подтверждает возможность добра в этом (отданном злу) мире; единственное!

Потому мне и нужен образ «вернувшегося Да’нте»: единственный — сумевший (посредством проводника и поэта Вергилия) из-мыслить такой личный шеол, в котором нет логосов (и добро — вообще не существует), а потом пришедший назад; именно наглядность такого примера (а так же то, что после своего путешествия Алигьери мог увидеть уже здесь) представляется мне ключевой в свете вышеперечисленных задач.

Задач. Среды. Воскресения.

Представьте. Как (у)видеть. Сущее.

Понять. Что всё остальное — не существует нигде и везде присутствует (как неуловимая виртуальность — майя, кажущееся); но — не менее ключевое: отчего мной выбран именно этот момент, а не бесконечное количество других атомизированных времён? И вот (посреди всего «этого») — человек пробудился от сна.

Того самого, который полагают малой смертью. Малым инструментом «извлечения человека из человека». Причём (при всём) — пробуждение сразу же стало субъектом (персонифицировалось); причём (при всём) — пробуждение даже улыбнулось несколько злорадно.

Оправданием зло-радства (языческие боги, известно, люты и радостны) мог послужить тот факт, что помянутое мной пробуждение (как персона) оказывалось весьма ветхозаветным (то есть евангельским — персонифицировано-лазаревым быть не могло); итак (а как иначе?) — произошло про-до-лжение бес-конечной истории.

Которая (так или иначе) — только лишь отразилось в дождевых лужицах Санкт-Ленинграда.

А так же (так или иначе) — реально воплотилось во древнеегипетском граде Мемфисе (быть может, посреди тамошнего лета — порассыпанной всюду Леты); итак — и Санкт-Ленинград года 199… от Рождества, и Мемфис — который до Рождества (не будем прилепляться к точной цифири).

Кстати — о Рождестве (умереть и проснуться).

Малая смерть. Пробуждение из сно-видения (со’бытие — и до, и после): восставший ото сна герой не явился перед нами столь же соверше’нен, аки Сын Человеческий; но — всё же сыном царя он всему местному мирозданию (и народу, и миру) являлся: был он сын младшей жены самого фараона.

Разумеется, он был (или казался) прекрасен. Именно для него (такого прекрасного) — Чёрное Солнце взошло над Мемфисом; Чёрное Солнце взошло — и царевич (сын бога живого) пробудился в застенке (в полной темноте).

То есть (там и тогда) — когда любое человеческое зрение ока-зывалось бес-сильно; именно (там и тогда) — если бы зрение было способно преодолевать преграды (а ведь сие даже богам едва ли полностью по плечу), сын царя нам бы виделся и высок, и прекрасен.

Это был бы (внешне — как если бы мы видели и весь его рост, и всё его «египетские» души) — молодой мужчина, обликом почти титанический и могучий; и всё же — сейчас мы его с трудом разглядим и очертим (определяя в трёхмерности плоского глобуса), да и то лишь по теням от Чёрного Солнца.

А вот с описанием всех его древних душ мы (со всеми нашими якобы со-ври’менными нам душами) немного помедлим: до-ждёмся совпадения событий (и в двух помянутых градах, и во всех умалчиваемых временах).

Итак — человек (в человеке) пробудился, причём — не сам по себе, а посредством лазаревой субботы (размышлений о Боге): итак — сына царя — разбудили.

Хотя (а мы всё ждём совпадений) — разбудить человека (в человеке) могли бы попробовать (и хотели бы мочь) не только в Древнем Египте.

Ведь (того или этого) человека уже не раз и не два так и не раз-будили — и в Санкт-Ленинграде, и в орфеевой Древней со-мнамбулической (где-нибудь в пред-сказательных Дельфах) Греции. И гильгамешевом Междуречье (во граде клинописаний и шаманских камланий Уруке).

Наконец — (со’бытия) почти совпадают: мы почти что «на-ходим» искомого человека в тогдашнем Египте; итак — человек пробудился, ибо — его разбудили:

Сейчас (то есть — в «его» древнем сейчас, ибо — сразу признаюсь: есть и другое «его» воплощение — в Санкт-Ленинграде) видом человек этот связан и брошен на пол некоего ещё не определённого нами застенка; презрев тьму, всё же признаем, что он строен фигурой, в коей все составляющие его бессмертной души чудеснейше соединены с уязвимою плотью; какие части его человеческой (слишком человеческой) души действительно бессмертны, а какие не совсем бессмертны — не суть; но — телом мужчина кажется молод и даже красив, хотя сейчас на лице его смятение берется с врожденным достоинством

Таковы, впрочем, все люди. Ведь по своему все они цареубийцы. Это и есть пробуждение от смерти в бездне пре-исподнего прошлого.

Но! Одновременно! С этим древним пробуждением! Произошло ещё одно — более близкое нам: в Санкт-Ленинграде, где (одномоментно с Мемфисом) Чёрное Солнце восходило для человека по имени Цыбин.

Случалось это восхождение по-над самым центром города, по-над улицей Казанской и двором дома номером то ли 7, то ли 8, то ли 9, то есть совершенно неподалёку и над (то есть — по-над адом) знаменитого Собора.

Поскольку помянутый Цыбин являлся серийным убийцей (этим — ничем не отличаясь от древних царей и могучих героев), он действительно (лишь увидев предвестника своей мировой катастрофы — Чёрное Солнце) мог бы сразу же поспешить в Собор к вечерней или утренней исповеди и испросить отпущения грехов; но — нет!

Ведь смотрел он (серийный душегуб) сей-час не на небо, а на сию-минутную землю. А всё потому, что был он откровенный душегуб по уму (и этим ничем не отличался, к примеру, от доблестных народовольцев), ничего покаянного с ним не могло приключиться: мы (из нашей с ним общей истории) давно извещены, что для «надуманного человека» возможно лишь углубление бездны.

Впрочем — этим он (надуманный человек) для нашей частной истории и превосходен.

Ведь и само это странное (им самим для себя придуманное) имя его словно бы произошло от другой (не православной и не языческой) сути: безликая энергия ци (пти-ца, вылупившаяся из яйца мироздания); именно надуманность и сроднила его с богоборцами-разночинцами века ХIХ-го; причём — роднила сильно отчасти (не по части плоти, и не частью души); но (всё же) роднила — предназначением (почти что кармой).

А вот что связывало его с помянутым ранее египтянином, так это (магическая) подмена смыслов и (наглядная) перемена имён: ведь и царевича (сейчас — безымянного), до последнего времени звали по имени! Теперь же (после подмены имён) стали звать именно «отсутствием» всяких имён.

Здесь важен вопрос: куда (и кого) этот зов пустоты увлекает (и в Мемфисе, и в Санкт-Ленинграде)? Примечательно — оба эти персонажа (и в Мемфисе, и в Санкт-Ленинграде) полагали себя пустоте противостоящими; разве что — оба они к её помощи прибегли (полагая, что убегают от неё — как будто можно избегнуть того, что везде: и вовне, и внутри всего); но — не только поэтому они в гамме данной истории столь созвучны.

Душегуб Цыбин вовсе не был классическим (этаким до-стоевским) «право имеющим» (повторю: сей рефлексирующий типаж хорошо нам известен и достаточно прозаичен: силы не имеющий, но — находящимся в собственном своём праве себя полагающий разночинец); тогда — кто же он на самом деле есть, представший пред нами надуманный человек Цыбин?

То есть — давайте увидим ноты его имени (чистые, без надуманной «цы»).

Ведь если сущность его оказалась столь легко совместима с сущностью некоего древнеегипетского сына царя (вспомним: титанически прекрасного, но — всё же вполне человека): должен и он быть магически функционален в тонком мире имён.

Потому — для понимания такой простой вещи: кто это «он» — «сейчас» он? И по отношению к тому: кто «сейчас» мы? — нам придётся (пройдя меж речей), постичь «душу имени» помянутого египтянина, пленённого сына младшей жены фараона.

Итак (пролог) — кем именно сын фараона предъявлен был миру (до того, как он пал — стал миром пленён)? Был он сын царя (от младшей жены — потому, должно быть, что и царь прописан не с заглавной буквицы); далее (итог) — до того, как он пал, у него было другое имя (которое оказалось стёрто со всех картушей).

После того, как он пал, (от него) осталась только памятка: что раньше его звали как-то иначе; как — не суть; суть — он убийца отца (почти что — Отца); всё имел — и не понял «этого» своего всего; чего же ему не хватало?

Должно быть — (целокупной) души; но — неужели её не заменили ему его девять египетских жизней? Был он сыном (казалось бы — всего лишь один из сынов) фараона Рамзеса III; и вот здесь начинаются дела прямо-таки разночинные, унижающие и оскорбляющие: то есть вечно до-стоевские!

Ведь и происходил он даже не напрямую от фараона Рамзеса II Великого. А всего лишь от его сына (тоже, конечно же, фараона) Рамзеса III.

Причём — был он хоть и неоспоримым сыном; но (опять же — всего лишь) — от младшей жены и «младшей царицы» именем Тейе! А ведь именно с этого разночинного «всего лишь» иногда (то есть — почти всегда) для людей волевых (понимай, свое-вольных) и происходит начало их личного жизненного конца.

Казалось бы, пусть их, «вечно младших» разночинцев! Каждый умирает по себе, (особенно в Египте — как отдельная мумия); но — потом обязательно происходит вселенская катастрофа с их родиной (гибель Атлантиды, распад СССР — а это явление уже коллективное, нам ли не знать).

А если не происходит всеобщая катастрофа — происходит частная смерть отдельного атома в социуме

Потом — приходит Царь. Он. Воскрешает. Весь Египет (и каждый отдельный атом его социума). В этом смысл со’бытия Царя.

Из века в век — «так» и происходит. В Египте ли (там это наиболее наглядно — с их Книгой Мёртвых), или даже в нынешнем Санкт-Ленинграде (городе на грани православия — не чистоте его, а усилия вещенственно воплотить вещее); так бы и шло из века в век.

Были бы все они (те или иные ипостаси одинаковых смыслов) — по отдельности: Чёрное Солнце, убийца отца и серийный питерский душегуб-разночинец; но — так должно было совпасть: мировая катастрофа (а каждая гибель псевдо-Адама есть мировая катастрофа — сколь часто или редко бы Адамы не гибли) оказалась персональным средством коммуникации для каждого помянутого персонажа.

Оставаясь пока что каждый на своём месте и в своём времени, они оказались друг к другу — притянуты (своим сходством). Вы скажете: за историю мира сколько было таких сходств? Было их бесчётное количество, но (реально) — никаких совмещений (прижизненных реаинкарнаций) не наблюдалось.

Так ведь и логосы мало кем наблюдаемы.

Быть может, подобные прижизненные реинкарнации (попытки обожиться — освободиться от ада посредством сил самого ада) столь же повсеместны, как и весна мира (и коммуникации, в единое бытие скрепляющие отдельные жизни и смерти).

Так началась эта метаморфоза: нота до человеческой гаммы не стало омегой гаммы божественной, но именно что ре-шила приступить к механистическому конструированию; в мире сплошных персон, атомизированных эго это неизбежно.

Ведь сейчас, когда душегуб Цыбин своею убийственной и надуманной сутью (находящийся, впрочем, очень недалеко от Казанского Собора) совместился с существом этого давным-давно для него мёртвого царевича, этот пусть и вторичный, но — данный всем нам царевич оказывался из своего сыновнего и почти царского чина низвергнут и простыми людьми заключён (перестал быть для духа ключом) в темницу.

Причём — повторю: его заключили (и переменили его имя: «Пентавер» означает — прежде именуемый иначе) люди, прежде ему подневольные; но — теперь ведомые не им (телесным царевичем), а теми Силами, что всеми и о всех ведают.

Ибо (повторю) — сын-разночинец, конечно же, оказался убийцей отца.

Ибо (уточню) — общий царевича с матерью заговор против Царя оказался слишком успешен. А потом (как убийцу отца) его разоблачили (физически).

А потом — его продолжили разоблачать (уже метафизически) и лишили прежнего (живого) имени и даже стёрли его прежнее имя с камней и с гранитных стел, и из человеческой истории, сделав для нас неизвестным; но (прежде всего) — определим его для себя именем: этого нынешнего Пентавера (так же Пентавери и Пентаверета, который был древнеегипетским принцем 20-й династии, сыном фараона Рамсеса III и его второй жены Тийе).

А что и кто есть древнеегипетский фараон (царь «тогдашних» людей)?

Понимайте — фараон есть тогдашний «обессмерченный» (почти что искусственный бог), вся сущность которого заключена в его воскресении из собственной мумии. После чего — он воскресит весь Египет: каждого египтянина; причём — уже из каждой древнеегипетской мумии (буде оная у египтянина есть — изготавливаемая по известным технологиям «deus ex machina»; согласитесь, аналогии со Страшным Судом и последующим Воскресением Мира напрашиваются прямые.

А так же — прямые аналогии с административным обожением римских императоров (когда каждый — пройдя административную лестницу, теоретически мог стать deus ex machina); речь лишь о том, что (и кто) влияет на не-телесные Силы.

«Кто» — это прежде всего: либо отец-фараон воскрешает Египет, либо его незначительный сын от всего лишь младшей жены: какое именно (и чьё именно) тело займёт место царя — это имеет мировое значение; но — ведь сейчас (казалось бы) с означенными телами всё просто.

Телесно — царевич сейчас заключён и зависим. Это и есть результат попытки сына занять место отца.

Того самого сына — что во всех временах и пространствах всё ещё влиятелен и совмещён со множеством за-говоршиков против царя земного и Царя Небесного.

Того самого сына — чьих ипостаси порой заключаются в разных телах и эпохах.

Так что сейчас мы с тобою, читатель, кроме злосчастного Пентавера должны вспомнить и рассмотреть в заключённом царевиче и другую его ипостась: «другого» убийцу Отца — помянутого мной серийного душегуба Цыбина, находящегося сейчас в Санкт-Ленинграде.

Мы находим этого «убийцу по уму» (делая «это» весьма последовательно — от Сил бестелесных мысленно идя к предметному убиению) в примечательный миг подготовки к очередному «деянию убийства»; а именно — в момент его смысловой само-концентрации и такой же (как и у царевича в Древнем Египте) потуги добиться физической власти над (не)телесными Силами.

Именно поэтому — на-ходим (переступая богами) и здесь, и там (по вершинам ступая): ведь и нам жизненно (не)об-ходимо узнать — почему сие таинство смерти обречено неудаче? Почему — даже ежели удаётся убиение телесное?

Ведь (казалось бы) — проис-ходит совершенно наглядная смерть (со всеми атрибутами распада); но — ясно одно: ведь не может считаться для нас успехом (само)убийство.

Если мы не сиюминутны, а изначальны — никак не может.

Но! Тем не менее оба они (и царевич, и Цыбин) обречены к «дерзновению сметь» (созвучному «право иметь» умереть): убийству Отца; разве что — «этот» Цыбин, который (в моей России) сейчас словно бы «на свободе».

А царевич (в Древнем Египте) сейчас словно бы «заключён»; почему? Ведь мы могли бы сказать, что каждый из них и заключён, и свободен — одновременно (сутью един во времени); но — зачем говорить очевидное: Цыбин (не) свободен в России (никогда от Отца не свободной)?

И что есть очевидное? Оче-видное заключение (не финал, но — начало Среды Воскресения); итак — эти двое друг другу зачем-то предназначены (и с этим предназначением связаны судьбы моего мира); разумеется — кто-то из них (если не оба) был всегда заключён (сам в себе).

Разумеется — прежде кто-то из них (или — оба из них) полагался на то, что свободен. Потому — если отныне (и на веки веком) его имя будет (не)звучать как Пентавер (или Цыбин), бывший сын фараона и бога Рамзеса III.

А если даже — просто прохожий (мимо Собора в Санкт-Ленинграде), то нам — всё равно (всё — равно: что вверху, то и внизу); то есть — кем бы ты ни был, убийца Отца, дальнейшее оче-видно: это ведь о разночинце-царевиче — его мертвый (ибо — уже и реально, и виртуально им убитый) отец произнес:

Повелел я (то есть Рамсес III) начальнику сокровищницы Монтуэмтауи, начальнику сокровищницы Паиферту, штандартоносцу Кара, дворецкому Пабеса, дворецкому Кедендену, дворецкому Баалмахару, дворецкому Паирсуну, дворецкому Джхутирехнеферу, царскому докладчику Пенренут, писцу архива Маи, писцу архива Параэмхебу, штандартоносцу пехоты Хои: „что же касается речей, сказанных этими людьми — я не знаю их. Пойдите и допросите их“. Они пошли, и они допросили их и они предали смерти от собственных рук тех, кого они предали смерти — я (их) не знаю, (и они) наказали других — я (их) также не знаю. Повелел (я накрепко): „Берегитесь, остерегайтесь ошибочно подвергнуть наказанию чело(века)… который над ним“. Так я сказал им опять и опять. Что же касается всего сделанного, это они, которые сделали это, и пусть падёт все, что они сделали на их головы, ибо освобожден я и защищён я на протяжении вечности, ибо я среди праведных царей, которые перед Амоном-Ра, царём богов, и перед Осирисом, правителем вечности.

Но! Мы — всё ещё люди: нам важны детали. Потому — вот перечислим (с души на душу — как со счёта на счёт) подробности неудачного за-говора (не правда ли, очень созвучно с магическими формулами, которые тоже следует произносить):

«Несмотря на то, что мы довольно мало знаем о реально происходивших событиях, из текста источников становится ясно, что во главе заговора находились царица по имени Тейе и её сын, именуемый в отчёте Пентавером («которого — прежде — звали другим именем»), хотя его настоящего имени мы опять же не знаем. Заговор быстро распространился в женском доме (гареме) царя. В итоге, царица Тейе хотела посадить на трон своего сына, который, по-видимому, не имел на это никаких прав. Законный наследник престола, будущий Рамсес IV, упоминается в качестве единственного претендента на престол уже с 22-го года правления отца, предстающий в текстах вместе со своим братом, будущим Рамсесом VI. Вероятно, подобная определённость вызывала зависть и ревность со стороны второстепенных жен и их детей, которые и создали основу для заговора.

Женщин царского дома поддержали многие высшие сановники: всего двадцать два человека. Одну из центральных ролей в произошедшем исполнял управитель дворца фараона Паибакикамен, ему помогали дворецкий Меседсура, начальники гарема Паининук и Патауэмдиамон, другие знатные люди. Вместе с царицей они стали посылать другим дамам женского дома подстрекательные письма. Особый интерес представляет способ, которым преступники пытались погубить царя: Они прибегали к колдовству, изготовляя «магические свитки для препятствования и устрашения» и делая «богов и людей из воска для ослабления людских тел».

То есть — всё было почти что так, как и во времена прочих дворцовых переворотов. Отличие — (однако) было неявным, зато — глобальным: трансформации и перерождения в египетской практике были делом почти что индустриальным.

Практически — каждый мог быть (и — должен был быть, и — всею душой желал) после смерти мумифицирован и оставлен ждать воскресения фараона, который (только таким образом) оказывался этими самыми его ожидающими людьми обожествлён — именно для того, чтобы воскресить весь свой народ.

Чтобы каждый древний египтянин стал нано-богом, в полном соответствии тогдашним мистическим технологиям.

Младшая царица (то есть даже не сестра фараону, а попросту — ещё одна знатная женщина царя) хотела, чтобы её сын (никак не наследник божественного престола) стал Осирисом и чтобы именно он воскресил (её и народ Египта); но — что бы всё это могло означать в магическом калейдоскопе имен?

Самый известные эпитеты Осириса — Уннефер, или «вечно благой» и «первый среди Западных», т. е.умерших, который является именем бога-шакала Хентиаментиу, древнего абидосского бога умерших. Осирис также именовался «пребывающим в Гелиополе», что указывало на его связь с древним культовым центром солнечного бога Ра. Согласно гелиопольскому учению, Осирис входил в состав Эннеады, или Девятки великих богов, имена которых впервые засвидетельствованы еще в Текстах пирамид, был сыном богини Нут и бога Геба, братом Сетха, Хорура, Нефтиды и Исиды, которая позже стала его супругой. Крипты храма Опет в Карнаке (Фивы) почитались как место, где когда-то Нут родила Осириса в мир.

В Мемфисе Осирис отождествлялся с местными божествами Птахом и сокологоловым Сокаром, владыкой кладбищ, принимая облик триединого божества Птаха-Сокар-Осириса, великого повелителя некрополей, гробниц и усопших.

Итак — мать должна была поменять (переставить с места на место и на-время сделать во-время) сущности вечно-младшего сына-«разночинца»: человеческую на божественную. Не посредством переступания с логоса на логос (даже если рассматривать сугубо механистически — это полный абсурд); но — со слога на слог (даже не с ноты на ноту — по вершинам голосов).

Дальше — больше: будучи женой живого бога, стала ли она (или — стала бы, или — уже «мистически» являлась) женой своего сына, дабы (как когда-то — в Вечном Возвращении I — Шамхат у Сатира) отнять его зверство (здесь — человечность), сотворив из него человека (здесь — бога)?

Нет (она) — пока что не стала; но — пусть останется в тайне сие; впрочем, в мифах людей много подобных соитий, и это совокупление и перетекание смыслов почти что привычно (в их мифах); но — в сверх-реальности чревато рождениями страшных уродов: ведь и в мифах такие соития не всегда сотворяют телеснопрекрасных богов и титанов.

Потому — всё, что может родиться от кровосмешений в реале, пусть там и останется: там, где изначально находится — в преисподней; но — на этот раз Черное Солнце не только взошло; оно (ещё и) — дало стимул самоопределиться не только «герою» (псевдо-Адома или псевдо-пророку), но — «всем повсеместно».

И эти «все» — опять захотели понятного им рукоприкладства к очертаниям предметов, их виртуальности (становления нано-богов). Ведь даже «не в этот прошлый раз, а в другой прошлый раз» Адаму и его Лилит удалось (помните, уже вместе) определить свою смерть как причину и исток своих бесконечных (и ничтожных) побед над незначительной (хотя и болезненной) смертью.

Ведь даже все мои возвращения — это возвращения именно к Первоженщине, причём — (на-всегда) к единственной.

Поэтому (все мои истории) — о ней. Какие бы имена (убийцы по уму Цыбина ли, отцеубийцы Пентавера ли) не носили в качестве иллюзорных личин мои мимолетные и вечные герои.

Ибо (если, опять-таки, помните) — перед этим Вечным Возвращением II было Возвращение I (предыдущее).

И во всех возвращениях «моя» Первоженщина (каждый раз) — по иному; но — всегда видела одно и то же: что все эти бесконечные победы над смертью и явились причиной её постоянного и неоспоримого (внешнего, быть может) превосходства над любыми не-до-богами (или, ежели осовременено, нано-богам), но — и ничего они не решали.

Вот и Вечное Возвращение (II) ничего не решит; поэтому — решайте сами: начните опять с первой части.

Без возвращения к началу — нет у прочтения смысла! Без прохождения всех да’нтовых кругов (даже не по ирреальной спирали, а всей осью — насквозь) — нет у проживания (в теле) смысла.

Это ведь только Господь (в Страстную пятницу) одномоментно пребывает и в иудейском шеоле — куда нет доступа ни богам, ни демонам, и в мертвом теле во гробе, и одесную Отца; нам (с нашими потугами на административное или нано-обожение) всегда следует начинать со смирения (и целостности) себя самих.

Ведь всё (на)всегда происходит — сейчас.

Итак — осовременим словесную личину происходящего: вновь Черное Солнце стало нано-богом и взглянуло на Санкт-Ленинград; но — не увидело ни Санкт-Ленинграда, ни какого-нибудь Урука, ни ещё какого города или человеческого бога (иначе: нано-не-до-бога): тех попросту на месте не оказалось.

На местах городов и богов остался лишь человек. Который был мужчиной и находился в темнице. Свет в ней отсутствовал полностью, и сейчас только Черного Солнца (зеркала, в котором можно увидеть готовность «предыдущей» души уступить место «следующей» душе) не хватало мужчине, чтобы ещё более усугубить неусугубляемую тьму вокруг себя.

Но — потом (из своего) «извне» к двери темницы подошли стражи фараоновы (я не забыл упомянуть, что мы — виртуально предполагаемся не только в Санкт-Ленинграде, но ещё то ли в древнем Мемфисе, то ли в Фивах, почти что современных помянутому в Вечном Возвращении I царю Гильгамешу.

Итак — мужчину, который должен был на рассвете воскреснуть, разбудили в полночь (или в полдень) Черного Солнца.

Стражи эту дверь распахнули и пролили свет на мужчину.

Когда. Свет. Коснулся мужчины (вот так, по частям) — тот осознал, что тело «его души» неведомым ему образом проголодалось. Этот факт (нечто, данное в ощущениях) его удивил: прежде он («золотая молодёжь») всегда просыпался сытым от сно-видений: от одного золотого сна переходил к другому.

Казалось бы — с ним сейчас совершалось именно одно из его видений (так он мог бы уверенно предположить). Казалось бы — пленена была лишь одна из его прижизненных реинкарнаций; но (зато) — все его другие личины (в других версификациях реальности) продолжали заклинать Невидимое (налагая на него свои псевдо-Силы).

Искали Пентаверу (безымянному, но — сыну царя) место — «там и тогда», где может решиться вопрос Воскресения Мира (дело было за «малым»: понять, что мир и в аду, и во гробе, и одесную Отца); потому — отыскали убийце убийцу.

Почему — через тысячи лет и (всё же) в Санкт-Ленинграде? Сфинксы на набережной (и их загадка) — не основание для тысячелетних метаний; разве что (ответ более чем очевиден): где ещё (если не в Санкт-Ленинграде — этом нововавилонском зиккурате, протянутом к псевдо-небесам европ) есть столь плодородная почва для чуждых (даже самой этой почве) разночинцев-отцеубийц?

Здесь — возможно если не остановить Апокалипсис, так осознать его (в его целокупности); это осознание и есть архимедова точка опоры любому бытию.

А что царевич-отцеубийца о Цыбине знать не мог (как и о решимости его именно «сейчас» совершить ещё одно злодеяние) — так это пусть его; главное — в роли имён (личин, которые мы тщимся наложить на логосы божественных энергий) Пентавен (которого прежде звали иначе) не ошибался.

Итак — когда свет коснулся мужчины, Черного Солнца вокруг него меньше не стало; Пентавер осознал в себе чувство невыносимого голода (по новому восприятию бытию); более того — осознал, что вошедшие стражи непосредственно ему (никакого нового восприятия) не предложили.

Да и не могли предложить: никакой многомерности в них не было.

Это были местные (со-временные «древние» — ищущие бессмертия) египтяне. Они были — здесь и сейчас (логосы наполняли пространство меж них — в самих тогдашних египтян не проникая); в будущем воскресении они не были сущи (были объектами-лазарями).

А вот будут ли они сущи где-либо ещё (в прошлом либо будущем) — это зависело не от падшего Пентавера, а от «будущего» нано-бога, следующего фараона (знать которого будут по его имени: Рамзес III).

Хотя — какой-никакой завтрак (для временного поддержания его внешнего тела) его тюремщики должны были ему (как бы) предложить.

Пред-ложить (немного лжи) — и (даже её) не дать; не дать — именно когда он согласится завтрак принять (чем бы очень унизил своё, пусть и бывшее, достоинство).

Поэтому он — должен был бы от предложения отказаться: пусть завтрашний сам думает о завтрашнем завтра, довольно сегодняшнему дню (сегодняшнему завтра) своей заботы; но — предложено ничего не было, слуги просто (вместе со светом) вошли.

После чего — он даже подумал о том, что таков весь нынешний человек!

То есть — словно бы сопровождаем светом; но — слишком уж «искусственно мёртв» (в живом свете логосов): словно бы (более чем оче-видно) — ещё до рождения подготовлен к мумификации.

Конечно же — всё «это» (сейчас про-исходящее с ним) раздражающе напоминает скверную кальку с прекрасного набоковского романа Приглашение на Казнь; но (ведь) — это и есть соборность времён: логосы (как от них не отворачивайся) повсеместны и скрепляют всё (в том числе — душу и души души).

Сопоставляется не сопоставимое. Совмещается несовместимое. Жизнь живая — (даже) включает в себя (как ничтожную частность) жизнь мёртвую; но — «эта» набоковская искусственная (литературная — пришедшая к нему из далёкого будущего) аллюзия не принесла древнему Петаверу никакого облегчения.

Ибо — не время и не место сейчас ему (убийце по уму) праздно размышлять об истине. Итак — древнеегипетские стражи вошли и встали вокруг него. Один из них (даже) мог бы произнести его (прежнее) имя; но — не произнёс: сейчас имя перестало быть истиной (став предметом подмен и манипуляций).

Ибо — царевич Пентавер (которого раньше звали иначе), сын (от младшей жены) фараона Рамзеса III, в жизни своей (и сейчас — в предсмертии своём) руководствовался даже не куртуазным кодексом (по отношении к «своей» Лилит) и не «будущей» Нагорной проповедью: он был более чем язычник — Пентавер был сын царя.

Вот чем именно (примерно) руководствуется какой-нибудь «пентавер»:

«Внимай тому, что я говорю тебе,

Чтобы ты мог быть царем над землей,

Чтобы ты мог быть правителем стран…

Будь черствым в отношении ко всем подчиненным!

Люди остерегаются тех, кто держит их в страхе.

Не приближайся к ним, когда ты один,

Не полагайся на брата,

Не знай друга,

И да не будет у тебя доверенных лиц —

В этом нет никакого смысла.

Когда ты спишь, сам принимай

меры предосторожности.

Ибо не находится друзей

В злой день.»

(Поучение фараона Аменемхета I, ок. 1991–1962 гг. до н. э., своему сыну Сенусерту)

Отсюда (навсегда) — у него не было Брата (Сына Отца); следует добавить вот ещё что: он не был убийцей физического тела отца (он был убийцей мистическим)! То есть — (был) убийцей личин (ведь имя, когда и если оно — перекинулось из сущности в предмет, и есть личина).

У него (сына царя) — «не было» Брата; но — Отца он всё-таки предал: попытался убить нечто, что остальными принималось за истину. Хотя и говорят, что истина приведёт к свободе; которая «свобода» есть ещё одно имя смерти, но — пленённого человека она (бесполезностью своей для него) приведёт в бешенство.

Ему же — убийце по уму, в здешних делах мироформирования надлежало иметь недостижимое: чистые руки, горячее сердце и холодную голову.

Он (пока что) нисколько не почувствовал, что сейчас вместе с ним со-вершенно со-мыслит некий Цыбин из Санкт-Ленинграда; впрочем — если бы и ощутил, ему (мистику и претенденту в нано-боги) не предстало бы ничего странного: как понять непостижимое? Только так — слушая душой имя.

Современному (атомизированному) человеку — нет ответа.

Кроме одного (лживого): непостижимого нет. Поэтому — и не надо понимать (то, чего нет); а вот если — решишь понять (то, чего нет), тогда возможно сделать всё, что в моих (его, твоих, чьих-либо — это всё равно) силах.

Тогда (и только тогда — это и есть сила веры) Бог сделает остальное.

Но! Я не Бог! Я (всегда) делаю не «всё», а лишь малое (и не по «всем» моим силам). А самое малое из «малого» (что я должен): всего лишь напомнить, что было до этого про-до-лжения!

То есть — некие факты о нано-богах; например: давно всем известную и уяснённая банальность: те, кто ищет плоскости, а не всего пространства, могут остаться живы и бессмертны здесь и сейчас; но — это и есть их всё: никакого другого объёма! А будет ли с нас довольно любого бессмертия, я не знаю и знать не хочу.

Остальным я обязуюсь сказать обязательное «до-бро — или до-зло — пожаловать».

Итак — продолжилось: мужчину, который должен был на рассвете воскреснуть, разбудили не только посреди местной (мемфисской) полночи, а ещё и в полдень Черного Солнца, что взошло над Санкт-Ленинградом.

И даже этот за-гово’р (что сей-час Черное Солнце взошло не над Санкт-Петербургом, а именно над Санкт-Ленинградом) может оказаться неким индикатором невидимых сил, вызывающих такие совпадения.

Действительно — мой город изменился: он стал — везде; и он стал — всеми (не совсем «всеми», конечно, но — теми, кого изберёт и сделает своим сиюминутным воплощением), стал — почти что персонифицированным героем моей истории.

Город — стал персоной и личностью; персона и личность — могет потщиться стать нано-богом и заняться версифицированием своего понимания «самого себя» (по большому счёту — в этом и состоит терраформирование); какая, в сущности, разница — скалывать со стел картуши с именами (оставляя пустоту — пентаверов), или — на место пустоты наносить невесть что.

Потому — пришедшим за Пентавером слугам его мёртвого отца (их ушедшего в бессмертие фараона) всего лишь мнится, что самое обычное светило (тоже некий человеческий — или почти человеческий — бог Ра) сияло сейчас над Мемфисом.

Обычное солнце того Мемфиса вполне могло быть Чёрным Солнцем над Санкт-Ленинградом; итак — Санкт-Ленинград! Ещё в первой части я бессильно пытался (устами псевдо-Илии) раскрыть его тайну — зная: нет никакой тайны, есть таинство.

Теперь немного о таинстве (даже теодицее) этого города: который город (место и время его) есть непостигаемая совокупность всех версификаций града Петра-апостола.

Потому слово «Петербург» (в картуше) — заменено словом «Ленинград»: это ведь в «прошлое» Вечное Возвращение Чёрное Солнце восходило (только) над Санкт-Петербургом и (только) над Уруком царя Гильгамеша, и ещё (только) над некоторыми примечательными местами; теперь — ещё и всеми прочими реинкарнациями нынешнего постсоветского Петербурга.

Поэтому (сейчас) — и от древнего мифа (и ещё более древнего — ещё до Сотворения — мира) — изначального мира, из которого мы лишь изгнанники, ничего не должно бы зависеть! Что бы мы не (с собой) вершили.

Более того — что бы там (с нами) не вершил этот город. И что бы там не вершило (над нами) Черное Солнце.

Ведь и сам этот знак мировой катастрофы явил себя столь откровенно персонифицированным — как игрока-соучастника этого действа: до-творения не-до-творённого мира; но — при этом мой Санкт-Ленинград (из самосохранения, быть может) всё более обосабливается и самоопределяется.

И (даже) начинает неслышно зазвучать: до, ре, ми, фа, со, ля, си — словно бы начинает неслышно сиять: как рассветающие личности или как голоса фуги — каждый из которых возвышает себя в соответствии с замыслом Со-творения!

До остановившего это Со-творение грехопадения. До так и не прозвучавшей (даже если и прозвучала бы — в такт) окончательной си.

То есть — Черное Со-лнце (на)стало богом. То есть — богами теперь могут захотеть (на)стать не только люди, а и знамения, символы: вообще — всё! Более того, сам этот не-до-бог понимает: желанный ему результат не-до-стижим.

Что личностью, персоной, игроком — нас делает только со-участие в процессе. А «сам по себе» этот не-до-бог (который даже не личность, а всего лишь функция) ведёт себя совершенно неприемлемо: словно бы уже не художник поставил себя вровень с создателем, а вся совокупность его (со-ремесленника) навыков.

Вот нынешняя (века сего) тонкость, вот искус искусства: воля к власти подменяет тишину логосов (пространство и время перестают светлеть и начинают багроветь — переполняясь насыщенной кислородом кровью); это столь же бессмысленно, как разрушать (или, если разрушен — заново сооружать) храм Соломона или наполнять живой кровью мумии Тутанхамона или Ульянова-Ленина.

Хотя — и об этом всё давно уже сказано:

Еводий. Каким же образом я подобен Богу, если не могу творить ничего бессмертного, как творит Он?

Августин. Как изображение твоего тела не может иметь той силы, какую имеет само твое тело, так не следует удивляться, если и душа не имеет столько могущества, сколько имеет Тот, по чьему подобию она сотворена.» — то есть сам этот не-до-бог, который даже не личность, а всего лишь функция.

Здесь — я не удержусь и бес-сильно (ибо лукавство есмь) проиллюстрирую (штрихами души — по-над словами) искривления метрики, называнием имен порождаемое:

И открылись глаза у них обоих, и узнали они, что наги, и сшили смоковные листья, и сделали себе опоясания.

И услышали голос Господа Бога, ходящего в раю во время прохлады дня; и скрылся Адам и жена его от лица Господа Бога между деревьями рая.

И воззвал Господь Бог к Адаму и сказал ему: [Адам,] где ты?

Он сказал: Голос Твой я услышал в раю, и убоялся, потому что я наг, и скрылся.

И сказал [Бог]: Кто сказал тебе, что ты наг? не ел ли ты от дерева, с которого Я запретил тебе есть?

Адам сказал: Жена, которую Ты мне дал, она дала мне от дерева, и я ел.

И сказал Господь Бог жене: Что ты это сделала? Жена сказала: Змей обольстил меня, и я ела.

Надеюсь, читатель, что ты определил для себя, сколь многослойно повествование, которое и в первой своей части могло бы сотворить из твоего тела (или вытрясти из него) сияющую от наготы душу; мужайся, дальше будет дальше.

Или — повторю: возвращайся в первую часть — там (на первый взгляд) всё проще.

Здесь реальность опять расступилась — давая место сноске на своих полях, пояснению текста происходящих событий: конечно же, человек есть гомункул культуры, но — лишь в своём настоящем; тогда как в не-своих прошлом или будущем он по прежнему оказывался тварью Божьей и подлежал так называемому спасению (которого нет) от смерти (которой тоже нет).

Но — отсутствие или присутствие какого-либо факта значения не имели; на первый план всегда выступало невидимое деяние логосов (непосредственно о котором я, в меру своего неразумия, расскажу чуть ниже).

Конечно же — это казалось глупостью; но — что именно лишь казалось, а что на самом деле — реально де’яло, значения не имело, ибо в виртуальности мира значимо лишь начало.

Конечно же, человека сна-чала спасали (пробуждали от сна — как Пентавера), и лишь потом выяснялось, что нечего спасать (всё равно о, псевдо-Адам, был рождён своей матерью, псевдо-Евой, в смерть).

И (отсюда) — изначально некого было спасать: нет ещё ни самого человека, ни даже сна о нём.

Так что нечего спасали от ничего: Вполне пустое дело, на которое можно и должно было (или стало, или станет, или уже есть) потратить не одну и не две (если вместе с единственной женщиной) жизни.

Но ведь мир (и жизнь в нём) — есть обязательное дело (иногда Слово и Дело не переходит черты горизонта, но — опираются о неё: потому и черта горизонта подчёркнуто горизонтальна).

Но (в миру) — оставался лишь один нерешенный вопрос: кого (во плоти) невидимым Слову и Делу обяжут? Кто (сам) попробует (воплотить) наполнять и наполнять (собой) бесконечную пустоту мира?

Это был главный вопрос: найти героя на обязательный (и бесполезный) подвиг. Царевич Пентавер явно на эту роль не подходил: все его таинства были столь механистичны; подойдёт ли убийца Цыбин — это вопрос со-временности: все мы (так или иначе) убийцы по уму; но — отличны от древнего египтянина Пентаверна: мы знаем, что мир нельзя спасти, разделяя его (и — атомизируя человека).

Спасти мир возможно лишь целомудрием: мудрой целостностью всего, а не какой-либо отдельности.

Так зачем нам (учитывая вышесказанное) Пентавер? А затем, что его история очень иллюстративна. Более того — вся егопетская религия богов-фараонов иллюстративна (как и административно обоженные иператоры Рима — deus ex machina).

Ещё раз зададимся вопросом: может ли убийца по уму стать героем? Это и есть главное определение: кто именно (и по-именно — идя от имени к имени) будет спасать пустоту от ещё большей (или ещё меньшей) пустоты, кто именно (и по-именно, идя от имени к имени) будет совершать все эти бессмысленные телодвижения губами — именования: совокупления, зачатия, рождения в муках, вос-питания (отсюда, очевидно, и возникла евангельская рефлексия о завтраке и завтрашних заботах).

Итак — кто (из меня) обязан принадлежать мне? Кто (из меня) обязан быть мной? Этим самоопределением человек Пентавер, ничем (кроме убитого им отца) не примечательный убийца по уму (не то что наши показушные народовольцы и прочие башибузуки-эсеры, любители себя рекламировать), только и смог, что на дознании во всём сознаться.

Не было у него опыта (убийства личного бога-отца) — даже и серийный душегуб Цыбин его (по числу могил — об этом тоже ниже) за спиной ощутимо превосходил; причём — это если считать без метафизики перманентной борьбы и смерти, а исключительно прагматично и «по большевистски».

Даже как мистик (царевич) — (душегубу) Цыбину тоже уступал: худо-бедно, но Цыбин был рождён в эпоху торжества православия — мощь Воскресения Сына (так или иначе) стояла за ним; Цыбин мог (бы) даже мудрствовать на тему: что есть убийство, если нет смерти; но — (так или иначе) как православный Цыбин под-разумевал: убивая — он убивает себя, а не (бессмертную) жертву.

Пентавер — желая стать нано-богом и (уже сам) воскресить Египет, отнимал такую нано-божественность у отца; согласитесь: Цыбин и Пентавер (оба несуществующих имени) — «вещи в себе» суть разные.

Потом! Пентавера (как царевича) — хорошо обучали всему (владению оружием, к примеру); но — пока что его связанное тело (по воле Отца) лежало без тело-движений (и не могло убивать).

Пока что он был занят иным: всего лишь праздно размышлял об истине (то есть — безо всякого смысла «убивая» её по частям).

Подобное — происходило и в «другом» Египте и «другом» Междуречии (то ли в «новом» Вавилоне, то ли в «новом» Мемфисе — а не тамошнем и тогдашнем Санкт-Ленинграде: речь и о тамошних, и о всегдашних таинстве и о теодицеи).

Казалось бы: новые веяния (атомизация homo sum) — дело более чем со-временное; но — это действительно так: времена для подобных деяний более чем со-вместимы.

Убийство Отца (а чем ещё является приведение homo к полному ничтожеству «узкой специализации»: использование ремесла’ и потребления его продуктов) есть дело злобо-дневное; а потом (то есть — ещё ближе к зло-радству) — Пентавер вдруг возомнил или вспомнил, что и на этом свете, и на том никто никому ничего не должен (и это помогло ему определиться).

Должен он был — только убитому им отцу (ставшему «никем»; его самого сделал «никем» уже иму «убитый» Отец); потому — Пентавер покинул свои псевдо-рассуждения и вспомнил о тело-движениях: и только тогда и в его реальном пленении начались изменения этого самого плена.

И всё вокруг него опять началось: самоопределяясь, он обязательно «вспомнил» о женщине; но — это «вспомнил» (на деле) означало, что Пентавер опять о себе возомнил: ведь «вспомнил» царевич не о дочери Евы — а только лишь о никогда не принадлежащей ему Первоженщине.

Пусть его — ибо все они (дети Адама и Ева) есть «псевдо»-ипостаси Стихий (ютящихся в мужских и женских «псевдо»-оболочках).

И только она — настоящая: не знающая грехопадения; только она — даже в повсеместном шеоле (где нет ни богов, ни демонов) является и полной Стихией (буде её взбредёт это в голову).

Потому — лишённый всего «своего» сын живого (им убитого) «бога» постиг(ал) непостижимое: он вспомнил о женщине. Вспомнил о том, как в далёком будущем будет её искать. И всё это произошло по весьма заметной причине: до-селе он — связанный по рукам и ногам — томился во тьме заслуженного заточения, ожидая от слуг фараона решительной и лютой казни за отцеубийство.

Той «самом смертной» казни, которая ничуть не лишала царевича его (изначального, от Отца) бессмертия, разве что — делала это его (и без того лютое) бессмертие ещё более нестерпимым; вот (каковы были) эти суд и казнь — покажем их; но — покажем и Силы, благодаря которым все эти казни египетские бессмысленны.

Да — его имя было Пентавер, сын бога Рамзеса III; и это о нём его мертвый (ибо — уже реально и виртуально им убитый) отец произнес: Что же касается всего сделанного, это они, которые сделали это, и пусть падёт все, что они сделали на их головы, ибо освобожден я и защищён я на протяжении вечности…

Фараон (нано-бог человеков) произнёс приговор — и его нано-вечность взглянула на бывшего сына царя (повторю: сын царя носил имя, которое нам неизвестно); Пентавер — это нечто совсем другое, нежели человек-функция (вовсе не сын нано-бога); но — именно его душу (беспощадно и люто — к его несовершенству бессмертную) прежде смерти его хрупкого тела стали взвешивать на весах царства мертвых.

Здесь мог бы возникнуть вопрос: которую из её оболочек будут взвешивать? На самом деле гораздо значимее другой вопрос: что именно соединяет невидимое (если уж человек умудрился его атомизирировать).

И вот здесь и связующая роль логосов (божественных энергий, проникающих и пронзающих весь этот «кажущийся» шеол.

СЕМЬ ОБОЛОЧЕК ЧЕЛОВЕКА

Посвященные Древнего Египта считали, что человек — это многомерное существо, которое имеет семь оболочек (из которых были поименованы пять), соответствующих семи уровням его существования.

Первая оболочка человека (др. — егип. Сах) — его вещественное тело, видимая часть человеческого существа. Она является лишь малой частью того, что на самом деле представляет собой человек. Египтяне дорожили сохранностью тела умершего. Более всего они заботились о сохранности головы — «седалища жизни». Обезглавливание и сожжение считались в Египте страшной участью.

Вторая оболочка человека (др. — егип. Ку, позд. — егип. Ка, Кэ) представляла собой его жизненную энергию, эфирное тело, энергетический двойник человека, душу-двойник. Из современных понятий более всего этому соответствует термин «биополе».

Ка — это, с одной стороны, совокупность психических ощущений живого человека, а с другой — Ка неразрывно связано с личностью, индивидуальностью умершего, его телесными и духовными чертами.

Посвященные могли узреть Ка в виде цветного, радужного сияния вокруг вещественного тела. Обычно вещественное тело и энергетический двойник человека не разлучаются. Но при слабом здоровье, сильном нервном потрясении или возбуждении эфирная оболочка Ка может частично покинуть тело Сах. В результате этого человек впадает в полубессознательное состояние или транс.

Незадолго до смерти, когда энергетическому двойнику Ка становится неуютно в вещественном теле Сах, он может выйти из него. (В этом заключено удивительное явление привидения-двойника — многие видят своих двойников перед смертью.)

После смерти человека его Ка может находиться в потустороннем мире, чтобы встретить там умершего, направляющегося к своему Ка. Они оба пребывают в мире ином, вместе с тем Ка обитает в гробнице, в которой покоятся останки умершего, и принимает там подношения от живых родственников умершего (вернее, принимает энергетические двойники-Ка яств и напитков, ладана и проч.)

Третья оболочка человека (др. — егип. Би, поз/7.-егип. Ба, Бэ) — сущность человека, то, что называют «жизненной силой», душа-проявление, оболочка подсознания, которую в современной литературе нередко именуют «астральным телом».

Ба образуется из совокупности человеческих чувств, желаний, эмоций. Ба с удивительной быстротой меняет свою форму под влиянием каждого воздействия ощущении, чувств, желаний и мыслей.

В Древнем царстве считалось, что Ба обладают только боги, цари и первосвященники, то есть великие посвященные.

Ба мыслилось как нечто отдельно существующее только после смерти великого посвященного. Б а изображалось в виде сокола с головой человека. Полагали также, что Ба — это энергия, которая оживляет изваяние или фетиш бога, или мумию (при этом Сах и Ба мыслились связанными тесными узами).

Когда сущность (Ба) отделяется от тела (Сах), последнее впадает в сонное оцепенение. Посвященные египтяне могли по своему желанию совершать в виде Ба странствия в различные места и даже в мир иной.

Вместе с тем Ба, которое, как птица, могло покидать тело спящего, мумию в гробнице, изваяние бога или царя и удаляться сколь угодно далеко, неизменно должно было возвращаться к тому телу, чьей душой оно являлось. Ба изображалось иногда сидящим на дереве близ гробницы, пьющим воду из пруда, но непременно спускающимся в гробницу к телу, с которым оно было связано.

Ба образуют мир иной душ и мир сновидений. Более того, именно Ба умершего обладало способностью переселяться в другие тела, переходить в другую вещественную сущность.

В «Книге Мертвых» говорится о вселении Ба умершего в божественного золотого ястреба, в птицу Феникс, в журавля, ласточку, овна, крокодила, змею.

Боги тоже имели свои души Ба, нередко несколько. Бог Ра обладал даже семью Ба, астральными энергиями семи светил (Солнца и Земли, Луны, Меркурия, Венеры, Марса, Юпитера и Сатурна). Кроме того, планета Марс считалась Ба Гора (Красный Гор), Юпитер — Ба Гора и Ба Сета, Сатурн — Ба быка Гора.

Неподвижные звезды и созвездия также рассматривались как Ба богов. К примеру, созвездие Ориона считалось Ба Осириса (особенно Пояс Ориона), созвездие Большого Пса (звезда Сириус) — Ба Исиды. 36 звездных деканов воплощали Ба определенных богов.

Иногда один бог считался Ба другого бога. В частности, Ра именуется в текстах Ба Нуна, Апис — Ба Птаха, Сокарис — Ба Осириса.

Четвертая оболочка человека (др. — егип. Иб, позд. — егип. Эб) — душа-сердце, вместилище человеческого сознания (для сравнения более всего подходит современное понятие «ментальное тело»).

Эб образовано человеческими мыслями и мыслеобра-зами. Эб чрезвычайно подвижно, прозрачно и нежно. Согласно ощущениям посвященных, при поступательном развитии Эб приобретает сияющую неземную красоту. Эб — это бессмертная душа.

Средоточием человеческого сознания египетские посвященные считали сердце. Отсюда — единое именование для двух понятий: «ментальное тело» и «сердце». После смерти человека Эб возвращается к своему всеобщему первоисточнику — Эб бога Осириса.

Эб рассматривалось как нечто, наиболее осведомленное о скрытых помыслах человека и тайных мотивах его поступков. Поэтому на Загробном Суде Эб могло стать опасным свидетелем, дать богам неблагоприятные показания о земной жизни умершего. Ведь Эб фиксирует запись всех добрых и злых мыслей человека.

«Книга Мертвых» (главы 27 и 30) содержит магические заклинания, побуждающие Эб не свидетельствовать на Загробном Суде против умершего.

В процессе мумификации тела в него нередко вкладывали искусственное сердце в виде изваяния скарабея с начертанными на нем заклинаниями. Амулет скарабея пеленался и над сердцем мумии. Эб-скарабей должен был обеспечить умершему благоприятные показания о его земных деяниях на Загробном Суде.

Данная символика иносказательно описывает Эб как энергию Солнца, ведь скарабей — символ бога Хепри (одна из ипостасей Ра — бог восходящего Солнца).

Пятая оболочка человека — также Эб, душа-причина или надсознание (ближайшее современное понятие: «причинное или кармическое тело»). Душа-причина бессмертна, передает информацию в следующие воплощения в виде неосознанных устремлений. Она ответственна за место и время рождения человека, все его врожденные телесные пороки и заболевания.

Именно душа-причина позволяет человеку родиться в определенной семье, роде, племени, народе, товариществе и государстве, с членами которых у нее были связи и в прежних воплощениях.

Шестая оболочка человека — также Эб, душа-смысл или самосознание; по египетским понятиям, душа, производящая смысл. Благодаря ей человек может наблюдать за течением своих собственных мыслей, осознавать свое существование, усматривать сокровенный смысл своей жизни.

Если душа Эб (сознание) загрязнена злыми мысле-образами, то они препятствуют душе-смыслу (самосознанию) воспринять бесконечность сознания, как облака и мгла препятствуют Солнцу (Оку Уажат) воспринять поверхность Земли.

Седьмая оболочка человека — дух (Ах), часть всеобщей энергетической подосновы вселенной. По-египетски Ах буквально означает «светлый, просветленный, освещенный, блаженный».

Ах бессмертен, беспределен, он пронизывает абсолютно все, что существует во вселенной. Ах находится и тут и там, в каждой точке пространства и содержит всю информацию во всех ее видах. Ах пребывает и в вещественном мире и в мире бестелесного, он вездесущ.

Ах — один на всех. Этот дух защищает от зла: злых мыслей, слов и деяний, — перекрывая его источник плотными заслонами причинной оболочки.

Дух-Ах есть и у богов. Чаще всего упоминается Ах (дух-душа) Осириса, Гора, Ра, а также собирательная множественность духов-душ или душ-духов инобытия, которые гостеприимно или враждебно встречают различные виды душ умершего (его Ка, Ба, Ах).

Дух Ах изображался в виде хохлатого ибиса.

Чтобы облегчить умершему странствие, боги создали в Дуате (Царстве Мертвых) ариты — места отдыха, остановки, где душа могла остановиться и передохнуть. Однако войти в ариту мог не каждый, а лишь знающий имена богов и определенные заклинания.

Заклинание предполагает точное знание имени. По представлениям египтян, восходящим к доисторической эпохе, имя-Рын человека, духа или божества являлось составной сокровенной частью его сущности. Сам великий Ра творил мир силой слова. Давая вещам и существам имена-Рмн, он тем самым определял их сущность и место в мироздании. Знание подлинного, сокровенного имени давало власть над его обладателем.

Но! Мы с вами знаем, что душ (на самом деле) — больше, скорей всего не менее девяти (и до бесконечности): ведь по-над каждой из семи душ есть душа-кирпичик (строительный материал бессмертия) и душа-раствор (скрепляющая всё одушевлённая смерть).

Души-кирпичики — сущи по-над каждой из помянутых семи душ, но — вместе их не четырнадцать, а всего две: такой беспощадный дуализм, когда — всё завершено, но — ничто не окончательно.

Это и есть логосы — животворящие нити вечности (или — одна единственная бесконечная «кармическая» нить, сшивающая ипостаси твоего (моего или чьего-либо ещё) падшего бытия; вот что написал об этом некий версификатор, переругивавшийся с каплями повсеместной Леты на мосту между мирами:

Ты счастлива, прекрасная швея,

Сшивая мир как пушкинские строфы:

В иголку продевается змея,

И этот сладкий запах катастрофы!

И жаворонка звон, и ковыля тяжелый зной.

Мой апокалипсис случается со мной

Единожды за год, за день или за миг:

Какая тьма или какой народ падут на наши земли —

Пусть любой! И если бы не русский мой язык,

Давно бы так! Теперь скажу — помимо:

Любить людей не значит — добрым быть!

Любить любовь не значит — быть любимым.

Каким образом человек может «располагать» силой логосов (тогда как сама постановка вопроса о «силе логоса» — бред: логосы — предъявление целостности, целомудрия), неизвестно: скорей всего, (почти) никак.

Поэтому — мы не будем выбирать из себя: какая именно (и поимённо) душа — по душе (не менее одушевлённым) весам царства мёртвых; мы обратим внимание на лишь на тот факт: чтобы облегчить умершему странствие, боги создали в Дуате (Царстве Мертвых) ариты — места отдыха, остановки, где душа могла остановиться и передохнуть.

Однако — войти в ариту мог не каждый, а лишь знающий имена богов и определенные заклинания; отсюда — так не об этом ли вся предыдущая история: о именах имён — отсюда главный (на данную краткую вечность) вопрос бытия.

Более того — «не места ли для отдыха» есть всё так называемые мучительные воплощения Адама и Лилит?

Все эти псевдо-рождения и псевдо-смерти: чем ещё, кроме отдохновения (и вдохновения) от мучений недотворённости, прельстить всё испытавших (и многожды самих себя переживших) Перволюдей?

Прельстить — нечем; но — что отсюда следует, что отсюда выходит?

Только то, что все люди (так или иначе) всегда прельщаются какой-либо статикой (от-дыхом).

И не выйдет ли так, что кармическое (серийное) бытие серийного (кармического) душегуба Цыбина — всего лишь такое «место и время» для вне-временного отдохновения? Отсюда ещё — что и древнеегипетская чудесная возможность нано-обожиться вполне себе (временно) — современна.

Разумеется — выйдет; но (ещё и) — понимается: никуда ей (душе над душой) не деться; разве что: может стать более чем (или — менее чем) злободневна; но — так бы оно всё и произошло всё в одной из версификаций реальности.

Если бы не не одна важная особенность любых отдохновений.

Остановив мгновение (ибо — прекрасно) — «каждый» сам себя выводит (во-вне) из про-странствия своих версификаций (не переставая быть статичным, запертым — пригодным для переворота миров в архимедовой точке) — и вот здесь-то (этого самого) «каждого» и настигает суд «убитого» им Отца.

Ибо — лишь точка сиюминутности (подлежит) достижима суду (аки ноеву судну); но — не само к ней движение: отсюда наша жизнь — как бесконечное многоточие (много-очие — чтобы наблюдать и судить); отсюда — необходима и возможна точка, с помощью которой нано-боги тщатся перевернуть плоскость любого мировосприятия.

Именно нано-боги и помышляют возмоочь перевернуть плоскость любого мировосприятия. Причём — до такой ступени (степени презирающего нынешнее статус-кво прозрения), чтобы начать реальное (а не виртуальное) продвижение к финалу (ноте си); по крайней мере, попробуют помышлять.

Итак (сейчас и всегда) — перед нами одна ли, другая ли версификация одной ли, другой ли овладевшей Лилит и её Адамом нестерпимой страсти: до-завершить Сотворение Мира! Поэтому — всё нам с вами ещё только (пусть и в древнем, давно канувшем Древнем Египте) предстоящее — ещё даже не произошло; но — оно уже неоднократно (готовое бесконечно красть сию истину — аки огонь у богов) было-было-было.

Но (всё равно) — сейчас тишина: мир ещё не решил, какая из версия совершенства ещё только потерпит (а так же — давным-давно уже потерпела) крушение своего совершенства.

Более того — оно (это произошедшее событие) собиралось стать (а ведь и событие может стать нано-богом) более осмысленным, что ли: для этого ему (со’-бытию’) понадобился сторонний наблюдатель — который (своими сторонним взглядами) придаст особенный объём нашему повседневному (весьма плоскому) бессмертию.

Нет в бытии случайного. Потому — всё и случается.

Так и вышло, что серийный душегуб — возмог: словно бы приравнял к себе «сына царя» — стал смотреть на несостоявшегося нано-бога (и мистического отцеубийцу); но (равно) — произошло и наоборот: нано-бог разглядел своего жалкого подражателя!

И не всё ли равно, что меж ними — пригоршня столетий? Нет в бытии случайного. Потому — всё и случается: если уж всё равно сейчас эти две (разновременные, зато — равновластные) ипостаси одного и того же принуждены наблюдать друг за другом.

Произошло (это) — неподалёку от площади Собора, во дворе одного из домов по улице Казанской. Там (если спуститься в полуподвал) — располагалась квартира одного петербургского то ли поэта, то ли художника, то ли ещё какого артиста; казалось бы, зачем Цыбину никчемушный представитель богемы?

А (затем) — чтобы убить его и (затем) посмотреть: изменится ли мир, если из него насильно изъять нечто (более чем) живое. А что т. н. «Цыбин» (его прежде звали иначе) — «бывший» умелый убийца на службе тогдашних криминальных структур; но — вдруг подвинулся умом (на почве разностороннего советского образования и прочей достоевщины); это — факт (но — не нано-суть).

Суть (в том) — что Цыбин был из «раньших» — каких теперь не делают) и совершенно стихийно лишился смысла бытия.

Как профессионал он был более чем удачлив (почти легенда); потому — завершить свою карьеру банальной гибелью от руки конкурентов либо правоохранителей у него не выходило (хотя — он настолько подвинулся размышлениями, что даже был не против); для того, чтобы просто уйти от дел и медленно умирать от старости, Цыбин был слишком экзистенциален.

Он умел (в наигранном экзиста’нсе) идти по «головам голосов» жизненной фуги — пребывая меж альфой и омегой; даже застряв там (и понимая это — до того был продвинут) — Цыбин не мог измениться, поэтому решил (путём вивисекции) изменить саму гамму старого (им проигранного) мира.

Кстати, это общая формула для любых убийств «по уму». Отсюда и родство древнего отцеубицы-египтянина с современным нам маньяком-параноиком Цыбиным: они сам-двое изымают из ткани мира живые нити логосов (дабы мир распался — потом уже надеясь его сложить по иному); итак, мы рассмотрели связь разночинного бунта против Отца и (внезапно) обнаружили нечто более серьёзное, нежели подростковые комплексы.

Теперь и мы посмотрим за ними: «Так души смотрят свысока на ими брошенное тело».

Итак, по земному летоисчислению — 2015 год. Земля, третья планета от преисподней звезды по имени солнце. Мужчину, который должен был на рассвете воскреснуть, разбудили в полночь.

И (самоопределяясь) — он обязательно вспомнил о женщине.

Казалось бы, ему сейчас следовало бы помышлять о какой-либо из своих душ: о каждом взгляде этой (каждой нераздельной и неслиянной) души на дела наши скорбные. Мир (якобы усложняясь в своих коммуникациях) на деле надменно и лукаво воплощал наидревнейшую ложь:

— Съешьте яблочко — познайте себя! Человек есть мера всех вещей! Станьте как боги, причём — здесь и сейчас, в теле и мыслепохоти.

И в самом деле: человек возомнил, что его кажущиеся возможности (коли ему удалось-таки немного обожиться) стали огромны; но — казалось бы — нас (людей и прочих нано-богов) должно занимать иное: что дальше?

А дальше — дальше-будет-дальше: и ничего нового! Всё как в старой фразе актера Ливанова из нашего Шерлока:

— А у нас всё по прежнему, — речь, разумеется, об убийствах.

Никакая здешняя магия (замена одного имени на другое) не оказывалась способна обойтись без убийств; но — я (со-автор этой версии бытия) тоже не могу обойтись без прелюдии (подготовки к убийству статики); ведь, казалось бы: изложи внешность действия (то есть — со-бытие); ан нет!

Слишком по стрекозьи фасеточен каждый глаз каждого (не)делимого мига, который следует изложить. И если уж мы помянули великих сыщиков, вот ещё одна характерная фраза, на сей раз Пуаро:

— Я не о-до-бряю убийств.

Вот, собственно, и всё, что до-статочно знать о нано-богах.

И вот как это нео-до-брение (дробление абсолюта на прикладные истины) происходило в Древнем Египте: человек в темнице (здесь и в тогдашнем «сейчас» — он пленённых слугами его отца царевич) почти что раздвоился.

От-части своей; но — ещё меньшей своей частью он находил себя (в другом) «сейчас»; а именно — в Санкт-Ленинграде; но — он не только (на)стал един в двух лицах!

Не только оставался молодым мужчиной Пентавером (сыном того человеческого царя и египетского бога-человека, которого собиралась убить его мать); но — «одновременно» словно бы стал своей собственной матерью Тейе.

Ибо магия (насилие над сущим, осуществляемое частью сущего) — как раз и есть попытка поменять у сущего Имя на имена; поэтому — человек-царевич-убийца стал един в двух лицах и примерил на себя новое имя: «Царь-царевич-Король-королевич-сапожник-портной; кем ты будешь такой?

Выходи поскорей! Не задерживай добрых и честных людей.»

Прежде — ещё ребенком — он (первенцем ее) жил при матери, и лишь потом стал жить жизнью мужчины; но — всю его жизнь царевича хорошо обучали быть сыном царя; от этого зависел порядок вещей — должным образом любому сыну бога — быть сыном бога (большого ли, маленького ли нано-бога, не всё ли равно?).

Когда царевич стал жить жизнью мужчин — он стал быстро взрослеть: тогда у него было его другое, ещё настоящее имя — достойное быть внесенным в картуши после его смерти и погребения его тела.

Оно останется нам неизвестно. Как и вселенское имя мифа, в котором он бы поселился и там уже стал нано-богом: вселенная — вселить!

Вселить — что это означает? Опять взглянем на процесс со стороны: представим себе ту несбывшуюся вселенную: как если бы было возможно оттуда повелевать — сюда!

Такая малость: ничтожное вмешательство в реальность, простейшая магия; но — всё это было затем лишь, чтобы потом (из своего волшебного оттуда) ставший-таки там Осирисом фараон возмог бы (оттуда) воскресить (здесь) свою неудачливую ипостась.

То есть — некоего сына своей (то есть прошлого я: «я» как сын «самого себя», нано-божик от младшей жены) — которому надлежало претерпеть фараонову казнь и (пусть вполне поправимо) всё-таки умереть.

А потом — всё пошло бы как всегда! Потому — повторим ещё и ещё раз (легко изгибая при этом пространства и времена: в этом и есть отдохновение точки — замереть посреди многоточия):

Всё это воскресение последовало бы перед тем, другим воскресением: ставший Осирисом фараон воскресил бы весь народ Египта — одного за другим; и на этой уверенности — во всеобщем фараоновом (нано-бога) воскресении возвышалось всё величие египетской цивилизации.

А если нано-бог — узурпатор, что меняется? Ровным счётом ничего: воскрешение всего Египта никак нельзя было отменить. Египту было бы без-раз-(два или три…) — лично, тот ли, иной ли нано-бог совершил бы его: если бог — искусственен, нет разницы — убивал он отца или нет.

Ведь Отца он в себе убил — до того, как убил отца (да и Отца в «том» отце — не было: «тот» отец тоже убил Отца); потому — в этой реальности всё происходящее (да и уже происшедшее) должно было произойти и могло произойти, и произошло лишь посредством воли живого бога, фараона, его отца.

А заступив на место отца или — сына, занявшего место отца: ибо он (её сын) наконец-то стал мужчиной!

А она (его мать) — младшая жена живого бога; она — заронила в нём искорку глобального экзи’станса: самому стать причиной величия — ничуть не подозревая, что учит его простейшему правилу нано-богов: если хочешь, чтобы было сделано (не)хорошо — сделай из себя бога сам!

Он не был наследником бога — не мог (кармически, его ипостасью) заступить на «его» место (камнем в готическом своде), не мог назваться именем бога; но — его мать не захотела смириться с этой немочью.

Поэтому — как примерно в это же время (а может — много раньше или не-много позже; то есть — во времена мифические) некая зеленоглазая блудница Шамхат возмогла сотворить из козлоногого и рогатого Зверя Сатира человека (не бога, но — равного царю Гильгамешу соперника для ратоборств), так и младшая царица Тейе поступить вознамерилась с собственным сыном.

Но — если Шамхат со-творила (словно бы пере-родившись — то есть дважды или трижды — в богиню Иштар) своё превращение посредством телесных соитий с Сатиром, то здесь — этот путь эротических трансформаций и кровосмешений был почти что заказан: союз фараона с сестрой был делом обычным (из сестер выходили прямиком в старшие жены), а вот кровосмесительные союзы с матерью оказывались не-(или мало) — известны.

Хотя — в остальной человеческой мифологии даже и неизбежны.

Откуда ещё, скажите на милость, взять женщину (рожающую человеков в смерть) — для будущего бога? Для реального нано-бога — ещё куда ни шло: смерть (она ведь женщина) всегда готова увиваться подле того, кто от неё себя искусственно ограждает.

Иной женщины нано-богу — не найти. Ведь заветного (невидимого — заранее добавленного к к ныне имеющимся) ребра — уже нет. И вовсе не случайно (прогуливаясь посреди Санкт-Ленинграда) Яна и Илья помянули об эдиповом комплексе.

Впрочем — дело не только в древнеегипетской ментальности. Тем более — что простого физического соития матери и сына в данном конкретном случае попросту не было да и не могло быть: не таковы условия фараонова гарема; зато — получившееся у них некое нано-на-итие было если не мистическим, то магическим!

Просто потому, что (так или иначе) — оно обязано было быть. Как и каким образом в гарем доставили магическую фигурку царевича, с коей царица и сочетала себя в божественном таинстве брака, будет несколько прояснено в дальнейшем повествовании; но — даже египетская цивилизация (даже — тогда) была слишком молода и не со-зрела для таких превращений.

Поэтому — события пошли самым обычным (чело-веческим — через голову — всячески осмысляя века) образом: даже несмотря на то, что мы довольно мало знаем о реально происходивших событиях, из текста источников становится ясно, что во главе заговора находилась царица по имени Тейе и её сын, именуемый в отчёте Пентавером («которого звали другим именем»), хотя его настоящего имени мы опять же не знаем.

Заговор быстро распространился в женском доме (гареме) царя.

Внешнею причиною за-говора являлось, что некая младшая царица (даже не сестра фараону) захотела, чтобы её сын (никак не наследник божественного престола) стал Осирисом и чтобы именно он воскресил её и Египет.

А вот внутренне — что всё это могло означать в магическом калейдоскопе имен?

А совсем ничего — кроме потуги на изменения природы одного человека (вместо того, чтобы поменять всё мироздание). Во имя этого изменения мать должна была поменять (переставить с места на место и не-время сделать во-время) сущности сына: человеческую на божественную.

Дальше — больше: будучи женой живого бога, стала ли она женой своего сына, дабы (как когда-то Шамхат у Сатира) отнять его зверство, сотворив из него человека? Нет, не стала; но — но (пусть останется в тайне сие, пусть останется мифом, ибо в мифах людей много подобных соитий) и это привычно.

Но — нас (людей и богов) опять и опять должно занимать совершенно иное: никакая здешняя магия (замена одного имени на другое) не оказалась способна обойтись без убийств (то есть — убийства Отца).

И вот — теперь человек (царевич ли, сын ли убитого им бога или ещё кто) вспоминает свой за-говор; и — поначалу всего лишь слышит, что к фараоновым слугам (рабам нано-бога) за дверью подходит вестник.

Во всяком случае — это должен был быть вестник. Человек — не может разобрать принесённых этим вестником слов. Да и не собирается этого делать. Вот всё то, что он собирается делать (то есть — «собирает дела по частям»): он пробует частью исчислить целое.

В дальнейшем повествуется, что Сетх, завидуя своему брату Осирису, пригласил его на пир, во время которого показал гостям великолепный саркофаг, обещая подарить его тому, кому он придется по размеру. Как только в него лег Осирис, Сетх и его приспешника захлопнули крышку и выбросили его в Нил, воды которого вынесли саркофаг в море. Прибитый волнами к набережной финикийского Библа, саркофаг врос в ствол священной ивы, из которой местный царь приказал сделать колонну для своего дворца. После долгих лет поисков Исида, сестра и супруга Осириса находит тело и возвращает его в Египет. В то время как Исида в болотах Дельты рождает Хора, Сетх находит тело Осириса и в ярости разрывает его на 14 частей, число которых в различных источниках варьируется до 42. Исида собрала части тела супруга, вылепив из глины недостающий фаллос Осириса, упавший в Нил и съеденный священными рыбами оксиринхом и лепидотом. Выросший Хор отомстил за отца, победив Сетха и отстояв свое право на наследство Осириса перед великим советом богов. После сражений, которые длились более 80 лет, Хор получил египетский престол, Сетх — владычество над песками пустыни; сам же Осирис возродился к новой жизни, проглотив Око Хора Уджат, символ великой жертвенности и вечного существования, и стал владыкой мира иного.

Итак — где-то далеко (и давно) продолжили убивать «живого» нано-бога. Долго ли или коротко (длилось это продолжение) — неизвестно; но — и оно должно завершиться: манипуляции с фигурками — если и не ослабили божественной — если она вообще таковой была — силы фараона, то придали уверенности заговорщикам.

Проделав что-либо над предметом неодушевленным, слабый человеческий разум одушевляется предпринять что-либо и над невидимым продолжением предмета); итак — мертвые предметы помогли убедиться, что и над живыми это возможно проделать (словно бы «доводя» до их же совершенства).

А как именно (такое возможно) — пусть время (в своё время) покажет. И вот (уже) своё время пришло — себя показать.

В этот день нано-бог Рамзес III ожидался в гареме. Там (в гареме) всё было образцово: ни пылинки в воздухе. Числа’ жен фараона и числа’ наложниц фараона никто из посторонних (а посторонними были все, кроме фараона и его писцов) не знали и ведать не ведали о том, зачем богу женщины.

Речь не о телодвижениях священного совокупления, не о плодородии всей земли египетской (напрямую поощряемой мощью фараоновых чресел), но — о некоей метафизической нужде: зачем вообще есть у человека его женщина?

И кто она есть для мира, который — бес-пол? Разумеется (даже разумом) — о бесах жрецы фараона судили сугубо с практическим подходом. Разумеется (даже разумом) — бесы (иначе — персонифицированное искажение связи души человека и тонких материй) должны зело наблюдать за предстоящим соитием фараонова тела с телом его сегодняшней избранницы.

Предъявляя ему меру: где твоя телесная божественность, фараон?

А где небесная божественность? Над тобою? В тебе? Под тобою? Но! В этот день фараона ожидали в гареме, и он (в каждый свой визит — по разному) должен был на этот вопрос отвечать: как он (нано-бог) превосходит в себе человечность.

Отвечать — именно этому дню. Отвечать — именно этой женщине, с которой сегодня ему предстоит возлечь.

Зайдёт ли речь этого ответа столь далеко — изменяя себя (или — под себя) само мироздание; да и ведомо ли уже этому миру, как годы назад (или годы вперед) царь Гильгамеш (впоследствии так и не достигший бессмертия, то ли добровольно, то ли нет) отправил на встречу со Зверем женщину Шамхат (одну из ипостасей Лилит, демона безводной пустыни или Первожены Адама).

Зайдёт ли речь столь далеко, что выразит невыразимое?

Разумеется — не зайдёт! Разумеется — не будет рассказано о том, как Шамхат (совокупившись со Зверем) отняла у него его личное зверство, сотворив из него человека-гомункула, двойника Гильгамешу (который тоже оказывался не прост: являлся — или казался — одним из перерождений Первомужчины Адама, праотца всех людей).

Разумеется — сказано будет лишь о том, что всё на свете зеркально: что вверху, то и внизу.

Что живой бог, возлегая со своей половиной (женой, наложницей или даже блудницей) — отдает ей свое основание быть божеством; потому-то — его (а не только благо-даря манипуляциям с фигурками бога) здешнее тело становится доступно для здешней маленькой смерти.

Но (вопрошу ещё раз) — зайдёт ли речь столь далеко? И ещё раз отвечу: разумеется, нет; да и что нам с того? Нам сейчас интересны (местные) телодвижения, а не основания для них.

Рамзес III (местный и временный) бог — посетил свой гарем.

И вот — когда он выразил желание возлечь с именно с Тейе (очевидно, привороты и прочие манипуляции с фигурками дали определенный эффект: любая магия всегда была, есть и будет попытка манипуляции божеством посредством человеческих средств (здесь явно применили какой-либо приворот).

Женщина — поняла, что пришло время забрать у божества божественность и передать её своему сыну; какое-то слишком человеческое по-желание.

Более того — вполне женственно-механистическое (ущербно понятое): женщина рожает человека в смерть, а мужчина есть средство для оплодотворения и пропитания (что питать будут бессмертием — роли не играет); отсюда — некие предпосылки ошибочности замысла.

Применение магии — предполагало, что само убийство должен был совершить сын бога; но — его не было (да и — как мы уже говорили — быть не могло) в гареме фараона. Поэтому — самому убийству предшествовало ещё одно святотатство; впрочем — считать ли святотатством брак человека с собственной матерью?

Или — можно было и не считать?

Один из вовлеченных в заговор евнухов (а конкретно: человек, на коем лежала обязанность снабжения гарема всем необходимым — от пищи до прочего-прочего-прочего — и потому имевший свободу перемещения) пронес в помещения гарема еще одну магическую фигурку: ещё одного сына! Тем самым — кровосмесительный брак был обозначен.

Так они разделяли и властвовали: совокуплялась одна магическая сущность, а убивать предстояло другой — женственно-материальной: так — «убить отца и возлечь с матерью» (Зигмунд Фрейд); что тут добавить?

Впрочем — убавлять тоже нечего.

А что убивать предстояло непосредственно Тейе — так и это и есть власть женщины: отнять (поменять) сущности, перетечь (как человек Воды) — из природы в природу.

Наличие в мироздании псевдо-женщины (не-Лилит) предполагает, что псевдо-человек (не-Адам) захочет не единения и со-подчинения; но — именно насилия (магии). А что убивать предстояло непосредственно Тейе, так это и есть власть женщины: много слов (суета символов) и мало дела (всего лишь — царское тело убить).

Вот младшая царица и «взяла и убила»; но — лишь тело царя: когда фараон отвернулся (насыщенный ею, конечно), то ласковая женщина извлекла из складок покрывала лезвие и одним движением перерезала мужчине горло — после чего «который мужчина» перестал быть богом и умер почти что мгновенно.

А потом наступила расплата: то ли бог-фараон оказался слишком силён, то ли — магия женщины была слишком слаба (что, впрочем, одно и то же); но — фигурки фараонова сына на месте убийства оказалось явно недостаточно: сила бога не перетекла в Пентавера (ещё и поэтому — теперь он носит другое имя), и сын не смог вовремя поддержать мать.

Опочивальня царицы была обыскана, фигурка сына найдена, причастность его стала очевидна (а вина за непосредственное убийство с жены — снята, так-то); заговорщики были схвачены.

После чего — в дело вернулся сам убиенный фараон, который с небес принялся судить виноватых: «вступление Туринского папируса представляет собой речь самого царя, наставляющего судей, которые будут разбирать дело; одновременно царь представлен так, как будто он уже находится в ином мире среди богов.

Речь идет о тексте, безусловно созданном, подобно папирусу Харриса, уже при Рамсесе IV, выступающем в роли исполнителя последней воли отца. Этот факт подтверждает гипотезу об успешно осуществленных намерениях заговорщиков; далее — «повелел я (то есть Рамсес III)…»

Впрочем — всё это уже сказано выше. И вот здесь уже — далее: когда сына царя осудили: решили «прину’дить к бессмертию» — а не так ли он сам захотел: принуди’ть себя стать богом; что сего его мать захотела — дело второе), вспоминается убийца Цыбин — который в Санкт-Ленинграде ожидает у лестницы, когда к нему снизойдёт (держась за перильца «душевной лествицы») его «Рамзес».

Ибо (разве я не упомнил? Простите, отвлёкся на метафизику) — Цыбин сейчас ожидают свою жертву (и только этим отличен от Пентавера — у санкт-ленинградца ещё есть ничтожная надежда; да — надежда, да-же у серийного душегуба).

Впрочем — об этом мне ещё предстоит рассказать (а потом ещё и пересказать, а потом ещё и ещё…), а пока же: ты (отцеубийца) хочешь быть — без смерти? Так получи!

Сына царя мумифицировали за-живо (не вынув ни желудка, ни мозга, основных компонентов человеческих хотений; человек, пожелавший отнять у народа Египта его воскресение (должное происходить благодаря воскресшему фараону-Осирису) не мог ожидать меньшего, и была в этом саркастическая (лютая и радостная) символика.

И когда это всё совершилось — лишь тогда вдруг мужчина (недоделанный нано-бог) опять и опять вспомнил о своей женщине.

Не о Лилит-Яне, а о Тейе — той самая «младшей царице», что захотела передать царство — ему (своему сыну); то есть — не какому-то «будущему» Цыбину, пока что загадочной (и загаданной мной) персоналии — которой ещё только предстоит быть полноценно явлену в этой истории; передать право быть Царём.

То право, передавать которое у неё самой — не было; но — женщина (такова её функция в миру) словно бы передаёт из смерти в жизнь и обратно; причём — словно бы ноту (находящуюся посреди альфы с омегой); причём — передавая другому звучанию (на более высоко или более низко озвученной орбите гаммы).

Женщина — передаёт (и предаёт) собой: и видимыми, и невидимыми сущностями-ипостасями от альфы до омеги (нотами до и си). А выше или ниже прозвучишь — так всё равно в смерть: нет человеку другого финала; а что Тейе была Пентаверу матерью — так в подобии божественного кровосмешения, якобы «сотворив» вне-телесный свой союз как мистический обряд соития половин мира.

У человеческих богов подобное небезызвестно — оба они попыталась (но — как фараоны со своими сестрами: во имя того, чтобы божественность не вышла за пределы родства) передать саму (ту самую восьмую или девятую) скрепляющую душу скрепу обожествления (но — не сияние логосов).

А именно — тот пыльный рой корпускул (который — механически — казался единственным цементным раствором миропорядка); но — не только что (что важно) «что», а ещё и за-чем? А лишь за самими собой — чтобы выйти (на простор) из последовательности кармической цепи.

Чтобы переступить через очередное (тебе — твои делом на земле — предназначенное) звено; переступит — в следующее (не тебе предназначенное); это было кощунственно и непоправимо пошло; но — (при всём при том) ничего необычайного в этом не было!

Необычным оказалось то, что произошло после провала заговора.

Он (царевич-без-имени) — «сей-час» лежал в темнице (словно бы во тьме своего тела); долго ли, коротко ли содержали его во тьме безвозвратной полу-смерти — неизвестно; но — он и до этого со-держания (как сын царя) обучался грёзам: он умел жить в своих сновидениях (маленьких смертях).

Сейчас — когда он должным образом проголодался, он почти что проснулся (или проснулся, понимая, что реальный мир — тоже сон во сне), и он стал грезить в реальности, следуя своему (и его жене-матери) разоблачению:

Люди, приведенные из-за тяжких, совершенных ими преступлений и помещенные в зале допроса перед великими вельможами зала допроса, для допроса начальником сокровищницы Монтуэмтауи, начальником сокровищницы Паиферту, штандартоносцем Кара, дворецким Пабеса, писцом архива Маи, штандартоносцем пехоты Хори. Они допросили их. Они нашли их виновными. Они установили их наказание. Их преступления схватили их.

Тяжкий преступник Паибакикамен, который был главой дворца. Он был приведен из-за заговора, который он сделал вместе с Тейе и женщинами гарема. Он объединился с ними. Он стал передавать их речи во вне, их матерям и их братьям и сестрам, говоря: “Волнуйте людей! Поднимайте возмущение, чтобы сделать злое против их владыки”. Он был представлен перед великими вельможами зала допроса. Они рассмотрели его преступления. Они нашли, что он говорил их. Его преступления схватили его. Вельможи, которые допрашивали его, дали его наказанию постигнуть его.

Тяжкий преступник Меседсура, который был дворецким. Он был приведен из-за заговора, который он сделал вместе с Паибакикаменом, который был главой дворца, и с женщинами, чтобы поднять возмущение, чтобы сделать злое против их владыки. Он был представлен перед великими вельможами зала допроса. Они рассмотрели его преступление. Они нашли его виновным. Они дали его наказанию постигнуть его.

Тяжкий преступник Паининук, который был начальником царского гарема при службе. Он был приведен из-за объединения, которое он сделал вместе с Паибакикаменом и Меседсура, чтобы сделать злое против их владыки. Он был представлен перед великими вельможами зала допроса. Они рассмотрели его преступление. Они нашли его виновным.

Они дали его наказанию постигнуть его (…)

А (пока что) сын царя (как и другие «кармические царевичи» — виртуальные сыновья реально ими убитых отцов) продолжал себе грезить в темнице. Попробуем собрать хотя бы двух — в единой точке осмысления: сейчас (и тогда) Спиныч-Пентавер полу-грезил (ибо его наказание, его кармичечские цепи) настигло его: «тяжкий преступник Уаэрму, который был дворецким. Он был приведен из-за (того, что он) слышал речи от главы дворца, к которому он пришел, утаил их и не сообщил их. Он был представлен перед вельможами зала допроса. Они нашли его виновным. Они дали его наказанию постигнуть его (…)

Жены привратников гарема, сообщницы людей, которые злоумышляли речи, и которые были представлены перед вельможами зала допроса. Они нашли их виновными. Они дали их наказанию постигнуть их, 6 женщин (…).»

Пенавер (которого звали другим именем): он был приведен из-за за-говора — который он сделал с Тейе, своей матерью, когда она злоумышляла речи вместе с женщинами гарема, чтобы сделать зло против его владыки.

Он был представлен перед дворецкими, чтобы допросили его. Они нашли его виновным. Они оставили его на месте. Он умертвил себя сам (типичный «гражданин кантора Ури»); но — ничего не известно о судьбе сердца заговора, об участи царицы Тейе.

Повторю — особый интерес представляет способ, которым преступники пытались погубить царя: «…он начал делать магические свитки для препятствования и устрашения, начал делать богов и людей из воска для ослабления людских тел; он дал их в руку Паибакикамену, которого Ра не сделал управителем дворца, и другим тяжким преступникам, говоря: “Возьмите их”; и они взяли их. Теперь, когда он укрепился во зле, которое он сделал, в котором Ра не дал ему преуспеть, он был допрошен. Его нашли виновным во всем зле, которое замыслило его сердце…

Воистину, он сделал все это вместе с другими тяжкими преступниками…Вот, когда Пенхевибин, бывший смотритель царских стад, сказал ему: «Дай мне свиток, чтобы наделить меня силой и могуществом»; он дал ему магический свиток царя Усермаатра Мериамона, да будет он жив, невредим, здрав, Великого бога, его господина, и он начал (совершать магические действия) над людьми. Он пришел к стене гарема, отдаленному, пустому месту. Он начал делать людей из воска с надписями, чтобы их внес внутрь управитель Арим, (препятствуя) одному двигаться и околдовывая других…

Теперь, когда допросили его, нашли его виновным во всех преступлениях и во всем зле, замысленном в его сердце. Воистину, сделал он им все это, вместе с другими тяжкими преступниками; отвратительны они миллионам богов и миллионам богинь. Были им вынесены великие наказания смертью, о которых боги сказали: «Исполните их над ними!»

Описывая казнь главных злоумышленников, писец употребляет довольно странные выражения «они оставили его на месте; он умертвил себя сам». Это могло означать, что по приказу суда преступники покончили с жизнью самостоятельно. Однако Г. Масперо после тщательного исследования мумии, найденной в Дейр эль-Бахри и известной как «Безымянный принц», высказал более драматичную догадку. Останки принадлежали мужчине тридцати лет, хорошо сложенному и без всяких пороков, который был погребен без обязательного бальзамирования. Более того, тело было завернуто в ритуально нечистую для египтян сырую шкуру барана. Все внутренние органы остались на месте.

«Никогда еще лицо не отражало такой мучительной и страшной агонии. Искаженные черты несчастного говорят о том, что почти наверняка его похоронили живьем.» — а когда его хоронили живьем, помнил ли он о женщине?

Разумеется; но — вспомним и мы о ней (пусть — его памятью и вместе с ним), зато — здесь и сейчас; и разглядим его — тоже здесь и сейчас, то есть именно в Санкт-Ленинграде (и из Санкт-Ленинграда).

Итак, Цыбин ждёт — перед «мастерской» художника; но — каким по счёту должно бы могло стать это убийство?

Ничего об этом неизвестно; но — тогда по городу прокатился шквал передела жилого фонда (мастерские художников тоже подпадали в эту категорию), и отдельная статистика не велась; так что какая по счёту «казнь египетская» должна была обрушиться на мир, неизвестно.

Разве что — после первой части этой истории мы понимаем: должно была — значит, была, есть и будет (даже если видимо и не было); представим, что художник (поэт, артист или ещё кто в мастерской) — это пленённый Пентавер; поджидающий его в засаде Цыбин — это слуги мёртвого фараона (численность тоже не имеет значения, только функция); и вот — настоящий восход этого источника тьмы совершился.

Да — далеко не сейчас; но — очень «когда-нибудь», во тьме египетской: египетский царевич (и санкт-ленинградский артист в нём) в предсмертном ожидании растекся мыслью по Мировому Древу времен (по всем его ветвям и корням), и пришло время опять описать одно из таких ответвлений.

Как вот давеча в «прошлой вселенной», где за-говор удался: убивая отца — «убили» (в себе) Отца.

Поэтому — когда слуги убитого им фараона явились его казнить, древнеегипетский царевич-отцеубийца вдруг вспомнил, как (не)впервые Черное Солнце взошло над Санкт-Ленинградом и никого поначалу не потревожило: и тучи оказались низки, и мелочный дождик прилипал к ресницам.

Но рождения и гибели богов, а так же любови царей и цариц, глобальные катастрофы и прочие человеческие умопомрачения не остаются незамеченными, так что и эта грозная предвестница таковой не оказалась.

Раз (или нота до) — обречённый царевич вспо-мнил (возо-мнил о себе), что тогда — уже в будущем — дождь прекратился ближе к вечеру. Два (или нота ре) — именно тогда в толпе людей он (уже не царевич — а чуть ли не Первочеловек) поднялся из преисподней метро и в который раз вспо-мнил о женщине (от которой — и к которой — все свои бесконечные жизни без оглядки бежал).

Итак — Цыбин (который у мастерской артиста — художника, поэта или ещё какого скомороха) поджидает, когда распахнётся дверь, и можно будет приступить к изучению анатомии творческого индивида (и попытаться мумифицировать невидимое).

Итак — царевич Пентавер (уже убийца отца), который — сам в роли артиста (к которому пришли свои же «цыбины»-вивисекторы); здесь подмена понятий сопровождается подменой душ (для чего их словно бы мумифицируют).

Итак — псевдо-Илия (герой первой части), вышедший из подземелья метро: казалось — повторяется восход Чёрного Солнца; разве что — действия героев теперь трактуются посредством древнеегипетской «посмертной» (магической) мумификации.

Итак — все они вспомнили о женщине; причём — не просто о псевдо-Еве (любой сестре, жене, матери), а о той — с которой был полностью несовместим: ни от альфы до омеги, ни от омеги к альфе — сколько ни возвращайся к истокам Стихий, они всегда замутнены желанием обрести очертания во-плоти; но — и забыть нельзя.

А ещё — тот (прозревший) Пентавер (к которому пришли его «цыбины») прекрасно понимал всю бессмысленность даже вероятной своей с ней совместности: они оба были полны до краёв, и нечего было к каждому из них прибавлять, но и убавлять тоже было нечего.

Так и совершаются подмены: сейчас ты «маленький» творец (убийца «всеобъемлющего» — назвавшийся его псевдо-именем, загоняющий объем в плоскость твоего «ви’дения»), а через миг — ты уже жертва, к тебе подходит очередной версификатор реальности, твой личный Цыбин.

Есть ли в мире что-либо иное?

Есть. Логосы. Тонкость мира. И нет их (казалось бы). Есть корпускулярная пыль (с грубой пустотой меж ничтожных частиц).

И вот (меняя скрепы логосов на нечто более понятное): сделайте нам понятно — отсюда начинается любая смерть рассудка) он не мог не вспомнить о женщине; но — в любом случае «он» оказывается кем угодно и исполняет любую функцию (палача и жертвы, или даже перевозчика между мирами)

Итак — женщина; «он» (любой «он») — вспомнил о «ней»; другое дело — что его с нею разделенность оборачивалась бессмысленностью ещё большей (порой ему казалось, что вся жизнь — любая жизнь — искусственно составлена из сравнения бесконечностей и отсутствий); тогда — он опять возо-мнил о женщине, ибо следовало с чего-то начать, то есть — составлять (со)мнение о мироздании.

Миро-здание — таково, каким ты (и какой именно ты «из какого-то себя»), его составляешь.

Потому — Цыбин стоит перед входом в полуподвал мастерской; потому — псевдо-Илия идёт к полуподвалу «Атлантиды» («сей-час» его опять называли псевдо-Илия — не путать с ветхозаветным пророком, вознесенным на небо: наш удел — это люди).

И он окончательно утвердил своим воспоминанием (тем самым — наполнил бездонную пустоту прошлого), что когда-то «в будущем» дождь действительно прекратился ближе к вечеру.

Почему — Цыбин стоит? «Если бы Прокруст уложил меня на свое ложе, ему бы не пришлось меня вытягивать — слишком много лишнего наросло во мне за тысячелетия цивилизации.» Но Прокрусту все равно, что отсекать, и он режет по живому.

Если убить в человеке ветхого Адама, то на его месте возникнет бессмертный робот-андроид. Если вынуть из человека душу живую, то можно делать с человеком все что угодно — хоть мертвых оживлять (как утверждал Федоров). И современная цивилизация достигла на этом поприще впечатляющих успехов — по оживлению мертвых и умертвлению живых.

Когда выползал я из ложа прокрустова,

то весь мой костяк и стонал и похрустывал —

во мне умирала античная Греция.

И северным вьюгам открыл свое сердце я.»

(Владимир Яковлев)

Потому (и на чём) Цыбин стоит — что именно тогда в толпе людей, равнодушной и (как давно выветрившийся скверный алкоголь) немного пенной (этакими грязноватыми хлопьями разложения) из рукотворной глотки преисподнего метрополитена на свет Божий поднялась одна из ипостасей Первочеловека (именно та, которую именовали Ильей).

Станция именовалась Фрунзенской, и помянутый Илья (не понимая, что принимает на себя роль некоего — вспомнившего о женщине — Пентавера) сразу же свернул на Московский проспект и направился к мосту через Обводный канал.

И как раз в это мгновение (запомним его: это и есть точка сопряжения имён — где происходит явления новой персоналии) какой-то пьяный (оче-видно — до краев переполненный тем самым не выветрившимся и склоняющим к само-разложению алкоголем) человек принялся на мосту приплясывать, задирать взлохмаченную голову и пере-ругиваться с каплями.

Было ещё более очевидно, что (в отличие от Ильи) он всё ещё не был способен проходить меж каплями; хотя — оказался не без крыльев и даже иногда рифмовал слова; но — всё оказалось без толку; хотя (именно поэтому) — роль Пентавера ему тоже вполне подходила.

Разве что — Пентавер (а ведь его когда-то тоже звали иначе) мог бы посетить его тело; разве что — проделать всё это посредством одной или нескольких своих душ; согласитесь, не всё же убийце отца пребывать в тамошнем аду; пусть — вернётся (перенесётся) в наш древнеиудейский шеол из своего древнеегипетского посмертия.

А вот за-чем это — (нынешним) нам? А очень просто — речь не только о личном бессмертии какого-нибудь эгоиста; дело — в самой возможности победы добра в мире, который отдан злу (и где нет ни богов, ни Стихий — возможны лишь смертные тела); потому я и возвращаю отцеубийцу в мир псевдо-живых.

А в кого вернётся наш древнеегипетский Да’нте? Прошедший свои круги своего а’да (документально описанного выше); итак — Илья уже переходил через мост и на камлания пьяного версификатора внимания не обратил; и зря — быть может; хотя — на скорую гибель очередного псевдо-Илии никакие вернувшиеся Да’нте никак повлиять не могли бы.

Разве что — описать; но — эта гибель и так мной уже описана: именно в том описании показалось — идя к погибели (в этот самый миг) псевдо-Илия перешёл мост и оставил позади не просто один берег канала, а всю обыденноплоскую землю.

Что как раз сейчас он (уже — совсем другой он, уже немного — по отношению к нынешнему Илье — по-более будущий) решал, какой именно из его ипостасей ему предстоит стать; так что — никакого внимания на человека на мосту он не обратил не обратил: переходы из мира в мир — всё «это дело тел!

Мы «друг для друга — души»: мы меняем души, не тела; телом пьяный поэт остался всё тот же, а вот с душой произошёл казус: если Пентаверу, сыну младшей жены царя, не удалось осилить тогдашней царской власти фараона, то тело пьяного версификатора (убийцы смыслов) оказалось вполне «по нему».

Что такой вот Пентавер (которого раньше звали иначе) будет делать в Санкт-Ленинграде?

Нет такого вопроса, есть такой ответ: что он будет делать в стране (которую тоже — раньше называли иначе)? Каким образом он поможет ответить на главный вопрос миропорядка: как такие убийцы по уму способны спасти мир (или, по крайней мере — не совсем погубить).

А никаким образом. Мы (всего лишь) сами для себя отвечаем на простой вопрос: возможно ли спасти человека (в человеке) и мир (в миру) без спасения Русского мира? Учитывая, что смысл жизни русского человека (вся история показывает) — спасение человечества русскими; и при чём здесь смешения времён и подмены понятий и душ? На самом деле всё просто.

«Для «поддержания в порядке» всего разнообразия материального мира — вплоть до каждого отдельного атома — необходимо огромное количество информации (носителем которой является энергия). Она должна быть всегда и везде — для Бога нет категорий времени и пространства, они чисто человеческие. И тут физики не протестуют. Более того, о том же самом говорят феномен голографии, эффект Бома, парадокс Эйнштейна-Розена-Подольского, концепция морфогенетических полей Шелдрейка: информация о всей вселенной содержится в каждой точке вселенной.» (Божественные энергии Григория Паламы,

логосы Максима Исповедника

и их участие в Творении мира,

изложенное в современной научной терминологии.»

Р.Б.Галина (Руссо) — вот так человек на мосту стал ещё более человечен: перекинулся в заживо мумифицированного сына царя!

Вопрос действительно (до полной безответности) прост. Да и отчего бы ему из одной мёртвой амбиции не перекинуться в чуть более живую надежду? Ведь собирался же он перебежать из Санкт-Ленинграда в Москву, за карьерой; так вольно’ ему, а мы посмотрим за ним и за Россией.

Причём (глупец) — за карьерой, прежде с ним (как древнеримский гений — крыла за плечами героя) никогда не бывавшей; но — оная карьера (вестимо) во Первонепристойной столице всякого хитреца-простеца прямо-таки изначально готова возне’сть сразу с места в карьер (даже если это карьера кармически предполагает занятия чужого места в готическом своде — чем не символ убийства).

Предъявляя претензию миру — всяк стремится на мир наложить свою меру: все мы словно бы душегубы серийные, всем нам надобно с места в карьер.

Но (ведь вот что особенно чудесно): именно ему (потенциально — виртуальному серийному душегубу, версификатору душ) сей момент и в самом деле невиданно повезёт: его место займет душа, действительно дерзнувшая на переустройство (пусть тогдашнего — ветхого) мироздания.

Итак — псевдо-Илия прошёл мимо псевдо-демиурга: если псевдо-первый (Адам) и псевдо-пророк — решал вопрос собственной целостности (посредством единения с Первоженщиной), то второй (потенциально) — мог возжелать (посредством кармических манипуляций) воскресить невидимое Божье Царство «погибшего» СССР.

И то, и другое — дело безнадёжное: нельзя спасти то, что и так спасено и целостно; но — вольно’ (им обоим)! Пусть стараются: очень наглядная иллюстрация (даже индивидуальной) многомерности бытия.

Потом — нам ведь уже известно: совсем не для этого ещё одной реинкарнации Первочеловека предстояло сегодня же банально умереть (почти как профану: это же надо уметь — «умирать»). Пора бы отучаться от этой привычки. И в плане личном, и в плане всего мира.

Перестать — умирать (предавать — изменять); причём — именно здесь (на свету и во тьме), на Чёртовом этом мосту (суворовском) — между адом вверху и адом внизу (хорошо понимая, что «все» преисподние — всего лишь псев-до); здесь — следует расставить все точки в бесконечном многоточии (пресловутые точки над i): описываемые мной события свое-временны с другими свое-временными событиями.

Например — Илье (псевдо-Илии Вечного Возвращения I) в скором свое-времени предстояло встретить камлания совсем другого рода: начиная от самых без-обидных (подростки на гоп-стоп попросят закурить) или даже предъ-явленых (бандиты, ученики адепта не-зла, пригласят на разминку в спортзале — где его «опять и опять» пометят его личной «отсроченной» смертью).

Которая «личная» смерть — столь частична, что становится звеном бесконечной кармы. И нельзя сказать, что пророк Илья этого не понимал; но — он стремился к целостности мира — идя к не ведающей ни зла, ни добра, ни смерти Первоженщине; он — добром и злом уязвлённый насмерть.

Поэтому — (только) он! По прежнему! Не обращал себя — (воспалённой губой) на тот факт (из реки по имени Лета), как пьяный версификатор (ещё до небес не превознесенный и в преисподние не сброшенный) тщится оправдать своё будущее.

А (меж тем) — и от пьяного версификатора зависят судьбы мира. Всего мира. Тогда как Илья ищет — своего (ку)мира; согласитесь, что может быть незначительней пьяного поэта на мосту? Только его (или — ещё какого-никакого «артиста») убийца.

И вот — Илья-пророк уже перешёл мост, а человек и поэт — остался на мосту между мирами. А на том берегу — Илью встретило (персонифицированное) здание будущего универмага, в те годы (о которых сейчас свое-временная речь) представлявшее из себя почти что руины после знатного пожара, весьма прокопченные и огромные.

Меж тем — реальность уже начала (или уже продолжала) стремительно изменяться и сдвигаться в области сна: на мосту между мирами поэт — исчез, зато — остался сын царя.

Илья-пророк (на некоторое время я перестану называть его псевдо-Илией — ведь ему действительно придётся сказать своё «Бог жив»») — продолжал погружаться в мир шеола; впрочем — при-видение руин универмага Илью ничуть не смутило (хотя — чем не символ останков Божьего Царства).

Илья-пророк проследовал дальше и дальше (мимо руин) — то есть свернув по набережной и от берега Леты (Обводного канала) далеко не отходя; Илья-пророк претендовал на роль взятого живым на небо (стремился стать целостным воплощением Адама — не «псевдо» а того, до евина яблока); тем самым — пред-отказываясь от кармы (само)убийцы.

Поэт (и серийный убийца смыслов — «очертив» словесно один, отказываешься от прочих) не смотрел ему в след — он был занят совсем другим делом: в нём обустраивался Пентавер (этим «именем без имени» я и самого поэта буду именовать в дальнейшем); если бы события происходили в августе девяносто первого, я бы счёл, что древний египетский отцеубийца явился в мой мир, чтобы до-бавлением своей сути в мир (за-ранее) предотвратить беловежскую подлость (тем самым — не воскресить СССР, а за-ранее уничтожить его смерть).

Но! Пожалуй, сейчас была осень девяносто третьего (не удивлюсь, если конец сентября); а если даже и не была сей-час та самая осень — кто сказал, что только весна повсеместна?

Итак — Илья-пророк пошёл к «своей» Первоженщине (не мог не пойти к началу: ведь этим он тоже говорит своё «Бог жив»); поэт и серийный душегуб (я уже говорил, что человек на мосту полагал себя версификатором смыслов — игрался буквицами, составляя их в речь) не смотрел ему в след (когда должен бы был душой — след в след — полагаться на его перво-свет); боги — тоже не последовали за Ильёю, зачем?

Нано-боги были (бы) на стороне древнего египтянина (убившего в себе Отца) — если бы он хоть что-то мог в новых реалиях; но — «новому» Пентаверу предстояло последовать за своим новым телом — поехать в столицу для некоей нынешней (тамошней) карьеры; что он мог?

А ничего (кроме воскрешения своего Египта — согласитесь, с православным и мусульманским, иудейским и буддийским СССР дело другое); хотя — не хотел поминать мумию Ульянова, дремлющую то ли в вавилонском зиккурате, то ли почти точной копии самой древней (из сохранившихся до наших дней) пирамиды.

Повторю: что он мог? И опять отвечу: а ничего сверх того, что мы и так можем.

Именно поэтому поездка версификатора-Пентавера в охваченную локальной гражданской войной столицу великой империи — это действо весьма значимое: кто знает, каким невидимыми силами определяются судьбы мира?

А что касаемо душегуба Цыбина (подстерегающего свою жертву на улице Казанской) — напомню: он таится во дворе дома — тоже перед входом в некий полуподвал (расположенную в цоколе квартиру-мастерскую некоего артиста); чем не аналогия с полуподвалом бандитской «Атлантиды» из первой части истории?

Что артист на улице Казанской — сам-один, а бандитов в «Атлантиде» (на Вознесенском проспекте) — много, роли никакой не играет: мы ведь говорим о мире логосов, о переплетении мертвечины бытия и живой Силы Творения — с этих позиций артист в своей мастерской значительно более «вооружен» (чем кто бы то ни был — из убийц тела).

Что псевдо-Илия (которого ещё можно считать псевдо-Адамом) выбрал для поисков женщины себе дорогу — среди убийц; так он (коли он — всё ещё человек) — и сам сыщет на себя вполне человеческую управу (среду своего воскресения).

Точнее — эту среду он (в первой части) уже отыскал.

И тогда же (тысячелетием раньше или столетием позже) — вспомнилось пседо-Илии, как пахли травы на поле Куликовом.

Только там (показалось ему) — не оставалось в людях ни толики подлости; показалось — (на мгновение — и не более) мир можно спасти.

Показалось — вот только что была в миру смерть; и сразу стало — никому и никогда (именно здесь и везде) не было и не будет никакой смерти.

Показалось — повсюду тишина и покой иного мира (завершённого — когда мир становится миром); показалось — и в душе, и во вселенной (ибо вселенная — вселить, пусть даже в ад) не осталось никакой гордости (зато — осталась пригодность), ибо — больше не было в ней ни гор, ни впадин.

Поле Куликово — как на нём победили?

А только так: Словом и Делом; где Дело — твоё хрупкое тело, а Слово — Второе Лицо Пресвятой Троицы. То Слово, чрез Которое все «начало быть», и без Которого «ничего не начало быть, что начало быть» (Ин.1:3) — это Божественная Ипостась, это Сам Бог, Его откровение в мир (Григорий Богослов).

«Тварный мир существует вне Бога, («не по месту, но по природе» — И.Д.), но логосами «засеяно» все пространство тварного мира. Таким образом, Бог сразу и «вне» и «внутри». Мир творится согласно логосам, но не сами логосы становятся тварными существами.

Нам незнаком такой тип взаимоотношений, аналогов ему в мире сем не существует. Блаж. Феофилакт Болгарский так выразил эту парадоксальность: «Слово, оставаясь тем, чем Оно было, стало тем, чем Оно не было».»

Божественные энергии Григория Паламы,

логосы Максима Исповедника

и их участие в Творении мира,

изложенное в современной научной терминологии.

Р.Б.Галина (Руссо)

Итак — в человеке слышна тишина. И вина — искупления вины. Оставались человеку в миру одни я-годины (самому себе по-годки) — на виноградной кисти вселенной. Причём — какую ни сорви, брызнет твоею виной.

И цена этому — спасение мира; но — пока что мир «поэту на мосту меж миров» представлялся смертельно больным; причём — даже «нынешний» Пентавер понимал — мир надо воскрешать; как именно?

Очевидно — только лишь именами; но — что он мог здесь, если ничего не смог — там? Быть — здесь «поэтом на мосту меж миров», сам не имея имени; зато — называя вещи по имени?

Что он мог — здесь, если ничего не смог — там?

А Илья ушёл от него — волной, возмущающей зацветшую гладь пруда. Казалось бы — всё это уже было — тогда; и снова будет — теперь. Казалось бы — до тех пор, пока он не распахнет напрочь запертую дверь потаённого спортклуба Атлантида.

Где именно ему (пусть даже и псевдо-Первочеловеку — который и сам псевдо-мера всему) предъявят очередную малую меру тварного мира.

Эта мера его не измерит, зато — отчасти измерит. Покажет, в чём именно тот (очередной) «прошлый» псевдо-Илия изменил себе, причём — в каждой корпускуле своего статус кво (и чем он отличался от другого любовника Яны, статичного истерика и убийцы Стаса — ничем).

Оставим пока «нынешнего» Пентавера — на его пути в Москву, за «нынешней» карьерой; рассмотрим Илью-пророка — увидим, как (в свете новых вводных) его желанное и невозможное единение с единственной женщиной соотнесётся с реалиями мировой катастрофы.

Рассмотрим — посредством какого поля Куликова предстоит русским людям спасти даже нынешний ад — от более «низкого» ада. Того самого — в котором мы уже не будем страдать; ибо — нечему (и некому) будет со-страдать самим себе: мы сами станем атомами ада.

Возможно ли противостоять этому — противостоя лишь своими (пусть даже невидимыми) Силами?

Рас-смотрим — а Илья (меж тем_) опять свернул в переулок (пере-сёк ирреальность и окончательно — на сегодня — рас-сёк свой зрачок на корпускулы видений).

Два-смотрим — там-то и встретились ему долго-жданные (вчера-жданные, сегодня-жданные и завтра-жданные) указательные «камни-вместо-хлеба» на дороге (направо-налево-прямо пойдёшь, ничего не найдёшь, но всё потеряешь), причём — облеченные во плоть стайки малолетнего местного хулиганья.

Три-смотрим — он знал! Не заранее, а просто так. Что именно сейчас начнётся «исключительно его» (но — ещё раз для нас пересказываемое) прошлое.

В котором прошлом они (то есть камни-подростки) обязательно вот-вот обратятся к нему (ибо — тоже чему-то обязаны) с непременной просьбой о сигарете, в коей им (разумеется даже разумом) будет беспощадно отказан.

Напомню, что роста Илья был немного выше среднего, телосложением сух и железен; причём — в движениях своих опережал само зарождение своих же движений. Отчасти поэтому — на сей раз он не стал дожидаться, когда местные «гавроши» его окружат и начнут свой гоп-стоп-приседания.

Он легко оставил им на расправу (и себе на забаву) одну свою видимость. В то самое время как другая его видимость (уже — в прошлой реальности — всё-всё у подростков повыспросив) как раз и отправилась к помянутой Атлантиде.

Короткое время спустя его «оставленная» видимость нагнала «ушедшую» — и (всё равно — повторить не вредно) передала ей слова «гаврошей» о дороге к помянутой (где-то, когда-то, в каком-то из прошлых будущих) Атлантиде:

— Туда-то и туда-то; такие дела, брат! Такие тела! Они суть почти не совместны. И совсем бы тебе не след вдребезги разрывать свою целую часть вселенской ткани событий своим их (событий) «опережением»; тебе (именно целому тебе) — след бы отнестись к ним, аки к неокрепшим детенышам своим, — занудливо высказала ему его прошлая видимость.

— Немного высокопарно, не находишь? — отозвался Илья.

Но! И сам тотчас вспомнив о настоящей высокопарности (о Лилит и Адаме); поэтому — произнес следующее:

— Ведь я, как все, витаю и парю от счастья, что нельзя мне в душу плюнуть. (стихи Юнны Мориц), — после чего его «ушедшая» видимость смирилась с «оставленной»:

— Рассказывай, — извиняясь перед прошлым собой, попросил он: все они (прошлые друг другу) шли сейчас след в след!

— Я спросил их о спортклубе. Они указали Атлантиду, — сказал ему (тем самым оправдывая само существование встреченного им юного хулиганья) «прошлый» он.

— Хорошо, — сказал ему «прошлому» кто-то «ещё более прошлый».

— Что? — мог бы спросить (но не спросил) кто-то ещё «из него».

— Определение себя (одного). И её (не одной; но — Единственной).

С этим они все (всем миром — собором настоящих, прошлых и будущих миров) согласились; тем более — в другой (почти синхронной этой) ипостаси происходящего были детально рассмотрены персонификации не только людей одушевлённых и неодушевлённых, но даже корпускул миропорядка.

Потому — следуя персонификациям указаний, очень скоро он (из гласных альфы и омеги выйдя; но — ставший согласным меж них) эту самую Атлантиду нашёл: вот она, порассыпанная меж капель повсеместной Леты. Итак — мир есть (оставленный Отцом) ад — да, конечно; но!

я увожу к отверженным селеньям.

я увожу сквозь вековечный стон.

я увожу к погибшим поколеньям.

был правдою мой зодчий вдохновлён:

я высшей силой, полною всезнанья

и первою любовью сотворён.

древней меня лишь вечные созданья,

и с вечностью пребуду наравне.

входящие, оставьте упованья

Так и вышло, что персонифицированная претензия «быть Первочеловеком» — опустилась в ад, а претензия «стать нано-богом» и царём (речь о Пентавере) — из ада вышла; но — тоже вопрос: насколько «вышла» (не частью ли себя) — да и вышла ли, если собирается за карьерой в Москву?

Впрочем, все эти затопленные миры — прекрасная иллюстрация мироформирования (версификации нашего настоящего).

Итак! Неоновая надпись, чьи стеклянные буквицы были вылеплены искуснейшим каллиграфом, гласила именно это: Атлантида; но — здесь Илья на миг задержался (причём — совершенно не обратил внимания ни на бронированную дверь учреждения, ни на скопление перед ней драгоценнейших иномарочных автомобилей), ибо — его сердце пробовало почувствовать в этом аду нечто живое.

Напротив (его функциональный «соратник») Цыбин перед дверью на улице Казанской знал, что за дверью — «нечто» живое (персонифицированная претензия на право «быть живым», быть может — не обоснованная); итак — Илья попробовал услышать живые души в «Атлантиде; но — не вышло (причём — не только у него) выйти за свои пределы.

Более того, «какой-то» серийный убийца Цыбин — дрогнул сердцем перед железною дверью в полуподвал; более того, Цыбин вдруг понял — он принял на себя роль меры, предъявленной миру (носитель «раньшего» — советского образования, он умел сопоставлять якобы не сопоставимое).

Казалось — всё происходит одновременно; но!

Казалось — дальнейшее (впрочем, как и некоторое предшествующее) можно было бы пропустить, поскольку всё это уже было описано в рукописи Вечное Возвращение I.

А если что и будет переписано наново, так разве что в большем объеме внутренних про-странствий и со-деяний.

Поэтому — всё, что уже произошло, произойдёт ещё не раз (и не два — а на самом-то деле не менее о-странено и от-страненно, нежели в самый первые разы); но — ткань про-странства такова: сущее существует, не-сущее всё равно несёт на себе сущее, поэтому — из большего внутреннего объема повествование переходит не в ещё больший внешний объём; но — во всё тот же.

Что вверху, то и внизу. Далее — видимые изгибы тонкого мира станут ещё более просты и чисты; поэтому — я (автор и этой, и всех прочих здешних историй) временно прекращаю указывать на них графическим выделением.

Разве что — сохранив за собой лишь право некоей престидижитации, то есть — право на тело-и-слово движение буквиц и их шрифтов.

Что это значит? А только то, что и судьбы России (а через них — человечества: кто ещё будет спасать оное, если не русские?), и судьбы совершенно не представимых пространств и времён сейчас будут зависит лишь от того, не кто именно — а как именно умрут или не умрут несколько бессмертных и смертных сущностей.

Которые — здесь и сейчас «надумали» реализовать свои частные претензии к непостижимому (и неделимому) миропорядку.

Возникает вопрос: а существует ли такая небыль, как частная претензия? Претензия на рай, которая — заключена в очертания тела (которое тело — может восходить из ада, может опускаться в ад, то есть — там всегда быть); такое существование (и спасение из него) было совершенно невозможно.

Поэтому — Цыбин направился к двери жилища артиста, его мастерской. До этого — он на скамье сидел в дворовом скверике. Потом — встал и отправился в левый угол двора (это если смотреть со скамьи в сторону Казанской улицы); потому (где-то на Московском проспекте) — Илья (тоже) перестал искать жизнь за бронированной дверью «Атлантиды».

Поэтому — всё, что уже произошло (сделав своё происхождение простым и наглядным), произошло чуть иначе: немного другими стали смерть и бессмертие — каждая корпускула (смерти и бессмертия — персональных и персонифицированных) сама стала мускулом своего бытия (и своего забытья) — выхода отсюда не было.

Но! Он и не был нужен. Ни линейные, ни плоские, ни объёмные или даже без-мерные решения просто не существовали. Следовало — другое: всему предстояло стать всем; «это» тоже — уже было, а теперь — наступало в гораздо в большем масштабе; то есть — ещё раз (но — так и не сделав (не) это своё происхождение ещё более простым и наглядным: даже и у совершенной личности есть пределы её личного несовершенства).

Конец ознакомительного фрагмента.