Викинги. Скальд

Николай Бахрошин, 2013

К премьере телесериала «ВИКИНГИ», признанного лучшим историческим фильмом этого года, – на уровне «Игры престолов» и «Спартака»! Новая серия о кровавой эпохе варягов и их походах на Русь. Языческий боевик о битвах людей и богов, о «прекрасном и яростном мире» наших воинственных предков, в которых славянская кровь смешалась с норманнской, а славянская стойкость – с варяжской доблестью, создав несокрушимый сплав. Еще в детстве он был захвачен в плен викингами и увезен из славянских лесов в шведские фиорды. Он вырос среди варягов, поднявшись от бесправного раба до свободного воина в дружине ярла. Он прославился не только бойцовскими навыками, но и даром певца-скальда, которых викинги почитали как вдохновленных богами. Но судьба и заклятие Велеса, некогда наложенное на него волхвом, не позволят славянскому юноше служить врагу. Убив в поединке брата ярла, Скальд вынужден бежать от расправы на остров вольных викингов, не подвластных ни одному конунгу. Удастся ли ему пройти смертельное испытание и вступить в воинское братство? Убережет ли Велесово заклятие от мести норманнских богов? Смоют ли кровь и ярость сражений память о потерянной Родине?

© Бахрошин Н., 2013

© ООО «Издательство «Яуза», 2013

© ООО «Издательство «Эксмо», 2013

Пролог

Старик умирал долго и трудно. Хрипел на лежанке, вздрагивал впалой грудью, тяжело, с клекотом втягивал воздух, будто силой заставляя себя дышать. Неожиданно он начинал метаться, бормотать неразборчиво, почти сбрасывая на пол истертый покров, шитый из волчьих шкур. В такие моменты Ратень не отходил от него, смачивал водой сухие, горячие губы, прорезанные, как ранами, глубокими черными трещинами, или просто придерживал за костлявые плечи, чтоб не скинулся на студеный пол.

Временами старый отшельник совсем затихал, и волхву казалось, что все, кончается, дух, наконец, выходит из тела. Но Хорс-солнце, златоликий бог, в который раз приносил свет на землю и снова отправлялся ночевать в закатный чертог, а старик еще жил.

Каким чудом? Только волей, пожалуй. Ею держится, понимал волхв. Иссохшее, но все еще сильное тело никак не отпускает дух от себя.

Волхву оставалось только сидеть рядом, терпеливо ждать прихода темной богини Мары-смерти. Слушать, как воет над тесаной крышей северный ветер Позвизд, самый могучий из семи старших ветров Стрибога.

Что еще услышишь в глубине безлюдного, «черного» леса? Лишь монотонный вой ветра, глухие обвалы снежных шапок, срывающихся с ветвей, да громкие хлопки деревьев, лопающихся от прикосновения ледяных пальцев Карачуна-мороза. И, временами, заунывные песни волков, жалующихся на голод и холод своему пращуру — Большому Небесному Волку.

Изба была маленькой, бедной, скатанной небрежно, как будто наспех. Клали, по всему видно, из сырого дерева, со временем между бревнами обнажились крупные щели. Их забили ржаво-белесым мхом, замазали глиной и на том успокоились. И утварь в избе грубо тесанная, без обычных резных украшений. Настоящий хозяин постесняется такую держать — засмеют. Мол, что это за хозяин, если не может покрыть узорами свои ложки-плошки? Красивые вещи приятны глазу и угодны богам — так говорят.

Даже днем внутри избы сумрачно, единственное оконце по зимнему времени затянуто куском полотна. Чуть-чуть света дает печь-каменка, бросая из топки багряные отблески, да еще меньше пробивается сквозь щель для вытяжки печного дыма, оставленную между скатами крыши. Когда дым начинал совсем уж щипать глаза, волхв вспрыгивал на лавку, расчищал щель от снега черенком деревянной лопаты.

«Слишком дымная каменка, переклада требует… Да и все тут просит приложить руки — совсем худое жилье, — неторопливо размышлял Ратень. — А уж для того, кем был когда-то лесной отшельник, — вообще не жилье, так, конура для собак… Надо же, как боги-то распорядились — умирать ему в непролазной глуши под песню волков и завывание метели. Кто бы знал наперед… А метель-то, пожалуй, разошлась не на шутку, сыпет и сыпет, и конца ей не видно. Опять метель, опять занесет до верхних венцов. Снова нужно будет снимать дверь и откапываться изнутри, уминая снег…»

Сидел. Наблюдая за стариком, стараясь не спать. Ждал, клевал носом, сам часто не понимал — дремлет или думает.

Бессонные дни и ночи рядом с умирающим привели его в странное состояние. Все сплеталось перед глазами — лица, события, времена. Колдун Черный Яремь, Сельга, Тутя, Олесь, родичи живые и родичи мертвые — все оказались вместе и все — словно бы рядом. И не сон, и не Явь, а между ними, будто дух его, как и у старика, начал отрываться от тела, соскальзывая в причудливую, туманную Навь, мир нежити и бестелесных сущностей. В Нави, известно, Река Времен течет по-другому, по-своему, так заплетаясь изгибами от прошлого к будущему, что не разберешь.

Нет, умом волхв осознавал, что сидит в избушке отшельника, топит каменку, коротает время у лежанки больного. И, в то же время, чувствовал, как будто уже не здесь… Вот он опять гладит густые, смоляные кудри любимой Сельги, впивается взглядом в бездонную синеву строгих глаз… А вот он оставляет желанную, чтобы долгие месяцы идти по следам черных колдунов… И настигает их, и убивает одного за другим. Он, белый волхв, воин Светлых Богов, мстит за зло, за Тутю-Молчуна, за маленького Сванечку, за Кутрю, за остальных…

— Проклинаю тебя! — сказал тогда Черный Яремь. — Проклинаю тебя, и род твой, и родичей твоих, прошлых и будущих!

Его змеиные, ненавидящие глаза сказали еще больше. Кололи, как копья.

А Ратень словно бы снова приближается к нему. Устало, брезгливо толкает плечом, опрокидывает на землю, передавливает шею посохом, выжимая из тела жизнь. Колдун дергается, хрипит, выкатывает глаза, а Ратню все слышится в его хрипе:

— Проклинаю тебя! Все равно умрешь, сгинешь скоро! Умрешь! Проклинаю!

Придави змею ногой, она и укусит тебя напоследок — кто этого не знает?

Впрочем, тогда он не слишком задумывался об этом. Погоня за колдунами завела его в такие далекие дебри, что нужно было выбраться хотя бы до зимы — вот что его заботило. В «черном» лесу по Морене-Зиме без всякого проклятья сгинешь.

Белые мухи уже вовсю хороводились над деревьями, когда волхв почуял в воздухе горьковатый привкус печного дыма. Так, по нюху, набрел на избушку старого лесного отшельника, по ноздри заросшего седым, диким волосом.

Старик принял нежданного гостя радушно, по обычаю. Расспрашивал про житье-бытье, про поличей, про другие роды, про жадного князя Хруля, нового владетеля Юрича. Ратень честно рассказывал все, что знал, а отшельник слушает не отрываясь, словно не мог наслушаться человеческой речи.

Волхв сразу увидел, что хозяин тяжело болен. Дрожит руками, трясется в ознобе по вечерам, кашляет так надсадно и часто, что, наверное, медведи в берлогах ворочаются от беспокойства. Ратень сначала думал — отдохнуть, отъесться, разжиться припасами, смастерить широкие лыжи, да и двинуться дальше на юг, к Сельге, к родичам. Но скоро лесной отшельник окончательно слег без сил. Как его оставить…

* * *

Ратень не взялся бы определить, сколько дней и ночей продолжалось его дремотное бдение рядом с умирающим. Казалось — долго, бесконечно долго.

Как-то раз он очнулся от дремы, почувствовав, что его зовут.

— Ратень, Ратень, Ратень…

И он ясно слышал — зовет кто-то, понимал это сквозь вязкое забытье. Только никак не мог разомкнуть тяжелые, набрякшие веки. Вдруг показалось, что это Сельга, любимая зовет его, ее звонкий голос звучит в ушах.

Волхв дернулся, замотал головой, открыл глаза и тут же наткнулся на взгляд старика.

— Ратень, Ратень… Да проснись ты, что ли… Вот здоров спать…

Несмотря на сумрак в избе, волхв отчетливо различил тень Мары-смерти, накрывшую бледно-серое, без кровинки лицо. Если раньше богиня лишь трогала старика холодными пальцами, то теперь — окончательно положила на него темные крылья. Значит, совсем скоро, это видно…

Только глаза оставались живыми, осмысленными. Смотрели умно и пристально, словно требуя что-то. И губы шевелились, выговаривая его имя.

— Ратень, Ратень… Слышишь ли меня? — голос слабый, но вполне отчетливый.

— Слышу тебя, князь Добруж! — откликнулся, наконец, волхв.

Старик надолго замолчал. Ратню даже показалось, что тот опять потерял сознание, вот так, с распахнутыми настежь глазами.

— Значит, узнал все-таки? — спросил старик. — Давно ли?

— Сразу узнал. Почти сразу, — поправился волхв. — Да и мудрено не узнать. Помню тебя, княже, еще по Юричу, хоть ты и постарел, конечно, и сединой оброс. В граде Юриче, среди гридней, я тебя не таким видел…

— А я и был не таким… Князь… — старик явственно пожевал губами, словно пробуя слово на вкус. — Был князь — ныне мордой в грязь… — бескровное лицо скривилось усмешкой — Чего ж не сказался-то, воин?

— Ты не назывался себя, не хотел, значит. Ну, и я молчал, — попробовал объяснить Ратень. — Думал, не к чему прошлое ворошить. Уж теперь-то…

Старик понял.

— Теперь… — повторил он. — Я умираю?

— Да, князь.

— Сделай что-нибудь, ты же волхв, ты же можешь! Вы, волхвы, ведающие, вы многое можете…

На этот раз волхв помедлил с ответом. Покачал головой, почесал давний рубец вдоль щеки, оставшийся еще с ратных времен.

— Многое, но не все, князь. Обратить судьбу вспять даже богам не дано, ты знаешь это…

Обманывать старика не хотелось. Пусть знает, если пришел в сознание, пусть готовит дух к последней дороге. Князя Добружа, бывшего владетеля града Юрича, во многом обвиняли за долгую жизнь, но его мужество даже враги признавали.

— Впрочем, какой ты волхв… — рассуждал Добруж словно бы сам с собой. — Пришел ко мне с рогатым посохом, а у самого рубаха в крови, и на портах кровь, и на шубейке… Разве волхвам можно так-то, чтобы в крови по колено… Как был воином, так и остался, наверное…

— Про то — пусть боги судят, — сухо заметил Ратень.

Князь, ехидна, всегда умел попасть пальцем в рану. Конечно, старый Олесь, наставляя Ратня на путь волхва, совсем другому учил — уж никак не рубить, не ломать шеи злым колдунам. Но как иначе, если сами боги когда-то повелели ему извести под корень вражье семя. Именно ему, бывшему удалому дружиннику, выпало совершить месть, вспомнив прежнюю воинскую сноровку.

Значит, так суждено!

— Выходит так, — подтвердил Добруж, словно бы отвечая его невысказанным мыслям. — Значит, кончается мой срок…

Ратень не сразу сообразил, что князь — о своем.

— Я снаряжу тебя на огненную дорогу, князь. Провожу с дымом на суд богов, — сказал волхв. — Это я могу тебе обещать.

— Так… Пусть будет так! — твердо сказал старик, на миг напомнив бывшему воину бывшего князя, одинаково стремительного на слова и дела.

Они опять замолчали. За стеной мерно, протяжно завывал ветер, и потрескивали поленья в огненной каменке. Темные, лохматые тени кривлялись на скобленых бревнах, отблески огня плясали на полу и стенах, дотягиваясь даже до лица умирающего. В какой-то миг Ратню показалось — князь подмигивает ему. Но это показалось, конечно.

— Ратень? Слышишь ли? — опять позвал князь.

— Я слышу.

— А сокровищницу мою свеоны все-таки не нашли! — неожиданно похвастался старый. — Град Юрич взяли, дружину побили, а казны в подвалах и не было… Хочешь знать, где она?

— Не хочу, князь! — Он почти рассердился. Добружу жить-то осталось считаные мгновения, одной ногой, почитай, уже на огненную дорогу ступил, а все о былом богатстве печется.

— Не хочешь? Врешь, наверное… Золото, серебро — его все хотят… Впрочем, ты — волхв, у вас — иное… — рассудил князь. — Хотя, все одно… Мне теперь золото ни к чему, а ты уж сам решай, что с ним делать…

— Не хочешь — не говори!

Ратень действительно в этот момент меньше всего думал о сокровищах. Известно, Велес Круторогий не просто так подсунул людям лукавое золото вместо честного, несгибаемого железа. Когда-то хитрый бог решил таким образом испытать роды человеческие, да переусердствовал.

— Не хочу, да. Но скажу. Умирая, не стану тянуть за собой тайну сокровищницы. Тебе оставлю, ты решай, что с ней делать… Я же помню, как ты когда-то пришел в Юрич воином, служить в дружине за серебро. А теперь, видишь, вся княжья казна тебе достанется, — вдруг добавил он едко.

— С тех пор прошло много лет, князь, — терпеливо напомнил волхв. — Ты стал другим, да и я тоже.

— Скажу! — повторил старик, как капризный ребенок. — Никому другому бы, а тебе — скажу! На излучине реки Лаги, напротив горы с тремя вершинами, тех, что похожи на лысые макушки, есть по левую руку по течению каменная россыпь на берегу… Слушаешь ли?

— Слушаю, князь.

— Слушай! Так вот, если откидать камни, под ними — лаз в пещеру. Лаз узкий, неприметный, но пещера большая, просторная, уходит глубоко в землю…

* * *

Князь Добруж не долго оставался в сознании. Скоро снова закрыл глаза и больше не открывал их. Не метался больше, просто бредил тихим, неразборчивым шепотом, похожим на невнятную жалобу опадающих листьев.

Волхв, как ни прислушивался, ни слова не разобрал. А когда в очередной раз вскинулся от наплывающей дремы, ему показалось, что в избушке стало совсем пусто и как-то слишком просторно.

Умер, значит, отошел духом! — понял Ратень, даже не глянув на старика. И Мара-смерть отступила, больше не бродила поблизости, шурша сухими темными крыльями. Получила свою поживу.

Как положено, Ратень прожил в избушке еще сорок дней. Держал в порядке лесное жилье. Вдруг дух хозяина еще захочет сюда вернуться? Рассердится, если увидит брошенную избу.

Он, волхв, хорошо знал — именно сорок дней и ночей отпущено духу умершего, чтобы без помех побродить по Яви, беспрепятственно заглянуть во все уголки, понять то, что никогда бы не понял при жизни. Уж потом боги пристально, до каждого мига, рассмотрят прошедшую жизнь и, смотря по заслугам, откроют перед умершим врата Прави, допустят достойного в светлый Ирий, или, наоборот, отошлют в подземное царство ксаря Кощея, к судье мертвых Вию, назначающему недостойным положенное наказание.

Кто знает, какая участь ждет бывшего князя, когда-то прославившегося воинскими победами, жестокостью и сребролюбием, а потом доживавшего свои дни отшельником в худой избенке, затерянной среди северного безлюдья? Много зла сделал князь со своею хмельной дружиной, многих убил, многие семьи осиротил, но и сам доживал свой век в одиночестве, оставшись сохнущим деревом без единого листика… Всех его близких вырезали свейские воины конунга Рагнара, род князя на нем и пресекся — это ли не наказание еще при жизни? И родичам-поличам Добруж принес много бед, железом рубил, данями обирал, а теперь вот все свое богатство оставил… Да, такую путаную, извилистую жизнь, где сплошь смешалось все — и подлости, и подвиги, и злодейства, и раскаяние, только боги смогут рассудить, это точно! — соглашался сам с собой Ратень…

Когда в воздухе повеяло теплом весны, волхв начал собираться в дорогу. Ночами еще примораживало, снег, оседая в ноздреватых сугробах, схватывался до твердого наста, зато днем Хорс уже припекал вовсю, лаская Сырую Мать-землю игривыми лучами. Было видно, что красавица Лелия, богиня весны, уже запрягает на далеком юге лебедей в золотую повозку. Можно уходить, день прибывает, да и на ночевке в лесу не замерзнешь, хватит обычного костра, чтобы обогреться.

Выполняя последний долг перед умершим, волхв принес его тело из холодного сарая в теплую избу, положил на лавку, накрыл шкурой.

От жилого тепла покойник быстро начал оттаивать, на сером, застывшем лице набухли крупные капли. «Словно плачет князь, — подумал Ратень. — Отрешился от себялюбия тела, увидел Явь с высоты богов и жалеет теперь о том, что не сбылось и не удалось…»

Кто знает…

Оставив тело лежать, Ратень вынес из избы вещи в дорогу — котомку с припасами, топор, широкие лыжи, подбитые снизу коротко, стриженным мехом. Вернулся, в последний раз посмотрел на умершего, зачем-то поправил сползавший покров. Потом начал выгребать из печи горящие поленья и, прихватывая рукавицами, раскидывать их по углам.

Избушка сразу наполнилась едким, сизым дымом. Огонь, обрадовавшись свободе, хищно облизал углы и скудную утварь первыми рыжими языками. Пусть последнее жилье князя станет ему погребальным костром…

Ратень уже далеко отмахал, шаркая лыжами по твердому насту, но, оглядываясь, все еще видел над верхушками деревьев густой столб дыма. Потом перестал оглядываться.

Шел и думал о том, что нежданно-негаданно оказался хранителем тайны княжьего клада. Не легкий груз… И одновременно весело предвкушал, как вернется к родичам, как обнимет Сельгу, любимую, как потискает мальца Любеню. Малому, Ратень твердо решил, он станет вместо отца, научит всему, что нужно знать мужику.

И ноги сами поддавали ходу, руки сильнее отталкивались посохом, глубоко пробивавшим твердый, крупно ломающийся наст.

Вот о проклятии Черного Яремя он точно не думал, не вспоминал даже. И потом не слишком-то вспоминал. Откровенно сказать — надеялся на свои обереги и на помощь богов.

Может, слишком надеялся. Известно, проклятие колдуна — как яд, его не чувствуешь, а оно уже разъедает тебя, точит изнутри, словно жук дерево.