Прозаические опыты

Николай Андреевич Боровой

Настоящая книга представляет читателю сборник небольших прозаических произведений разных лет, затрагивающих вопросы, которые не просто неотступно сопровождают, но так или иначе определяют нашу жизнь.

ПОДИ ЗНАЙ…

В огромной, пустой квартире, в которой жила одна, на первом этаже дома, выстроенного в те уже легендарные времена, которые сегодня кто-то не устает проклинать, а кто-то — возносить и боготворить, умирала старуха Дударчиха. Тяжело умирала, уж две недели умирала — а все никак, не отпускала ее жизнь, не могла забрать смерть.

Крепка была старуха, плотна телом, взглядом и нравом — тяжела, властна, на эмоции — скупа, отчего сила ее казалась еще большею, и почтение вызывала большее. Муж ее умер рано, и тут — хочешь, не хочешь — а характером отяжелеешь, учась жизнь и судьбу держать в кулаке. Было ей лет за семьдесят далеко, а может — и под восемьдесят, точно никто не знал. Зла она не была, но улыбалась редко, всегда нося на лице словно бы маску суровости и осуждения. Крика от нее редко кто слышал, да ей и не надо было кричать — взглянет, когда надо, пристально, тяжело, и у человека — невольное уважение просыпается… Бывало, но редко, скажет кому-то что-то одобрительно, и тогда — чуть улыбнется уголком рта, а похваленному — будто орден вручили. Бывало, кого-то подстегнет едко, весомым словом, и всегда — на месте слово, и по делу, но никто не обижается, принимает как должное, как справедливый подзатыльник от того, кто право имеет им огреть. Соседи Дударчиху не то что бы не любили — как не проникнешься теплом к тому, с кем всю жизнь бок о бок прожил — но почтительно побаивались… Жила она замкнуто, не то что бы не любила впускать в дом людей, а просто редко пускала, когда же пускала — на большие праздники, на день поминок мужа, то шли радостно, как на значимое событие. Угощала всегда уважительно к гостям — от души, через край, и тут уж у всякого сомнения в отношении к человеку развеются: что о человеке не говори и не думай, а по хлебу и соли всегда все видно, хорош человек или плох, по тому, как впустит людей в дом, и как из дому проводит. Короче — принимали старую Дударчиху такой, как она есть, была она давней частью всеобщей, домовой жизни, перед ее окнами росли и взрослели дети, потом росли их дети, и была Дударчиха странной немного, но неотъемлемой частью этого круговорота жизни, а потому — вызывала тепло. Как правило, стремились соседи первыми с ней здороваться и первыми спросить «как самочувствие», радуясь, когда эта суровая, почтенная баба вдруг улыбнется и скажет что-то теплое немногими, весомыми словами, были и такие, которые совсем заискивали перед ней, лебезили… на таких она поглядывала саркастически, словно в самое нутро смотря, но — не обижала.. К мнению ее прислушивались… Когда становилось кому-то из соседей худо — кто заболел тяжело, у кого ребенок в беду попал — собирала Дударчиха соседей, говорила — бабы, надо помочь, денег собрать там или еще что, и ни у кого слова ее не вызывали сомнений… Иногда даже рады были соседи, что эта баба с ее тяжелым взглядом и словом, им про святое напомнит…

Была Дударчиха одинока, как уже сказано. Были среди соседей и такие, которые помнили ее покойного мужа, была и пара таких, кто знали тайное — что не умер он, упав зимой и ударив голову о крыльцо своего подъезда, как всем всегда говорилось, а повесился в этом самом подъезде, в подвале, по утру… Но об этом — упаси боже, хоть слово, хоть намек, и в голову никому не приходило… Как уже давно никто не решался спрашивать Дударчиху о сыне, который лет пятнадцать назад в один день — пропал… пропал да и все… Поначалу, по прошествии какого то времени, стали соседи спрашивать — как да что, как там Сашенька, где… старуха сразу разговор переводила, сжимала челюсти и смотрела сурово в сторону, давая понять, что не надо с ней говорить об этом… и скоро перестали спрашивать, чувствуя, что случилось что-то недоброе, что спрашивают о больном…

Так и жила Дударчиха годами, день за днем, год за годом, привычной дорогой, и почти всегда — в одно время, проходя на работу, а с нее — домой, а как на пенсию вышла — в магазин да на рынок… в один час зажигался возле окон ее гостиной телевизор, звучали новости, почтовый ящик ее ломился от газет и журналов, и когда хотели соседи спросить про что-то наболевшее, сегодняшнее — про политику ли, про «новое время» — спрашивали Дударчиху в первую очередь, и получали суждения умные, хлесткие. Прочно так жила, основательно, порядочно. По осени, хоть и жила одиноко, но по привычке заводила соленья, тогда вся квартира ее наполнялась душистым паром, пробивавшимся и во двор, и всегда доставалось соседям по баночке. Когда наступили эти самые «новые времена», и квартиры в старом доме начали раскупать «новые люди», те, кто при деньгах, к старухе, которая свою четырехкомнатную квартиру сохранила от всех выгодных предложений продать, они сохранили всеобщее уважение, и на людях оказывали ей, в отличие от остальных соседей-пенсионеров, очевидное почтение. И никто не удивлялся.

Помирать начала внезапно, неожиданно для всех, потому как хоть и горбили ее годы, а все же твердая ее походка, тяжелый шаг, ясный ум, во всех вселяли ощущение, что есть еще у Дударчихи время на этой земле, и как не тяжелы времена, а старую породу — поди, сломай.

Как то в ночь вдруг разразился ночной двор и дом стенаниями, начала она метаться по залитой огнями квартире, хлопать окнами и дверьми, каждый свой выдох обращая в крик, впала в беспамятство… Наутро соседи стали шушукаться, подходить к двери, слушать — что там… слышно было, как мечется Дударчиха беспокойно по «хоромам», стонет часто, что-то шепчет, а связно или бессвязно — не разобрать… потом к вечеру вроде как все стихло, и в душах у соседей успокоилось — мало ли… А потом через ночь — все то же самое, и дальше — только хуже… Стучат соседи — не открывает. Вызвали как то под вечер слесаря, он вскрыл дверь, потому как кричала старая уже так, что слушать и проходить мимо спокойно было нельзя. Соседи зашли, и нашли ее в кровати, всю в моче и кале, несколько дней не встававшую, кричащую и задыхающуюся с хрипом, почти никого не узнающую. Тут только и выяснилось, что любили, ценили ее… Бабы как могли обтерли ее, ополоснули под душем на стуле. Переодели в чистое, всхлипывая, стали сидеть возле нее, кто сколько может, чтоб к вещам каким кто в доме притронулся — ни-ни… А что делать-то? Вызвали врача, тот — сердце слабое, отекла, кислорода не хватает.. Ему — помрет? А он — ну, а вы что хотите… Так прошло дней пять… Кто поесть сготовит, кто покормит… а на утро — встала Дударчиха с постели сама, вдруг окрепшая, проснулась раньше соседок, что ее сторожили, с привычным своим тяжелым лицом, но тепло, искренне, всех поблагодарила, узнав, прошлась по квартире сама… Бабы на нее со слезами, с пожеланиями, как на родную, а она всех аккуратно выставила, поблагодарив, по домам… На следующее утро даже прошлась в магазин сама, правдо слабо, часто присаживаясь отдыхать на скамейку… и засудачили соседи, показалось им, что слава богу — оклемалась старая и час ее еще не пришел… А через пару ночей все снова повторилось — начала метаться по квартире, кричать и стенать, ослабла и слегла в постель, снова впав в полубеспамятство, пролежала так несколько дней… Соседи поначалу снова бросились ходить, ну, а потом что — у всех своя жизнь, свои семьи, свои дети и внуки, свои боли в голове и спине, давление по утрам и по вечерам, что тут сделаешь, плетью обуха не перебьешь, каждому суждено то, что суждено… Пару раз заглянули даже те из соседей, кто из «крутых», «с деньгами», съездили, привезли каких-то лекарств… но кто ей будет давать эти лекарства, вонючей старухе на кровати, да в беспамятстве… Так и прошла еще неделя — лежит Дударчиха в огромной и пустой квартире, кричит что-то, стонет дни и ночи напролет, так, что сердце рвется… соседи судачат, стоят под окнами. Заходят, посидят возле нее, пить подадут. Но всего ведь не высидишь… Потом вдруг чуть оклемается, успокоится… встанет, пройдется по квартире, что-то покашеварит себе на кухне, а потом — снова… Кто-то — сына, говорит, надо найти — да где его найдешь, его уж и как выглядел то все забыли… Позвонили в больницу, там — одинокая? Да. Сразу трубку кладут — платить и ухаживать, значит, некому… Позвонили в социальные службы, в «собес», как раньше это называлось, а теперь — черт разберет как… Оттуда пришли. Посмотрели, застав ее в несколько «хороших» часов… Сказали — забрать ее к нам можно, да только у нас хуже, пусть уж у себя дома помирает, на своей постели, так все же лучше… Посоветовали «посматривать»… слова — словами, а все то же: одинокая, платить за нее некому… кому нынче одинокая старуха нужна… да и когда нужна то была… Недели через полторы, когда уже понесся слух, что помирает старуха, всему кварталу известная, стали вдруг появляться молодые люди с борсетками, одетые хорошо, и осторожно интересоваться у соседей — что мол и как, если кто из близких, наследники… И всем стало понятно — на квартиру «сталинскую», роскошную зарятся… Ну и отшили их грубо, жестко, сказали — дайте хоть помереть человеку, потом налетайте, пошли отсюда…

Конец ознакомительного фрагмента.