Ни ума, ни фантазии

Никита Немцев

Представьте себе, что вы держите в руках книгу (или она смотрит на вас с экрана – сейчас это не важно): она лохмата, неопрятна, мерехлюндит, дышит перегаром, мутнеет, как на свидании, с неловкостью хохочет, мальчишится: ей стыдно что она – такая – и беззащитна под чужими взорами. С ней скучно ехать в электричке, ей нечего рассказывать о себе (у неё нет ни ума, ни фантазии), но как у всякой книги – единственная мысль пронзает её ранимый корешок: «Пожалуйста, откройте». Но упаси вас Бог – не надо. Книга содержит нецензурную брань.

Ни любви

Кража, публичное выступление, употребление психоактивных веществ, признание в любви суть явления одного порядка: всё это преступление, выход за пределы своего «я» — навстречу странному и неизвестному.

А. Ф. Шульгин. Химическая история любви

Висельники

Кхм-кхм. Э-да. Ну то есть, как бы…

Вот.

Парень один был. Весёлый такой, знаете? Но на самом деле грустный, конечно. Между двоемирием и вечным возвращением у него мысли барахтались — вот как. В институте он учился ещё. Или закончил уже — не помню. Занят был души шатанием свободным, в общем. А звали его Антон. Или Володя? Пусть будет Ваня — так удобней.

И вот этот Ваня пил. Наотмашь. Ну, так могло показаться. Один он, в общем-то, ни-ни, даже на морозе. Да и за компанию тоже. Он за компанию только рядом сидел: сигареты курил крепкие и шутки травил висельнические, так сказать. Или про литературу заливал — если вдруг начнётся. Или на дерево залезал — если дело на природе. Или посуду мыл — если всё-таки дома. А вообще Ваня пил, да.

Радостей у него было немного, а те, что были, — и радостями-то никакими не были. И если опять начиналось это мучение, если собирались у кого-нибудь все забулдыги мира, Ваня обычно думал: «Уйду», — говорил: «Остаюсь», — а сам сидел ни то и ни сё.

— Что́?

— Ничего, — отвечал Ваня беспомощно толстому парню и наливал ещё одну. Нет, он пиво, кажется, пил.

Курили, болтали, смеялись. Хотя вообще-то молчали. Слушали Doors и молчали. А тут вдруг вылез один: в костюмчике, как жёрдочка:

— Так правду говорят о величии Достоевского или преувеличивают?

— Чего? — Ваня переспросил.

— Ну. Величие Достоевского.

— Я не понимаю сути вопроса.

— Ну. Величие…

Жёрдочку в костюме до поёживания волновало, кто именно убил Карамазова-старшего, ведь, так сказать… Или кто убил старушку процентщицу, — вернее, как это поможет… Или почему Ставрогин повесился на шнурке, если…

— Кириллов такой смелый!

С неожиданною для себя самого резкостью, Ваня обернулся на этот голос: тоска, что давно уже ошивалась у него на душе, — сделала ручкой и сменилась интересом.

Смелостью Кириллова была очарована девушка крайне потешной внешности: геометрия её очертаний настойчиво ломалась рядом небрежно разбросанных деталей: складочка у левого уголка рта не отражалась справа; нос, будто боясь подозрений в еврейском происхождении, давал лихой выгиб вглубь; глаза были цвета зелёного чая, но в правом из них примешалась чаинка; и пробор, из которого струились по обе стороны чёрные, несколько вьющиеся волосы, — как-то сам собою отползал с середины головы.

Щёки говорили: «Это лицо — груша!» Волосы перекрикивали: «Это лицо — колокольчик!» Чёрная юбка, белая блузка, серые колготки: пытаясь строгостью подпоясать природную нелепость, она одевалась как училка.

Это была Даша.

С удивлением Ваня расслышал, что говорит она всё ровно то же самое, что сам он наговорил бы интересующейся Достоевским жёрдочке — если бы не тошнотворная скука. Речь её была хлёстка, напориста и сокрушительна: доводы неколебимы, суждения безапелляционны, размер груди второй.

Ну, то есть. Так как-то. А дальше не знаю, что было. Нет, ну немножко знаю… Они понравились друг другу. Ну. Вроде. Ну. Ване так показалось. Он и позвал её гулять — то ли в Измайловский парк, то ли в Филёвский, — хотя, честно говоря, кажется, это были Сокольники или Воробьёвы.

Договорились, встретились. Ваня надел свои лучшие, должно быть, джинсы и пять тюльпанов Даше вручил. Нет, это лилии были (а похожи на хризантемы). В общем — по пути сорвал.

— Что это? — спросила Даша, пышно изумляясь: Ваня уже надеялся на улыбку. — Ты что, сорвал? — Ваня кивнул, и она тут же ударила его цветами. — Негодяй!.. Беспутник!.. Проходимец!.. — И бросила букетец вон. — Не делай так больше!

— Почему?

— А если все начнут цветы рвать — что тогда?

— Да ничего страшного. — Ваня заглянул ей в глаза. И понял: страшно.

Духи́ у неё были душные.

Немного порасспросил. Даша училась на истфаке: Третий Рейх изучала. Любила Гайдна, Вольтера, Ломоносова. Зачитывалась Чернышевским: бедненький он, конечно, — писал в этой своей ссылке, шаги считал… Хотя дурацкие у него идеи, придурь просто, — но в этой-то придури и самая суть! И…

Ваня не расслышал, что ещё.

То ли по косогорам спускались, то ли по тропинкам ходили. Ваня пытался увести Дашу совсем в глушь, там хорошо, — но она оказалась строптивица: природа хороша, когда она вписана в город, когда обнесена забором, а на этот обрыв я не пойду!

Они устроились на примирительной скамейке, и Ваня предложил ей сигарету из портсигара дождливого цвета.

— Я не курю.

— Ладно.

Даша спросила, не против ли он, если она поест. Ваня против-то, конечно, не был, но, в общем, — был. Сам голодный потому что. А всё равно сказал: «Нет, конечно». Даша достала из сумки контейнер и стала есть бутерброд. За ним ещё один. И ещё. А потом ещё. Ваня диву давался: он-то привык, что женщины едят как птички.

Покончив с обедом, Даша откинулась на спинку и задрала голову — чтобы получше рассмотреть синее-синее небо. Ване предстал во всей красе её бесформенный подбородок и две белёсых волосинки, что торчали из него. Он давно догадывался, и всё же надеялся, что это враньё: но в уголке любого — самого даже красивого лица — прячется уродство.

В траве какие-то гады копошились, а кроны бухтели угрюмо. А. Нет. В кроне тоже копошились, но не гады — дети. Воздушный змей угодил у них туда и утлой ниточкой повис. Дымок сигареты вился незатейливо. Сорокалетний мужик с игрушечным вертолётиком носился где-то рядом…

А Даша с Ваней — молчали изрядно. Ну, много. Ваня понятия не имел, куда смотреть, — переводил взгляд с зелени деревьев на зелень Дашиных глаз. Ну, то есть. Ну, может быть. Или про… Нет, не пойдёт. А если о… Глупо и неинтересно! А может, о… Нет, даже думать противно. Или…

Иногда — бросал смущённые взгляды на Дашины ноги.

Тут случилось страшное. Ваня — так сказать — высморкался.

Даша сделала вид, что не заметила.

— Это клён? — спросила она.

— По-моему, каштан.

— У каштанов же листья другие. У нас в Ново-Переделкино растут.

— Переделкино? Там все попадают в переделки?

И хотя острота была углом градусов в сто семьдесят — Даша долго хихикала, скоро-скоро стуча себя по коленке.

Спустились в овраг — там прудик хороший. Или речка? А! Это Москва-река, да. Закат в смущении краснеет, по листику усталая гусеничка ползёт, яблони уже подмигивают плодами — осене́ет.

— А по-моему, лучше, когда не понимают совсем, чем когда понимают чуть-чуть. В этом правды больше, — болтал Ваня.

— Ты неправ! Ты… Ты… Ты максималист! — Даша на месте даже стала от львиного своего возмущения. — И… И мальчишка!

— Ну да. Или навсегда, или никак, — Ваня тоже остановился.

— Но это же глупо!

— Ну да. Глупо. — Тут Ваня громко э-э-э… Ну-у-у-у… Неловко сказать даже!.. Тут Ваня громко — хе-хе-с!.. Ну, как сказать… Если можно так выразиться… Ну, который вот тот самый… Э-да… Вот. Такие пироги.

Короче — он громко харкнул.

— Не плюйся! — Даша взвилась и засопела.

— Почему?

— Ну зачем тебе плеваться? А мне потом эти харчки обходить!

— Ты здесь часто бываешь?

— Я не про твои, а вообще!

— Ладно, прости.

Ваня заметил кошку с пойманным воробушком в зубах. Всё. Убежала. Только хвост и видел.

— Я с двенадцати лет плююсь, — оправдывался Ваня, когда они двинулись дальше. — Мне не кажется, что это так ужасно.

— Тогда не плюйся хотя бы при мне.

— Хорошо, не буду, — соврал Ваня.

Неудобно изогнувшись на ходу, он заглянул ей в глаза: два блюдечка, налитых зеленоватой водичкой. Зачем-то он спросил:

— А ты правда считаешь, что объективно прекрасных вещей нет?

— Конечно, нет! — фыркнула Даша. — Это всё вкус. Нравится — не нравится. А объективность — выдумка сплошная.

— Но она же есть.

— Чем докажешь?

— Ничем… Просто есть она, и всё. — Ваня стушевался и обиделся на себя. Или наоборот… Или вот так… А впрочем…

Но не продолжали — уже о Достоевском болтали. Гуляли и болтали — не всё ли равно, о чём?

Хотя прогулка их, надо сказать, была скорее перебежками от скамейки к скамейке. Даша не очень любила ходить: вернее, она не умела гулять.

— Да вон там сядем! И нормалёк! — воскликнул Ваня, заприметив какой-то деревянный — для песка, что ли? — короб.

— Ты глупости говоришь! Сейчас мы найдём скамейку.

— Да нормально будет, чего ты? — Ваня уже плюхнулся на короб: он оказался со скатом, так что Ваня потихоньку съезжал.

— Пойдём-пойдём-пойдём-пойдём!

— Да ты попробуй хоть. Не понравится — сразу уйдём.

— Ладно. — Даша покорилась. Её попа на секунду коснулась досок и тут же её хозяйка подскочила: — Мне не нравится, пойдём!

И увлекла Ваню своею ручкою.

Ещё ходили, ещё говорили. Вроде бы, к тому же коробу пришли. И к набережной. И к скамейке. И к набережной. Вечер спускался, волоча полы по земле. Даша укуталась в бирюзовую шаль и зябко потёрла плечико.

Ваня зачем-то собирался с духом: понятия не имею, зачем.

— Стой, — сказал он вдруг Даше.

Она остановилась. Ваня взял её за плечи и уставился как в зеркало.

Он прекрасно уже сознавал, что именно в Даше будет его бесить и что именно будет бесить её в нём. Он замечательно понимал, что нет на свете вещи, которая убереглась бы от гнилой осени. Он не обманывал себя надеждами, что когда-нибудь сомнения улетучатся. Он знал, что общих снов у них никогда-никогда не будет. Но всё-таки — сказал ей три дурацких слова.

Потому что влюблённые — это только два висельника, которые сплелись в объятиях.

Июнь 2018

Две половинки

Одиноко Дима грустил.

— Ты чего?

Грустил в темноте, откинув жаркое одеяло. Ночь вгрызалась в мысли и превращала их в бесформенные штуки, рассыпающиеся образы. Часы тикали насмешливо. Ася — с тонким лицом, как будто из досточек, недостроенным — внимательно смотрела в Димино ухо.

— Ничего, — ответил Дима.

— Ну ладно. Тогда давай спать. — Ася отвернулась.

Дима упёрся локтем в подушку и вглядывался в её затылок: пушок и выбившиеся из хвостика прядки были как-то особенно заманчивы.

Тоска прогоняла сон. И диван неудобный, со скатом (обычно соседка здесь спит, а вообще Ася на кухне живёт). Сейчас положит ей руку на талию, — а она сбросит. Они не спали, обнявшись как медведи, — слишком жарко. Смешно: называется «спать вместе», — а всё равно выходит врозь.

— Я грущу, оттого что единство недостижимо, — сказал он мучительным шёпотом.

— Вот дурачок! — Ася обернулась и поцеловала ему лоб. Сплетение взглядов… Ася поняла, что Дима серьёзно. — Так. Поясни.

Дима лёг и заложил руки за голову, выставив на обозрение подмышки:

— Чего все, по-твоему, хотят?

— Денег? — сказала Ася (а впрочем, неуверенно).

Дима хмыкнул в нос:

— Единства все хотят. Ну зачем, по-твоему, церкви, концерты и пьянство придумали? Единства ради. А его и у любящих, кажется, нет…

— Блин. Ну это просто второй этаж мысли! — сказала Ася довольно серьёзно. — А какого ты единства хочешь? Одинаковые мысли чтобы?

— Космического единства, рабства взаимного… Один дух, одно тело…

Тут Ася положила ему руку на живот: Дима боялся щекотки больше смерти, так что завизжал как девочка, — и второй этаж мысли обвалился. Дальше говорили о другом: о московской жаре, об Асиной сессии, о смешном консьерже, — но никак не о космическом единстве.

Беспокойный сон, дурная голова, солнце пятку печёт, — Дима проснулся. Он любил вставать раньше Аси и в женских тапочках выходить на балкон покурить, глядя, как Ломоносовский проспект убегает прочь, раскидывая по сторонам дома, парки и магазины…

Дима протянул руку к тумбочке и нашарил сигареты. Попытался встать, но заметил, что нога его не слушается. Странно: затекать должна бы рука, а не нога. Дима откинул одеяло, чтобы проинспектировать ногу.

Вы, должно быть, видели пачки «Оптимы» на тридцать сигарет? Та же дрянь — только больше. Так вот, откинув одеяло, Дима обнаружил, что они с Асей напоминают большую пачку «Оптимы». Одна рука — с сигаретными ожогами — его, другая — с красными когтями — её, одна нога — бесстыдно волосатая — его, другая — бритая, блестящая — её. Две шеи, четыре глаза. Известные органы — исчезли за ненадобностью. Только грудь одна болталась справа, — но у Аси они небольшие, так что можно и не считать.

— Ася!!! — заорал Дима в ужасе. Та проснулась, осмотрелась, зарыдала.

Их тело стало раза в полтора шире, чем полагается, а со стороны Аси даже вдавалось внутрь, оставляя за ней талию (впрочем, легче от этого не становилось). Поскольку каждый вполне владел только своей стороной, о любом мало-мальском движении им приходилось договариваться. На то, чтоб вылезти из кровати, понадобился добрый час. Когда решили пройтись по комнате, — Диме пришлось взять командование на себя: «Левой! Правой! Левой! Правой!» Ася поначалу путала, но скоро Дима́ся обвыклось и смогло передвигаться молча. Целоваться стало удобнее. Да и в целом — не так уж скверно было. Разве только…

— Мне же в универ надо! — Ася спохватилась. — Да и тебе тоже…

— Давай так: сначала к тебе на пары заскочим, а потом ко мне.

Возникал вопрос гардероба.

— Мы в мои вещи не войдём, — Ася ныла. — Смотри, как нас раздуло!

— Зато мы теперь как пара плакучих ив. — Он чмокнул её.

К счастью, Асина соседка (в это время предававшаяся кутежу) была ни худая, ни полная, а попросту жирная. Кроме того — со вручения диплома у неё оставалась весьма удобная мантия синего цвета. Исполинская юбка, колоссальная футболка, голиафская мантия — и ничего, сносно.

Сборы-сборы-сборы. Пока Ася пудрилась, Дима чихал. Добрались, наконец, до ботинок. Дима уже полез своей ногой в зелёную кроссовку…

— Синий с зелёным не сочетается, — заметила Ася.

— Но моего-то размера всё равно нет.

— Ну-ну. — Ася вытащила из-под трюмо такую же точно кроссовку, но коричневую. Дима заподозрил её в неверности, но промолчал.

— Это брата, — пояснила она.

Что врать придётся — об этом Ася догадывалась, но не думала она, что врать придётся именно охраннику в универе (консьержа и метро удачно миновали). Тот был въедлив и любопытен. Пропуск Диме, конечно, выписал (паспорт у него всегда с собой — пиво же надо как-то покупать), но поглядывал эдак с хитринкой. Ася сказала, что Дима — он по обмену, из Беларуси приехал. Хитринка никуда не делась. Ася сказала, что Дима профессор из Сорбонны. Хитринка протёрла очки и раскрыла глазки пошире. Ася фыркнула и потащила Диму вперёд. Охранник смотрел вслед и улыбался: вот, дескать, какой интернационал!

Вообще же, нужды в конспирации, кажется, не было. Лекторам — плевать, студентам — похрену́, ну а студенткам — мало разницы, о чём именно судачить (сплетня лепится не из фактов, а из каприза). Своей репутацией Ася не шибко дорожила: в институте она была как бы чужачка. Из друзей у неё был только Вовчик, — да и тот с насморком.

Слушали (вернее, не слушали) лекцию про дуализм и что-то там. Пока Ася, раскрыв рот, безотрывно глядела на лектора (есть у неё страстишка к мужчинам за сорок), Дима перемигивался с рыжеволосой вертихвосткой за соседней партой.

Ещё одну пару отмотав, направились к Диме в институт. У него было уютно и болтливо: все по десять раз спросили, откуда такая мантия и что это за симпатичная башка справа от него.

— Невеста, невеста, — отвечал он всем. Ася чувствовала себя красной.

Лекция была интересная, хотя и чёрт знает, о чём, — даже Ася вслушивалась. Хотя обидно! Дима ведь правша, — а этой-то руки странным стечением обстоятельств был лишён. Ася предложила самой вести конспект, но Дима её почерка не понимал, так что корячился с левой.

Кончились пары, пошёл дождь, разошлись студенты, заплясала сигарета в Диминых устах.

Ася ручкой разгоняла дым перед собою, когда Диме позвонили.

— В «Дед-декаданс»? Буду через полчаса, — сказал Дима в трубку.

— Какой ещё «Декаданс»? — нахмурилась Ася.

— Да дружбан мой, Юлик. Мы пива выпить сегодня договаривались.

— Мне вообще-то к сессии готовиться надо. — Ася приподняла брови со значением.

— У тебя ж с собой конспекты? Мы тихонечко, мы не помешаем.

«Декаданс», как и всегда, был шумный, душный и весёлый. Ася, поджав губы в сдерживаемом гневе, бездумно переворачивала страницы, а Дима с Юликом несли какой-то вздор про общих знакомых.

— Я рад, что вы вместе, — сказал Юлик, подпёрший лицо кулаком

— Спасибо, — сказал Дима, повернул голову и поцеловал Асю в щёчку.

— Вы прям не разлей вода! — сказал Юлик, пялясь на Асю.

Она вздохнула:

— Приходится…

По правде сказать, Юлик уже давно никого за ручку не держал — не ладилось как-то. А вот Асю он бы охотно подержал!.. Отбивать девушек у друзей ему ещё не доводилось… Но и это его не смущало!

— А ты где учишься? — обратился Юлик к ней.

— В МПГУ.

— Ух ты! — сказал Юлик (хотя чхать он хотел на МПГУ; ночные грузчики на многое предпочитают чхать).

— Ты Мариенгофа-то дочитал? — ввернул Дима как бы невзначай.

— Да, давно. Скоро верну. — Юлик опять обратился к Асе. — А как ты относишься к Мариенгофу?

Ася намекнула, что ей бы готовиться, а не о каких-то марингах и голгофах трепаться, а потом заявила:

— Мне надо в дамскую комнату.

— Мне тоже, — поспешил сказать Дима. Глядя, как Ася истово бросает вещи в сумку, Дима решил, что не видать ему Юлика как своей правой руки: он кивнул ему на прощание и бросил на стол пятьсот рублей. А Юлик рад был: Димино пиво только триста пятьдесят стоило.

Ветер трепал мантию, и любопытный проходимец мог заметить, что физиология Димы с Асей изрядно хитра! Но проходимцев не было — был мокрый бульвар и мамочки с колясками. Вечер, фонари: пыльные гирлянды зажигаются. Москва пьянила и раздавала надежды. Ну а Дима с Асей угрюмо шли к метро.

Со стороны могло показаться, что они выясняют отношения.

— Он ко мне клеился!

— Тебе показалось.

— Нет, не показалось!

— Слушай, давай не будем ссориться?

— Я не ссорюсь!

Они встали на светофоре.

— А жить где будем теперь? — Дима, вероятно, предпочитал увильнуть с неудобной темы. В конце концов, это просто приятно, когда на твою даму заглядываются.

— Ну уж точно не у тебя! — Асе, кажется, не очень нравилось, что Дима её даже не ревнует.

— Почему? — Должно быть, Дима считал, что к Юлику даже и ревновать смешно. Он же идиот.

— Я ненавижу собак. — Скорее всего, Ася считала, что уж мог бы и приревновать — хотя бы понарошку.

— Мне что — их усыпить надо? — Не исключено, что Дима был за то чтобы изъясняться без обиняков.

— Да. — По всей вероятности, Ася считала, что Дима врёт.

Загорелся зелёный. Ноги Димаси устремились к белым полоскам.

— Я выгулять-то и покормить их могу? — Надо полагать, Дима решил, что уж в следующий-то раз он точно Асю к кому-нибудь приревнует.

— Завтра. — Может статься, Ася решила отложить этот разговор на другой раз: всё равно этот Дима туп как пробка.

На самом же деле — оба думали о сушках.

Метро оказалось самым приятным впечатлением за день — у каждого были свои наушники и своя музыка. Дима виновато поглядывал на Асю, а та — напустила холодности (и украдкой следила за Димиными взглядами).

Вышли в «Новых Черёмушках». Весна разгулялась: воняло цветами.

— А я летом в Астрахань к маме поехать хотела… — проговорила Ася печально: не знакомить же их теперь, в самом-то деле?

— А я в Питер к друзьям… — Дима ухмыльнулся. — А поехали в Екат?

— Почему Екат? У тебя там кто-то есть?

— Никого. А у тебя?

— Тоже.

— Значит, поехали.

Дома пришлось ужин готовить (днём ещё как-то перебивались в столовке). Дима хотел сосиски, а Ася — шпинат. Сошлись на макаронах. Варили-варили, варили… И вот — макароны слиплись в ситечке…

— Ты что делаешь? — спросила Ася, заметив, как Димина рука тянется к холодильнику.

— Надо сливочное масло подтопить и на него макароны. Так вкуснее.

— Какое ещё сливочное масло? Я не хочу разжиреть!

— Я тебе говорю: у меня мама всегда так делала.

Ася воткнула свою руку в свой бок:

— Почему я всегда должна всё делать по-твоему? Почему только я приношу постоянные жертвы??

— А по-моему, мы всегда всё делаем по-твоему!

— Ах так! — Ася демонстративно отвернулась, но уйти в другую комнату не смогла. И всё равно изыскала средство: вся обмякла и повалилась. Дима — вслед за ней.

— Дура дурацкая, — Дима хлопал её по щекам. — Хорошо, давай по-твоему. Но после ужина сразу спать, хорошо?

Легли кое-как, но и тут всё не слава Богу. Дима на животе обычно спал, а Ася на спине. Пытались на боку, но снизу Асе тяжело, а сверху неловко. Долго ещё огрызались, переругивались и целовались. Уснули.

И вот лежит Ася, слушает Димин храп, слушает — и чувствует: одеяло подымается. Оглядывается резко, — а Дима нож над ней занёс. И над собой тоже. Одним словом — между.

— У-бий-ца, — проговорила она с презрением.

Дима отбросил нож, — он глухо стукнулся об пол и даже не лязгнул.

— А как ещё? Мне нужно личное пространство. Тебе, кстати, тоже. Мы не можем вместе — ты же видишь!

— Прекрасно вижу. — Ася своим взглядом словно бы хотела сказать ему что-то ещё. Дима это заметил и сказал ей то же самое, но словами:

— Ты меня достала! Я… я… я ненавижу тебя!

— Ах так!

Ася влепила ему пощёчину. Дима ответил тем же. Ася зажала ему нос фигой, Дима тоже. Ася стала его щекотать, — и огромное неповоротливое их тело резко навалилось на край хлипкого и дряхлого дивана, и все они — Ася, Дима, диван — с мучительным грохотом перевернулись.

Дима ржал придавлено. И вдруг, сквозь смех, он видит на полу два ножа: нос к носу лежат — друг на дружку смотрят и дышат злобно.

— Ты, Асечка, тоже убийца, получается! — продолжил хохотать он, не намереваясь вставать с живота.

Вдруг. Ключ в двери. Поворот. Шаг. Пакет опустился на пол.

Ася прошептала с ужасом:

— Соседка!

Эта несметных размеров бабища приближалась ужасно. Дима с Асей предпочли затаиться. Шаги близились: казалось, что умственно отсталый гигант решил поиграть в мяч и кидает его в одну точку. Соседка могучим движением откинула диван и увидела…

Тут Дима с Асей решили, что лежать к ней задом как-то неприлично, и — всё кряхтя, матерясь — перевернулись. Сели.

— Прости, — проговорила Ася, и только. Дима старался смотреть на потолок, а не на соседкин десятерной подбородок.

— Вы что — в первый раз, что ли? — добродушно бросила соседка и рассмеялась. — Ща! Устроим всё. Только валерьянку надо.

Соседка заставила их выпить кастрюлю валерьяны, дождалась, пока Дима с Асей уснут, и только тогда пошла на пудовых своих цыпочках к шкафу, достала из ящика ржавую, видавшую виды пилу, и…

Думаю, я не совру, если скажу, что Николай Пирогов подивился бы таланту милой нашей соседки. В анатомии я не разбираюсь, так что навряд ли сумею объяснить, каким образом операция проходила и как такое вообще возможно. Но чудо задалось. Дима с Асей снова оказались двумя разными людьми: по две руки, по две ноги.

Читатель спросит: почему их делить вообще пришлось? Соседка говорит, диван такими свойствами знаменит… Но что-то я не верю ей. В пилу и золотые руки — верю, но вот чтобы в диван…

Дима, как перестал быть человеком половинчатым, тут же был таков. Добрый час он бегал по улицам и орал. Вернулся домой, бухнулся в кровать, — лицом вниз, распластавшись, как морская звезда.

Проснулся Дима от Асиного звонка. Она подышала в трубку и сказала, что соскучилась. Дима почесал пятку и решил не врать:

— Я тоже.

И тут же вспомнил, что у Асиной соседки одна рука была как-то волосатее другой.

Июль 2018

Писательский роман

А если б не бульварная скамейка на Тверском — никогда бы они и не познакомились! Ксюша и Коля. Да.

Осень была уже такая мозглая, такая скверная и такая бестолковая, что оставалось только глубже залезать в воротник. И всё равно: Коля сидел на этой мокрющей скамейке, курил и читал что-то там. Ксюша сидела рядышком, попивала кофе, да строчила в блокноте, изредка отвлекаясь на птичек.

Коля в очередной раз хихикнул идиотически.

Ксюша сказала строго:

— Можно, пожалуйста, сигарету?

— Бери. Чай, не последняя.

Коля посмотрел на неё, а Ксюша на него. Один — в пальто, весь расхристанный. Другая — в джинсовке, очевидно, мёрзнет. Колин взгляд как бы ощупывал. Ксюшин взгляд как бы оценивал.

«Писатель», — подумала Ксюша, принимая сигарету.

«Писательница», — подумал Коля, закуривая новую.

— А что сидишь тут? Холодно же, — поддержал из приличия разговор Коля, но так неуклюже, что тот чуть не упал.

С улыбочкой затянувшись, Ксюша ответила:

— Гуляю. Люблю гулять.

«По ходу, из корректоров», — подумал Коля разочарованно.

«Видимо, журналист», — подумала Ксюша, огорчась.

Но молодые писатели торопились с выводами, что и стало известно из последовавшей прогулки. А погуляли они — весьма-весьма.

— Вышлешь мне что-нибудь? — спросила Ксюша на прощание.

— Только если вышлешь ты.

Так они стали друг другу читателями.

Ксюшин рассказ был про маркизу де Хомячиху, путешествовавшую из Марокко в Андалусию. Вокруг неё весь рассказ вился какой-то погонщик мулов и всячески подмигивал. Хомячиха же была в ненастных настроениях: недавно она пережила вероломный адюльтер со стороны своего многоуважаемого мужа и бежала от него к матушке, в надежде обрести там покой, пироги и немного свежего воздуха. И вот этот погонщик мулов ей вдруг возьми — да и приглянись. Маркиза долго размышляла, как ей быть с этим нежеланным чувством: ведь погонщик был славный, образованный, недурно́й внешности парень, а погонщиком оказался исключительно по немилосердной воле обстоятельств… Словом, не было ни одной причины, чтобы маркиза де Хомячиха не призналась в своих чувствах погонщику мулов. А тот в ужасе раскрыл рот и ускакал, по случайности угнав заодно и всю упряжку. И осталась Хомячиха где-то в пустыне, у незапряжённой кареты, не доехавши даже до Гибралтара…

Колин рассказ был про Гоху из села где-то на западе России, где из достопримечательностей только говно и мухи. Притом, про мух это уже лет десять как неправда, — они там все повымерли с тоски. Да и говно имело вид человека крайне недовольного своим положением. Словом, жил там Гоха, спивался, понимаете ли, а тут — к ним приехала студентка-фольклористка. Несколько дней она ходила по селу, покоряя сердца бабушек одно за другим, но прежде их всех она покорила, конечно же, сердце Гохи. Тот влюбился по уши и стал кумекать, как бы это фольклористке заявить пофольклорнее. Решил прокатить её на тракторе, — да вот беда, единственный на село трактор успели разобрать на металлолом (всё равно никто ничего не делает, кроме самогона). Метался Гоха по окрестностям в поисках трактора, метался, — а фольклористка тем временем спокойненько себе уехала, так ничего и не узнав.

— Ну, как тебе? — спрашивала Ксюша при следующей встрече. Они гуляли по набережной Москвы-реки и дрожали от ветра.

— Ладно пишешь. Но концовка предсказуемая слишком.

— Да у тебя тоже так себе! — в шутку (на самом деле, нет) обиделась Ксюша. Они ещё подрожали на холоде и пошли на бесплатный поэтический вечер, где слушали отменно скверную поэзию.

В следующем рассказе Ксюши воинственное племя инопланетянок нападало на Землю, крушило мировые столицы, жгло леса и всевозможно развлекалось. Женщин они ссылали в колонию на другом конце галактики (инопланетные носки вязать), а мужчин медленно и со вкусом свежевали (всеми возможными своими инопланетными приспособлениями). И — вдруг! — они обнаружили среди мужского населения планеты одного из своих. У них когда-то тоже были мужчины, да только все погибли, добывая для них мамонтовую кость… Конечно, инопланетянки на него набросились с предложениями улететь домой, где тот непременно стал бы царём, где у того непременно был бы гарем. А он избрал себе только одну, которую любил ещё с детского сада, и остался с ней на опустевшей Земле — медленно и блаженно умирать…

У Коли следующий рассказ оказался историческим. Действие происходило в том же селе, что и в прошлом его опусе, но только во времена царствования Романовых, когда и говно было поприветливей, и мухи как-то поопрятней. В те годы имение принадлежало дворянскому роду Горюхиных — пьяницы жуткие, все, все до единого: от видавшего ещё Французскую революцию деда до десятилетнего Алёшеньки. И имелись у них лакеи — он и она: обоим лет под шестьдесят, сердцами дряхлые, даже о существовании друг друга не сразу вспоминали. И вот когда в этом плодовитом роду появился на свет очередной сын и сразу, только выйдя из утробы матери, потянулся к рюмке, — эти лакеи воскликнули: «Осанна!». И посмотрели друг на друга совсем другими глазами. Тогда-то любовь вся и вскрылась. Они поженились и, как ни странно, не умерли по сей день. Живут где-то в Питере, трамвай на пару водят.

— Во! Этот рассказ у тебя зашибись вышел, — сказала Ксюша Коле при следующей встрече. Они сидели в «Макдональдсе». — Прошлый мутный был какой-то, а тут всё ясно и чистенько.

— Спасибо, твой тоже ничего. Но я всё не пойму, зачем ты про инопланетян каких-то и маркиз пишешь?..

— Хочу и пишу! — бросила Ксюша, весело дожёвывая булку.

Действие следующего рассказа Ксюши происходило в Санкт-Петербурге, параллельно с митингом Навального. Вернее, это была небольшая драма в пяти актах про любовь студента к студентке, которых, между тем, разъединяло различие вкусов, интересов и политических предпочтений. Всю пьесу студентка рвалась на митинг, а студент её останавливал, говоря, что ей там оторвут руки, голову и хвост (а студентка была мутантка и с хвостом, — водился за ней такой грешок). Стремительно бледнея, студентка отвечала, что ей так надо, ей так хочется, а уж коль скоро он её не хочет поддержать, то и к чёрту все эти их отношения! Студент, скрипя сердцем, пошёл с ней на митинг. А там ей действительно на хвост сначала наступили, потом за него схватили, а дальше уже и потащили — омоновцы в добродушно-чёрных шлемах, обмотанных чего-то ради пищевой плёнкой. И в самый-то решающий момент, когда надо было хватать омоновцев за глотки и отгрызать им уши, студент этот смешался с толпой и постыдно ретировался. И всё думал по пути домой: «Да и всё равно она — того… хвостатая!»

Коля тоже решил попробовать что-то новое для себя: его следующий рассказ проходил в Лондоне времён Петра Великого. Некто Джон Джонович, работник уголовного сыска — не чуждый поэзии и бутылки не противник, — шёл по берегу Темзы и поглядывал в воду, надеясь увидеть очередной труп. Дело было тёмное, в городе завёлся очередной маньяк: Джон Джонович когда-то вёл их учёт, но скоро это дело забросил: слишком много, слишком бессистемно. Хотя, идя вдоль Темзы, думал он вовсе не о трупах, а о своей любимой и чудесной Марии. Как всё ведь начиналось! — любовь, неловкие признания, первый поцелуй… А теперь — всё как-то тускнеет, и притом поразительно быстро. Расспросы о работе, недоверие, укоры за его молчание — будто нельзя просто посидеть и помолчать на скамейке? Нет, видно, отношения — это не для него. Видно, люди всё-таки дрянь — или, скорее, дряннеют при ближнем знакомстве. Джон Джонович как будто начинал понимать этих маньяков и почти сочувствовал им. Но вот, когда он разглядел за лондонским туманом оторванную руку…

— Я думаю, нам надо писать роман вместе, — сказала Ксюша при следующей встрече.

Неожиданно потеплело, зима отступила, повсюду объявились лужи и ручьи, и даже деревья как будто заново решили пообрастать листьями. Ксюша с Колей бродили по Ваганьковскому кладбищу.

— Ты рассказ-то последний дочла? — спрашивал Коля как-то печально.

— Нет, не успела. По учёбе кучу всего задали. — Она пнула своей туфелькой шишку. — Так что — будешь писать со мной роман?

— Но зачем? — Коля говорил с улыбкой, но улыбка эта была какая-то висельническая. — Нешто романов на свете мало стало?

— Так! — Ксюша встала, скрестив руки на груди: строгая, как воспитательница в детском саду. — Это что за дезертирство?? Это из-за кладбища, да? А я-то, дура, не догадалась! Ну-ка, поехали ко мне. Прямо сейчас. Роман о-го-го будет!

— Да подожди ты! О чём роман хоть? — боролся Коля, но его уже тащили за руку.

Роман писали как: Ксюша напишет строчку, Коля побухтит, помычит, сотрёт эту строчку к дьяволу, напишет, посмотрит, — а получилась ровно та же самая строчка. Плана как такового у них не было, писали ночами, втихую друг друга ненавидя за бесконечные идеи и проклиная сессию. Но скоро Коля переехал к Ксюше, — и пошлó, пошлó!

Ну что сказать, роман вышел знатный. Главный герой — просто душка. В плаще философа, с конём чубарым… Правда, конь у него так — повыпендриваться. Главный герой этот — Агасфер.

Гулял себе, значится, Агасфер по Африке да Евразии, гулял, наслаждался одиночеством… И вот. Надоело ему каждые семьдесят лет ходить к стенам Иерусалима вымаливать прощение. Пошёл Агасфер наслаждаться благами цивилизации (XXI век на дворе как-никак).

Но нравы, которые он наблюдал, его разочаровывали. Не было уже ни королей, ни принцесс, ни виночерпиев, ни властителей дум. Только интернет голимый да менты.

Ходил он себе, горестный, ходил — и повстречал как-то раз филологиню. Влюбились они друг в друга за одну страницу. Филологиня сказала ещё: «Не смей в меня влюбляться, я антисемитка!»

Далее следовали злоключения Агасфера, которому пришлось прочитать всего Лотмана, Тынянова и Бахтина, а также защититься в степени доктора филологических наук, чтобы получить благословение от родителей филологини….

Что ж. Свадьба, тихое счастье. Но тут случается страшное — языки умирают. Вместо них появляется пара приложений в смартфонах, которые позволяют объясняться подмигиванием, считываемым камерой. Филологиня присматривает себе петлю. Агасфер, разумеется, пьёт.

Ведь и любовь у них — не как прежде. Какая-то пожелтевшая, с совсем ненужными суффиксами. И Агасфер уже не такой забияка. И филологиня уже не такая трогательная барышня. Чуют они, что не только остались последними носителями языка, но ещё и разлюбляют друг друга потихоньку… И чувства эти — с самого начала были придуманными…

Что делать? Агасфер готовит салат с ножом для своей любимой. Ему-то что — ему всё равно Второго пришествия ждать, а так любимую от мук освободит. И вот, подносит вилочку к своим шершавым губкам филологиня…

Но тут прилетают инопланетяне, забирают все смартфоны и языки возвращаются на прежнее место.

— По-моему, говно полное, — сказал Коля.

— По-моему, ты просто пессимист, — сказала Ксюша.

Она скоро стала продвигать роман во все возможные издательства. Ответа не было. Досадуя, они совсем забросили писательство. Коля научил Ксюшу пить…

И вдруг пришло письмо следующего содержания:

«Вот уже шесть месяцев мы с интересом, восторгом, восхищением, аплодисментами и исступлением читаем и перечитываем ваше письмо…»

— Лет через сорок и роман дочитают… — сказал Коля мрачно

— Прекрати паниковать!

А паниковать впрямь было не из-за чего. Почему? Да потому что я это письмо и написал. И я же их роман издал. И разошёлся он мо-мен-таль-но! Настоящая ведь литература, неподдельная. У меня-то глаз намётанный.

Правда, Коля с Ксюшей вот уже года три как не общаются. Понятия не имею, почему.

Сентябрь 2017