(Апокалипсис всегда)

Никита Немцев, 2020

Никита Немцев – автор книг "Ни ума, ни фантазии", "Русский бунт", лауреат премии Лицей-2019 (второе место в номинации "Проза")."(Апокалипсис всегда)" – это детектив абсурда, действие коего разворачивается в Питере. Иконописец (контрабандист? (шизофреник?)) Будимир пытается добиться Авроры (бледной, как актриса немого кино, холодной, как Серебряный век) и найти иконы, которые украли из его монастыря (а вместо них – подсунули неканонических (и второканонических) Псоглавцев, Троеручиц), попутно беседуя с Автором и пытаясь сломать роман.Содержит нецензурную брань.

Ш

Я бы желал, чтобы отец мой или мать, а

то и оба они вместе, — ведь обязанность

эта лежала одинаково на них обоих, —

поразмыслили над тем, что они делают в

то время, когда они меня зачинали.

Л. Стерн. Жизнь и мнения

Тристрама Шенди, джентльмена

Стоять на бессмысленно длинном перроне, предвкушая, переминаясь, шаркая (вокзальные часы не умеют спешить), дыша зябким паром на руки, выглядывая коллег по несчастью — ожидать, — и какой-то вдруг запах ударит по ноздрям: вспомнится, как с мамой ездили к отцу (не вида́нному с малолетства), на несколько крошечных дней, а потом уезжать — навсегда, навсегда — и стрекочущая мысль: просто ты ему не нужен, ты ему не нужен — от которой можно заслониться только пепси-кольными Инь и Ян-ем (интересно, тут есть автоматы?), запить горе тёплой газировкой — и ехать дальше: в поезде, пропахшем свинцом, торчащими плацкартными ногами и гремящими подстаканниками.

Сейчас смутно то же самое. (В поездке по России трудно отделаться от ощущения, что едешь по тюрьме — бесконечной, просторной и очень пустой тюрьме (даже на перроне). Будимир ходил по платформе сонными шагами, думал о пепси (почему-то не об Авроре, не о Бодуницком (тот звонил из монастыря — говорит, срочное что-то), и не о жизни вообще) — думал о пепси и хотел домой спать.

Расхаживая под геометрическим навесом, Будимир, дружески кивнул другому ожидающему, — но тот не заметил. Тогда Будимир в тысячный раз посмотрел на часы: восемь десять.

— Пассажирский поезд номер сто сорок три «Москва — Санкт-Петербург», — («Санкт-Петербург» сказал другой голос: томная тётка), — прибывает на первый путь четвёртой платформы. Нумерация вагонов с конца состава.

Сначала мелкий, издалека — поезд стал неумолимо наползать. Тупым взглядом Будимир смотрел, как в окне соседнего поезда проезжают вагоны и раз за разом логотип «РЖД» отражается в «БЛЯ». Ноги Будимира превратились в пудинг (будто и не странствовали по бесконечным пространствам) — «БЛЯ», — он вцепился в карманы куртки (рыжей, с овчинкой — как у питерских рокеров восьмидесятых) — «БЛЯ», — он растерянно взглядывал в лица (остальные ждали спокойно) — «БЛЯ».

Опомнившись, на быстрых шагах — побежал к началу перрона.

Поползли пассажиры: волна́ми, серые, без лиц, без конца. Будимир вился у мусорки, высматривая и глядя поверх.

Вдруг, промелькнула — она: бледная, как актриса немого кино, холодная, как Серебряный век: с модным языкастым рюкзаком, в бежевом — клёпками — пальто, пропитанном Парижем, — на ходу вертит хрустящую самокрутку. В лице — измождённость и родинки (две — на резко очерченной шее), нос — держится кавалергардом (но всё же не совсем курнос), между ним и едва намеченным ртом — невыносимая ложбинка. Глаза чёрные (в них страшно посмотреться), а вся каштановая причёска схвачена строгими заколками, будто редкий-редкий цветок. Будимир откровенно пялился, а она шла отстранённая, где-то не здесь, и вдруг ощутила, застыла — медленно провела взглядом и увидела его (скептическая складка скользнула на лице, но тут же сменилась аристократическим «ничего»).

Заметив, что его заметили, Будимир замахал как идиот.

— Привет, Аврор! — И сунул руку во внутренний карман, но вместо хотя бы намёка на цветы, обнаружил только спички: машинально протянул ей коробок. — Хочешь, рюкзак понесу?

Аврора тихо остановилась (толпа катилась дальше, обтекая).

— Спасибо, — сказала она, беря спички (а про рюкзак будто не слышала). — Ты что здесь делаешь? — Она провела самокруткой по кончику языка, убрала кисет и фыркнула спичкой (черносливом запахло).

— Тебя встречаю. — Будимир сжался виноватым калачиком и дел руки по карманам. — Ты как доехала?

Аврора улыбнулась чуть-чуть:

— Читала Пастернака, ела хлеб с кефиром и спала, свернувшись как кошка. — (У неё нежные шипящие — «кош-ш-шка».) Аврора грубо закашлялась. — Только, кажется, спину продула.

— Не болей!

— Ага.

Они отошли к мусорке, подальше от пихающихся локтей. Будимир тупо перебирал, что вообще можно сказать (точно видел её первый раз в жизни):

— Как Москва? Стоит?

— Стоит… — Взглядом Аврора уплыла куда-то вбок (в Москве у неё родители), — но тут же вернулась. — А ты как тут?

— Да всё так же. Пишу. — Он почесал нос.

Аврора обжигающе затянулась: искорки полетели, затихая в воздухе.

— Только тошнит от икон этих — мрак… — Будимир сплюнул (аккуратно, в урну). — У тебя в музее хоть люди, блин, какие-то…

— У меня в музее абсолютно такой же мрак… — Аврора смотрела куда-то далеко (и на губах — горькая вечность).

— Ну и зачем тогда?

— Чтобы совсем не провалиться в бездну.

— Какую бездну? — Будимир улыбнулся с каким-то узнаванием.

— Я… не готова об этом сейчас говорить. — Аврора замяла сигарету о парапет и бросила на шпалы. — Пойдём? — И дружелюбно укуталась в шарф, больше походивший на плед.

Будимир шёл точно под её шаг, вровень (она делала вид, что не замечает его острые взоры), крутя в голове, про что бы можно поговорить, — его московские истории? погода? Пастернак? — и верить не мог своему счастью (но счастье было какое-то тяжёлое). Московский вокзал со своими советскими кубиками, картой в лампочках, разодранным бюстом Петра и рамками — уже промелькнул, а он так не сказал и слова. Бухнула тяжёлая дверь, показалось щурящееся солнце, а с ним — воздух, машины, фасады, стела, «город-герой Ленинград». Только Будимир улыбнулся, как вдруг Аврора обернулась к нему (очень просто, очень серьёзно):

— Ну. Мне туда.

Стремительно мертвея, Будимир застыл. Он даже не рассмотрел, куда именно — «туда».

— Ладно, — проговорил он, покрепче цепляясь в карманы.

— До встречи? — Легонько улыбнувшись (не то из жалости, не то в утешение), она обняла его: Аврорин локоток на секунду задержался в его ладони, — как будто бы что-то обещая, — но тут же ускользнул прочь (да и не локоток это был, а край пальто). Она шла, не оборачиваясь, — к рекламным экранам, в рассвет. А Будимир стоял и смотрел, как раскачивается её модный рюкзачок с языком.

— Пока… — проговорил он опоздало.

ШШ

С улыбкой, издалёка,

Она ко мне свой обратила взгляд.

Данте. Божественная комедия

На губах висело что-то простое, не сказанное (круто выглядишь? я рад тебя видеть?), а в руке дрожал фантом локотка. Будимир уставился под ноги и понял, что снова стоит у мусорки: взгляд мозолила баночка пепси. Ботинок неторопливо постучал, занёсся, раздавил, промял и отхреначил банку в сторону парковки. Будимир зашаркал к Лиговскому.

Проспект катился — пусто, серо, бессмысленно — мимо псевдоантичного тэцэ, мимо вечнокрасного светофора, мимо зазеркалья с шавермой (выбрал Питер, а не Москву Будимир не в последнюю очередь из-за манительной шавермы (которую не ел уже год) — здесь у неё какой-то небывалый соус), мимо замызганных переулков…

— Надо было тупо сказать: «Мне тоже в ту сторону»… — бормотал он.

Пока трамвай с высокими рогами наблюдал, как Будимир с толпою переходит проспе… — дурацкой диско-мелодией занудил затрёпанный кнопочный телефон. На экранчике горело: «О. Бодуницкий».

— Аллё?

В ответ раздалось что-то невнятное и хлопотливое: Будимир перевернул телефон кнопками к улице (бракованная модель) — и заткнул лишнее ухо:

— Простите, я не расслышал.

— Будимир, ты где? Уже службу начинаем.

— Да-да, я уже… — Будимир поднял взгляд на неприметную дверь: «парики», «шкафы-купе», «Курёхин-центр», — …еду. Всё так серьёзно?

— Всё архи-серьёзно, Будимир. Приезжай скорее, дорогой.

— Вот-вот, Владимир Сергеевич, вот-вот.

— Ладно. В добрый час!

— В добрый!

Убирая телефон и продолжая вести взглядом по стене (каменистая губка — слегка как сопли), Будимир мелко разглядел:

Не ври, не верь, не проси

ВРИ, СУКА, БОЛЬШЕ!

Не доходя до шапки метро, Будимир прыгнул через заборчик и перебежал на Заслонова (после километров Бразилии и Перу — весь Петербург не больше коробки из-под обуви): шёл безразлично.

А мимо ползли неумытые домишки из папье-маше, собачники, велосипедисты, мамы, коляски, проходимцы, заспанный панк, старушка в леггинсах — через двое-трое в синих медицинских масках (уже месяц талдычили о каком-то вирусе, гулявшем по Петербургу и Москве: но как распространяется, откуда взялся, насколько опасен, помогают ли маски — непонятно). Будимир мёл взглядом по асфальту с надписями — Аня, Оля, Ира — и шелудивыми номерами.

Он вышел на Обводку: дураковатый баннер, трубы, храм, жэдэ-мосты, разноростые дома — повыросли на горизонте. Будимир перебежал дорогу: справа шум машин — слева тишь воды (самые натуральные окраины Запенди).

Солнце было яркое, но не грело. Весенней краской пованивал забор. А Будимир топал по этой вялой набережной и думал, что, бросься он Авроре в ноги, — та села бы рядом на корточки (не факт, не факт).

(С Авророй его Варька познакомила (подруга, из Непала — нет, сама-то русская: попутчица в бесчисленных вояжах). Они были однокурсницы в СПбГУ, на культурологии: Варя бросила, Аврора осталась (потом ещё уехала в Берлине поучилась; ездила везде, в Венеции жила («Роскошные библиотеки! а зимой: голуби, кошки, Бродский…»), — теперь здесь, в музее Ахматовой: сидит и чахнет над диссертацией про византийскую иконопись).

Почему-то не заладилось с самого начала. Аврора и Варя пили вино в Юсуповом саду (была ещё одна их подруга и её парень (неважно)) — Варвара подумала: надо позвать Будимира — он знал пару крыш и умел дурить домофоны — пошли. Бродили по ненадёжной жести, разглядывали нетрезвые звёзды, пили, смеялись, пили. Во все стороны послушно разбегалась бесконечная прямь ржавых крыш — хоть прыгай с одной на другую, — и храмы, и иголочки шпилей — немногочисленные выскочки; потом бабка вызвала ментов, и пришлось смеяться, убегать. Каким-то чудом, Будимир даже прошёлся с Авророй наедине: осенняя Фонтанка, подслеповатые — в очках — огни. Она очень молчала, а он говорил, как балабол (бросая опьянелые длинные взгляды в её лунное лицо): про иконы, про Южную Америку, про пустоту. Она иногда коротко смеялась, иногда упирала взгляд в канальный извив и безбожно много курила — одну от другой. Они стояли на балконце, выступающем прямо в канал, возле Измайловского собора, локтями в перила — разглядывали ртуть воды. Вдруг — Аврора сказала:

— Расскажи что-нибудь хорошее.

А Будимир не смог.)

Перейти по мосту: рыжие заводы, надувной белый кролик, церковь, в чёрной шапке со скипетром, адмиралистый «Варшавский экспресс» (покряхтывает вокзальным прошлым), новостройки и краны, штурмующие небеса. Пройдя голый сквер, Будимир нырнул в подземный переход. Вёл взглядом под ногами: Аня, Оля, Ира, Аврора… — он поперхнулся — «прогулки по крышам» (и поцелуйчик)

За ступеньками — сбитый в кучу, горбатился Балтийский вокзал. Подумав: раз уж всё равно дошёл, можно и до Бодуницкого в Стрельну доехать — Будимир направился к сводам.

Вокзальное эхо, лавчонки, гуща народу (хотя пятница, утро). Пока Будимир покупал в автомате билет до ближайшей станции, к нему докопался двухметровый негр с бородёнкой-ниточкой, в дачном бушлате и потешной красной феске: на левом ухе болталась залихватски маска, на плече — клетчатая сумка:

— Апокалипсис уже здесь, брат!

— Прости, чувак, у меня пока тут свои апокалипсисы. — Будимир бодался с автоматом.

— Апокалипсис внатуре здесь, брат! Нам всем нужно покаяться и послушать этот си-ди. — Он взмахнул бородёнкой и что-то протянул.

— Чего? — Будимир оглянулся на диск в жёлтой упаковке (на обложке — человек, распятый на столбе электропередач).

— Христос уже вернулся, и он рэпер. Я — один из семи ангелов Апокалипсиса, меня зовут Джибраил.

— Ну а я тогда Иона. Ты, давай, мужик, удачи.

Негр надул ноздри и выпучил глаза: он выставил диск как распятие:

— Покайся, брат — ещё не поздно!.. Купи этот си-ди!

Автомат всё же выплюнул билетик.

— Покедова, Джибраил!

Будимир отошёл, посмеиваясь, вспомнил про электричку и — мимо турникетов и синих елей — побежал на перрон.

ШШШ

Многие носы заставит он ещё чихать!

Ф. Ницше. Так говорил Заратустра

Залетев в последний вагон, Будимир уселся, отпыхиваясь — полупустая электричка тихо дрожала (как бы решаясь: ехать — или ну его?). Солнце тёплой лапкой стучало по коричневым скамейкам, каждую пылинку было поразительно видно — будто и нет никакой гравитации. Все́ щурились и с какой-то надеждой смотрели в грязные окна.

Две бабки (в шапке-носочке и в шапке-грибочке) сидели впереди:

— Да американцы этот вирус и привезли! Начихают тут и ходют.

— А мне соседка говорила — это всё китайцы!

Что-то мешалось сидеть. Будимир сунул руку в задний карман и обнаружил две пятитысячные бумажки (как раз за квартиру платить) и взлохмаченную книжку — «Гегель. Феноменология духа». Он переложил деньги в нагрудный карман, открыл Гегеля на случайной странице и уставился.

Вдруг, поезд тронулся, улизнула платформа, и кто-то зарядил — прямо с мобилы — задушевные бубенцы русского шансона:

Ради Бога, любви происходит исторья жизни!..

Ради близких живи, ради жизни и ради отчизны!..

Туповатый синтезатор бил по слабым долям, голос был наивен и лыс как зэка, — но в целом такая песня в такой электричке в такую минуту была до того естественна, что Будимир даже удивился, когда какая-то женщина подняла бучу:

— В смысле — «нравится»? А если я включу музыку, которая мне нравится??

Шансон виновато сник — сразу стало скучно (буквы Гегеля были высоколобы и неприступны). Будимир достал из кармана плеер, обвязанный наушниками, помотал плейлист туда-сюда, но ничего не хотелось.

Тут в кармане брыкнул телефон — эсэмэска от Сида:

«Чё-кого? Сегодня в силе?»

Борясь с инерцией Т9, Будимир отстучал:

«Ага. На подходе звякну».

И отмотал плейлист на новый альбом Сида (он же ведь рэпер):

Метамодерн — да, я познал,

Мне было пять, а тебе двадцать семь,

Я мотал срок — в детском саду

И копал ямочку — и докопался

До положения всех, бля, вещей,

Стал просветлённее, чем Лао-Цзы.

Метамодерн — это кайфец,

Я за Навального, Путин круто-ой.

Тут Будимир почувствовал на себе взгляд (какой-то «ну-ну-с»). Не высокий, но и не низкий, не худой, но и не толстый (сходу не разберёшь — знаешь его, нет?), на него смотрел человек в клёпаной куртке, из-под которой выбивалась ряса. Будимир всмотрелся в эту нахальную щетину, уверенный в себе нос, насмешливо-благостную ухмылку, плутоватые щёлочки глаз (левый — вздут, в красных ниточках) — и достал наушник.

Это был Волочай.

— Даров! — Он пожал руку и уселся напротив. — А я думал — ты, не ты. Чё хмурый такой?

— Да я… Подругу встречал. — Будимир смотал наушники.

— Это которая филологиня?

— Нет, Чайка, она культуролог.

— Хах! Ну то есть, баба, которая косит под мужика? С-ка! — Слово «сука» он выговаривал, как будто пиво открывал.

Взгляд Волочая был какой-то приковывающий, тигром дышал. А Будимир смотрел мимо: на старушенций впереди, в проход, в окно — и только иногда на Волочая (как бы проверяя — тут он ещё или нет).

— Что с глазом? — спросил Будимир.

— Ва-шему внима-нию — тёплые носки! — пропела продавщица в разъезжающихся дверях.

Волочай оглянулся на неё и проговорил лениво:

— Ну такое-такое… Долгая история.

— Да рассказывай, чего уж.

— Ну кароч, — Волочай снова уставился тигром, — позвали меня друганы на концерт Death Grips, так сказать, выплеснуть бессознательное. А мне Сашка и давай названивать: «Ты с кем, ты где?» Ну, я не слышу нихера, а меня позвала там какая-то чувиха, — и началось: «Это чё такое? Это чё ещё за баба? Живо домой!». Хах!.. И ладно б, ещё в правильную сторону ревновала… — Волочай ехидно уставился в угол. — Ну короче, ухожу с ка́нца, приезжаю на такси: она там чё-то орёт, грозится к себе домой уехать — из Купчино на Академку, ага, — ножом размахивает, к рукам вот так вот приставляет. И всё это о-очень долго и о-очень плохо сыграно: и понятно, что она не то что кухню сейчас кровью не зальёт — царапинку себе не сделает, хах. А на столе ацетон стоял, — ну и чёт мне так надоело всё, что я в порыве такой: «Это по-твоему сэлф-харм? Вот тебе настоящий сэлф-харм!» — и ацетоном себе в глаз.

— Бли-и-ин!.. — Будимир сжался весь к батарее. — «Скорую» вызывали?

— Да не, тупо спать лёг. Сегодня с утра в больницу мотался — три очереди отстоял; говорят — капли для глаз увлажняющие покапайте, с-ка. Ну я ему такой: «Э-э-э… Может, хоть глаз посмотрите?» А врач говорит: «Молодой человек, с вами и так всё понятно».

Волочай зашёлся в татарском смехе.

— Жёстко ты, — сказал Будимир.

— А сам-то, Будка!.. Сам-то!..

Бабки впереди продолжали разговор:

— Я люблю капусту.

— Ну, я предпочитаю картошку.

Как-то само собой Волочай отвернулся в телефон, а Будимир в окно: мимо пролетали голые леса и пустыри — солнце свилось в дым. Будимир смотрел и думал про икону, с которой валандался последнюю неделю (писал с отменного первообраза, смиренно, с молитвою, — но в чертах — каноничнее самого канона — узнавал свои черты): и сегодня не спал, всю ночь просидел.

— Всем хорошей поездки и отличного настроения! Наверняка у каждого из нас бывала ситуация, когда уже надо бежать, а ключи…

— Слушай, Чайка… — сказал Будимир.

— Агась? — Волочай оторвался от вагонной продавщицы. — А она ничё, а?

— У меня чувство странное такое… — Будимир тоже глядел на продавщицу (как невольно смотрят в телевизор). — Такое чувство, будто очень тупую жизнь прожил. И дальше будет только тупее и тупее…

— И мы вечно едем в этом поезде и ничего кроме него нет, ага. Чёт ты совсем замеланхолил, Будка. Это всё твоя филологиня, я отвечаю. — Волочай взялся паясничать и пародировать (только непонятно, кого). — Но ты же не такой как все! Тебе же не нужны эти тупые тёлки! А она — она-то не такая…

— Я не говорил, что я не такой как все.

— Просто другой, да? Хах! Да ты давно сиськи не видел. Живые сиськи. Я серьёзно тебе говорю. — Он покивал. — Про это ещё Юнг писал.

— Про сиськи-то?

— Ну или Лакан. Кароч, из этих кто-то.

Будимир молча держал щёку на кулаке.

— Найди себе бабу нормальную, — продолжал Волочай, — будет тебе и телесное единство и духовное. Ой, Будимир, ты такой красивый! ой, у тебя такие классные иконы!

— Так… э́то разве духовное?

— Чё — разве нет? — Волочай нагло заржал.

Корёжащий слова голос пробубнил: «Сергево» — Будимир и Волочай подорвались на выход, спрыгнули на перрон. Тучи уже разлетелись по небу серой кашицей, а за (мелким) зданием вокзала — поджидала маршрутка.

ШМ

И древний старец сказал: «Молимся мы

так: трое нас, трое вас — помилуй нас».

Л.Н. Толстой. Три старца

— А приколи, если христиане такие сидели в пещере своей… — Волочай брякнул водителю мелочь, — сидели-сидели и такие типа: «Чёт мы непопулярные, нужен нам пиар». И один говорит: «О!.. А давайте кого-нибудь из наших убьют? Ну, там, не главного — не Христа, конечно, — так, из апостолов кого-нибудь: вон, Павла, например…»

Хватаясь за поручни, Будимир сел (маршрутка затарахтела и погнала) — ему казалось, что он это слышал уже тысячу раз:

— Но Павел после распятия апостолом стал: он вообще христиан гонял, когда ему Господь под Дамаском явился. — И тысячу раз говорил. — А ты не думаешь, что тебя за такие угары из монастыря попереть могут?

— Ну что ты такое говоришь! Я же к ним — с искренним раскаяньем! — Волочай поднял взор горе и праведно сложил ладошки. — Это же так вроде работает, да? — И зашёлся татарским смехом.

Будимир не сразу заметил, что тоже смеётся, но тут же подумал, что и это у Волочая не своё… (Как-то они были на даче и Волочай сказал, что жидкость для розжига надо не целиком хреначить, а по чуть-чуть подбрызгивать; на Будимирово «спасибо» Волочай ответил: «Да не за что. Только это на инструкции к применению написано, хах».)

Таджикские напевы тянулись через горы, в окне улетала та же серо-буро-малиновая дрянь: водитель разом принимал деньги, разговаривал по телефону, ел шашлык и рулил. Волочай снова залип в телефон, а Будимир прислонился к стеклу и зажмурил глаза.

— Я люблю Джойса.

— Ну, я предпочитаю Набокова.

Будимир сонно обернулся — это были те же электричкинские бабки (в носочке и в грибочке).

— Пра-аспект Будёного! — объявил водитель с южным радушием.

Поглядывая на бабок, Будимир протиснулся к выходу, Волочай тоже — маршрутка тут же дала по газам. Из-за облака пыли выплыл колончатый забор, два кулича в крестах и ларец надвратной церкви (какой-то волшебный). Будимир с Волочаем перебежали дорогу, размашисто перекрестились и, склонясь, вошли под вдумчивые своды (но не заметили фрески).

Красные кирпичи, жёлтая штукатурка, лепнина, колонны — тихий двор пахнет призраком липы (через пару недель всё дико зазеленеет). Странно, но монастырь больше походил на универ или царское поместье (а в одном здании и правда академия МВД). От Пустыни были только кресты, чёрные монахи, работницы в платках и торчащий милым старичком купол Григория Богослова: маленький, обглоданный, зубастый: сквозь дыры — время смотрится.

Литургия и Часы давно кончились, но Будимир с Волочаем всё же двинулись к церкви — мимо длинно-жёлтого дома, раскланиваясь и улыбаясь с редкими встречными.

— Ты тоже к Бодуницкому? — спросил Будимир, голосом потише.

— Агась. — Волочай держался скромно, но в глазах — огонёк бляжий. — У меня своя тема к нему: колокольная реформа типа.

— У нас же нет колокольни, только звонница во дворе.

— Так а я о чём?

Показался Григорий Богослов (схимонах среди светских) и леса затянувшейся реконструкции. Будимир с Волочаем перекрестились, вошли…

И снова — всё делалось смольно и раздумчиво: над узким, уютным, нахоженным пятачком, воокруг квадрата решётки, нависали чисто-белые своды, облизывались тени от свеч, раскачивалась люстра кадилом, тихонько расползался запах из детства: делалось легко, торжественно, ясно, но… только голо как-то!..

Половина икон куда-то задевалась, а те что были — смотрели чужаками. Да, Спас Вседержитель, да, Богородица, — но что-то непонятное: будто глаза у них достали и откуда-то из другого места вставили… И всё было наспех, как поделка какая: за Лествицей темнел след много большего размера, всюду какие-то щепки, неуют, иконостас занавешен — как покойник… Будимир весь напрягся, потерялся, неуклюже сотворил молитву и приложиться позабыл.

— У нас ремонт какой-то? — спросил он тихонько у заящицы, покуда Волочай палил свечку перед пустым алтарём.

— Иеромонах Бодуницкий вам всё объяснит, — ответил упитанный басок (монастырь-то всё-таки мужской). — Он сейчас на озере, с рабочими разговаривает.

Будимир кивнул Волочаю: они вышли, обогнули храм и прошли через зелёную калитку («вход без разрешения не благословляется!»): блеснуло озеро — осторожные волны ребрятся на ветру, а по кромке следует камыш. На кривом причалике стояла рабочая баба в платке, простая-простая (лицо как бы случайно шмякнутое — без размышлений о пропорциях и будущих детях). Батюшка Бодуницкий — в чёрном подряснике, с животиком, бородой в два клина и деревенским носом — стоит рядом, что-то благочинно поясняет:

–…Не-ет же! Бог ещё до времени был. Он и есть его Творец.

— И Троицы тоже?

— Нет же! — улыбнулся Бодуницкий. — Он и есть Свята Троица. Понимаете… — Он принялся наглаживать правый кусок бороды. — Уот, как бы есть книжка: кто её написал — то Бог Отец, кто её герои — то Бог Сын, а кто её читает, жизнью одухотворяет — то сам Свят Дух и есть.

— Но когда я читаю Гоголя — я же не становлюсь Гоголем. — Будимир стоял шагах в десяти.

Бодуницкий — (в некотором ступоре) — оставил бороду.

— Н-да. Неудачный пример. В другой раз продолжим, Лизонька, а пока извините.

— Это вы извините! Так вы хорошо всё объясняете…

Она поцеловала у него ручку, а Бодуницкий перекрестил её и, раскачиваясь как кораблик, подошёл к Будимиру с Волочаем.

— Наконец-то вы! Ну пойдёмте.

Ветер дунул им в спину, волны продолжили ребриться.

М

«Значит, в библиотеке есть книги,

содержащие лжеученья?»

У. Эко. Имя Розы

— Вчера была годовщина… — проговорил Бодуницкий хмуро, поднимаясь в горку (крест на животе болтался как игрушка). — Сорокоуст читать будем.

— Спасибо… — отозвался Волочай.

— Да упокоит Господь его душу и простит ему все согрешения…

— Аминь. — Волочай шмыгнул скорбно (и даже непонятно, всерьёз он или играет).

Они приблизились к библиотечной башне — жёлтой, с белыми колоннами и огромным екатерининским окном-витриной (а сбоку дверка). Бодуницкий потянул её и настойчиво пропустил ребят:

— Да вы ступайте-ступайте.

Всё по кругу было уставлено многоразными переплётами — от тучных, паутинных до развратных покетбуков: они были везде, не отставая от взгляда даже на лестнице (из них стены и состояли) — пребывая где-то за пределами гармонии и хаоса: Белинский, Майринк, Фома Аквинский, Платонов, словарь Даля, Тысяча и одна ночь, Иоанн Дамаскин, введение в тригонометрию, «Спецназ России», самоучитель корейского языка, Тредиаковский, Пруст, Блаженный Августин, Брэдбери, вторая часть «Поэтики» Аристотеля, Рамаяна, Лотреамон (это им Волочай подсунул), Драгомощенко, Исидор Севильский, Даниил Андреев, Кроули, Лесков, Лосев — архимандрит составлял библиотеку по своему образу и подобию (а книги предшественника — задвинули во второй ряд: слухи так говорят).

Мимо книжных надгробий, скрипя лестницей, они поднялись в кабинет: четыре узкие окна, ползущий бледный свет, рабочая стремянка, затюканное кресло, советский стол и неуклюжая лампа под канделябр (под неё бы и посадить Аврору писать диссер).

Едва Бодуницкий их догнал, Волочай смиренно вопросил:

— Но, преподобный, что за дело понудило призвать нас?

— Не ёрничай, сын мой.

Он прошёл мимо. Глаза Бодуницкого были бесцветны, пепельны, усталы. Едва заметно пыхтя, он открыл лежавшим тут же ключиком широкий ящик и стал выкладывать что-то на стол.

— Полюбуйтесь-ка, — сказал он — и отошёл, и отвернулся к окну.

Это были иконы — и странные же! Каким-то Анубисом на Будимира смотрел профиль с пёсьей башкой (притом, пёс был с книжкой, нимбом, и вообще довольно благочестив); рядом расположились белоснежный старик с треугольным нимбом, трёхлицый Христос (растаращило что надо) и откровенная свастика с вписанными иконками и Символом веры. Справа от них притулилась Богородица — масляно-ясная, в шершавых тонах осенней листвы (или ржавчины?): сияющего Младенца она вдруг воровато подхватывала третьей рукой.

— Это что?.. — Будимир не мог оторвать цепенеющего взгляда: образа́ не только обжигали, но и притягивали (как слабый удар током).

— Одарил нас кто-то! С утра храм наш открываем, а там уот такая уот срамота… — Бодуницкий встал у окна, до хруста крутя свою бороду. — Иконы, конечно, не адописные, — но уж сами подумайте…

— А наши иконы где? — спросил Будимир.

Бодуницкий обернулся удивлённо, даже весело — как будто у него спросили, какого цвета небо:

— Как где? Украли.

Волочай с Будимиром переглянулись и продолжили перебирать иконы (как картошку на рынке). А Бодуницкий забухтел по кругу:

— И иконостас стащили — и всё-всё-всё на свете. А на их место — уот эту уот красоту, прости Господи, повесили. И лавку нашу драгоценную тоже обнесли, — но токмо иконы. На канделябры, утварь, казну — даже не глядели! А в приделе Зинаиды мученицы ещё и фрески белой краской запакостили — целая артель поработала!

— А сигнализация? А Гриша? — Волочай деловито изучал псоглавца (как бы прицениваясь на торгах).

— Бес его знает, что с сигнализацией стало и какой Гришка сон видел!! — Красный как чайник, Бодуницкий выдохнул весь воздух… успокоился… — А игумен-то наш тоже хорош! Утром смотрит и говорит: «А давайте Троицу сюда передвинем, да так и оставим». И молиться уот на такого… красавца. — Он неуверенно кивнул на трёхликого и перекрестился. — Ну мы ему с благочинным Алексием и говорим: «А епископ что скажет? А народ что?» — насилу отговорили. Слава те Господи, люди добрые нашлись — свои иконы одолжили: из Стрельны, и со всех весей.

Бодуницкий уставился в окно как старенькая кошка, а Волочай отложил икону, шелудиво нырнул в кресло и (с деловитостью) покашлял:

— Кх-кх-кхм! А мы, простите, здесь при чём?

— Я хочу… — Не отрываясь от окна, Бодуницкий сделал нерешительную паузу и набрал воздуха. — Я хочу, чтобы вы это расследовали.

Будимир тихонько прыснул, а Волочай просто заржал, — но тут же осёкся.

— Рас-следовали? — спросил Будимир с извинительной запинцой.

Через плечо — Бодуницкий солидно кивнул.

— А му… э-полиция что? — спросил Волочай (как будто не смеялся вовсе). И на всякий случай встал из кресла.

— Милиция… Гм! Милиция безмолвствует. Говорят — вирус везде, потерпят ваши иконы! Пустячная молекула, а шуму-то… Суета сует…

Оставя бороду в покое, Бодуницкий грузно проследовал к столу, сел в кресло, рассматривая одну из икон — и тут же вспомнил про бороду.

Затянувшаяся пауза. Волочай громко зевнул.

— Простите, батюшка, но я же… — Будимир подумал было напомнить о своих скромных полномочиях (но…).

— Не волнуйся, дорогой, никто тебя не просит переписывать иконы. Нам наши же нужны. Один Тихон Калужский — радость-то какая! Без спеху, без пестроты этой — сейчас так не напишут… — Бодуницкий поднял взгляд и закачал головой. — Я не про тебя, Будимир, что ты! — Он прищурился добряком. — Те образа, что заказали в феврале, мы всё ещё ждём.

— Они… ещё не готовы. — Будимир бессовестно покраснел ушами.

— Да и не об том пока — нам наши же иконы вернуть прежде всего! А то я слыхал, по области в некоторых церквах похожая история прошла, — но пробавляются как-то, с Божьей помощью. Кто-то подзуживал даже, что и Спас на Крови — голый стоит…

Будимир — всё ещё оглушённый (и с каждой секундой будто больше глохнущий) — отошёл от стола и присел на уголок перил.

— Ну а мы-то зачем? — Волочай спросил.

— Ты, Волочай, пусть в семинарии, но рукоположения ещё не принимал. А Будимир — человек совсем светский… — Бодуницкий помял руки, как от наручников. — Со стороны же людей звать… Дело ведь деликатное… Чего сор из избы в экспозицию превращать?

— Ну если уже несколько случаев по области? — кивнул Волочай.

— Оттянуть бы момент, сколько можно… Слава Богу, Пасху отслужили, а то…

Бодуницкий что-то говорил и что-то ещё, и ещё (приятно бубня и убаюкивая, как на службе), а Будимир сидел на перилах и чуял какое-то марево, невидимый, нечувствуемый дым — что-то под ноготком несуществующего мизинца (у него не достаёт фаланги — на левой руке). Эта трёхрукая Богородица смотрела безо всяких дураков, в точности так же, как и та — его — икона. Смотрясь в неё — Будимир ощущал и единение, и восхи́щение, но ещё слышал какой-то заговорщицкий шепоток: и была в нём и благость, и нечто до чрезвычайности стрёмное…

— Окей, преподобный, на таких условиях мы постараемся. Правда, Будка?

— А? Да-да, конечно.

Батюшка, слегка что-то жуя, перекрестил их и протянул ручку. Волочай привычно приложился, а Будимир — завис самым носом у морщинистой, костлявой, ухабистой (такой мёртвой) руки — и целовать не стал. Пробормотав что-то неясное, он кубарем сошёл по ступенькам — на свежий воздух.

— А иконки-то зачётные, с-ка. За них, думаю, нормально так башляют, — сказал Волочай.

— Что — по-твоему, лучше, чем наш Тихон Калужский?

— Ну ты сравнил — такой эксклюзив и зачуханный Тихон Калужский! А круто я его раскрутил, а? Бабос пополам, да ещё свой прайс рисуем.

— Чего?

— Ты ж только что на переговорах был, не?

Небо проступало светлыми тучами (топлёное молоко), пихты изгибались на ветру, воздух был весенний до издевательства. Волочай с Будимиром шли по дворику — расцветающему и наполняющемуся щебетом. Казалось, всмотрись хорошенько — и увидишь лето: но что-то не то: что-то как-то не так с этим летом.

— Как умер твой отец? — спросил Будимир вдруг.

— Авария. Я совсем шкет ещё был, — буднично ответил Волочай, перебирая что-то в кармане. — Потом вместе с маман по монастырям гоняли — она себе мужика среди трудников искала: других же мест нет, да?

— А. Ты рассказывал. Это когда ты дрочил в коровнике и смотрел на купола, да?

— Агась. — Волочай провёл пальцем у носа. — Там у настоятеля ещё был огромный страус. Я у него спрашиваю: «Дядь, а страус вам зафига?» А он мне на голубом глазу: «Ну, красивая птица, блогородная», хах!

Они встали у корпуса, отжатого МВДшниками (в целях просвещения). Пахло зелено и весело — как на покосе.

— Не понимаю, что ты в церкви забыл, — пробормотал Будимир.

— Ну я ж хочу на «Бентли» покататься. Будешь?

Волочай протянул под завязку набитый косяк с усиком на конце — Будимир накрыл его всем телом и хищно озирнулся:

— Ты сдурел, Чайка? Прямо в монастыре?

— Я ващет беспалевные точки знаю. Ты чё сёдня? Бухал, что ли?

Вдали прошёл кто-то (нет — показалось) — Будимир зашептал:

— Ты где это взял?

Волочай повёл лицом удивлённо:

— Не знаю, на чём ты сейчас торчишь, Будка, но эта шняга тебе точно остатки мозга выжгла. — Он сунул руку в карман и достал зажигалку. — Трава — друг человека. Всяко лучше, чем святую воду бухать.

Будимир отвернулся и взялся за затылок (правой рукой). Волочай провёл небрежным взглядом по сторонам:

— Ну так чё?

— Не. Я в центр сейчас. С Сидом видеться буду.

— Это который программист?

— Это который рэпер.

— А, понял.

И что-то снова тигриное в его расплывшемся взгляде…

— Ты поспрошаешь народ? — сказал Будимир.

— Про чё? — Волочай выразительно не расслышал. — А-а-а! Про иконы-то? Ну конечно! Как же я мог? Хах!

— Ладно, бывай.

Они обнялись по-братански — и Будимир сутуло пошёл к ворота́м (во рту сидела какая-то гадина (забыл зубы почистить) и тошнота наползала).

Едва он вышел из монастыря, прямо перед его носом остановилась маршрутка — дрожа, подножкой поводя и приглашая, — и тут же отъехала, дымясь. Будимир показал ей средний палец и угрюмо потопал по бордовой обочине (всё равно минут двадцать до станции идти).

МШ

Я был так смешон и горек, что всем

старушкам, что на меня смотрели,

давали нюхать капли и хлороформ.

Вен. Ерофеев. Василий

Розанов глазами эксцентрика

Каждый раз после разговора с Волочаем Будимир чувствовал похмельную тяжесть: он слабо помнил, откуда взялся Волочай (казалось, он был всегда), но приблизительно тысячу раз он с ним порывал — и столько же раз передумывал (и всякий раз — одна и та же встреча, одни и те же слова).

Будимир шёл. Налево, направо — жёлто-поле, раздетые берёзы, линии электропередач, далёкая стройка и — вдруг — кусок забора вникуда. На нём жирная надпись:

ЭТО НАВСЕГДА

Ёжась, Будимир, наставил воротник (какой-то звон в голове), плюнул и пошёл дальше по этому унылому пейзажу. Перспектива трассы напоминала об автостопе, — но это точно такой же обман.

Мысли ворочались балаганом: какой-то шансон, что-то про отца, спросить Сида про иконы, в «Ионотеке» у него концерт, дома опять засрали раковину, у Авроры невероятные ключицы… Как стукнутый — он достал телефон и набрал её (всё равно идёт) — «абонент сейчас разговаривает». И ещё набрал — «абонент не хочет с вами разговаривать». С мыслью, что это какой-то идиотизм, сунул телефон подальше в карман.

Тут же — потянулась диско-мелодия.

— Звонил? — (Она звучала тем ненастоящим голосом, каким объявляют станции в электричке.)

— Д-да… — Он уже семьдесят раз об этом пожалел. — Я хотел спросить… — Мимо прогремел КАМаз. — Я спросить хотел — ты на концерт не хочешь сегодня?

Аврора помолчала выразительно и раздражённо прокашляла:

— Кх-кхм! Я же болею.

— А. Точно. Прости.

Он поскорее повесил трубку. Как тупо. Как тупо! (И дальше только тупее — хоть в Перу уезжай, хоть в Зимбабве.) Пиная какой-то камешек и пытаясь не выблевать жизнь, Будимир всё-таки дошёл до вокзалишка: он походил на игрушечный кораблик для ванной, брошенный в пустыне.

Поднявшись на перрон, Будимир оказался в компании зябнущих пенсионеров (в Питере не редкость спутать академика с бомжом) — всё скулило каким-то смутным дежавю… Перебивая тоскливую мысль — подъехала скрипучая электричка. Будимир потянулся к ней вместе с остальными.

— Носки, носки! Бабушкины носки!

Дверь грохнула, он прошёл пару шагов и уселся: мужик рядом подпивал «Охоту крепкую», напротив — симпатичная, но какая-то лисья девушка в широкополой мужской шляпе (с розовым бантиком) читает газету. В окне всё было серое — серое, как горельефы под дождём; свет пробивался через безнадёжно грязное окно, взгляды у людей — как будто в катышках со сна. Будимира что-то раздирало снутри и снаружи.

Чуть не задыхаясь — раскрыл Гегеля: «Оно есть для себя эта атараксия мышления о самом себе, неизменная и подлинная достоверность себя самого…»

Будимир захлопнул книжку и нашарил плеер с недослушанной песней:

Я не фашист, не патриот,

Я люблю баб и люблю мужиков.

Не, я серьёзно — не, я стебусь,

Я, блин, не я, но вообще-то, блин, я.

Чё есть ничё, а ничё, блин, ништяк,

Метамодерн — всё разрулит ваще.

Жизнь есть песок, смерть уже вокруг нас,

Если повтор — спасибо браток!

Если, блин, всё — ну и ладно, ничё.

Я бы и сдох, — но давайте потом.

В голове всё что-то звенело (не колокол, не сирена, не самолёт). Мимо прошёл парень, раскладывая брелоки (глухонемой продавец). Будимир встал и открыл форточку — воздуха больше не стало.

Всё есть Бог, значит, я — тоже Бог:

Я люблю есть огурцы с молоком,

Курю сигареты обратным концом,

Метамодерн — всё есть любовь.

А любовь вам не брак, не ебля, не суета.

Впрочем, и это — ну так, иногда.

Есть наркота, есть даже ЗОЖ,

Есть и алкашка — убивайся, чем хошь.

Тошнота не девалась, горло раздирала судорога, гул нарастал. Будимир выдернул наушники и отправился на прогулку в последний вагон (надеясь на туалет).

МШШ

Персонажей вне книг, разумеется, не су-

ществует, но персонажевая психология,

ощущение сочинённости своего бытия —

реальный, научно установленный факт.

С.Д. Кржижановский. Чужая тема

Распахнул гильотинные двери — в прокуренный тамбур, в ритмический постук вагонной сцепки (этот вечный поезд — чу-чух, чу-чух) — хотелось скрючиться эмбрионом и несуществовать. Повторял про себя: «Аврора, Аврора» — делалось ещё хуже. В каком-то отчаянии — стал набирать ей эсэмэс…

С самой покупки этой кнопочной «Нокии» (бракованной) — война с Т9 не прекращалась (Будимир упорно учил телефон новым словам — преимущественно, матерным, — а тот всё забывал), — но никогда эта война не принимала таких масштабов, как сейчас. Оголтелый телефон выплёвывал всё, что Будимир пытался настучать по стёртым до неразличимости кнопкам. Вместо микроскопического «Ты как?», получилось — «Сядь».

Будимир обсмотрел тамбур — и сел на корточки. Он попытался набрать «хорошо», а Т9 выдал — «формы». Как-то само припечатлось: «не существует» (ещё поколебавшись на потешном «формы не усы»). Будимир набрал «ладно» — и помотал на звёздочку варианты: «ладон», «игемо», «казно».

Тогда он решил набрать «что», — но остановился на «ку», начал набирать «ты», но остановился на «с». Распоясавшиеся пальцы приписали: «ку с т вот фу». Потом Будимир вспомнил про «казно» и стал выбивать «крад» — вариантами высветилось «крае», «кубе», «исае».

— Бля, — проговорил Будимир тихо. — Я что — с Исаией говорю?

У прохода стоял мужик и курил. Он глянул — с сигаретой — на Будимира, открыл дверь в грохочущий тамбур и побежал.

А Будимир — пуча глаза от страшной догадки — стал набирать имя Авроры (случайно зажался капслок), и вдруг увидел — не раз встречавшееся при наборе эсэмэсок и всегда неясно смущавшее — «АВТОРА».

( — Ну наконец-то ты допетрил!)

— Это что за нахрен? — подскочил Будимир, озираясь в пустом тамбуре.

( — Не бойся — я Никита Немцев, твой Автор. Просто я не мог явиться, пока ты меня не призовёшь.)

— Спокойно, Будимир, это всего лишь голос в твоей голове… — Будимир схватился за волосы и уставился в умиротворяюще серое окошко.

( — Ну не дури, Будимир. Если бы я явился более объективно — твой мир просто схлопнуло бы в лепёшку и начинай сначала.)

Будимир стоял, зажав уши.

( — Не веришь?)

— Ля-ля-ля-ля-ля, ля-ля-ля-ля-ля.

( — Помнишь из Писания, про неопалимую купину?)

Не отпуская ушей (хотя голос-то шёл изнутри), Будимир совершенно искренне радовался обрыдло-серому индустриальному пейзажу.

( — Я с кем, по-твоему, разговариваю?? Не веришь? Так смотри же!)

В окошке раскинулась белая черёмуха (одна на весь Петербург — стояла и цвела как дура). Вдруг из столба электропередач ударила молния — дерево загорелось: но ни один белый её листочек не почернел — и улетело мимо.

Будимир набрал воздуха каким-то всхлипом, перекрестился и зачитал:

— Отче наш, иже еси на небеси…

( — Слушай, Будимир, у нас не так много времени: и так уже двадцать восьмая страница. Я Автор, ты Герой — и у нас, если можно так выразиться, — договор. От которого ты, между прочим, малодушно увиливаешь…)

— Увиливаю? — Будимир бросил молитву.

( — Да. По плану ты должен был дунуть с Волочаем.)

— Чего?

( — А ты думал, тебя так ломает из-за твоей тонкой душевной организации? Просто ты заядлый травокур, три дня ничего не мог вырубить — всё естественно.)

— Ага, конечно. — Он отвернулся от окна и надулся.

( — На обиженных воду возят. В общем, так, Будимир, через пять секунд в тамбур ввалится дедок и предложит тебе водки. Ты не отказывайся — легче станет.)

— Да пошёл ты!

В тамбур ввалился тощий дед в фуфайке и драном бушлате: с дымом валящей сигаретой в зубах, стеклянной бутылкой в одной руке и пластиковыми стаканчиками в другой:

— Уважаэмый! Ка-ампанию не составите?

— Извините, не пью.

— Экий! Ну а если па-акурить?..

Будимир скорее протиснулся в межвагонье (промежуток в промежутке электрички) и грохнул дверью.

( — А я, дурак, надеялся, с третьего раза подоходчивей будет…)

— Лучше б Гегеля читал…

МШШШ

Всё разумное действительно.

Всё действительное разумно.

Г. Гегель. Философия права

Будимир откатил двери и пошёл мимо пассажирских лиц и затылков.

— Погоди. В смысле — с третьего раза? — пробормотал он.

( — Сейчас, дай запишу: не пьё-ёт… Да, впереди контролёры, кстати.)

Из следующего вагона струйкой поползли люди (пожилые, пацанистые, озиристые, с пакетами — что-то шальное у всех было в глазах): они вытеснили Будимира обратно в тамбур.

— Станция «Дачное», — проговорил репродуктор с насморком.

Двери разъехались. Будимир сунул голову посмотреть, в спину толкнули — и побежал по щербатому перрону (у бывалых «зайцев» есть какой-то рефлекс). Будимир пробежал вагон, ещё вагон — и залетел, задыхаясь. Двери захлопнулись прямо за затылком:

— В жизни не видел, чтоб тут контролёры ходили!

( — Это для оживления действия. А вообще, твоя жизнь длится всего несколько страниц — естественно, что ты немного видел.)

Будимир проверил тамбурное окошко на предмет контролёров и проследовал в вагон (пассажиры смотрели странно: не то зрители, не то экспонаты). Он уже выбрал свободное местечко, как вдруг увидел: те же две бабки — в носочке и в грибочке — сидят напротив:

— Я люблю треугольники.

— Ну, я предпочитаю квадраты.

Будимир выпятил глаза, поднялся — и медленно, спиной, вернулся в тамбур. Захлопнув двери, он обречённо приложился лбом к окошку: по небу ползли серые громады, — но казалось, что вместо них растянута хренового качества текстура, поверх которой замостили надпись: «по небу ползли серые громады, — но казалось, что вместо ни…»

— Это что вообще такое?.. — прошептал Будимир.

( — Прямое следствие нашего разговора. Чем больше ты думаешь о засценке — тем больше нарушается целостность романа. А если в одну точку залипнешь — текстуры сломаются и всё пойдёт весёлыми фракталами.)

Уставившись в схему электричек, Будимир приготовился смотреть фракталы, но поезд встал — (двери резко расхлопнулись) — и он передумал:

— Это получается что-то типа тюрьмы, да?

( — Не совсем. Пишу тебя я, — но свободу воли оставляю тебе.)

— Прям ваще?

( — Прям ваще.)

Будимир глянул в узенькую бездну между вагоном и перроном:

— И под колёса голову сунуть могу?

Двери захлопнулись.

( — И это тоже. Но я бы не советовал: читатель не обрадуется, если всё так быстро кончится. Мы и так здорово рискуем, обнажая всю лавочку…)

— Так там и читатель ещё есть? С-с-с-сука!

(–…А если роман не получится, то мне придётся его заново начинать, опять подкидывать тебе намёки, ждать, когда ты поймёшь и опять являться, смиренно надеясь, что в этот-то раз ты согласишься на содействие.)

— Заново?.. А это уже не первая инкарнация, так?

( — Да, третья.)

Медленно — Будимир осел на грязный пол.

( — И именно поэтому я рекомендую тебе не кочевряжиться, а дальше следовать по сюжету и поскорее найти этих иконоборцев. Это в твоих же интересах, Будимир.)

— Ты сказал иконоборцев, а не иконокрадов!

( — Называется — захотел помочь… Слушай — как минимум, тебя Сид ждёт. Так что хорош валяться, — встал и погнал.)

— Но это нечестно!..

Когда Будимир поднялся, за окном уже подплывал Балтийский вокзал с синими ёлочками, — но Будимир не чувствовал, что хоть откуда-то возвращался.

ШЧ

И вновь пошла передо мной по-буднич-

ному щеголять жизнь.

М.А. Булгаков. Похождения Чичикова

Турникет (сам) услужливо распахнулся перед носом: недоверчиво, Будимир прошёл его и нырнул в павильон: он бешено смотрел по сторонам и, впиваясь в любой предмет, движение, лицо (как бы допоявлявшееся в воздухе), приходил к выводу, что всё это существует только для того, чтобы чётче обозначить его — Будимира — контур.

Толкнув тяжёлую дверь, он свалился по ступенькам и увидел: махая, с клетчатой сумкой на плече, к нему движется негр в феске. Будимир зажмурился и продолжил идти наугад (негр обиделся и бросил существовать) — наискосок пересёк парк, дорогу, открыл глаза и зашагал по почти пропадавшему мосту через Обводный.

Лермонтовский проспект был жёлтый-жёлтый (насморканно жёлтый). По левой стороне были другие цвета и — ещё более жёлтые прохожие: они старушели и детствовали — как-то загинались в ракушку, но тут же разгинались (как бы: ать! — или нет?). Не сводя глаз с этого безобразия, Будимир впечатался в фонарный столб (и узнал, что штамп «искры из глаз» не такой уж надуманный). Пока тёр шишку — заметил: жёлтой краской по асфальту:

ПУСТОТА — ЭТО ФОРМА

ФОРМА — ЭТО ПУСТОТА

Потёр лоб озадаченно. Двинулся дальше.

Свинцовое небо безразлично смотрело и не оставляло надежды даже на плевочек, на шее чудился очень жаркий и очень колючий шарф (тоже жёлтый). Будимир свернул направо — стало ещё желтее.

( — Если ты забыл, Сид на Ваське живёт. Так что тебе удобней дальше по Лермонтова и через Покровский остров.)

— Не люблю Покровку… — Будимир смотрел строго по прямой: он шёл на быстрых шагах, как бы опаздывая.

( — Запи-ишем. А то я тебя на Канонерской поселить хотел…)

— В смысле? Я в Мучном переулке живу.

( — Но сказал ты об этом только сейчас. А до этого момента ты жил где угодно.)

— Чего?

( — Правило прецедента. Ты под ноги лучше смотри.)

За ободранным домом в са́ване реконструкции, Будимир юркнул в секретный Якобштадский переулок — до неприличия похожий на какой-то дворик (голубой купол поманил). Будимир шёл этой недоулочкой, слушал детский смех из окна, курлык голубей, телевизор — и не понимал, как это всё может так убедительно несуществовать.

Он уже переходил жёлто-белую зебру, когда услышал:

— Да ладно!

Будимир застыл (как битлы на Abbey Road), но не обернулся.

— Да ладно!! — повторился голос.

На другой стороне этого крохотного перекрёстка, тоже на зебре, но идущая в сторону Якобштадского — стояла обалделая Варвара: с щеками бурундучка (или матрёшки?), намятым подбородком, глазами, просыпавшими лучики-морщинки, треугольной (колдовской немного) улыбкой и дымными волосами с какой-то рыжиной — до самых до лопаток. Зелёное платьице принцессы изящно сочеталось с леггинсами, кроссами и шалью в кисточках, с помойки (вещмешок — точно с помойки) — должно быть, Шанхайской.

— Я думала ты вообще Конго! — крикнула она. — Ахринеть!

— Привет. — Будимир осовело подошёл к ней через всю дорогу и неуклюже обнял её. Терпеливые машины, наблюдавшие сцену с умилением, всё же начали подбибикивать — Будимир оттащил Варю на панель.

— Куда идёшь? — спросила она, жуя жвачку (её младенческое лицо было как бы покрыто смутной коркой).

— Я? Да… туда! — Он махнул рукой куда-то в сторону куполов.

— Я тоже! — Варя подхватила его под руку, как цеплючая сестрёнка, и они вместе пошли по этому тощему переулку.

Неловко, Будимир переставлял ноги и не знал, что чувствовать (строго говоря, видел он её первый раз). На всякий случай — осторожно спросил:

— Как дела?..

— Не знаю. — Она сразу насупилась. — Странный вопрос. Вот что на него отвечать — а, дядь? Это ж всё ваще — это ж ощущать надо!..

— Действительно… — Будимир во всей полноте ощутил бессмысленность этого (да и любого другого) вопроса. — Тогда — что ты делаешь?

— На работу устроилась. Вебкам-моделью.

— Чего? — Будимир выдернул руку брезгливо.

Варвара удивлённо боднула головой:

— Ты ж сам меня отправил. Уговаривал ещё: когда на тебя смотрят, ты типа существуешь… — Она поправила вещмешок. — Ты не помнишь, да?

— Да помню я… — промямлил Будимир (совсем неубедительно).

Шаги, шаги — нарастающий собор, простодушно-красное «ПРОДУКТЫ 24». Будимир подумал купить воды, — но в кармане (в нагрудном, в куртке) только десятка на квартиру.

— А на этой… работе… — проговорил он, избока взглядывая на Варю, — как оно вообще?

— Да чё вообще — кабзда, они там дружелюбные!.. А какой у них чай — просто ваймэ!! Ещё там тётечка на администрации есть, прям расцеловать её хочется, такая она прямо — Женщина!.. А так… Ну запираемся в комнате, комп включаем… Некоторые просто поболтать хотят, одиноко им, наверное… Комплиментики пишут, приятно. А если даже и… Ну ты же сам говорил, что это типа виртуальной тантры и обет я не нарушаю!

— Какой обет?

— Непальский наш. — Варвара улыбнулась треугольно и закопалась в вещмешке. — Хочешь воды?

Будимир молча взял бутылку и отпил, Варя тоже хлебнула (не касаясь горлышка, на ходу). А за дорогой — Измайловский собор в своём гжельном великолепии (по-настоящему сиять он будет ночью): поджав подбородки, звёздные купола взирали свысока — как барельефы строго пудрятся, как топчутся колонны, обрастая кверху виноградом, как жирные ангелочки плетут свой хоровод. Будимир взял Варю за руку (он почему-то чувствовал ответственность), посмотрел по сторонам — и побежал со всех ног мимо перехода.

— А что мы делали в Непале? — прокричал он в процессе.

— На байке ездили, фриганили, ошивались по монастырям, на этот, как его… на Эверест ходили, да. Буденька, ты всё забыл?

( — Вообще — ты скрывался от Интерпола.)

Под ногами снова вырос тротуар.

— Я типа жёсткий чел, да? — Не отпуская руки, Будимир задиристо глянул на звёздную шапку.

— Ага. — Варвара смотрела, полная восторга (на храм).

Будимир кашляну́л и сказал с крутой хрипотцой:

— Лучше бы им оставить тут проход для нас…

— А тут как раз через рынок!

Она выпустила руку и пошла впереди — Будимир медленно провёл ладонью по заборным шишкам.

Рынок был какой-то пластиковый, вместо тыкв и черешни — сплошная одежда: и всё те же самые лица, что в электричке (только сделали вид, что азиаты). Увязая шагами, Будимир шёл за Вариным затылком и чувствовал себя крутым (хрипотца не отступала), но вдруг вспомнил невыносимую ложбинку от носа до губ — и нахмурился.

— А Аврору ты на концерт не звал? — спросила Варя, идя меж безлицых (маски, маски — белые, синие) и разглядывая наливные прилавки сланцев.

— Какой ещё концерт?

— Лёня в «Ионотеке» сегодня выступает. Ну я сама-то не пойду, я просто на «Фейсбуке» сторис видела.

( — Будимир, не тупи.)

— А… — Он засмотрелся на платье в турецких огурцах, а огуречные фракталы — засмотрелись на него. — Ну Аврора, кажется, болеет… — Будимир фальшиво закашлялся (люди в масках оглянулись как по щелчку).

Рыночье забрало направо, — а они шли дальше: к дряблому дому, к чернеющей арке — из которой тянуло свежестью впополам с тухлым яйцом.

— Ты её видел? — спросила Варя, меняясь голосом (эхо разметало звук).

— Ага. На вокзале встречал. — И шаги — как в пещере, как в космосе.

— И как она?

— Мы особо не разговаривали.

Они проследовали к перилам Фонтанки: в двух шагах — элегантной дугой был накинут пеший мостик (а обернуться — там голый постамент, на который можно встать Александром II).

— Ну. Мне туда, — кивнул Будимир (не без намёка) на мостик.

Варвара улыбнулась. Два зуба глянули шепеляво:

— Мне тоже.

Ч

Всё обман, всё мечта, всё не то, чем

кажется.

Н.В. Гоголь. Невский проспект

— Да чтоб ты!.. — Будимир отошёл на середину моста и вцепился в перила. — Издевательство!.. Бесконечное, сука, издевательство… — Он свесился к воде.

— Будик, ну ты чего? — Варвара ласково прислонилась.

— Варь, закрой уши, а? Я сейчас ругаться буду.

Варвара послушно закрыла уши ладошками. Будимир отвернул её в другую сторону и закинул ногу через зелёный заборчик.

( — Ты куда намылился?)

— В Данию! Может, хоть там этот блядский цирк закончится!

( — Тоже мне, принц датский нашёлся! А утопиться здесь — всё равно не утопишься.)

(У Будимира был второй юношеский по плаванию (честно-честно).)

— Ладно бы ещё всё было по-настоящему!! — проорал он, сидя на заборе, как на кривом железном коне.

( — Тебе больше нравилось жить и не подозревать, что ты герой романа?)

Вода бурчала внизу, трубы торчали вдали, хмурое сообщество домов смотрело пытливо — далеко уползала безрадостная перспектива.

— В идеале бы, конечно, быть настоящим… — Он покачал ногой над бездной и обернулся на Измайловскую шапку. — А то как-то это всё не по-людски…

Равновесие вдруг ускользнуло — Будимир повалился, но Варя вовремя дёрнула его за рыжий рукав (и опять — ушки под ладошки).

( — А ты что хотел — как в «Матрице»? Съел таблетку — и пошёл мир спасать? Мне лет семь было, когда я смотрел третью часть, а я уже думал, какая это лажа!)

— Господи Иисусе Христе!..

( — Он, если что, топиться не заповедовал.)

— Он просто не был героем романа!

( — И свою чашу, тем не менее, выпил. Будимир, не дури. Возвращайся лучше на орбиту.)

В тупом безразличии, Будимир перекинул ногу обратно и немного посидел на заборе. Варвара осторожно приоткрыла одно ушко.

— Ты куришь? — спросил Будимир.

— Не-а, — Варвара два раза хлопнула своими голубыми-голубыми глазами (и третий — чтоб наверняка). — А ты?

— Не знаю.

Он спрыгнул на асфальт, и они ушли с этого дурацкого моста.

ЧШ

Стану опять про баб говорить.

Аввакум. Житие протопопа Аввакума

— А с кем ты на мосту разговаривал? — спросила Варя запросто.

— С духом Фонтанки.

— Интересно!..

Прочь от зелёной мантии реставрации — они перешли горбатый мост.

Варвара вдруг как-то нахмурилась:

— Я думаю, они контролируют нас через купола и прививки.

— Что??

— Ну. Чуваки из матрицы.

( — У неё паранойя — не обращай внимания.)

Ленивой походкой Крюков канал плёлся в сторону колокольни-свечи, пароход, набитый туристами, полз с занудной экскурсией, какая-то женщина в норке свесила удочку с набережной, а навстречу — ехал на велике киргиз из службы доставки.

( — Слушай, Будимир, у нас линия расследования совсем провисает. Ты не мог бы расспросить хоть немного?)

— Извините пожалуйста! — Будимир вышел киргизу поперёк и расставил руки. — Вы не знаете, кто иконы украл??

Кое-как объехав его, киргиз ещё долго оглядывался (какой шайтан попутал?) с квадратными глазами.

( — Я про Варю.)

— Ты точно в порядке? — Варвара осмотрела его с бабушкиным скепсисом.

— Да! Конечно! — Он дёрнул плечом нервно. — Тысячу раз!

— Это твоя старая шизуха?

— В смысле — старая?

— Ну как в Камбодже. Что всё вокруг неправда, «Шоу Трумана», и типа того. — Варя прибавила, с каким-то даже восторгом: — Я как вспомню иногда — как мы ходили, прятались от всех… У меня мозг вскрывался просто!

Шли по шатающимся глыбам набережной: Будимир раза три бросил на Варю сканирующий взгляд (он не очень хотел говорить, в чём дело).

— У нас просто иконы спёрли, а на их место повесили свои. — (Но в последний момент передумал.) — Ты не знаешь, кто бы это мог быть?

— Кришнаиты, — сказала Варя (как всеми забитую очевидность).

Будимир хотел было спросить почему, но она хлопнула по руке:

— Кабзда! Да это же Семимостье!

Варвара побежала к мосту со стеллочками, а Будимир догнал её неторопливо и остановился у низеньких перил:

— Что ты сказала?

Это был обыкновенный перекрёсток каналов: на все четыре стороны — они ползли подделкой под Венецию.

— Ну ты ваще! Отсюда сразу семь мостов видно, тут счастье загадывают! — сказала Варя. — Дай руку.

Он подал. Варя зажмурилась и зашептала одними губами (её дымные волосы оплетал эфир). Будимир водил взглядом по сторонам, — но как он ни считал, у него получалось ровно восемь мостов.

( — Предполагается, что на одном из мостов ты всё-таки стоишь.)

— А с тем навесным — их вообще девять…

( — Хорош считать — желание загадывай. Неужто ничего не хочешь?)

— Разве что сдохнуть. Ты закончила?

Варя открыла глаза и несколько раз кивнула. Они пошли.

— Ну и чего ты там загадала? — спросил Будимир.

— Голову вылечить.

— Разве паранойя не делает жизнь интереснее?

— Ну я нормальной хочу быть. Чтоб дом, дети, а не астралы эти все.

Высокомерно хмыкнув, Будимир поплёл шаги дальше.

Окружение было сделано достаточно убедительно: милый старичок мечтательно поставил локоть на перила (из электричкинских), заспанный панк с мелкой девушкой фотографируются (а их Будимир видел у Лиговки), на скамейке — те же бабки в носочке и в грибочке: семки щёлкают, про политику говорят. А, там, за тихою водою — небесно-голубая колокольня тает кверху — только голову задирай! — с колоннами и барочными финтифлюшками.

— Подожди, — вспомнил Будимир, оглядываясь на Варю. — Но ты сказала, что иконы стырили кришнаиты. На кой ляд им это делать?

— Не знаю. Эти шакалы до сих пор в мои сны проникают.

(Одно время Варвара зависала с кришнаитами — ещё до знакомства с Будимиром. В какой-то момент от них отделился парень, который что-то там съел, поразглядывал сирень и узнал, что он Христос (потом он передумал и узнал, что он Будда (потом он снова передумал и узнал, что он Кришна (потом он остановился на Наполеоне (потом счёл, что это мелко и узнал, что он Люцифер (а потом опять передумал и снова стал Христос))))) — он соорудил маленькую секту: сидели на даче, медитировали на ковёр, предавались аскезе и молились. Варвара отирала ему ноги миром. Потом решила, что это стрёмно всё — и убежала.

С тех пор Варя к кришнаитам была как-то не очень.)

Внезапно — решительно — вдруг: Будимир остановился посреди дороги и вцепился в подбородок — в гениальнейшей догадке.

— А сама ты случаем… — проговорил он нерасторопно, — не кришнаитка?..

— Ну как. Вот тогда, с Лёней, — было дело, да. Я ж рассказывала.

Будимир победоносно скрестил руки на груди:

— Ты арестована!!

Варвара поглядела на него полсекунды, потом ещё секунду, — потом не выдержала и рассмеялась: её щёки превратились в детсадовские яблочки.

( — Нет, Будимир, это не так работает.)

— Тогда я вообще ничего не понимаю! — проговорил Будимир, сунул руки в карманы, и крупно задумался.

ЧШШ

Общение с людьми, которые не ведают

истины и интересуются лишь объек-

тами этого мира, есть ад.

Нираламба Упанишада. 19

Им поперёк прошла подозрительная девушка (в широкополой шляпе с розовым бантиком) — с газетой под мышкой, нагло дымя мундштуком. Будимир проводил её взглядом, пытаясь припомнить где её видел, — и надбавил шагу. Варя едва поспевала рядом, как будто ещё чуть-чуть — и улетит.

— «Петербургская косметика», — Варвара прочитала. — Интересна-а-а!

Будимир глянул лениво: это была самая неинтересная вывеска на свете.

Варя тут же прибавила:

— Я тут недавно камень нашла. Капец, красивый!

Крюков канал — (если что) — продолжался. Шагов через восемь, Варя ткнула пальцем:

— Смотри какие красавчики!

Дорогу перекрыли бессчётные голуби (скорее сизые менты): от первого же шага — они вспорхнули веником. Варя чуть не завизжала от восторга — Будимир повёл вопросительной бровью.

Брусчатка сделалась плиткой, стеклянный мост навис над головами на ниточках — он соединял новую Мариинку и старую — позеленевшую от досады.

— Уже театры?.. Ахринеть! — Варя подхихикнула: — Не понимаю я нелепости больших городов, не понима-аю!.. — Будимир покосился недоумённо. — Это Аврора так говорит. — Она уставилась под ноги и покивала. — Так что как-то вот так…

У театра курили солидные гардеробщики с метрдотельскими эполетами, а сверху кто-то разодрал облака и солнцем залупил — по окнам, по во́лнам, по глазам! Варя с Будимиром перебежали жуткую дорогу — и уставились на виолончелиста с футляром, который переходил её медленно: со вкусом: безмятежно

— «Оптика», — прочитала Варя ещё. — Набережная Крюкова канала три…

Тут вырос новодельный серый дом с понтами: Варя засмотрелась на него (и волосы — дым, и ямочки — дым, и слова её — дым):

— Так удивительно всё, так интересно!..

— Ты можешь, пожалуйста, помолчать?? — Будимир судорогой остановился, и только потом понял, как громко сказал.

Варя смолкла. Слышно было корабельную экскурсию:

— А справа от нас — великолепный представитель…

— Извини, — потупилась Варя (и обиделась — со знанием дела).

Будимир — не глядя — зашагал.

Уголком по мостам. Справа — (панорамою) — Исакий врезан над ползущими домами.

В молчаливом созерцании — встали на мостик. Облокотились.

— Ты знаешь, к чему арбузы снятся? — Варвара повернула лицо (такая бессмысленно полная жизнью).

Будимир задержал дыхание и отсчитал пять секунд.

— Ну? — сказал он.

— Если просто арбузы — приятствие, если ешь — печальное приключение.

— Какая хуйня!! — не выдержал Будимир. — В жизни арбузы не снились!

— А мне часто… Будешь банан?

— Нет, спасибо.

Сама Варя банан есть не стала, а достала резинку и ухватила чёлку в хвост-ананас.

Будимир молча кивнул и пошёл.

— Ты где эту дрянь вообще вычитала? — спросил он строго

— В гадальной книге. — Варя поравнялась. — Старая-престарая — тыща восемьсот что-то там. Ты в антикварке спёр и мне подарил.

— Да я, блин, джентльмен…

Справа потянулось поджарое здание в кирпичном мундире, а за каналом — матёрые корпуса, бумажные гирлянды, деловитые утки и ветки — мочат ножки в водице. Как-то сразу — всё задышало еле теплящейся осенью.

— Нагулялалася́!.. Ну всё — на работу пора. — Варя встала возле моста с мелкой решёткой и дверкой для сотрудников.

— А. Ладно… — Удивлённо, Будимир остановился тоже (как-то привык, что рядом Варя болтается). — А ты разве… не на дому?

— Не-а. У нас на Новой Голландии студия.

— Ну тогда покедова.

— До встречи!

Будимир косо обнял Варвару и расслышал сладкий запах её роскошных волос: он похлопал её по спине (по-братански) и как-то случайно, сам не заметя, — подставил в её протянутую ладошку свой локоть.

Он резко отдёрнулся и пошёл — не оборачиваясь, заплетаясь от злости.

ЧШШШ

Как ты можешь смотреть на Неву,

Как ты смеешь всходить на мосты?

А.А. Ахматова

( — Эй! Ну чего ты злишься?)

— Думаешь, я не заметил, как ты ей мой локоть подсунул??

( — Мне нужен был конфликт.)

— А Аврора тоже конфликт?

( — Понимаешь — без этого напряжения просто нечего было бы рассказывать. И тебя, кстати, тоже не было бы.)

С стеклянным глупым кубом, выросла площадь Труда, дворец: и где-то за крышами — торчал забытый чёрный куполок. Будимир нырнул в Галерную, и увидел — решётка; прошёл дальше — решётка. Он собрался уже лезть, но наткнулся на назидательную надпись:

НЕ ССАТЬ

— Уж и поссать нельзя… — проговорил он, отходя.

( — Воспринимай это как скромную попытку ободрить! А вообще — вон там, через дорогу есть «Теремок», не обязательно ломиться с этой целью в особняк Румянцева.)

— Какой зануда меня пишет! — Будимир вернулся на скученную улицу: он не захотел идти по загончику из жести (строительные работы), а пошёл по обочине — машинам в лицо.

( — Я не зануда, просто объясняю, почему там забор. А так — ты мог и перелезть, там милый жёлтый дворик и ренессансный балкончик, — но по плану сцена с двориком у нас дальше.)

— Да лучше б я в тюрьме отсидел…

( — А ты сидел.)

С Невы ударило раздирающе-свежим ветром: Благовещенский мост — встречал Будимира.

— Прости, я не расслышал, — сказал он, заправляя футболку в джинсы.

( — Говорю — ты уже отсидел: в Индии, полгода. Тебе подкинули героин, но ты бежал из тюрьмы и пошёл торговать по-настоящему.)

— Чего-о-о???

По пыльному мосту, за руки, шли парень с девушкой, — от крика они разлетелись по сторонам. Будимир — на пьяных шагах — прошёл мимо.

( — Ну да. Потом ты уехал в Перу, и где-то в джунглях прошёл церемонию айяуаски: ты выпил десять чашек, — но тебя не взяло. Шаман сказал, что в жизни такого не видал, а ты, ненормальный русский валенок, вали-ка на четыре стороны. Тогда ты отправляешься добывать золото в Ла-Риконаде, но не утерпев до конца смены, грабишь надзирателей и бежишь.)

— Потрясающе!!

( — Затем покупаешь билет до Непала, там встречаешь Варвару, проезжаешь с ней всю Азию автостопом, во Вьетнаме её бросаешь, отправляешься в Москву, знакомишься с Волочаем, и вы вместе едете в Сибирь, заниматься работорговлей…)

— Тебе не кажется, что перебор? — Будимир весь ёжился от ветра.

(–…скрываясь от полиции, ты бежишь обратно в Перу, связываешься с колумбийским картелем, какая-то крупная сделка срывается, ты крадёшь чемодан с кокаином, на товарняках проезжаешь всю Южную Америку, устраиваешься на китобойное судно, пересекаешь Атлантику — и вот, ты в Питере.)

— Пишу иконки, чищу душонку… Балдёж, Автор, просто гениально! Ты предысторию собирался отдельной брошюрой издавать?

( — Я больше рассчитывал на флэшбеки.)

Мост всё не кончался — Будимир повернул к балкончику и уставился на Неву во всей широте. Поражённые, улетали облака-цеппелины, заворожённо — смотрелось бесстыже-голубое небо; а мальчишистые домики столпились как на выставку (попробуй угадай где что) — и злой коготь Лахты над ними. Нева — в запоздалых зубьях льда — шла спокойная: густая, статная, огромная (и солнце тонет в её пучине, в её мираже) — всё ширясь, ширясь, покуда не начнутся краны, трубы (а ночью зажигаются мосты и рыжие огни другого берега подтёками стекают). Что в эти серебристые волны ни брось — всё унесёт: в Финский залив, в Балтийское море, за Копенгаген, за Англию — раствориться в солёных валах океана…

Будимир равнодушно плюнул вниз. Харчок летел так долго, что он успел почувствовать себя дедом (груз приключений навалился на спину).

— Ну всё равно — в вебкам Варю как-то жёстко отдавать… — проговорил он, следя как харчок теряется в Неве.

( — И тем не менее, ты это сделал.)

— Я что — совсем мудак?

( — Получается, что так.)

Он задумчиво глядел в чалящиеся по чёрной воде льдинки (на самом деле — Нева, конечно, была зелёная):

— Даже прошлое мне не принадлежит…

( — Если бы не этот контур и обусловленность им, тебя бы вообще не существовало… Ну то есть, грубо говоря, — я могу наслать на тебя рой саранчи, но не могу заставить отважно отмахиваться.)

— А почему не бабочек?

Будимир отлип от пронзительно-свежей Невы и пошёл дальше — под ногами мелькнули разводные зубья: он почему-то вдруг вспомнил:

— Ты ещё что-то про схему говорил… или про план?

( — А, это… Ну смотри. Всё что ты видишь — мои декорации, схема. Твои действия — её искажение. А сам я тут — так — мимоходом, в скобках: что-нибудь уточнить, поправить, если ты пропустил. Пока не обращусь к тебе.)

— А Волочай? А Варвара?

( — Они тоже искажают, но ты больше — потому что я тебе позволил. Да, и ещё: у нас тут правило прецедента работает. Так что всё сказанное создаёт прецедент и остаётся в структуре романа.)

— То есть — что скажу, то и есть?

( — Ты или я. Это похоже на башню, которая висит в воздухе и растёт сама из себя. Всё разворачивается прямо сейчас, и кроме «сейчас» ничего нет. Я это недавно понял.)

— А я когда читал Шопенгауэра…

( — Да ладно! Ты читал?)

— Было дело. — Будимир шмыгнул. — В индийской тюрьме.

( — Ну вот — видишь? Теперь ты его читал.)

— И так любой бред можно? Типа всё правда?

( — Если потом не выяснится обратное.)

Мост кончился — Будимир занёс уже ногу над заборчиком, чтобы перебегать.

( — Неужели ты не хочешь посмотреть сфинксов?)

Будимир завис:

— Да не особо.

( — Ты тут больше проходить не будешь, а значит, никогда их не увидишь! Это совсем рядом — за мост и по набережной.)

Будимир глянул на другую сторону: дом с обглоданными колоннами и памятник в мохнатом парике — не слишком увлекали его душу; он повернулся и перебежал — сразу шесть полос моста (машины просто встали и таращились).

— А я мог не пойти к этим сфинксам? — Будимир расстегнул рыжую куртку (солнце подпекало) — нараспашку.

( — Конечно. Но я устроил всё так, чтобы ты, скорее всего, пошёл.)

— Но если физического тела у меня нет, а вся свобода в том, как именно я разыграю ту или иную твою сценку, — то где, собственно, я?..

( — Не знаю. Я у мамы раз сто спрашивал.)

— А она?

( — Ну, что-то в духе: «Ты — Будимир и идёшь к Сиду играть в Сегу, и вообще не загоняйся, парень».)

— Миленько.

Напротив Репинской академии — в исполинских шапках-вазах, устроились сфинксы: они были просто огромны (лапы — расплющат в два счёта). Раскосые, хитрые, они всё узнали — и лежат теперь, в гляделки играют: улыбаются своими инопланетными губами (их загадочное величие порядком портила отбитая рожа одного из них).

Рядом побирался ряженый Пётр I. Туристов было не особо, так что со скуки он забил маленькую кукурузную трубочку:

— Зело хорош табачок! — И подмигнул Будимиру.

Не обращая внимания, тот спустился к мраморной зябкой лавочке: вода мочит нижние ступеньки, низкорослые домишки парадно тянутся, Исаакиевская макушка хочет почесаться.

Будимир глянул на сфинкса (снизу), глянул на Неву (всю в зубьях):

— Встряли вы, парни… — проговорил.

Потом поднялся, перебежал дорогу, обогнул Репинку, напыщенную колоннами и помпой, — и двинулся по Пятой линии.

— А ты не думал о моральной стороне? — спросил Будимир.

( — В смысле?)

— Ну, что это не очень-то красиво людей из букв лепить, а потом над этим мучиться заставлять? Что не всем эти жёлтые дома нравятся?

За решёткой справа разостлался целый сад: и маленькие люди за мольбертами — безмятежные.

( — Думал.)

— И что придумал?

( — Написать об этом роман.)

С католическим кивком блеснула башня Андреевского собора (православного), покатился голый бульвар без листьев — острый, костлявый. Будимир перешёл дорогу и остановился у дома с круглым уголком:

— Ну. И где следующая сцена?

( — Чуть дальше. Третья арка слева, внутренний двор, четвёртый этаж.)

Будимир шёл: на скамейке — бабушка в резиновых сапогах читает, по тротуару — девушка на самокате едет (Будимир смутно догадывался, что это одна и та же женщина) — шёл мимо бисквитного дома со сказочной башней и шпилькой. Вдруг, слева показалась нужная арка, Будимир нырнул — первый жёлтый колодец, второй жёлтый колодец — и увидел над забитой в угол парадной — белое граффити: «Твоё».

— Ой, спасибочки! — едко бросил Будимир, ныряя в открытую дверь, и побежал по ступенькам.

( — Злиться-то зачем?)

ЧШМ

Если ты зол или обижен —

Дух времени от тебя убежит.

Бабангида

— «Сегу» не люблю просто.

Он поднялся ещё три пролёта. Звонок не успел даже крякнуть нормально, как Будимиру открыл — в очках, трениках и футболке с Тимуром Муцураевым: тощий как сухожилие, пророчески небритый, с пухлыми губами — Сид.

(Когда-то он был юристом, курьером, библиотекарем, продавцом-консультантом, слушал постпанк (сейчас-то как нормальный рэпер на пособие по инвалидности живёт): с Будимиром они познакомились ещё в дурке — от армии косили.)

— Салам! — сказал он.

Последовало сложное пацанское приветствие: кулачком в кулачок, потом один сверху, другой сверху, сбоку, сбоку — и только тогда дать краба.

Повесив рокерскую куртку, Будимир взялся за шнурки.

— Чё-кого? — Сид стоял одним плечом в косяк.

— Гегеля читаю, — пробухтел Будимир (на ногах оказались берцы).

— А. Я как-то хотел на его текста́ пару тречков сделать, но мне биты не понравились.

— Как должен был называться альбом? — Будимир разогнулся и пнул ненавистные ботинки в угол.

— Kant Pidór. Лучший альбомчик у MC Беломора был бы.

(Вообще Сида Лёней зовут, но в рэпе у него что-то восемьдесят пять псевдонимов: у каждого свой паблик, свой стиль, своё мировоззрение: MC Беломор, никто́то, шЭйдЕр ПуСТоТ, NотаBене, Воплощение Игры, Jo3eph H1tler, Tat Twam Asya, Красный Худак, Манда 777, IBLIS Расторгуев, смертомордая псина, ВУЛЬГАРНЫЕ БУДДИСТЫ, Метадон Кихот — и это только те, у которых больше десяти подписчиков.

А Сидом он стал как-то случайно — никто даже не помнил, как.)

— Лёнь! Это курьер? — раздалось из кухни бытово́.

— Нет, мам! Мироныч в гости залетел.

(Сиду тридцать три года.)

— Только я бы в туалет сначала, — промямлил Будимир. — Это… куда?

— Первая дверь налево. Чё как неродной? — Сид хлопнул его по плечу.

Чувствуя себя школьником в гостях, мимо запаха борща (чужой борщ всегда пахнет как-то не так), Будимир скользнул в туалет: на стенах были потешные птички разных цветов — идут себе лупоглазой чередой.

— Слушай, — проговорил Будимир, расстёгиваясь, — а зачем птички в туалете?

( — Чтобы потом они появились второй раз, и всё обрело непрерывность, связность и живость. Это называется деталь.)

— Но я ведь уже знаю, что это всё лажа.

( — Вообще-то у нас ещё есть читатель.)

— А-а-а. И птички для читателя!.. — Будимир нажал на смыв и перешёл в ванную: включил воду, взялся за мыло. — Так значит, меня ещё раз занесёт в этот мудацкий сортир?

( — Ну если он тебе настолько не понравится — не занесёт.)

— Тогда зачем птички?

( — Тебе так важно знать?)

— Да.

( — Лёгкий намёк на «Беседу птиц» Аттара: там семь птиц отправляются искать царя по имени Симург, а в конце узнают, что они и есть Симург.)

— Мг. Сложные у тебя щи…

( — Ты, главное, про занавески не спрашивай.)

Вытерев руки о джинсы, Будимир проследовал в комнату: фиолетовые занавески, бабушкин шкаф, бабушкина тахта, запах затхлости, красный ковёр во всю стену, а у подоконника — тощий Сид склонился над обрезанной пятишкой воды и ещё одной бутылкой, полной загадочного дыма.

Будимир осторожно присел на тахту.

— Собакена не раздави, — сказал Сид и бросился на дым

Выскользнув из-под Будимира, такса весело заколотила хвостом.

— Там тряпка, — сказал Сид осипло, — ты дверь подопри.

Будимир встал и заткнул щель. Когда он обернулся — Сид кивнул:

— Будешь?

— Да я… как-то по ЗОЖу пока.

( — Ты уверен?)

— Да, я уверен, — сказал Будимир, присаживаясь.

— А-а-а. Голоса в голове? — Сид улыбнулся со знанием дела. — Ну мы тогда пока всё дело спрячем… — Он унёс «всё дело» на балкон и накрыл фанерой. — А вообще, зря отказался. Это красная трава.

— Красная? — Будимир чуть наклонился к Сиду, но тут же отпрянул.

— Ага. Второй день дую. Смачная штука.

Сид захлопнул балкон, откинулся на скрипучий геймерский стул и хлебнул холодного кофе в прозрачной кружке (серого — как в столовках).

— Ну давай, рассказывай, чё-почём, — сказал Сид бывало.

ЧМ

— Я сыта по горло тамплиерами в

дырявых носках, розенкрейцерами в

маминых кофтах, иллюминатами с

диоптриями…

М. Елизаров. Земля

Будимир замялся и посмотрел на собакена, свернувшегося кренделем на рюкзаке.

— Да так, фигня… У нас в монастыре… — Будимир уставился в пол (тот вдруг полез фракталами). — Короче, иконы у нас украли, а на их место чушь какую-то повесили: мужик с пёсьей башкой, хрен какой-то бородатый…

— Псоглавец Христофор и Саваоф? Ништячок. — Сид хлебнул кофейка.

— Чего?

— Ну. Саваоф — нимб треугольный, Великий Архитектор. — Сид ладошками показал пирамидку. — Не понимаешь?

— Не.

— Ладно, долгий тред, потом загуглишь. Ну короче, да, повесили вам олдскульные иконы… — Он взялся распутывать бороду. — В шестнадцатом веке такие ходили ещё, а потом Синод запретил. Но в старых приходах до сих пор можно найти — некоторые даже келейно почитаемые.

Будимир водил глазами по стене: к красному ковру на кнопки были прибиты плакаты — Nirvana, «Сталкер», «Чужие среди нас», «Навсикая из Долины ветров», цветочная мандала, арест Тимоти Лири (хохочущего, свободного), карта из игры «Мор. Утопия»…

— Просто мне Бодуницкий расследование поручил… — Будимир засмотрелся на карту, но тут же вернулся. — Как думаешь, где они столько икон этих достали?

— Ну-у-у… — Сид почесал в бороде, зажмурил бровь. — Либо антикварщики, либо старообрядцы, либо воры. У меня кстати чувачок есть — он совмещает: ну и вообще прошаренный. Могу свести, если надо.

— М-можно.

— Ты само место-то осмотрел? Охранника допросил?

— Э-э… Да я как-то не успел… — (Почему-то эта мысль пришла только теперь.)

С огромной хмылой в форме «Ы», Сид отвернулся к компу:

— Ну ничё, разрулим! Помнишь клип, где Лёша Закон и Старуха Изергиль? — Сид напел без голоса: — «Наши иконы — самые красивые, пам-пам-пам, пара-па-пам». — И застучал по клавиатуре.

Такса оживилась и пролаяла в такт.

( — Ты не стараешься, Будимир. Он явно что-то недоговаривает.)

Будимир прокашлялся и сел поуверенней:

— Слушай, Сид. А… зачем такое вообще делать?

Сид отвернулся от компа и хлебнул деловито (кофе был бесконечный):

— Помнишь у Славы КПСС тречок «Алёша Карамазов»?

— Э… — Будимир подвис.

( — Просто скажи «да».)

— Да, конечно. — Будимир подобрал ноги и сел недо-йогом.

— ЛЁ-НЯ! — раздалось через стенку.

Они посидели и помолчали, внимательно слушая как компьютер жужжит.

— Ну вот, и там были следующие слова, — продолжал Сид, — «Она сквиртит мне на крестик — это Божия роса». Если мы поставим этот тречок твоим братиям по монастырю — естественно, они скажут: это хула. Но если разгонять — концептуально — это бунт против бездуховного формализма. Помнишь — ещё у Славона: «Да в церкви фраер учит верить в пахана»? Хан Замай в этом плане идёт ещё дальше — он внатуре «гениален и бездарен»… Ну короче — смысл в том, чтобы максимально себя дискредитировать как кумира, потому что палец указующий на луну не есть луна. Или в Евангелии: «Ибо пришёл Иоанн, не ест, не пьёт; и говорят: в нём бес».

Будимир ещё на середине схватился за подбородок, закрывая по-ловину лица (довольно удобно: и рта не видно, и вид задумчивый).

— А эти иконы… — проговорил Будимир, — они… Ну — не опасные?

— Да не, ваще детский сад: они ж тоже в Духе писаны, просто по другим канонам. А так, бодрая движуха, чётенько прикалываются — респектуха и вообще зигую. Явно выкупают, когда в церкви бес завёлся. Это ж всё от Никона — как тремя перстами-то креститься начали, так и пошли шашни англосаксонские. И правильно Екатерина масонские ложи запретила…

— ЛЁ-НЯ!!

Сид опять замолчал (но сделал вид, что так и собирался):

— Ну а пока я тому чувачку пишу, зацени мой новый тречок. Это вкусно.

— Ну. Можно, — пожал плечами Будимир.

Из колонок зазвучал качовый биток (переделанный Вивальди):

Хуета хует — всё хуета,

Пиздопляска, ебать! Сука-бля…

Поначалу Будимир смеялся как ребёнок и смеялся, — но скоро перестал: текст делался всё более телесным, всё более пахучим — в какой-то момент даже служебные слова стали все матерные… (Главный герой — этакий Фауст — сходится с некоей Сисей, с которой он обсуждает смысл жизни и занимается ещё другими вещами. Вдруг объявляется бывший Сиси, «Какой-то Похуист»: начинаются прения, увещевания, бычка, затем драка, побег Сиси со своим бывшим и плач этого Фауста. Герой объявляет, что с тем же успехом может и «сам себя», — но всё же видит, что и на этом пути не избежать разочарований.) Заканчивался трек словами:

Ай, бля!

Из пизды в пизду.

— Ну как? — Сид тем временем успел сходить на балкон и подкуриться: он развалился в кресле, улыбаясь толстыми губами.

— Э-э-м… Интересно, конечно. Но тебе не кажется, что мата слиш…

— Ну это, короче, о невозможности высказывания. — Сид поправил очки (готовый к новым разгонам). — Первобытная основа поэзии такова: автор, через определённые гештальты, обосновывает своё существование как поэта, творящего стих. Банальный пример: я читаю рэп о том, как я читаю рэп. То же самое и у Гегеля твоего. Но если раньше было — «посмотрите, какой я крутой», то теперь это — «посмотрите, пожалуйста, я существую».

Будимир внимательно держался за подбородок.

— Я не то чтобы силён в этих вопросах, — сказал он, заметя паузу, — но…

–…И надо постоянно выкручиваться, находить спуск к действительности, потому что народ тёмен. Помнишь, у Христа постоянно переспрашивают, что эта притча значит, а что эта?.. Амитабха, фу!

Собакен (с какой-то тайной целью) ткнулся в носок Будимира, но тут же отскочил и уселся смирно на полу.

— Это не значит, что невозможно работать в Духе, — продолжал крутить бороду Сид, — поэтому я и советовал тебе заняться иконописью. Но в своей основе искусство — даже самое самоотверженное — всё равно содержит утверждение эго. В этом плане оно чётко служит Аполлону, то есть, Сатане.

— Зачем он всё это говорит? — прошептал Будимир в руку.

( — Это твой друг, а не мой.)

— Но он же не существует!

( — Как и ты — если что.)

Тут Сид резко встал и внимательно наклонился к Будимиру (Муцураев на футболке подмигнул):

— Н-да… И ассиметрия, и круги под глазами… — Он поправил очки. — В тебе бес сидит, Будимир, ты в курсе?

— Э-э-э… — Будимир отвёл взгляд в сторону: с розовым, шершавым языком — улыбался собакен Амитабха.

— Да ты не ссы — бывает, чё. Хочешь, изгоню? Я по-бырому.

— Я, честно говоря, даже не знаю…

( — Ты соглашайся. Прикольно будет.)

А Сид уже полез в ящик — гремя, он достал распятие и палестинскую свечу (из тонких-тонких свечечек — пучком). Будимир почувствовал себя лягушонком на операционном столе (на очень странном столе).

— А ты… когда-нибудь делал это? — спросил он.

— Последний раз — год назад. — Сид поджёг свечу. — Да секта одна была: всё по методичке — экзальтация, отжим бабла. Ну, мы с другом пару раз сгоняли — видим, техникой индусской им хреначат визуализацию Кундалини: люди приходят, их прёт, хочется ещё, они идут снова… Так, я сейчас — ещё один водничек опущу…

— ЛЁ-НЯ!!! — раздалось с кухни, уже совсем невыносимо.

— Ща, я по-бырому. Ты подержи пока, помолись, там. — Лёня вручил Будимиру свечу.

Но дверь уже открылась — перешагнув тряпку, появилась седеющая женщина с усталыми глазами: из-под серого халата с бегемотиками белели венозные ноги.

— Здравствуйте… — промямлил Будимир, сжимаясь.

( — Мария Владимировна.)

–…Мария Владимировна, — прибавил он и вцепился в свечу покрепче.

— Ага, тебе тоже привет. — Она переметнула взгляд на сына. — Лёнь, мне сколько кричать? Холодильник помоги оттащить, а потом играйтесь.

— Да, мэм.

Они ушли: взгляд Будимира встретился со взглядом Амитабхи. Тот подышал весело, чихнул — и на мелких ножках побежал из комнтаы.

— Слышь, Автор. А ты точно не Сатана?

( — Таких предъяв я ещё не получал…)

— А всё-таки?

( — Мне кажется, у него покруче дела есть, чем романы писать… Да и крещёный я.)

Воск тепло и знакомо полз по руке: Будимир вдруг заметил, что мизинцу левой руки не достаёт фаланги (раз — и гладкое место) — свеча вывалилась и прокатилась с дымком.

( — Это ты сам отрубил, если что.)

— Опять начинается!.. — Будимир подобрал свечу и потянулся к зажигалке на столе. — Нет, серьёзно: зачем этот бред с изгнанием беса?

( — Ну ты ж не захотел в «Сегу» играть — вот я и придумал вам занятие.)

Сид вернулся со стаканом воды и прикрыл дверь. Что-то жалобно заскулило и заскребло — он открыл: Амитабха залетел и снова на рюкзак.

— Ты хлебни. Святая. — Сид протянул стакан, а сам взял свечу и принялся окуривать комнату.

Будимир выпил стакан целиком, но особой разницы с простой водой не ощутил — только улыбнулся виновато.

— А это не больно? — спросил он.

Сид молча накапал воска на стол и поставил свечу. Взялся за распятие.

— А может, не надо? — Будимир задрожал голосом (что-то неизъяснимо стрёмное было в сочетании Муцураева, Сида и распятия).

Сид молча поцеловал крест и что-то забормотал.

— Да не бес он никакой!! — Будимир даже петушка дал. — Он крещёный!

— Все они так говорят… Хуебесы херовы… — Сид выставил распятие и в секунду поменялся. — Именем Христа, назовись!

— Чё?

— Гнусный Чё! Изыди вон из тела раба Божьего Будимира! — Сид обжёг Будимира крестом, а потом зачитал с телефона (как ни странно — звучало это как рэп):

О Архангеле Михаиле, первый княже,

Воевода Небесных сил, херувим и серафим,

Прииди и сокруши злобную силу бесов

Из раба Божьего Будимира на-всегда.

И да будет свет Твоей Божественной силы

Сиять и защищать раба Божьего Будимира

В вечности. О Архангеле Михаиле,

Защити нас несокрушимой силой

Божественной любви. А-минь.

Хотя какой-то боли крест не причинял, Будимир почувствовал, как что-то покружилось и отлетело: и дышится сразу легче и внятнее. Но думал он — с жутким стыдом — только об одном: этот трек ему понравится больше, чем предыдущий.

— Ну вот, совсем другое дело! — Сид взял свечу и потянулся к стакану. — А водичку мог бы и оставить.

Палестинская свеча горела прямо перед глазами: Будимир как-то случайно её задул — пополз бархатный дымок.

— Дурак ты, Мироныч, — сказал Сид с упрёком. — А ещё иконы пишешь.

Он бросил свечу с распятием в ящик стола и снова уселся в кресло. Будимир встал, пробуя ноги, — и немного покрутился на месте.

— А мы в «Сегу» играть будем? — спросил он.

— Какая «Сега»? — Сид поднял брови. — Я тебя звал план курить и «Твин Пикс» смотреть.

— А. Да? — Будимир растёр ячменные глаза. — Ну я тебя, наверное, не поддержу… Домой лучше поеду, дреману немного.

— Да как тебе по кайфу будет. А чувачку-старообрядцу я написал, если чё. Он на Загородном живёт: дом двадцать один — двадцать три, недалеко от джазовой филармонии — ну, где Тупик социализма. Телефон я тебе эсэмэской кину. — Он прищурился на Будимира недоверчиво. — Ты только посоциальней будь, они ментов не любят.

— Ментов?

— Ну ты же теперь детектив.

Сид с собакой улыбнулись синхронно.

Будимир пошаркал немного, не нашёл, что сказать, — и молча вышел из комнаты. Сид скрипнул креслом и снова завис у дверного косяка.

— Ты извини, я что-то отмороженный. — Будимир сел завязывать берцы.

— Это как раз естественно. — Сид стоял с длинными руками на макушке. — Мощный бес в тебе сидел.

— Ты… — Будимир поднялся. — Спасибо тебе, Сид.

Они обнялись по-пацански. Будимир взялся за дверную ручку.

— А концерт в «Ионотеке» же? — обернулся он.

— Ага. Ты только не набухивайся. Покедова!

ЧМШ

Нахлобучиваю метафизические фураж-

ки то с тоской, то охотно.

А.А. Блок — А. Белому. 1 августа 1903

— Погоди, — Будимир ещё раз обернулся. — У тебя на последнем альбоме про метамодерн был трек. А в чём разница с постмодерном?

— В приставке.

— В приставке? То есть… Н-ну, ладно, бывай!

— Шалом!

Дверь хлопнула и застегнулась. Будимир подпрыгивал на гулких, как босиком, ступеньках — вниз.

Вон из парадного — бахнуло свежестью, почти летней. Будимир шёл сырым жёлтым колодцем через арку в следующий такой же жёлтый колодец. А если задрать голову — то в белом-белом небе как будто бы два глаза, и весь Петербург плоский, строчками…

Будимир спешно опустил взгляд, нашарил в кармане затрёпанного Гегеля и оставил его на карнизе, в компании окурков и водочной бутылки. Затем достал плеер и включил — это был King Krule:

I seem to sink lower

In biscuit town…

In biscuit town…¹

Повернул налево: тихая улочка дышала лондонскими туманами и вчерашней меланхолией. Будимир бодро шагал, сутуло раскачиваясь в своей пузатой рыжей куртке. Подумал набрать Аврору, но не придумал что сказать — просто шёл дальше. Через подворотню с магазинами и кафешками вышел на аллею китча, где вывески торчат с настырностью нулевых, а в голубой конке можно купить авиабилеты. Павильон метро проглатывал-выплёвывал народ — Будимир отшиб стеклянную дверь, перепрыгнул турникет — под Кинг Крула всё делалось круче — и побежал по бесконечному эскалатору вниз.

Выйдя на стерильную платформу, он разглядывал округлые буквы, двери-лифты, думал о расследовании, зевал. Сел на поезд до центра.

Немного круглящийся, вагон был оформлен как смесь картинной галереи и Петергофа — в багетах и фотообойных кусках. Поезд приятно погрохатывал. Стоявшая перед ним девушка читала книгу: Будимир заглянул — «Братья Карамазовы». Он улыбнулся, схватился за поручень и закрыл глаза, раскачиваясь:

But don’t forget you not alone…

Deep in a metropole…²

Он поглядел по сторонам, видя совершенно разные лица, совершенно неповторимые глаза — и понял вдруг, что никакие они не манекены, а такие же точно люди, как он, как Будимир, просто ему незнакомые, посторонние.

Тут через толщу метро пробилось эсэмэс от мамы: «…как сможешь. Люблю-целую». Сделалось так дроготно, стыдно и радостно, — что Будимир прикрыл глаза, чтобы не расплакаться.

( — Ну ты уж совсем нюни-то не пускай.)

Будимир резко отшарахнулся и вмазался в дверь (хотя написано было — «не прислоняться»).

ЧМШШ

О, чёрт бы взял эту вечную достоевщину,

преследующую русского человека! И чёрт

бы взял русского человека, который толь-

ко её и видит вокруг!

В. Пелевин. Чапаев и Пустота

— Отойди от меня, Сатана!.. — проговорил Будимир, задыхаясь.

( — Да не Сатана я, говорю же. Просто паузу ритмическую надо было выдержать.)

— Господи! Так это всё-таки роман? — Будимир осел на корточки.

Стоявшая рядом девушка отвела взгляд от Достоевского и — с широченной улыбкой — размашисто кивнула.

( — Осторожней!)

Зелёные двери разъехались:

— Станция «Гостиный двор».

Будимир выкатился, встал и отряхнулся. В конце станции — наверх уползал (снова) бесконечный эскалатор. Он смиренно выдохнул, снял куртку, закинул её на плечо — и зашагал по ступенькам.

— Поезда, эскалаторы… Одни повторы у тебя, — бурчал он себе под нос

( — Повторы — основа бытия. Солнце тоже всходит и заходит.)

— Но это не отменяет… — Будимир уже запыхался, — того, что ты… повторяешься… и водишь меня… по грёбаному аду.

( — Кажется, минуту назад этот мир не казался тебе адом.)

Не выдержав, Будимир всё-таки встал справа (как нормальный человек). Из ступеньки повыше смотрелось граффити:

ЗАЧЕМ

— Погоди, — сказал он, впластываясь в поручень. — Но вроде же где-то было, чтобы герой с автором болтали, нет? Я как будто даже читал…

( — У Пелевина было — роман называется «Т». Ещё у Кржижановского немного и ещё у пары авторов — в основном, как забавная идея, которую не стоит и писать. Но придумал я тебя до того, как Пелевина прочитал! Это я по Набоковскому «Дару» постановку смотрел и придумал.)

Эскалатор кончился — не поднимая ног, Будимир залихватски въехал вместе с последней ступенькой.

— И всё равно ты повторяешься… — констатировал он.

( — Именно поэтому в предыдущих двух редакциях ты жёг роман Пелевина.)

— Нафига?

( — Ну надо же показать, что я знаком с традицией.)

Будимир вышел в арку — в глаза блеснул Невский проспект (и солнце, солнце! гора солнца!). Но Будимир вглядываться не стал, а повернул к толстым колоннам — всё с курткой на плече — направо. Уютная галерея ушагивала вдаль своим парадным шагом: одинаковая-одинаковая — не арки даже — зеркало в зеркале: многолюдная-людная (и лица одни и те же, одни и те же).

— Я надеюсь, ты не хочешь сказать, что мне опять Пелевина жечь придётся? — бормотал Будимир, глядя на рассыпающиеся лица.

( — Зачем? Хороший писатель. Как говорит Сид — «выкупает». Правда, он как метод свой придумал, так обленился. И… не знаю, сочувствия в нём, что ли, нет… Он своих героев как бы из космоса пишет.)

— Ага. У тебя-то сочувствия хоть жопой жуй…

Будимир так и шагал мимо решётки СПбГУ, — а галерея перебежала дорогу и пошла по левой стороне (там она связалась с дурной компанией и полюбила жвачку из девяностых): «Всё для рукоделия», «Комиссионный», вороватые прилавочки: носки, диски, палёные сигареты — всё всмешку. И чем дальше — тем неумытей, разбитей, дичее (естественным образом перетекая в Апраксин двор), тем разноцветней и неуклюжее дома — как бы из разных лоскутов, — а прохожие всё несомненнее походят на Раскольникова.

За жирной колонной и дверью «Дикси», Будимир повернул в Мучной переулок: потёртые наждачкой, дома смотрели голодными глазами.

— Я в этом обгрызыше живу, да?

( — Нет, ты на углу с каналом.)

За пряным чадом кальянной, вытекая из поколоченного дома (как будто обои в спешке отдирали), показался симпатичный фиолетовый фасадец с рюшечками.

— Спасибо за подгон!

Нырнув в арку, Будимир попал в желтушный двор (уж таково исподнее платье Петербурга), нашёл свою парадную, нашарил ключи и чуть не бе́гом поднялся на второй этаж.

ЧМШШШ

Незваный гость хуже татарина.

Пословица

Будимир отпер железную дверь на семи замках и тихо вшагнул: в длинном очужелом коридоре было сумрачно и никого (только на кухне что-то шкварчит и опера подвывает). Будимир сунул берцы на давящуюся обувью полку и мимо высоких растрескавшихся дверей прошёл к своей комнате. Неизбежно гремя, нашёл нужный ключик — шагнул.

Комната расходилась тупым углом: бесцветные занавески, минералы, подштанники, доски, книги, — там и сям (в обрезанных бутылках) самопальные краски, шкаф, узость непроходимая — и гигантская, во всю комнату, трёспальная кровать, которую никак не избежать ни за одним из дел (по большому счёту, это была не комната Будимира, а комната Кровати (он несколько раз просил Пульхерию Ивановну выбросить этот проклопленный вздор, но хозяйка только вздыхала, качала головой: «Стараешься для них, стараешься!» — и уходила) — впрочем, полосочка для ходьбы всё же оставалась). Будимир упёрся в кровать, закрыл — аккуратно — дверь и увидел за колышущейся занавеской (и окно настежь) фигуру.

— Кто здесь? — проговорил он, напрягая зрение.

Из-за шторы вышел Волочай:

— Даров.

Он был уже не в рясе, а в молодёжно-клетчатой рубахе (всё то же нахалящееся лицо) — как будто даже загоревший.

— Что он здесь делает? — Будимир повесил куртку на ручку двери.

( — Я откуда знаю?)

— Ты присаживайся! — прибавил Будимир погостеприимней. — Чай будешь?

— Я б вообще поел. — Волочай царски бухнулся на кровать.

— Есть дошики.

— Хорош!

Обходя кровать по кромочке, Будимир подобрался к чайнику (оказался полный) и воткнул его в розетку. С облупленного подоконника на него сиротливо смотрели несколько пачек «Ролтона»:

— Так. Ну у меня из посуды только две железные кружки, — сказал Будимир, — так что предлагаю сначала чай заварить, а потом лапшу.

— А наоборот нельзя?

— Просто в лапше масло. А мыть… — Будимиру не хотелось нарываться на Пульхерию Ивановну (он не платил за комнату уже месяца три, а за коммуналку пять — вряд ли эта десятка уж очень её задобрит).

— Лан. — Волочай лениво приподнялся на локтях. — Ну а если у меня есть влажные салфетки?

Чайник щёлкнул готово.

— Уломал. — Будимир оглянулся. — Но тогда тебе с курицей, а мне с говядиной.

— Хозяин — барин, хах.

( — Необязательно превращать всё в тарантиновский диалог, Будимир.)

Засыпав по два пакетика на кружку, Будимир налил кипятка, накрыл какой-то доской и сел на кровать, и ссутулился. Со шкафа (вместо мольберта) на них смотрел гигантский — и всё не удающийся — Спас Нерукотворный.

— Как расследование? — спросил Будимир через плечо.

— Какое? А, это… Да, я уже позвонил чувакам.

— Каким чувакам?

— Сирисли? — С руками за затылком, Волочай приподнял бровь. — Ты чёт совсем заугорел, Будка. Бухал, что ли?

— Нет.

— Курил?

— Нет.

— Упарывался?

— Нет же!

— Врё-ё-ёшь…

У Будимира вдруг страшно (до неприличия) зачесался нос. Он стыдливо отвернулся и чесал его секунд десять.

— Нет, серьёзно, — обернулся он. — Ты знаешь, кто это сделал?

— Это стёб какой-то, да?

— Я серьёзно.

Волочай убрал руки с затылка, присел и вщурился своими татарскими щёлочками. Потом бухнулся обратно (руки — на затылок) и проговорил:

— Мы сделали, Будка.

Будимир внимательно, пристально посмотрел в это глумливое лицо — и вдруг рассмеялся как девочка.

— Ну придумал! Ха-ха-хя! Во даёшь! — И опять срывался на хи-хи, ха-ха и хо-хо: затем — медленно — посмотрел ещё раз и понял. — Что, реально?

— Агась.

(А лапша уже готовая была.) Будимир потянулся к кружкам.

— Извини, но у меня только ложки, — сказал он, протягивая.

— Да нормал! — Волочай уселся над едой как турок. — Кароч, напоминаю для солевых. Ты как-то раз сказал: «А прикольно было бы в монастыре иконы староверские повесить». Потом через пару месяцев на меня чуваки выходят — и прям как ты говорят: слово в слово — ты приколи?

Крайне сосредоточенно, Будимир обдувал намотанную лапшой ложку:

— Значит — ты подменил иконы?

— Не-е-е. Это ж ходить надо, делать чё-то. Я только сказал, как сигналку отключить и Гришку подкурил, хах.

— А глаз?

— Алиби. Я думал, ты сразу врубился

Только сейчас Будимир заметил, насколько сумрачно в комнате — он решительно отдёрнул занавеску. Свет вонзился в глаза (Волочай зажмурился), а комната обрела ещё более убогий вид.

— И чего ты припёрся тогда? — бросил Будимир (но решительность тут же пропала). — В смысле: не то что я тебе не рад…

— Ващет, у нас план был.

— Какой план?

— Сначала стрижём бабос с чуваков, которые иконы подменили, потом забираем у них наши иконы и возвращаем Бодуницкому, говорим, чтоб гнал лаве, а сами — продаём те угарные иконы коллекционерам.

— А как мы наши-то возвращаем?

— Ты сказал, чё-нибудь придумаем, хах.

Будимир подавился и снова засмеялся как девочка. Волочай заржал тоже (но осторожно — как бы подглядывая).

— Ну это как-то совсем по-мудацки, — сказал Будимир и допил бульон.

— В смысле? — Волочай давно уже сидел над пустой кружкой. — Ты ж у нас главный таф гай… Или как ты тогда в Туруханске говорил?..

— А! — фальшиво поддакнул Будимир и хлопнул по колену. — Когда в избе мороз пережидали?

— Ну да. И ещё партия эта была, азиатская. — Волочай ухмыльнулся нехорошо. — Помнишь эту девочку киргизскую, а? Помнишь? Я до сих пор забыть не могу. Вот за это реально совестно.

Будимир не выдержал и расхохотался (кровать затряслась вся):

— Тебе — совестно??

Волочай сентиментально сдвинул брови и замотал лицом:

— Ващет, я честный и справедливый.

— Ты?? Справедливый???

— Ну хорошо: с честным-то ты не споришь? Хах! — Волочай почесал хрустящую щетину. — Ну да. А ты тогда мне в Туруханске и говоришь: «Воля любое решение делает правильным».

Будимир хмыкнул (но как-то неловко):

— Ну — надо же было что-то сказать. — И кивнул на кружку. — Доставай свои влажные салфетки.

— Я что — педик, по-твоему, влажные салфетки таскать?

Довольно внимательно — Будимир его осмотрел:

— Да нет, наверное… А зачем соврал?

— Да хэзэ. Лапшу хотел прост.

Щёлкнув чайник, Будимир пропрыгал к рулону туалетной бумаги:

— Погоди, но я всё ещё не догоняю. Ты теперь видишься с чуваками и забираешь деньги?

— Не-е-е-ет, ты всё перепутал: видишься ты.

— Почему я-то?

— Ну ты ж за иконы шаришь.

Надраивая кружку туалеткой, Будимир (на секунду) задумался:

— А знаешь что… Скажи, чтоб они приходили в «Ионотеку» сегодня. Часов в десять — или типа того.

— А чё там?

— У друга концерт. Ну, он рэпер — помнишь, я говорил?

— А тёлки будут?

С акцентированной тяжестью, Будимир поднял взгляд:

— Нет, Чайка. Не будут.

ЧШЧ

— Ты мне правду-матку не режь, и я те-

бе резать не стану.

К. Воннегут. Сирены Титана

— А-а-а… Филологиня твоя? Ну я так и подумал.

— Она культуролог, — поправил Будимир.

— А лучше всего помогает в таких ситуёвинах с филологинями — это поёбывать других баб…

Будимира передёрнуло. Но тут же — у него шевельнулась гаденькая мысль, что (гипотетически (в какой-то параллельной вселенной (может быть, когда-нибудь), хотя конечно, вряд ли), но всё же) Волочай может быть прав.

Очень заметив это, Волочай заржал:

— Хах! Ну камон! Тень никто не отменял — Фрейда почитай. Ты ведь точно такой же, с-ка: ты же тоже на «Бентли» хочешь покататься!

— Я тачки не люблю. — Будимир внимательно осматривал блеск кружки.

( — И проехал половину мира автостопом…)

Разлили кипяток и легли с чаем. Со шкафа всё так же смотрел — с пучком бороды, сухощавый, истерзанный, смуглый (Будимир пока ещё только вохрил), вроде бы и светящийся, но всё же слишком по-человечески, — Христос.

Волочай шумно хлебнул и поставил кружку на живот:

— И чё им иконы эти староверские не понравились? Это типа какой-то офигенно крутой Бог, который сначала говорит: да, да, нормалёк, а потом — не, давайте лучше без собак? Ну рили, это уже не каноны получается, а мода.

— Ты говоришь очень буквально. — Будимир кротко улыбнулся. — Смысл иконы не в изображении — тут просто точка контакта. Потому что не ты смотришь на икону, а она на тебя. И икона — буквально является иконописцу. — Он прихлебнул. — Этот Спас, например, один из древнейших: я где-то читал, что первый раз он буквально на платке проступил.

( — В статье на «Википедии» ты читал!)

— Ну такое, такое… — потянулся Волочай. — В семинарии нам то же самое затирают… Но протестанты как-то более трушные в этом плане. Ну или мусульмане, там.

Будимир не обращал внимания — он смотрел на икону и думал, как бы её подправить (конечно, надо заново писать, но это краски заново делать и опять доску левкасить; или вообще бросить нафиг? но заказали же).

А Волочай держал кружку на животе и слегка пружинил ногами.

— Слушай, Будка, займи десять кэсов, — сказал он (как бы невзначай).

— Ты чуваков дождаться не можешь? Мне за квартиру платить.

— За такой плэйс? Да в этой халупе вообще бесплатно селить должны!

Хлебнув чаю (обжигает не хуже водки), Будимир спросил:

— А зачем тебе?

— Да на муку. А то собирался в выхи с двумя мадам зависнуть. — Волочай оглядел кружку лукаво (как бы рассеянно). — Ну… или ты можешь сразу порошочка отсыпать, если не жалко, конечно… Я потом деньгами верну.

Будимир уже привык не всё понимать, так что молча пил чай и смотрел на икону.

— А я вот думаю иногда, — заговорил он вдруг, — а если бы мы с отцом росли — мы были бы какими-то другими или нет?

— Какими другими? — Волочай устало похрустел шеей.

— Ну. Не такими потерянными, что ли…

— Хах! Не знаю, как ты, а я очень найденный. Просто лежу — и кайфую от жизни!.. Хотя десяточку бы сейчас хорошо, хорошо… — Он потянулся и (заразительно) зевнул. — Внатуре, надо было видеоблоггером становиться.

— А почему не рэпером?

Волочай вдруг сбросил всё ехидство:

— Мне было бы стыдно.

Допив два глотка, Будимир понял, что хочет в туалет:

— Ща вернусь.

— Агась.

Он сполз с кровати, прошёл по кромочке и в коридор. Туалет был выдержан в коммунальном духе: на крючках разноцветные стульча́ки (у каждого свой), на бачке — книжка про Французскую революцию (обрюзглая). Едва затворилась дверь, Будимир забыл о Пульхерии Ивановне напрочь и заорал в полный голос:

— Слабый ход, Автор! Ну просто слабый.

( — Какой ещё ход?)

— Отправлять сыщика гоняться за собственной жопой. Всё, блин! Закрыто дело! Вяжите меня, офицер!

( — Если что, ещё есть Чуваки — про которых ты, кстати, так и не спросил. Ты вообще сюда по делу зашёл или так, поболтать?)

Будимир рассеянно схватился за ремень:

— И где эти иконы вообще искать?.. Какого хрена этим занимаюсь я?

( — Ну слушай, помимо расследования дела об иконах, ты ведь расследуешь и свои мотивы: пытаешься понять, кто ты.)

— Да понятно всё — шизофреник.

( — Или пророк.)

— Неканонический, ага.

Нажав на спуск, Будимир отряхнул руки и вернулся в комнату. Кровать была пуста (занавеска насмешливо пританцовывала). Будимир обошёл кровать и выглянул в окно: голый переулок, пара машин.

— Только не говорите, что…

Он кинулся к куртке — десяти тысяч в нагрудном кармане (разумеется) не было.

ЧЧ

«А вредны льстивый друг, двуличный друг

и друг красноречивый».

Конфуций. Суждения и беседы

— Твою ж ты ж мать!! — вскрикнул Будимир, выхватывая телефон, и раз восемь набрал Волочая.

— Вызываемый вами абонент находится вне…

Он швырнул «Нокию» в стену — та разлетелась на корпус, аккумулятор и крышечку. Будимир совестливо всё собрал, включил (тю-дю-дю, тю-ту) — и с головой забрался под кровать.

( — Ты что там забыл?)

— Плащ! Твоя куртка атас жаркая!

( — Я думал, она твоя.)

Вместе с колобом пыли, он вытащил чёрный японский плащ (правда, на плечо-полтора великоват), доставшийся от Вариного бати: почти «Ямамото» (но всё же нет). Вместе с плащом вытащился и подозрительный советский чемодан на застёжках.

— Это что за херня?

Он отщёлкнул — и увидел любовно уложенные пакеты белого порошка.

— Это же не мука, да? — проговорил он безнадёжно.

( — Не-а.)

— Пиздец, — прошептал Будимир и ткнулся носом в кулак.

( — Полагаю, целью визита Волочая был этот чемоданчик…)

— Ну тут гением сыска быть не надо…

Он захлопнул чемодан, накинул плащ — и с независимым видом отправился в туалет (мало ли почему человек пойдёт в туалет с чемоданом?). Закрывшись, он сел на корточки, подобрал полы и, примерно с тем лицом, с каким убирают за кошкой лоток, стал сыпать порошок в унитаз.

( — Будимир, ты уверен?)

— Абсолютно.

( — А его собирали, провозили, рисковали, умирали…)

— Мне насрать. — Порошок плюхнулся кучкой и разлетелся, заставляя чихать. — Да что за издевательство-то, а!?

Немного просыпалось на книжку, на пол — Будимир судорожно сдувал всё и махал руками. Разобравшись с пакетами (спускал воду он раз восемь), Будимир обнаружил на дне чемодана пистолет.

— Нет, ну серьёзно?

Он подумал и его смыть, но решил, что это было бы совсем тупо (что, в общем-то, правда), поплевал на рукав, протёр рукоятку — и спрятал за бачок. Потом вспомнил о пятилетнем соседском сыне — и всё-таки сунул за пояс.

— Холодный, сука!

Застегнув опорожнённый чемодан, Будимир вышел — на пороге туалета его поджидала Пульхерия Ивановна:

— Опять смываешь по восемьдесят раз?

Это была, в общем, милая старушенция: в платье-шторе, небывалой шали, берете, калошах — всегда в компании амбре валерианы. Она (владелица трёх комнат из пяти) выкатила свои подёрнутые маразмом глаза.

— Извините, — проговорил Будимир (в плаще и с чемоданом).

— Да ничего! — она вдруг улыбнулась бантиком. — В отпуск поехал?

— Типа того.

— Я вот тоже собиралась, но только мне Исус говорит…

— Исус?

— Ну да, по телевизору. Говорит — никуда не езжайте, всюду инфлюэнца и эти якобинцы ихние, бандеровцы. Ты что — не видел Исуса?

— Я… читал… — Будимир почесал нос.

— Читал?? Ух ты какой! — Пульхерия Ивановна жутко удивилась. — А я его боюсь. Уж строгий больно. Вот когда Страшный суд-то будет…

— Да уж скорей бы.

Пульхерия Ивановна надула глаза:

— Чего ж хорошего-то — когда грешников в огне жжёт? А ты… — Она подобралась на один шажок. — Ты за квартиру-то деньги принёс?

— Извините, — сказал Будимир (и только).

Она вдруг заговорила страшным шёпотом неоправданных надежд:

— Как можно… Бедную старуху обирать… А ещё иконы пишет!.. — Звучало это всё на последнем издыхании (а ручку, тем не менее, протянула).

Будимир молча положил ключи. И прибавил:

— Извините.

— Какое хамство, какое вероломство… — (А ключики, тем не менее, в карман положила.) — Вот от кого никак не ожидала!..

— Я за вещами потом заеду, ладно?

— Какие нравы!.. Какое нахальство!.. — И пошаркала прочь.

— Так можно я заеду?

— Когда? — Она доверчиво обернулась.

— На Страшном суде!!

Будимир захохотал ей прямиком в лицо и просто вылетел из квартиры — только в кеды (чужие) запрыгнул.

ЧЧШ

Однажды монахи западного и восточ-

ного крыла ссорились из-за кошки…

Мумонкан. Случай XIV

Сбегая по ступенькам, Будимир вдруг заметил миску-времянку (ребристое донышко пластиковой бутылки), полную кубиков колбасы; и возле неё — котёнок-заморыш: с торчащими ушами, прозрачной шерстью и пугливыми глазищами.

— А! Тоже неприкаянный? — Будимир поставил чемодан и подсел к нему на корточки. — Будем знакомы, я детектив-бомжара. — И ласково потрепал его за ушком.

( — Надеюсь, ты не собираешься с ним таскаться?)

— А что? Детектив-бомжара с котёнком — по-моему, неплохо. И ещё мне нужен кабинет. Как думаешь, скамейка в Летнем подойдёт?

( — Ну. Тогда тебе нужно продвижение, реклама.)

— У Сида попрошу. А называется контора «Бездомные расследования».

( — Котёнок-то при чём?)

— Для стиля. А вообще, что хочу — то и делаю. Ты сам так сказал.

( — Ну да. Но есть же ответстве…)

Будимир подхватил котёнка в ладошку (у того не хватило сил даже испугаться):

— Я назову тебя…

( — Только не Будимир.)

— Назову тебя…

( — И не Аврора.)

— Назову я тебя — Булейжайк.

( — Чего???)

— По-моему, подходящее имя для карманного котёнка.

С грацией фокусника, Будимир посадил котёнка в правый карман — тот моментально провалился в полу и забарахтался где-то там (у плаща вместо карманов были дыры: что, конечно, делало его незаменимым для картофельного вора). Как ни в чём ни бывало, Будимир выудил котёнка, подхватил одной рукой, взял другой рукой чемодан — и через двор вылетел на щебечуще-яркую улицу.

Прямо перед носом пузатый таджик в кепке подкатывал контейнеры к мусоровозу.

— Извините. У вас не будет булавки? — спросил Будимир.

А тот вырвал булавку из нагрудного кармана:

— На! Счастливая! — И вскочил на уезжающую подножку.

— Спасибо! Салям алейкум! — бросил Будимир вслед и подколол Булейжайку своеобразный воротничок (его лысая башка любопытно оглядывала мир, не смея мявкнуть), и пошёл по набережной канала, размахивая свободным чемоданом.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

Я, кажется, тону всё глубже // В бисквитном городе… // В бисквитном городе… (Англ. Ред.)

2

Не забывай, ты не один… // Глубоко в столице… (Англ. Ред.)