Дом презрения

Никита Королёв, 2020

Никто в Доме не чувствует себя как дома. Его сотрудники – неудавшиеся писатели, кабинетные романтики, его гости – живые призраки, оказавшиеся на обочине жизни. Что оставят они после себя: искру вселенского счастья, гениальное искусство или только ворох скучных бумаг? В надежде на нечто большее они ушли из-под призора насущного и мелкого. Но там, где кончается призор, начинается презрение – Дом презрения. Содержит нецензурную брань.

Путешественник

В одной из пятиэтажек на окраине Москвы стали жаловаться на запах гари, доносящийся из подвала. Немногие очевидцы утверждали, что, проходя мимо подвального окошка, видели яркие вспышки света, разноцветное мерцание и искры. По адресу вместе с полицейскими и скорой выехали и наши сотрудники.

В заваленном метлами, ведрами и прочим хозяйством подвале на грязном бетонном полу клубились черные провода. Они тянулись между угловатым дубовым стулом и исполинскими, стоящими по бокам блоками — их позже идентифицировали как промышленные батареи. На самом стуле и на полу поблизости нашли то, что и строило воображение при виде этого стимпанк-трона — россыпь черного пепла. Также со стула свисало множество электродов, зажимов и прищепок, от которых к батареям тянулись провода. Даже далекий от физики человек понимает, насколько высоким должно быть напряжение, чтобы обратить целого человека в пепел. Вопросом, откуда взялись здесь энергоблоки, используемые на электростанциях, занялись следователи; мы же приступили к нашей работе — восстановлению хронологии событий.

Наши поиски были недолгими. Ноутбук, все это время находившийся на пыльном облезлом столе в углу комнатушки, к моменту приезда служб был в спящем режиме. Когда уже в стенах Дома наши специалисты его включили, на экране высветился медиа-проигрыватель с видеозаписью. Перед веб-камерой сидел подросток с бритой головой и спокойным, даже несколько радостным лицом, почти прозрачным в сизом свете монитора. Он не представился, возлагая идентификацию своей личности уже на судмедэкспертов. Глубоко вздохнув, как пловец перед долгим погружением, он заговорил, и голос его был каким-то клинически непринужденным и отстраненным, будто речь идет о вымышленных королевствах и драконах:

«Книжные миры больше не укрывают меня от преследования повседневности. Все мои потуги открылись как самолюбование в надежде заработать хоть какие-то деньги, в надежде утолить гордыню. Весь мой труд я подгонял под удобоваримые форматы и придавал ему привычное лицо. Я жил завтрашним днем, желая начать путешествовать завтра, уехав навсегда из этой пыли. Но деньги делают людей рабами завтрашнего дня. Я давно невзлюбил людей вокруг. Но я не ненавижу их. Они просто вызывают стойкое отвращение, как тараканы, копошащиеся в помойке или крысы. Они жалки из-за своей мелочности, зависимости друг от друга и бессознательности. Они слепы и, спотыкаясь, идут на запах. Запах денег. Но еще я презираю их, потому что они мои судьи. Я насмехаюсь над ними, но с ними считаюсь. Я думаю о том, как бы они не подумали, что я говорю хуже, чем вчера, пишу хуже, чем вчера, выгляжу хуже, чем вчера. И это моя тревога. Через их лица я смотрю на себя вчерашнего и себя сегодняшнего и попеременно восторгаюсь и отвращаюсь. Я злюсь на них, потому что они не дают мне снять маску притворства, потому что это маскарад, где без маски тебя высмеют и вышвырнут прочь. Я хотел занять роль проповедника, тыкающего носом все стадо в его низость и скотство, но и проповедники — лишь жадные до денег лицемеры, зарабатывающие на всеобщем горе, тогда как мне просто-напросто больше не по пути с этим стадом. Я не хочу пойти на дно вместе с ними, ведь у них есть денежные акваланги, а у меня нет. Осень, которой нас так пугал Крылов, уже давно наступила — все стрекозы замерзли за ГУЛАГовским забором, утонули в Охотском море; остался только обслуживающий муравейник персонал. Бояться больше нечего. Не верь, не бойся, не проси. Мне нечего больше кому-то доказывать и потому мне больше нечего здесь делать. Не жалею, не зову, не плачу. Я перестал жаждать денег, потому что они не делают меня счастливым и никогда не делали, а делает то, что находится за стенами города, за пределами выразимого словами. Меня выводит из себя то, что на «свои личные дела» мне выделяют точно отведенное время. Я не лабораторная крыса, чтобы у меня, как у нее, на время открывался отсек для отдыха, в который я могу забежать по пластиковым трубам. А если я не использовал это время, «Увы, приходи на следующей неделе, жди следующего вечера пятницы». Сейчас я отчетливо вижу, что я никогда не смогу служить деньгам, не смогу откладывать жизнь до зарплаты. Я не смогу работать за деньги. Вся моя сдержанность и выверенность путей, выдержка рамок и форматов — меры безопасности, неоправданная расчетливость с надеждой на то, что людям будет легче понять меня, переварить этот продукт, потому что у него уже знакомый рецепт. Но я потерял в этом себя, свои собственные мысли, в этом больше вымученных букв, подобранных под программу. Потому я в последнее время не люблю заниматься творчеством, хотя и люблю искусство, что в этом нет искусства — лишь позерство и зажатость форм. После каждой странички я жадно проверяю, сколько я уже написал, потому что объем текста стал важнее того, что приносит мне процесс написания, потому что он не приносит уже ничего. Бесконечное чувство долга и невыполненной работы отравляет мое творчество. Лишь изредка появляется тот спонтанный неосмысленный хаос, который высвобождает всего меня; в остальное же время лишь тщеславие и жажда наживы движут моим созиданием. В этом давно нет полета. Запинки и ступоры после каждого слова, после каждой ноты. Алчный взгляд в будущее с вопросом: «Когда меня уже похвалят и наградят?». Я напоминаю себя уличного исполнителя, который что-то смущенно чирикает, на него останавливается посмотреть лишь пара человек, да и то потому, что лицо смешное; остальные же проходят мимо, нацепив недоуменные улыбки. А внутри меня дэдлайнами горят грандиозные планы, невоплощенные задумки. Я все время наставляю себя на нужный лад, как гитару со старыми скрипучими колками, анализирую, что «высоко», а что «низко».

Из-за того, что в деньги стали вкладывать больше смысла, меньше смысла осталось без них. Их наличие, как и отсутствие, затуманивают людям разум, приращивают их к одному клочку земли. Заставляют на них полагаться и опираться. Даже если ты живешь на пассивные доходы — это лишь ощущение материальной обеспеченности и защищенности от не пойми чего, тогда как единственное, от чего стоит защищаться — это от денег. Они крадут наши жизни, наши годы. Люди не стремятся покидать насесты, потому что им кажется, что может быть хуже, но хуже жизни с счастьем на бессрочном депозите быть не может. Когда случается срыв и жизнь из терпимой становится ужасной, эти слои самообмана соскабливаются, и ты понимаешь, насколько жалко ты живешь. Выполняешь обязанности лишь из страха перед карой за отказ от их выполнения. Живешь в ожидании выигрыша лотереи, чтобы выкупить свою жизнь. Я хочу поселиться где-нибудь, где нет диктатуры денег, работать за еду и кров, потому что озабоченность тем, что я когда-нибудь должен буду стать образцовым ответственным папашей, отравляет мою жизнь, вселяет жгучую тревогу, которая выжигает меня изнутри. За моей спиной всегда сидит цензор, который вставляет в мои слова купюры — разноцветные, с номерками и пейзажами городов. Правда прикрыта соображениями безопасности. Я подбираю идеи с установкой «как бы их можно было продать, как бы донести их до людей с кошельками?». Но я просто пекусь о том, как бы не остаться голодным и не замерзнуть. И этот до одури простой страх рождает какие-то громоздкие концепции, длинные слова, волнующие планы, которые лишь путают мысли и опаляют нутро тревогой. Идеи быстро себя исчерпывают, наскучивает и скатывается в рутину. Даже эти мои слова. Я остыл. Но еще я был за стеной и знаю, каково там. Там нет чисел, но еще там нет и того, кто мог бы любить их или ненавидеть, презирать или вожделеть их — кто мог бы перед ними содрогаться».

Закончив речь, испытатель встал из-за стола и двинулся твердой походкой к дубовому стулу. Он сел, нацепив прищепки и зажимы к своей голове, груди и животу. Я до сих пор не нахожу этому рационального объяснения, но готов поклясться, что этот гореэксперимертатор не нажал ни кнопки перед тем, как все началось. Камеру затрясло от легкой вибрации. Вместе с тем что-то низко загудело. Между двумя батареями зазмеились сиреневые нити статического электричества. В сопровождении басовитых хлопков вся комната зашлась световыми вспышками.

А потом произошло нечто странное.

Статическое электричество начало спутываться в сферический клубок, похожий на шаровую молнию. Оформившись, он медленно поплыл вокруг стула. К нему добавился второй, а затем и третий. Скорость их движения росла пропорционально высоте звука, который уже превратился в писк. Наконец они завертелись настолько быстро, что слились воедино, образовав над головой испытателя бледно-голубое кольцо. А через мгновение весь экран заполонила абсолютная белизна. Наверное, это единственный цвет, которым камера могла передать то сияние, которое в тот момент озарило подвал. И, судя по оплавившимся краешкам линзы, можно считать чудом, что сам ноутбук уцелел. Возможно, это дефект записи, но после многих вечеров, проведенных за повторным просмотром, мне до сих пор кажется, будто в один момент звук стал записываться задом наперед и напоминал скрежет ножа во время заточки. В одно мгновение белая пелена будто бы схлопнулась и все смолкло. Только ослепленная камера еще какое-то время нервно моргала, пытаясь сфокусироваться на обожженном стуле и тянущемся от него столбе дыма.

После первого же осмотра места происшествия следователи обнаружили, что ни одна, ни вторая батарея не были подключены к электропитанию. Они были чем-то вроде аккумуляторов, способных вобрать в себя огромные объемы электроэнергии. Вся проводка сгорела напрочь, но при ее исправности, говорят, каждый из этих аккумуляторов мог бы неделю питать целый район.