И пели ей райские птицы.

Ника Январёва

У повести богатая история. Первая встреча с Лилей, Павлом, Олегом, Светланой состоялась у автора в 12 лет. Потом было ещё несколько вариантов; последний обрел право на существование в виде полноценного произведения. Благодарность художнику Марии Михайловой. Непростая история любви, роковой цыганский глаз, тайны раннего детства, остроумные детские проделки, настоящие чувства и кипящие страсти. В первую очередь книга адресована девушкам «в интересном положении» и молодым мамам, а также влюблённым.

Глава 8. В армии

Служилось Павлу, как и предрекал Олег, очень нелегко. Особенно первые месяцы. Здесь его «учёность» была огромным минусом. Плюсом — физическая подготовленность и «стойкость оловянного солдатика». Не раз, хрипло дыша, утирался рукавом, размазывая и сплёвывая «томатный сок», которым вволю «поили» «салаг». И за горящий ненавистью взгляд исподлобья ему «добавляли» чаще, чем другим. Молчаливый, наученный жизнью быть равнодушным, пожилой фельдшер сам отыскивал и порой приволакивал на себе в «лазарет» постоянного «клиента». Знала бы Лиля, отчего так странно выглядят получаемые ею послания… Неровность почерка списывала на нехватку времени и усталость. Как и путаные порой фразы. Но почему листы всегда какие-то помятые? — Да потому что ночью, почти без света писал, урывками, а потом прятал — то в сапог, то под рубаху, чтоб не испоганились чужим — ни глазом, ни рукой, ни понятием. Вот почему Лиле всегда казалось, что письма пахнут Павлом. И при чтении всегда звучал его голос — он говорил с ней, и улыбался, и даже, кажется, прикасался дыханием к щеке…

Но время шло, и проверки на прочность становились всё реже. Затянулись кровавые шрамы на губах. Сошли бессчётные синяки и царапины. Прекратилась тупая боль то в одном, то в другом боку. До серьёзных увечий, слава Богу, дело не дошло. И зашитый рубец на тыльной стороне руки выше локтя побелел. Значит, перекрестившись (вспомнил с усмешкой, как крестила его Магда), можно жить дальше. Миновала участь отчаявшегося дезертира: несколько недавних случаев были на слуху. И как всё это было перенести без Лили, она приходила во сне утешительницей и внимательно склонялась рядом с ним над книгою в редкие часы библиотечного уединения. Воспоминания о летних, казавшихся теперь безоблачными, днях были слаще любого компота. Они заливали солнечным светом и непереносимое. И прощание с Олегом — неожиданно тёплое, с пророческим напутствием, — уже не казалось каким-то неестественным. Помогли Павлу выжить и книги: осваивал в личное время программу второго курса института. Скучные научные термины на фоне круглосуточного мата воспринимались откровением свыше.

Зимой, когда вроде бы всё успокоилось и вошло в колею, когда Павел приноровился к течению новой, но уже терпимой подневольной жизни, вдруг возникло неожиданное беспокойство, быстро переросшее в серьёзную тревогу: перестали приходить письма. Точнее, продолжала писать только сестра, как и раньше, изредка. Настойчиво требовал объяснить, что произошло. Терялся в догадках и изнывал от какого-то ужасного предчувствия. Светлана сдержанно обмолвилась, наконец: Лиля больна. Без подробностей. На бумаге, как присмотрелся Павел, были шероховатые разводы — такие обычно остаются после высохших капель. Что он должен был подумать? Если сестра ответила правдиво — что это за неслыханная болезнь, которая не позволяет нацарапать хоть пару строк? Перелом руки, заразная инфекционная с госпитализацией — стоит ли скрывать, неужели нельзя конкретизировать хоть самую малость, ясно же, что он с ума сойдёт от этих зловещих умалчиваний и собственных домыслов. Если же ему лгут… Может, его ненаглядная выскочила замуж? Умчалась в неизвестном направлении неизвестно с кем из-под бдительной опеки брата? И боится, не хочет, не считает нужным поставить его о том в известность? Но неужели это похоже на Лилю? И разве Светлане не проще без лукавства: «больна» — чтобы скрыть «изменила»? Что лучше? Но ведь он потом сестре не простит, если обманула — неважно, с какой целью. И рано или поздно Павел всё узнает.

Спрашивать больше не стал: бесполезно. Наглухо замкнулся в своём горе. И только с холодным бешенством молотил в спортзале, не разбирая, когда — грушу, когда — соперника. Во время занятий по рукопашному бою забывался так, что не чувствовал боли, не реагировал на команду «отставить!» И отчаянно лупил по мишеням — нелепым пугалам — безостановочно, расходуя весь запас смертоносных птичек. «Деды» шарахались от его немигающих глаз.

Вспомнилось как-то: а ведь ноющее предчувствие появилось у него за некоторое время до… Вскоре после того, как прочёл Лилину открытку с днём рождения.

Была ночная учебная тревога — грохот, стрельба, топот, сумятица, спешка. Завывание сирен, крики команд, разъярённая ругань. А перед этим ему снилось — долго и мучительно припоминал теперь — нечто ужасное.

Белая-белая дверь. Белый пустой потолок. Резкий пронзающий свет — непонятно, откуда. Белая пустая постель. Пустая ли? Видно уже, что нет. Белое лицо. Страшные серые губы. Пепельная прядь волос — её волос… Белые тонкие трубки скрываются под одеялом, опутывая. И вдруг — кровь! Фонтанами, брызгами, целыми реками — на эту жуткую белизну… Четыре грязно-серые, c размытыми очертаниями, фигуры. Их ломающиеся резкие движения. Их смрадный дух. И мгновенно возникшее, почти звериное желание — раздавить, растерзать, уничтожить!..